Литература

Источник: В. Я. ПЕТРУХИН. МИФЫ ДРЕВНЕЙ СКАНДИНАВИИ

Жертвоприношение и почитание богов; храм в Упсале

Религиозный культ был направлен на установление правильных и регулярных отношений с теми персонажами сверхъестественного мира, которые, как было известно из мифологии, могли вести себя совсем неправильно даже по отношению друг к другу, не то что к людям.

Поэтому совет Одина, преподанный им в "Речах Высокого" – не жертвовать без меры, ибо на дар ждут ответа, – соответствовал не только практике отношений в мире людей, но и тем отношениям в мире сверхъестественного, где все так же строилось на основе обмена (а часто и обмана). В Исландии, где были записаны "Речи Высокого", не было пышного религиозного культа и жречества, как не существовало и особого почитания Одина – ведь в Исландии не было конунгов и ярлов, тех, кто в первую очередь поддерживали культ этого бога войны.

Тем не менее именно исландцы сохранили песни об Одине и других богах скандинавского пантеона, вошедшие в "Старшую Эдду", и они принесли с собой культ, сложившийся в Скандинавии.

"Сага о жителях Песчаного берега" рассказывает удивительную историю об этом переносе культа. Норвежец Торольв был одним из первых, кто вынужден был бежать от Харальда Прекрасноволосого в Исландию. Его имя свидетельствует о том, что он был назван в честь бога Тора. И правда, он построил в своих владениях храм этого бога, которому поклонялся и у которого даже спросил совета, должен ли он переселяться на новые земли. Тор посоветовал ему отправиться в Исландию, и Торольв со своей родней и товарищами собрал все свое добро и поместил на морской корабль. Он велел разобрать и сложенный из бревен храм Тора и взял с собой даже землю из-под престола, где помещалось изображение бога. Ведь Тор был сыном Земли, и его покровительство нужно было сохранить на новых землях.

В плавании Торольву сопутствовала удача, и он скоро оказался у берегов Исландии. Тогда пе­реселенец велел бросить в море столбы, украшав­шие храмовый престол, – на них было вырезано изображение Тора. Он сказал, что пристанет там, где столбы прибьет к берегу. Это место он назвал Храмовой бухтой. Земли и реку, впадающую в море, Торольв назвал именем Тора.

Затем переселенцы восстановили на новой земле храм, восстановили там престол и алтарь, а на алтарь положили большое серебряное кольцо, на котором следовало приносить клятвы. Там же была чаша для жертвенной крови, и вокруг алтаря были поставлены идолы богов. Все поселенцы должны были платить подати на содержание храма и устройство жертвенных пиров.

Торольв устроил место для тинга там, где к берегу были прибиты священные столбы. А самым почитаемым местом он избрал гору, прозванную Священной (Хельга): ни одному живому существу там нельзя было причинить вреда (как в чертогах Бальдра). После смерти Торольв и его родичи собирались поселиться на этой святыне.

Мы уже знаем, что гора или скала почитались наряду с мировым древом – гора соединяла землю, небо и преисподнюю (жилище черных альвов). Сам Торольв стал жрецом – годи, и должен был обеспечивать связь между людьми и богами.

Многие переселенцы высаживались на берег там, куда приплывали священные столбы. В "Саге о Глуме Убийце" рассказывается, что переселенцы, глава которых возводил свой род к конунгу Фроди, выбросили за борт кабана и свинью: они были поклонниками Фрейра и Фрейи, и последовали за их священными животными. И эти исландцы построили храм, а рядом засеяли поле; пригодных для земледелия земель было очень мало в Исландии, и не случайно поле считалось священным. Но сюжет каждой саги построен на конфликте, и герой Глум явно предпочитал бога раздоров Одина миролюбивому Фрейру. Главными семейными сокровищами он почитал полученные от деда копье и меч. Этим копьем он и убил сородича на священном поле, чем возбудил гнев Фрейра. В конце концов он был объявлен вне закона, и во сне ему явилось видение, где его умершие сородичи безуспешно пытались заступиться за него перед восседающим на престоле Фрейром.

Культом заправляли авторитетные лидеры исландских общин; хоть они и именовались "го­ди" – именем, родственным германскому обо­значению бога, – но в быту мало отличались от прочих крестьян – бондов. Им приходилось содержать общинные святилища, где стояли идолы богов. На исландских хуторах устанавливались, скорее, личностные отношения с богами, в зависимости от того, кого из них – Тора или Фрейра – предпочитал хозяин; этим богам поклонялись на небольших капищах. В язычестве почитание одного бога не мешало другому, и человек, имя которого включало имя Тора (как внук Торольва Торгрим из "Саги о Гисли"), вполне мог считать себя приверженцем Фрейра. Для отправления этого домашнего культа им и нужны были карманные божки, статуэтки которых найдены и в Исландии, и в Скандинавии. Вот Один не был слишком популярен в Исландии – ведь там жили бонды, а не ярлы, которым покровительствовал владетель Вальхаллы.

Иное дело – скандинавские государства, где языческому культу покровительствовали конунги и ярлы. Именно их обязанностью было приносить жертвы во имя мира и урожая. Бонды сгоняли к капищу, где устраивали жертвенный пир, скот и лошадей – ведь и мясо лошадей, запретное для христиан, было священным; свозили туда и запасы пива. Кровь жертвенных животных сливалась в чаши и разбрызгивалась вениками на жертвенники и по всему капищу. Мясо же варили в котлах, что висели над очагами, и ели на пиршестве. Над огнем передавали кубки, и вождь, устраивавший пир, должен был освящать еду и пиво. Первым пили кубок Одина – за победу и власть конунга, потом – кубок Ньёрда и Фрейра за урожайный год и мир. Был также обычай пить Кубок Браги, названный так не в честь божественного скальда, а в честь "лучшего" обета, что произносился перед тем, как выпивали этот кубок. Наконец, выпивали и поминальный кубок в память умерших предков.

Самым знаменитым центром жертвоприношений был храм в Упсале, в котором стояли идолы Тора, Одина и Фрейра, а рядом располагался курган самого основателя династии Инглингов и специальный курган тинга, сохранившиеся до сих пор.

Тинг – собрание свободных мужчин племени области Уппланд – уподоблялся тингу богов на поле Идавёлль, как и сам храм был подобием Асгарда и Вальхаллы.

Это явствует из упомянутого описания Адама Бременского, которое мы здесь продолжим. Рядом с храмом росло огромное вечнозеленое древо, у корней которого течет священный источник. Мы узнаем в них мировой ясень Иггдрасиль и источник Урд. Язычники-шведы действительно узнавали из этого источника о своей судьбе: они топили в нем жертву – живого человека, и, если он не выплывет, желание народа сбудется. Храм опоясывает свешивающаяся с крыши золотая цепь, так что ее блеск виден издалека.

У каждого идола есть свои жрецы, и они при­носят жертвы в зависимости от того, какое бедствие постигает страну. Если распространяются болезни и голод – жертвы приносят Тору, если угрожает война – Водану, когда же нужно справлять свадьбу – Фрейру.

Но главное жертвоприношение совершается раз в девять лет (знакомое нам священное число). В этом празднестве должны принимать участие короли и народ, и все должны слать дары в капище, особенно – христиане (их было уже не мало в Швеции во времена Адама), ибо им следовало откупаться от язычников, чтобы не участвовать в греховном для них идолопоклонстве. В жертву же приносят от всякого рода живых существ по девять особей мужского пола, чьей кровью принято умилостивлять богов. Трупы жертв вывешивают в священной роще, которая окружает храм (она напоминает о чудесной роще Гласир, что растет возле ворот Вальхаллы); собаки, лошади и люди висят там вперемежку, и один побывавший там христианин в ужасе рассказывал Адаму, что он насчитал семьдесят два таких трупа.

Адам не решается пересказывать песнопе­ний, которые совершались во время празднества, – настолько они были непристойны с точки зрения христианина. Мы можем с большим осно­ванием догадываться, кому был посвящен этот праздник, – тому, кто был Богом повешенных и сам девять ночей провисел на мировом древе. Конь и собака – жертвенные животные, связанные с миром смерти и тем светом: волки именуются псами Одина. Главный праздник был посвящен верховному богу скандинавского пантеона и повторял в ритуале его собственное жертвоприношение. Регулярно, раз в девять лет, обновля­лись эти связи с божеством, а с ними обновлялся и весь языческий космос. Миф воплощался в зем­ном храмовом жертвоприношении.

Нельзя не вспомнить о том, что и у соседей скандинавов – саксов, была почитаемая роща Ирминсуль, где главным культовым объектом был столп Ирмин, посвященный, правда, не Одину-Водану, а более древнему богу Тивацу-Тюру. Там же располагался и храм. Когда франкский император Карл Великий крестил саксов, он уничтожил и храм, и рощу.

В Упсале даже после введения христианства, когда на месте храма была построена цер­ковь, народное собрание продолжало именоваться Дисатинг – тинг дис. Тогда же устраивалась и ярмарка; религия, власть и хозяйственная деятельность были так же неразрывно слиты, как в те языческие времена, когда в храме стояли Один, Тор и Фрейр, воплощавшие магию, власть народа и изобилие.

Сам Один в "Саге об Инглингах" заповедует приносить жертвы богам трижды в год – в начале зимы, чтобы был хороший урожай, в середи­не – за весеннее прорастание, и летом – за победу. Это странное, на первый взгляд, временное распределение, когда зимой следовало заботиться о будущем урожае, в действительности соответствует народной мудрости, воплощенной в ка­лендарных обрядах. Именно зимой, когда был собран урожай и не нужно было работать в поле, наступало время жертвоприношений и календарных праздников, и главный из них – новогодний йуль – был в середине зимы. Летом же викинги отправлялись в морские походы, и наступал че­ред молитв о победе.

Нам неизвестны подобные описания храмов в других скандинавских странах, и археологи не могут толком разыскать следы языческого капища в Упсале – ведь с введением христианства оно было разрушено, и на его месте построен христианский храм.

Описание сказочного храма в северной стране Биармии сохранилось в одной из саг о древних временах – "Саге о Стурлауге". Ее действие происходит тогда, когда в Свеаланде правил Ингви-Фрейр. Названия Биармия напоминает имя Пермской земли на севере Восточной Европы, но в саге – это фантастическая страна, и в храме, посвященном Одину, Тору, Фрейру и Фрейе, хранятся огромные богатства. Главное из них – волшебный рог Урархорн, рог волшебного зверя Единорога, блестящий как золото, но полный колдовских чар – до него нельзя дотрагиваться голыми руками. Конунг посылает Стурлауга раздобыть этот рог.

Стурлауг и его товарищи проникают в Биармию через страну хундингов, людей-собак – это один из тех народов монстров, что населяли, по средневековым поверьям, края земли. Хундинги схватили наших героев и поместили их в узилище – внутри полых камней. Мы уже знаем, что герой, отправившийся на поиски чудесной земли, может пропасть в этом каменном жилище. Но Стурлауг нашел внутри оружие, которое, наподобие бурава Одина, помогло героям выбраться наружу.

Когда они добрались до храма, то увидели идол Тора, сидящего на почетном возвышении. Пред ним стоял стол, полный серебра. Рядом лежал и Урархорн, полный яда. Принадлежностью храма были и шахматы из золота (золотые тавлеи нужны были богам и в их земном жилище). Роскошные одеяния и золотые кольца развешаны были на шестах по стенам.

Богослужением занимались тридцать женщин, одна из которых выделялась богатырским ростом и устрашающим видом – она была темно-синего цвета, как Хель. Она совершала обряд перед Тором и, увидев Стурлауга, произнесла угрожающие стихи-висы: напрасно герои мечтают поживиться кольцами и обрести рог – Стурлауг будет раздавлен мельничными жерновами. Действительно, путь к алтарю прегражден каменными плитами, но Стурлауг смог перескочить через них и схватить рог. Его друг Хрольв также смог преодолеть препятствие и взять золотые шахматы, но злобная жрица бросилась за ним и так швырнула его о плиты, что тот сломал позвоночник.

Стурлауг со своей добычей успел добежать до кораблей, и когда страшная жрица настигла его, он пронзил ее своим оружием – тем, что помогло ему выбраться из каменной тюрьмы. События, описываемые в саге, фантастичны, биармам – жителям севера Восточной Европы – приписано поклонении скандинавским богам, но в саге сохранились отголоски древних верований и культов.

Скандинавы в эпоху викингов действительно добирались до дальних стран, и описание их обряда жертвоприношения, составленное очевидцем в первой четверти X века, поможет нам приблизиться к пониманию смысла этого культа.

Арабский путешественник, отправившийся в Восточную Европу – на Волгу – с посольством самого багдадского халифа, чтобы обратить в ислам волжских болгар, Ахмед Ибн-Фадлан, встретил недалеко от города Болгара людей, прибывших по торговым делам и зовущихся русами. Он с изумлением описал поразившие его языческие и варварские обычаи.

Его изумление вызывали не только религиозные обряды, но и быт этих русов. Он видел, как це­лой дружине молодцов сопровождавшая их девица подносила одну лохань, и те по очереди умывались и вычесывали туда волосы, не меняя воды. "Воистину, они – грязнейшие из тварей аллаха!" – восклицал обязанный блюсти чистоту мусульманин. Конечно, для жителя Багдада, унаследовавшего древнюю традицию использования бань с па­ровым отоплением, это казалось дикостью. Но современные этнографы заприметили, что этот обычай – умываться "снизу" – из таза – не свойствен народам Восточной Европы, в том числе славянам – они использовали рукомойник; этот обычай присущ народам Европы Северной. Мы уже говорили о том, что русью (русами) называли себя на Востоке норманны-викинги, "гребцы", плававшие там по рекам. На своих ладьях русы приплыли и в Болгар, чтобы торговать.

Чтобы заручиться помощью в торговле русы стали приносить жертвы – поначалу мелкие приношения: хлеб, мясо, лук, молоко и некий алкогольный напиток, который араб называл набизом, но мы можем догадаться, что это было любимое скандинавами пиво. Все это, пишет Ибн-Фадлан, он подносит к длинному, воткнутому в землю бревну, увенчанному подобием человеческого лица; вокруг длинного бревна воткнуты более мелкие изображения, и таких групп несколько на капище. Эти идолы русы именуют своими господами, окружающие их болванчики – их детьми и женами. Перед главным кумиром купец отчитывается в том, зачем он прибыл и сколько товару – рабынь и мехов – привез с собой, и просит послать ему богатого купца с динарами, который был бы сговорчивым при торговле.

Если наступает затруднение в торговле, русы второй и третий раз делают подношения идолам, если не помогает и это – отправляются на поклон к их "женам и детям", чтобы те повлияли на богов. Так они и переходят от одного божка к другому, униженно кланяясь и прося их о содействии. Когда же выгодная сделка удается, рус считает необходимым отблагодарить "господина". Он закалывает овец и коров, часть мяса раздает участникам жертвоприношения, остальное кладет между "господином" и его "детьми", головы же принесенных в жертву животных вешает на специальные столбы, высящиеся позади капища.

И вот ночью, пишет араб, приходят собаки и съедают все это. Жертвователь же наутро бывает доволен – ведь "господин" принял его жертву, съевши мясо.

Это открытое капище с семьями идолов не похоже на тот храм, что стоял в Упсале, хотя мы знаем из песен "Эдды", что у скандинавских богов были жены и дети. Но может быть, святилище, описанное Ибн-Фадланом и не принадлежало самим русам – ведь они прибыли в чужую страну, подвластную чужим богам, от которых и зависела удача. Скандинавы стремились заручиться поддержкой чужих богов настолько, насколько это позволял этика викингов. В исландской "Книге о взятии земли" рассказывается о том, что пер­вые поселенцы снимали со штевней своих ладей устрашающие головы драконов, чтобы не запугать духов-хранителей новой земли. Дружинники первых русских князей – Олега и Игоря, – заключая мирные договоры с греками, клялись по своим обычаям – на оружии и кольцах, – но именами славянских богов Перуна и Волоса: ведь они пришли из славянских земель.

Ибн-Фадлан не назвал нам имен тех идолов, которых молили об удаче в торговле русы. Он описал их мирные жертвы, не те, что приносились во время военных походов, когда пленники посвящались Одину, а викинги не оставляли вокруг себя ничего живого – ни человека, ни скота. О них мы уже рассказывали во Введении и первой главе.

Здесь же пора обратиться к не менее важному для понимания скандинавского язычества культу – погребальному. И о нем наиболее подробный отчет оставил в своих путевых записках Ибн-Фадлан.

Смерть как жертвоприношение. Путь в иной мир; погребальная ладья и жизнь под курганом

Араб, привычный к скромному и быстрому ритуалу погребения, принятому у мусульман, с изумлением описывал те многодневные действа, которые исполняли русы, прежде чем разжечь погребальный костер. Ибн-Фадлану пришлось побывать на похоронах русского вождя, и он видел, как сначала все его имущество делится на трети, и одна из них идет его семье, другая – на шитье дорогих погребальных одеяний, третья же – на приготовление набиза, алкогольного напитка. Этот набиз русы пьют не переставая десять дней – до похорон, так что иные из них сами умирают от перепоя прямо с кубком в руке.

После смерти вождя, рассказывает ученый араб, семья обращается к своим девушкам и отрокам с роковым вопросом – кто из них хочет умереть вместе с господином. И когда находится тот, который скажет "да", ему нельзя уже передумать: за будущей жертвой неотступно следуют специально приставленные стражи, и ей остается только наряжаться самой, пить и ублажать себя вместе со всеми, кто принимает участие в погребальном пире.

Чаще всего за своим господином следуют девушки, и это неслучайно. Красивые девушки, на которых заглядывались арабские купцы, сопровождали дружины русов; они не только прислуживали своим господам во время их трапез, но были и их наложницами, но прежде всего – товаром, который ценился во много раз дороже, чем ворохи мехов, привозимых русами на восточные рынки. Участь рабыни на Востоке, конечно, не была страшнее смерти, но ведь русские девушки были язычницами и верили, что окажутся после смерти в "раю" вместе со своим господином, – недаром избранная жертва пила и веселилась, радуясь будущему.

Но вот наступил, день похорон, и корабль умершего вытащили на берег, поместив на специальный деревянный помост. Умерший же покоился тем временем в вырытой в земле могиле, а с ним был набиз, какие-то плоды и лютня – думали, что он должен веселиться вместе со своими сородичами.

На корабле был устроен шалаш, убранный кумачовыми тканями, а потом туда же принесена скамья, покрытая стегаными матрацами и подушками из византийской парчи. Всем этим убранством и шитьем одеяний руководила старуха-богатырка, мрачная и здоровенная, она должна была убить девушку, согласную отправиться на тот свет – недаром ее именовали "ангел смерти". Конечно, "ангел смерти" – это арабская интерпретация прозвания старухи, но мы узнаем, на кого из персонажей скандинавской мифологии она по­ходит более всего: это великанша Хель, воплощение смерти. И жрица из фантастического храма в Биармии со своими помощницами напоминает эту старуху, которой также помогали ее дочери.

Настал черед доставать умершего из временной могилы, и араб видел, как почернел труп от холода той страны. Умершего обрядили в парчовые одежды с золотыми застежками, соболью шапку и поместили в шалаш, подперев парчовыми подушками. Ему опять принесли набиз, и фрукты, и ароматические растения, а с ними – хлеб, мясо и лук: умерший продолжал пировать, как и живые.

Настал черед жертвоприношений, и первой принесли собаку, рассекли ее пополам и бросили в корабль. Потом принесли оружие умершего и положили рядом с ним. Затем привели двух лошадей и принялись гонять их вокруг ладьи; мы помним, что конские состязания устраивались и во время календарных действ, но конь и собака – обычные проводники на тот свет у многих народов. Поэтому и коней убили у погребальной ладьи, а мясо их бросили внутрь корабля. Затем настала очередь двух коров, а также курицы и петуха.

Тогда к погребальному кораблю собираются все родственники умершего – так же, как к ладье Бальдра собрались все асы, альвы и даже великаны. Они ставят вокруг свои шалаши и играют на сазах – лютнях. Девушка же, что согласилась быть убитой, в роскошном уборе ходит из шалаша в шалаш и там наслаждается любовью с родственниками умершего. При этом каждый из родичей просит ее передать умершему, что он совершил это из любви к нему.

Затем вновь убивают собаку и отрубают го­лову петуху, бросая ее по одну сторону корабля, а тело – по другую. Нам уже знаком этот ритуал: таинственная старуха, провожавшая героя Хаддинга на тот свет, перебросила петуха с отрубленной головой через некую стену, и он там ожил; приносимые у корабля руса жертвы должны были достичь того света и там ожить.

Наконец в пятницу, в день похорон, когда солнце стало клониться к закату, девушку подвели к подобию ворот, и русы трижды поднимали ее к этим воротам, чтобы она заглянула сквозь них, и та говорила что-то на своем языке. Любопытный араб спросил у переводчика о ее словах, и узнал, что девушке открылись видения иного мира. Первый раз она увидела своих отца и мать, второй – всех умерших родственников, наконец – своего господина. Он сидел в прекрасном саду, и с ним были его мужи и отроки – старшая и младшая дружина, он звал к себе девушку, и та велела вести ее к нему. Тогда она взяла курицу и также отрезала ей голову, швырнув за "ворота".

Мы знаем из скандинавских мифов, что за ворота вели в загробный мир, они назывались Вальгринд, и за ними была Вальхалла. Там и сидел со своей дружиной умерший рус, а вечнозеленое мировое древо, с которого текли медвяные потоки, могло и у араба вызвать ассоциации с райским садом. Вообще мусульманский рай был в чем-то близок чертогу Одина. Это тоже был воинский рай, в нем наслаждались, в первую очередь, праведники, павшие за веру Аллаха, и их услаждали вечно юные гурии, подобные валькириям Отца павших.

Но вот настало время отправляться к хозяину, и сопровождавшие девушку дочери "ангела смерти" повели ее на корабль. Та отдала два браслета страшной старухе, а два ножных кольца – своим спутницам. Русы подставили свои ладони, чтобы девушка взошла на погребальную ладью. Туда же пришли русские мужи со щитами и палками и подали девушке кубок с набизом. Та запела над кубком и выпила его, а переводчик сказал Ибн-Фадлану, что она прощается со своими по­другами. Ей же поднесли другой кубок, она долго пела песню, чтобы оттянуть время, старуха же торопила ее войти в шалаш к своему господину.

Наконец старуха втолкнула девушку в палатку, и за ней последовали шесть родичей умершего. Там, прямо перед трупом, рассказывает изумленный араб, они осуществили свои права любви, а затем уложили девушку рядом с господином, держа ее за руки и за ноги. Тогда настал черед "ангела смерти", и она затянула веревку на шее несчастной, велев двум мужам взять ее концы, сама же стала вонзать кинжал ей меж ребер. Тем временем другие мужи били палками о щиты, чтобы не слышно было предсмертных стонов и другие девушки не боялись стремиться за своими господами.

Приближался конец церемонии, и ближайший родственник умершего, раздевшись донага и пятясь задом к кораблю, зажег факелом все погребальное сооружение. Затем появились люди с вязанками дров, которые принялись разжигать костер, и все запылало – корабль, и умерший рус, и принесенная в жертву девушка. Тут налетел ветер, раздувший пламя, и соседний рус сказал переводчику пытливого араба: "Вы, арабы, глупы, ибо берете самого любимого вами человека и оставляете его в прахе, так что едят его насекомые и черви. Мы же сжигаем его, так что он немедленно входит в рай". И в подтверждение этого радостного события он рассмеялся чрезмерным смехом. Действительно, не прошло и часа, как все обратилось в золу и мельчайший пепел. И на месте этого кострища русы насыпали курган, а на вершине, его установили деревянный столб, на котором написали имя умершего и имя царя русов.

Нас не удивляет чрезмерный смех, которым сопровождал участник похорон завершение ритуала. Этот смех в эпоху викингов означал не только достижение умершим рая, но и презрение к смерти. Легендарный датский викинг Рагнар Лодброк, согласно "Речам Краки" – погребальной песни "Ворона" перед смертью на поле боя уже видит дне – валькирий, посланных Одином: весело уходит он пить мед с асами на почетном сиденье и смехом встречает смерть!

Не удивляет и пьянство на похоронах – мы помним, что еще германцы были невоздержанны в потреблении пива, и даже один из Инглингов погиб, упав в пивной чан.

Непривычней для нас то, что пьяное веселье на похоронах перерастает в настоящую оргию, когда девушка вступает в любовную связь со всеми родичами умершего, которые, оказывается, таким образом намерены почтить покойного. Но таков весь образ жизни дружин русов; тот же Ибн-Фадлан с не меньшим изумлением рассказывает, что даже во время торговли рабынями русы не воздерживаются от любовных утех прямо на глазах купцов. "Девушки", сопровождавшие дружины руси не только в торговых, но и военных предприятиях, были настоящими "валькириями" – ведь они следовали за избранными ими хозяевами и на тот свет, в Вальхаллу, или к Фрейе, делившей с Одином воинов и девушек, умерших до замужества. Должно быть, сам мифологический образ валькирии восходит к этим девам, украшавшим своей любовью воинский быт еще в дружинах германцев.

Но смысл брачной оргии на похоронах не сводится к этим любовным усладам. Ведь брачный ритуал отправляли родичи умершего: смерть нарушала целостность рода, его нужно было восстановить. Силы и целостность рода восстанавливались во время описанного Ибн-Фадланом брачного пира на похоронах.

Арабские авторы свидетельствуют, что и у русов, и у славян существовал обычай самоубийства вдов на похоронах мужей, подобный индийскому сати. Один поучал в "Речах Высокого": "Хвали жен на костре". Едва ли Высокий в своих вполне прагматических речах призывал прямо следовать этому дикому обычаю: скорее, этот носитель чисто мужской мудрости имеет ввиду те женские свойства, от которых женщины могут избавиться только после смерти. Сам Один и все боги пострадали из-за тщеславной болтливости Фригг – она поведала тайну Бальдра Локи.

Но и в сагах есть удивительная история о том, как прекратился обычай убивать жен на по­хоронах мужей. "Книга Плоского острова" рассказывает, как жена шведского конунга Эйрика Сигрид оставила его. Это был тот самый преданный Одину герой, который пообещал отправиться к богу через десять лет после дарованной ему победы. И знатная дама, чье имя подходило для настоящей валькирии, получившая прозвание Гордой, заявила, что не хочет последовать за ним в могилу. Она действительно пережила Эйрика и вышла замуж за датского конунга Свейна. О ее поступках еще не раз придется вспоминать – эта дама не уступала в решительности и гордости современным ей конунгам.

Но вернемся к смыслу самих погребальных действ. Ибн-Фадлан узнал, что русы считали недостойным оставлять человека в могиле на съедение червям. И это был не просто предрассудок – за этим убеждением стояла целая мифология.

В "Саге о Харальде Прекрасноволосом", знаменитом конунге из рода Инглингов, объединившем в первой трети X века Норвегию (бежавшими от него норвежцами была заселена Исландия), Снорри Стурлусон рассказывает об обычае, которого долго придерживались скандинавские конунги. Харальд ездил по всей стране по пирам (они назывались "вейцла"); это был не только праздник, сколько форма подати, – конунг с дружиной кормился так в подвластных землях. Но пришло время главного праздника середины зимы – йуля (теперь у скандинавов так называется Рождество), и конунг уже сел во главе стола, как вдруг явился некий человек, попро­сивший Харальда выйти к нему. Харальд разгневался было, но узнал, что это был некий финн по имени Сваей, которому конунг сам разрешил поселиться неподалеку. Он вышел к своему вассалу – и совершил ошибку. Мы знаем (в том числе из русской традиции), что новогодний праздник – святое и одновременно страшное время, время возобновления календарного цикла, когда открыты все миры, и нечистая сила выходит из преисподней. Это время гаданий и колдовства. Колдовством славились и финны, в том числе зазвавший к себе Харальда.

Харальд вошел к нему в дом, и конунга встретила красавица Снефрид, дочь Сваей, она, как и положено, поднесла конунгу кубок, полный меда. Как только Харальд выпел заговоренный напиток, он воспылал страстью к Снефрид, но Сваей потребовал, чтобы конунг обручился с финской красавицей.

Харальд женился на Снефрид и забыл с ней о своих владениях и обо всем, что престало конунгу. Она родила ему четверых сыновей, но затем умерла. Но и на смертном одре она была прекрасна, и румянец не оставил ее. В тоске конунг сидел три года у ее роскошного погребального ложа, напрасно ожидая, что она оживет. Люди боялись за его рассудок, и один из хитроумных дружинников посоветовал конунгу переменить подушки и драгоценные ткани, на которых покоилась умершая. Но как только ее подняли с ложа, страшный запах разложения распространился в покоях. Тогда, наконец, ее положили на погребальный костер, и тело красотки тут же посинело, и из него повыскакивали змеи, ящерицы, жабы и прочие гады.

Когда колдунья была сожжена, к Харальду вернулся разум, и он даже прогнал своих сыновей. Правда, потом конунг вернул неповинных детей, и в стране воцарился мир и были хорошие урожаи.

Рассказ саги о финской колдунье напоминает позднейшие рассказы о ведьмах и колдунах, которых надо было сжечь, чтобы уничтожить их вредоносную силу. Но эта вредоносная сила заключалась и в гадах, которые питались разлагающимся трупом. В мифе о происхождении карлов – не слишком дружественных богам существах – говорится, что они возникли из червей, размножив­шихся в теле убитого первого великана Имира. Но пожиравшие трупы чудовища преисподней – дракон Нидхёгг и прочие – были еще зловредней. Погребенные в земле – преисподней – мертве­цы были их пищей и, значит, придавали им силы; те же мертвецы Хель, которая сама походила на разлагающийся труп, должны были стать союзни­ками чудовищ в день Гибели богов – сразиться с эйнхериями Вальхаллы.

Итак, на первый взгляд, обряд сожжения – очищения от умершего и разлагающегося тела – был обрядом небесного Асгарда, погребенные же в земле мертвецы должны были присоединиться к полчищам чудовищ.

Завет Одина

Недаром в "Саге об Инглингах" сам Один устанавливает погребальные обряды, и главный из них – трупосожжение. Умершего нужно было сжигать вместе с имуществом (и русы в описании Ибн-Фадлана следовали этому завету), и каждый приходил в Вальхаллу с тем, что было с ним на костре или было ранее зарыто в землю – принесено в жертву. Многочисленные клады монет арабского и западноевропейского серебра, зарытые в эпоху викингов, иногда считаются не свидетельством денежного обращения в Скандинавии, а именно кладами. Пепел же следовало бросать в море или зарывать в землю, в память о знатных людях – насыпать курган, о людях, достойных памяти, ставить памятные камни.

Сам Один, пишет Снорри, умер от болезни в Швеции. Это значило, что "бог" недостоин Вальхаллы! Этого хитроумный правитель шведов, конечно, допустить не мог и велел перед смертью пометить себя острием копья – подобно тому, как некогда мифологический и бессмертный Один пригвоздил себя копьем к мировому дереву. Таким ритуалом Один не только уподобился павшему в битве, но и присвоил себе власть над всеми павшими. Он сказал, что отправляется в Асгард, где будет жить вечно и принимать там своих дружинников. Бог был сожжен на костре, и сожжение было пышным: шведы верили, что чем выше поднимется дым от погребального костра, тем выше займет на небе место умерший.

Мы видели, что русский вождь, умерший далеко на Востоке – на Волге – следовал этому завету. Ему следовали и русские языческие князья X века, огромные курганы которых, подобные курганам Инглингов в Швеции, высились возле древнерусских городов – Киева, Чернигова, Смоленска. Археологи нашли в этих курганах остатки ладейных заклепок на кострище, а в центре кургана располагался котел с костями и шкурами козла; вокруг него стояли погребальные урны, куда были сложены останки сожженных на костре, – они получили новое вечное тело и мыслились присутствующими на загробном пиршестве! Мы знаем, что это пиршество было вечным, потому что в котле не иссякала чудесная пища – залогом тому были сохраненные кости и шкуры жертвенных животных. В самом большом древнерусском кургане – Черная могила в Чернигове – рядом с таким котлом располагалась пара огромных питьевых рогов с роскошными серебряными оковками и маленькая бронзовая статуэтка божка, держащего себя за бороду. Весь этот пиршественный комплекс был накрыт грудой доспехов и представлял собой настоящую модель Вальхаллы.

На другом конце великого пути из варяг в греки, в центре Швеции – области Уппланд (столицей которой и был город Упсала) у города викингов Бирка – был раскопан большой курган одного из Инглингов, также сожженного в ладье. На кострище тоже стоял котел, но не кости воскресающего жертвенного животного были сложены в этот священный сосуд. Там хранились останки самого сожженного конунга, а сверху был положена девичья коса. Археологи обнаружили страшное свидетельство правдивости слов арабского путешественника, описавшего обряд похорон на Волге.

Неудивительно, что правители Швеции и Руси в X веке следовали завету Одина: ведь, возможно, они принадлежали одному роду – роду Инглингов, а родоначальником этого рода и почитался предок Фрейра – Один.

Удивительно другое: прямой потомок Одина, его сын Фрейр, был сожжен по всем правилам – со всем имуществом и даже с женой – на костре, разведенном на его собственной ладье, но ладья эта отправилась не в Вальхаллу (ведь сами похороны проходили в Асгарде), а в мрачную преисподнюю – Хель. Мы можем понять, почему в "Младшей Эдде" боги должны были не вытащить ладью на сушу, чтобы установить на костер, а, наоборот, спустить в море: для мифологического рассказа важна была эта идея загробного путешествия, странствия Бальдра сначала через воды мирового океана, отделявшего Асгард и Мидгард от внешнего мира чудовищ и преисподней, а потом, уже на взнузданном коне, ко двору Хель. Но значит, сожжение умершего не обязательно приводило к путешествию на небо – путь с погребального костра (или прямо с погребальным костром, уплывающим на ладье Бальдра) мог вести в преисподнюю – "вниз и к северу".

Век сожжений и век курганов

Еще больше озадачивает смысл ритуальных действ, которые сопровождали похороны третьего мифологического правителя шведов – Фрейра. При нем наступил расцвет сказочного царства, который именовали даже золотым веком. Поэтому когда бог, воплощающий этот расцвет, заболел, его дружина обеспокоилась и скрыла от людей, что Фрейр при смерти. Как уже рассказывалось, они насыпали большой курган, сделали в нем дверь и три окна, и когда Фрейр умер, перенесли его туда, сказавши людям, что правитель жив. Так длилось три года, и три года подати поступали в курган Фрейра – в одно окно золото, в другое – серебро, в третье – медь.

Но дольше хранить тайну было невозможно, и когда люди узнали, что Фрейр мертв, а мир и урожай все равно сохраняются, они решили не сжигать его. Фрейр был провозглашен богом благоденствия, и ему стали приносить жертвы за урожай и мир. Тогда многие правители стали хоронить, а не сжигать своих родичей, и насыпать курганы, а конунг датчан Дан Гордый велел похоронить себя в кургане в полном воинском облачении, со взнузданным конем и многим другим добром. Тогда на смену веку сожжений пришел век курганов.

Еще более удивительный обряд совершили норвежцы на похоронах отдаленного потомка Ингви-Фрейра – конунга Хальвдана Черного, отца Харальда Прекрасноволосого. При нем, как и при его божественном предке, были урожайные годы, и когда Хальвдан умер, возвращаясь с празднования йуля, норвежцы из разных областей стали спорить, где должен быть похоронен конунг – ведь от этого зависело благополучие страны. Наконец решили, что тело Хальвдана будет расчленено на четыре части, и каждая похоронена под курганом в разных областях. Этот языческий культ реликвий многое объясняет в жизни архаического общества. Конунг, как воплощение удачи и благополучия, должен быть вездесущ; его разъезды по пирам (вейцлам) были не только способом прокормить дружину – они гарантировали благополучие всей стране. И после смерти сакральный правитель должен был оставаться гарантом этого благополучия: если у страны не было единого центра, следовало расчленить на "реликвии" тело умершего. Сама смерть конунга уподоблялась жертвоприношению во имя урожая (космического блага) – как в начальные времена был принесен в жертву и расчленен великан Имир во имя сотворения космоса из хаоса.

На первый взгляд, смысл похорон в кургане ясен: шведы не хотели, чтобы Фрейр после смерти покидал их страну и отправлялся на небо в Асгард, вслед за Одином, и не стали его сжигать. Он должен был оставаться гарантом мира и урожая на земле, точнее, даже – в земле, под курганной насыпью. Курган и напоминал собой жилище конунга с дверью и окнами, куда стекалась дань.

Такие курганы действительно были известны в Скандинавии в последние века язычества – в эпоху викингов. Под их насыпями устраивали просторные погребальные камеры, с полом и потолком, кухонной утварью и оружием – всем, что было необходимо для "жизни" там умершего. Но там же оказывались и взнузданные кони: легендарный конунг Дан Гордый велел похоронить себя под курганом, но одновременно он следовал и завету Одина.

Более того, в королевских курганах Норвегии, где были похоронены родственники Харальда Прекрасноволосого, в том числе в Гокстаде,

там высится курган Олава Гейрстадальва, жилищем умершего становился не дом-могила, а погребальный корабль. Целые ладьи (а в более скромных погребениях – небольшие лодки) содержали все необходимое для "жизни" – котлы прямо на котельных цепях, чтобы привешивать их над очагами, пиршественная посуда, вооружение. Самый знаменитый из таких кораблей – украшенная замечательной резьбой ладья из Осеберга – принадлежал не воину-конунгу, а королеве; имя кургана сохранило имя этой норвежской правительницы IX века – Асы или Осы, матери конунга Хальвдана Черного и бабки Харальда.

Благодаря тому, что курган был насыпан из плотной глины, дерево и другие вещи, помещенные в погребение, сохранились и были извлечены при археологических раскопках. Чего только не было в этой роскошной погребальной ладье, но, прежде всего, следует упомянуть деревянную палатку на корме – такую же, которую видел Ибн-Фадлан на корабле русского вождя (правда, тот корабль был сожжен). Даже ковер с многофигурной композицией – изображением ритуальной процессии – должен был украшать загробное жилище. Но более всего поражает обилие транспортных средств – помимо самой ладьи, погребение содержало колесницу и сани, покрытые богатой резьбой. Королева не одна обитала в своем загробном жилище – с ней была служанка; Асе необходим был королевский гардероб, и среди погребальных даров не забыли даже лишней пары обуви; это напоминает быт богини Фригг, которую сопровождала ее служанка богиня Фулла, носившая за ней ларец с украшениями и обувь.

Мы знаем, что богини не уступали самому Одину в своих правах распоряжаться в загробных чертогах: не только супруга Одина Фригг, но и Фрейя была хозяйкой собственного царства мертвых. В одной из саг хозяйка исландского хутора собирается после смерти к Фрейе – богиня, как уже говорилось, принимала у себя не только павших воинов, но и добродетельных хозяек. Мы помним, что ее имя значило "Госпожа". Но королева Аса едва ли собиралась к Фрейе: резьба на ее погребальной повозке передает сцену, связанные с культом Одина – там изображен герой, погибающий в змеином рву. Мы еще узнаем об этом герое, когда речь пойдет о кладе Нифлунгов-Нибелунгов. Пока что мы не можем решить, что должна была делать погребенная с такой пышностью королева в загробном мире – жить в комфортно обставленной ладье под курганом или отправляться в дальнее странствие на тот свет.

Чем глубже мы проникаем в смысл скандинавских мифов и культов, тем яснее становится, что над этой проблемой бились и сами скандинавы-язычники.

Баллада о мертвом женихе в век викингов

Романтический сюжет европейских баллад о преданной невесте, ждущей ушедшего в поход жениха, пока за ней не является в полночь призрак и едва не уносит деву в могилу, восходит к тем древним временам. Тогда считалось, что жены следуют за мужьями на тот свет. Считалось, что преданность женщины можно проверить только после смерти.

В одной из героических песен "Эдды" – Второй песни о Хельги Убийце Хундинга – рассказывается о преданности жены этого героя Вёльсунга, брата Сигурда. Само имя Хельги значит "Священный", "Посвященный", и действительно вся жизнь его была посвящена деяниям, достойным Вальхаллы. Этот конунг-викинг совершил многие боевые подвиги, в которых ему помогала валькирия Сигрун, дочь конунга Хёгни. Среди жертв его боевой ярости оказался и отец Сигрун. Узнав об этом, Сигрун стала оплакивать родичей, и Хельги принялся утешать деву – такова судьба, которая велела ей стать валькирией Хильд для своих родичей. Хильд – та самая валькирия, из-за которой длится битва между ее отцом, также зовущимся Хёгни, и возлюбленным Хедином, и Сигрун отвечает Хельги, что мечтала бы оживить всех убитых и потом оказаться в его объятьях.

Имя Хильд стало нарицательным в эпической и скальдической поэзии. Сама битва в скальдических стихах описывается как брак с Хильд – глава войска разламывает кольцо, чтобы вручить ей свадебный дар, возлюбленная Хедина готовит брачное ложе для шлемоносцев. Но это ложе – поле боя!

Любителям русской словесности хорошо известна эта метафора. В "Слове о полку Игореве" битва с половцами на реке Каяле описывается как брачный пир, на нем не хватило кровавого вина, но храбрые русичи закончили пир – напоили сватов и сами полегли за Русскую землю. Русская героическая песнь исторически точна, половцы действительно были сватами русских: ведь русские князья женились на половецких ханшах. Но сравнение битвы со свадебным пиром – не просто поэтическая метафора, особенно в героическое – эпическое время. Избранник валькирии – это эйнхерий, он получал ее любовь в воинском рае. Брак с валькирией – это смерть в бою.

Но брак в народной культуре всегда уподоблялся смерти: недаром причитания невесты были сродни похоронным причетам. Для родоплеменного общества это уподобление не было поэтическим: ведь невеста должна была отправляться в чужой род, а это было все равно, что отправиться в иной мир. Сватовство было подобно вызову на бой. В эддической песни героическое сватовство Хельги привело к гибели родичей Сигрун.

Неудивительно, что человеку в его рождении на свет, браке и смерти покровительствовали одни и те же девы судьбы – дисы, норны и валькирии.

В эддической песни волшебство было уже недоступно эпической героине, Сигрун не могла воскресить родичей, но и не изменила избранному ею герою. Она стала его женой, родила ему сыновей, но Хельги не суждено было дожить до старости.

Брат Сигрун Даг приносил жертвы Одину, чтобы тот помог ему отмстить за отца. Один дал жертвователю свое волшебное копье. Даг встретил Хельги у рощи, что звалась Фьётурлюнд, и это имя значило "Роща оков"; такую рощу еще Тацит поминает как священную у германского племени семнонов – туда нельзя было входить без оков. Даг пронзил Хельги копьем – принес его в жертву Одину в священной роще. Потом он пошел ко двору сестры и рассказал ей о случившемся.

Эта эпическая песнь содержит драму распадающегося и погибающего рода: Сигрун проклинает родного брата за убийство мужа, насылая на него традиционное заклятье – пусть он погибнет от собственного оружия! Даг отвечает, что не он виною такой судьбе, виноват Один, сеятель раздоров.

Хельги тем временем хоронят под курганом, сам же он отправляется в Вальхаллу. В песни говорится, что Один предложил своему потомку Вёльсунгу править вместе с ним. Тогда Хельги велит своему врагу и убийце отца Хундингу, который пал в битве с Хельги, но также пребывает в Вальхалле, омыть ноги эйнхериям, развести огонь, привязать собак и даже задать пойло свиньям (рабская работа!), а затем лишь думать об отдыхе. (Само имя Хундинг имеет уничижительное значение – "собака"). Мы видим, что победитель в Вальхалле оказывается вправе помыкать побежденными, как своими слугами. Но эти загробные почести уже не приносят счастья эпическому герою.

Однажды, идучи на закате возле кургана Хельги, служанка Сигрун увидела, как конунг с дружиной подъезжает к кургану. Она спросила, не настал ли конец света – ведь мертвые скачут туда, куда им не дано возвратиться. Конунг отвечает, что конец света еще не настал, и хоть загробная дружина шпорит коней, ей не дано возвратиться домой.

Служанка рассказывает хозяйке, что раскрылся курган, и Хельги вернулся. Он просит осушить его кровавые раны. И преданная Сигрун спешит к кургану. Ее радость – радость валькирии: она так счастлива видеть умершего мужа, как соколы Одина (то есть вороны) радуются, увидев еще теплые трупы убитых. Она просит Хельги снять кольчугу, но в объятиях Сигрун оказывается мертвец – его волосы покрыл иней, тело – смертная роса, руки холодны как лед. Мертвый конунг напоминает, что Сигрун сама повинна в том, что Хельги "обрызган горя росою" – ведь он пал в распрях с ее родичами! Но мертвый герой не велит запевать горестных песен, хоть он и потерял счастье и земли. Ведь с ним в кургане пребудет теперь знатная дева, "диса воинов"!

И Сигрун стелет брачное ложе в кургане – она хочет устроить герою Вальхаллу прямо в могиле. Но Хельги уже пора спешить – ему надо скакать на бледном коне по алой дороге, пока петух Сальгофнир не разбудил эйнхериев.

Хельги скачет назад в Вальхаллу, а Сигрун и ее служанка возвращаются домой. Но к ночи Сигрун вновь посылает служанку к кургану, следить, не приедет ли Хельги. Напрасно – спускается ночь, а Хельги нет. Но тут разумная служанка произносит загадочную фразу, она отговаривает хозяйку спускаться в курган – "ведь ночью сильней становятся все мертвые воины, чем днем, при солнце".

Эта фраза может означать только одно – отправившийся в Вальхаллу Хельги мыслится одновременно присутствующим в кургане – своем загробном жилище.

В народной традиции считается, что нельзя долго тосковать и оплакивать умершего жениха или мужа – иначе он явится с того света и унесет с собой тоскующую. В немецкой балладе "Ленора", вдохновившей многих поэтов-романтиков, мертвый жених, павший на поле боя в Венгрии (в Гуннской земле германского эпоса), прискакал ночью к своей невесте. Он торопит ее в свой дом на зеленом лугу, пока не пропели петухи, возвещающие рассвет. Но разумная дева отказывается скакать с ним в дальнюю дорогу – его кровать слишком узка. Ему суждено покоиться на ней одному – до Страшного Суда.

В датской балладе Оге и Эльсе мертвый жених слышит из могилы плач возлюбленной. Он берет свой гроб и является к ней в дом. Подобно Сигрун, Эльсе встречает возлюбленного и расчесывает его волосы золотым гребнем.

Она спрашивает, что происходит там, в могильном мраке. И жених сначала отвечает, что в могиле так же, как в небесном царстве, – его невеста может не грустить. Но преданная Эльсе собирается последовать за женихом, и его любовь оказывается сильнее, чем привязанность к невесте. Оге признается, что в могиле темно как в преисподней, и, когда невеста оплакивает его, кровью наполняется гроб и змеи кишат у его ног. Но когда Эльсе смеется и поет, загробное жилище наполняется лепестками роз. Признание мертвеца не спасает Эльсе от тоски – она умирает.

Любовь выходца с того света – мертвеца или альва – гибельна для живых. Сигрун в песни о Хельги вскоре умерла от скорби – герой дождался своей возлюбленной в кургане. В конце песни сказано, что в древние времена люди верили, будто умершие рождаются вновь. Говорили, что обрели новое рождение и Хельги и Сигрун: герой получил при рождении прежнее имя, его возлюбленная стала валькирией Карой. Рок преследовал и эту пару. В исландских стихах рассказывается, что Кара покровительствовала Хельги в битвах, но однажды в поединке с врагом воин случайно задел мечом парящую над ним валькирию: его дух-хранитель был ранен, и сам Хельги пал в поединке.

Детективный жанр и судьбы умерших в век викингов

Другой литературный жанр, опять-таки связанный с тем главным для конца родового строя мотивом – распрей внутри рода, это тайное убийство, оказавшееся началом драматической истории, рассказанной в исландской "Саге о Гисли".

Ее герой Гисли видит, что приходит конец традиционному миру – родовые связи гибнут в распрях, – и пытается противостоять этому. Он пробует связать ближайших к нему людей – своего брата Торкеля, шурина Вестейна и свояка Торгрима – узами побратимства. Для этого нужно было пройти специальный обряд – вырезать полосу дерна, припереть его копьями с нанесенными на них рунами, приподняв над землей, пройти под этими "воротами", затем смешать с землей собственную кровь и поклясться именами всех богов, что побратимы буду держаться вместе и мстить друг за друга, как кровные родичи. Побратимы были как бы заново рождены самой матерью-землей, их узы становились нерушимыми, и сам Один почитал эти узы побратимства.

Но Торгрим не захотел смешивать свою кровь с кровью Вестейна, и тогда Гисли не стал скреплять кровью свои узы с Тогримом. Это и предрешило дальнейший ход распри. Торкель узнал, что его жена – любовница Вестейна. В саге рассказывается, как Торгрим и Торкель позвали колдуна, сковавшего им копье, на котором были нанесены тайные руны. Тот же колдун вызвал бурю и ненастье, чтобы Гисли не мог попасть в дом своего побратима и предотвратить расправу над ним. Колдовским копьем неизвестный убийца пронзил Вестейна ночью во сне. Это считалось подлым убийством: совершившие его попадали в Хель. Гисли вынул копье из груди убитого побратима, и это было знаком того, что Гисли собирается мстить.

Тем временем люди собираются на похороны Вестейна, и туда является Торгрим. Он говорит собравшимся об обычае обувать башмаки Хель на тех, кто собирается в Вальхаллу, и завязывает обувь на ногах Вестейна. "Я не умею завязывать башмаков Хель, если эти развяжутся", – проговаривает потом Торгрим. Этот обычай упоминается только в "Саге о Гисли", хотя мы знаем, что для путешествий в иные миры нужна была волшебная обувь – такие башмаки были у Локи.

Убийца так и не был найден – очевидно, он не боялся загробного наказания и не объявил о своем деянии. Но выяснилось, что обряд совершенный Торгримом, Гисли воспринял как вызов. Ночью он является в дом Торгрима с тем же копьем: по преданию его клинок был выкован чудесным кузнецом из рода черных альвов (как и копье самого Одина). Прежде чем убить его, Гисли будит спящего хозяина – он соблюдает кодекс чести и не хочет прослыть подлым убийцей. Тем не менее Гисли не был пойман на месте преступления и мог принять участие в похоронах Торгрима. Когда умершего положили на корабль и хотели засыпать курган, Гисли взял на берегу огромный, как скала, камень и навалил его на погребальную ладью, так, что весь корабль затрещал. "Я не умею ставить корабль, если этот унесет ветром", – сказал Гисли. Все обратили внимание на то, что, совершая обряд, Гисли отплатил Торгриму за Вестейна.

Смысл этих слов становится ясным позднее: когда была отпразднована тризна по Торгриму, наступила зима, и снег покрыл все вокруг. Лишь юго-западная пола Торгримова кургана не была покрыта снегом, и люди думали, что Торгрим снискал расположение Фрейра своими жертвами – Фрейр не хотел, чтобы их разделял мороз. Фрейр, погребенный в кургане, как в загробном жилище, покровительствовал тем, кто обитал в могиле. Значит, Гисли навалил камень на ладью Торгрима, чтобы она не отплыла в Вальхаллу, а Торгрим завязал башмаки Вестейну для того, чтобы он не достиг воинского рая, остался связанным путами в кургане.

Распря продолжалась на поле обряда так же, как в словесном поединке и поединке с оружием в руках. Она продолжилась и в поединке колдовском, ибо родич Торгрима нанял колдуна, чтобы тот магическим способом лишил Гисли поддержки его друзей в Исландии. Гисли делает вид, что ничего не знает о распре и устраивает у подножия кургана игру в мяч. В ней участвует (против Гисли) родич Торгрима, и его люди оскорбляют партнера Гисли по игре. Однако мать этого партнера оказывается колдуньей, и на хутор оскорбивших ее сына людей обрушивается с гор снежная лавина. В отместку родичи Торгрима забивают колдунью камнями, а Гисли велит убить напустившего на него порчу колдуна, и того тоже заваливают камнями. Но удача оставляет Гисли, и он погибает – такова участь большинства героев саг.

Вожди, колдуны и сама природа оказываются втянутыми в родовую распрю, а мертвецы остаются членами рода – связи с ними не разрываются после смерти, они взывают к отмщению.

Мифологический оксюморон: "живые мертвецы"

Вестейн и Торгрим, корабль которого был завален скалой, не могли, подобно Хельги Убийце Хундинга, выйти из кургана и отправиться в Вальхаллу. Но исландские саги полны рассказами о мертвецах, выходящих из могилы, но не для того, чтобы отправиться в загробный мир.

Беспокойный покойник – это такой же оксюморон, как горячий лед. Но представления о бесчинствах живых мертвецов были повседневными реалиями исландского быта.

Один из них – Храпп в "Саге о людях из Лососьей долины" – при жизни был рачительным хозяином, хотя имел злобный нрав и часто нападал на соседей. И после смерти он просил, чтобы его похоронили в стоячем положении в дверях дома – так ему легче будет следить за хозяйством. Жена не осмелилась перечить своенравному мужу, и после смерти он проявил свой нрав в полной мере, перебив почти всех домочадцев и продолжая нападать на соседей, так что его хутор запустел. Храппа пришлось выкопать из его могилы под дверью, перенести подальше – туда, где редко проходили люди и скот, и могилу завалить камнями. После этого он почти перестал появляться. Однажды один из состоятельных исландцев ре-шил переселиться на этот хутор и отправился туда на лодке со своим скарбом и домочадцами. Тут лодка налетела на камень, а сидевшие в ней увидели большого тюленя с глазами, очень похожими на человеческие: зверь не давал плыть ладье, пока не поднялась буря, так что все переселенцы утонули. Ясно, что Храпп оказался еще и оборотнем и не желал, чтобы кто бы то ни было владел его хутором.

Наконец в этой несчастливой местности поселился богатый скотом исландец. Его хлев располагался в лесу, и посланный туда работник опять столкнулся с Храппом. Хозяин сам, взявши копье, решил расправиться с мертвецом, но тот отломил наконечник и провалился сквозь землю. Наутро исландцы пришли к могиле и раскопали ее, разбросав камни. Храпп лежал там с наконечником копья. Пришлось извлечь беспокойного мертвеца и сжечь его на костре. Пепел Храппа выбросили в море, и после этого он исчез навсегда.

Мы видим, что совершившие этот ритуал исландцы следовали завету Одина – ведь пепел умершего следовало выбросить в море. Конечно, Храпп не направился в Вальхаллу – он не был павшим героем. Ясно, что назначением обряда было удалить вредоносного покойника в иной мир, в Хель, чтобы он не убивал живых.

Не менее злобен был персонаж другой саги – о скальде Греттире. Его звали Глам, и он жил уже тогда, когда в Исландии стало распространяться христианство. Он был упорным язычником и потребовал однажды, чтобы на Рождество – йуль – во время строгого поста ему дали еды. Потом он отправился со стадом, но поднялась буря, и Глам не вернулся в рождественскую ночь. Отправились на его поиски и нашли пастуха в горах, где повсюду видны были следы страшной борьбы. Пастух был мертв, черен, как Хель и огромен, как бык. Говорили, что его убили тролли – горные великаны. Глама, который был очень тяжел, так и не смогли довезти до церкви – лошади не могли сдвинуть дроги – и закопали неподалеку, завалив камнями. Но Глам принялся вставать из могилы и бесчинствовать – нападать на людей, забираться на конек крыши и ездить на нем, будто на лошади. Он являлся на хутор и ночью, и днем. Лишь к лету, во время Высокого, он несколько приутих. Но к Рождеству сила мертвеца опять стала прибывать, и он нападал и на людей, и на скот. Наконец, сам герой саги – Греттир, на счету которого уже была расправа с могильным жителем, явился на несчастный хутор, чтобы провести там ночь и расправиться с мертвецом.

Дом к тому времени был совершенно разорен его посещениями, и Глам снова не преминул явиться и опять принялся стучать пятками по крыше, как наездник, так что весь дом сотрясался. Затем мертвец пролез в дом – он был так огромен, что голова достигала крыши. Греттир сам был силачом и попытался было повалить мертвеца, но тот сам начал тащить своего противника к выходу. Тогда герой применил хитрость и толкнул Глама наружу, так что тот повалился на спину, а Греттир – на него. Тут из-за туч вышла луна, и Греттир увидел взгляд мертвеца. Потом скальд признавался, что впервые в жизни содрогнулся от этого взгляда и не в силах был поднять меч, чтобы прикончить выходца из могилы.

В этот момент мертвец произнес свое заклятие и напророчил, что у Греттира после встречи с ним не пребудет богатырской силы: он лишится удачи, будет объявлен вне закона, и взгляд мертвеца до самой смерти будет перед его глазами. Выходцу из могилы, как и эддической вёльве, было известно будущее – он верно предсказал судьбу герою. Но Греттиру хватило сил отрубить мертвецу голову и приложить ее к обезглавленному телу между ляжек – так расправлялись с вампирами. Потом Глама сожгли, прах собрали в мешок и похоронили подальше от жилья и дорог.

Эти мифологические рассказы, именуемые былинками, свидетельствуют, что злобные люди и после смерти могли сохранять свой дикий нрав. Но будучи существами иного мира, они обретали силу великанов и чудовищ – оборотней. Их нужно было сжечь, чтобы уничтожить наделенное сверхъестественной силой тело – отправить из могилы, расположенной возле дома, в далекий загробный мир, куда нужно много дней добираться на ладье и на коне.

Но если мы вспомним о путешествии Одина в Хель, к могиле вёльвы, от которой бог хотел получить прорицание, то выяснится, что и сама могила оказывалась не возле дома – не в Мидгарде или Асгарде, а в преисподней. Вёльва же, которую поднимает из могилы Один, говорит, что бог заставил ее отправиться в "нелегкий путь". Чтобы разобраться в этих загробных странствиях, не обойтись без мифологической географии, точнее – космографии, и без того, чем представляли себе могилу скандинавы-язычники.

Выясняется, что само слово "хель" первоначально и означало могилу – укрытие, в котором хоронили труп. Собственно могила была воплощением преисподней. Вход в загробное жилище – Ворота Мертвых, за которые заглядывала девушка на похоронах руса, – это одновременно и вход в загробный мир.

Скандинавы не зря уделяли столько внимания погребальным обрядам, смерти, которой умер сородич, и его посмертной судьбе: ведь от того, к кому присоединится после смерти умерший – к дружине эйнхериев и благодетельных богов и предков, или к полчищам чудовищ и злобных мертвецов – зависел исход последней битвы. Умерший и после смерти оставался членом рода – он был естественным мифологическим посредником между людьми и миром сверхъестественного – тем светом, Вальхаллой или Хель, в которых он обречен был пребывать. Залогом того, что эти связи не обрываются, и род живых составляет единство с загробной общиной предков, были "домашние курганы", родовые кладбища: тысячи этих могильных насыпей сохранились в Скандинавии (и повсюду в Европе) от эпохи язычества. На мудрость, полученную от древних людей из домашних курганов, ссылался сам Один-Харбард. Курганы – могилы предков – считались свидетельством тому, что потомки владеют этой землей по праву: языческие могилы, а в христианскую эпоху памятные рунические камни были одновременно и "межевыми столбами". Сами же предки могли в представлениях язычников сливаться с альвами – духами природы, покровителями земель-урочищ, обитателями не только "домашних курганов", но и скал.

Потомок упоминавшегося поклонника Тора из "Саги о людях с Песчаного берега", носивший имя Торстейн, однажды отправился на лодке с экипажем за провизией. Тем временем пастух, пасший овец возле Священной горы, увидел, что весь северный склон ее открыт. Оттуда доносились звуки пиршества и стук питьевых рогов. Когда пастух прислушался, он услышал, что в гору зовут Торстейна со всем экипажем занять почетное место напротив его отца. Наутро узнали, что Торстейн утонул со всеми людьми.

Жертвоприношения альвам должны были способствовать здоровью всего рода и рождению новых потомков: это был обмен дарами с "тем светом".

В "Саге об Олаве Святом" – крестителе Норвегии – рассказывается, что его мать долго не могла разродиться. Пришлось обратиться к помощи предка – Олава Гейрстадальва: из его кургана достали пояс, которым опоясали роженицу (вспомним принадлежащее Фрейе сокровище Брисингов, которое первоначально было поясом – этот талисман должен был помогать в родах). Этот языческий обряд способствовал появлению на свет первого скандинавского святого: естественно, что ему дали имя Олав – считалось, что предок возродился в потомке.

Эти кладбища оказывались "за оградой" хуторов и поселений, в "Утгарде" (потребовавший похоронить себя прямо в дверях дома Храпп оказался зловредным мертвецом), но все же это были домашние курганы. Погребения в них были устроены так, чтобы умерший мог пользоваться привычными для него домашними личное имущество оставалось с ним в доме-могиле. У знатных людей под курганами могли оказаться большие сокровища или волшебное оружие, овладеть которым мечтали многие герои – сам Один похвалялся, что умел грабить курганы так, что могильные жители не причиняли ему вреда. Хёдер, добывающий волшебный меч у Миминга, должен спуститься в саму преисподнюю.

Знакомый нам Греттир прославился тем, что еще до встречи с Гламом спустился в курган за хранящимся там кладом – недаром по ночам над ним вспыхивал огонь. Греттир принялся раскапывать курган и к закату дошел до бревен сруба – могильного жилища. Ночью спускаться в курган было опасно, но не для нашего героя. Он раскидал бревна и, несмотря на страшное зловоние, спустился вниз. Сначала ему попались конские кости (умершего снабдили верховым конем), а потом – столбы высокого сиденья, которое принадлежало обычно знатным людям. Мертвец сидел на этом престоле, а рядом были сложены сокровища. Греттир взял богатства и двинулся было к лазу, ведущему из кургана, но мертвец схватил его сзади, тому пришлось вытащить свой меч и отрубить могильному жителю голову, приложив ее к ляжкам. Так мертвец не смог бы его преследовать.

Мы видим, что в дом-могилу, помимо привычной обстановки и даже мебели, помещали все, что было необходимо для путешествия в далекий иной мир – коней, лодку, иногда сани или просто ледоходные шипы, чтобы умершему легче было переправляться через замерзшие проливы, прикрепив их к обуви.

Эта мифологическая диалектика, при которой умерший оказывался одновременно живущим в доме-могиле и путешествующим на тот свет, касалась и того обряда, который, казалось бы, не оставлял возможности для телесного существования предка под курганом – трупосожжения. Вопреки завету Одина, описанному Снорри, кости собирали с погребального костра, но не выбрасывали в море, а складывали в глиняный сосуд – урну, или даже котел. В бронзовом и раннем железном веке сами урны оформляли в виде домиков или человеческих фигур с личинами; они являли собой новое и вечное (ведь обожженная глина не разрушается) жилище и тело для умершего. В эпоху викингов кости собирали в простые горшки, но на плечики таких горшков часто клали железные шейные гривны с привесками амулетами – молоточками Тора: умерший в новом теле находился под покровительством самого популярного божества.

Конечно, не только любовь к предкам и вера в их мудрость была основой культа предков и погребального культа – на кровнородственных связях основывалось все архаическое общественное устройство. Вечные могильные памятники, курганы и каменные стелы, были воплощением нерушимости родовых связей и всех общественных устоев. Имена похороненных под большими курганами конунгов сохранялись в фольклорной памяти народа на протяжении столетий.

Легенды, связанные с курганами конунгов, были основой исторической памяти для целых народов. Одна из них относится к тому времени (X век), когда Харальд Прекрасноволосый объединял норвежские земли. В одной такой земле, в Наумдале на севере, правили два брата-конунга, Херлауг и Хроллауг. Три лета они сооружали курган, и когда узнали, что Харальд идет на них походом, Херлауг взял с собой много еды и питья и вошел живым в курган со своей дружиной, велев закрыть его за собой. Хроллауг, как его наследник, воссел на кургане, поставив на насыпи престол конунга. Рядом же он поместил скамейку для ярлов и, когда Харальд приблизился, пересел на эту скамейку. Он отдал себя во власть конунга Харальда, и тот сделал его своим ярлом, передав ему в управление Наумдаль. Вспомним, как русы на Волге поставили на кургане столб с именем своего вождя и "царя" – памятник был воплощением исторической памяти и, значит, свидетельством законной власти в стране. Недаром у конунгов был обычай восседать на кургане, подобно тому, как Один восседал на своем престоле Хлидскьяльв: богу с его престола были видны все миры, конунгу – вся страна.

Курган действительно был подобен престолу Одина у мирового древа: ведь оттуда открывался путь в иной мир. Поэтому в скандинавских сказаниях курган может отождествляться с иным миром: там происходит битва между мертвыми дружинами, как в Вальхалле. Наоборот, курган вёльвы, к которому Один скачет на своем Слейпнире, располагается в преисподней – Хель.

Погребальный ритуал, совершенный по всем правилам, гарантировал мир и благополучие родовому коллективу и всей стране. Чем значительнее был человек, тем пышнее были похороны и тризна. Даже в Исландии на поминки знатных людей собиралось по нескольку сот человек. Чтобы нейтрализовать действие смерти и восстановить родовые связи, на тризне устраивались даже оргии, наподобие той, что описана Ибн-Фадланом.

Но в обществе, даже самом архаичном, существовали отнюдь не только те обряды, которые были направлены на единение коллектива перед силами Хаоса и смерти. Не менее были развиты обряды колдовства и наведения порчи – использования сил Хаоса и смерти против своих врагов.

Колдовство и прорицание; миф и обряд в социальном конфликте

Вернемся к одному из наших героев – победителю живых мертвецов Греттиру – и посмотрим, как сбылось заклятье Глама. Греттир действительно нажил немало врагов, был объявлен вне закона и скрывался на некоем острове. Его противник не мог справиться с богатырем и обратился к помощи своей воспитательницы – старой колдуньи. Та велела спрятать ее под кучей одежды в лодке и поехать к острову, где скрывался Греттир и его сторонники. Герою вновь предложили покинуть страну, но тот отказался. И тогда колдунья, не вылезая из укрытия, промолвила: "Храбры эти люди, но нет им удачи". Она предрекла, что несчастья будут преследовать Греттира до конца его жизни. И герой, не боявшийся великана-мертвеца, был поражен этими словами немощной старухи. Он, конечно, отплатил ей, швырнув в кучу тряпья на лодке обломок скалы и сломав ей бедро, но слова ведьмы удручили его. Ведь сказанному слову, особенно магическому, придавалось значение не меньшее, чем нападению с оружием.

Колдунья же не остановилась и перед делом. Перед началом зимы она попросила подвезти ее к берегу моря. Там она нашла корягу и велела отковырнуть от нее щепку. На ней ведьма начертила волшебные руны и окрасила их своей кровью. Затем, пятясь задом, обошла корягу, произнося заклинания, и приказала столкнуть ее в воду. Она заговорила дерево, чтобы оно плыло к Греттиру и принесло ему гибель. Греттир предчувствовал неладное, и хотя на острове было мало дров, пытался оттолкнуть приплывшую корягу. Наконец, слуга принес ее в убежище героя, и тот попытался разрубить дерево. Тут-то топор отскочил от коряги и поранил ногу Греттира. Эта рана, в конце концов, привела к гибели героя.

Колдунья из "Саги о Греттире" участвовала в родовой исландской распре. Но в конце языческой эпохи колдовскими действами оказались охвачены все Скандинавские страны. Уже рассказывалось, что в Скандинавии самыми могущественными считались чужие – финские колдуны и колдуньи; может быть, это было неслучайно – ведь у финнов и саамов действительно были очень развиты шаманские колдовские процедуры. В "Саге об Инглингах" рассказывается, как один из потомков Ингви-Фрейра, Ванланди, отправился в Страну финнов и женился там. Вскоре он оставил жену, обещав вернуться через три зимы, но не вернулся и через десять. Покинутая супруга позвала колдунью Хульд, чтобы та приворожила Ванланди или убила его. Ванланди был в те времена в Упсале и почувствовал, что его тянет в Страну финнов. Но дружинники отсоветовали ему покидать Швецию, считая, что это колдовство финнов. Тогда конунга стал одолевать сон, но только он заснул, как, пробудившись, сказал, что его топчет мара. Это слово, известное всем народам Европы (в современном русском языке ему соответствует слово "кошмар"), означает злого духа, который душит спящего по ночам. Люди приподняли голову больного конунга, но мара принялась топтать его ноги, так что чуть не сломала их. Когда слуги бросились к ногам, злой дух схватил Ванланди за голову так, что тот умер. Об этом сложил вису скальд Тьодольв Старый.

Но в магии сведущи были не только враждебные скандинавам колдуны. В "Пряди о Торлейве Ярловом скальде" – части большой королевской саги, все тоже начинается с того, что скальд Торлейв, как и Греттир, объявленный вне закона, должен бежать из Исландии. На корабле с товарами он прибывает к правителю Норвегии ярлу Хакону, и тот хочет купить товары. Но Торлейв отказывается участвовать в сделке с ярлом, и это кажется ему оскорблением. Дружинники Хакона разграбили и спалили судно, а товарищей Торлейва повесили между торговых палаток. Самому Торлейву удалось бежать в Данию к сопернику Хакона конунгу Свейну Вилобородому. Там он сочинил хвалебную песнь – драпу – в честь подвигов конунга, был им вознагражден и оставлен при дворе.

Между тем скальд становился все мрачнее, пока конунг не спросил его, в чем дело. Торлейв ответил, что сочинил несколько стихотворений – вис – для Хакона ярла, и назвал их "Висы о Женщине". Он попросил у конунга разрешения ехать в Норвегию и исполнить эту песнь.

Свейн разрешил скальду отправиться, хотя, конечно, понимал, что Торлейв сочинил хулительную песнь, называя ярла женщиной. Это был так называемый нид – хулительная песнь и одновременно страшное магическое проклятие. Недаром еще в мифические времена сами боги так опасались тех оскорблений, которыми осыпал их во время "перебранки" Локи.

Торлейв отправляется ко двору своего врага, и прикидывается нищим калекой, опирающимся на костыли. Он приходит на пир к ярлу Хакону вечером накануне йуля (и мы уже знаем, что в эту "ночь перед Рождеством" могут происходить самые страшные вещи). Он садится на пиру среди других нищих, но устраивает там потасовку, разгоняя убогих. Ярл велит подозвать буйного старика и спросил, откуда он родом. "Нищий" говорит, что имя его – Хулитель, он сын Крикуна из Скорбных Долин в Холодной Свитьод. В молодости он принял много почестей от знатных людей, но теперь стал стар и немощен, и лишь слава Хакона, как справедливого и щедрого правителя, привела его на поиски милости ко двору ярла.

Ярл не замечает в ответе издевки – к нему действительно являлись многие скальды, желавшие прославить могущественного правителя Норвегии. Он распорядился, чтобы старику дали еды, и тут хулитель проявил недюжинный аппетит. Дело в том, что хитроумный Торлейв спрятал мешок у себя под одеждой и сметал всю еду в эту торбу. Люди ярла не могли не заметить, что нищий слишком высок да широк в поясе, а в еде знает толк.

Поведение Торлейва действительно кажется странным – ведь он демонстративно делает все, чтобы раскрыть свои вредоносные замыслы. Переодетый нищий, явившийся неузнанным на пир своих врагов, – распространенный, начиная с "Одиссеи", эпический сюжет. Слуги Хакона, конечно, не читали "Одиссеи", но они должны были знать эддическую "Песнь о Трюме", где Тор переоделся невестой и богатырский аппетит чуть было не выдал бога. Но Хакон рассчитывает, что старик расплатится за гостеприимство, и предлагает ему исполнить свою хвалебную песнь.

Старик начинает петь, и ярлу вроде бы кажется, что песнь восславляет подвиги его и его сына, но с ним начинают происходить странные вещи. Все тело Хакона зудит и чешется, так что он велит слугам расчесывать его гребнями. Ярл, наконец, понимает, что старик исполняет не хвалебную, а хулительную песнь, и требует, чтобы тот немедленно исправил слова.

Тогда старик произносит некие Туманные Висы, и в палате становится темно, оружие слетает со стен, на которых оно было развешано, и начинает разить людей ярла. Сам Хакон упал без чувств и у него выпали борода (недаром в ниде он сравнивался с женщиной) и половина волос на голове. Нищий же хулитель тем временем исчез.

Ярл проболел всю зиму, Торлейв же вернулся в Данию и за свой подвиг получил от конунга Свейна прозвание Торлейв Ярлов скальд, а в честь наречения имени – корабль с товарами в подарок, чтобы скальд мог вернуться в Исландию. Торлейв отправился на родину, женился и зажил благополучно. Но ярл не забыл полученного оскорбления.

Ярл оставался язычником и приносил жертвы идолам. Рассказывали даже, что ради победы над викингами он принес в жертву собственного сына, и тогда поднялась буря, из-за которой викинги понесли большой урон. После наведения на него порчи ярл призывает на помощь неких женских существ – двух сестер, покровительствовавших ему (это одной из них он принес в жертву малолетнего сына). От этих покровительниц дис он получает совет, как ему расправиться с обидчиком. Он велит подобрать выброшенное прибоем дерево и сделать из него деревянного человека. При помощи заклинаний он убивает некоего мужа, и сердце его вкладывает в тело истукана. Этого скандинавского голема они называют Торгардом, дают ему одежду и сажают на корабль, идущий в Исландию, чтобы он убил Торлейва. Торлейв был в это время на тинге – народном собрании, на котором запрещены убийства и распри. Но Торгард явился на тинг и принялся поносить Торлейва, так что тот уже схватился было за меч. Колдовской монстр опередил скальда, нанеся ему удар секирой, и, не дожидаясь ответного удара, ушел под землю, так что на виду остались одни подошвы.

Торлейв обернул плащ вокруг раны и успел сказать вису о том, как сгинул колдовской туре, отправившись в Хель, – он назвал Торгарда великанским именем. После этого он рассказал людям, что произошло, сбросил плащ и мужественно принял смерть.

Но на этом история Торлейва не кончилась и не пропал навсегда его талант скальда. Герой был погребен под курганом, и некий зажиточный исландец любил проводить там время, пока неподалеку паслось его стадо. И все хотелось пастуху сложить хвалебную песнь в честь знаменитого скальда, да не досталось ему меда поэзии – он не мог придумать больше одной строчки. Наконец ночью во сне он видит, как курган раскрывается и Торлейв выходит к нему; скальд обещает научить его искусству поэзии, если пастух запомнит сказанную им вису. Тогда Торлейв потянул ученика за язык и сказал вису о том, как "сковал нид", которым воздал за разбой, – и люди долго будут об этом помнить. Пастух же стал великим скальдом.

Мы видели, как магическое слово – нид – оказывало волшебное действие на тех, против кого оно было направлено. Но видели и как миф превращался в магический ритуал: ярл Хакон со своими дисами не случайно сделал "робота" из дерева – ведь и первые люди были сделаны богами из обрубков деревьев.

В Исландии рассказывали легенду о том, как отец датского конунга Свейна Харальд захватил имущество с корабля, принадлежавшего исландцам и разбившегося у берегов Дании. Тогда исландцы решили на тинге сочинить нид против Харальда. Наместник конунга, который захватил исландское добро, именовался в этом ниде кобылой, которая услужала Харальду, принявшему обличье жеребца Слейпнира. В ответ на этот традиционный нид конунг решил прибегнуть к решительным мерам и отправиться с флотом к Исландии. На разведку он выслал колдуна, и тот поплыл к острову, превратившись в кита.

Колдун стал огибать побережье Исландии, двигаясь с запада на север, но повсюду его встречали духи – хранители острова. На севере его встретил огнедышащий дракон, а за ним следовало множество гадов – змей, жаб и ящериц, дышащих ядом. Тогда он вновь поплыл на запад, но там ему навстречу вылетела гигантская птица, крылья которой задевали за горы по обоим берегам фьорда, за ней же следовала целая стая. Тогда колдун направился к югу, но там в море со страшным ревом вошел огромный бык, а за ним – множество духов. Колдун поплыл еще дальше к южному мысу, но тут на берегу оказался великан, вооруженный железной палицей, а за ним – целое войско великанов. Оставался лишь восток, но там были мели и сильный прибой – флоту негде было пристать. Конунг датчан так и не решился высадиться в Исландии.

Облик же дракона, орла, быка и великана приняли исландцы, которые были могущественны и пользовались в те времена почетом в Исландии. Их подвиг, несмотря на оборотничество, так свойственное представлениям о скандинавских богах и демонах, был увековечен в Исландии, и на гербе этой страны красуются ее духи-охранители.

Не только колдовской нид, но и хвалебная песнь, сочиненная скальдом в честь подвигов правителя, имела и поэтический и магический смысл – становилась ценным даром, способным прибавить удачи конунгу.

Знаменитый исландский скальд X века Эгиль Скаллагримсон, которому посвящена самая известная из саг об исландцах, был знатоком магии и рун. Однажды на пиру ему поднесли питьевой рог с подмешанным в питье ядом. Тогда Эгиль вырезал на нем руны, окрасил их своей кровью, и рог разлетелся на куски. Скальд враждовал с норвежским конунгом Эйриком Кровавая Секира, сыном Харальда Прекрасноволосого. В стычке он убил одного из сыновей Эйрика, и жена конунга Гуннхильд, сведущая в колдовстве, навела на Него порчу. Эгиль не мог усидеть на месте (что было свойственно людям эпохи викингов) и не знал покоя, пока не встретится вновь с Эйриком и Гуннхильд. К тому времени Эйрик – суровый правитель – принужден был бежать из Норвегии, получил земли в лен от английского короля и принял крещение. Эгиль, побуждаемый магией к странствиям, также отправился к берегам Англии, и буря разбила его корабль. Тогда он сам отправился в Йорк – столицу Эйрика, и современные читатели саги гадают, почему он так поступил. Но мы уже можем представить, что происходит с человеком, который стал жертвой колдовства – Эгиль знал, почему его корабль был разбит бурей, и ему ничего не оставалось, как бросить вызов судьбе.

Поступок Эгиля кажется иррациональным лишь на первый и современный взгляд. Европейцы, давно пережившие времена "охоты на ведьм", с изумлением наблюдали уже в XX веке как жители колониальных стран верят в действенность магии. В некогда популярной книге Л. Райта "Свидетель колдовства" рассказывается, как некий колониальный чиновник, прибывший из Голландии в Индонезию, хотел добиться расположения местной девицы. Та не жаловала чужестранца, и он нанял местную колдунью, чтобы она приворожила девушку. Колдунья пошла со своим клиентом к дому его возлюбленной и бросила туда какие-то цветы. На этом колдовство закончилось, и наш чиновник возмутился тем, как мало старания проявила ворожея. Но та сказала, что особого колдовства и не требуется – ведь девушка знает, что ее обожатель нанял колдунью, и сама придет к нему – иначе она станет жертвой порчи. Тут наши маги промахнулись, ибо у девицы оказался местный жених, который был сам весьма сведущ в колдовстве, и несчастному влюбленному вскоре стало худо... Но вернемся к Эгилю, который бросил вызов колдовству Гуннхильд.

Эйрик по настоянию Гуннхильд хотел тут же казнить Эгиля. Лишь заступничество друга помогло отложить казнь до утра – считалось недостойным мстить сразу, а убийство ночью считалось низким убийством. За ночь Эгиль и сочинил хвалебную песнь Эйрику, назвав ее "Выкуп головы". Ночью у его окна сидела какая-то ласточка и непрерывно щебетала, не давая сосредоточиться поэту: то была колдунья Гуннхильд (она не оставила своих ведовских занятий, даже приняв христианство).

Эгиль, однако, исполнил хвалебную песнь. Это не был льстивый панегирик правителю – ведь прославлять деяния, которых на самом деле не было, считалось оскорблением и приравнивалось к ниду. Эйрик действительно был отважным воином, заслуживавшим того, чтобы Эгиль сказал:

Славу воспою
Смелому в бою.
В честь твою течет
Игга чистый мед
(мед Игга –
        Одина, мед поэзии).

Эйрик принял дар. В ответ он даровал поэту жизнь, велев ему не попадаться больше в руки ни самому конунгу, ни его сыновьям.

Эйрик недолго прожил в Англии. Он пал в битве, и Гуннхильд пришлось заказывать в его честь другую песнь – погребальную, называемую "Речи Эйрика". В ней рассказывается о том, как сам Один пробуждается в Вальхалле и спрашивает божественного скальда Браги, что за шум слышится вдали. Это Эйрик с дружиной приближается к пиршественному чертогу Одина, и верховный ас велит легендарным героям из рода Вёльсунгов – Сигмунду и Синфьетли встретить конунга. На вопрос о том, почему Один допустил, чтобы доблестный правитель пал в битве, бог отвечает: Волк дожидается у жилищ богов. Один торопится собрать эйнхериев, чтобы встретить судьбу – Рагнарёк.

Вера в судьбу и прорицание вёльвы

Богов, эпических героев и простых людей объединял один общий и очень напряженный интерес – интерес к грядущему, к судьбам мира, рода (в том числе рода героического) и индивида. Один заставлял вещать о грядущем вёльву, поднимая ее из могилы. У простых смертных не было возможности обращаться к этому священному и потустороннему оракулу. Конечно, они ожидали советов от предков, погребенных под "домашними курганами", и рассчитывали на их поддержку на том свете.

Уже в христианскую эпоху, во времена Снорри Стурлусона, когда ученый исландец собрался переселиться из своего родового хутора на новое место, одному из его домочадцев приснился предок Снорри – скальд Эгиль Скаллагримсон. Он был недоволен поступком Снорри.

Но чаще приходилось гадать о судьбе и предназначении дис и обращаться к земным прорицательницам, которые тоже именовались вёльвами. Мы помним, что у германцев божествами судьбы и прорицательницами были женщины.

О такой вёльве рассказывается в "Саге об Эйрике Рыжем", знаменитом мореходе, открывателе северных земель. В начале XI века исландцы заселили Гренландию. Земля показалась им богатой, но вскоре наступили тяжелые и голодные времена, и многие не вернулись с морских промыслов – погибли в море.

Тогда люди решили обратиться к местной пророчице Торбьерг, которую именовали Малой Вёльвой. У нее, как и у конунгов, был обычай зимой ходить по пирам – кормиться на хуторах. За приют она предсказывала, каким должен стать будущий год и когда пройдут плохие времена. На пирах ей уготовано было почетное сидение.

Сага подробно описывает ее наряд – и это не случайно, потому что наряд был колдовским. Вёльва носила синий плащ, украшенный самоцветами, шапку и перчатки из кошачьего меха. Мы знаем, что могут означать эти перчатки – колдовские путы из шума кошачьих шагов сделали боги, чтобы сковать Фенрира. Кроме того кошка – атрибут Фрейи, а Фрейя сама сведуща в колдовстве и знает все судьбы. Вёльва носила при себе колдовской жезл или посох, украшенный самоцветами, и кошель, в котором хранились магические травы.

Хозяин попросил пришедшую к нему вёльву окинуть взглядом все его стада, хозяйство и домочадцев и предсказать будущее. Та сказала, что займется предсказаниями наутро. Тогда был приготовлен специальный помост, на котором воссела вёльва. Он напоминает нам о том помосте, на котором был водружен корабль руса, отправляющегося на тот свет; тогда на нем была другая жрица, похожая на Хель богатырка. Вёльва спросила, знает ли кто-нибудь из женщин песню, называемую вардлок, необходимую для ворожбы. Оказалось, что никто ее не помнит, кроме некоей Гудрид, которая слышала ее в детстве. Но Гудрид – христианка и не может исполнять колдовских песен.

Пришлось хозяину уговаривать девушку исполнить вардлок, и та согласилась – ведь от гадания зависело будущее всей ее родни. Женщины окружили помост вёльвы, и Гудрид мастерски исполнила песнь – так что, по свидетельству вёльвы, множество духов слетелось на ее исполнение.

Мы можем себе представить, что за заклинание исполняла Гудрид: эта была одна из песней, которая должна была содержать космогонический миф – вроде тех, что включены в "Старшую Эдду"? Для того, чтобы постичь будущее, нужно было добраться до корней мирового древа, где обитают норны, а значит – описать всю вселенную. Недаром и эддическая вёльва начинает свое прорицание не с того, что прежде всего интересует Одина – не с гибели мира, а с начальных времен, когда еще не проросло мировое древо. Колдовской посох в руках Малой Вльвы символизировал само мировое древо, а исполнение священной песни – космогонический акт, восстановление космического порядка, нарушенного бедствиями.

После исполнения песни вёльва смогла предсказать, что весной голод прекратится, а еще раньше люди избавятся от болезни. Гудрид же пророчица предрекла, что она удачно выйдет замуж и вернется в Исландию. Так оно и случилось.

Другая провидица – Тордис из "Саги о названых братьях" – узнает обо всем происходящем, потому что ночью во сне способна носиться

по свету на своем посохе. В средневековых поверьях ведьмы способны были летать на своих метлах. Но посох в скандинавских верованиях – колдовской жезл, волшебная палочка; в поэтическом древнеисландском языке слово "посох" могло также означать волка – верховое животное великанши Хюррокин – и коня. Вспомним, что и имя Мирового змея – Ёрмунганд – означает "Большой посох", этот "посох" – сродни мировому древу, "коню Игга"; подобно самому Одину, скандинавские ведуньи могли использовать свои посохи, чтобы проникать в тайны иных миров и узнавать о грядущем. Исландская провидица Тордис узнает во время ночных странствий, что убийца ее сыновей прячется на отдаленном хуторе у пары стариков. Она отправляется на поиски убийцы, но хозяйка хутора Грима, имя которой означает "Ночь, Зловещая", сама оказывается колдуньей. Она усаживает укрываемого ею убийцу на стул с изображением Тора на спинке, ставит посреди жилища котел, так что дом наполняется дымом, сама же садится мотать пряжу, бормоча какие-то заклинания, подобно норне, прядущей нить жизни. Тордис раскрывает оконные заслонки и выпускает дым, но видит посреди дома лишь сиденье с Тором, держащим свой молот – убийца остается невидимым.

В обрядах миф встречается с человеческими судьбами.

В поэзии скальдов и героическом эпосе происходит встреча мифа и истории.