| ...Поскольку эта земля пожирает своих обитателей.
Пьер Блуаский, письмо 90
Ангел мщения, истребивший армию Барбароссы, вероятно, показался сицилийцам благим вестником. За полтора столетия, прошедшие с тех пор, как нормандцы прибыли на полуостров, южная Италия много раз сталкивалась с угрозой имперского вторжения; но никогда опасность не была столь велика, как летом 1167 г. И внезапно она миновала. Материальные затраты, главным образом в форме субсидий папе, оказались весьма существенными; но реальные потери - не считая тех немногих воинов из армии Жильбера Гравинского, которые не сумели достаточно быстро отступить на юг из Анконы, - были нулевыми. Королевству ничто не грозило - по крайней мере, извне.
В столице Стефан дю Перш оставался на вершине власти, все еще любимый безликой массой, но все более ненавидимый теми, от кого, хотя он едва ли это понимал, зависела его судьба, - ненависть эта стала еще острее после того осеннего го дня, когда королева, сохранив за Стефаном пост канцлера, заставила услужливых каноников Палермо отдать ему вакантную архиепископскую кафедру. Это был беспрецедентный поступок, совершив который Маргарита и Стефан еще раз продемонстрировали свое непонятное безразличие к мнениям и чувствам окружающих. Молодой человек никогда не готовился к карьере клирика; Ромуальд Салернский посвятил его в сан (как можно догадаться, не слишком охотно) всего за несколько дней до этого. Ричард Палмер в особенности не скрывал своего недовольства. И не только Ромуальд и Ричард восприняли это назначение как личное оскорбление. С того момента, как новый архиепископ воссел на свое место в соборе Палермо и хор, нарушив угрюмое молчание, воцарившееся в церкви, запел "Те Деум", вся церковная партия стала врагами Стефана.
Вновь, как это было с Майо и каидом Петром, начали плестись заговоры против канцлера, и Стефан вскоре обнаружил, что не может доверять никому, кроме своих соратников-французов. Ко всем сицилийцам он теперь относился с подозрением - даже к дворцовым евнухам, даже к Маттео из Аджелло, который не делал секрета из своей враждебности, особенно после одного эпизода. Однажды Стефан, надеясь получить материальные доказательства зловещих намерений Маттео, уговорил своего друга Робера из Беллема подстеречь гонца, отправленного протонарием к епископу Катаньи (брату Маттео), и принести ему все письма, которые найдутся у этого человека. Гонец, однако, ускользнул от засады, устроенной Робером, и рассказал о случившемся своему господину, который, понятно, пришел в ярость. Когда Робер вскорости умер при странных обстоятельствах, на Маттео немедленно пало подозрение в убийстве. Эти подозрения только окрепли, когда выяснилось, что некий лекарь, близкий друг Маттео и выпускник салернской школы, приходил к Роберу со странным снадобьем, которое, по его словам, представляло собой просто розовый сироп, но которое, по рассказу другого свидетеля, сожгло всю кожу на его руке. Хотя лекаря сочли виновным и заключили в тюрьму, он ни в чем не признался. Никаких улик против Маттео не нашлось, но его отношения со Стефаном стали еще хуже.
Летом 1167 г. расточительный брат королевы Маргариты Анри из Монтесальозо вернулся в Палермо. Обстоятельства его прибытия были для него типичны. После того как он годом раньше приехал в Апулию, группа недовольных вассалов сумела убедить его, что изгнание в отдаленный фьеф было оскорблением его королевского достоинства и что его место - рядом с сестрой, в столице, на посту, ныне занимаемом графом Ришаром из Молизе. Граф Ришар, объясняли они, просто выскочка-авантюрист, который расчетливо втерся в доверие к королеве - и, весьма возможно, получил доступ в ее постель - ради достижения собственных целей. Законы чести требуют, чтобы Анри отправился в Палермо и потребовал его отставки, тем самым отомстив за себя и сестру. Они же, со своей стороны, с радостью помогут ему в этом деле.
Однако, прибыв на Сицилию, Генрих узнал о том, о чем всем прочим было известно много раньше, - что Ришара сменил Стефан дю Перш. Хотя Анри, вероятно, плохо представлял себе Стефана, он, по-видимому, сообразил, что он не может оспаривать права своего кровного родича на тех же основаниях, на каких он собирался требовать отставки графа Молизского. Напротив, это новое назначение обещало ему немалые выгоды - если он правильно разыграет карты.
Канцлер, со своей стороны, повел себя действительно умно. Из всего, что он слышал об Анри, с большой вероятностью следовало, что нескольких обещаний и доброй порции лести окажется достаточно, чтобы его обезвредить. А когда сердце Анри будет завоевано, его прихлебатели ничего не сумеют сделать. Так и оказалось. По прошествии недолгого времени Анри стал одним из самых горячих сторонников своего родича. Апулийские бароны с отвращением наблюдали, как их бывший предводитель повсюду сопровождает канцлера, даже ходит с ним в баню, и вообще ведет себя так, словно город принадлежит ему. Им оставалось только разочарованно вернуться в свои земли - что они вскоре и сделали.
Итак, в течение нескольких месяцев Анри купался в лучах славы; но он был слишком неуравновешен - или просто чересчур доверчив, - чтобы подобное положение могло сохраняться долго. Слабость характера, тщеславие и близкое родство с королевой делали его прекрасным инструментом для интриганов, и к концу лета все больше и больше людей начали объяснять ему, насколько позорно, что кузен королевы занимает более высокий пост, чем ее брат, что вместо того, чтобы находиться при канцлере, Анри должен настаивать, чтобы Стефан служил ему - ибо несправедливо, что Стефан дю Перш, а не Анри из Монтескальозо держит бразды правления на Сицилии.
Вначале, говорит Фальканд, Анри отвечал, что у него нет опыта правления и, кроме того, он не говорит по-французски, а без этого при дворе никак нельзя. Потому он с удовольствием отдает государственные дела на откуп своему доброму другу Стефану, который, кроме всего прочего, человек мудрый и осмотрительный, чье благородное происхождение дозволяет ему занимать сколь угодно высокий пост. Вскоре, однако, слухи приняли другое, более оскорбительное направление. Как может граф Монтескальозо поддерживать дружеские отношения с канцлером, учитывая всем известные отношения последнего с королевой? Неужели он поощряет их позорную кровосмесительную связь? Или он не знает о том, что происходит у него под самым носом? Разумеется, он не может быть настолько туп - слова самого Фальканда, - чтобы оставаться в полном неведении, когда об этом толкует весь город.
Были ли основания для подобных сплетен, мы никогда не узнаем. Фальканд утверждает, что королева при свидетелях "пожирала канцлера глазами". Маргарите еще не исполнилось сорока, и, по свидетельствам источников, она была красива (А); ее бывший муж не слишком ею интересовался, а потому неудивительно, если она питала какие-то нежные чувства к красивому юноше благородного происхождения, умному и одаренному, который к тому же оказался одним из немногих людей на Сицилии, кому она могла доверять. Но если даже между ними ничего не было, сплетни на их счет не могли не возникнуть. Так или иначе, Анри поверил. Он стал мрачен. Если прежде он искал общества Стефана гораздо чаще, чем канцлер находил необходимым или приятным, теперь он начал его избегать. Еще хуже было то, что он воспользовался своим правом свободно входить во дворец, чтобы пересказывать королю слухи, которые ходили о его матери, в попытке - не слишком удачной, как оказалось, - посеять между Маргаритой и Вильгельмом разлад.
Граф Монтескальозо, кажется, не стремился скрывать от своих благодетелей, что его отношение к ним изменилось, и Стефан вскоре понял, что - как ни удивительно - он переоценил своего родственника. Анри оказался даже более ненадежен, чем он предполагал. Его вероломство, однако, сослужило хорошую службу: поведение Анри доказывало, с большей определенностью, чем множество донесений от соглядатаев, что зреет новый заговор и граф - его участник. Тайное расследование - а за Анри могла следовать дюжина людей так, что он об этом не догадывался, - подтвердило подозрения канцлера. Он решил ударить первым.
Но имелась ли у него такая возможность? Королевская стража находилась в руках одного из злейших врагов Стефана среди дворовых евнухов, главного камергера каида Ришара, на которого явно нельзя было положиться в случае беды. Одним из неизбежных результатов переворота, совершенного канцлером, явился бы арест и, возможно, заключение в темницу всех мусульман, занимавших важные посты при дворе, в том числе крещеных каидов; а подобный шаг в существующих обстоятельствах легко мог спровоцировать общее восстание исламского населения столицы. Таким образом, если Стефан хотел нанести упреждающий удар по своим врагам, стоило делать это где угодно, только не в Палермо. К счастью, уже имелась договоренность, что юный Вильгельм в следующем году совершит свое первое официальное путешествие на материк. Под этим предлогом было объявлено, что двор, для проведения всех необходимых приготовлений, на зиму переезжает в Мессину.
Описание Мессины, данное Гуго Фалькандом, уже цитировалось выше. Второй по значению город Сицилии, крупнейший порт, не менее, если не более, оживленный, чем Палермо, Мессина, как и все портовые города, имела репутацию "бойкого места". Для Стефана, однако, она обладала одним неоценимым достоинством: это был чисто христианский город. Ибн Джубаир, посетивший его двадцатью годами позже, писал, что в Мессине "полным-полно почитателей креста и только благодаря горстке мусульманских слуг и служащих путешественника из арабских стран не воспринимают здесь как дикого зверя". Население города было в основном греческим, с щедрой примесью итальянцев и лангобардов; никто из них никогда не выказывал недовольства центральным правительством. Кроме того, Мессина располагалась ближе всего к материку; и Стефан тайно написал своему родичу Жильберу, с которым он находился в прекрасных отношениях еще со времени визита в Гравину годом раньше, с просьбой поспешить в Мессину, взяв с собой столько воинов, сколько возможно увести без риска вызвать подозрения или поднять тревогу.
Среди придворных весть о предстоящем переезде вызвала смятение. Все, кто планировал свержение канцлера - за исключением, как можно догадаться, Анри из Монтескальозо, который не слишком понимал, что происходит, и, вероятно, мечтал о встрече со своими хитроумными мессинскими приятелями, - сразу осознали, что в чужом городе, где они не смогут рассчитывать на поддержку населения, их позиции станут намного слабее. Высшее духовенство в особенности пришло в ужас. Они знали, что должны поехать - любой, кто этого не сделает, пострадает от интриг других за его спиною, - но их вовсе не радовала мысль о том, что придется покинуть великолепные палермские дворцы и провести зиму в наемных жилищах, которые могут оказаться холодными и неудобными, а кроме того, переносить все опасности и тяготы путешествия по горным дорогам, которые в это время года могут оказаться размытыми (В). В этом, надо признать, они не ошиблись; та осень была самой дождливой на памяти живущих. Но Стефан стоял на своем. Все местные властители, чьи владения лежали на пути из Палермо в Мессину, получили письма с королевской печатью, приказывавшие им позаботиться о состоянии дорог в своих землях, расширив и выровняв их, где это необходимо, и подготовив их для проезда короля. За пару дней до назначенного отъезда небеса прояснились, и 15 декабря Вильгельм со своей семьей торжественно отправился в Мессину в сопровождении мрачных придворных и священников (С).
Мессина радостно приветствовала своего короля, и Вильгельм разместился со своей матерью в королевском дворце, который Ибн Джубаир описывает как "белое, словно оперенье голубя, здание, возвышающееся над кромкой воды, в котором прислуживают множество пажей и молодых девушек". Стефан дю Перш, великодушный, как всегда, - но также сознававший, что поддержка горожан может потребоваться ему в критической ситуации, - попытался расположить к себе местных жителей несколькими широкими жестами и даже восстановил привилегии, которые были предоставлены им Рожером II, но затем отняты. Но как он ни старался, он не мог сохранить расположение горожан надолго. В течение месяца из-за высокомерия и бесцеремонности его соратников французов возненавидели даже те, кто сначала относился к ним благосклонно.
В таких обстоятельствах долго обсуждавшийся заговор против канцлера, который - в значительной степени из-за недальновидности графа Монтескальозо - до этих пор оставался в зачаточном состоянии, неожиданно начал обретать очертания. Хотя у заговорщиков и так не было недостатка в сторонниках, их ряды теперь пополнились за счет некоторых калабрийских вассалов, которых вести о прибытии короля заставили переправиться через пролив. Помимо аристократов в заговоре участвовали придворные, в их числе Маттео из Аджелло и каид Ришар, а также высшее духовенство в лице старого развратника Джентиле из Агридженто, который всего несколькими неделями ранее принес клятву верности Стефану - необыкновенно длинную и велеречивую. Главная слабость заговорщиков в действительности заключалась в том, что их было слишком много. Согласно выработанному ими плану, предполагалось просто убить Стефана как-нибудь утром, когда он будет выходить из дворца, и для осуществления своих намерений им не требовалось много людей. Что на самом деле требовалось, так это секретность, и именно неспособность участников заговора сохранить дело в тайне привела к краху всего предприятия. Ответственность лежит, как едва ли следует объяснять, на Анри из Монтескальозо. По одному ему понятным причинам он выболтал все подробности заговора местному судье, который сразу передал их канцлеру. Стефан действовал быстро. Известив короля и его мать о том, что он намерен сделать, Стефан от имени регентши созвал на совет всех придворных, в том числе всех епископов, аристократов и юстициариев, находившихся в то время в Мессине. Как только совет соберется, Жильбер Гравинский должен был окружить дворец; тем придворным, чья верность не вызывала сомнений, намекнули, чтобы они взяли с собой кинжалы или короткие мечи. Сам канцлер, собираясь на совет, надел под парадные одеяния кольчугу.
Как только собрание началось, граф Монтескальозо встал и разразился страстной, но бессвязной речью, в которой странным образом сочетались гордыня и самоуничижение. Он, признался граф, по уши в долгах - факт, в который все с легкостью поверили, - доходы от его фьефа не позволяют ему жить так, как он привык и как положено ему по статусу. Будучи дядей короля, он объявляет о своих официальных притязаниях на княжество Тартано - которым Рожер II наделил своего незаконного сына Симона и которое отобрал у него Вильгельм I, или, если это невозможно, на все земли и владения Симона на Сицилии.
Это заявление, очевидно несвоевременное и неуместное, похоже, имело своей целью вызвать скандал. Канцлер бы определенно отказал; сам Анри или один из его сторонников стал бы яростно возмущаться, и в последующей общей неразберихе убийца с легкостью исполнил бы свое дело. Но дело приняло другой оборот. Едва Анри кончил говорить, как Жильбер Гравинский вскочил и высказал не столько возражения, сколько ядовитые обвинения в адрес графа Монтескальозо, описав всем собравшимся его характер и его неправедные деяния. Сохранись в душе Анри хоть малая толика благородства или хотя бы порядочности, он давно бы получил свободно то, что теперь просит, вместо этого он растратил большие суммы на стезях порока; он угнетает своих вассалов и оскорбляет их; сделал все возможное, чтобы испортить отношения между королем и его матерью, убеждая Маргариту, что ее сын вступил в заговор, чтобы ее свергнуть, и одновременно черня ее перед Вильгельмом; и при этом настаивает, что именно ему надо доверить правление королевством. Пусть Анри отрицает все это, если посмеет; король и королева его слушают. Наконец, прогрохотал граф Гравины, пусть признается перед ними и перед всем собранием в зле, которое они замыслили совершить против канцлера в этот самый день, ясно показав, что он является "возмутителем спокойствия в королевстве, ослушником и мятежником, выступающим против его королевского величества; и заслуживает - если не спасет его королевская милость, - чтобы у него отняли не только все земли, которыми он владеет, но его жалкую жизнь".
Захваченный врасплох и насмерть перепуганный, Анри мог только бушевать. Его быстро усмирили. Призвали свидетеля - того самого судью, которому он доверил свои планы пару дней назад и чьи показания сейчас стали решающей уликой. Граф замолчал и, даже услышав, как канцлер приказывает его арестовать и заключить в замок Реджо, не пытался сопротивляться.
Новость быстро облетела город, породив, как всегда, лавину слухов. В доме, из которого совсем недавно граф Монтескальозо отправился на совет, его испанские приспешники готовились держать оборону. Но Стефан предвидел подобную ситуацию. Люди Жильбера все еще располагались вокруг дворца и в других стратегически важных пунктах города; тем временем герольды, пройдя по всем улицам и площадям, объявили, что у любого испанца есть двадцать четыре часа, чтобы покинуть Сицилию. Люди Анри, не ожидавшие, что спасение так близко, воспользовались предоставленной им возможностью без колебаний; многие калабрийцы, причастные к заговору, также предпочли уплыть, пока путь свободен. К несчастью, все оказалось не так хорошо, как они надеялись. Шайки греческих разбойников из Мессины напали на беглецов, прежде чем они сумели пересечь пролив, и отобрали все, что у них было, - включая, как уверяет Фальканд, одежду; так что большинство неудачливых заговорщиков, оставшись беззащитными перед зимними холодами, погибли в горах.
Хотя некоторые из советников рекомендовали канцлеру повесить или изувечить всех, кто имел отношение к заговору, он не стал их слушать. Стефан от природы не любил насилия; кроме того, его удерживал от подобных жестоких мер тот факт, что заговорщиков было очень много. Только несколько главных зачинщиков последовали за Анри из Монтескальозо в тюрьму; остальных, в частности епископа из Агридженто - который очень удачно заболел в самый день совета, - не тронули. Только один человек пострадал серьезно и незаслуженно - Ришар, граф Молизе. Хотя он имел причины не любить Стефана дю Перша, получившего власть, прежде принадлежавшую ему самому, он почти наверняка не принимал участия в заговоре. Но его ненавидел Жильбер Гравинский, который не забыл обстоятельств своего собственного отъезда из Палермо всего восемнадцать месяцев назад и хотел отомстить. Он обвинил несчастного графа в незаконном владении землями; обвинение было официально рассмотрено, и спорные владения конфискованы. Ришар протестовал громко и с яростью; и его враги этим воспользовались. Приговор, объявили они, вынесен от имени короля. Оспаривать его - по сицилийским законам значит совершать святотатство. Бедный граф предстал перед церковным судом, в состав которого входили епископы и архиепископы, оказавшиеся в тот момент поблизости, они признали его виновным и отправили в темницу в Таормину.
Прямодушный, не слишком умный, неспособный на злобу и коварство, Ришар Молизский кажется симпатичным персонажем и вносит дуновение свежего воздуха в ту затхлую атмосферу лжи и хитрости, в которой он жил и которая ощущается с такой отвратительной живостью при чтении сочинения Фальканда. Дважды он участвовал в заговоре; но в первый раз, увидев, что жизнь короля в опасности, он бросился вперед и защитил его собственным телом; а во второй, как мы увидим, он действовал единственным возможным для него способом. Он не стремился к власти или личной выгоде, занял высокий пост, когда он ему достался, и сложил с себя полномочия, когда от него этого потребовали, без жалоб и возмущения. Единственное, что удивляет, - каким образом он, будучи ягненком среди волков, прожил так долго.
Когда в конце марта 1168 г. Стефан дю Перш вернулся с королем и регентшей в Палермо, обнаружилось, что он действительно был излишне снисходителен к своим противникам. В частности, он сознательно закрыл глаза на соучастие в заговоре графа Анри двух самых могущественных придворных, главного протонотария Маттео из Аджелло и главного камергера каида Ришара - решив, надо полагать, что они поздравят себя со счастливым спасением и станут в дальнейшем держаться в стороне от такого рода предприятий. Он просчитался. Маттео и Ришар понимали, что канцлер не мог не знать о той роли, которую они играли в заговоре; раньше или позже он нанесет удар, и его кара не будет менее тяжелой, оттого что обрушится не сразу. После ареста Анри они вместе с епископом из Агридженто поспешили назад в столицу, чтобы обдумать новую интригу. При том что население Палермо относилось к Стефану враждебно, а Жильбера Гравинского поблизости не будет, их задача становилась легче. К тому времени, когда канцлер с остальными придворными вернется, они будут готовы. Если действовать быстро, Стефан не успеет даже узнать, что произошло в его отсутствие. Через день или два по приезде - точнее, в Вербное воскресенье - он умрет.
Но Стефан лучше разбирался в происходящем, чем они думали. После восемнадцати месяцев; проведенных на Сицилии, у него развился нюх на заговоры, и, прибыв в Палермо, он первым делом отправил Маттео и нескольких его соучастников в тюрьму. Боязнь мусульманского восстания удержала его от того, чтобы проделать то же с каидом Ришаром, которого он вместо этого поместил под строгий надзор. Епископ Агридженто бежал поспешно в свою епархию, но, когда туда явился королевский судейский чиновник с приказом арестовать епископа, паства с явным облегчением передала своего попечителя в руки правосудия. Джентиле взяли под стражу и доставили в крепость Святого Марка д'Алунцио - первый нормандский замок, построенный на Сицилии, который некогда служил резиденцией Отвилей и был, вероятно, достаточно удобным, - заточив его там на неопределенный срок.
Теперь, наконец, канцлер с полным правом мог тешить себя иллюзией, что все хорошо и что он отныне сможет спокойно заниматься государственными делами, не посматривая поминутно через плечо и не заглядывая всякий раз за шторы. Но, будучи очень далек из-за языкового барьера и собственного высокого положения от сицилийского населения, Стефан, похоже, не представлял себе всеобщей ненависти к французам. Особенно сильны были эти настроения в Мессине, где воспоминания об обидах и злоупотреблениях минувшей зимы еще не потускнели и где весть о провале заговора графа Анри после стольких ободряющих слухов вызвала глубокое разочарование и уныние. Для того чтобы Мессина восстала, не требовалось усилий заговорщиков или подстрекателей; горожане, особенно греческое большинство, были готовы в любой момент перейти к решительным действиям. Не хватало только повода, и, по иронии судьбы, этот повод дал им дворцовый эконом канцлера-архиепископа, каноник Шартрского собора по имени Одо Каррель.
Одо приехал на Сицилию вместе со Стефаном осенью 1166 г. Хотя он, по-видимому, не собирался навсегда селиться на острове, он обещал остаться на два года, пока его друг встанет на ноги. Фальканд описывает его как отпетого негодяя:
"Он не был искусен или хотя бы разумен в гражданских делах; алчность и жадность заставляли его добывать деньги всеми возможными способами; и он ценил друзей не за честность и верность, но за дорогие подарки, которые он надеялся получить".
На Пасху 1168 г. Одо находился в Мессине, готовясь к отъезду. До намеченного им срока оставалось еще полгода, но регентша попросила его уехать пораньше и препроводить Анри из Монтескальозо назад в Испанию - Маргарита решила, вместо того чтобы держать брата в тюрьме, отправить его домой с откупными в тысячу золотых монет в обмен на обещание никогда не возвращаться на Сицилию. Несмотря на постоянные увещевания из Палермо, Одо медлил - главным образом, как утверждает Фальканд, потому, что он нашел блестящий новый способ увеличения своих доходов и теперь сколачивал себе небольшое состояние, взимая по собственной инициативе портовые сборы со всех судов, проходивших через проливы по пути в Палестину. Эта практика, как можно себе представить, не встретила Одобрения у жителей Мессины; и когда однажды вечером один из слуг Одо подрался в таверне с группой греков, мелкий инцидент быстро перерос в серьезные беспорядки. Одо, узнав об этом, немедленно призвал правителя города и приказал арестовать всех так или иначе причастных к случившемуся греков. Правитель сначала протестовал, затем - опасаясь влияния Одо в верхах - неохотно согласился; но, как только он появился на месте происшествия и объявил о своих намерениях, на него обрушился град камней, и он вынужден был ретироваться. К ночи вся Мессина бурлила. Возродились старые слухи, возникли новые. Стефан дю Перш, говорили люди, уже женился на регентше; он убил юного короля и собирается захватить трон; сделав это, он отберет у греков их собственность и имущество и разделит между французами и латинянами, а истинная цель путешествия Одо Карреля - привезти из Нормандии брата канцлера, чтобы женить его на дочери Рожера II, родившейся после смерти отца, которой теперь исполнилось четырнадцать лет.
Но Одо сейчас едва ли планировал возвращаться на Сицилию с какой бы то ни было целью - если ему удастся покинуть ее живым. Он заперся в своем доме и ждал, объятый ужасом, дальнейшего развития событий. Толпы мессинцев поспешили в порт, где захватили семь судов, и переправились через пролив Реджо, где томился в заключении граф Монтескальозо. Там они без особого труда уговорили местных жителей присоединиться к ним, пойти к цитадели и потребовать, чтобы графа немедленно выпустили. Их появление застало гарнизон цитадели врасплох: поскольку бунтовщиков было во много раз больше, он быстро капитулировал и пленник оказался на свободе.
Анри из Монтескальозо никогда не отличался сообразительностью, но в данном случае он ухватился за представившуюся ему возможность. По возвращении в Мессину он первым делом занялся Одо Каррелем - ив особенности несметными сокровищами, которые каноник собирался увезти с собой во Францию. Приглашенному по такому поводу нотарию было велено составить полный перечень всех изделий из золота и серебра, жемчужных украшений и шелков в доме Одо и поместить все это в надежном месте. Анри приказал, чтобы Одо перевели из королевского дворца, где он прятался от толпы, в старую крепость в гавани. Здесь, однако, мессинцы завозражали. Они не до конца доверяли своему предводителю, которого, помимо всего прочего, слишком хорошо знали в некоторых частях города - и подозревали, возможно не без причин, что он может в любой момент начать торговаться со Стефаном дю Першем, используя своего дрожащего пленника как свою ставку в предлагаемой сделке. Вожди мессинцев отправились к Анри и потребовали, чтобы он отдал им на расправу Одо; граф поколебался, но не отказал.
Одо Каррель был неприятным человеком и к тому же глупцом, который своей глупостью навлек беду не только на себя, но и на всех своих соотечественников, недавно прибывших на Сицилию. Но он не заслужил судьбы, которая его ожидала. Одо раздели донага, посадили на осла и провезли по улицам города под градом камней. У ворот некий горожанин, избранный для этой цели или действовавший по собственному почину, выступил вперед и вонзил длинный пизанский кинжал в шею каноника, облизав после этого лезвие, в качестве последнего выражения ненависти и презрения. Толпа набросилась на свою жертву в ярости, вновь и вновь вонзая мечи и кинжалы в безжизненное тело; отрезанную голову Одо надели на копье и пронесли через город. В итоге тело и голову сбросили в сточную канаву, откуда их позже извлекли и тайно похоронили.
Расправа над Одо была только началом. На следующее утро, когда заря занялась над Мессиной, ни одного француза не осталось в живых.
В Палермо Стефан дю Перш вскоре понял, что речь идет не о местном бунте, но о быстро распространяющемся общем мятеже. Посланий прибывали в столицу ежедневно, и новости, которые они привозили, становились с каждым днем более зловещими. Мятежники взяли Рометту, важную крепость, контролировавшую дорогу Палермо-Мессина; прошли по побережью до Таормины, атаковав цитадель, и освободили Ришара из Молизе; епископ Чефалу открыто поддержал бунтовщиков, и никто не сомневался, что низшее духовенство непременно последует его примеру. На материке пока все было спокойно, но недавние события в Реджо ясно показали, что огонь мятежа может перекинуться через пролив, как только бунтовщики сочтут это необходимым.
Первой реакцией канцлера было собрать армию и выступить против Мессины. Преданность многих регулярных соединений вызывала сомнения, но жители лангобардских колоний вокруг Этны, не питавшие особой любви к грекам, сами предложили выставить против бунтовщиков двадцать тысяч человек, а с таким ядром канцлер мог бы создать достаточно эффективные ударные силы. Но возникли сложности. Пятнадцатилетний король посоветовал отложить начало кампании до того момента, когда звезды займут более благоприятное положение; это было его первое официальное вмешательство в политику и плохое предзнаменование для его будущего царствования. Сам Стефан, столкнувшись с самым серьезным кризисом за все его недолгое правление, засомневался. Должен ли он, как настаивали его французские друзья, остаться с королем и регентшей в Палермо, где в обстановке еще более напряженной, чем раньше, его жизнь снова окажется в опасности? Или стоит последовать совету Ансальда, придворного кастеляна, покинуть столицу и укрепиться в какой-либо отдаленной крепости, куда к нему позже смогут приехать Вильгельм и Маргарита?
Сомнения Стефана разрешились бы проще, знай он, что Маттео из Аджелло в своей тюремной камере уже разработал план покушения. Используя Константина, заместителя Ансальда, как посредника, Маттео без труда восстановил связи со своими друзьями среди дворцовых слуг и убедил их помочь ему. Его план, как и два предшествующих, был прост: в назначенный день Стефана убьют утром при входе в здание в пространстве между первыми и вторыми дверями, где защищаться трудно из-за недостатка места.
Канцлер, вовремя получившей предупреждение, остался дома. Но на этом основании его враги сделали логичный вывод, что их планы стали известны Стефану и надо действовать быстро, если они хотят спастись. К счастью для них, кастелян Ансальд был болен и лежал в своей комнате на верхнем этаже дворца, передав дела своему заместителю Константину. Константин тотчас призвал своих воинов и приказал им обойти весь город, призывая жителей объединиться, чтобы помешать канцлеру бежать с королевскими сокровищами. Верил ли Константин реально в такую возможность, трудно сказать, но его призыв произвел желаемое впечатление. Со времени, когда пришли первые сообщения из Мессины, общее возбуждение в Палермо росло. Прислужники Маттео разжигали его еще больше; христиане и сарацины в равной степени жаждали случая отомстить ненавистным чужестранцам, а в закоулках и притонах шайки головорезов уже готовились к грабежам, которые неизбежно последуют за бунтом. Теперь, услышав призывы, горожане хватали мечи и устремлялись на улицы. Не прошло и часа, как дом канцлера оказался в осаде.
При первых признаках беспорядков к Стефану присоединилось большое число его сторонников. Они храбро защищались, но ситуация выглядела безнадежной. Толпа снаружи росла, так же как и озлобление людей, и в какой-то момент защитники увидели, к своему ужасу, среди нападавших лучников королевской гвардии. Верные канцлеру подразделения, уступавшее мятежникам в численности и не слишком хорошо вооруженные, не могли пробиться к дому, который строился как официальная резиденция архиепископа Палермо и был плохо приспособлен к тому, чтобы выдержать осаду. Правда, в нем имелся вход в узкий коридор, ведущий в собор. Для Стефана и его товарищей это был единственный слабый шанс на спасение. Они поспешили туда, оставив нескольких рыцарей прикрывать отступление, и, пройдя главное помещение церкви, поднялись на колокольню. Здесь, по крайней мере, можно было обороняться, и они имели шанс продержаться несколько дольше.
В общей суматохе Маттео из Аджелло и каид Ришар без труда бежали из заточения и возглавили мятеж. Теперь они призвали королевских трубачей и приказали им протрубить у дома архиепископа, где толпа, все еще в неведении о том, что Стефан бежал, ломилась в двери. Это был великолепный ход. Для всех, кто слышал звук фанфар, это означало одно - король на стороне восставших. Горожане, уже находившиеся на улицах, воодушевились и усилили натиск; многие из тех, кто оставался дома - зачастую потому, что не понимал, где ему надлежит быть, - поспешили к ним присоединиться. Тем временем кто-то, не исключено, что сам Маттео, вспомнил о коридоре - но не как о пути спасения для осажденных, а как о возможности попасть во дворец. Тотчас же начался штурм собора. Люди Стефана перекрыли все входы, но нападавшие принесли вязанки хвороста и подожгли большие деревянные створы. Толпа ворвалась в собор, смела немногих храбрых воинов, которые пытались преградить ей путь, и хлынула во дворец.
Только когда бунтовщики обыскали весь дом - и, надо думать, разграбили все, что можно, - до их предводителей дошло, куда мог деться Стефан. Они побежали ко входу на колокольню, но винтовая лестница была узкой, а канцлер и его соратники яростно дрались за свою жизнь. Некоторые сорвиголовы, которые попробовали взобраться, вернулись, истекая кровью. Последовала пауза. Некоторые предлагали сжечь колокольню; другие ратовали за то, чтобы атаковать каменное здание с помощью осадных приспособлений; а третьи хотели разрушить основание. Они еще спорили, когда опустилась темнота. На сегодня событий было достаточно; все согласились, что, каким бы образом ни атаковать колокольню, операцию следует отложить до завтра.
Но Маттео из Аджелло тревожился. Здание колокольни было прочным - прочнее, чем полагало большинство мятежников. Стефан и его сторонники взяли с собой припасы; они могли продержаться неделю или больше - во всяком случае, дольше, чем продержится энтузиазм толпы. Кроме того, возникли трудности с королем. Он проявил неожиданную твердость, пожелав выехать верхом в город и предстать перед подданными, дабы призвать их сложить оружие и вернуться по домам; и Маттео, как ни сильны были его позиции, с трудом его остановил. Горожане по-прежнему любили мальчика, и, если бы его истинные симпатии стали известны, мятежники быстро утратили бы поддержку большей части населения.
В результате Маттео и его сообщники решили вступить с канцлером в переговоры. В башню отправились эмиссары с их предложениями. Стефан и все его соотечественники, которые захотят его сопровождать, будут отправлены на сицилийских судах в Палестину; остальные смогут беспрепятственно вернуться во Францию. Жизни и собственность сицилийцев, поддерживавших Стефана, не пострадают. Те наемники, которые ему служили, смогут продолжать службу у короля, если захотят; в ином случае они могут покинуть страну без помех. Поручителями выступят Ричард Палмер, епископ Иоанн Мальтийский, Ромуальд Салернский и сам Маттео. В таких обстоятельствах условия едва ли могли быть более благоприятными. Стефан согласился.
Оставалось только выдворить канцлера и его сотоварищей с Сицилии как можно быстрее. Подходящее судно было найдено, снаряжено и загружено всем необходимым за ночь, к следующему утру оно было готово к отплытию. Чтобы избежать инцидентов, французы погрузились на борт не в самой столице, а в районе современного пригорода Монделло, но, когда корабль уже поднял якоря, на пристани началось волнение. Каноники собора внезапно вспомнили, что не получили от Стефана официального документа, в котором он отказывался бы от архиепископской кафедры, а без этого они не могли избрать его преемника. Сперва Стефан - пребывавший в тот момент не в лучшем расположении духа - отказался исполнить их просьбу; только услышав ропот и увидев руки, стиснувшие рукояти мечей, он понял - присутствующие истолковали его отказ как знак того, что он намерен вернуться на Сицилию и захватить власть вновь. Тогда он уступил, вероятно придя в ужас от того, что кто-то мог подумать, будто он при каких-либо обстоятельствах согласится вновь ступить на землю, которой он искренне стремился служить и которая столь позорно с ним расплатилась.
Увы, ему предстояло проделать это - весьма скоро. Едва судно вышло из залива, выяснилось, что плыть на нем практически нельзя. Было это намеренной диверсией или нет, мы никогда не узнаем; но, когда корабль достиг Ликаты, на полпути вдоль юго-западного берега острова стало ясно, что идти на нем дальше невозможно. Местное население проявляло неприкрытую враждебность; Стефану неохотно разрешили сойти на берег с условием, что он останется здесь не более трех дней. Времени на ремонт, очевидно, не хватало, поэтому Стефан купил на собственные деньги корабль у каких-то генуэзских торговцев, оказавшихся в порту, и на нем добрался наконец до Святой земли.
За два года, прошедшие с того времени, когда он покинул Францию, Стефан дю Перш приобрел опыт, достаточный для целой жизни. Он достиг высот власти, светской и церковной, в одном из трех величайших королевств Европы, превратился из мирянина в архиепископа, он снискал уважение некоторых и ненависть многих - и, возможно, завоевал любовь королевы. Он многое узнал - о власти и злоупотреблении властью, об искусстве правления; о верности, дружбе и страхе. Но о Сицилии он не узнал ничего. Он не понял, что сила державы, если не самое ее существование, зависит от ее единства; а поскольку ее население по природе своей было разнородным, это единство следовало поддерживать особыми государственными мерами. Из-за непонимания этого факта он потерпел поражение, и то, что под конец он, к несчастью и невольно, объединил врагов против себя, нисколько не уменьшает масштабов его неудачи.
Можно сказать, что ему не повезло, и, возможно, так оно и было: не повезло в том, что он появился на Сицилии в момент, когда хаос на острове достиг размеров неведомых с времен первой высадки нормандцев на этой земле; не повезло с товарищами, за чью надменность и хамоватость его неизбежно упрекали; не повезло в том, что он был молод и неопытен - все слишком легко забыли, что к моменту бесславного отбытия с Сицилии ему исполнилось всего двадцать с небольшим. Все же под конец удача ему улыбнулась; если бы капитан корабля решил плыть на восток, а не на запад, избрав более прямой путь через проливы, а не долгий через Трапани, им пришлось бы пристать не в Ликате, а в Мессине. И тогда сицилийские приключения Стефана дю Перша могли бы закончиться иначе и еще более печально.
Из тридцати семи французов, сопровождавших Стефана на Сицилию, только двое оставались в живых к тому времени, когда он ее покидал. Один из них, некий Роже, "образованный, трудолюбивый и скромный", сейчас появляется в нашей истории первый и последний раз. Другим был Пьер Блуаский, один из выдающихся ученых своего времени.
Пьер изучал гуманитарные науки в Туре, теологию в Париже и право в Болонье; вскоре после его возвращения во Францию Ротруд Руанский отправил на Сицилию, где он был наставником - вместе с Уолтером из Милля - молодого короля. Его особое положение вызывало зависть придворных, и враги постоянно пытались избавиться от него; дважды ему предлагали епископскую кафедру в Россано и один раз даже архиепископство в Неаполе; но он отказывался. Пьер знал себе цену, но не был ни стяжателем, ни честолюбцем; и хотя мыслители более не пользовались такими правами при дворе, как во время двух предыдущих царствований, ученость все же уважали в Палермо более, чем в любой другой европейской столице. Он не хотел уезжать.
Но события лета 1168 г. все изменили. Во время мятежа Пьер, к счастью, лежал больной в постели, порученный умелым заботам Ромуальда Салернского; но, когда, после его выздоровления, король объяснил, что меры, принятые в отношении всех французов, на него не распространяются, и умолял его остаться, Пьер был столь же непоколебим в своем желании уехать, как прежде - в желании остаться. Как он позже писал своему брату, его "не соблазнили ни подарки, ни посулы, ни награды". Генуэзский корабль уже готовился отплыть во Францию с последними сорока друзьями Стефана на борту; Пьер присоединился к ним и вскоре поздравлял себя с тем, что сменил терпкие вина Сицилии на густое и сладкое вино своей родной Луары. Спустя три или четыре года его давний приятель Ричард Палмер написал ему, предлагая навестить старых друзей. Ответ Пьера не нуждается в комментариях.
"Сицилия отравляет нас самым своим воздухом; она отравляет нас также злобой своих обитателей, так что мне она кажется отвратительной и едва пригодной для жизни. Нездоровость ее климата делает ее неприемлемой для меня, так же как частые и ядовитые выбросы огромной силы, которые представляют постоянную угрозу для наших беззаботных и простодушных людей. Кто, спрашиваю я, может жить спокойно в местах, где, не говоря о других бедствиях, самые горы постоянно извергают адское пламя и зловонную серу? Ибо здесь, без сомнения - врата ада... куда людей забирают с земли, чтобы отправить их жить во владениях Сатаны.
Ваш народ ошибочно ограничивает свой рацион, ибо сельдерей и фенхель составляют чуть ли не их основную пищу; и это порождает влагу, которая заставляет тело гнить и приводит к серьезным болезням и даже смерти.
К этому я добавлю, что, как написано в научных книгах, все островные народы бесчестны, так что жители Сицилии - плохие друзья и, скажу по секрету, самые отпетые предатели.
К Вам на Сицилию, мой любимый отец, я не вернусь. Англия будет лелеять меня в старости, как она лелеяла Вас в детстве (D). Скорее Вам следует покинуть эту ужасную гористую страну и вернуться к сладостным ароматам вашей родины... Бегите, отец, от этих огнедышащих гор и оглядывайтесь на Этну с подозрением, чтобы этот адов край не принял Вас после смерти".
Когда корабли скрылись за горизонтом, унеся сначала Стефана дю Перша и его недовольных товарищей по паломничеству, а затем Пьера Блуаского с его стремящимися домой соотечественниками, королева Маргарита, наверное, пришла в отчаяние. Она во всем полагалась на французов и проиграла. Ее сыну Вильгельму было только пятнадцать лет, и ей предстояло оставаться регентшей еще три года; но ее репутация, и политическая и моральная, оказалась полностью подорвана. Последний поборник уходящего порядка, "испанка" не вызывала ни страха, ни возмущения; ее просто игнорировали.
Маргарита более не могла даже выбирать собственных советников. Три главные фракции - аристократическая, церковная и придворная - достаточно насмотрелись на ее друзей и родственников и решили, что отныне ни Маргарита, ни ее ставленники не будут допущены к государственным делам. Придя в себя после мятежа, она обнаружила, что во главе государства стоит самообразовавшийся совет - коалиция трех групп, которая казалась немыслимой всего два года назад. Аристократию представляли Ришар из Молизе и Рожер из Джерачи, первый барон, присоединившийся к мессинскому бунту; церковь - архиепископ Ромуальд, епископы Иоанн Мальтийский, Ричард Палмер из Сиракуз и Джентиле из Агридженто (выпущенный из тюрьмы) и Уолтер из Милля; интересы придворных защищали каид Ришар и, конечно, Маттео из Аджелло. Какое-то время в совет входил также Анри из Монтескальозо, который вернулся из Мессины с раздражающей помпой в сопровождении флота из двадцати четырех кораблей; он наверняка приписал все успехи мятежников собственному участию в бунте и злил всех своим самодовольством. Но возможность присутствия Анри в совете была единственным вопросом, по которому мнения Маргариты и советников полностью совпадали. Судя по тому, что его имя не встречается в последующих документах, он вскоре принял очередную мзду от сестры и вернулся наконец в Испанию.
Оставался только один родич королевы, чья судьба была не ясна; и среди первых постановлений совета фигурировал указ об изгнании Жильбера Гравинского. Он, его жена и его сын Бертран из Андрии, лишенные своих земель, но получившие разрешение спокойно покинуть пределы королевства, последовали за Стефаном дю Першем в Святую землю; и Сицилия с явным облегчением приготовилась решать собственные проблемы сама.
Для Маргариты изгнание Жильбера стало последним унижением. В прошлом у них возникали разногласия, но Жильбер был верным другом Стефана, а в конечном итоге и ее. Теперь, когда пришел его черед отправиться в изгнание по указу правительства, номинально возглавляемого ею, она оказалась бессильна ему помочь. Все королевство видело это бессилие и радовалось. Так или иначе, обиженная Маргарита вновь и вновь доказывала свою полную неспособность управлять страной. События последних месяцев могли бы стать для нее уроком. Найди она общий язык с советом, она могла бы даже восстановить отчасти свою потерянную власть. Вместо этого она перечила советникам на каждом шагу. Они были врагами Стефана, и по одной этой причине она не хотела иметь с ними ничего общего. Это только укрепило подозрения, что королеву и канцлера связывало нечто большее, чем общие заботы и родственные узы.
Как ни удивительно, Маргарита, похоже, надеялась, что Стефан однажды вернется. После его отъезда архиепископская кафедра Палермо вновь осталась вакантной и каноников заставили путем обычных интриг избрать на это место Уолтера из Милля (Е). С точки зрения Маргариты, это была не самая плохая кандидатура. Уолтер учил ее сына несколько лет. Он был не таким узколобым, как Ромуальд, не таким заносчивым, как Ричард Палмер, и не таким одиозным, как Джентиле, а кроме того - моложе их всех. Но он не был Стефаном; и потому Маргарита воспротивилась его назначению, заявив, что ее кузен - все еще законный архиепископ, поскольку отказаться от этого поста его заставили силой. Она направила письмо папе Александру, убеждая его, что он не должен утверждать избрание Уолтера, сопроводив свою просьбу весомым доводом в виде семисот унций золота.
Не удовлетворившись привлечением к делу папы, королева написала также второму самому уважаемому церковнику Европы - Томасу Бекету, архиепископу Кентерберийскому, в то время находившемуся в изгнании во Франции. С самого начала ссоры между Томасом и королем Генрихом, вспыхнувшей пять лет назад, оба противника оглядывались на Сицилию в поисках поддержки - король видел в ней возможного посредника в отношениях с папой Александром, архиепископ - возможное убежище для себя и своих друзей. Время шло, и сицилийцы стали находить свое положение все более и более затруднительным. С одной стороны, больше симпатий вызывал Бекет. Ричард Палмер вел с ним постоянную переписку, другой соотечественник Бекета - Уолтер из Милля - как и большая часть его подчиненных, сочувствовал архиепископу, а Стефан дю Перш, умный, искренне верующий человек, оказавшийся неожиданно для себя его коллегой, открыто высказывался в его поддержку. С другой стороны, как отметил Маттео из Аджелло, король Генрих боролся, как и Рожеры I и II, против папского вмешательства в государственные дела его страны; права, которых он ныне требовал для себя, являлись во многих отношениях более скромными, нежели те, которыми сицилийские правители пользовались уже много десятилетий. Выступать против него было бы для сицилийцев откровенным ханжеством.
Потому советники решили как можно дольше соблюдать нейтралитет; но вскоре Сицилия стала прибежищем для всех тех друзей и родственников архиепископа, которые не чувствовали себя в безопасности в Англии. После изгнания Стефана и его соратников регентша в отчаянии сочла возможным написать также и Бекету, упрашивая его использовать все свое влияние, чтобы добиться возвращения дю Перша. Это было очевидно гиблое дело, но Томас старался как мог. Вскоре он пишет Маргарите;
"Хотя мы никогда не встречались (F), мы в долгу перед Вами и воздаем Вам сердечнейшие благодарности за щедрость, которую Вы выказали по отношению к нашим товарищам по изгнанию и нашим родичам, тем страдающим во Христе, кто бежал в Ваши земли от преследований и находил утешение... Итак, в подтверждение нашей глубокой признательности мы воспользовались нашими хорошими отношениями с христианнейшим королем (Людовиком VII), дабы исполнить ваши просьбы, как Вы, возможно, знаете из его послания нашему дорогому другу королю Сицилии" (письмо 192).
В письме, написанном примерно в то же время Ричарду Палмеру, Томас выражается еще яснее. После сходного изъявления благодарности он пишет:
"Есть еще одна просьба, которую я обращаю к Вам лично в надежде, что Вы ее исполните; всеми силами способствуйте королю и королеве в их трудах по возвращению на Сицилию благороднейшего Стефана, избранного архиепископа Палермо; как по причинам, которые мы ныне не можем назвать, так и потому, что, делая это, Вы надолго заслужите благодарность короля Франции и всего его королевства" (письмо 150).
Наверняка Палмер никак не откликнулся на эту просьбу, с которой Томас, вероятно, никогда бы к нему не обратился, представляй он себе хотя бы немного ситуацию. Тем временем истерическое нежелание королевы Маргариты смириться с изгнанием своего любимца вкупе с первоначальным отказом Стефана сложить с себя архиепископские полномочия заставило Совет добиваться скорейшего утверждения нового архиепископа. Посольство, отправленное к папе, предложило Александру за одобрение вновь избранного иерарха сумму большую, нежели та, которой Маргарита надеялась склонить его к тому, чтобы он отверг этого кандидата. Попросив какое-то время, якобы для размышлений, и приняв обе взятки, папа объявил свое решение. 28 сентября в присутствии короля и придворных Уолтер из Милля был рукоположен в архиепископы Палермо (G).
После этого последнего поражения Маргарита, кажется, отчаялась. Она больше не пыталась утверждать свою власть. Ее имя время от времени появлялось в указах и грамотах вплоть до совершеннолетия ее сына; затем она, вероятно, с облегчением удалилась от дел. От этих двух лет ее жизни остался один памятник - церковь Святой Марии ди Маниаче, построенная в честь победы византийского военачальника Георгия Маниака над сарацинами в 1040 г. Согласно легенде, Маниак воздвиг на этом месте замок, в часовне которого располагалось изображение Пресвятой Девы, якобы написанное самим святым Лукой; и, вероятно, для того, чтобы создать для этого сокровища достойное его окружение, Маргарита основала в 1174 г. большой василианский монастырь (Н). Можно только надеяться, что ее интересу этому новому начинанию осветил последнее одинокое десятилетие ее жизни. Она умерла в 1183 г. в возрасте пятидесяти пяти лет.
Но Стефана она больше не видела. За окончанием его истории мы должны обратиться не к сицилийским хроникам, но к Вильгельму Тирскому, историку Латинского королевства. "Следующим летом, - пишет он, - некий дворянин, Стефан, канцлер короля Сицилии и избранный глава церкви Палермо, молодой человек, красивый и с прекрасным характером, брат благородного Ротруда, графа дю Перша, был изгнан из королевства в результате интриг и заговоров правителя этой страны; к великому сожалению короля, еще ребенка, и его матери, которая не в силах была справиться со всеми этими бедами. Стефана подстерегало множество ловушек, расставленных его врагами; но он сумел их избежать и высадился в нашем королевстве.
Вскоре он серьезно заболел и умер. Его похоронили с почестями в Иерусалиме, в капитуле храма Господня.
Сноски:
(А) Ла Лумия описывает ее как "еще красивую, гордую, изящную", но ссылок на источники не дает.
(В) Вплоть до середины XIX в. дорога из Палермо в Мессину была столь плоха, что путешественники обычно предпочитали плыть по морю.
(С) Фальканд называет дату 15 ноября, но это, вероятно, ошибка переписчика. См. Шаландон. Т. II. С. 333. Ромуальд из Салерно утверждает с определенностью, что король отправился в путь незадолго до Рождества.
(D) И Англия лелеяла Пьера достаточно хорошо в течение почти сорока лет. Он был архидьяконом сперва Бата, а затем Лондона и умер в начале следующего столетия.
(Е) Подробности его избрания неизвестны, но Фальканд указывает, что Уолтер получил кафедру "не столько в результате избрания, сколько в результате насилия", так что можно подозревать худшее.
(F) Томас, возможно, знал семью Маргариты достаточно хорошо. Верный товарищ его юности Рише де Легль почти наверняка был родственником ее матери.
(G) Узнав эту новость, Пьер Блуаский отправил Уолтеру явно двусмысленное поздравление - достойное самого святого Бернара, - предлагая ему возблагодарить Провидение, вознесшее его к нынешней славе из "презренной бедности" и "праха нищеты", с которых он начинал (письмо 66). Будучи оба наставниками юного короля, эти двое едва ли могли питать друг к другу особенно теплые чувства.
(H) Остатки этого монастыря ныне являются частью поместья Бронте, которое было передано в 1799 г. Фердинандом III Неаполитанским лорду Нельсону, а ныне является собственностью лорда Бридпорта, потомка племянницы Нельсона Шарлотты. Три апсиды церкви были разрушены знаменитым землетрясением 1693 г., но большая часть того, что уцелело, сохранилась в первозданном виде - в том числе восхитительный дверной проем с фантастическими резными капителями и деревянная крыша. Изображение Пресвятой Девы ныне находится в алтаре, перед ним стоит мраморная фигура, которая, возможно, изображает саму королеву Маргариту. |
|
