Литература

Источник: М. И. СТЕБЛИН-КАМЕНСКИЙ. ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОЭТИКА

(к вопросу о развитии древнеанглийского поэтического стиля)

Задача настоящей работы – рассмотрение одного, до сих пор подробно не описанного и должным образом неистолкованного явления, а именно орнаментальных первых элементов сложных существительных, используемых в древнеанглийской поэзии в качестве стилистического приема. Так как упомянутое явление связано в той или иной степени с основными особенностями древнеанглийского поэтического стиля, в процессе его рассмотрения и истолкования автор надеется коснуться основных вопросов развития древнеанглийского поэтического стиля и сделать некоторые общие выводы.

Свежему человеку, знакомящемуся в подлиннике с памятниками древнеанглийской поэзии и, в частности, с "Беовульфом", ее основным памятником, бросается в глаза, что первые элементы сложных слов, в частности существительных (обыкновенно тоже имена существительные, встречающиеся также и в самостоятельном употреблении), часто как будто совершенно излишни, т. е. не прибавляют ничего существенного к значению второго элемента, взятого отдельно, и представляют собой своего рода словесные украшения, – явление, не имеющее параллелей в поэзии позднейших эпох.

О том, что двучленные сложные слова являются излюбленным художественным средством древнеанглийской поэзии, говорилось не раз. Существует даже тенденция несколько преувеличивать роль сложных слов в древнеанглийской поэзии. В действительности для нее характерно не столько обилие сложных слов (в любой современной технической статье на английском или немецком языке таких слов несравненно больше, и притом не только двучленных, но и трехчленных, четырехчленных, пятичленных и т. д.), сколько сложные слова, особого характера, в частности сложные слова с орнаментальным первым элементом. Однако, несмотря на то, что такие сложные слова играют заметную роль в древнеанглийской поэзии, они не получили никакого освещения в специальной литературе. Это объясняется, по-видимому, тем, что их наличие в поэтических памятниках обычно рассматривается как неумелость поэта, как несовершенство поэтической техники. Поэтому, в то время как большое количество монографий посвящено описанию и анализу кеннинга – его эстетическая ценность не вызывает сомнений у современных исследователей, – о сложных словах с орнаментальным первым элементом существует только несколько беглых упоминаний.

Упоминания о рассматриваемом явлении настолько немногочисленны, что мы приведем их почти полностью. "О словах, употребленных для аллитерации или для заполнения стиха (Flickworten), – говорит Циглер, – вряд ли может быть речь. Однако часто значимость (der inhaltliche Wert) отступает на задний план перед потребностями аллитерации, как, например, в первой части вынужденных соединений (erzwungener Wortkompositionen)"¹. А вот что говорит Краков: "Постепенно ухо англосаксов привыкло к сложным словам, и сама по себе их двучленность стала уже ощущаться как красота формы. Так древнеанглийские поэты часто связывают названия предметов и народов (но не имена лиц, которые уже сами по себе почти все являются сложными словами) с каким-нибудь украшающим словом, которое в "Беовульфе" в большинстве случаев имеет отношение к битве"². Более определенно высказывается Шюкинг: "Бросающейся в глаза особенностью стиля "Беовульфа" является чрезмерное, иногда доводимое почти до бессмысленности применение сложных слов с heaðu- ("битва"), heoru- ("меч"), beadu- ("битва"), sige- ("победа"), megen- ("сила"), mædu- ("мед"). Получается впечатление, как будто здесь первоначально осмысленное средство выражения сделалось более или менее механическим приемом подбора нужной аллитерации"³. И в другой работе: "...в случаях, как heaðo-hlæw (Beow. 2211), уже вряд ли можно найти какое-либо значение. Также часты сложные слова с mægen- ("сила"), leod- ("народ"), heoru- ("меч"), mǽl- ("время"), worold- ("мир") и т. д."⁴. Лексикографы, говорит Шюкинг далее, всегда тратили много остроумия, чтобы их перевести, найти смысл, которого нет. "Нельзя полагать, что слушатель был равнодушен к такому злоупотреблению сложными словами, напротив, следует представлять себе, что он заключал о поэтических способностях автора также и по тому, насколько аллитерация вынуждала того к употреблению пустого словарного материала"⁵.

И наконец, Магун в небольшой заметке, в основном посвященной данному явлению, говорит: "Современному читателю "Беовульфа" почти неизбежно бросается в глаза то, что представляется чрезмерным употреблением некоторых слов в качестве первых элементов различных сложных существительных и прилагательных имен"⁶. Слово guúþ ("война, битва"), например, фигурирует в 30 сложных словах, "из которых, – говорит Магун, – многие кажутся созданными главным образом ради аллитерации, например: guúþ-beorn, -bil, -nyrne, -freca, -helm, -rinc, -sceaþa, -searo, -sweord, -wíga". Магун далее дает статистический подсчет количества случаев, в которых известные слова выступают в качестве первых элементов сложных слов в "Беовульфе" и, для сравнения, в "Эдде", причем он, по собственному признанию, не делает различия "между сложными словами, в которых первый элемент является чисто усилительным, и теми, в которых второй элемент определенно прибавляет что-то к значению первого элемента или изменяет его". Цель его – выяснить, в какой мере такие сложные слова казались чрезмерными и излишними современным слушателям и читателям. "Эдду" он использует как стандарт для сравнения. В списках, составленных по глоссариям Клебера (для "Беовульфа") и Геринга (для "Эдды"), приводятся слова, выступающие в качестве первых элементов пяти или больше сложных слов. Вывод Магауна: "...соблазн повторно употреблять те же первые элементы несомненно возник в поисках аллитерирующих слов <...> Однако требования аллитерации, при столь же жестких условиях, как и условия древнеанглийского стиха, удовлетворяются поэтами "Эдды" без злоупотребления этим приемом. Автор "Беовульфа" повторяет <...> свой запас первых элементов только потому, что он менее искусен, менее изобретателен в этом отношении, чем его скандинавские коллеги"⁷.

Все цитированные авторы сходятся на том, что:

1) в известных случаях первый элемент сложного слова, имени существительного или прилагательного, выполняет чисто орнаментальную функцию, т. е. не несет никакого или "почти никакого" значения;

2) явление это обусловлено требованиями аллитерации;

3) явление это особенно характерно для "Беовульфа":

Внимательный просмотр памятников древнеанглийской поэзии позволяет заключить, что действительно явление это наиболее характерно для "Беовульфа", но что, однако, оно не менее обильно представлено в поэмах "Исход" и "Андрей" и сравнительно обильно (насколько позволяют судить их небольшие размеры) – в "Финнсбургском фрагменте" и в двух фрагментах "Песни о Вальтере". В остальных древнеанглийских поэтических памятниках оно или мало представлено, или совсем отсутствует (например, в "Речи души к телу", в "Христе и Сатане" и других). Обилие переходных, неясных и спорных случаев естественно исключает возможность полного и точного статистического подсчета. Бросается в глаза то обстоятельство, что явление, о котором идет речь, обильно представлено в тех произведениях, в которых преобладает военная и героическая тематика и которые, очевидно, наиболее близки традициям дохристианской и дописьменной поэзии. Наоборот, реже оно в явно подражательных или переводных произведениях. Если справедливы выводы Магауна, то получается, что древнеанглийские поэты, которые пользовались тематикой устных героических песен и были несомненно лучше знакомы с устной дружинной поэзией, хуже владели техникой аллитерационного стиха, чем поэты, подражавшие христианским образцам и переводившие с латыни, и что, например, автор "Беовульфа", которому все же вряд ли можно отказать в известной творческой самостоятельности, был менее искусным поэтом, чем автор громоздкой первой части "Христа", пропитанной христианской догматикой, чем переводчики псалмов или авторы подражательных дидактических поэм. Следовательно, наличие сложных слов с орнаментальным первым элементом нельзя объяснить исключительно требованиями аллитерации и несовершенством стихотворной техники.

Возникает вопрос: как повлияла аллитерация на язык древнеанглийской поэзии? В работах по языку и стилю древнегерманской и, в частности, древнеанглийской поэзии часто встречаются указания на наличие такого влияния. Однако нет работы, посвященной развернутому анализу этого вопроса и дающей на него исчерпывающий ответ. Статистический подсчет и перечисление обнаруженных случаев, методы, пользующиеся такой популярностью в немецкой литературе по вопросам поэтического языка, по-видимому, не могут быть применены для разрешения данного вопроса.

Аллитерационный стих, безраздельно господствующий в древнейших сохранившихся памятниках германской поэзии, возник, по-видимому, еще в доисторическую эпоху. Попытки вывести его происхождение из латинской (Кавчински, В. Май ер) или же кельтской (Турнайзен) поэзии не увенчались успехом и не нашли признания среди авторитетных специалистов⁸. Аллитерационная техника существовала уже во времена Плиния и Тацита (I в. н. э.), как об этом позволяют заключить аллитерирующие племенные названия Erminones – Ingvaeones – Istvaeones. Сохранился ряд родословных германских племенных вождей с аллитерирующими собственными именами (например, Segestes – Segimerus – Segimundus – *Segithancus в херускской королевской семье). Вероятные аллитерационные стихи представляют собой некоторые из древнейших рунических надписей (например, надписи из Gallehus, Tune, Kjølevik, Noleby, Stentoften, Eggjum).

В той форме, в которой мы находим аллитерацию в древнеанглийской поэзии, она – основной организующий момент стиха. Она связывает два полустишия или коротких стиха в один длинный стих, выделяя, посредством сходства звучания начального звука, в первом полустишии один или чаще оба слога, несущих метрическое ударение, и один из таких слогов (обычно первый) второго полустишия и определяя таким образом ритм стиха. Строго говоря, она не является приемом строфической композиции, поскольку никогда не выходит за пределы одного стиха. В древнеанглийской поэзии господствует один и тот же размер во всех жанрах, так называемый "эпический длинный стих", и строфа в ней не получила никакого развития.

То, что аллитерация – основной организующий момент древнегерманского аллитерационного стиха, обусловлено, в свою очередь, строем германских языков, поскольку, по-видимому, такое значение аллитерация может приобрести только в языках, в которых ударные слоги в то же время корневые и в большинстве случаев начальные. Роль аллитерации в ритмическом строе стиха вытекает, таким образом, из законов ударения в германских языках.

Определяя ритм стиха, аллитерация в то же время оставляет ему большую свободу. Ритм древнегерманского стиха вообще чрезвычайно многообразен. Число слогов в полустишии может колебаться в очень широких пределах. С другой стороны, поскольку слоги, несущие метрическое ударение, в то же время, по законам германского ударения, всегда ударные корневые слоги, т. е. слоги, несущие наибольшую смысловую нагрузку, ритм стиха отличается от ритма прозы главным образом тем, что в стихе сильные слоги получают еще большее усиление, а слабые – ослабляются. Ритм предложения как бы подчеркивается, но не нарушается. По наблюдениям Риса, например, в "Беовульфе" метрическое влияние на порядок слов настолько незначительно, что им можно пренебречь. Рис утверждает, что в аллитерационном стихе ритм предложения и ритм стиха совпадают⁹. Такого же мнения придерживается и Хойслер, крупнейший специалист по древнегерманскому стиху¹⁰.

Если справедливо, что аллитерация только подчеркивает, но не деформирует ритм предложения, то этого нельзя сказать о ее влиянии на выбор слов в поэзии. Ее деформирующее или стилизующее влияние в этом направлении очень вероятно. Многие авторы, например, указывают на то, что обилие синонимов, характерное для языка древнегерманской поэзии, обусловлено требованиями аллитерации. Существует большое количество слов, которые употребляются только в поэзии и которые синонимичны словам, употребляемым в прозе. 6 большинстве случаев невозможно усмотреть какое бы то ни было различие в значении этих синонимов. Попытки установить такие различия обычно не приводят к убедительным результатам. Несомненно, однако, что такое различие первоначально существовало. Несомненно также, что такое обилие синонимов – чрезвычайно удобное средство для подбора нужной аллитерации. Примеров, в которых употребление различных названий для одного и того же предмета (частью чисто поэтических, частью прозаических) совершенно неоправданно и явно подсказано требованиями аллитерационной техники, можно было бы привести очень много. Вместе с тем, конечно, нельзя считать, что это обилие синонимов было вызвано к жизни техникой аллитерационного стиха. Оно было использовано авторами поэтических произведений как традиционный и удобный стилистический прием, но возникновение его имело, несомненно, другие причины. Общеизвестен факт, что в языках культурно отсталых народностей отсутствуют общие обозначения явлений и предметов, а употребляется вместо этого ряд обозначений, каждое из которых ассоциируется с отдельными конкретными признаками данного явления.

Очевидно, что такое богатство выразительных средств – это следствие норм образного мышления, бедного общими понятиями и неспособного отвлечься от отдельных конкретных признаков. По мере развития понятийного мышления различия между значениями таких специализированных выражений стираются, многие из них за ненадобностью отмирают или становятся синонимами, которые долго продолжают жить в поэтическом языке как живой памятник пройденной стадии развития мышления, но будучи уже переосмыслены как поэтические архаизмы.

Обилие слов, вышедших из употребления в прозаическом языке, притом слов, различия между которыми в значении стирались по мере развития общих понятий и способности отвлечься от конкретных признаков явлений, послужило, конечно, причиной и той характерной для древнеанглийской поэтической лексики семантической расплывчатости, на которую указывает Шюкинг¹¹. И для объяснения этой семантической нечеткости нет надобности обращаться, как это делает Шюкинг, к "героическо-придворному" и "христианско-монашескому" идеалам англосаксонской эпохи, которые якобы характеризуются антиматериализмом, интересом к нематериальному, к тому, что скрывается за вещами, и отсутствием интереса к действительности.

Характерное для древнеанглийской поэзии обилие сложных слов, особенно таких, чье значение могло бы быть выражено и не сложным словом, тоже несомненно связано с техникой аллитерационного стиха. Поскольку двухчленное сложное слово обычно занимает не меньше половины нормального полустишия, а часто и все полустишие, его первый слог несет одно из двух метрических ударений данного полустишия, и, как в этом нетрудно убедиться, такое слово в подавляющем большинстве случаев аллитерирует в своем стихе¹². Возможность употребить вместо простого слова равнозначно ему сложное слово, первый элемент которого можно варьировать и таким образом подбирать нужный начальный звук, естественно является очень удобным приемом аллитерационной техники. Характерно, однако, что в среднеанглийской аллитерационной поэзии сложные слова как стилистический прием исчезли и что во многих явно поздних древнеанглийских памятниках (например, в "Речи души к телу") число их ничтожно. Всего больше их в "Беовульфе" (по Кракову, 1069 сложных слов и 1539 случаев их употребления на 3174 строки) и поэме "Исход", если не считать гимна Кэдмона (6 сложных слов на 9 строк). С большой долей вероятности можно предположить, что сложные слова – явление, исчезающее в древнеанглийской поэзии, и что "Беовульф" в этом отношении наиболее архаичен. Таким образом, в конечном счете требования аллитерации не могут воспрепятствовать перестройке языка и исчезновению из него того или иного явления, как бы ни было оно удобно с точки зрения аллитерационной техники, хотя тормозящее и консервирующее влияние последней весьма вероятно.

Из всех стилистических явлений древнегерманской поэзии кеннинг до сих пор привлекал наибольшее внимание. Литература о нем очень велика. Однако в основном литература о кеннингах посвящена их определению, классификации и перечислению. Вопросы происхождения кеннинга не ставятся вовсе или затрагиваются только мимоходом. В более старых работах встречаются некоторые попытки дать генетическое объяснение кеннинга. Например, Боде утверждает, что кеннинги обязаны своим происхождением "сильной фантазии и легко возбудимой эмоциональности"¹³, и добавляет далее, что главной причиной их возникновение являются все же требования аллитерации. Довольно путаное объяснение происхождения кеннингов предлагает Майер, который истолковывает систему кеннингов как своего рода искусственный математический язык, основанный на классификации понятий на главные и второстепенные¹⁴.

Неоднократно делались попытки вывести кеннинг из поэзии кельтской (ирландской), где он широко применяется. В более новых работах, напротив, вопросы генетические совершенно игнорируются. Типична в этом отношении капитальная работа Маркардт, дающая полный свод древнеанглийских кеннингов и снабженная обширным теоретическим введением¹⁵. В работах такого рода много места уделяется определению кеннинга, отделению "настоящих" кеннингов от "ненастоящих" и тому подобным вопросам.

По-видимому, единственной в своем роде среди работ по древнегерманскому поэтическому языку является работа голландского лингвиста Портенген, ученицы Уленбека¹⁶. В противоположность другим авторам, ограничивающимся строго филологическими определениями и описаниями в пределах германских или, в лучшем случае, других индоевропейских языков, Портенген привлекает в своей работе для сравнения материалы неиндоевропейских (индонезийских) языков и старается осветить лингвистические факты посредством данных этнографии. Она показывает, как словарные запреты ассоциируются с общими понятиями у полуцивилизованных народов. Поэтические термины древнегерманских языков, заключает она, аналогичны языковым табу этих народов. Правдоподобие такого объяснения бросается в глаза, если учесть, что в большинстве случаев кеннингами обозначаются в древнеанглийской поэзии существа человекоподобные и опасные, с точки зрения полуцивилизованного народа, как-то: бог, дьявол и т. п., а также корабль, море, бой, меч и другие предметы вооружения, человек и его тело, т. е. как раз такие существа и предметы, которые чаще всего табуируются.

Возможно, однако, что в древнеанглийской поэзии кеннинг употребляется вместо неописательного выражения не столько потому, что он более образен и живописен, что он способствует более конкретному изображению явления, как обычно предполагается, в согласии с нашими современными представлениями (так, например, считает Маркардт), сколько потому, что, будучи одним из традиционных заместителей обычного выражения, он в то же время дает возможность варьировать начальный звук и таким образом увеличивать число возможных аллитераций. Еще сравнительно не так далеко позади была эпоха, когда, вследствие неразвитости понятийного мышления, невозможно было познание конкретного через абстрактное, когда неметафорическое выражение было не под силу сознанию и метафора еще не стала средством художественного изображения реальной действительности, а была только своего рода неизбежным балластом. В отдельных случаях, конечно, очень трудно решить, что заставило поэта употребить кеннинг вместо обычного выражения. В ряде случаев, однако, образ, даваемый кеннингом, кажется совершенно случайным и не вяжется с контекстом.

Наконец, с аллитерацией связана и так называемая "вариация", одно из наиболее характерных стилистических явлений древнеанглийской и вообще древнегерманской поэзии. Вариация – это повторение уже сказанного другими словами. Она представляет собой как бы семантическую аллитерацию, повторение значения в различных выражениях. И действительно, подобно тому как аллитерация связывает два полустишия в один "длинный стих", вариация, в ее наиболее частой форме, – повторение другими словами в начале стиха того, что сказано в конце или середине предыдущего стиха – связывает отдельные стихи между собой, будучи таким образом своего рода композиционным приемом, но не проводимым, однако, с такой последовательностью, как аллитерация. Повторяя значение в других выражениях, вариант, будучи в большинстве случаев именем существительным, несет на себе первое метрическое ударение нового стиха и является первым аллитерирующим словом этого стиха, как бы задавая новую аллитерацию и становясь отправной точкой нового стиха. Таким образом, в аллитерационной поэзии вариация – это простейшее средство соблюдать размер, развивая тему. Следует отметить, что, в то время как словесное повторение того или иного типа характерно для устной поэзии многих народов, повторение в других выражениях, т. е. вариация, характерно именно для аллитерационной поэзии.

Объяснение происхождения вариации в немецкой литературе искали обычно в особенностях "германского характера". Так, Шерер¹⁷, которому в основном последовал Хойслер, видел в вариации стилистическое выражение "германской страстности" и ставил ее рядом с динамическим корневым ударением. С нашей точки зрения, вариация, так же как и другие виды словесных повторений, – наследство той стадии развития языка, на которой, вследствие неразвитости синтаксических связей, т. е. в конечном счете неразвитости отвлеченного мышления, повторение слова или его синонима предпочитается грамматическому подчинению, требующему употребления союза, выражающего отвлеченную связь между предметами, и повторение существительного или его синонима предпочитается употреблению абстрактного анафористического местоимения. Так или иначе, в том виде, в каком мы застаем ее в древнеанглийской поэзии, вариация несомненно является неотъемлемой частью аллитерационной техники и сохраняется, а может быть, и несколько развивается благодаря ей.

Связь с аллитерацией можно было бы установить и в отношении других стилистических явлений древнеанглийской и древнегерманской поэзии (например, в отношении так называемых "парных формул" или в отношении "субстантивного" характера этой поэзии). Однако нам представляется, что рассмотренного достаточно, чтобы оправдать следующий общий вывод. Аллитерационная техника воздействует на уже наличный языковой материал, она его не создает, она не конечная причина тех или иных языковых явлений. Она может только способствовать искусственному сохранению некоторых явлений, если они представляют стилистическую ценность и удобны с точки зрения аллитерационной техники. Одной аллитерацией ничего объяснить нельзя, но, с другой стороны, все стилистические явления аллитерационной поэзии оказываются в большей или меньшей мере связанными с аллитерацией.

Возвращаясь к сложным существительным с орнаментальным первым элементом, заключаем, что нельзя объяснить это стилистическое явление исключительно требованиями аллитерации. Оно так же, как кеннинг, вариация и т. д., использовалось аллитерационной техникой, но объяснение его существа надо искать в особенностях строя древнеанглийского языка. В связи с этим возникает вопрос, верно ли, что первый элемент сложных существительных этого типа не несет почти никакого значения, верно ли переводятся эти сложные слова?

Рассмотрение этого вопроса мы начнем с тех случаев, в которых особенно бросается в глаза "орнаментальность" и "излишность" первого элемента, а именно с тех случаев, в которых второй элемент представляет собой племенное название. Мы имеем в виду соединения типа Gār-Dene, т. е. буквально "копье-датчане", Hring-Dene "кольцо-датчане", Sige-Scyldingas "победа-скюльдинги", Gūð-Gēatas "бой-геаты" и т. п. Соединения такого типа часты в "Беовульфе"¹⁸. В других древнеанглийских поэтических произведениях мне известно только Gūð-myrce ("Исход", 51) – "эфиопы".

С точки зрения современного английского или немецкого языка они представляются совершенно необычными, если принять в соображение, что, согласно единодушному мнению специалистов, первый элемент этих племенных названий не сужает и не ограничивает значения второго, т. е. не указывает на какую-либо разновидность датчан, геатов и т. п., а служит как бы украшающим или восхваляющим эпитетом. Имеются в виду "датчане вообще", "геаты вообще" и т. д. Поэтому понятно, что в этих соединениях обычно оба элемента печатаются в современных изданиях с прописной буквы, так как первый элемент как бы включается в племенное название в качестве неотъемлемого элемента, составляет с ним одно целое. В некоторых случаях первый элемент, по-видимому, полностью включился в племенное название, потеряв всякое самостоятельное значение. Так, второй элемент племенного названия Heaðobeardan (хадубарды = лонгобарды?) не встречается отдельно, и само название не поддается семантическому расчленению, хотя возможно, что первоначально первый элемент этого названия был таким же "украшающим эпитетом" как Heaðo- в Heaðo-Scilfingas и т. п.¹⁹ Не встречается отдельно также и второй элемент племенного названия Heaðo-Ræmas (в рукописи heaðoræmes). По-видимому, Raumaricii, упоминаемые Иорданом, – обитатели Raumaríki или Raumsdalr²⁰. Напротив, название Wederas – это, вероятно, сокращение Weder-Gēatas, т. е. "буря-геаты" (the Storm-Geatas)²¹. Здесь первый элемент, первоначально являвшийся украшающим эпитетом, стал вариантом племенного названия.

При переводе этих племенных названий придерживаются одного из трех возможных способов.

Во-первых, первый элемент племенного названия переводится буквально, т. е. Gār-Dene переводится "Die Speerdänen" или "The Spear Danes", Hring-Dene переводится "Die Ring-däne" или "The Ring-Danes", Gūð-Gēatas переводится "Die Kampfgauten" или "The War-Gauts", Heaðo-Scilfingas переводится "Die Kampf-Scilfinge" или "The War-Scilfinge" и т. д. Такие переводы встречаются и в многочисленных изданиях "Беовульфа", и в словаре Босворт-Толлера, и в комментарии к "Беовульфу" Хопса. Однако авторы сознают, конечно, что такие переводы не удовлетворительны: первые элементы (обычно субстантивные атрибуты) воспринимаются в таких переводах не как украшающие эпитеты, а как логические определения, каковыми они, безусловно, не являются, так как очевидно имеются в виду не "те датчане, которые имеют какое-то отношение к копью", и т. д., а "датчане вообще". Соответствующими переводами на русский язык были бы "копейные датчане", "коленные датчане" (если Hring "кольцо"), "военные гауты" и т. п. Русские эквиваленты дают в еще большей мере почувствовать неудовлетворительность перевода, так как ясно, что эти относительные прилагательные (а субстантивные атрибуты в современных английском и немецком языках воспринимаются именно как относительные прилагательные) вовсе не украшающие эпитеты, а логические определения, как-то сужающие или уточняющие значение второго элемента.

Сознавая неудовлетворительность такого буквального перевода, авторы прибегают ко второму способу. Они не переводят первый элемент, а только описывают его функцию. Так, Шеман говорит, что "Gār-Dene и Hring-Dene указывают на выдающиеся воинственные свойства датчан, которые они, однако, не оправдывают на протяжении поэмы"²². И далее: "...величальными названиями шведов являются Gūð-Scylfingas и Heaðo-Scylfingas, которые подчеркивают выдающиеся воинственные качества этого народа"²³. Так и Краков указывает на то, что "нередко употребляются сложные названия народов с воинственным атрибутом"²⁴. Хайне в своем издании "Беовульфа" говорит, что благодаря своим блестящим воинственным качествам датчане носят названия Gār-Dene, Hring-Dene, Beorht-Dene²⁵. О том, что Gār- в Gār-Dene – это "величальный эпитет", говорит и Хопс в своем комментарии²⁶, причем он указывает, что выбор того или другого величального эпитета определялся в ряде случаев, по-видимому, "исключительно требованиями аллитерации. Точно так же и Клебер говорит в своем издании о механическом употреблении sige как универсального восхваляющего выражения, без отношения к конкретной ситуации. Того же мнения придерживаются и многие другие издатели "Беовульфа", которые поэтому не считают нужным точнее переводить все эти Gār-, Sige- и т. п., поскольку выбор того или другого определялся, по их мнению, в основном требованиями аллитерации, и ограничиваются указанием на общую функцию этого атрибута. Вопросу о том, в какой мере отдельные эпитетические племенные названия описанного выше типа употреблены из-за их соответствия данному контексту и в какой мере они обусловлены требованиями поэтической формы, в частности требованиями аллитерации, посвящена работа Брайана²⁷. Признавая, что и в "Беовульфе", несмотря на высокое мастерство его автора, имеются случаи механического употребления чисто условных слов ради аллитерации, Брайан показывает, что в большинстве случаев те или иные величальные эпитеты при племенных названиях не случайны. "Ни один из аспектов мастерства [автора "Беовульфа"], – заканчивает он свою статью, – не кажется мне более замечательным, чем искусство, с которым он использует такой неподатливый материал, как племенные названия".

В некоторых случаях авторы прибегают к третьему способу перевода этих эпитетов, связанному с известными трудностями, однако наиболее правильному, как мне представляется, а именно: они переводят такие субстантивные эпитеты посредством качественных прилагательных. Gār-Dene, например, следуя этому способу, можно было бы перевести "доблестные датчане", Gūð-Gēatas – "славные гауты", Sige-Scyldingas – "победоносные Скюльдинги", þēod-Scyldingas – "могущественные Скюльдинги", Heaðo-Scilfingas – "воинственные Скильфинги" и т. п.

Трудность перевода субстантивных эпитетов при племенных названиях на английский и немецкий язык, так же как и перевода других орнаментальных субстантивных атрибутов, обычных в "Беовульфе" и некоторых других древнеанглийских поэмах, объясняется тем, что функция субстантивного атрибута в современных германских языках существенно отличается от той функции, которую такой атрибут выполнял в древнеанглийских поэтических сложных словах известного типа. Во-первых, характерно, что в современных германских языках субстантивный атрибут употребителен главным образом для обозначения понятий, возникших в результате развития технической терминологии. Напротив, в поэзии он сравнительно редок. В первых 100 строках поэмы Байрона "Паломничество Чайльд Гарольда" встречается только 2 субстантивных атрибута (marble pile "мраморные колонны" и sea Cybele "морская Кибела"), причем оба могут быть переведены относительными прилагательными. В первых 100 строках поэмы Теннисона "In memoriam" встречается только один субстантивный атрибут: summer suns "летние солнца", где summer обычный эквивалент относительного прилагательного. В первых 100 строках поэмы Шелли "Адонаис" встречается только 2 субстантивных атрибута: twilight chamber "сумеречная комната" и moonlight wings "лунные (т. е. освещенные луной) крылья". Между тем любая страница современного технического журнала на английском или немецком языке буквально пестрит соединениями, в которых первый элемент – субстантивный атрибут. Уже одно то обстоятельство, что субстантивный атрибут в современных германских языках больше всего представлен в языке техники, т. е. области, наиболее богатой неологизмами, в то время как в древнеанглийском языке он был наиболее употребителен в архаичном языке поэзии, заставляет предполагать, что по своей функции субстантивный атрибут современного языка представляет собой явление, стадиально совершенно отличное от субстантивного атрибута древнего языка.

Оставляя в стороне те случаи, в которых определяющее существительное слилось с определяемым и образует с ним одно семантическое целое, одну лексическую единицу, попытаемся определить функции субстантивного атрибута в современных английском и немецком языках в тех случаях, где имеет место синтаксическое соединение определяющего с определяемым, где субстантивный атрибут поддается семантическому выделению. Следует, конечно, иметь в виду, что граница между сложным словом и синтаксическим соединением текуча. Следует, кроме того, оговориться, что субстантивный атрибут современного английского языка в формальном отношении несколько отличен от субстантивного атрибута современного немецкого языка, а именно: он приближается к прилагательному по ряду признаков (отдельное написание, самостоятельное ударение, способность сочинения с прилагательными, способность иметь перед собой наречие в качестве определения, в некоторых случаях даже степени сравнения и т. п.)²⁸. По своей семантической функции, однако, они совершенно аналогичны, как это показывает, например, полный параллелизм переводов того и другого на русский язык. Действительно, и тот, и другой всегда могут быть переведены на русский язык либо через предложную конструкцию с каким-нибудь косвенным падежом соответствующего существительного, либо через беспредложную конструкцию с каким-либо падежом (всего чаще родительным определительным или родительным качества), либо же (в виде альтернативы) через относительное прилагательное. Например: нем. Goldring, англ. goldring "кольцо из золота", "золотое кольцо"; нем. Apfelkuchen, англ. apple-pie "пирожное с яблоками", "яблочное пирожное"; нем. Seefisch, англ. sea fish "морская рыба"; нем. Sommerrock, англ. summer gown "платье для лета", "летнее платье"; нем. Metallarbeiter, англ. metal worker "работник по металлу"; нем. Zahnschmerz, англ. toothache "боль в зубах", "зубная боль"; нем. Wasserversorgung, англ. water supply "снабжение водой"; нем. Erddurchmesser, англ. earth diameter "диаметр земли" и т. д. Будучи эквивалентен относительному прилагательному, субстантивный атрибут всегда обозначает качество не непосредственно, а через отношение к предмету, им обозначаемому. Значение качественного прилагательного, которое он в некоторых случаях может иметь (особенно в английском языке, например в выражениях iron will "железная, т. е. твердая, воля", paper profit "бумажные, т. е. гипотетичные, доходы" и т. п.), возникает в нем всегда только как вторичное, как результат "метафорического аналогизирования"²⁹. Первичное же значение соответствующих субстантивных атрибутов всегда эквивалентно значению относительного прилагательного.

Таким образом, субстантивный атрибут современных германских языков отнюдь не эквивалентен по своему значению качественному прилагательному других языков и отнюдь не конкурирует с качественным прилагательным германских языков, во всяком случае с таким прилагательным, в котором качественное значение первично. В современных германских языках такое первичное качественное прилагательное, наследие ли оно более древних эпох или новообразование, всегда полноценное прилагательное, оформленное соответствующим суффиксом и т. п., и не может быть заменено субстантивным атрибутом.

Между тем в древнеанглийской поэзии встречается субстантивный атрибут совершенно иного порядка. "Величальный" эпитет при племенных названиях, в противоположность современному субстантивному атрибуту, эквивалентен скорее всего именно качественному прилагательному, и именно этим своеобразием его функции (с современной точки зрения) объясняются трудность его перевода на современные языки и кажущаяся произвольность его употребления. Однако субстантивный атрибут такого необычного характера встречается не только в эпитетических сложных племенных названиях.

Любопытный материал в этом отношении дает статья Эрнста Кока³⁰. В своей статье Кок не ставит никаких теоретических вопросов и не делает никаких общих выводов. Задача его заключается исключительно в том, чтобы указать правильный перевод некоторых субстантивных атрибутов, часто встречающихся в древнегерманских поэтических сложных словах, причем в основном он черпает свой материал из древнеанглийской поэзии и только несколько случаев приводит из древнеисландской и древнесаксонской поэзии. В древнегерманских поэтических сложных словах, говорит он, слова, связанные с идеями вражды, принуждения, бедствия, страха и смерти, часто употреблялись для того, чтобы сообщить второму компоненту сильный оттенок разрушения, ужаса или мрачности. Такими словами были: *baðu-³¹ (beadu-), *haðu- (heaðu-), *hild- (hilde-), *uīg- (wig-) "война", "бой", "битва"; *inuið- (inwit-) "злоба", "ненависть"; *naru-(nearu-), *nauð- (nyd-), *haft-, *þrau- (þrēa-) "угнетение", "бедствие", "неволя"; *gruz- (gryre-) "ужас"; *galg- (gealga-) "виселица"; *ual- (wæl-) "смерть"; *heru-(heoru-) "меч". Кок далее указывает, что др.-англ. beadu-cwealm ("Андрей", 1702) означает "насильственная, ужасная смерть", а не death in battle ("смерть в битве"), так как Андрей не погиб на войне, а был распят. Др.-англ. heaðo-fyr ("Беовульф", 2547) при буквальном переводе ("боевой огонь") могло бы быть понято как кеннинг для обозначения меча, подобно др.-англ. beado-leoma, hilde-leoma ("Беовульф", 1523, 1143) или др.-исл. gunn-eldr, morð-bál, branda storms leygr, словам, состоящим из семантически аналогичных элементов. Однако heaðo-tyr не означает "меч" и относится не к огню во время боя, а к подземному огню. Поэтому оно означает "губительное, ужасное пламя". Подобным же образом, heaðo-wylm следует переводить "губительный, пожирающий, ужасный огонь", heaðo-sweng – "ужасный удар", др.-англ. hilde-leoma ("Беовульф", 2583) – "губительное пламя", так же как wæl-fyr и heaðo-wylm. Др.-англ. inwit-wrāsen ("Андрей", 946), продолжает Кок, означает "предательская цепь". Подобным же образом переводятся inwit-gyren, inwit-net и т. д. Др.-англ. nearunyd означает "угнетающие, жестокие, тяжелые цепи" (др.-исл. nǫrnaud, гот. naudi-bandi). Др.-англ. gryre-sīð ("Беовульф", 1462), говорит Кок, передает то же ощущение ужаса и зловещести, что и др.-исл. gálgvegr "гибельный путь" ("Grógaldr", 9), и gálgviðr "зловещий лес" ("Vǫlospá", 42), др.-англ. wæl-bend ("Беовульф", 1936), wæl-clam ("Бытие", 2128) Кок переводит "губительные оковы", так же как wæl-rāp ("Беовульф, 1610) и wæl-sāda ("Псалом", 139, 5); др.-англ. wæl-fyr ("Беовульф", 2582) – "губительный, смертоносный, разрушительный огонь"; wæl-regn ("Бытие", 1350) – "гибельный, смертельный дождь"; wæl-sceaft, wæl-spere, wæl-steng – "смертоносное, губительное копье"; wæl-fæhð ("Беовульф", 2028) – "смертельная вражда, жестокая схватка"; heorugifre ("Беовульф", 1498) – "жестоко жадный, зловеще алчный".

Принципиальный интерес этих переводов в том, что, во-первых, субстантивные атрибуты, которые переводит Кок, совпадают с тем, что мы выше называли орнаментальными первыми элементами сложных слов ("украшающие слова, имеющие отношение к войне", о которых говорит Краков; heaðu-, heoru-, beadu- и т. д., о бессмысленном употреблении которых говорит Шюкинг; hilde-, wæl-, heaðo-, wīg-, beado-, heoro-, inwit-, gryre-, которые приводит Магаун как наиболее часто повторяющиеся первые элементы сложных слов в "Беовульфе"). Однако Кок ничего не говорит о возможном влиянии аллитерационной техники на употребление этих субстантивных атрибутов.

Во-вторых, знаменательно, что слова, которые разбирает Кок, относятся к семантическому гнезду "война" и связаны с представлениями "вражды, принуждения, бедствия, ужаса и смерти", т. е. это слова, которые должны были играть особенно важную роль в дописьменной дружинной поэзии германских племен, завоевавших Британию, поскольку война была несомненно основной темой этой поэзии. Характерно также, что большинство примеров взято Коком из "Беовульфа", поэмы, тематически всего ближе связанной с дописьменной дружинной поэзией. Следовательно, употребление субстантивных атрибутов рассматриваемого типа – это, по всей вероятности, пережиток глубокой древности, чему, впрочем, не противоречит их связь с аллитерационной техникой, древность которой тоже можно считать доказанной.

В-третьих, интересно, что рассматриваемые "сложные слова" – это, по существу, не слова с цельным лексическим содержанием, не семантические целые. Они скорее представляют собой синтаксические соединения определяющего с определяемым ("ужасная смерть", "губительное пламя", "смертоносное копье" и т. п.). Многие из них άπαξ λεγόμευα, которые представляют собой то, что англичане называют nonce-words, т. е. слова, созданные только для данного случая. По своему значению определяющий элемент в них – скорей украшающий эпитет, чем логическое определение. Однако эпитет, инкорпорированный в сложное слово, а не выраженный посредством самостоятельного прилагательного, как это обычно имеет место в современных германских языках или в современном русском языке.

В-четвертых, характерно, что Кок переводит все эти первые элементы посредством качественного прилагательного ("ужасный", "жестокий", "смертоносный" и т. п.), которое выражает один из признаков, мыслимых в предмете или явлении, обозначаемых данным существительным ("война", "меч" и т. п.), а не посредством относительного прилагательного, которое выражает отношение второго компонента к данному предмету или явлению как к совокупности признаков.

Все эти факты заставляют предполагать, что инкорпорированный эпитет– это пережиток того состояния языка, когда название отвлеченного признака, т. е. имя прилагательное, еще не дифференцировалось от названия вещи или "названия признака вместе с субстанцией, которой приписываются и другие признаки"³², т. е. первообразного существительного, стоящего вообще ближе к чувственному образу. "Путь от существительного к прилагательному, – говорит Потебня, – есть атрибутивное употребление существительного"³³. И далее: "Если образ Б часто приписывается другому А или другим (В, Г...), но по одному и тому же признаку (основанию), то этот признак выдвигается из ряда других в Б и делает этот образ качественным, еще не превращая его в прилагательное"³⁴. Инкорпорированный эпитет древнеанглийской поэзии – это пережиток именно того этапа развития языка, когда "существительное, будучи названием определенной субстанции, было в то же время качественней, чем ныне"³⁵. Многозначность и неопределенность значения инкорпорированного эпитета объясняется тем, что "пока существительное атрибутивное мыслится как совокупность признаков, оснований для присоединений его к определяемому <...> может быть столько же, сколько в нем мыслится признаков"³⁶.

"В языках, более примитивных по своей структуре, – говорит В. М. Жирмунский, – имя, обозначающее предмет (существительное), поставленное как определение перед другим именем, функционирует как прилагательное с значением качества: например, "камень+хлеб" = "твердый хлеб"³⁷. Аналогичны таким соединениям сложные слова древнеанглийского поэтического языка: heaðo-fyr "война + огонь" = "смертоносный огонь", Gār-Dene "копье+датчане" = "воинственные датчане" и т. п. Однако древнеанглийский инкорпорированный эпитет не представляет собой полной аналогии соединениям определяющего с определяемым, на которые указывает В. М. Жирмунский³⁸, так как в эпоху, к которой относятся доступные нам поэтические памятники, качественное прилагательное уже, вероятно, давно отдифференцировалось от существительного, получив соответствующее оформление в виде суффикса и т. п., и соединения такого типа были уже не нормой, а пережитком, вследствие чего они, возможно, даже современниками осмыслялись так, как они осмысляются переводчиками нашей эпохи, т. е. первый элемент казался в них излишним украшением или же выражающим отношение второго компонента к данной субстанции как к совокупности признаков, т. е. казался эквивалентом относительного прилагательного. С другой стороны, характерные для германских языков сложные слова, в которых первый элемент – субстантивный атрибут (ср. гот. Scaudaraips = нем. Schuhriemen – "башмак+ремень" = "башмачный ремень" и современные сложные слова этого типа), никак нельзя считать примером такого архаического типа синтаксического объединения.

По своей функции первый элемент готского сложного слова Skaudaraips совершенно аналогичен субстантивному атрибуту современных германских языков и представляет собой явление стадиально того же порядка, т. е. явление не пережиточное, но, наоборот, получившее особенное распространение в современную нам эпоху в связи с быстрым развитием науки и техники. Правда, наиболее удовлетворительным образом большинство субстантивных атрибутов такого типа может быть переведено прилагательными. Но какими прилагательными? Только относительными, функции которых и выполняют субстантивные атрибуты современных германских языков. Связи между определяющим и определяемым в соединениях такого типа действительно сложны, многообразны и трудно поддаются классификации, но в каждом отдельном случае они отнюдь не диффузны, а вполне логически определенны и поэтому поддаются точному переводу посредством предложных или падежных конструкций или посредством относительных прилагательных на другие языки. Сложность и многообразие этих связей – результат высокого развития способности к отвлеченному мышлению, т. е. способности мыслить сложные многообразные отношения между предметами и понятиями, сравнительная же "примитивность" способа выражения этих связей (посредством словосложения, а не посредством флексии, вспомогательных слов и т. п.) сама по себе еще не свидетельствует о примитивности их мыслительного содержания. На более примитивной стадии языкового развития сопоставлялись чувственные образы, т. е. название одного предмета сопоставлялось с названием другого предмета на основании сходного признака, в результате чего происходило "окачествление" названия предмета, привлеченного для сравнения. Ничего подобного не имеет места в словах типа skaudaraips и т. п. Здесь мыслятся два предмета в их логическом соотношении. Напротив, древнеанглийский инкорпорированный эпитет действительно представляет собой явление пережиточное, не только формально, но и по содержанию. То, что определяющее слово в полносложном соединении имеет форму "чистой именной основы", – чисто формальный момент, внешний по отношению к содержанию соединения и не позволяющий заключить об архаичности самого типа соединения.

В связи с этим встает вопрос, следует ли вообще языковые явления, возникновение которых восходит, как показывают сравнительные разыскания, к более древнему периоду языкового развития, считать пережиточными явлениями, свидетельствующими об архаичности строя данного языка, если эти явления рассматриваются только с чисто формальной стороны, безотносительно к их функции. В диалектическом развитии формы и содержания беспрерывно происходит переосмысление первой, ее функциональная перестройка, ее приспособление к новым потребностям, возникшим в результате изменения строя мышления, причем старые формальные элементы, сохраняясь "физически", претерпевают очень существенные изменения в той роли, которую они выполняют. По существу то же самое имеет место в развитии поэзии, в развитии специфически поэтических выразительных средств. Все поэтические форманты по своему происхождению – общеязыковые средства, отнюдь не специфичные для языка поэзии. В свое время они были следствием господства образного мышления. Однако по мере преодоления ограниченности образного мышления происходит их функциональная перестройка, и то, что было раньше следствием беспомощности человеческого сознания, его неспособности проникнуть в сущность явлений окружающего мира, становится выражением творческой силы человека, специфическими средствами художественного изображения действительности. Совершенно неоправданным был бы вывод, что поэзия, как явствует из происхождения ее формант, – это пережиток первобытного мышления, своего рода архаизм. Напротив, она именно только и становится возможной после преодоления ограниченности первобытного образного мышления. Только после этого она становится специфической областью творчества, только после этого ее средства становятся тем, что они представляют собой в настоящее время, – средствами художественного изображения действительности, как это явствует, в частности, и из нашего разбора влияния аллитерационной техники на языковой стиль древнеанглийской поэзии.

Орнаментальный первый элемент сложных существительных, таким образом, оказывается, с точки зрения истории языка, своеобразным пережиточным явлением, своего рода окаменелым ископаемым, возникновение которого восходит к эпохе, значительно более удаленной от нас, чем эпоха написания древнеанглийских поэтических памятников, как бы последние ни датировались. Чем объясняется сохранение этого пережитка в древнеанглийской поэзии?

Во всех случаях, когда в языке аллитерационной поэзии обнаруживаются такие "окаменелости", основным фактором, способствовавшим процессу окаменения, т. е. сохранения языкового пережитка, оказывается аллитерация. Однако ответ на этот вопрос связан также с тем, что представляется, с точки зрения стиля, основным свойством аллитерационной поэзии. Аллитерационная поэзия – по существу поэзия эмоционально-приподнятого стиля. И это в первую очередь объясняется особой ролью, которую играет слово как средство художественного изображения в этой поэзии. Своеобразие языка этой поэзии отнюдь не исчерпывается особым составом лексики, особыми поэтическими фигурами. Оно заключается скорее в том, что слова, несущие основную эмоциональную нагрузку, слова, обозначающие основное тематическое содержание этой поэзии, т. е. слова по преимуществу поэтические, торжественные, значительные, не столько изображают объективную действительность посредством логических и грамматических сочетаний с другими словами, сколько создают определенную эмоциональную тональность в силу своего монотонного периодического повторения с эмфатическим ударением (подчеркнутым аллитерацией). Создается нечто подобное мерному, тяжеловесному танцу в такт барабанному бою. И характерно, что такими словами являются, в большинстве случаев, более или менее "окачествленные", субстантивные атрибуты не только потому, что такие атрибуты всегда несут на себе метрическое ударение и аллитерируют, но в большей степени потому, что при атрибутивном употреблении существительного, в результате его "окачествления", выдвигаются на первый план наиболее впечатляющие, наиболее характерные, наиболее эмоционально важные признаки предмета, обозначенного данным существительным, заслоняя многообразие разнородных признаков объективной реальности. В семантике субстантивного атрибута, употребленного в качестве украшения эпитета, сочетается конкретность образа с отвлеченной эмоционально окрашенной качественностью. Поэтому такие атрибуты оказываются наиболее пригодными для создания определенного эмоционального тона. Однако представляет ли собой такой атрибут украшающий эпитет или логическое определение, по отношению к своему определяемому в данном контексте, по своей эмоциональной нагрузке он все-таки всегда эквивалентен украшающему эпитету.

Субстантивные эпитеты, выделенные Коком (см. с. 504 сл.), образуют одно семантическое гнездо ("слова, связанные с идеями вражды, принуждения, бедствия, страха и смерти") и вместе с тем, как явствует из вышеизложенного, это слова, выполняющие особую стилистическую функцию. Эта группа слов, связанная по семантическому, грамматическому и стилистическому признаку, может быть несколько расширена. Кроме beadu-, heaðu-, hilde-, wīg- "война", "бой", inwit- "злоба", "ненависть", gryre- "ужас", wæl- "смерть" и heoru- "меч", упоминаемых Коком, сюда относится еще ряд слов. Пренебрегая некоторыми стилистически менее важными субстантивными эпитетами этого же семантического крута, остановимся на следующих.

Gār "копье". Подобно тому как heoru "меч" в атрибутивном употреблении означает не "мечевой", а "жестокий", "ужасный", "свирепый" и т. п., например, heoru-word ("Поучения отца", 84) "враждебное слово", heoru-wulf ("Исход", 181) "свирепый волк", т. е. "воин", heoro-drēor ("Беовульф", 849) "ужасная кровь" (?) (во всяком случае, не "мечевая", как обычно переводится, так как Грендель был убит без меча!) и т. п., так и gār обозначает не "копейный", а "воинственный", "доблестный" и т. п., например, в Gār-Dene (см. выше, с. 502 и сл.) или gār-wiga ("Беовульф", 2674, 2811), где имеется в виду Виглаф, который сражается вовсе не копьем, а мечом, следовательно, – "доблестный воин" и т. п. В "Беовульфе" gār- встречается в 6 словах.

Gūð "бой", "битва". В "Беовульфе" это самый частый первый элемент сложных слов (в 30 словах). В атрибутивном употреблении это слово часто эквивалентно относительному прилагательному, например, gūð-byrne "боевая броня", gūð-gewæde "боевое одеяние" и т. д. Однако часто мыслимо и качественное значение, скорее всего "славный", "знаменитый", например, в gūð-cyning³⁹, gūð-beorn, gūð-cwen, gūð-frēa, gūð-here, gūð-rinc, gūð-sele, gūð-sweord и т. д. Несомненно оно, впрочем, только в Gūð-Gēatas ("Беовульф", 1538) "славные" или "доблестные гауты" и Gūðmyrce ("Исход", 39), как именуются эфиопы. В большинстве случаев значение не поддается точному определению. Может возникнуть вопрос, почему слово "бой", "битва" в атрибутивном употреблении приобретает значение "славный" и т. п., т. е. в какой мере "славный", "знаменитый" – это признак того, что обозначено словом "бой", "битва". Следует, однако, иметь в виду, что слова, употребляемые в качестве субстантивных эпитетов, могут сохранять при таком употреблении следы своего более древнего значения, которого нельзя в них обнаружить, когда они употребляются самостоятельно, что лишний раз подтверждает пережиточность субстантивного эпитета. Характерно, например, что слова gūð, hilde, beadu, которые совершенно синонимичны при самостоятельном употреблении, обнаруживают, как субстантивные эпитеты, некоторую дифференциацию значений. Так, gūð- означает скорее "славный", "знаменитый" hilde- "воинственный", "свирепый", "смертоносный", beadu- "ужасный" и т. п.⁴⁰ Первоначальное значение этих слов нам неизвестно. Любопытно, однако, что древнеисландские этимологические эквиваленты слов gūð и hild – gurmr и hildr – это, помимо их обычного значения, имена валькирий и что древнеирландский эквивалент слова beadu – Bodb – это имя богини войны (ср. Baduhenna, имя богини у Тацита⁴¹). Весьма вероятно, например, что в более отдаленную эпоху многие отвлеченные обозначения явлений ("война", "битва") или переживаний ("ненависть", "ужас") и т. п. были обозначениями более или менее человекоподобных существ.

Here "войско", "полк". Значение этого слова в атрибутивном употреблении трудно поддается определению. Обычно переводится буквально или совсем не переводится. Эквивалентным русским переводом было бы "войсковой", "военный". Однако мыслимо и какое-то качественное значение. В Here-Scyldingas ("Беовульф", 1108) оно, например, несомненно. Конечно, не "войсковые" или "военные Скюльдинги", а "воинственные", "доблестные" и т. п. Любопытно, что в "Эдде" Один называется Herfadir ("Vǫlospá", 29) или Heriafaðir ("Vǫlospá", 43), где Her- и Heria-, вероятно, субстантивные эпитеты. В "Беовульфе" here- встречается в 14 словах.

Hete "ненависть", "вражда". Как субстантивный эпитет – "злобный", "враждебный", например: hete-nīð ("Беовульф", 152) "злобная ненависть", hete-sweng ("Беовульф", 2225) "враждебный удар".

Nīð "вражда", "злоба", "бой", "война". Как субстантивный эпитет обозначает "злобный", "страшный", "опасный", например: nīð-wundor ("Беовульф", 1365) "страшное чудо", nīð-draca ("Беовульф", 2273) "ужасный дракон", nīð-gæst ("Беовульф", 2699) "опасный пришелец".

В качестве субстантивных эпитетов употребляются и некоторые другие слова, которые образуют смежные семантические гнезда: сила – победа, богатство – сокровище, народ – дружина. В атрибутивном употреблении большинство из них имеет чисто усилительное значение. Так, maegen "сила", mægen-byrden ("Беовульф", 1625, 3091) "огромный груз", mægen-craett ("Беовульф", 829) "могучая сила"; þryð "сила", þryð-weorc ("Андрей", 773) "блестящий подвиг", þryð-ærn ("Беовульф", 657) "великолепный дом", þryð-word ("Беовульф", 647) "превосходное слово"; sige "победа", sige-dryhten ("Беовульф", 391) "победоносный вождь", sigor-spēd ("Андрей", 1435) "большой успех"; māððum, hord, sinc "сокровище", māððum-fæt ("Беовульф", 2405), sinc-fæt ("Беовульф", 2231) "драгоценный сосуд", hord-gestrēon ("Беовульф", 1899) "драгоценное сокровище"; þēod, lēod "народ", þēod-bealo ("Андрей", 1136), lēod-bealo ("Беовульф", 1722) "большое зло", þēod-gestrēon ("Беовульф", 44) "большое сокровище", þēod-Scyldingas ("Беовульф", 1019) "великие, знаменитые Скюльдинги" (?); dryht "дружина", dryht-māððum ("Беовульф", 2843) "великолепное сокровище".

Тот факт, что субстантивные эпитеты часто имеют чисто усилительное значение, стоит, по-видимому, в связи с их стилистической функцией. В результате их частого употребления в качестве украшающих эпитетов, без необходимой связи с определяемым, ради самих себя, эти излюбленные поэтами слова как бы десемантизируются и приобретают неопределенное, усилительное значение. Может быть, играет также роль то, что качественное значение в связи с перестройкой языка уже становится непонятным.

Из изложенного следует, что переводы сложных слов разобранного выше типа должны быть пересмотрены и что многое в древнеанглийских поэтических текстах, смысл которых далеко не всегда ясен и бесспорен, несмотря на огромную критическую литературу, должно быть заново истолковано.

Просмотр текстов "Эдды" показывает, что субстантивный эпитет, аналогичный тому, который встречается в древнеанглийской поэзии, не играет сколько-нибудь существенной роли в древнеисландской поэзии. Обнаруженные немногочисленные сложные существительные, в которых первый элемент может быть истолкован как субстантивный эпитет, – это, как правило, традиционные прозвища мифологических существ, эквивалентные собственным именам. Это заставляет предполагать, что в древнеисландской поэзии субстантивный эпитет уже не живой стилистический прием, позволяющий образование новых соединений этого типа. Такие соединения сохранились в памятниках в качестве традиционного поэтического материала, возникновение которого относится к более древней эпохе. Таковы, например, выражения: geir-Niflungr ("Atlakviða", 25), Geirskǫgul ("Vǫlospá", 30), geir-Niǫrðr ("Guðrúnarhvǫt", 8), geirmimir ("HeIgakviða Hundingsbana I", 14). Скорее всего, geirr "копье" (др.-англ. gār) должно быть переведено современными качественными прилагательными "доблестный", "храбрый" и т. п. Однако, по-видимому, субстантивный эпитет настолько уже вошел в состав этих соединений в качестве семантически неотделимого элемента, что вообще трудно говорить о его значении. Такого же типа выражения Valfaðir ("Vǫlospá", 27), Herfaðir ("Vǫlospá", 29), Sigfaðir ("Vǫlospá", 55), valtívar ("Vǫlospá", 52, "Hymiskviða", 1). Несомненный субстантивный эпитет налицо в vigbǫnd ("Vǫlospá", 34) "ненавистные оковы", а также в þióð-á ("Grógaldr", 8) "большая река", где þióð само по себе значит "народ" (ср. др.-англ. þēoð-bealo и т. п., с. 360) и þióðkonungr ("Grípispá", 1,19) "великий князь" (совершенно аналогичное выражение имеется в др.-англ. þēoð-cyning, "Беовульф", 2). Упомянем еще þrúðhamarr ("Lokasenna", 57) – название молота Тора. Ср. соединения с др.-англ. þryð (с. 000). Возможно, что субстантивные эпитеты скрываются также в выражениях Hreiðgotar ("Vafþrúðnismál", 12) и Hróðrvitnir ("Lokasenna", 39), которые еще дальше продвинулись на пути к тому, чтобы стать собственными именами.

Как мне кажется, рассмотренное выше стилистическое явление древнеанглийской поэзии может способствовать решению вопроса о том, какова грамматическая структура древнегерманских двучленных собственных имен, какого типа соединения они собой представляют, другими словами, что они означают, если они вообще означают что-нибудь, в переводе на современные языки.

Установившийся в науке взгляд на значение древнегерманских двучленных собственных имен Шёнфельд формулирует в предисловии к своему словарю так: "Первоначально соединение имело совершенно определенное, отчетливое значение; но с течением времени случилось, что определенные компоненты соединений стали господствующими в отдельных родах; они стали тогда иногда связываться с другими, такими же излюбленными компонентами, так что оба компонента соединения не принадлежали друг другу по своему значению⁴².

То обстоятельство, что отдельные элементы двучленных собственных имен стали комбинироваться произвольно, объясняется, конечно, в значительной степени принятым у германских племен обычаем давать членам одного рода имена, аллитерирующие между собой (например, у Хротгара, героя "Беовульфа", отец – Healfdene, сыновья – Hrēðric и Hrōðmund, братья – Heorogār и Hālga, у Хеорогара сын – Heoroweard, а у Хальга – Hrōdulf), обычаем, который коренится в представлении (распространенном и у современных диких племен), что совпадение или сходство имен означает и физическое родство.

Таким образом, и здесь мы имеем соединения, в которых выбор того или иного первого элемента в значительной степени обусловлен требованиями аллитерации, как это утверждается и относительно соединений, в которых первый элемент – по меньшей мере потенциально – субстантивный эпитет.

С другой стороны, характерно, что в работах по древнегерманской поэзии двучленные древнегерманские собственные имена рассматриваются как соединения специфически поэтического типа. Многие из них, говорит Хойслер, – "маленькие поэмы"⁴³, и приводит в качестве примера Sigi-friðus (т. е. букв, "победа-мир", нем. "Зигфрид"), Hluða-harjis (букв, "слава-полк", нем. "Лутер"), Hrabna-hildjo (букв, "ворон-бой"), Heru-wulf (букв, "меч-волк"). Примеры очень типичные. Но они могли бы быть умножены до бесконечности.

Интересно также, что большинство существительных, употреблявшихся в древнеанглийской поэзии как субстантивные эпитеты (и особенно те, по-видимому, которые могли выражать качества, считавшиеся положительными), – это в то же время излюбленные первые элементы двучленных собственных имен. Сюда относятся, например: beadu, gūð, heaðu, hild, wīg ("бой", "война"), heoru ("меч"), gār ("копье"), here ("войско", "полк"), sige ("победа"), þēoð ("народ").

Не вдаваясь в рассмотрение обширного материала древнегерманских двучленных собственных имен, позволим себе высказать следующее предположение. Если эти имена – соединения двух существительных, а в большинстве случаев это очевидно так, то естественно предположить, в свете сказанного выше, что их первый элемент в своем первоначальном значении был субстантивным эпитетом того именно типа, который установлен нами для древнеанглийской поэзии. Это объясняет, почему с современной точки зрения первый элемент этих имен не связан по значению со вторым элементом, а также и то обстоятельство, что с течением времени, по мере отживания субстантивного эпитета в связи с перестройкой языка, компоненты собственных имен стали комбинироваться действительно произвольно. Тогда отпадает утверждение Хирта, что специфическая особенность "индогерманской" семьи языков – собственные имена, образованные сложными словами⁴⁴. Напротив, собственные имена, образованные посредством синтаксического сочетания эпитета, т. е. качественного слова, с определяемым им существительным и не представляющие собой семантически "сложного слова", встречаются у племен всего земного шара.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Ziegler H. Der poetische Sprachgebrauch in den sogen. caedmonschen Dichtungen. Diss. Münster, 1883. S. 49.

2. Krackow O. Die Nominalkomposita als Kunstmittel im altenglischen Epos. Diss. Berlin, 1903. S. 19.

3. Schücking L. L. Die Beowulfdatierung: Eine Replik // Zeitschrift für deutsche Sprache und Literatur. 1923. 47. S. 309.

4. Schücking L. L. Untersuchungen zur Bedeutungslehre der angelsächsischen Dichtersprache. Heidelberg, 1915. S. 11-12.

5. Ibid.

6. Magoun F. P. Recurring first elements in different nominal compounds in Beowulf and in the Elder Edda // Studies in English philology, a miscellany in honour of K. Klaeber. Minneapolis, 1929. P. 73.

7. Magoun F. P. Op. cit. P. 77, 78.

8. См.: Heusler A. Stabreim // Reallexikon der germanischen Altertumskunde / Hrsg. von J. Hoops. Strassburg, 1919. 4. S. 236.

9. Ries J. Die Worstellung im Beowulf. Halle, 1907. S. 70.

10. Heusler A. Deutsche Versgeschichte mit Einschluss der altenglischen und altnordischen Stabreimverses. Berlin, 1925. 1. S. 269-270.

11. Schücking L. L. Untersuchungen. S. V.

12. Берем, например, наудачу первые 50 строк "Беовульфа". Оказывается, что все 27 сложных слов, встречающиеся на протяжении этих 50 строк, аллитерируют. Это не случай, конечно.

13. Bode W. Die Kenningar in der angelsächsischen Dichtung. Strassburg, 1886. S. 12.

14. Meyer R. M. Die altgermanische Poesie nach ihren formelhaften Elementen beschrieben. Berlin, 1889. S. 158.

15. Marquardt H. Die altenglische Kenningar: Ein Beitrag zur Stilkunde altgermanischer Dichtung // Schriften der Königsberger Gelehrten Gesellschaft. Geisteswissenschaftliche Klasse. 1938. 14. Jahr. H. 3.

16. Portengen A. J. De oudgermaansche dichtertaal in haar ethnologisch verband. Leiden, 1915.

17. Scherer W. Vorträge und Aufsätze zur Geschichte des geistiges Lebens in Deutschland und Österreich. Berlin, 1874. S. 13 ff.

18. Приводим их перечень с указанием строк, в которых они встречаются в поэме: Gār-Dene – 1, 601, 1856; Hrig-Dene – 116, 1279, 1769; Beorht-Dene – 427, 609; Ār-Scyldingas – 464, 1710; Sige-Scyldingas – 597, 2004; þēod-Scyldingas – 1019; Here-Scyldingas – 1108; Heaðo-Ræmes – 519; Gūð-Gēatas – 1538; Sæ-Gēatas – 1850, 1986; Weder-Gēatas – 1492, 2551; Heaðo-Scilfingas – 63, 2205; Gūð-Scilfingas – 2927.

19. Chambers R. W. Beowulf. Cambridge, 1932. P. 23.

20. Hoops J. Kommentar zum Beowulf. Heidelberg, 1932. S. 79-80.

21. Chambers R. W. Op. cit. P. 342.

22. Schemann K. Die Synonyma im Beowulfliede, mit Rücksicht auf Komposition und Poetik des Gedichtes. Diss. Münster, 1882. S. 77.

23. Ibid. S. 79.

24. Krackow O. Op. cit. S. 26.

25. Beówulf / Hrsg. von M. Heyne. 5. Auflage. Padeborn, 1888. S. 130.

26. Hoops J. Op. cit. S. 2.

27. Bryan W. F. Epithetic compound folk-names in Beowulf // Studies in English philology. Minneapolis, 1929. P. 120-134.

28. Jespersen O. A modern English grammar. Heidelberg, 1927. 2. P. 310-330.

29. См.: Виноградов В. В. Современный русский язык. Вып. 2. М., 1938. С. 167-174, где описывается соответственный процесс возникновения качественного значения в относительных прилагательных в русском языке.

30. Cock E. A. Old West Germanic and OIld Norse // Studies in English philology. Minneapolis, 1929.

31. Кок приводит эти слова в гипотетической прагерманской форме. Соответствующие древнеанглийские формы я добавляю в скобках.

32. Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Харьков, 1899. Т. 3. С. 73.

33. Там же. С. 77.

34. Там же. С. 79 [курсив Потебни].

35. Там же. С. 43 [курсив мой. – М. С.-К.].

36. Там же. С. 82.

37. Жирмунский В. М. История немецкого языка. Л., 1938. С. 159.

38. Там же.

39. Так в строке 199 Беовульф называет Хротгара, собираясь к нему на помощь. "König im Kampf", "Kampf leitender König", как переводит M. Хайне, здесь никак не годится, так как Хротгар никого не ведет в бой. Напротив, он нуждается в герое, который мог бы вступить в бой с Гренделем и защитить его. Скорее, "славный" и т. п., тем более что варьирует с mære þēden "знаменитый князь".

40. Marquardt H. Op. cit. S. 141-142.

41. См.: Donahue Ch. The valkyries and the Irish war-godesses // Publicaions of the Modern languages association. 1941. 56. 1.

42. Schönfeld М. Wörterbuch der altgermanischen Personen- und Völkernamen. Heidelberg, 1911. S. XII.

43. Heusler A. Die altgermanische Dichtung. Berlin, 1923. S. 16.

44. Hirt H. Indogermanische Grammatik. Heidelberg, 1928. 4. S. 80.

Из кандидатской диссертации, защищенной заочно в 1943 г.
в Институте мировой литературы АН СССР в Ташкенте
и опубликованной в сокращении под заглавием:
"К вопросу о развитии древнеанглийского поэтического стиля
(субстантивный эпитет в древнеанглийской поэзии)"
(Учен. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена,
кафедра всеобщей литературы. Т. 48. 1946. С. 7-60).