| Ибо, хотя оба народа, апулийцы и сицилийцы, бесчестны, ненадежны и склонны ко всякого рода злодействам, все же сицилийцы более искусны в притворстве и умеют скрывать свои подлинные мотивы, завлекая тех, кого они ненавидят, медовыми речами и тонкой лестью, чтобы причинить им больший вред, захватывая их врасплох.
Гуго Фальканд
С точки зрения закона проблем с наследованием трона не возникало. Король, умирая, объявил, что желает, чтобы корона перешла к старшему из его оставшихся в живых сыновей, Вильгельму; а младший, Генрих, должен удовлетвориться княжеством Капуанским. Поскольку Вильгельму было только двенадцать лет, его мать, королева Маргарита, принимала на себя роль регентши, при поддержке Ричарда Палмера, каида Петра и Маттео из Аджелло. Все казалось достаточно очевидным.
Трое советников, однако, не были в этом уверены. Долгое правление ребенка при регентстве женщины всегда чревато опасностями; престиж короны не полностью восстановился после событий 1161 г.; у аристократии легко могло возникнуть желание возвести на трон незаконнорожденного сводного брата покойного короля, Симона. Юный Вильгельм, помимо всего прочего, никогда не рассматривался как наследник при жизни отца: он не получил даже традиционного для намеченного преемника титула герцога Апулийского. Опасения советников были так сильны, что они настояли, чтобы Маргарита не объявляла о смерти мужа, пока делаются приготовления к коронации, и провела церемонию, как только пройдут три дня траура.
Но они напрасно беспокоились. В день коронации юный Вильгельм, впервые появившийся на публике, завоевал все сердца. В отличие от своего отца, мальчик изначально обладал одним важным преимуществом: он был красив. Когда в кафедральном соборе Палермо Ромуальд Салернский помазал его священным маслом и возложил на его голову корону Сицилии и когда позже он проскакал через город к королевскому дворцу в парадных одеждах, с золотым венцом, все еще сверкавшим на длинных светлых волосах, унаследованных от предков-викингов, его подданные - независимо от их рода, веры или политической ориентации - не могли скрыть своей радости. Раскрасневшийся, но величественный - ему не хватало нескольких недель до тринадцатилетия, - он, казалось, соединял в себе невинность ребенка с серьезностью, не свойственной его возрасту. Преданность и любовь внезапно пробудились во всех сердцах. Даже Гуго Фальканд, описывая коронацию, позволяет себе редкий проблеск нежных чувств: "Хотя он всегда отличался удивительной красотой, в этот день он казался - почему, я сказать не могу - еще прекрасней, чем прежде... И этим он снискал расположение и любовь всех, даже тех, кто сильнее всего ненавидел его отца и не собирался признавать никого из его наследников и преемников. Даже эти люди объявляли, что любой, замысливший против него зло, навеки станет изгоем. Достаточно, говорили они, что они избавились от виновника всех своих бед; невинный мальчик не должен отвечать за тиранство отца. По правде, ребенок был такой красоты, что невозможно было представить ничего равного ей, тем более - нечто большее";
В тот же день, как еще один знак того, что для королевства началась новая эпоха, королева Маргарита объявила общую амнистию, открыла все тюрьмы и вернула все конфискованные земли прежним владельцам. Еще важнее, что она отменила денежную подать, введенную после бунта для пополнения казны, самое ненавистное из нововведений ее покойного мужа, из-за которого много больших и малых городов на материке полностью обнищали.
Начало было многообещающим, но Маргарита знала, что ей предстоит многое сделать, чтобы закрепить успех. Во-первых, ее не устраивал существующий триумвират советников. Она была волевой женщиной, в тридцать восемь лет еще в расцвете сил, а они, возможно, пытались воздействовать на нее и недостаточно считались с ее верховной властью. Но главное, что делало их неприемлемыми, - как бывшие помощники и выдвиженцы Вильгельма I, они в сознании всех ассоциировались с прежним режимом. Ясно, что их следовало заменить; но кто займет их место?
Многие бароны стремились - и, несомненно, втайне надеялись - теперь занять высокие посты, на которые они так долго зарились. Однако Маргарита отказалась от этого варианта. Аристократы много раз показывали, как непрочна их преданность. Это они подняли оружие против ее мужа, а ее и детей держали в заключении; допустить их в высшие правительственные круги означало позволить бесконтрольное умножение феодальных владений на Сицилии, в результате которого остров стал бы столь же неуправляемым, как Апулия и Кампания. Это, в свою очередь, привело бы к обострению уже тлеющей конфессиональной вражды; а итогом рано или поздно явилась бы попытка переворота, которой она и ее сын едва ли смогли бы противостоять. К счастью, после падения Маттео Боннеллюса аристократическая партия лишилась предводителя и в ее рядах, похоже, царил разброд. В данный момент она не представляла реальной угрозы, и Маргарита могла обратить свой взор в ином направлении.
Как всегда, имелась церковь - но что она собой представляла? Как и многие высокопоставленные священнослужители Средневековья, епископы и архиепископы Сицилийского королевства были светскими людьми, более политиканами, нежели прелатами; многие из них никогда не посещали своих епархий (А), а жили постоянно при дворе в Палермо, вмешиваясь не в свои дела, соперничая, споря и интригуя друг против друга. Из всех них самым способным и влиятельным был Ричард Палмер - которого из-за его абсентеизма не утверждали епископом Сиракуз четырнадцать лет после избрания, вплоть до 1169 г. Именно он заставил епископов вмешаться в 1161 г. и спасти Вильгельма I из рук мятежников, после чего стал ближайшим советником покойного короля. Его, однако, не любили за надменность и высокомерие; а его быстрое продвижение вызывало неприятие у его коллег, тем более что он не делал секрета из того, что рассчитывает на высшую награду для сицилийских церковников - вакантное архиепископство Палермо.
Но Ричард Палмер был не единственным претендентом. Ромуальд из Салерно, нынешний примас, казался вполне подходящим кандидатом, так же как и Тристан из Мацары. Кроме того, существовал Рожер, архиепископ Реджо, описывая которого Фальканд превзошел сам себя:
Стоя уже на пороге старости, он был высок и столь худ, что казалось, неведомый недуг снедает его изнутри. Его слабый голос походил на свист. Его бледное лицо, а в действительности и все тело было кое-где покрыто черными пятнами, что делало его похожим более на труп, нежели на человека; и его внешний вид прекрасно отражал его суть. Он никакую работу не считал трудной, если она сулила какую-то прибыль; и охотно переносил голод и жажду, непосильные для человека, чтобы сберечь деньги. Никогда не радуясь за собственным столом, он никогда не печалился за чужим и часто проводил целые дни без пищи, ожидая приглашения на обед".
В роли гостеприимного хозяина чаще всего выступал Джентиле, архиепископ Агридженто, метко названный Шаландоном "прелатом-авантюристом и бродягой", который изначально прибыл на Сицилию как посол короля Тезы Венгерского, а затем решил остаться там. Джентиле, как не без удовольствия сообщает Фальканд, не делал секрета из своей склонности к разврату и на своих роскошных и, по смутным подозрениям, сопровождавшихся оргиями пирах распространял грязные слухи по поводу Палмера с намерением помешать ему занять желанную кафедру. Его указания на иностранное происхождение епископа в данных обстоятельствах звучали немного странно, но он добился гораздо большего успеха, убедив Маттео из Аджелло, что Палмер участвует в заговоре с целью его убить; Маттео едва не схватился первым за нож (В).
Имелся еще один кандидат на вожделенное архиепископство. В то время его никто не принимал в расчет, поскольку он даже не был епископом. Он тоже прибыл из Англии, и разные варианты его имени - Офамил, Оффамильо и прочее - представляют собой не более чем тщетные попытки сицилийцев передать звучание самого простого английского имени - Уолтер из Милля. Первоначально его пригласили на Сицилию в качестве учителя королевских детей, но впоследствии он сделался архидьяконом в Чефалу, затем деканом в Агридженто. В итоге он стал одним из каноников Палатинской капеллы, где проявил себя человеком еще более честолюбивым и неразборчивым в средствах, чем его соотечественник, продвижению которого он так усердно препятствовал. Из всех соперников именно ему предстояло достичь цели. По причинам, о которых мы еще скажем, ему пришлось ждать три года; затем в течение четверти столетия он занимал высшие церковные и государственные посты в королевстве, выстроил кафедральный собор в Палермо, который стоит и поныне, практически наверняка был единственным англичанином в истории, регулярно подписывавшимся титулом "эмир и архиепископ". В качестве такового он еще сыграет важную - и крайне разрушительную - роль в заключительных главах этого повествования.
Итак, аристократия была ненадежна и представляла постоянную угрозу, церковные иерархи - себялюбивы и - если говорить о верхушке - по-человечески не слишком привлекательны. Оставалась только одна влиятельная группа - придворные чиновники и слуги, возглавляемые каидом Петром и главным протонотарием Маттео из Аджелло. Даже по меркам евнухов Петр был личностью на редкость бесцветной; но он доказал свою преданность королю и его семье в 1161 г. и обладал отличными организаторскими способностями. По части способностей Маттео ему не уступал; он только что совершил поистине гераклов подвиг, который едва ли оказался бы по силам кому-либо другому, - восстановив, в основном по памяти, регистр земель и фьефов, сожженный во время восстания. Однако он, как и Ричард Палмер, принадлежал к тем властным натурам, которым королева Маргарита интуитивно не доверяла. Кроме того, был одержим идеей получить титул эмира эмиров - который никто не носил со смерти Майо Барийского - и, соответственно, погряз в интригах, всячески строил из себя "большого человека" и потратил немалую часть своего все увеличивавшегося состояния на строительство церкви, как поступили до него Георгий Литиохийский и Майо (С). Королева предпочла Петра. Не являясь идеальным кандидатом - знать ненавидела его и презирала, - он, по крайней мере, был свободен от личных амбиций и не питал, в отличие от большинства его сотоварищей, особой любви к интригам. Во всяком случае, он мог поддерживать единство королевства, пока она не найдет кого-то более подходящего. К величайшему негодованию Маттео и Ричарда Палмера, королева, обойдя их, возвысила Петра - и тем самым фактически отдала управление одной из богатейших и влиятельнейших держав христианской Европы в руки мусульманского евнуха.
Но Маргарита приняла также другое решение. Чтобы управлять королевством как следует и сохранить его для сына, ей требовался в качестве советника и помощника человек не только твердый и одаренный, но также незаинтересованный и, главное, ни с кем не связанный. Он должен был, кроме того, говорить на ее языке и пользоваться ее расположением. На всей Сицилии она никого такого не нашла. Очень хорошо, она поищет где-то еще. В изменившихся обстоятельствах нужны были новые люди, способные справиться с ними. Королева написала длинное секретное послание своему кузену Ротруду (D), архиепископу Руанскому, объясняя ситуацию и прося, чтобы он послал кого-нибудь из членов семьи в Палермо, чтобы помочь ей. Она сама назвала имена брата Ротруда Роберта из Нойберга или, если он не согласится, другого своего кузена Стефана дю Перша.
То, что королева не напрасно беспокоилась, ясно показали следующие несколько месяцев. Ее надежда на способности каида Петра не оправдалась. К середине лета на Сицилии воцарился хаос. В условиях, когда различные группировки яростно боролись за власть, неутомимо плетя все более сложные интриги, государственная машина перестала работать, а Петр, скорее чиновник, нежели государственный деятель, не мог подчинить неуправляемых и недовольных людей своей воле. Для этого требовалась более крупная фигура - масштаба Майо Барийского, по крайней мере. И даже Майо под конец уступил.
Типичным образцом тех, кто стремился ловить рыбу в мутной воде, был кузен королевы Жильбер (Е). О его характере достаточно хорошо говорит тот факт, что сразу по прибытии его на Сицилию король поспешно вручил ему графство Гравина и сплавил его в Апулию, где, как мы видели, позже он примкнул к заговору против Майо. После смерти короля и вступления родственницы в регентство Жильбер вернулся в столицу и, при скрытой поддержке Ричарда Палмера, вскоре возглавил оппозицию каиду Петру, сетуя публично, что Сицилия отдана во власть рабов и евнухов, и постоянно убеждая Маргариту назначить его главой правительства вместо Петра. Королева с понятным неудовольствием предложила ему место в совете, но Жильбер возмущенно отказался - последовала безобразная сцена, во время которой, если верить Фальканду, он бранил Маргариту за то, что она ставит его на одну доску с рабом, и угрожал ей общим бунтом, а королева плакала.
Но аристократическая фракция нашла в лице графа Гравинского глашатая, которого долго искала, а поскольку их речи с каждым днем становились все более пугающими, королева и Петр признали, что нельзя далее отказывать в представительстве в совете. Поскольку Жильбер продолжал упорствовать, они сделали советником одною из военных вождей, того самого Ришара из Мандры, который защитил Вильгельма I собственным телом во время восстания 1161 г. Для того чтобы уравнять его в достоинстве со своим одиозным кузеном, Маргарита передала ему графство Молизе. Это переполнило чашу терпения Жильбера. Он постарался скрыть свой гаев, но с этих пор начал готовить серьезный заговор против жизни евнуха.
Вскоре соглядатаи Петра донесли ему о том, что происходит. Поначалу он только усилил личную охрану, но со временем постоянные воспоминания о судьбе Майо окончательно расшатали его нервы. Он втайне снарядил корабль и однажды темной ночью отплыл к тем берегам, откуда когда-то давно прибыл, взяв с собой несколько товарищей-евнухов и много денег. Возвратившись в Тунис, он вернулся к своему прежнему имени - Ахмед, к религии отцов и первоначальному занятию, поскольку позже мы встречаем его в качестве командующего флотом калифа Юсуфа Марокканского; причем известно, что он отлично сражался против христиан. После того, что он выстрадал от них в Палермо, это не должно нас удивлять; возможно, он и правда, как утверждал Фальканд, всегда в душе был сарацином (F).
Исчезновение Петра стало для Маргариты тяжелым ударом, а кроме того, породило серьезные проблемы. Она мужественно отрицала, что он прихватил с собой какие-либо королевские сокровища, но не могла пресечь торжествующих реляций Жильбера из Гравины. Чего еще, вопрошал он, можно было ожидать от мусульманского раба; разве Петр не предал свою страну еще раньше в Махдии семь лет назад? Единственное, чему можно удивляться, - что он не привел своих друзей Альмохадов во дворец, чтобы поделить остатки сокровищ и разделаться с королем. Ришар из Молизе, которому случилось при этом присутствовать, вышел из себя и бросился на защиту своего прежнего начальника; указывая, что Петр не был рабом - его официально освободил Вильгельм I - и что он бежал, как всем известно, от интриг графа Гравинского. Если кто-то назовет его предателем, он, Ришар, готов решить дело раз и навсегда поединком.
Противников удалось развести, прежде чем произошло непоправимое, но инцидент убедил королеву, что ее кузену нельзя дольше оставаться в столице. Под предлогом того, что Фридрих Барбаросса, по слухам, готовит новую экспедицию на юг, она назначила Жильбера катапаном Апулии и Кампании и повелела ему вернуться на материк, чтобы готовиться к войне. Граф не заблуждался по поводу действительной причины своего отъезда; однако, видя, что в нынешней ситуации для него в Палермо нет будущего, он принял назначение и, все еще кипя гневом, отбыл.
После отъезда Жильбера Гравинского Маргарита, вероятно, почувствовала облегчение; но со всех прочих точек зрения ситуация не улучшилась. К счастью, у королевы имелся один советник, к которому она хорошо относилась и которому доверяла, - Ришар Молизский, теперь занявший вместо Петра пост главы совета. Хотя Ришару не хватало политического опыта и он был человеком горячим и упрямым, но его преданность не вызывала сомнений и, как говорит Фальканд, его все боялись - важное качество в такое время. Но и ему не удалось остановить распад. Возможно, потому, что к нему относились с большим уважением, он не годился на роль мальчика для битья, и Маргарита вскоре обнаружила, что ее все чаще начинают осуждать за состояние государства. Она утратила свою первоначальную популярность - вызванную амнистией, которую она объявила, и отменой покати, а также тем фактом, что она родила на свет такого красивого сына. Теперь люди на улицах открыто ворчали и шептались по поводу "испанки" (G) и даже ностальгически вспоминали старые дурные времена царствования ее мужа.
И именно сейчас, в самый неподходящий момент - что было для него типично, - в Палермо явился другой пользующийся дурной славой родственник королевы. Жильбер был достаточно плох; новоприбывший еще менее располагал к себе. Не только его приезд, но все, что он делал, выглядело неуместным и бестактным - даже его рождение. Теоретически, по крайней мере, он был братом Маргариты, однако Фальканд старательно подчеркивает, что по общеизвестным сведениям, не отрицавшимся даже шайкой наваррских авантюристов, которых молодой человек привез с собой, король Гарсия не признавал его своим сыном, считая, что он рожден от одного из многочисленных любовников его жены. Затем, его имя Родриго звучало так неблагозвучно и смешно для сицилийцев, что его сестра сразу заставила его сменить имя на Анри. Наконец, у нас есть описание его внешности Фалькандом:
"Этот Анри был приземист, с очень редкой бородой и чересчур смуглым лицом. Он не отличался ни благоразумием, ни умением вести беседу; не интересовался ничем, кроме игры в кости, и желал только партнера для игры и достаточно денег, чтобы их проигрывать; он бездумно проматывал огромные суммы. Проведя недолгое время в Палермо и растратив немереное количество денег, выданных ему королевой, он объявил о своем намерении отправиться в Апулию; но, оказавшись в Мессине, тут же нашел себе подходящее общество. В этом городе, который всегда давал приют чужестранцам, разбойникам и пиратам, обитали самые разные люди - поднаторевшие во всевозможных злодействах, знакомые со всеми пороками и не останавливающиеся ни перед чем. Вокруг Анри вскоре собрались воры, грабители, фигляры и прихлебатели всех мастей; они бражничали днем и играли все ночи напролет. Когда королева об этом узнала, она направила ему сердитое письмо, приказывая отплыть без промедлений. И он, как ни трудно ему это далось, последовал совету товарищей и отправился в Апулию".
Когда Анри приехал на Сицилию, Маргарита отказалась от своей изначальной идеи женить его на незаконной дочери Рожера II, а вместо этого даровала ему графство Монтекальозо - так же как ранее отдала Жильберу Гравину, - стараясь таким образом отослать его куда-нибудь подальше от столицы. Когда, наконец, она получила известие о том, что ее брат благополучно добрался до своего фьефа, она, наверное, удрученно подумала, что он уже причинил весь вред, какой мог. Если так, она вскоре обнаружила, что ошиблась; но, прежде чем это произошло, на Сицилию прибыл третий член ее семьи, разительно отличавшийся от двух других, внушавший больше надежд.
Архиепископ Ротруд Руанский, получив призыв о помощи от своей кузины Маргариты, действовал быстро. Его брат Роберт из Нойбурга, похоже, не имел желания вмешиваться в сицилийские дела, но другому предложенному Маргаритой кандидату, молодому Стефану дю Першу, идея пришлась по вкусу. Когда пришло приглашение, он со свитой в 37 человек готовился отправиться в Святую землю. Покидая Францию, Стефан все еще имел в виду эту цель, но он не видел причин, почему бы ему не остановиться в Палермо на несколько месяцев.
В конце лета, после краткого пребывания в Апулии с Жиль-6ером, который, разумеется, дал ему очень тенденциозную оценку сицилийской ситуации, Стефан прибыл в Палермо к концу лета, к искренней, даже слегка истеричной радости королевы Маргариты. Первое, что удивило палермцев, - это его молодость. Ему было самое большее чуть за двадцать, но тот факт, что Фальканд и Вильгельм Тирский описывают его словами "мальчик" и "отрок" - в век, когда мужчины командовали армиями, не разменяв второго десятка, - указывает, что он, вероятно, был еще моложе. Такое предположение, однако, порождает новую проблему. Известно, что Ротруд II, граф Перш, которого Маргарита называет отцом Стефана, умер в 1143 г.; соответственно его сыну в сентябре 1166 г. не могло быть меньше двадцати двух - многовато для мальчика или отрока. Но мы также знаем, что вскоре после смерти Ротруда его вдова снова вышла замуж, на этот раз за Робера де Дрё, брата Людовика VII; Людовик позже в письме к Вильгельму II именовал Стефана "нашей плотью и кровью". В связи с этим высказывались предположения, что Стефан вовсе не принадлежал к роду Перш, но был племянником французского короля. Но если так, почему он никому не сообщил такого лестного и выгодного для него факта и почему об этом не упоминает ни один из хронистов того времени? Как замечает Шаландон, "все предположения остаются на уровне гипотез", так что данная проблема никогда не будет решена (Н).
Мужчина или мальчик, Стефан оказался для королевы той самой опорой, в которой она нуждалась среди всех своих тревог; а ей, в свою очередь, не составило труда убедить его, обещая власть, богатство и почет ему и его спутникам, отложить на неопределенное время паломничество и разделить с ней заботы правления. С самого начала Стефан выказал себя человеком способным и энергичным; что не менее важно - и необычно для Сицилии, - он оказался неподкупен. Маргарита была им очарована. В ноябре 1166 г., спустя два месяца после его прибытия в Палермо, она назначила его канцлером.
Это назначение, как и следовало ожидать, вызвало бурю протестов. Прошло более столетия с тех пор, как нормандцы вторглись на остров, тридцать шесть лет с момента основания королевства. Сицилийцы начинали ощущать себя единым народом и негодовали, видя, что все чаще главные и наиболее выгодные посты отдаются чужестранцам. Маттео из Аджелло, как оказалось, не был единственным во дворце, кто мечтал о месте канцлера. Кроме того, пока должность оставалась вакантной, доходы канцлера делились между членами королевского совета. Возвышение Стефана, таким образом, нанесло удар не только по их амбициям, но и по их достатку.
Ни к одному новому канцлеру не относились так. Стефан прибыл, как мы помним, с тридцатью семью рыцарями; в следующие месяцы и другие приехали из Франции, чтобы к нему присоединиться, так что вскоре двор и административный аппарат стали скорее французскими, нежели сицилийскими. Наверное" вполне естественно, что молодой человек предпочитал окружать себя людьми, которых он знал, чей родной язык он понимал; но не менее естественно, что те, кто пострадал от перемен, сопротивлялись им; тем более что многие из друзей канцлера - особенно обладатели сицилийских фьефов - вели себя удивительно бесцеремонно, обращаясь с населением как с низшей расой и вводя везде французские привычки и обычаи без оглядки на местные нравы.
При этом Стефан был идеалистом. Ему могло не хватать чуткости и тонкости, но он искренне хотел сделать Сицилию лучше и не терял времени при проведении реформ', которые считал необходимыми. Первым делом он обратил внимание на нотариев - и еще больше настроил против себя Маттео из Аджелло, подвергнув один из докладов публичному разбору; затем он по очереди занялся судьями, местными чиновниками и кастелянами, принимая строгие меры против любой несправедливости, где бы он с ней ни сталкивался. "Он никогда, - пишет Фальканд, - не позволял людям, обладающим властью, угнетать своих подчиненных, никогда не закрывал глаза на обиду, нанесенную бедняку. Таким образом, молва о нем быстро распространилась по королевству... так что люди видели в нем ангела утешения, посланного с Небес, чтобы вернуть золотой век".
Даже если сделать скидку на выспренность стиля, тенденциозность хрониста и катастрофическую нехватку надежных источников, трудно избавиться от мысли, что Маргарита была изначально права в своем решении пригласить управлять королевством человека извне. С реформами явно запоздали; и в атмосфере постоянных разногласий и всеобщего недоверия ни один сицилиец - рожденный на острове или давно здесь живущий, - не сумел бы произвести их. Стефан, как лицо незаинтересованное, имел возможность это сделать и, будучи человеком твердым и мужественным, преуспел. Но при этом, как бы ни относились к нему вначале, неизбежно должен был навлечь на себя ненависть своих сицилийских подданных; и хотя его предпочтение к французам создавало дополнительную почву для обвинений, одного его присутствия на высшем посту было более чем достаточно, чтобы сделать его крайне непопулярным.
Но было ли это плохо? Ничто не объединяет людей так, как наличие общего врага, а в стране, раздираемой постоянным соперничеством разных группировок, присутствие любой объединяющей силы, даже жестокой и продажной тирании, может пойти на пользу. Стефан не был ни жесток, ни корыстолюбив; он просто никому не нравился. И не исключено, что главная его заслуга перед королевством состоит не в проведении административных реформ, а в том, что он напомнил своим противникам, что они прежде всего сицилийцы и у них есть общее дело - избавить страну от вторгшегося в нее иностранца.
Насколько успешно они это сделали, будет рассказано далее. Но тем временем на горизонте возникла фигура еще одного незваного гостя, в сравнении с которым Стефан дю Перш и его друзья должны были показаться поистине мелкой неприятностью. Через несколько недель после их прихода к власти до Палермо дошла весть, что император снова выступил в поход.
Сноски:
(А) Эта практика вскоре получила такое скандальное распространение, что папа Александр III должен был в 1176 г. издать декрет, требующий, чтобы сицилийские епископы, проведшие семь лет и более при дворе, вернулись в свои епархии.
(В) Хотя, как объяснялось выше, в Палермо обычно дела не позволяли клирикам посещать свои епархии на сколько-нибудь долгий срок, некоторые старались искупить свое небрежение великолепными дарами и пожертвованиями. Так, на деньги Ромуальда Салернского сооружен огромный мраморный и мозаичный диван в его соборе (основанном Робертом Гвискаром), а благодаря Ричарду Палмеру мы имеем мозаики - или то, что от них осталось, - в Сиракузах. В сокровищнице кафедрального собора в Агридженто хранится изящный византийский переносной алтарь, который Определенно датируется XII в. и вполне может быть даром Джентиле. Несмотря на его наклонности, мы не рискнем, увы, связать с его именем другую уникальную вещь в коллекции собора Агридженто - письмо, написанное собственноручно дьяволом, которое до сих пор хранится в архиве.
(С) Хотя церковь Маттео, носящая сейчас имя Маджионе, серьезно пострадала во время Второй мировой войны, она была тщательно восстановлена и в нее стоит зайти. Со своими тремя апсидами, декоративными аркадами и прекрасной галереей она является замечательным образцом поздней нормандско-сицилийской архитектуры, свободной от явного арабского влияния. После падения нормандского королевства церковь и соседний монастырь были переданы военному ордену тевтонских рыцарей, и следы их пребывания здесь еще заметны. Большинство путеводителей, к сожалению, называют в качестве даты ее постройки 1150 г.; в действительности она почти наверняка была заложена на десять лет позже и закончена в регентство королевы Маргариты.
(D) Не дяде, как утверждает Шаландон - см. генеалогическую таблицу.
(E) Я не смог проследить родство Жильбера с королевой. Шаландон говорит, что он прибыл из Испании, но не дает никаких ссылок в подтверждение своей теории; исходя из его имени и последующих событий мне кажется более правдоподобным, что он принадлежал к французской ветви - возможно, он был сыном или внуком брата или сестры Маргариты де Азтль, матери королевы. Ла Лумия называет его французом и даже, в одном случае, именует его племянником Стефана - что, разумеется, крайне неправдоподобно.
(F) Подробности дальнейшей жизни Петра сообщает Ибн Халдун. Он называет его Ахмедом эс-Сикели; но из хронологических указаний и других деталей, которые он приводит, рассказывая о бегстве с Сицилии, однозначно следует, что Ахмед и Петр - одно лицо.
(G) Точно так же, как шестью веками позже Марию-Антуанетту называли "австриячкой" на улицах Парижа.
(Н) Гипотеза о королевском происхождении Стефана была предложена Брегиньи еще в 1780 г. Она серьезно оспаривалась Ла Лумия, хотя Шаландон, как мы видели, занимает нейтральную позицию. Мое собственное мнение, если оно заслуживает внимания, сводится к тому, что Стефан являлся именно тем, кем его считали в Палермо, - младшим сыном графа дю Перша, - а фраза Людовика VII может быть воспринята как фигура речи, достаточно естественная в данных обстоятельствах. В любом случае маловероятно, что он мог стать и канцлером, и архиепископом, не достигнув двадцати - что и так кажется мальчишеским возрастом для человека, занимающего два высочайших поста в королевстве. |
|
