Литература

Источник: Э. А. МАКАЕВ. ЯЗЫК ДРЕВНЕЙШИХ РУНИЧЕСКИХ НАДПИСЕЙ

§1. В литературе по германистике вплоть до настоящего времени уделялось мало внимания описанию и анализу особенностей структуры слова в древних германских языках, исследованию их просодических (или супрасегментных) особенностей, а также возможности на основе внутренней и сравнительной реконструкции воссоздать структуру слова и его просодические отличительные признаки в общегерманскую эпоху. В данной главе предпринята попытка описания просодических, фономорфологических и ритмических характеристик слова в языке древнейших рунических надписей. Характеристика вышеозначенных особенностей с неизбежностью будет носить фрагментарный характер, так как материал древнейших рунических надписей в ряде случаев лишает исследователя возможности дать исчерпывающий анализ, а явно недостаточная разработанность проблем, связанных с выяснением структуры слова в индоевропейских и германских языках¹, весьма затрудняет построение дедуктивной теории (хотя бы в плане рабочей гипотезы), которая могла бы отвечать требованиям полного, внутренне непротиворечивого и наиболее экономного описания выбранного исследователем объекта.

Оформление слова как особой структурной единицы в руническом койне имеет ряд отличительных признаков, позволяющих дать интерпретацию данной структурной единице как со сравнительно-исторической, так и с типологической точки зрения.

Ритмико-акцентная характеристика рунического слова определялась следующими конститутивными признаками: а) наличием и строгим соблюдением принципов германской аллитерации, маркировавшей начальные элементы (гласные и согласные) ударного слога (следует, однако, оговорить, что данный принцип распространялся лишь на метрически релевантные отрезки в руническом койне, т. е. на поэтические отрезки); б) наличием определенной организации слогов в слово, в которой в порядке возрастающей шкалы можно выделить следующие фазы: слог (или, чаще всего, элемент фонетического слова), акцентно равный нулю, акцентно-слабый слог, акцентно-полусильный слог (по терминологии А. Кока, infortis) и акцентно-сильный слог; в) наличием гласных полного образования, а также долгих и кратких гласных в акцентно-сильных и в акцентно-слабых слогах, дистрибуция которых имела структурную релевантность не только для метрики, но и для системы языка. Представляется необходимым более подробно остановиться на данной особенности.

§2. В отношении метрики (или поэтических отрезков) следует иметь в виду, что дистрибуция кратких и долгих слогов (долгих, естественно, naturā et positione) в составе рунического слова в общем следует принципам метрической схемы, элементы которой для индоевропейского поэтического языка постулировались Ф. де Соссюром, Я. Вакернагелем, К. Марстрандером и Ф. Шпехтом².

Как было впервые обнаружено Ф. де Соссюром³, для индоевропейского поэтического языка было характерно чередование долгих и кратких слогов и тем самым стремление избегать скопления кратких слогов. Если обратиться к руническому койне, то возможно обнаружить в некоторых рунических надписях соблюдение общеиндоевропейских принципов; ср. в надписи на Золотом роге из Галлехуса: ek hlewagastiR holtijaR horna tawido 'Я, Хлевагастиз из рода Холтиев, рог сотворил'; ср. в надписи из Кьелевига: hadulaikaR. ek hagustadaR hlaaiwido magu minino 'Хадулайказ. Я, Хагуста(ль)даз, похоронил моего сына'⁴. Можно, следовательно, полагать, что в руническом койне сохранялись некоторые приёмы структурного оформления слова, характерного для индоевропейского поэтического языка.

В отношении системы языка дистрибуция долгих и кратких слогов в составе слова имела существенные последствия для тех фономорфологических процессов, которые описываются как закон Зиверса-Эджертона. Следует указать на то, что рефлексы данного закона в рунических надписях до сих пор не привлекали внимания исследователей, а в то же время в руническом койне наблюдается ряд отклонений от действия данного закона, требующих особого объяснения. Так, чередование i и ij, регулируемое структурой предшествующего долгого или краткого слога, в рунических надписях представляет следующую картину: а) после долгого слога – i: raunijaR (Эвре Стабю); þirbijaR (Бармен); makia (Ви); holtijaR (Галлехус); arbija, arbijano (Тюне); б) после краткого слога – j: aljamarkiR (Корстад); harja (Ви); ranja (Дамсдорф); swabaharjaR (Рё). Однако в ряде случаев общая закономерность нарушена; ср. gudija (Нурдгуглен); в краткости предшествующего слога не приходится сомневаться; ср.: готск. gudja, др.-исл. godi 'священнослужитель', 'жрец'; auja (брактеат из Скодборга и Зееланда), harijan (Скоэнг); wajemariR (Торсбьерг); ladawarijaR (Тервикен); stainawarijaR (Рё); tojeka (Нулебю; чтение неясно). На основании вышеприведённого материала можно было бы прийти к выводу, что закон Зиверса-Эджертона вообще не действовал в руническом койне. К этому выводу действительно приходит В. Краузе⁵, указывая на то, что "написания -ja и -ija- произвольно чередуются в прасеверных надписях; ср. SwabaharjaR : StainawarijaR на камне из Рё. Данные написания не основаны на старом звуковом законе, как это раньше принималось". Таким образом, В. Краузе считает, что чередование -ia и -ija- является принадлежностью графической, а не фономорфологической системы рунического койне. Вряд ли, однако, можно согласиться с утверждением о том, что закон Зиверса-Эджертона, действовавший во всех германских языках, не был отражен в руническом, получая в то же время отражение в рунической графике. Случаи типа harja, alja, с одной стороны, и arbijano, raunijaR – с другой, с непреложностью указывают на эффективность данного закона в руническом койне. Следовательно, объяснения требуют такие формы, как stainawarijaR и gudija. Что касается stainawarijaR, то А. Янсен указывал на возможность считать в данной форме -ij- субститутом -j-⁶. При этом остаётся неясным, имеет ли А. Янсен в виду графические особенности данной надписи или разделяет точку зрения В. Краузе. Исходя из соображений этимологического характера, Э. Хардинг предполагает, что stainawarijaR нужно транскрибировать следующим образом: stainawārijaR⁷; второй компонент данного сложного слова сближался Э. Хардингом с д.-в.-н. wâri 'верный', др.-исл. vǽrr 'спокойный', 'дружеский'. Быть может, в том же направлении следует искать объяснения ladawarijaR (Тервикен). С другой стороны, вполне возможно, что в формах типа gudija, wajemariR, harijan речь идёт об известных палеографических приемах мастеров рунического письма, созданных по моделям долгосложных образований и лишь графически обобщенных в других образованиях. Колебания типа aljamarkiR, harja, harijan свидетельствуют, по всей вероятности, о наличии различных школ (и, следовательно, различных традиций) мастеров рунического письма, различных традиций рунической палеографии. На основании вышеизложенного можно лишь отчасти согласиться с категорическим утверждением К. Марстрандера: "Совершенно неверно, что написание -ija- обязательно предполагает наличие предшествующего долгого слога"⁸. Если закон Зиверса-Эджертона вообще не действовал в руническом койне, то тогда остается совершенно непонятным, чем было вызвано чередование -ja- и -ija- в многочисленных вышеприведенных примерах. К. Марстрандер прав в том, что в рунических надписях рефлексы данного закона не получали однозначного графического отображения. Сам К. Марстрандер взвешивает возможность интерпретации gudija как gundija, но в таком случае данная форма не может быть выведена из *gunþija, ибо др.-норв. Gunni предполагает gunþi. Следовательно, пестрота в графическом отображении рефлексов закона Зиверса-Эджертона в руническом койне свидетельствует не об эффективности или неэффективности данного закона в языке рунических надписей, но о том, что собственно лингвистическая сторона проблемы в данном случае отягощена соображениями палеографического характера.

§3. К вопросу о готском þrije. Особого рассмотрения требует вопрос о руническом числительном þrijoR (Тюне) 'три' (им. п. мн. ч. ж. р.) и готской форме þrije. В сравнительной грамматике германских языков форма готского род. п. числительного 'три' þrije не получила удовлетворительного объяснения⁹. На фонологическом уровне следовало бы ожидать *þriddje с закономерным рефлексом закона Хольцмана; ср. готск. twaddje 'два', др.-исл. tveggja, д.-в.-н. zweio, общегерм. twajjōn и др.-исл. þriggja 'три', д.-в.-н. drîo, общегерм. þrijjōn. Остаётся неясным отсутствие симметричного построения в готском языке: готск. twaddje, но þrije при др.-исл. tveggja, þriggja. Объяснение данной аномалии в готском языке, предложенное Р. Траутманом¹⁰, является совершенно неудовлетворительным. Р. Траутман исходит при анализе готск. þrije и др.-исл. þriggja из германских акцентных отношений, считая вместе с Ф. Бехтелем, что действие закона Хольцмана сказывалось лишь в том случае, когда акцент падал на слог, следовавший за i и за u. Не говоря уже о том, что данная интерпретация наталкивается на ряд непреодолимых затруднений, как раз в отношении готск. þrije индоевропейский материал, приводимый Р. Траутманом, свидетельствует против его объяснения; ср. др.-исл. þriggja, греч. τριῶν; ср. готск. þrije, др.-инд. (вед.) trīnăm. Р. Траутман в данном случае не учитывает литовской формы, но лит. trijų͂¹¹ в согласии с данными древнеиндийского¹² и греческого языков свидетельствует об окситонезе в общеиндоевропейском.

В этом плане вряд ли доказательно указание Р. Траутмана на то, что готск. þrije возникло из герм. *trīōn (очевидно, *þrīǭ?). Поэтому представляется желательным найти ему иное объяснение.

Весьма инструктивным представляется нам сравнение с древнеисландским языком и соположение формы количественного и порядкового числительного. Ср. др.-исл. þriggja 'три' и þridja 'третий' (род. п.). Следовательно, формы количественного и порядкового числительного были чётко дифференцированы. Иначе обстояло дело в готском языке, где засвидетельствованы следующие формы порядкового числительного 'три'¹³: м. р. им. п. þridja, д. п. þridjin, вин. п. þridjan, ж. р. им. п. þridjo, ср. р. (в наречной функции) þridjo 'в-третьих'. Форма род. п. мн. ч. *þridje не засвидетельствована, но её структурное оформление не вызывает никаких сомнений. В том случае, если бы в готск. þrije оказался реализованным рефлекс закона Хольцмана, мы должны были бы иметь одну и ту же форму *þriddje (и *þridje) для количественного и порядкового числительного. То, что фонологическое развитие -jj в др.-исл. (~ggj) и в готск. (-ddj) имело различные последствия, объясняет наличие формы с рефлексом закона Хольцмана в др.-исл. þriggja и отсутствие формы с рефлексом закона Хольцмана в готск. þrije. Следовательно, ведущими здесь оказались морфологические факторы, которые определили структурный облик готск. þrije, являющегося на уровне фонологии аномальным образованием, но совершенно оправданным образованием на уровне морфологии.

§4. Характеристика слова как особой структурной единицы в руническом койне может определяться конститутивными признаками одного (именно лексического) уровня, а также определенным набором констант различных уровней; руническое слово характеризуется на уровне фонемики значительной автономностью слога, на уровне морфемики – предельной четкостью морфемной членимости, наличием прозрачных морфемных швов, что имеет следствием значительное сокращение морфемных пограничных сигналов, которые становятся избыточными. Абсолютное начало и абсолютный конец рунического слова (т. е., по Вайнриху, переход от паузы к ритмической группе и переход от ритмической группы к паузе¹⁴) характеризовались в основном набором одних и тех же фонем, однако с некоторыми существенными ограничениями.

Фонема-графема R имела следующую дистрибуцию: 1) она допускалась в абсолютном исходе слова, а также 2) в интервокальной позиции, но была 3) недопустима в начале слова, 4) допускалась после согласного, но не перед согласным. Ниже даются примеры на все вышеуказанные позиции: 1) raunijaR (Эвре Стабю); laukaR (Флёксанн); halaR (Стенстад); sijosteR (Тюне); erilaR (Линдхольм); frawaradaR, slaginaR (Мейебру); runoR (Чюрко); haukobuR (Вонга); 2) HraRaR (Рё); aRina (Вю); hroRaR (Бю); haraRaR (Эйдсвог); 4) tAitR (Твейто); ... alhR (Маглемосе; чтение неясно); AfatR (Истабю). На основе дистрибутивного анализа фонему-графему R в руническом койне можно рассматривать – в терминах Трубецкого¹⁵ – как ограниченный односторонний отрицательный сигнал, т. е. как сигнал, отрицающий начало слова. Э. Салбергер¹⁶ предлагает интерпретировать руническую фонему-графему R как показатель словораздела (Worttrennungsmdizium). Автор указывает на то, что примерно в 110 словах R встречается в исходе слова и примерно в пяти словах – в интервокальной позиции. Но именно наличие R в интервокальной позиции заставляет отдать предпочтение данному выше объяснению.

Значительные затруднения представляет анализ h в руническом койне. Несмотря на имеющееся небольшое, но обстоятельное исследование С. Эйнарссона¹⁷, посвященное фонеме h в рунических надписях, остаётся невыясненным наличие аллофонов у данной фонемы и их распределение в различных позициях. Кроме того, во многом неясно соотношение фонемы h и графемы H в руническом, поскольку в отдельных случаях есть основание полагать, что графема H выступала, или во всяком случае могла выступать, в виде аннулятора гиата (Hiatustilger). Если можно согласиться с С. Эйнарссоном в том, что в абсолютном начале слова фонема h обозначала x, то её реализация в исходе слова остается неясной; ср. aih (Мюклебюстад; интерпретация представляет большие затруднения); ẹih (Оверхорнбек; написание и интерпретация неясны); в этой связи следует указать на то, что остается совершенно неясным, в какой мере в руническом сакральном слове alu следует принимать отпадение конечной фонемы h, как то в категорической форме постулируется В. Краузе¹⁸. Ещё более неясным является вопрос о h как аннуляторе гиата. Примеры, приводимые В. Краузе – marihai (Ви; со знаком вопроса у В. Краузе); frohila (брактеат из Дарума); susihe (Нулебю; со знаком вопроса у В. Краузе); niuha-niuhA (Стентофта), – все без исключения допускают столь различную интерпретацию, что не представляется возможным использовать данный материал в отношении графического обозначения гиата в рунических надписях¹⁹. Не представляется также возможным установить, какие аллофоны h были реализованы в рунических надписях в интервокальной позиции; ср.; haha (Стрём); faihido (Эйнанг); fahi (брактеат из Осума); fahido (Рё); hariuha (брактеат из Зееланда). Можно только предполагать на основании дальнейшей истории фонемы h в скандинавских, а также и в других германских языках (но не на основании самого рунического материала), что, по всей вероятности, в руническом койне первоначально дистрибуция фонемы h была одинаковой в любой позиции, а в дальнейшем, возможно, в рунических надписях переходного периода (т. е. в VII-IX вв.) в интервокальной позиции и в позиции абсолютного начала слова утвердился аллофон h данной фонемы, а в позиции перед или после согласного и в абсолютном исходе слова – аллофон x данной фонемы. Именно в этом переходном периоде дистрибуцию аллофонов h и x можно рассматривать как сигналы маркировки конца/начала слова или, как их называет Трубецкой²⁰, в качестве афонематических пограничных, сигналов, взаимно отрицающих начало или конец слова: h можно рассматривать как ограниченный односторонний отрицательный сигнал в отношении конца слова, а x – как тот же сигнал в отношении начала слова.

В связи с дистрибуцией фонем h и R в руническом слове и их использованием в качестве пограничных сигналов неизбежно встаёт вопрос о позиции нейтрализации в руническом слове. К сожалению, относящийся сюда материал древнейших рунических надписей настолько фрагментарен, что не представляется возможным сделать какие-либо общие выводы на основе данного материала. Можно указать лишь на следующие формы: Alawid (брактеат из Скодборга)²¹; birg (Упедал; чтение и интерпретация данной формы и всей надписи в целом до сих пор остаются неясными; последняя попытка интерпретации данной надписи, принадлежащая X. Андерсену²², вряд ли может рассматриваться как дающая окончательное решение вопроса). На основании позднейших данных, относящихся к истории скандинавских языков, можно заключить, что процесс оглушения конечных звонких согласных ещё не наступил в руническом койне: первые примеры оглушения конечных согласных встречаются лишь в рунических надписях переходного периода; ср. wArb, ob, ląt, fokl (рунический камень из Эггьюма). Единственным примером нейтрализации контраста глухой-звонкий в конечной позиции могли бы являться gibu (брактеат из Зееланда); gAf (Стентофта), который можно было бы сопоставить с готским; giban ~ gaf. Но данный рунический пример оказывается призрачным, ибо форма gAf засвидетельствована в рунической надписи переходного периода²³. Не приходится объяснять, что рунические надписи эпохи викингов, выполненные младшим руническим алфавитом, ничего не дают в отношении проблемы нейтрализации, ибо в них контраст глухих-звонких согласных оказался иррелевантным в самой системе графики. Следовательно, и с этой точки зрения можно прийти к выводу о том, что абсолютное начало и абсолютный конец рунического слова характеризовались примерно одним и тем же набором фонем (см. выше).

§5. Цементирование морфем, допускающих свободное вычленение в иерархически высшей структурной единице – слове, могло идти различными путями в языках, в которых один и тот же набор фонем и некоторых супрасегментных признаков мог быть в акцентно-сильных и акцентно-слабых слогах. В руническом слове акцентно-сильные и акцентно-слабые слоги имели один и тот же набор фонем, и можно смело полагать, что некоторые супрасегментные черты, особенно долгота, характеризовались одинаковой дистрибуцией в акцентно-сильных и акцентно-слабых слогах; ср.: fino, saligastiR (Берга); vidugastiR (Сунде); alu (брактеат из Дарума); faihido (Эйнанг); aluko (Ферде); tawido (Галлехус); runoR (Ерсберг); magu, minino, hlaiwido (Кьелевиг); ha(i)teka (Линдхольм); frawaradaR (Мейебру); runo, fahi, raginaku(n)do (Нулебю); ungandiR (Нурдгуглен); swestar minu liubu meR wage (Упедал); satido (Рё); igijon (Стенстад); -hAborumR, -hagestumR (Стентофта); leþro (Строруп); þrawijan, haitinaR (Танум); kunimu(n)diu wurte runoR an walhakurne (Чюрко); wajemariR (Topcбьерг); wiwaR after woduridewita(n)dahalaiban worahto (Тюне); la(n)dawarijaR (Тервикен); agilamu(n)don (Росселанн); haukoþuR (Вонга); makia (Ви).

В руническом койне цементирование морфем в слово осуществлялось на основе контрастного противопоставления главного и второстепенного ударения при доминанте главного ударения. В данной акцентной оппозиции маркированным членом было главное ударение, а немаркированным членом – второстепенное ударение. В рунических поэтических отрезках маркированность главного ударения находила выражение и поддержку в принципах германской аллитерации. С этой точки зрения языковые единицы, имевшие в отношении акцентной структуры лишь второстепенное ударение (так называемые служебные слова, предлоги), в руническом койне являлись частью фонетического слова и не могли рассматриваться как структурно оформленные самостоятельные единицы. Возможно, что в отдельных случаях их несамостоятельность находила даже графическое отображение; ср. ni s solu sot (Эггьюм); если следовать конъектуре К. Марстрандера²⁴, то в надписи ek erilaR asugisalas muha haite (Крагегуль) следует читать: uha haite, a (m) является графическим сокращенным выражением вспомогательного глагола *em/im.

Столь значительная роль акцентного фактора в цементировании морфем в руническое слово, несомненно, связана с использованием весьма ограниченного набора морфемных и словесных пограничных сигналов. Это находит объяснение как в особенностях самой германской акцентной системы (наличие фиксированного ударения, закрепленного как правило на первом слоге слова, наличие значительного количества слогов с гласными полного образования и имевших подвиды второстепенного ударения, в связи с чем акцентный рисунок слова приобретал решающее значение в самой организации слова), так и в особенностях морфемного состава рунического слова, представлявшего структуру, которая могла иметь значительное количество слогов: трех-четырех-пятисложные структуры слова – обычное явление в руническом койне; ср.: agilamu(n)don (Росселанн); wita(n)dahalaiban (Тюне); frawaradaR (Мейебру); kunimu(n)diu (Чюрко); stainawarijaR (Рё); hlewagastiR (Галлехус). Тем самым организующие функции акцентного фактора в руническом слове вырисовываются со всей определённостью.

§6. Представляет большую познавательную ценность сопоставление приёмов морфемного цементирования в руническом слове с приёмами, употребляемыми в других языках и языковых семьях. Подобное соположение не только помогает контрастно оттенить приёмы морфемной спайки в подлежащем описанию языке, но даёт одновременно возможность определить типологию структуры слова в данном языке. Описывая явления морфемной спайки в более крупные единицы, И. А. Бодуэн де Куртенэ отмечал, что гармония гласных в туранских языках служит, так сказать, цементом, соединяющим или связывающим слоги в слова. В ариоевропейских языках эту роль соединения слогов в слове играет прежде всего ударение.

Оформление слова как особой структурной единицы в древнеиндийском языке имеет ряд отличительных черт, полярно противоположных приёмам морфемной спайки в руническом слове. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в индийской грамматической традиции, во всяком случае в некоторых её проявлениях, в качестве основной единицы языка исследовалось предложение²⁵, а слово рассматривалось как нечто вторичное, производное по отношению к предложению, как то, что искусственно вычленялось из предложения или ритмической группы. Бхартрхари в своем трактате "Vākyapadīya" указывал на то, что "в звуковой единице её конструктивные признаки не имеют самостоятельного существования точно так же, как звуковые единицы не имеют самостоятельного существования в слове, а слова не имеют существования вне предложения"²⁶. В фонетических описаниях в качестве исходной единицы выбиралась ритмическая (или "дыхательная") группа: ekaprāna-bhava²⁷. Отношение между двумя редакциями ведических текстов – "Samhitā", где основной единицей было предложение или ритмическая группа, и "Pada", где основной единицей было изолированное слово²⁸, в трактате "R̥k-Prātiśākhya" выражено следующим образом: samhitā padaprakr̥tih, что делает возможной двоякую интерпретацию: или samhitā – основа pada, или pada – основа samhitā²⁹, однако вряд ли можно сомневаться в том, что индийскими грамматиками именно samhitā рассматривалась как основа pada. В отношении слов как самостоятельных единиц есть прямое указание в трактате "Atharva-prātiśākhya", где говорится о том, что "изучение изолированных слов предназначено для обучения правилам начала и конца слов (т. е. правилам сандхи), их правильной формы, их тона и их значения"³⁰.

В этой связи следует указать на то, что явления внешнего и внутреннего сандхи (или, в иных терминах, морфемные и словесные пограничные сигналы в древнеиндийском слове) для древнеиндийских грамматистов были принципиально тождественны или, как это выражено в "R̥k-Prātiśākhya": apratyāmuāye padavac ca padyān ("в случае, если это не относится к противоположному, части слова следует анализировать так же, как слова")³¹. В трактате "Vājasaneyi-prātiśākhy" то же самое выражается так: avagrahah padāntavat ("правила, применимые к изолированным словам, относятся и к морфологическому анализу")³². В то же время принципиально важно, что с точки зрения типологической классификации, предложенной Н. С. Трубецким³³, к языкам, в которых морфемные и словесные пограничные сигналы тождественны, можно отнести руническое койне, в котором морфемные и словесные пограничные сигналы в основном того же порядка, но не древнеиндийский, в котором весьма значительной морфемной вариантности пограничных сигналов противостоит ограниченное количество словесных пограничных сигналов. В. Аллен разграничивает в своём обстоятельном и интересном исследовании³⁴ соответственно морфолексические и морфофонематические альтернации и видит причину ограничения словесных пограничных сигналов в известной слабости конечной позиции в древнеиндийском языке. По В. Аллену, это вызвано тем, что конечные отрезки допускают в значительной степени предсказуемость последующих элементов и становятся тем самым избыточными. То, что маркирует древнеиндийское изолированное слово, – это его пограничные сигналы, сигналы абсолютного начала и конца слова. Приходится особо подчеркнуть весьма значительное количество и разнообразие пограничных сигналов в древнеиндийском слове³⁵.

Можно без преувеличения утверждать, что структурная оформленность слова в древнеиндийском языке в его изолированном положении создавалась наличием определенных пограничных сигналов; в несомненной связи с этим находится практика индийских лексикографов, исходивших в своих списках или из корня, или из основы, но не дававших исходную форму слова (им. п. ед. ч.), подверженную различным правилам внешнего сандхи. Весьма примечательно, что собственно акцентная характеристика слова (а в политоническом языке, каковым являлся древнеиндийский, таковой была тональная характеристика) играла значительно меньшую роль. Это объяснялось не только тем, что наличие (отсутствие) одного из трёх древнеиндийских тонов (удатты, анудатты, свариты) было сопряжено с характеристикой слога, а не слова и тем самым тональная характеристика не имела и не могла иметь акцентно-организующую или кумулятивную функцию, но и тем, что наличие значительного количества словесных пограничных сигналов сужало функции тональной характеристики слова. Нетрудно заметить, что в этом отношении структура древнеиндийского слова полярно противоположна структуре рунического слова. На основании сравнения двух словесных структур – древнеиндийской и рунической – можно установить следующую закономерность: 1) максимальная акцентная организация слова предполагает наличие минимального количества пограничных сигналов; 2) минимальная акцентная характеристика слова предполагает наличие максимального количества пограничных сигналов.

Подтверждением данного постулата, помимо вышеприведенных соображений, является также то, что в древнеиндийском языке с акцентной точки зрения предложение и слово могли иметь тождественную характеристику³⁶; это положение немыслимо и недопустимо в таких языках, как германские, в которых акцент имел словесно-организующие функции и в которых слово получало акцентно иную характеристику, чем ритмическая группа или предложение. Акцентно-структурная организация слова в германских языках, а также, насколько можно судить по поэтическим отрезкам, и в руническом койне, характеризовалась наличием одного главного ударения, противопоставленного всем прочим акцентным типам. Наличие двух (и более) главных ударений уже свидетельствовало о том, что речь идет о структурах иерархически высшего порядка – о словосочетании или о фразе. Первый слог слова как правило являлся акцентно-кумулятивным центром структуры слова в германских языках; он являлся акцентной доминантой, по отношению к которой все прочие слоги слова с иным акцентным весом располагались в порядке нисходящей градации. Весьма примечательна и в данном случае контрастная характеристика древнеиндийского слова, которое, правда, в довольно ограниченном количестве случаев могло иметь два главных ударения (т. е. два слога с удаттой: ср. вед. étavái 'идти', súbhás-pátī 'господа украшения')³⁷. Более подробно данные вопросы, а также проблема автономности слова рассматриваются в работе автора "Структурное оформление слова в индоевропейских языках" (рукопись).

§7. О языке рунических надписей переходного периода (VI-VIII вв.) наблюдаются значительные преобразования структуры слова, что было подготовлено и обусловлено тем, что в силу действия различных фономорфологических факторов автономия слога уступила место контрастному противопоставлению ударных и неударных слогов с иным набором фонем и иной супрасегментнои характеристикой в ударных и безударных слогах; ср.: hAerAmAlAusR, bArutR (Бьеркеторп; ср. форму bAriutiþ в надписи из Стентофты); hAþuwolAfR, hAriwolAfR (Стентофта); AfatR (Истабю); stAin, fiskR, fokl (Эггыом); orte (Бю).

Контрастное противопоставление главного и второстепенного ударения, которое в руническом койне было использовано не только при цементировании морфем в слово, но которое также обладало морфемной релевантностью, ибо, структурно оформляя слово, оно одновременно являлось показателем иерархии морфем в составе слова, продолжало сохраняться в языке рунических надписей переходного периода, но отныне уже преимущественно в функции добавочной характеристики на фоне фонемно- и морфемнорелевантного противопоставления ударных и неударных слогов³⁸.

В основе вышеизложенных соображений о структуре рунического слова лежало представление о том, что субстратом тех морфологических и фономорфологических процессов, экспонентами которых выступают морфемные и словесные пограничные сигналы, являются различные антропофонические и фонологические факторы. Известно, что явлениям внутреннего и внешнего сандхи может быть дана интерпретация как в терминах фонологии, так и в терминах морфологии³⁹. Известно также, что могут быть такие явления внешнего сандхи, которые не совпадают с морфемными границами⁴⁰ и тем самым настоятельно требуют их интерпретации на уровне антропофоники или фонологии, но материал древнейших рунических надписей настолько фрагментарен, что дает возможность наиболее эффективного анализа преимущественно в фономорфологических и морфологических терминах. К этому остаётся добавить, что автор данной работы склонен разделять взгляд, согласно которому истинная природа пограничных сигналов, независимо от их происхождения, раскрывается лишь на уровне фономорфологии и морфологии.

Заключение

Руническое письмо явилось одним из крупнейших культурных завоеваний германских племен на заре эпохи переселения народов. Один из изводов североиталийских алфавитов был переработан проницательным и творчески высокоодаренным основателем рунического письма и приспособлен к фонологической системе германских племенных диалектов. Как это свойственно любому заимствованному алфавиту, руническое письмо с самого начала совмещало в себе два принципа: южноевропейский и германский. С одной стороны, здесь была представлена традиционная графическая система и палеографические приёмы, отражавшие накопленный столетиями и даже тысячелетиями опыт письменной фиксации многочисленных и разносистемных языков Европы и Азии, передаваемый от одного народа другому, а с другой, началась попытка адекватно отразить особенности фонологического строя древних германских диалектов. Такие отличительные признаки рунического письма, как отсутствие обозначения количества у гласных фонем, отсутствие долгих согласных, наличие комбинированных рун, при стыке двух гоморганных фонем обозначение их при помощи одной руны, спорадическое присутствие колометрического принципа, необозначение носового согласного перед гоморганным смычным согласным, – являлись традиционными палеографическими приемами, завещанными южноевропейскими и североиталийскими алфавитами общегерманскому футарку. Очевидно, той же графической традицией объясняется присутствие в руническом письме руны ė и руны ŋ, которые с точки зрения германской фонологической системы были излишни, ибо руна ė обозначала, по всей вероятности, долгую гласную фонему, в то время как количество гласного, как уже отмечалось, в руническом письме не находило отражения, а руна ŋ обозначала или фонему ŋ, или сочетание гласного i и фонемы ŋ, т. е. iŋ. Не удивительно, что данные руны всегда занимали маргинальное положение в руническом письме, имели весьма ограниченное употребление, а руна ŋ могла замещаться сочетанием рун n+g. За вычетом этих особенностей руническое письмо с удивительной точностью отражало особенности фонологического строя германских языков. Наличие довольно значительного количества графических вариантов отдельных рун в различных германских ареалах, а также хронологически последовательные модификации отдельных рун указывают, по всей вероятности, на то, что распространение рунического письма на континенте и в Скандинавии происходило из нескольких центров, что заставляет предполагать наличие ряда школ рунического письма. В настоящее время не представляется возможным более точное определение различных школ рунического письма. Опыт и некоторые соображения, извлекаемые из замечательного исследования Э. Брате, посвященного шведским руническим мастерам эпохи викингов, не могут быть непосредственно применены к материалу старших рунических надписей. Здесь предстоит ещё большая работа, преимущественно связанная с созданием рунической палеографии, которая позволит более или менее точно определить, чтó в графике рунического письма следовало отнести к традиционным по своему происхождению негерманским палеографическим приемам и чтó следовало рассматривать как инновации рунических мастеров, имевших дело не только с завещанными сакральными формулами, руническими штампами и стереотипными фразеологизмами, но и с живым языком или живыми языками, разбросанными на огромной территории. Это позволит поставить вопрос о степени воздействия локальных особенностей на старшие рунические надписи и о различных причинах и условиях постепенного, но неуклонного преобразования рунического письма. Наддиалектный, литературный характер рунического койне не только не снимает, но даже предполагает возможность вкрапления в него отдельных локальных языковых черт. Выяснение данного вопроса тесно связано с другим не менее важным вопросом о том, в какой степени исследователь должен принимать во внимание возможные ошибки, описки, пропуски и другие небрежности в тексте различных старших рунических надписей. Данный вопрос, на важность которого со всей определенностью указывал еще X. Андерсен, должен стать предметом специального и обстоятельного исследования. Достаточно указать на то, что отсутствие подобного детального исследования остро ощущается при решении вопроса о том, в какой мере надписи на брактеатах, известные своими многочисленными искажениями, допускают осмысленную интерпретацию и в какой мере в них следует усматривать подчас искаженную до неузнаваемости копию не дошедшего до нас оригинала, который мы в отдельных случаях в состоянии восстановить. Следовательно, задачей первостепенного значения, от которой зависит будущее рунологии, является создание рунической палеографии, на основе которой можно будет приступить к попытке новой и углубленной интерпретации старших рунических надписей. Рунология, если она не хочет превратиться в скопище беспочвенных и бесплодных фантастических построений, которых в её истории было немало, может и должна стать такой же точной и строгой дисциплиной, каковой является сравнительная грамматика германских языков. Быть может, весь смысл данной книги заключается в положении, неоднократно проходившем на её страницах, что душой рунологии являются палеография и сравнительная грамматика германских языков.

Добавление

Летом 1963 г. сотрудниками Исторического музея в Ольборге были произведены раскопки в районе Нёвлинг (Эстхиммерланд, Ютландия, Дания), причем среди других находок была обнаружена пряжка с рунической надписью⁴¹. Э. Мольтке⁴² посвятил данной находке статью, где приводится снимок пряжки с рунической надписью и дается следующее чтение и интерпретация: bidawarijaz talgidai.

Первое слово обозначает имя собственное и может быть прочитано на основании норм рунической графики как bīdawarijaz или bĭdawarijaz или bindawarijaz. Второе слово является скорее всего, формой 3 л. ед. ч. прош. вр. глагола *talgjan 'вырезать'. Перевод: 'Б. вырезал (руны?)'. Окончание -ai в глагольной форме вместо закономерного окончания -e (ср. стр. 112) Э. Мольтке объясняет тем, что рунический мастер в оригинале (на дереве?) выписал небрежно последнюю руну E (е), которую ювелир передал на пряжке в виде a i (ai). Хронологическую соотнесенность надписи Э. Мольтке не рассматривает. Возможно, III-VI вв.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Небольшая, но любопытная работа X. Пиппинга (H. Pipping. Sandhieischeinungen in Runeninschriften. "Neuphilologische Mitteilungen", Bd XI, 1909, H. 8) посвящена руническим надписям эпохи викингов и не затрагивает темы данной работы.

2. F. de Saussure. Une loi rythmique de la langue grecque. "Recueil des publications scientifiques de F. de Saussure". Geneve, 1922; J. Wackernagel. Das Dehnungsgesetz der griechischen Komposita. "Kleine Schriften". Göttingen, [б. г.]; Он же. Indogermanische Dichtersprache. "Philologus", 95, 1943; C. J. S. Marstrander. Über den Charakter des ältesten germanischen Rhythmus. –NTS, IV, 1930; Fr. Specht. Zur indogermanischen Sprache und Kultur. – KZ, LXIV, 1-2, 1937. О соотношении метрики и акцентологии см. также: A. Sсhmitt. Musikalischer Akzent und antike Metrik. Münster, 1953.

3. См. указанную выше, в прим. 2, работу Ф. д. Соссюра.

4. См.: A. Heusler. Deutsche Versgeschichte, I. Berlin, 1956, стр. 86; Он жe. Die altgermanische Dichtung. Darmstadt, 1957, стр. 73, 84, 87-88; W.P. Lehmann. The development of Germanic verse form. Austin, 1956, стр. 77-80.

5. W. Krause. Runeninschriften im älteren Futhark. Halle, 1937, стр. 570/148.

6. A. Janzén. De fornvästnordiska personnamnen. ("Nordisk kultur", VII). Stockholm-Oslo-København, 1947, стр. 101.

7. Е. Harding. Språkveteuskapliga problem in ny belysning, I. Lund, 1937, стр. 52 и

8. C. J. S. Marstrander. Rosselandssteinen. "Universitetets i Bergen Årbok". 1951, стр. 29; Он же. De nordiske runeinnskrifter i eldre alfabet, I. "Viking". Oslo, 1952, стр. 41.

9. Ср.: E. Kieckers. Handbuch der vergleichenden gotischen Grammatik. München, 1960, стр. 174-175; W. Krause. Handbuch des Gotischen. München, 1953, стр. 178.

10. R. Trautmann. Germanische Lautgesetze in ihrem sprachgeschichtlichen Verhälthis. Kirchhain, 1906, стр. 48.

11. J. Endzelynas. Ваltų kalbų garsai ir formos. Vilnius, 1957, стр. 142.

12. J. Wackernagel – A. Debrunner. Altindische Grammatik, III. Göttingen, 1930, стр. 346.

13. M. Jellinek. Geschichte der gotischen Sprache. Berlin-Leipzig. 1926, стр. 141.

14. H. Weinrich. Phonologie der Sprechpause, "Phonetica", VII, 1961, стр. 5.

15. См.: H. C. Трубецкой. Основы фонологии. M., 1960, стр. 317-318.

16. E. Salberger. Die Runogramme der Goldbrakteaten von Väsby und Äskatorp. Lund, 1956, стр. 130-131.

17. St. Ejnarsson. The value of initial h in Primitive Norse Runic inscriptions. "Arkiv", Bd 50, H. 1-2, 1934; см. также: M. Kristensen. Folkemеl of Sproghistorie. København, 1933, стр. 65-78; H. Andersen. Om tiden for assimilationen af ht til tt. "Arkiv", Bd 75, H. 1-4, 1960, стр. 250-251.

18. W. Krause. Runeninschriften..., стр. 663.

19. O marihai см.: C. J. S. Mаrstrander. De nordiske runeinnskrifter..., I, стр. 37-44; L. Jacobsen, E. Moltke. Danmarks Runeindskrifter. Text. København, 1942, стр. 243-244; o frohila см.: C. J. S. Marstrander. Rosselandssteinen, стр. 36 (предлагается чтение frodila с ошибочным написанием d и сопоставляется с д.-в.-н. Fruotilo). В. Краузе (W. Krause. Runica, III. – NGAW, 9, 1961, стр. 274), по всей вероятности, не принимает предположения К. Марстрандера, ибо по-прежнему настаивает на том, что h в Frohila является аннулятором гиата; о susihe см.: E. Svärdström. Västergötlands runinskrifter, 3. Uppsala, 1958, стр. 92-100 (даётся чтение susih); о niuha/niuhA см.: C. J. S. Marstrander. De nordiske runeinnskrifter..., I, стр. 114-132.

20. См.: Н.С. Трубецкой. Указ. соч., стр. 302-303.

21. О данном имени см.: E. Wessén. De nordiska folkstammarna i Beowulf. Stockholm, 1927, стр. 40; A. Janzén. The provenance of Proto-Norse personal names II. "Names", II, 1954, № 3, стр. 173.

22. H. Andersen. Opedalstenen. – NTS, XIX, 1960.

23. M. Кристенсен (M. Kristensen. Указ. соч., стр. 76-77) считает возможным отнести процесс оглушения звонких спирантов в конечной позиции к эпохе древнейших рунических надписей ("tidlig urnordisk").

24. C. J. S. Marstrander. De nordiske runeinnskrifter..., I, стр. 30-31.

25. См.: W.S. Allen. Phonetics in ancient India. Oxford, 1953, стр. 9. В дальнейшем все цитаты из древнеиндийских трактатов, а также их перевод даются по данной работе; следует иметь и виду также книгу Л. Рену (L. Renou. Terminologie grammaticale du Sanscrit. Paris. [1956]).

26. W.S. Allen. Phonetics in ancient India, стр. 9.

27. Там же.

28. Там же, стр. 10.

29. Там же.

30. Там же.

31. Там же, стр. 65.

32. Там же.

33. H. C Трубецкой. Указ. соч., стр. 321-325.

34. W. S. Allen. Sandhi ("Jamia linguarum", XVII). 's-Gravenhage, 1962, стр. 14-19.

35. См.: J. Wackernagel. Altindische Grammatik, I. Göttingen, 1957; F. Sommer. Zum vedischen Sandhi. "Festschrift für W. Streitberg". Heidelberg, 1924; W. S. Allen. Sandhi.

36. J. Wackernagel. Altindische Grammatik, I, стр. 292.

37. Там же, стр. 287.

38. В данной главе оказались вне рассмотрения два вопроса: явления эпентезы в руническом слове и фономорфологические варианты рунического слова. Эти вопросы рассматриваются в гл. III.

39. См.: I. Lehiste. An acoustic-phonetic study of internal open juncture. "Phonetica", V, 1960 (Suppl.); N. Chomsky, M. Halle, F. Lukoff. On accent and juncture in English. В сб.: "For Roman Jakobson". 's-Gravenhage, 1956; K. Pike. Interpenetration of phonology, morphology and syntax. "Proceedings of the 8-th International congress of linguists". Oslo, 1958; Ch. Hockett. A course in modern linguistics. New York, 1958.

40. См.: W. Moulton. Juncture in modern standard German. "Language", Bd 23, 3, 1947.

41 О. Marseen. Lundegaarde-gravpladsen fra yngre romersk jernalder. "Kuml, 1963", Århus, 1964, стр. 33-36.

42. E. Moltke. Runeindskriften på rosetfibulen fra Nøvling. "Kuml, 1963". Århus, 1964, стр. 37-41.