Литература

Источник: Д. М. ШАРЫПКИН. СКАНДИНАВСКАЯ ЛИТЕРАТУРА В РОССИИ

1

Русские историографы и писатели XVIII в. искали в скандинавской литературе ответы на вопросы о происхождении восточного славянства, об истинной роли варягов на Руси. Сама дискуссия о роли норманнов в процессе образования Российского государства первоначально была порождена традиционным русско-шведским соперничеством. В великодержавной Швеции XVII – начала XVIII столетия пробудился, казалось, дух викингов, некогда захватывавших чужие земли. Притязания на них шведские историографы обосновывали концепцией "готского величия", согласно которой Швеция – материнское лоно всех европейских и некоторых восточных цивилизаций, поскольку будто бы готы, в древности вышедшие оттуда, расселились по всему свету и: всюду оставили следы своей высокой материальной культуры¹.

Это утверждение на разные лады варьировалось как в исторической, так и в художественной литературе шведского барокко². Такова была одна из отдаленных предпосылок "варяжского вопроса"; "все начиналось не с науки, а с политики"³. Уже Петеру Петрею⁴, шведскому дипломату и дееписателю, побывавшему в России в Смутное время начала XVII в., была известна легенда о призвании варягов-князей; шведы слышали ее в 1613 г. от новгородских послов во главе с архимандритом Киприаном, которые говорили, "что за несколько столетий до покорения Новгорода Москвою у них был великий князь из Швеции по имени Рюрик..."⁵. Сочинение Петрея было известно в России; В. Н. Татищев доставил из Швеции и передал в Кунсткамеру среди прочих книг и оригинал "Петреевой хроники Российский"⁶.

Русские публицисты до поры до времени почти не спорили со шведами на эти темы. Ф. Поликарпову, трудившемуся над материалами по истории Российского государства, специально напомнили, что ему не следует уходить в глубь веков, "понеже его царское величество желает ведать российскую историю, и о сём первее трудиться надобно, а не о начале света"⁷. И Поликарпов в предисловии к своей работе обещал не касаться "баснословных повестей", ибо "зде не Язонское в Колхиду ради баснотворного златого руна хождение, но истинно претрудное разных азиатских и европейских стран обхождение... Зде суть не предние оны вслехвальныя Геркулесы от живописных лвов кожу обдирающи, но самому живому [во Европе грозному и знаменитому] лву зубы членовные искореняюще"⁸.

Но вот усилиями ученых немцев на службе в Российской академии наук была создана "норманнская" теория происхождения Российского государства, и ситуация изменилась. Необходимость оспорить "надменных соседей", – как немецких писателей, отказавших русской государственности в самостоятельном и самобытном происхождении, так и шведских, на которых первые во многом опирались, – живо ощущалась деятелями русской культуры⁹. М. В. Ломоносов писал, что мнение Миллера о насильственном завоевании Руси варягами служит "только к славе скандинавцев или шведов и, как сам господин Миллер говорит, для того внесено, дабы показать, что скандинавцы, против россиян воюя, славу себе получали... российским слушателям будет весьма досадно и огорчительно, когда услышат, что народов, одним именем с ним называемых, скандинавцы бьют, грабят, огнем и мечем разоряют, победоносным оружием благополучно побеждают... Ежели положить, что Рурик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода, то не будут ли из того выводить какого опасного следствия"¹⁰.

Как образовалось русское государство? Кто были варяги по своей этнической принадлежности? Их "призвали" или они пришли на Русь как завоеватели? Вопросы эти сводились к проблеме юридической и моральной правомерности существования российского самодержавия. По мнению официально-монархической историографии, все государства, включая, конечно, Русь, "началися правлением монархическим или самодержавным, которое есть естественнейшее и удобнейшее из всех других правлений"¹¹. Екатерина II доказывала этот тезис, сочинив "Подражание Шекспиру, историческое представление без сохранения театральных обыкновенных правил, из жизни Рюрика" (1786). Шекспировского в этой пьесе мало¹², зато героями ее являются Рюрик с братьями – "князи варяго-русские, сыновья Финского короля Людбрата и супруги его Умилы, средней дочери Гостомысла"¹³. Поэтому распря между варягом Рюриком и славянином Вадимом, в интерпретации Екатерины – "скорее семейная княжеская усобица, чем протест свободы против захвата власти чужеземным тираном"¹⁴. Екатерина прославляла первого российского самодержца Рюрика, изобразив его просвещенным монархом, и кляла первого русского бунтовщика Вадима. Вслед за Екатериной М. Н. Муравьев написал повесть под заглавием "Оскольд", где хотел изобразить победоносный варяго-русский поход на, Царьград (повесть не закончена; отрывок из нее опубликован в "Вестнике Европы" за 1810 г.)¹⁵. Повествование это Муравьев начал с того, чем окончила Екатерина II свою пьесу; здесь Оскольд просит дозволить ему "итти ко Царюграду на грек, кои набега многие чинили на Киевские границы", и Рюрик, отказываясь судить Вадима "по закону прародителя своего Одина" ("сей, пришед с Дона, проходил часть Руссии, его закон есть закон славян"), отпускает мятежника вместе с Оскольдом¹⁶. Правда, в повести Муравьева "девы – мстительницы, неутомимые валки" погонят корабли отважных новгородцев к Царьграду, чтобы: биться с греками, угрожающими покою русских (а не с внутренним врагом, как в пьесе Екатерины). М. М. Херасков в драме "Царь, или Спасенный Новгород" (1800), вознамерившись "представить весь ужас безначальственного правления, пагубу междоусобий, бешенство мнимой свободы и безумное алкание равенства", идеализировал Рюрика, который предстает славянам "покрытый звучащими бронями, как брани бог"¹⁷.

Другие писатели не соглашались с Екатериной, которая идеализировала варваров, в древности растоптавших славянскую вольность, погубивших республиканский Новгород, основавших российское самодержавие. В трагедии Я. Б. Княжнина "Вадим Новгородский" (написана в 1789, издана в 1793 г.), за которую автор подвергся репрессиям, явно слышится полемика с Екатериной. Рюрик здесь – и захватчик, и тиран¹⁸:

Самодержавна власть все ныне пожирает

И Рурик многих здесь веков плоды сбирает...

Коварством Рурика граждански слабы силы:

А воинством Варяг наполнен град унылый...

Его Варягами наполнен весь наш град;

Уж с нами становя своих рабов он в ряд,

Остатки вольности и наших прав отъемлет...

Петр Плавильщиков в трагедии "Всеслав" (1791; первоначальное заглавие "Рюрик") осуждал варягов, считающих "то геройством, чтоб, жертвуя своим и подданных спокойствием, свирепостью меча вселенну устрашать"¹⁹.

Особенно интересны поэмы А. Н. Радищева – "Бова" (1799) и "Песни, петые на состязаниях в честь древним славянским божествам" (1800-1802). Сочинения эти, связанные друг с другом сюжетно и композиционно, несмотря на свою отрывочность и незавершенность, представляют собою идейно-художественное завещание писателя, обладавшего самостоятельной и оригинальной точкой зрения на вопросы, поставленные отечественной историей и современной ему действительностью. Радищев вслед за своими многочисленными предшественниками – русскими, немецкими и скандинавскими историографами и публицистами XVIII столетия – по-новому продолжил дискуссию об исторических путях и судьбах России, юридических основах и правах дворянского самодержавия, перенеся эту дискуссию из сферы научно-публицистической в литературно-поэтическую. В "Бове" и "Песнях, петых на состязаниях в честь древним славянским божествам" сказалась хорошая осведомленность Радищева в историографической литературе по этим проблемам. Сюжетные коллизии, имена действующих лиц, реалии и даже иронические и шутливые намеки в этих стихотворных отрывках исторически значимы и, возможно, поддаются конкретному истолкованию и объяснению.

В своей работе о "Бове"²⁰ М. П. Алексеев показал, что сказочная фабула "второстепенна и незначительна в общем замысле поэмы" и "представляет собою... рабочую, черновую запись тех "вставных эпизодов" о Бове, которые должны были внешне связать отдельные песни поэмы некоей условной канвой и тем самым "прикрыть" многочисленные содержащиеся в ней отступления, т. е. "второй план" повествования, на самом деле являвшийся основным"²¹. Этот основной план повествования и составляет "философскую поэму... о том, как создавалась Российская держава"²². Естественно, что в сочинении, посвященном проблеме образования русского государства, нельзя было не коснуться "варяжского вопроса". Радищев опровергал фантастическую сказку монархической историографии о добровольном призвании варягов.

В русской исторической науке второй половины XVIII в. проблема достоверности исторического источника стояла весьма остро. Скандинавские легенды и предания о древних королях и героях, некогда ходивших войною с Севера на Русь, со всех сторон подвергались критике за свою баснословность.

Так, писал И. Н. Болтин, "первый Гербернштейн (так!)... несколько известий о истории нашей собрал, и то только до времени Владимирова. После его шведской пастор Петреус о России писал, но недостаточнее и неисправнее перьвого. Сим двум все прочие последовали, и находящуюся у них пустоту собственными догадками и вымыслами наполняя, премножество наплели басен, смеха и презрения достойных"²³. В. Н. Татищева укоряли за то, что он, поверив шведским дееписателям, наполнявшим свои труды "сказками", сочинил "баснословное... родословие Рюриково". Характерно, что критики недостоверных историографических легенд сравнивали их с авантюрно-рыцарскими романами, к числу которых принадлежал и "Бова". Об "Иоакимовом летописце" говорилось, что "никто об нем сведения кроме Василья Никитича Татищева не имел... Но пусть он некоим новым волшебником Мерлином, на какой неприступной скале, с крылатым конем, и с Астольфовым рогом, или в луне с Роландовым разумом (зри поему бешеной Роланд, Orlando furioso, [сочиненную] Ариостом) был сокровен; обаяние уже кончилось"²⁴.

Мнения о роли варягов в истории Руси были разные; но историки считали самодержавное правление на Руси не просто закономерным и неизбежным, но юридически оправданным и нравственно необходимым, с чем Радищев решительно не соглашался. Официально-монархическая теория "призвания", по его представлению, была построена как нелепая и смехотворная сказка.

М. П. Алексеев отметил, что "популярности Бовы как сказочного "русского" королевича в русской литературе XVIII в. несомненно способствовала академическая речь Г. Ф. Миллера "О народах, издревле в России обитавших" (первоначальна в Бюшниговском "Магазине", т. XV)"²⁵. В речи этой Миллер опровергал легенду о мирном призвании варягов, которые, по его твердому убеждению, пришли на Русь как завоеватели. "Варяжские князья Рурик и его братья имели над новгородцами владение, не по просьбе, но войною... – утверждал Миллер. – Но не безрассудно ли, что вольной народ, недавно еще пред тем угнетение от чужой власти чувствовавший, добровольно избирает себе государя, и то из самого того иностранного парода, который пред тем за несколько времени им из-за границ его прогнан, не имея к таковому своему предприятию иной причины как прежде бывшего внутреннего в нем несогласия?"²⁶

Здесь же упоминалось имя сказочного Бовы в связи с именем легендарного норманнского короля: "В известиях об Отиновом походе упоминается о некотором царе Российском, с коего дочерью Риндою якобы Отин прижил одного сына Боуса. Хотя обстоятельство сие основывается на одних только молвах и песнях древних скальдов, которые Саксонский Грамматик собрал; однако совсем оного опровергнуть еще не можно. В России есть также одна древняя сказка о некоем Бове Королевиче и об отце его Додоне, какое сходство имен заставляет думать, что об одних лицах говорится. Главная сила состоит в том, что Ринда, мать Боусова, была российская принцесса"²⁷.

"Бова" приходил на ум и М. В. Ломоносову, записавшему на полях диссертации Миллера: "...все те нелепые сказки о богатырях и о колдунах взяты из таких басней, какова у нас о Бове-королевиче"²⁸. В. Тредиаковский, вспомнив древних шведов, ходивших войною на Русь, "и царя оных Боа, ведомых прежде еще до рождества Христова", находил, что "история сия несколько исполнена есть темноты и басней, равно как греческое митфологических или басновных времен"²⁹. Неодобрительно упоминал об этой "темной истории" и М. М. Щербатов³⁰.

Судя по черновому плану незаконченной поэмы Радищева, его Бове предстояло посетить черноморское побережье Крыма и Кавказа, нижние течения Волги и Дона и т. п., т. е. те самые места, которые чаще всего упоминаются в волшебных сказках³¹. Но самый маршрут путешествия, предпринятого радищевским героем, отчасти напоминает путь, которым шли с Севера на Юг сначала древние готы, за ними варяги, – "к Черному морю, на Таврской остров и к Меотийскому озеру. Иорнанд думал чрез то доказать, что оставшиеся при Черном море готфы произошли якобы ют скандинавских, и положение свое утвердить, что Скандия есть ножны или мать народов"³². Через некоторые из упомянутых в "Бове" географических пунктов пролегали и маршруты путешествий, предпринятых Екатериной II в 1767 и 1887 гг. У радищевского Бовы, норманна, покидающего родной Север, странника по натуре, имеются основания "вещать тако":

– Ты прости, страна родная,

Ты прости, прости навеки.

Мать жестока, мать сурова,

О тебе я не жалею³³.

Реальный прототип образа Милитрисы, царицы-мужеубийцы, прелюбодейки и ненавистницы собственного сына, исследователи видели в лице императрицы Екатерины³⁴. Между тем в поэме присутствует и образ "доброй" старой ведьмы, вожделеющей к Бове, также своими отрицательными чертами напоминающий российскую самодержицу; очевидно, эта "стряпуха" – персонифицированная аллегория русской монархии. Всю жизнь ведьма провела

...В шайке лютых и свирепых,

Ко сребру и злату алчных

Сих Варягов и Норманов...

Она была воспитана

...Средь стенаний, вопля, крика

Умирающих злой смертью,

Или злее самой смерти

Во оковах срамных, тяжких

Иль железный неволи.

Иль рабства насилья дерзка...

Радищев оспаривает тех историков, которые идеализировали будто бы приглашенных русским народом на царство

...Сих Варягов и Норманов,

Коим прозвище в дни наши

Не разбойники морские,

Не наездники, не воры,

Сохрани нас бог, помилуй,

Чтоб их назвали столь мерзко,

Не арабы Марокански,

Не Алжирцы, не Тунисцы,

Но те люди благородны,

Что без страха разъезжают

В те суровые годины,

Как яр Позвизд с Чернобогом,

Пеня волны, окропляют

Их верхи людскою кровью;

Грабят всех – без наказанья³⁵.

Основная тема "Вовы", поэмы, обрывающейся в самом начале, едва намечена; но полемику с теми, кто поддерживает самодержавие, восхваляя иноземную династию варяжских князей, растоптавших русскую свободу, Радищев продолжил в "Песнях, петых на состязаниях в честь древним славянским божествам". Как и Миллер, Радищев видел в норманнах завоевателей, но в отличие от идеологов монархического норманизма и вслед за Ломоносовым поэт считал славян носителями не менее развитой, чем у скандинавов, культуры и высокого национального самосознания.

Радищев, создавая в "Песнях" эпическую картину битвы древних русичей с иноземными завоевателями, продолжил традицию "Слова о полку Игореве". Недаром поэт просит Бояна ниспослать, ему вдохновение "из горних чертогов света, где ты в беседе Омира и Оссияна торжественно поешь Героев древних или славу богов"³⁶. Однако само упоминание Оссиана говорит о том, что Радищев ориентировался не только на вещего Бояна. Супостаты в "Песнях" Радищева – не половцы, как в "Слове", и вообще не восточные кочевники, а северяне, "многолюдные колена кельтски", которые наступают на русскую землю,

...Сложив свои все силы

Во ополчение едино,

От мыса, в дальном море вон торчаща,

Иль от конца земли,

Чрез Северной Улин, и Тул, и Морвен,

И острова Гебридски,

И все брега обширной Скандинавьи...³⁷

Варягами предводительствует "вождь полков кельтских", "лютый" и "суровый" Ингвар,

Высок, дебел и смугл, а очи малы

Как угль сверкали раскаленной

Из-под бровей навислых и широких;

Власы его кудрявы, желты, густы,

Покрытые огромнейшим шеломом,

Всклокоченно лежали длинны

Врознь по его атлантовым раменам.

Рука его была как ветвь претолста

И суковата ветвь огромна дуба;

Увесиста, широка длань.

Был глас его подобен

Рычанию вола свирепа...³⁸

Это не просто шаблонный гротескный портрет фольклорного супостата-великана типа библейского Голиафа или (более близкое и вероятное соответствие) Редеди из "Слова о полку Игореве". Ингвар и внешностью, и повадками, и "диким и суровым гласом", и вооружением не случайно напоминает левшинского Стеркатера. Этот последний – полубог, нечто вроде северного Геракла. Екатерина II в своем "Историческом представлении" о Рюрике выводила происхождение первых российских самодержцев "от рода Одина, которого Север обожает, и сына его Ингваря"³⁹. Сын верховного скандинавского божества и прародитель русской монархической династии выведен у Радищева палачом России. Радищев, возвеличивая, вслед за Ломоносовым, героические подвиги изначально вольных россиян и оспаривая историков монархического направления, опирался на отечественные литературно-сказочные традиции.

2

Писателей все более привлекал мир чувств и переживаний современника. Искусство греческой и римской античности не казалось более единственным идеальным образцом для подражания; обнаружилось, что не только древние греки и римляне, но и предки современных европейцев располагали величественными памятниками эпической поэзии. В поэзии сложился принцип обязательности художественного изображения "местного колорита", заходила ли речь об обитателях собственного отечества или самых отдаленных стран. Естественно, что особенное внимание русских писателей и читателей привлекала культура народов, населяющих исторически и географически сопредельные России земли. Древнесеверная поэзия и мифология пользовались у русских романтиков "особенною симпатиею"⁴⁰. П. А. Плетнев имел все основания заявить в 1840 г.: "В нашей поэзии много произведений, для которых взято содержание из последнего (скандинавского, – Д. Ш.) источника"⁴¹. Источник этот – мифологический и героический эпос Скандинавии, поэзия скальдов.

Первым в континентальной Европе автором серьезного научного труда, посвященного древнескандинавской культуре, был Поль-Анри Малле (1730-1807). Коренной женевец, Малле и по рождению и по образованию оказался подготовленным к усвоению демократических идей Монтескье и Руссо. В 1752 г. Малле получил кафедру профессора французской литературы в Копенгагенском университете и должность наставника кронпринца, впоследствии датского короля Кристиана VIII, которого швейцарский ученый тщился воспитать просвещенным монархом. В Копенгагене Малле изучал скандинавские языки, познакомился: с работами датских и шведских антиквариев и увлекся миром "Эдды" и поэзией скальдов. Там же он написал свое "Введение в историю Дании", которому европейцы в течение столетия были обязаны почти всем, что они знали о культуре древней Скандинавии. В 1753-1758 гг. Малле редактировал выходивший в Женеве журнал "Датский Меркурий" ("Mercure Danois"), в котором знакомил соотечественников с политической и культурной жизнью Севера. В 1762 г. Малле вернулся в Женеву, где, будучи профессором истории, продолжал работать над своим столь успешно начатым трудом – капитальным историческим очерком Датского государства.

"История Дании" Малле, посвященная древнескандинавской, культуре, состоит из двух книг. Первая из них, "Введение в историю Дании, или Очерк религии, законов, нравов и обычаев древних датчан" ("Introduction à l'Histoire du Danemark où l'on traît de la religion, des lois, des moeurs et des usages de anciens Danois. Copenhague, 1755), является развернутым комментарием ко второй книге – "Памятники поэзии и мифологии кельтов, в частности древних скандинавов" ("Monuments de la Mythologie et la Poésie des Celtes et particulierment des anciens Scandinaves pour servir de supplément et de preuve à l'Introduction à l'Histoire de Danemark", 1756). В этой второй книге швейцарский ученый опубликовал на французском языке интересные памятники средневековой скандинавской литературы. Источниками для Малле послужили тщательно проштудированные им работы датских и шведских антиквариев. В предисловии он скромно признавался, что познания его в древнеисландском наречии несовершенны и потому, переводя, он использовал столько же старинные оригиналы, сколько и современные латинские, датские и шведские их переложения.

"Памятники поэзии и мифологии" открываются переводом (частично пересказом) "Видения Гюльви", первой, главной части "Младшей Эдды" – "скальдической поэтики, составленной крупнейшим писателем древней Исландии Снорри Стурлусоном (1178-1241); свой перевод этого произведения Малле выполнил по изданию шведского профессора И. П. Ресениуса (1665), снабженному параллельными датским и латинским подстрочниками. Далее в книге Малле следовали другие части "Младшей Эдды" – "Язык поэзии" и "Перечень размеров", переданные с большими пропусками. Из "Старшей Эдды" – сборника древнеисландских песен о богах и героях – Малле выбрал "Прорицание вёльвы" и "Изречения высокого". Первая песня содержит космогонические и эсхатологические верования, вторая – свод этических догм и дидактических правил древних исландцев, а также говорит о магической силе рун. К этим песням по духу, стилю и сюжету примыкает переведенная Малле "Песнь о Вегтаме" ("Сны Бальдра"). Свои переложения швейцарский ученый снабдил подробным комментарием.

В последнем разделе книги Малле привел образчики лирики скальдов и близкие к ним в жанровом отношении более поздние баллады. Раздел открывает "Песнь Краки" ("Krakumál"), или, как она названа у Малле, "Смертная песнь Рагнара Лодброка", якобы петая легендарным датским конунгом в незапамятные времена, а на самом деле – баллада XII столетия, приписываемая по традиции скандинавскому скальду Браги Бодвассону. Затем идут "Песнь Гаральда Храброго" (у Малле – "Бодрого") из "Саги о Книтлингах", "Похвала Хакону" – песнь на смерть конунга Хакона Доброго, сочиненная якобы норвежским скальдом X в. Эйвиндом Скальдаспиллером, "Песня Гротти" и "Заклинание Хервёр" – поэтические отрывки мифологического содержания соответственно из саг "О Ньяле" и "О Хервёр" – и средневековая шведская баллада "История о Карле и Гриме, короле Швеции, и Яльмаре, сыне Гарека, конунга Биармии". Произведения эти Малле взял из трудов датских антиквариев Оле Ворма, Томаса Бартолина и шведского фольклориста Е. И. Биорнера. Собранные Малле поэмы были лучшими и наиболее характерными из известных в то время древнескандинавских поэтических произведений. Но как переводчик он допускал смысловые и стилистические неточности. Некоторые места в древних сочинениях, показавшиеся ему темными или же неспособными к начертанию нравов, он вольно пересказал или вовсе опустил. В своих переводах скальдических поэм Малле зачастую пропускал столь характерные для них своеобразные метафорические перифразы – кеннинги. Так, воображение романтиков, западноевропейских и русских, волновало сообщение Малле о том, что в горных чертогах Одина павшие в битвах герои – эйнхерии – якобы пьют мед (или даже кровь) из черепов погибших неприятелей. А между тем это промах в переводе с древнеисландского. В "Песни Краки" Рагнар Лодброк, собираясь переселиться в Валгаллу, заявляет буквально следующее: "Скоро мы будем пить мед из гнутых дерев лба зверя (т. е. из рогов, – Д. Ш.) в доме Фьёлльнира (т. е. в Валгалле, – Д. Ш.). Храброму не страшна смерть"⁴².

В книге "Введение в историю Дании" швейцарский ученый характеризовал культуру и религиозные представления, нравы и обычаи древних скандинавов. Учителями Малле были Тацит и особенно Монтескье. "Южную", рабовладельческую культуру Греции и Рима, не укоренившуюся на земле покоренных ими народов, Малле противопоставлял в качестве отрицательного примера обычаям и верованиям вольнолюбивых северян, питавших отвращение к рабству. В отличие от большинства мыслителей эпохи Просвещения Малле отнюдь не считал средневековье лишь периодом умственного застоя и мистических предрассудков.

Как историк Малле разделял заблуждения своих современников. Он полагал, что все северные народы – галлы и германцы, англосаксы и славяне – в старину составляли этническое и духовное единство. В этом отношении он поверил признанному авторитету того времени, настоятелю французской католической церкви в Берлине Симону Пеллуатье, который в своей "Истории кельтов, и в частности галлов и германцев" ("Histoire des Celtes et particulièrment des Ganlois et des Germains", 1740) уверял, что почти все европейские народы произошли от кельтов. Малле решил, что в "Эдде" говорится о богопочитании не только древних исландцев, но и ирландских друидов и что все северные народы в далеком прошлом поклонялись одним и тем же истуканам. Малле канонизировал эвгемеристическую легенду о том, что Один – реальное историческое лицо, правитель Трои, который пришел в шведский город Сегтуну с воинством азиатов-асов из страны турок, принес с собою искусство рунического письма и был обожествлен суеверными подданными.

Малле опередил и предвосхитил романтиков и в своих рассуждениях о поэтическом языке и стихотворстве северных варваров. По его словам, просвещенные европейцы говорят на языках, иссушенных логикой и бедных чувствами. Язык же древних скандинавов прост и ясен – и вместе с тем звучен, красочен, эмоционален, ритмичен, богат эпитетами. Это язык истинной поэзии; люди везде начинали творить стихи задолго до изобретения прозы. Древнее словесное искусство синкретично, ибо включает в себя элементы религии, тесно связано с музыкой и ваянием. Искусство первобытных народов обращено ко всем людям, в то время как литература цивилизованного общества предназначается: лишь малому числу знатоков.

Книгу Малле с удовлетворением прочитали все, кто интересовался национальной историей и фольклором. Работа швейцарского ученого трактовала вопросы, волновавшие теоретиков зарождающегося романтизма: здесь прославлялось героическое прошлое европейских народов, возвеличивался дух древней поэзии. Отрывки "рунической поэзии", которыми Малле заключил свой труд, переводили Томас Перси и Томас Грей, Герстенберг и Клопшток; Гердер в собранном Малле материале искал подтверждения своей гипотезы о первобытном синкретизме искусства и о чрезвычайном значения устного народного творчества для письменной литературы на ранних стадиях ее становления.

"Историю Дании" Малле⁴³ перевел на русский язык Федор Петрович Моисеенков (Моисеенко, Моисенко) (1754-1781), адъюнкт по химии в Академии наук и лектор в Горном корпусе, писатель-дилетант. Первые части "Истории" появились в русской печати еще в 70-х годах, когда Моисеенко был студентом, а последние – в середине 80-х годов, когда переводчика уже не было в живых. Характерно, что Моисеенков начал переводить сочинение Малле не с начала ("Введение"), а с конца – те разделы, которые в типично просветительском духе трактовали вопросы гражданской истории Дании. Однако и здесь встречались романические вставные повести из знаменитой латинской хроники Саксона Грамматика (1140-1208) "Деяния датчан" и цитаты из скальдических поэм; это отметила критика. В "Санкт-Петербургском вестнике" появилась рецензия на "Историю" Малле⁴⁴, написанная, как сообщил П. Н. Берков⁴⁵, Г. Брайко. Опубликование хвалебной рецензии на труд Малле именно в этом журнале – не случайность, ибо "литературная позиция "С.-Петербургского вестника" может быть охарактеризована как переход от классицизма к преромантизму"⁴⁶. Рецензент желал видеть в русском переводе и "Введение в историю Дании", без которого сама "История" недостаточно понятна русскому читателю.

Вскоре "Введение в историю Дании" в русском переводе было опубликовано⁴⁷. Разумеется, образованные русские читатели знакомились с книгами Малле во французских оригиналах и до вывода в свет моисеенковского перевода – об этом свидетельствует, в частности, рецензия Г. Брайко. Переводчик большим литературным талантом не отличался: его язык тяжеловесен и безвкусен. Г. Брайко хоть и сказал, что перевод Моисеенкова "довольно имеет ясности", но тут же прибавил, что "оный в некоторых местах не точно изображает мысли автора"⁴⁸. Три десятилетия спустя член Вольного общества любителей Российской словесности Иван Лобойко весьма строго отозвался о Моисеенкове-переводчике: "Изданный в 1785 году Российский перевод Снороновой Эдды с французского перевода Маллета (составляющего вторую часть введения его в Датскую историю) не может дать справедливого понятия о подлиннике. Переводчик не имел ни здравого смысла, ни знания языка"⁴⁹. Но перевод Моисеенкова сослужил свою службу; он читался, по нему знакомились с древнесеверной жизнью те, кто не владел французским языком.

Наибольший успех у русских переводчиков и читателей имела скальдическая баллада "Песнь Гаральда Храброго". У Малле в предуведомлении к этой поэме отмечено, что сочинил ее норвежский король Гаральд, живший "в половине одиннадцатого столетия. Он пробежал все северные моря и разбивал даже в Средиземном и на берегах Африки... В сей песни он жалуется на то, что приобретенная им слава чрез толикие подвиги не могла тронуть Елисавету дщерь Ярослава царя Российского"⁵⁰. Первым песнь эту на русский язык перевел в прозе Г. Брайко и включил в текст своей рецензии на "Историю Дании" Малле. Переводы "Песни Гаральда Храброго" и у Брайко и у Моисеенкова, безликие, тяжеловесные и рабски буквалистские, не дают представления ни об изяществе и кокетливой простоте слога Малле, ни о сложном древнеисландском оригинале. Гораздо более совершенны стихотворные переложения "Песен Гаральда", осуществленные Н. А. Львовым и И. Ф. Богдановичем.

Видный общественный и литературный деятель, образованный и разносторонне талантливый человек, Н. А. Львов особенно интересовался такими памятниками отечественного и западноевропейского фольклора, которые могли бы пролить свет на древнюю российскую историю. В своем оригинальном поэтическом творчестве Николай Львов стремился оживить народную балладно-песенную традицию. Поэтому-то его и привлекла "Песнь Гаральда", которую Н. А. Львов перевел в стихах и перевод свой опубликовал отдельным изданием в 1793 г.⁵¹; в издании имеется "исторический перечень о норвежском князе Гаральде Храбром", а также французский текст Малле ("Ode de Harald Le Vaillant"). H. А. Львов старался, чтобы его перевод (точнее, вольное поэтическое переложение) как можно лучше выразил жалобу "норвежского витязя" "на несклонность к себе княжны Елисаветы, дочери Новгородского Великого князя Ярослава I". Русский поэт пытался, насколько позволял текст оригинала, обнажить духовное убожество витязя – варяга, отвергаемого гордой княжной Елизаветой. Заслуги, которыми кичится Гаральд, – это "подвиги" морского разбойника:

Корабли мои объехали Сицилию,

И тогда-то были славны, были громки мы.

Нагруженный мой черный корабль дружиною

Быстро плавал по синю морю, как я хотел.

Так, любя войну, я плавать помышлял всегда;

А меня ни во что ставит девка русская.

Воинственный варвар, Гаральд не в состоянии понять, почему его "ни во что ставит девка русская", – ведь у него столько добродетелей:

Не досуж ли, не горазд ли я на восемь рук?

Я умею храбро драться и копьем бросать;

Я веслом владеть умею и добрым конем;

По водам глубоким плавать я навык давно;

По снегам на лыжах бегать аль не мастер я?

А меня ли во что ставит девка русская...

Несколько по-иному звучит "Песнь храброго шведского рыцаря Гаральда" в "вольном переводе с французского" И. Ф. Богдановича, напечатанная лишь в 1810 г., но написанная, очевидно, вслед за публикацией Н. А. Львова⁵². Богданович также воспользовался песенным размером, но у этого писателя, согласно официальной екатерининской концепции о "мирном призвании" варягов и "варяго-росском" сродстве, Гаральд – не чужак, а свой, такой же молодец, такой же удалой, как и другие русские богатыри, рыцарь, совершающий ратные подвиги. Он храбр духом, плавает на "славных" кораблях, и т. п. Хотя "девка русская" и велит Гаральду "бресть домой", из текста стихотворения Богдановича не следует, что она "ни во что" ставит влюбленного героя.

Журнал "Иппокрена" напечатал еще одно стихотворное переложение поэмы под заглавием "Песнь Гаралда Храброго"⁵³. Переводчик не обозначил своего имени, но если судить по стилю и характеру этого сочинения, то можно предположить, что автором переложения был П. Ю. Львов, как раз тогда печатавший в "Иппокрене" поэмы на древнесеверные темы. Средневековая скандинавская культура, в представлении Павла Львова, родственна древнерусской и типологически, и генетически, и потому он, стремясь в своих произведениях воссоздать характер национального русского эпоса, смешивал славянские и скальдические мотивы. В переложении "Песни", опубликованном "Иппокреной", Гаралд еще более "обрусел", чем у Богдановича; это настоящий "добрый молодец". О своих подвигах и о нелюбви к себе "русской девицы" храбрый Гаралд повествует спокойно и не торопясь, с эпической истовостью, былинным складом:

Корабли мои как объехали,

Как объехали всю Сицилию;

Возблистали мы честью, славою.

Темной мой корабль с вои храбрыми

Быстро волны сек по моей воле.

Любовался я сей охотою,

Сей охотою мореходною –

А все не мил я Русской девице!

Так в русскую литературу вошла скальдическая поэма. От "ее древнеисландского стиля и колорита мало что осталось, но все-таки больше, чем в переводе Малле. Там поэма о Гаральде – куртуазная "ода", в русских же переложениях – это "песня", петая древним русским складом, имеющим более близкое строфическое соответствие скандинавскому оригиналу. Герой "Оды" Harald le Vaillant – влюбленный и тоскующий рыцарь, а в русских переложениях Гаральд Храбрый – варяг-варвар (Н. А. Львов), богатырь-витязь (Богданович), добрый молодец ("Иппокрена"). Для Малле сама тема "Оды" – чистая экзотика, а для русского переводчика "Песня" проникнута героическим духом отечественной истории.

Одновременно с "Песней Гаральда" на русский язык перелагался и другой памятник поэзии скальдов – Песнь Рагнара Лодброка". Это классическое произведение средневековой воинской поэзии, где образ скандинавского воина и скальда, бесстрашного, отчаянного, грубого, мужественного и простодушного, единственное дело в жизни которого – война и только война, – выписан особенно выпукло и натуралистично. Малле так характеризовал героя этой поэмы: "Регнер, знаменитый воин, стихотворец и морской разбойник, государствовал в Дании около начала девятого столетия. Он после различных морских набегов в отдаленнейшие страны наконец испытал несчастие в Англии. Будучи взят, сражаясь с его неприятелем Еллою, королем одной части сего острова, умер от грызений змий, коими наполнена была его темница"⁵⁴. Малле признавался, что "не всегда... переводил целые строфы" поэмы и "часто... из двух делал токмо одну, дабы их освободить от мест темных и маловажных"⁵⁵.

Действительно, в переводе Малле из 27 строф оригинала осталось только 10. Малле упростил вычурную метафорическую систему поэмы, заменяя реалии обыденной лексикой (до него эту работу отчасти уже проделал первый издатель "Песни Рагнара", датский антикварий Оле Ворм). Но и в таком адаптированном, нормализованном виде, в слабом, местами косноязычном переводе Моисеенкова поэма, отражающая миросозерцание викинга, произвела впечатление на современников. Каждая строфа поэмы организована бодрым, динамичным зачином: "Мы билися ударами меча"; далее умирающий конунг вспоминает о том, при каких обстоятельствах он посылал своих врагов в "царство Одина", когда разлизал "ручьи крови" и где "приготовлял кровавую добычу алчным волкам". Батальные сцены, из которых и состоит почти вся поэма, написанные как нечто совершенно будничное и привычное, поражают тем не менее грозной воодушевленностью, жестокой энергией. "Все море казалось единою раною, и вороны плавали в крови раненых", "железа наших копий пробивали латы с великим шумом... мечи в части щиты рассекали", "роса крови падала с наших мечей", – викинг добавляет: "сие причиняло мне такое же удовольствие, как бы я держал красивую девушку в моих объятиях". Рагнар – фаталист, он верит в судьбу ("люди влекомы бывают судьбою; не многие из них могут сопротивляться определениям волшебниц"), а "какая другая судьба мужественного человека, как не та, чтобы упасть между первыми посреди града стрел?". Свою мучительную смерть ("ядовитые змии терзают мою грудь... один змий грызет уже сердце") он встречает с улыбкой.

Другой прозаический перевод этой поэмы ("с немецкого, из Козегартена") появился в 1795 г.⁵⁶ Это переложение отличается от моисеенковского лишь тем, что здесь больше смысловых несообразностей:

"Мечами бились мы! Во дни младости моей был я на востоке. Давал кровавый бой волкам. (У Моисеенкова правильнее: "приготовлял кровавую добычу волкам"). Обагрял море, и враны плавали в крови убиенных.

Мечами бились мы!.. дымящиеся иронию копья наши разрывали панцири. Ужасно звучали панцири. (У Моисеенкова точнее: "железа наших копий пробивали латы с великим шумом"). Щиты от мечей наших раздроблялись в кусы" и т. п.

Наконец, "Иппокрена" на 1801 г.⁵⁷ напечатала стихотворное переложение "Смертной песни", выполненное, предположительно, Павлом Львовым. Если в переводе на русский язык "Песни Гаральда", жившего в России и влюбленного в "девку русскую", былинный склад еще как-то оправдан, то здесь он во многом чужд образной структуре и настроению исповеди датского короля, умирающего в Англии.

К числу переводов этой поэмы на русский язык И. В. Дмоховская⁵⁸ ошибочно отнесла отрывок, помещенный в журнале "Муза" под заглавием "Рыцарство"⁵⁹. На самом деле это часть "Саги о Рагнаре Лодброке", взятая Малле у Биорнера. В русском переводе сочинение это мало похоже на "древнее" и писанное "человеком, знающим историю", как его характеризовал швейцарский ученый⁶⁰. Получилась сентиментальная пастораль, где речь идет о том, как "датский король Реньер Лодброг, славнейший из героев своего времени, будучи одушевлен страстью, которую Монтань называет затейщицею великих дел", посватался к прекрасной пастушке Авслеге (фигурирующей впоследствии и в поэме Парни "Иснель и Аслега" и в сочинениях его русских переводчиков и подражателей).

Журнал "Растущий виноград"⁶¹ напечатал в сокращении одну из песен "Старейшей Эдды", помещенную в книге Малле, – "Изречения высокого" – канон циничной и прагматической морали древних скандинавов. По мнению Малле, многие из этих изречений "заключают весьма обыкновенные истины". Действительно, изречения, напечатанные и в переводе Моисеенкова, и в "Растущем винограде", – это перечень житейских назиданий, которыми мог бы с удобством руководствоваться средний русский читатель. Здесь рекомендовалось опасаться недоброжелателей, прилично вести себя в гостях, соблюдать умеренность в пище и питье, на войне заботиться о репутации храбреца, во всем знать чувство меры, опасаться женского коварства и т. п.

Павел Львов перевел древнескандинавские мифологические песни "Сны Бальдара" ("Сошествие Одина")⁶² и "Песню Гротти" ("Роковые сестры")⁶³. Хотя, по словам переводчика, первую из этих поэм он взял у Бартолина, а вторую в книге датско-норвежского антиквария Тормода Торфея "История Норвегии" ("Historia rerum Norvegicarum", 1711), скорее всего, оригиналами Львову послужили Малле и Перси⁶⁴. Любопытны и оригинальные сочинения П. Львова на северную тему. В "Иппокрене" он печатал "Картины славянской древности", где фигурировали барды, которые "были то же самое, что скальды у датчан и у всех скандинавских народов; одни названия их токмо различны"⁶⁵; бесстрашные воины и героические девы воскуряли фимиам Одину, пели песни и сражались. Прекрасная Всеслава и храбрая Владислава из "Славянских песен" П. Львова⁶⁶ "были героини, – писал он в предисловии к поэме, – ...единый блеск оружия прельщал прелестные очи северных красавиц... единая слава оружия довольствовала их собственную любовь... единая любовь оружия могла соединиться с истинною горячностию"⁶⁷.

Владислава в песни, петой "при разбитии Атилы на полях Каталаунских", указывает своему возлюбленному на завидную участь его друга, павшего в бою ("Мечеслав ликует в чертоге Одина; лучше за ним последовать, нежели крушиться о нем"), и взывает к дружинникам-певцам: "Вы же, певцы времен богатырских, скальды! возгремите на доброгласных арфах ваших... песнь победы"⁶⁸. С "любезным ея при начале войны" славянка прощается следующим образом: "Что медлишь ты?.. Опоясуй меч твой: он жаждет крови врагов"⁶⁹. Видя "любезного ея по окончании войны", та же славянка, восхитившись тем, что его "разметанные власы... издают запах военных огней", самозабвенно восклицает: "Твоя грудь раскрылась... посмотрим... много ли на ней ран?.. Ах! дай мне видеть их, исчислить их и покрыть несметными лобзаниями. Ах! почто я не могла видеть твою алую кровь, как текла она из ран?"⁷⁰ "После одержанной победы" воинственная славянка высказывает своему возлюбленному пожелание "созерцать" его "богатырское изрядство"; она замечает, что он "мужествен, подобно богу брани, и прекрасен, подобно сияющему очами сыну Одина"⁷¹. И, наконец, славянка столь же "радостно" поет и "во время шума сражения" (правда, "вдали происходящего"): "страшный гул грохочет по лесам, это воет в пещерах кремнистых скал; звение ратных доспехов и стук мечей наполняют воздух; мертвые и умирающие покрывают землю"⁷². Характерно, что картины эти написаны под влиянием как древнескандинавской поэзии, так и песен Оссиана.

Возникают вопросы: каково соотношение эддического и скальдического духа и стиля со стилем и духом оссианическим? Как романтики соотносили труды Макферсона и Малле? Английский поэт был знаком с книгами швейцарского ученого, изданными за несколько лет до появления в, печати поэм Оссиана, и отыскал в них то, чего никак не мог обнаружить в горах Шотландии. У Малле Макферсон нашел рассказ о завоевании Англии норманнами, об их быте, нравах и религиозных верованиях. В песнях Оссиана враги Фингала – коварные локлинцы, морские викинги, предводимые "конунгом океана" ("The king of the Ocean"). В поэме "Кат-Лода", например, Фингал сражает локлинского вождя Старно, а в "Каррик-Туре" – Фротала, властителя далекой северной Соры. Как полагают исследователи⁷³, Макферсон, рисуя этих поверженных героев, ориентировался на писания Малле. Макферсон опасался, что полное отсутствие у него сведений о верованиях кельтов могло обличить в нем мистификатора в глазах современников, а потому и в этом вопросе обратился к Малле. Так появился бог локлинцев Лода, чей жертвенник, как и бога Одина, находится на вершине холма в кругу камней; имеется у Макферсона и упоминание о загробном царстве, похожем на скандинавскую Валгаллу, где блаженствуют убитые в боях герои. Но больше никаких заимствований из Малле в песнях Оссиана нет; в остальном стилистические схождения между сочинениями шотландского барда и скандинавских скальдов носят историко-типологический характер.

Увлечение Оссианом в России было в эпоху преромантизма всеобщим. Сложилось и общераспространенное, шаблонное представление о типовых особенностях "готической поэзии". Считалось, что творения древнесеверных певцов, памятники глубокой старины, созданы "в отдаленном и диком веке"⁷⁴ людьми вольными и воинственными, мужественными, искренними и добродетельными; манеры их были грубы, но они умели чувствовать красоту дикой природы. Они немногословны, но их песням присущи "высокость и сильные страсти". Оссиан "так краток и так много вмещает в себе картин, что без напряжения духа не можно следовать за ним всюду"⁷⁵.

Сам образ песнопевца-барда, в юности воина, вдохновлявшего соплеменников на подвиги, а затем седого старца, льющего слезы и вздыхающего о быстротечности и тщете земного существования, соответствовал представлениям сентименталистов и отчасти романтиков об идеальном поэте древности. "Трогательные песни" древних северян "волновали чувства", "томили ж возвышали душу" почитателей Оссиана – русских сентименталистов. Им нравились сам ритмический строй творений каледонского барда, глубокий, важный тембр его речи. "Мне и многим кажется, – писал Н. И. Гнедич, – что к песням Оссиана никакая гармония стихов так не подходит, как гармония стихов Русских"⁷⁶.

В русской литературе конца XVIII – начала XIX в. появилось множество "оссианических" сочинений с несколько иными, чем у Оссиана, сюжетами; исследователи полагают, что это результат "органического усвоения"⁷⁷ русскими поэтами творений Макферсона. Однако сам термин "оссианизм", когда под ним разумеется литературное течение, малоудачен. Уже отмечено, что термин этот, "употребляемый без достаточной определенности", в нашем литературоведении "обычно используется для указания на стиль предромантической литературы" вообще⁷⁸. Древний Север мыслился духовным и этнографическим единством, в которое, кроме Руси, включались Финляндия, Скандинавия, Ирландия и Шотландия, а иногда и большее число стран и народов. В стихотворениях, прикосновенных к "оссиановской" традиции, кельтские, скандинавские, древперусские и финские образы составляют подчас единый романтический реквизит: барды, арфы, языческие дубравы, тени павших витязей "в туманных облаках" соседствуют со скальдами, валькириями ("валками"), Одином, Валгаллой, Стрибогом, Ладой и т. п. Увлечение Оссианом, будучи "ранним романтическим веянием", порождено в конечном счете поисками опыта эстетического освоения самых разнообразных фольклорных сюжетов, прежде всего отечественных, русских⁷⁹, но также и скандинавских. И. Замотин подчеркнул, что "влияние песен Оссиана у нас обыкновенно шло рука об руку с влиянием скандинавской народной поэзии, и нередко даже оба элемента между собою смешивались; при этом второе влияние хронологически является более ранним"⁸⁰.

Поэтому наивно думать, будто если в романтическом произведении фигурируют меланхолические воины, если у героини грудь бела как снег или если только упомянут какой-нибудь столетний дуб или арфа, то такое произведение непременно продолжает традицию, возникшую благодаря Оссиану – Макферсону. Не только поэмы Оссиана, но и некоторые песни "Старшей Эдды" могут восприниматься как героические элегии, где "эпические события проходят перед читателем только в ретроспективе, в воспоминаниях о прошлом"⁸¹ и где налицо и трагический колорит, и фаталистическая меланхолия. И в Скандинавии есть столетние дубы, прозрачные источники, бегущие с поросших мхом скал, скрывающих в своих расщелинах мрачные пещеры; подобные пейзажи наличествуют в книгах, посвященных культуре Севера.

Барды считаются принадлежностью исключительно оссиановского стиля. Но те же функции выполняют и песнопевцы древних скандинавов – скальды, сам же термин "бард" существовал и мог быть известен русскому читателю до Макферсона и независимо от него. Так, Клопшток называл некоторые из своих поэм "бардитами", памятуя не только об Оссиане, но прежде всего "в соответствии с сообщением Тацита (конец I в.) о существовании у древних германцев боевых песен, носивших это название"⁸². За двадцать лет до выхода в свет поэм Оссиана русский академик Яков Штелин напечатал статью, которая так и называлась: "О бардах или первых стихотворцах у древних немцев"⁸³. Статья эта "любопытна как первая историко-литературная работа на русском языке"⁸⁴.

Д. Н. Введенский считал особенно для Оссиана характерной "мысль о том, что храбрые герои по смерти получают в воздушных чертогах за свою доблесть пир и вообще блаженство", но привел из поэмы "Кат-Лода" отрывок, где можно угадать изображение Одина, восседающего в Валгалле⁸⁵. Введенский полагал типично оссиановским рыцарственный культ женщины⁸⁶; но в "Предуведомлении" к поэмам Оссиана имеется по этому вопросу прямая ссылка на Малле⁸⁷. Поэтому нельзя не согласиться с теми, кто считает, что "кельтская и скандинавская поэзия воспринималась в России как нечто единое, "северное""⁸⁸.

Но вряд ли прав в целом Ю. М. Лотман, когда он пишет, что романтики "не улавливали разницы между этими глубоко отличными типами художественных произведений"⁸⁹. Разница между песнями Оссиана и поэмами скальдов была замечена романтической критикой. Само романтическое восприятие культуры древнего Севера не было статичным. Оно развивалось с успехами археологии и филологической науки и со сменой литературных направлении и стилей в рамках романтического движения.

"Оссианизм", характерный, общераспространенный, сентиментальный, был "поэзией сломленной силы, безнадежности, сознания невозвратимости прошлого, прощания с уходящей жизнью и мечты о всепримиряющей могиле"⁹⁰. У поборников же гражданской поэзии, и в особенности у тех, кто увлекался: древнескандинавской литературой, он становился искусством "воинственных мотивов и драматизма событий, сильных страстей и переживаний", "мрачного, величавого колорита"⁹¹. Жизнь для скандинавского викинга – не "бренность", а живой, полный физических радостей дар богов.

В песнях Оссиана языческие божества упоминаются редко, а в скандинавской поэзии мифология играет важную роль. Кельтский бард в представлении сентименталистов – эпический старец, воздыхающий о давно прошедших временах. Но скандинавские скальды "были совсем не похожи на романтический образ "древнего певца", с его обязательными седыми кудрями, скромным общественным положением и песнями, исполненными простоты и лиризма. Древнейшие скальды, о которых рассказывает исландская традиция, были людьми сильными, могущественными, деятельными, воинственными"⁹². Само звучание, таких слов, как "бард" и "скальд", подчас рождало в сознании романтиков определенные – различные – представления и ассоциации.

Стиль оссианистской прозы отличается от стиля скальдической поэзии. И скальды, и Оссиан охотно прибегают к метафорическим перифразам, но в поэмах Оссиана таких перифразов меньше, чем в скальдической поэзии. Кснпинги – особые дву- или многочленные метафоры – типичны именно для поэзии скальдов. Скальдические строфы сложнее, вычурнее, замысловатее, строже по размеру и ритму, чем строки Оссиана.

Преромантическая критика многократно указывала на различия между поэтическими стилями бардов и скальдов. Шотландский филолог Хью Блер, уважаемый русскими переводчиками, в своей "Критической диссертации о поэмах Оссиана" ("Скшешсфд Dissertation on the Poems of Ossian", 1763) и в "Лекциях по риторике" ("Lectures on Rhetoric", I-III, 1783) писал; "Древние стихотворения, оставшиеся нам после готов, дышут одними только сражениями и убийствами... Во времена Оссиановы, хотя главной предмет цельтов была война, однако в их поэзии встречаем мы и кроткие, нежные чувствования"⁹³. О том же говорил и Гсрдер в своих "Извлечениях из переписки об Оссиане и о песнях древних народов" (1773)⁹⁴. В древнеисландской поэзии больше первобытной силы и варварства, суровости и жестокости. Оссиан – более глубокий психолог, чем скальды. Он тоньше понимает души людей; он мечтатель-индивидуалист и лирик, эмоциональный, патетичный и "важный". Благодаря этому песни Оссиана оказались литературным произведением, наиболее характерным для эпохи раннего романтизма.

Однако Оссиан – явление почти целиком преромантическое. Песни Оссиана записаны вдохновенным и талантливым поэтом, но они были и остались во многом литературной подделкой. Они сыграли важную роль в процессе становления романтизма, но они явились характерным порождением художественной мысли своей, переходной эпохи. Между тем Эдда и саги – подлинные произведения народнопоэтического творчества. Это коренное различие между песнями Оссиана и древнескандинавской поэзией определило судьбы этих памятников в истории русской литературы. Если в 20-х годах XIX столетия оссиаиизм в русской поэзии клонился к закату, то интерес к скандинавской литературе и фольклору характерен и для раннего, и для развитого романтизма.

Для этого интереса у русского читателя имелись свои, особенные причины. В Эдде, сагах и скальдических поэмах историки и писатели России находили не только экзотические сюжеты и поэтические красоты; многое в этих произведениях затрагивало важнейшие и наиболее загадочные вопросы отечественной истории. Как случилось, что варяги обосновались в Новгороде? Кто же такой Рюрик – тиран или просвещенный монарх, алчный и трусливый деспот или доблестный воин? И кто был этот легендарный Вадим – патриот и герой-повстанец или бунтовщик-честолюбец, убеленный сединами старец или добрый молодец, влюбленный юноша или почтенный отец семейства? Тут перед поэтической фантазией открывался широкий простор⁹⁵. На эти вопросы, решавшиеся писателями различных политических лагерей по-разному, в зависимости от их убеждений и художественных вкусов, летописи отвечали темно и скупо. Поэтому авторы "исторических" драм и поэм вынуждены были обращаться к другим источникам, не в последнюю очередь к "Введению" Малле. Оно было необходимым пособием для всех, кто интересовался историческим прошлым своего отечества и северной культурой.

1800-й год ознаменовался событием значения эпохального: вышло в свет "Слово о полку Игореве"; явилась необходимость осмыслить в историческом и художественном плане вновь открытый памятник древней русской литературы, соотнести его с уже известными эпическими литературными произведениями других народов, выяснить его национальное своеобразие. Естественно, что на память первым исследователям "Слова" прежде всего пришел популярный, всеми читаемый Оссиан. Вслед за "бардами" в сознании преромантиков выстроилась цепочка привычных ассоциаций: скальды, цельты, Валгалла, Один и т. д. Но на первом месте теперь возвышался Боян. Критики и ученые-историки, составители поэтик и профессора российской словесности, по-прежнему оперируя сведениями, почерпнутыми у Блера, Гердера, Малле и Летурнера, теперь говорили о происхождении поэзии, непременно помещая древнерусских боянов в один ряд с шотландскими бардами и скандинавскими скальдами; эти последние казались критикам особенно сродни баснословному "соловью старого времени".

Подобные рассуждения встречаются в многочисленных академических речах начала XIX в.⁹⁶, в письмах историка-археографа и библиофила митрополита Евгения Болховитинова⁹⁷, в сочинениях Н. Грамматияа⁹⁸, и т. д. Поэт В. В. Капнист, один из первых комментаторов и переводчиков "Слова", думал, что древнерусские обычаи, описанные в "Слове", имели сходство с обычаями "готических" народов⁹⁹, и в этом смысле "Слово" – произведение, характерное не только для русской, но и для всей северной, "гиперборейской" поэзии. Переложение на русский язык "древним русским складом" скальдических песен представлялось Капнисту делом почти столь же важным, как и публикация произведений отечественной народной словесности. В докладе, прочитанном на заседании "Беседы" и озаглавленном "Краткое изыскание о гиперборянах. О коренном российском стихосложении" (напечатан в "Чтениях" Общества, 1815, чтение 18-е), Капнист доказывал, что в незапамятные времена существовала самая древняя в мире единая "гиперборейская" культура, так что "не токмо Греция, но и все южные пределы земли северным сиянием озарялись". При этом автор "Краткого изыскания" ссылался на "Эдду".

"Слово о полку Игореве" явилось не только недосягаемым образцом для многочисленных подражаний¹⁰⁰, но и стимулировало развитие исторических жанров в русской литературе. Некоторые "исторические" поэмы и повести этой эпохи пытались воспроизвести сюжет "Слова", другие посвящены более древнему, баснословному героическому прошлому русского народа и ориентированы на северную поэзию вообще. В исторической повести начала XIX в.¹⁰¹ царит еще хаотическое смешение стилей. Описания кровавых сражений в духе скальдической поэзии соседствуют с меланхолическими раздумьями и сентиментальными чувствованиями, "варяго-росский" пафос осеняет образы, навеянные "Словом". Это особенно характерно для подражательных "исторических отрывков" и "эпических опытов", где фигурируют витязи немыслимой доблести, Гостомысл, Рюрик, Вадим Новгородский, гордая красавица по имени Всемила или Прекраса, а также скальды, "валки" и прочий романтический условно-северный реквизит.

3

Г. Р. Державин и Н. М. Карамзин сыграли различные роли в литературном раннеромантическом движении; различались художественные вкусы и пристрастия этих писателей, но многие их произведения в равной мере несут на себе отпечаток увлеченности северной поэзией. Оба они, каждый по-своему, искали в скандинавской литературе отражения русской истории. По мере идейной эволюции этих писателей "варяжский" элемент в их поэзии все органичнее срастался с "росским", а интерес к литературе Севера все более опирался на достижения исторической и филологической науки их времени.

Державин в своем эстетическом завещании – "Рассуждении о лирической поэзии или об оде" (1811), материалы для которого он собирал тщательно и долго, говорил о том, что скандинавская литература – одна из увлекательнейших страниц всемирной народной поэзии. Скальды были достойными подражания жрецами гражданской лирики, владевшими искусством поэтической формы. Северные певцы "особливо... ставили славу свою в героических своих песнях". "Дикие даже бедность и угнетение терпевшие скальды, несмотря на лица сильных, пели их народам и обладателям разительные, но полезные истины. Их иногда гнали... Словом, древний вдохновенный скальд был исступник веры, законов, вольности, славы, чести, любви к отечеству и верности своему государю. Держа в руках лиру и воспевая песню, метался он между ужасами и опасностями, как полоумный, проповедуя добродетель". У скальдов, кроме того, "утончен был слух", "они были совершенные мастера звукоподражательного стихотворения"¹⁰².

Там, где Державин пытался воспроизводить дух и стиль героической скальдической поэмы, где он выступал как поэт-гражданин, его ждал успех. Скальдическая звукопись в стихотворениях Державина – важный компонент их героического содержания и специфически северной, "варяго-росской" формы. Акцептным аллитерированным стихом написан следующий отрывок из оды "На кончину Великой княжны Ольги Павловны" (1795):

…Ночь лишь седьмую Мрачного трона

Степень прешла,

Звезду златую

Смерть сорвала,

Луч, покатяся

С синего неба,

В бездне погас!

Академик Я. К. Грот, комментируя эти строки, отметил: "Замечательно, что размер этой элегической пьесы очень сходен с тем, который в древней скандинавской поэзии употреблялся в надгробных песнях... Трудно предположить, чтобы такое сходство формы в однородных произведениях произошло случайно... В стихотворениях Державина за последующее время встречаются образы и имена, заимствованные из поэзии скальдов: этим объясняется и метрическая особенность помещаемой здесь пьесы"¹⁰³.

Оды Державина "На Мальтийский орден" (1798) и "На победы в Италии" (1799) характеризуются аллитерированными звучными метрами, энергичным, мужественным ритмом, стилистически чуждыми друг другу лексическими пластами, при столкновении производящими "далекозвонкий" эффект, скальдическими перифразами-кеннингами типа "луч битв" (о Рюрике), "вождь бурь", "князь славы" (о Суворове). В оде "На Мальтийский орден" поэту "сонм неких воев зрится", в котором угадывается известный русскому читателю герой скальдической поэмы Гаральд Храбрый:

Уж не Гаральды ль то, Готфриды?

Не тени ль витязей святых?

Их знамя!

Ода "На победы в Италии", по словам самого поэта, "основана на древнем северных народов баснословии. Валка – небесная дева... Валкал – рай храбрых"¹⁰⁴.

Менее значительны лишенные героического содержания сочинения Державина, бессистемно наполненные варяго-росскими богами и "героями северными", номенклатуру которых он почерпнул главным образом в "Историческом представлении о Рюрике" Екатерины. В "Прологе на рождение в Севере порфирородного отрока" (1799) имеется и "Рюрик, великий князь Новгородский, родоначальник монархов русских, происшедший от северного бога Одина", и сам Один, который

…низвед с Валкала зренье,

Окинул взглядом мир; зря в Западе раздор,

На Севере покой, склонил с улыбкой взор

И повелел богов позвать на пированье¹⁰⁵, –

но все это не создает впечатления художественного единства. Н. А. Львов, трудившийся над созданием национальной баллады, упрекал Державина за его антипатриотический, как представлялось Львову, эклектизм: "Вот беда только для меня твое норвежское богословие: не вижу я никакой причины к воскресению замерзших и нелепых богов Северного Океана.

Нелепые их рожи

На чучелу похожи;

Чухонский звук имян

В стихах так отвечает,

Как пьяный плошкой ударяет

В пивной пустой дощан...

Под песни их хрипучи, жалки,

Под заунывный жалкий вой

Не муз сопляшет строй,

Кувыркаются валки.

Бывало храбрых рай он раем называл,

Теперь он в рай нейдет, пусти его в Валкал"¹⁰⁶.

Н. А. Львов уговаривал Державина брать образы из отечественной мифологии:

Побереги, братец, Христа ради

И храбрые души,

И нежные уши;

Я слова б не сказал,

Когда, сошедши с трона,

Эрот бы Лелю место дал

Иль Ладе строгая Юнона,

Затем, что били им челом

И доблесть пели наши деды,

А что нам нужды, чьим умом

Юродствовали Ланги, шведы¹⁰⁷.

Совету своего друга Державин отчасти внял; в доследующих его произведениях, например в аллегорической балладе "Жилище богини Фригги" (1812), представлены преимущественно те северные божества, которые, как тогда считалось, принадлежали славянскому Олимпу.

Державин, желая "напомнить историю, особливо отечественную", хотя и не очень верил в подлинность "Бояновой песни" Сулакадзева¹⁰⁸, не мог удержаться от соблазна на материале этой песни изобразить доисторическую русскую языческую старину. Так родилась баллада "Новгородский волхв Злогор" (1813), сюжет которой, по словам самого поэта, взят "из новогородского баснословия". Примечание это характерно: Державин из сулакадзевской подделки сделал оригинальное поэтическое произведение, использовав весь доступный ему арсенал историко-филологических знаний. Державин, повторив вслед за Малле и Далином, что "с южныя отчизны Оден пришел на край нощной", приписал некоторые ипостаси скандинавского бога ужасному волхву Злогору:

Колдун, слепивший черни взор

Очарованьями, мечтами,

Во громы, в молньи, в вихри, в дождь

Преображавшийся часами,

Был крокодил, волхв, князь, жрец, вождь¹⁰⁹.

В этой балладе тема Вадима раскрывается с некоторым важным отступлением от екатерининской ее трактовки; посадник Новгородский достоин снисхождения, ибо на мятеж его подвигла не собственная злая воля, а толкнуло наущение лукавого волхва:

Вадима в бунт на Гостомысла

Всю чернь сей поджигал Злогор,

Вперяя против здрава смысла

В варягов и славян раздор…¹¹⁰

В державинской балладе, специально посвященной Вадиму¹¹¹, образ этого мятежника возникает на фоне сражения, а гибель его осмысляется как национальная трагедия.

В памяти потомков Державин остался

...вещим скальдом доблих славян,

Кто и в железный

Век наш лил пламень

В души, сердца¹¹²,

певцом гражданских добродетелей, поэтом-воином. Творчество Державина наметило новые пути в становлении русской патриотической батальной лирики. Теперь русские поэты, воспевавшие битвы и победы отечественного оружия, черпали вдохновение не только в одах Ломоносова и Петрова, но прежде всего в поэмах Державина. Вслед за скальдами и русские одописцы раннеромантической эпохи расписывали с натуралистическими подробностями "штоки крови", "струи кровавых рек"¹¹³; обязательно присутствие "при сих битвах" диких хищников, алчущих и жаждущих. А. Ф. Мерзляков, изобразив ужасы "ратна поля страшна" ("здесь труп трепещущий в пыли, там руки, череп раздробленный, рассеянные по земли"), добавляет:

Стадами враны с криком страшным

Мозги терзают в черепах,

И с воем ветров преужасным

Стон слышен съединен в лесах.

………

Там страшны вой раздаются

Голодных по зарям волков¹¹⁴.

В молодости и Н. М. Карамзин отдал дань батальной теме, создавая в этом плане новую традицию – оссианическую:

Многие Барды, тоны возвысив,

Страшные битвы поют;

В звуках их песней слышны удары,

Стон пораженных и смерть¹¹⁵.

У молодого Карамзина там,

...где гром войны гремит –

Где воздух стонет, солнце меркнет,

Земля дымится и дрожит,

там "жизнь бледнеет и трепещет", там "ада дщерь, смерть"

...с улыбкой пожирает

Тьмы жертв, и кровь их жадно льет¹¹⁶.

О северной поэзии Карамзин судил с подлинным знанием предмета, научной обстоятельностью, обостренным чувством истории. В "Письмах русского путешественника" слова, которыми Карамзин говорит о своем увлечении Оссианом, навеяны, очевидно, чтением Гердера: "... Смотрю, как быстрый корабль наш черною своею грудью рассекает волны; читаю Оссиана"¹¹⁷. И Гердер в статье "Извлечения из переписки об Оссиане и о песнях древних народов", опубликованной в 1773 г., писал, что Оссиана он "первоначально прочел... во время... долгого морского пути... перед лицом совсем иной, живой и творческой природы, между бездной моря и небесами"¹¹⁸. Для Гердера (а вслед за ним и для Карамзина) "бездна моря", открывает широкий философско-исторический горизонт. Чтение Оссиана наводит Гердера на мысль о всемирном родстве народов и культур и рождает в памяти образы скальдической поэзии: "... в руках вы держите книгу песен и деяний древних скальдов, и душа ваша переполнена ими, и вы плывете мимо тех мест, где все это происходило... где некогда мчались по океану с песнею и мечом скальды и викинги на своих "конях пояса земли" (кораблях), мимо далеких берегов, видевших подвиги Фингала и слышавших исполненные тоски песни Оссиана, где вас овевает тот самый ветер, окружает тот самый мир, то самое безмолвие, – поверьте мне, там скальды и барды читаются иначе, нежели за профессорской кафедрой"¹¹⁹.

В, своих суждениях о северной поэзии Карамзин творчески переосмыслил мнения не одного Гердера, но и других теоретиков раннего романтизма. Эти суждения подчас противоречивы: они отражают литературную позицию писателя, стоящего на перепутье между классицизмом и романтизмом. Карамзин говорил: "песни древних бардов едва ли стоят того, чтобы жалеть о потере их"¹²⁰. Это равным образом касалось и древнегерманской и древнегреческой поэзии. Поэтому исследователи решили, будто внутренний мир древней поэзии, "отражающий мировоззрение малокультурного парода, кажется Карамзину бедным и незначительным. Идеология примитивного народа не в состоянии вдохновить даже и гениального поэта на создание произведений, переживающих века и способных внушать другим великие поэтические творения"¹²¹. Однако необходимо учесть общий контекст суждений Карамзина о древней словесности. Жалеть о потере старинных песен бессмысленно, ибо первобытная поэзия "происходит и образуется... во времена детства и юности нации"¹²². С течением веков и развитием культуры поэзия повзрослела, и жалеть об этом нелепо. Но Карамзин удивляется непосредственности и свободной фантазии древних поэтов – "так, как взрослый человек удивляется иногда разуму, чувству и талантам юного отрока"¹²³. Культура и "древних" и "новых" имеет свои специфические достоинства: "...благородная и трогательная простота есть характер древних; а новых украшение и искусство"¹²⁴. Древних от новых отличает величавая серьезность, "Образование и просвещение диких людей было целию древних, а у нас только удовольствие и забава"¹²⁵.

Карамзин не осуждает безоговорочно "варварство средних веков, наступившее после греческого и римского просвещения", ибо "самое сие так называемое варварство (в котором, однако ж, от времени до времени сверкали блестящие, зрелые идеи ума) не послужило ли в целом к дальнейшему распространению света наук?". При этом северянам Карамзин, вслед за Малле и Гердером, отводил особое место в истории мировой культуры: "Дикие народы севера, которые в грозном своем нашествии гасили, подобно шумному дыханию борея, светильники разума в Европе, наконец сами просветились, и новый фимиам воскурился музам на земном шаре"¹²⁶. Прелесть древнесеверной поэзии "в неподражаемой прекрасной простоте, в живости картин из дикой природы, в краткости, в силе описаний и в оригинальности выражений"¹²⁷. Скандинавскую мифологию Карамзин считал достойной "примечания... отечественной музы"¹²⁸.

Увлечение Оссианом и северными древностями явилось для Карамзина творческим стимулом при написании повести "Остров Борнгольм", по общему признанию исследователей – "одного из совершеннейших созданий Карамзина, отразившего поворотный момент его идейной и литературной эволюции"¹²⁹. Повесть эта, будучи "первой ласточкой формирующегося историзма", намечает "выход в общие проблемы философии истории", более того; "в "Острове Борнгольме"  складывался романтический метод"¹³⁰. Метод этот, как известно, требует возможно более точного специфического воспроизведения местного колорита; между тем этот вопрос не привлек внимания исследователей.

Борнгольм как место действия повести выбран Карамзиным не случайно; это – остров, пейзаж которого будто специально создан для раскрытия "готической" по своему характеру темы "мрачной природы": здесь имеются и поражающие воображение романтика "грозные скалы... откуда с шумом и пеною свергались кипящие ручьи во глубину морскую", и "седые утесы", на которых "ничего, кроме страшного, не представлялось" взору героя¹³¹, и т. п. В этом отношении датский Борнгольм и соседний с ним шведский (во времена Карамзина) Рюген – места классически характерные. Еще Козегартен "прославлял с оссиановской возвышенностью  красоту"  этих  мест¹³².  В  конце XVIII столетия, в эпоху нарождающегося романтизма, сюда устремились любители "дикого", типично романтического пейзажа, привлеченные "великолепными буковыми лесами и величественными меловыми скалами"¹³³. Недаром и герой Карамзина, едва ступив на берег, тотчас "с некоторым благоговением" углубился во мрак "темной аллеи, под кров шумящих дубов"¹³⁴.

Здесь, под кровом дубов, герой вспоминает о древнем язычестве. "Мысль о друидах возбудилась в душе моей – и мне казалось, что я приближаюсь к тому святилищу, где хранятся все таинства и все ужасы их богослужения"¹³⁵. Ночью в замке герою "казалось, что страшный гром раздавался в замке, железные двери стучали, окна тряслися, пол колебался, и ужасное крылатое чудовище, которое описать не умею, с ревом и свистом летело к моей постели"¹³⁶.

Карамзин знал, что Борнгольм и Рюген – места, где в старину процветал культ славяно-варяжских истуканов, в XIII столетии ниспровергнутых датскими завоевателями. Среди этих божеств был и бог зла – Чернобог; Карамзин писал в "Истории государства Российского": "имя черта, которым христианские славяне называли дьявола, произошло, думаю, от Чернобога"¹³⁷. Карамзин попытался нарисовать и портрет этого чудовища: "... славяне Бальтийские приписывали зло существу особенному, всегдашнему врагу людей; именовали его Чернобогом... Он изображался в виде льва"¹³⁸. Ретрские же славяне представляли подобное божество в образе "медного дракона, украшенного изображением женских голов и вооруженных рук"¹³⁹. Крылатое чудовище, привидевшееся герою, – материализовавшееся воплощение средневекового варварства, погубившего Борнгольм.

Этот остров и соседний с ним Рюген в средние века были ареной борьбы между славянами и наступающими германцами. Исторические источники содержат немало рассказов о драматических перипетиях этой борьбы, а также о междоусобных стычках местных славянских князьков. Датский король Христофор II "силою овладел островом Борнгольмом", "нарушил права" его жителей¹⁴⁰ и пытался навсегда покончить с их культурной и религиозной самобытностью. Славяне не мирились с иноземным гнетом. В "Истории государства Российского" Карамзин говорит о "славянах немецких", что "своевольство неукротимое было всегда их характером: как скоро обстоятельства им благоприятствовали, они свергали с себя иго"¹⁴¹.

Поэтому исполнены глубокого смысла речи старца-славянина, говорившего с героем повести "об истории северных народов, о происшествиях древних и новых времен". Узнав, что герой – россиянин, старец сказал ему: "Мы происходим от одного народа с вашим. Древние жители островов Рюгена и Борнгольма были славяне. Но вы прежде нас озарились светом христианства. Уже великолепные храмы, единому богу посвященные, возносились к облакам в странах ваших, но мы, во мраке идолопоклонства, приносили кровавые жертвы бесчувственным истуканам. Уже в торжественных гимнах славили вы великого творца вселенной, но мы, ослепленные заблуждением, хвалили в нестройных песнях идолов баснословия"¹⁴². Нашествие скандинавов имело для славян последствия трагические. По Карамзину, если россиян объединила, спасла и породнила с европейским культурным человечеством христианская вера, то балтийские славяне-язычники пали жертвой собственной дикости и разрозненности. Эта концепция нашла отражение и в героико-эпической "Истории государства Российского".

Карамзина считали и считают своим противником и норманисты и антинорманисты, настолько самобытен знаменитый русский историограф в своих оценках и в самом подходе к историческим и литературным источникам. Еще и в наше время высказывается мысль, будто "Карамзин, отступая далеко назад от позиций Татищева и Болтина... безоговорочно присоединился к взглядам Шлецера... Делая шаг назад даже по сравнению с Миллером, Карамзин заявил, что "дикий" славянский народ заимствовал от более образованных скандинавов "дух купечества, предприимчивость и мореплавание", "выгоды новой промышленности" и т. д., хотя, как известно, источники не позволяли говорить о том, что восточных славян всему научили варяги"¹⁴³.

Действительно, своим грандиозным трудом Карамзин способствовал канонизации некоторых основных положений монархического норманизма. Разделяя заблуждения исторической науки своего времени, Карамзин ошибочно полагал, будто скандинавы в дохристианскую эпоху были более приобщены к успехам западной цивилизации, чем славяне; будто варяги "долженствовали быть образованнее славян и финнов", "принесли с собою общие гражданские законы в Россию... во всем согласные с древними законами скандинавскими"¹⁴⁴, и т. п. Но Карамзин ставил под сомнение главный тезис норманизма – о том, что до призвания варягов славяне пребывали в совершенной дикости и не имели собственной государственности. В исторической повести "Марфа посадница, или Покорение Новагорода" (1803), завершающей последний этап эволюции Карамзина как писателя и непосредственно предшествующей "Истории государства Российского"¹⁴⁵, будущий историограф устами героини прославлял "славян великодушных": "когда великая империя, как ветхое здание, сокрушалась под сильными ударами диких героев севера, когда готфы, вандалы, эрулы и другие племена скифские искали везде добычи, жили убийством и грабежом, тогда славяне имели уже селения и города, обрабатывали эемлю"¹⁴⁶. Карамзин в "Истории государства Российского" следовал за Ломоносовым, а не за академиками-норманистами, когда открывал у русских задолго до призвания Рюрика и свое самобытное правление, и оригинальное летоисчисление, и письменность¹⁴⁷.

Карамзин, изображая романтические похождения варягов, не идеализировал их; норманны временами "пленяют воображение стихотворца", но в целом "заслужили укоризну историка". В Россию их влекло "желание обогатиться"; их отличали 1ркестокость и бесчеловечие... Они плавали в крови несчастных, терзали пленников, бросали живых и мертвых в море... так, в сие же самое время, норманны, единоземцы Олеговы, свирепствовали в Западной Европе"¹⁴⁸. При Ярославе в Новгороде они "ежедневно оскорбляли мирных граждан и целомудрие жен их. Не видя защиты от князя пристрастного к иноземцам, новгородцы вышли из терпения и побили великое число варягов"¹⁴⁹. Очевидно, так же вели себя варяги и во времена Гостомысла и Рюрика; поэтому Карамзин почти оправдывает Вадима Новгородского: "Хотя новейшие летописцы говорят, что славяне скоро вознегодовали на рабство, и какой-то Вадим, именуемый Храбрым, пал от руки сильного Рюрика вместе со многими из своих единомышленников в Новегороде – случай вероятный: люди, привыкшие к вольности, от ужасов безначалия могли пожелать властителей, но могли и раскаяться, ежели варяги, единоземцы и друзья Рюриковы, утесняли их"¹⁵⁰.

В "Истории государства Российского" воспета и сила русского оружия, и в этом Карамзин следовал не за норманистами, а за Ломоносовым¹⁵¹. Жестокие завоеватели не могли быть любимыми героями писателя-сентименталиста и патриота.

Существует ошибочное мнение, будто Карамзин, во всем следуя за Шлецером, отрицал ценность древнеисландской саги как исторического источника¹⁵². К. Ф. Тиандер писал в статье "Саги в русской науке": "Шлецер сравнивает исландцев с трубадурами и древности и "важности" Нестора противопоставляет их молодость и легкомыслие. Для него саги – глупые выдумки, бредни, сказки... Этим строгим приговором Шлецер отвлек внимание русских ученых от исландских саг. Между прочим, и Карамзин уверовал его верою"¹⁵³. Это же до Тиандера утверждалось в трудах историков-норманистов. М. П. Погодин уверял, что "все в России, не исключая самого Карамзина", приняли мнение Шлецера о никчемности саг¹⁵⁴. Об этом же говорил и О. И. Сенковский, считавший – не без оснований – Карамзина недостаточным и непоследовательным норманистом: "Север средних веков, до ныне живущий в собственных его сказаниях всею силою своей геройской и романтической природы, этот прекрасный, живописный, величественный Север совершенно исчез даже под искусным пером Карамзина"¹⁵⁵. Сенковского оспаривали антинорманисты, полагавшие, что "творение нашего историографа... не потерпело именно от того, что он отвергал, вместе со всеми учеными критиками, скандинавские саги"¹⁵⁶. Но по существу и антинорманисты видели в Карамзине верного ученика Шлецера во всем, что касается скандинавской литературы.

Действительно, Карамзин, величая Шлецера "мужем ученым и славным"¹⁵⁷, различал "летописи, достойные уважения", и романические "исландские саги, или сказки, весьма недостоверные" Лейбниц, Ире, Маллет, Шлецер признают их более романами, нежели историею"¹⁵⁸. В "Истории государства Российского" подвергался критике Саксон Грамматик, который "дозволил себе выдумать всю начальную историю Скандинавии, основываясь будто бы на древних стихотворениях и надписях, неизвестных ни одному человеку, кроме его"¹⁵⁹. Но Карамзин критически отнесся и к Шлецеру, и к Малле. Русский историограф "не только не принимал безусловно за басни всего подозреваемого Шлецером, но нередко отвергал мнения и самого Шлецера. ...Карамзин встретил на пути своем не одного Шлецера, но Штриттера, Байера, Миллера и других и в свою очередь критиковал их собственною своею критикою, кроме многочисленных русских летописей и историков в свидетели призвал писателей всех стран и всех веков"¹⁶⁰. Карамзин считал поэзию скальдов "историческою достоверностию", а саги – такими произведениями, в которых хотя и трудно "отличить... ложь от истины", но где, "как и во всех народных сказках, есть конечно истинные предания"¹⁶¹. Снорри Стурлусона автор "Истории государства Российского" величал "лучшим исландским летописцем" и ссылался на: него, повествуя о великом князе Владимире и о варяжских походах в Биармию, каковым именем "называли скандинавы всю обширную страну от Северной Двины и Белого моря до реки Печоры, за коею они воображали Йотунгейм, отчизну ужасов природы и злого чародейства"¹⁶². Карамзин был знаком и с Эймундовой сагой по пересказу Торфея (но в отличие от крайних норманистов не преувеличивал ее историографической ценности).

Теоретик раннеромантической литературы, Карамзин признал художественную ценность саг и скальдических стихотворений. Во-первых, "самые басни древние любопытны для ума внимательного, изображая обычаи и дух времени"; и, во-вторых, "в повествовании о временах отдаленных есть какая-то неизъяснимая прелесть для нашего воображения: там источники Поэзии!"¹⁶³ Карамзин легким, изящным слогом – прозой – перевел "Песнь Гаральда Храброго" с французского стихотворного переложения Малле. Гаральд здесь не грубый викинг, а влюбленный кавалер. Рефрен, которым Гаральд завершает каждую строфу своей "Песни" – "но русская красавица меня презирает", – Карамзин счел литературно-сентиментальной условностью: "Елисавета не презирала его (Гаральда): он следовал единственно обыкновению тогдашних нежных рыцарей, которые всегда жаловались на мнимую жестокость своих любовниц"¹⁶⁴.

Автор "Истории государства Российского", создавая русскую романтическую систему историософского мышления, опирался как на отечественную летописную, так и па традицию скандинавских саг. И сага и летопись – произведения, стоящие между письменной литературой и фольклором¹⁶⁵, соединившие в себе народно-эпическое и агиографическое стилевые начала¹⁶⁶. И летопись, и сага выросли на реальной исторической почве. Сочинители саг и летописей стремились скрыть свою авторскую индивидуальность нарочито объективным тоном повествования.

Однако в саге, особенно романтической, "бродячих" сказочных мотивов больше, чем в русских летописях. Не случайно Шлецер, историограф эпохи Просвещения, так высоко ставил Нестора по сравнению со скальдами: "Сей русс, в сличении даже с позднейшими северными писателями, так превосходен, как рассудок, иногда только затмевающийся, в сравнении с беспрестанной глупостью"¹⁶⁷. Карамзин, более романтик, чем классик, более моралист и художник чем бесстрастный летописец или историк академического типа, часто "рассудку" в рационалистическом понимании этого термина предпочитал то, что просветителю  представлялось  "беспрестанной глупостью". Карамзин ставил перед собой задачу занимательно, увлекательно и красноречиво рассказать о героическом прошлом своего отечества. "Нестор жил во мраке первого-надесять века, – писал Карамзин, – итак, мог ли быть Тацитом? Все летописи тогдашних времен говорят о суеверных преданиях, единообразных войнах, нападениях, отражениях и молчат о том, что было бы для нас гораздо любопытнее: о нравах, обычаях народов, их понятиях, отличных людях, переменах в образе жизни и проч."¹⁶⁸. Саги же как раз и говорят преимущественно о нравах, обычаях, понятиях и правовых представлениях людей средневековья, повествуют о событиях давних времен более или менее обстоятельно и подробно. К "музам скандинавским" обращался Карамзин тогда, когда ему хотелось "воспевать" прошлое¹⁶⁹. Отдельные страницы "Истории государства Российского" напоминают рыцарский роман из древнескандинавской жизни, иными словами – романтическую сагу. В этом случае сами скандинавские источники подсказывали Карамзину определенное художественное решение.

Сразу по выходе в свет "Истории государства Российского" вокруг нее закипели критические баталии; главными оппонентами Карамзина были декабристы. "Ученая республика" декабристов "практически утверждала союз политики, поэзии и пауки"¹⁷⁰: по подсчетам В. Г. Базанова, с 1820 по 1824 г. на заседаниях "Вольного общества любителей российской словесности" было прочитано около 200 публицистических и художественных произведений на исторические и историко-этнографические темы¹⁷¹. "Исследования по сему предмету для нас чрезвычайно важны потому, что ими можно бы объяснить одно из главнейших недоумений по части древней Русской истории", – пи-сад виднейший декабристский историограф А. О. Корнилович¹⁷².

Роль скандинавов в истории русской культуры представлялась декабристам неясной и спорной. Некоторые из декабристских писателей "в поисках положительных итогов русско-скандинавских связей... порой преувеличивали значение этих последних"¹⁷³. Так, Александр Рихтер, печатавший в "Соревнователе" компилятивные и переводные статьи на исторические и литературные темы, в одной из таких статей утверждал, что "скандинавская литература содержит в себе богатейшие источники относительно древней Российской Истории"¹⁷⁴. К тексту статьи Рихтер присовокупил "свои замечания о сходстве нравов и обычаев наших предков и древних норвежцев". Из этих замечаний (но не из самой статьи) следовало, "что варяги или норманны имели на Россию несравненно более влияния, нежели сколько доныне у нас думали". Переводчик был убежден, что "от норманнов перешло в наш язык множество слов", даже "мед" и "пиво", каковые напитки "русские научились приготовлять... от скандинавов".

Более сдержан в своих оценках И. Н. Лобойко, ученый-историк, впоследствии профессор Виленского университета, библиотекарь и цензор в Вольном обществе¹⁷⁵. Лобойко со строгой академической объективностью, подробно и квалифицированно характеризовал произведения древнескандинавской литературы, могущие послужить источниками истории Севера¹⁷⁶. В первую очередь, это исландские саги, авторы которых "были образованнейшие во всем Севере люди" и являлись "очевидцами многих важных между народами происшествий"¹⁷⁷. Но и саги не могут служить первостепенными – тем более основными – источниками российской истории. Правда, "северным историкам или повествователям Гардарике (Россия) весьма была известна. Варяги часто проходили все царство; торговля была тогда весьма значительна", но "поелику Россия весьма отдалена была от Исландии и двор не содержал скальдов, то никто не имел случая составить подробное повествование о сем государстве и только случайно 'встречаются у исландцев известия о России"¹⁷⁸.

Александр Бестужев не склонен вовсе отрицать культуртрегерскую миссию варягов на Руси. Скандинавы раньше по времени, чем славяне, приняли христианство и приобщились к европейской культуре и, как полагал А. Бестужев, оказали влияние на правосознание¹⁷⁹ и языковое развитие российского народа: "вероятно, что варягороссы (норманны, пришлецы скандинавские) слили воедино с родом славянским язык и племена свои, и от сего-то смешения произошел язык собственно русский"¹⁸⁰. Но Бестужев видел, что варяжским завоеваниям сопутствовали "жестокости", "буйство", "порабощение"¹⁸¹.

В статье Андрея Никифоровича Пушкина "О скифах"¹⁸² научный анализ фактов сочетается с некритическим отношением к источникам, романическим вымыслом. Автор опирается на "Историю государства Российского", но его историографические представления более архаичны, чем у Карамзина. По мнению А. Н. Пушкина, "все полунощные страны до самого Рейна... назывались Скифиею". "Скифов или готфов" (с точки зрения автора, это одно и то же) "обыкновенно почитают народом мужественным,  возмужавшим в просторе воинственной  жизни и свободе"; скифы и готфы повергли "изнеможенный Рим", утративший "народные добродетели", и в этом историческая заслуга северных народов. От них отпочковались варяги – не особый народ, а "скопище бродяг", образовавших "разбойничью республику". Идею призвания варягов А. Н. Пушкин не отвергал, но считал, что они не могли повлиять на язык славян, ибо те "языка своего крепко держались, не переменяли и не смешивали его с русским, а напротив подавили его своим языком".

Некоторые декабристские публицисты отрицали всякое значение варяжского пришествия для российской истории, поскольку еще до прихода варягов у славян образовались и государственно-племенные объединения, и "высшие понятия"¹⁸³. Независимо от варягов, разорявших русские прибрежные города, славяне научились и "кораблеплаванию"¹⁸⁴. Культура норманнов, не знавших "ни земледелия, ни скотоводства", ниже славянской; поэтому варяги могли лишь снабжать новгородцев награбленным золотом, получая взамен "первые потребности жизни"¹⁸⁵.

Крайний антинорманист М. Ф. Орлов отвергал даже самый факт пришествия варягов. Неистово защищая русскую национальную и государственную самобытность, Орлов презрел "сухую истину преданий" ради "приклонения... к бывшему величию нашего отечества". М. Орлов возмущался, зачем Карамзин "говорит, что Рюрик был иноземец? Что варяги не были славянами? Что находит он похвального в призвании иностранца на престол Новгородский? Что лестного в том, что Олег ходил до России с варяжскими войсками собирать дань для варягов?"¹⁸⁶ По ироническому замечанию П. А. Вяземского, "патриотизм" Михаила Орлова "страдал ввиду прозаического и мещанского происхождения русского народа, которое выводил историк"¹⁸⁷.

Декабрист М. С. Лунин в своих суждениях о варягах прежде всего антимонархист. Все, что в российской истории служило упрочению самовластья, Лунин готов отнести за счет скандинавского влияния; и "Русскую правду", юридически закрепившую на Руси феодальный уклад, Лунин счел "сборником нордманских учреждении". По его мнению, легенду "о добровольном подданстве многие поддерживают... для выгод правительства"¹⁸⁸. Династия, или, как выражался Лунин, "поколение" Рюрика, "утвердившееся коварством или насилием, сперва оказало услуги нордманам духом завоеваний и водворениями, распространившими пределы страны". "Виной всему было самодержавие", – утверждал М. С. Лунин. В цепи подобных рассуждений проблема историко-культурных русско-скандинавских отношений отходила на второй план.

Таким образом, "История государства Российского" привлекла внимание современников и к варяжскому вопросу, и к средневековой скандинавской культуре, и в этом отношении, как и во многих других, эпохальный историографический труд Н. М. Карамзина сыграл выдающуюся роль в развитии русской культуры.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. См.: Тиандер К. Скандинавское переселенческое сказание. Пг., 1915; Браун Ф. Разыскания в области гото-славянских отношений. СПб., 1899.

2. См.: Лучицкий И. В. Очерк развития исторической науки в Швеции. – Изв. Киев. ун-та, 1885, № 4, с. 163-187; Löw G. Sveriges forntid i svensk historieskrivning, bd 1. Stockholm, 1908.

3. Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII-XVII вв. М., 1973, с. 12.

4. См.: История о великом княжестве Московском… которую собрал, описал и обнародовал Петр Петрей де Ерлезунда в Лейпциге 1620 года. Пер. с нем. А. Н. Шемякина. М., 1867; Сказания иностранных писателей о России, изданные археографическою комиссиею. Т. 1. Московские летописи Конрада Бусова и Петра Петрея. СПб., 1851; Лимонов Ю. А. "История о великом княжестве Московском" Петра Петрея. – В кн.: Скандинавский сборник. XII. Таллин, 1967, с. 261-272.

5. См.: Замятин Г. А. К вопросу об избрании Карла Филиппа на русский престол (1611-1616). Юрьев, 1913, с 104.

6. См.: Пекарский П. Новые известия о В. Н. Татищеве. СПб., 1864, с. 27.

7. См.: Пекарский П. П. Наука и литература в России при Петре Великом, т. 1. СПб., 1862, с. 317.

8. См.: Моисеева Г. Н. "История России" Федора Поликарпова как памятник литературы. – В кн.: Проблемы литературного развития в России первой трети XVIII в. "XVIII век", сб. 9. Л., 1974, с. 89.

9. См.: Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII-XVII вв., с. 11-16; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века, ч. 2. Л., 1965, с. 207 и след.

10. Ломоносов М. В. Рапорт в канцелярию Академии наук 16 сентября 1749 г. (по поводу диссертации Миллера "Происхождение имени и народа Российского"). – Полн. собр. соч., т. 6. М.-Л., 1952, с. 22.

11. Критические примечания генерал-майора Болтина на первый том Истории князя Щербатова. Изданы по высочайшему ея императорского величества повелению. СПб.,1793, с. 3.

12. Алексеев М. П. Первое знакомство с Шекспиром в России. – В кн.: Шекспир и русская литература. Под ред. акад. М. П. Алексеева, М.-Л.,. 1965, с. 35.

13. Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей с объяснительными примечаниями академика А. Н. Пыпина, т. 2. СПб., 1901, с. 220.

14. Замотин И. И. Предание о Вадиме Новгородском в русской литературе. Воронеж, 1901, с. 28.

15. Вестник Европы, 1810, № 6, с. 81-103.

16. Сочинения императрицы Екатерины II…, т. 2, с. 243, 248.

17. [Херасков М. М.]. Царь, или Спасенный Новогород. Стихотворная повесть. М., 1800, с. 1, 59.

18. Княжнин Я. Б. Вадим Новгородский. Трагедия в стихах, в пяти действиях. – Рус. старина, 1881, т. 3, с. 733, 736, 752.

19. Сочинения Петра Плавильщикова, ч. 1. СПб., 1816, с. 78. См. также: Бочкарев В. А. Русская историческая драматургия начала XIX века (1800-1815). – Учен. зап. Куйбышев. гос. пед. ин-та, 1959, вып. 25, с. 70.

20. См.: Алексеев М. П. К истолкованию поэмы А. Н. Радищева "Бова". – В кн.: Радищев. Статьи и материалы. Л., 1950, с. 158-216.

21. Там же, с. 183, 185.

22. Там же, с. 174.

23. Критические примечания генерал-майора Болтина на первый том Истории князя Щербатова, с. 53.

24. Примечания на ответ господина генерал-майора Болтина на письмо князя Щербатова. М., 1792, с. 84.

25. Алексеев М. П. К истолкованию поэмы А. Н. Радищева "Бова", с. 216.

26. [Миллер Г. Ф.]. О народах издревле в России обитавших. СПб., 1778, с. 103.

27. Там же, с. 10.

28. Ломоносов М. В. Возражения на диссертацию Миллера. – Полн. собр. соч., т. 6, с. 39.

29. Три рассуждения о трех главнейших древностях Российских. А именно: 1. О перьвенстве словенского языка пред тевтонским. 2. О первоначалии россов. 3. О варягах руссах... Сочиненные Васильем Тредиаковским. СПб., 1773, с. 134-135.

30. История Российская от древнейших времен. Сочинена князь Михаилом Щербатовым, т. 1. СПб., 1770, с. 110.

31. См.: Сенников Г. И. "Бова" А. Н. Радищева и его место в истории русской прозы. – Филологический сборник, вып. 1. Алма-Ата, 1963, с. 262.

32. [Миллер Г. Ф.]. О народах издревле в России обитавших, с. 12-13.

33. Радищев А. Н. Полн. собр. соч., т. 1. М.-Л., 1938, с. 34.

34. См.: Павлова Н. Г. Сказка "Бова" у Радищева и Пушкина как вид политической сатиры. – Звенья, вып. 1. М.-Л., 1932, с. 513-539; Кузьмина В. Д. Сказка о Бове в обработке А. Н. Радищева. – В кн.: Проблемы реализма в русской литературе XVIII века. М.-Л., 1940, с. 277; Светлов Л. Б. А. Н. Радищев, Критико-биографический очерк. М., 1958, с. 167.

35. Радищев А. Н. Полн. собр. соч., т. 1, с. 34-35.

36. Там же, с. 54

37. Там же, с. 61-62.

38. Там же, с. 64-65.

39. Сочинения императрицы Екатерины II..., т. 2, с. 243.

40. См.: Замотин И. Ранние романтические веяния в русской литературе. Варшава, 1900, с. 53.

41. Плетнев П. А. Финляндия в русской поэзии. (Письмо к Цигнеусу). – Соч. и переписка, т. 1. СПб., 1885, с. 451.

42. См.: Blanck A. Den nordiska renässansen i sjultonhundratalels litteratur. En undersökning av den "götiska" poesiens allmäna och inhemska förutsättningar. Stockholm, 1911, s. 226. – "Маллету" поверил и A. H. Радищев; он в трактате "О человеке, о его смертности и бессмертии", рассуждая о том, что творческое воображение древних певцов "образовалось всегда окрест их лежащею природою", привел такое сравнение: "Индейские боги купаются в водах млечных и сахарных; Один пьет пиво из черепа низложенного врага" (Радищев А. Н. Полн. собр. соч., т. 2, с. 64).

43. Датская история Г. Маллета, переведенная с французского студентом Федором Моисеенковым. Часть первая, содержащая в себе происшествия от начала монархии до вступления на престол Олденбургского дома. СПб., 1777; Маллетова история Датская. Том вторый от смерти Валдемара Победоносного, случившийся в 1241 году, до возшествия на престол Христиана I, первого короля из Олденбургского дому в 1448 году. С французского языка перевел Ф. М. СПб., 1783; Маллетова история Датская. Том третий. С французского языка перевел Федор Моисеенков. СПб., 1785; Маллетова история Датская. Том четвертый. С французского языка перевел Федор Моисеенков. СПб., 1786.

44. Б[райко] Г. Датская история Г. Маллета, переведенная с французского студентом Федором Моисеенковым; часть первая... [Рецензия]. – Санкт-Петербургский вестник, 1777, апрель, с. 308-314.

45. См.: Верков П. Н. История русской журналистики XVIII века. М.-Л., 1952, с. 351.

46. Там же.

47. Г. Маллета Введение в историю Датскую, в котором рассуждается о вере, законах, нравах и обыкновениях древних Датчан. Перевел с французского языка на российский Федор Моисенко. Часть первая. СПб., 1785; Г. Маллета Введение в историю Датскую. Часть вторая, содержащая в себе достопамятности иконословия и стихотворения древних северных народов. Перевел с французского языка на российский адъюнкт Федор Моисеенко. СПб., 1785.

48. Б[райко] Г. Датская история Г. Маллета..., с. 310.

49. Лобойко И. Взгляд на древнюю словесность скандинавского Севера. СПб., 1821, с. 11.

50. Г. Маллета Введение в историю Датскую..., ч. I, с. 168.

51. Песнь норвежского витязя Гаральда Храброго, из древней Исландской летописи Книтлинга сага господином Маллетом выписанная и в Датской истории помещенная, переложена на российский язык образом древнего стихотворения с примеру "Не звезда блестит далече во чистом поле". СПб., 1793.

52. См.: Богданович И. Ф. Стихотворения и поэмы. Л., 1957, с. 245 (Б-ка поэта. Болып. сер., изд. 2-е).

53. Иппокрена, 1801, ч. VIII, с. 361-366.

54. Г. Маллета Введение в историю Датскую..., ч. I, с. 183.

55. Там же, с. 184.

56. Смертная песнь Регнера Лодброга, короля датского. (С немецкого, из Козегартена). – Приятное и полезное препровождение времени, 1795, ч. VIII, с. 341-344.

57. Песнь короля Регнера Лодброка. – Иппокрена, 1801, ч. VIII, с. 357-361.

58. См.: Дмоховская И. В. Из истории русско-исландских литературных отношений. (Исландская литература в России во второй половине XVIII – первой половине XIX в.). – В кн.: Скандинавский сборник. IX. Таллин, 1964, с. 178.

59. Рыцарство. Из Датской истории г. Маллета. – Муза, ежемесячное издание на 1796 год, ч. IV, с. 183-188.

60. Г. Маллета Введение в историю Датскую..., ч. II, с. 251.

61. Гавамаал, или Высочайшая наука, преданная цельтам верховным богом их Одином. – Растущий виноград, 1786; июль, с. 43-51.

62. Сошествие Одина. Извлечение из нордских песней. Перевел П...ъ Ль...ъ [П. Ю. Львов]. – Новости, Ежемесячное издание на 1799 год, кн. 1, с. 61-74.

63. Роковые сестры. Подражание языку Нордскому. Подлинник сей частицы находится в Оркадах Фермодия Торсея, Копенгаген, 1897. – Там же, с. 74-80.

64. Переводчик, говоря о скандинавской мифологии, замечает: "Естьли кто пожелает иметь достаточное сведение о сем баснословии, то нужно тому выправиться о сем в Введении в Датскую историю Г. Маллета... или взять английской перевод сей истории, изданной в 1770 году под титулом: о древностях Севера, где переводчик выверил, исправил некоторые недоразумения и неясности, находящиеся в подлиннике" (там же, с. 74).

65. Львов П. Картина славянской древности, или Празднество славянороссов по окончании жатвы, отправляемое в честь Световиду и Триглаве. – Иппокрена, 1799, ч. VI, с. 21.

66. Львов П. Ю. Славянские песни. – Там же, 1801, ч. VIII, с. 231-245.

67. Там же, с. 231.

68. Боеслав и Владислава. – Там же, с. 232, 233.

69. Прощание Славянки с любезным ея при начале войны. – Там же, с. 236.

70. Радостная песнь Славянки при возвращении любезного ея по окончании войны. – Там же, с. 239.

71. Радостная песнь Славянки. После одержанной победы. – Там же, с. 255. – П. Львов счел нужным пояснить: "Бальдер был прекраснейший из сынов Одина" (там же).

72. Песнь Славянки во время шума сражения, вдали происходящего. – Там же, с. 245.

73. См.: Blanch A. Den nordiska renässansen i sjuttonhundratalets litteratur, s. 109-114.           

74. Татищев И. Поэма Оссиана (переведено с английского сочинения, названного Зеркало. Из Мерсье). – Иппокрена, 1801, ч. VIII, с. 84; см.: Маслов В. И. Оссиан в России. Библиография. Л., 1928, с. 3.

75. [Подшивалов В. С] Дартула. Из стихотворений Оссиана. – Чтение для вкуса, разума и чувствований, 1792, ч. V, с. 14; см.: Маслов В. И. Оссиан в России, с. 13.

76. Гнедич Н. И. Последняя песнь Оссиана. – Северный вестник, 1804, ч. 1, № 1, с. 65; см.: Маслов В. И. Оссиан в России, с. 26.

77. Иезуитова Р. Поэзия русского оссианизма. – Русская литература, 1965, № 3, с. 56. – Из новейших работ см.: Левин Ю. Д. Оссиан в русской литературе. Л., 1980.

78. Лотман Ю. М. "Слово о полку Игореве" и литературная традиция XVIII – начала XIX в. – В кн.: "Слово о полку Игореве" – памятник XII века. М.-Л., 1962, с. 364.

79. См.: Соколов А. Н. Очерки по истории русской поэмы XVIII и первой половины XIX века. М., 1955, с. 270.

80. Замотин И. Ранние романтические веяния в русской литературе, с. 53. – В этом вопросе с И. Замотиным согласен и Ю. М. Лотман: "Применительно к русской литературе необходимо отметить, что не меньшую, если не большую, роль в формировании этого стиля сыграли опубликованные Малле на французском языке переводы отрывков подлинного древнескандинавского эпоса" (см.: Лотман Ю. М. "Слово о полку Игореве" и литературная традиция XVIII – начала XIX в., с. 270).

81. См.: Введенский Д. Н. Этюды о влиянии оссиановской поэзии в русской литературе. Нежин, 1916, с. 11.

82. Жирмунский В. М. Примечания. – В кн.: Гердер И. Г. Избр. произведения. М.-Л., 1959, с. 341-342.

83. Месячные исторические, генеалогические и географические примечания к Ведомостям, 1740, ч. 1-2, с. 3-8.

84. Верков П. Н. История русской журналистики XVIII века, с. 62.

85. Оссиан, сын Фингалов, бард третьего века: Гальские (иначе: Эрские, или Ирландские) стихотворения. Переведены с французского Е. Костровым, ч. II. М., 1792, с. 261-265; ср.: Введенский Д. Н. Этюды о влиянии оссиановской поэзии в русской литературе, с. 86.

86. Введенский Д. Н. Этюды о влиянии оссиановской поэзия в русской литературе, с. 55, 92.

87. Оссиан, сын Фингалов..., ч. I, с. XI.

88. Дмоховская Я. В. Из истории русско-исландских литературных отношений, с. 173.

89. Лотман Ю. М. "Слово о полку Игореве" и литературная традиция XVIII – начала XIX в., с. 364.

90. Балобанова Е. Пушкин и Оссиан. – В кн.: Пушкин, т. 1. Изд. Брокгауз-Ефрон. СПб., 1907, с. 106.

91. Базанов В. Очерки декабристской литературы. Публицистика, проза, критика. М., 1953, с. 262.

92. Стеблин-Каменский М. И. Исландская литература. Л., 1947, с. 9.

93. Поэзия. Ее происхождение и успехи. Из Блера. Пер. Н. Грамматипа. – Утренняя заря. Труды воспитанников Университетского благородного пансиона, кн. III. М., 1805, с. 195-196.

94. Гердер Л. Г. Избр. произведения, с. 28.

95. См.: Замотин И. И. Предание о Вадиме Новгородском в русской литературе, с. 1-2.

96. См., напр.: Мерзляков А. Слово о духе, отличительных свойствах поэзии первобытной... М., 1808, с. 5, 7, 13; Гаврилов М. Слово о начале и успехах искусств, особливо паук изящных… М., 1810, с. 23, 25; Ханенко М. Рассуждение о духе первобытной поэзии… М., 1813, с. 10.

97. Замечания Евгения Болховитинова на Рассуждение о лирической поэзии. – В кн.: Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота, т. VII. СПб., 1872, с. 617.

98. Грамматин П. Рассуждение о древней русской словесности. М., 1809. с. 12, 28-29.

99. Краткая повесть о несчастной войне противу половцев удельного Новгород-Северского князя Игоря Святославича и возвращении его из плена с присовокуплением содержания песни о походе сем. – В кн.: Каплист В. В. Собр. соч., т. 2. М.-Л., 1960, с. 113.

100. См.: Прийма Ф. Я. "Слово о полку Игореве" в литературной жизни начала XIX века. (Материалы). – Тр. Отд. древнерус. лит. Ин-та рус. лит. АН СССР, т. 10. М.-Л., 1954, с. 229-244.

101. См.: Лотман Ю. М. Пути развития русской прозы 1800-х – 1810-х годов. – Тр. по рус. и славян, филологии, IV. Тарту, 1961, с. 3-57.

102. Сочинения Державина…, т. VII, с. 522.

103. Там же, т. I, с. 655-656.

104. Там же, т. II, с. 271.

105. Там же, т. III, с. 38.

106. Львов Н. А. Письмо Г. Р. Державину от 24 мая 1799 года. – В кн.: Сочинения Державина…, т. II, с. 276-277. – Н. А. Львов иронически продолжал: "Сохрани господи, как первую букву нового твоего рая нечисто выпишет переписчик: то типографщик с печатным пашпортом тотчас отправит первого нашего героя (А. В. Суворова, – Д. Ш.) вместо награждения за храбрые дела в ссылку на Байкал" (там же).

107. Там же. – Слово "Ланги" озадачило Я. К. Грота. Он писал в своем комментарии: "Решительно не умеем объяснить, что должно значить это странное название, совершенно ясно написанное в двух списках письма" (там же). Возможно, представления Львова о скандинавской культуре ассоциативно связаны с именем шведского путешественника Лоренца Ланга. Н. А. Львов по характеру своих научных и практических занятий мог быть осведомлен о деятельности этого шведа – инженера на русской службе, одно время вице-губернатора в Иркутске. Дневники Ланга публиковались в XVIII в. и пользовались известностью; ими, в частности, интересовался Вольтер, работая над историей Петра (см.: Шафрановская Г. К. Путешественник XVIII в. Лоренц Ланг и его дневники. – Тез. IV науч. конф. по истории, экономике, языку и литературе скандинавских стран и Финляндии. Петрозаводск, 1968, с. 146-147.

108. В своем "Рассуждении о лирической поэзии" Державин писал, что в древнейшую эпоху "стихотворство... без вдохновения и вкуса, ежели можно его таковым назвать, было суровое соткание слов силлабическою прасодиею, которое при вторжении готов рунным называлось. Если справедливо недавнее открытие одного славено-рунного стихотворного свитка I века и нескольких произречений V столетия новогородских жрецов, то и они принадлежат к сему роду мрачных времен стихосложения. Я представляю при сем для любопытных отрывки оных; но за подлинность их не могу ручаться" (Сочинения Державина..., т. VII, с. 585-586). По этому случаю митрополит Евгений замечал: "Я также не совсем доверяю сему открытию" (там же, с. 346).

109. Сочинения Державина…, т. III, с. 183. – Я. К. Грот, говоря о литературных источниках этой баллады Державина, упомянул Ломоносова, которому была известна легенда о "претворении Словенова сына в крокодила", а также Карамзина, который "сказку эту... нашел в рукописных сочинениях одного дьякона конца XVII века в синодальной библиотеке (Истор. roc-ва Российского, т. 1, прим. 70 и 91)" (Сочинения Державина..., т. III, с. 182). Однако державинский "Злогор" по своей фабуле ближе к сказкам Попова, Левшина и Чулкова, которые сообщение Ломоносова украсили романическими подробностями (см.: Досуги, или Собрание сочинений и переводов Михаилы Попова, ч. 1. СПб., 1772, с. 188-189; Левшин В. Русские сказки, ч. VI. М., 1883, с. 63-65: Абевега русских суеверий... сочиненная М. Ч[улковым]. М., 1786, с. 69-70).

110. Сочинения Державина…, т. III, с. 183.

111. См.: Маслов В. К литературным обработкам предания о Вадиме Новгородском. – Чтения в историческом обществе Нестора Летописца, кн. 22, вып. I-II. Киев, 1911, с. 1-6.

112. Так говорил Николай Грамматин в стихотворении "На смерть Державина" (1816). Стихотворение это написано скальдичееким размером и инкрустировано образами скандинавской мифологии:

Дух песнопенья

В скальдов вдыхающ,

Брагге, стени!

Неукротимой

Гелы стрелою

Сын твой сражен...

Славу, премудрость

Певший Одена

Здесь на земли

В сонме небесных

Скальдов гремит днесь

Гимны ему.

(Стихотворения Николая Грамматина, ч. I. СПб., 1829, с. 67-69).

113. См.: Капнист В. В. Ода на победы Росса в Италии 1799 года. – Собр. соч., т. 1, с. 142.

114. Мерзляков А. Ф. Ратное поле (1796). – В кн.: Мерзляков А. Ф. Стихотворения. Л., 1958, с. 186-188 (Б-ка поэта. Вольт, сер., изд. 2-е).

115. Карамзин И. М. К Д. [И. И. Дмитриеву] (1788). – Сочинения Карамзина. Т. 1. Стихотворения. Пг., 1917, с. 15.

116. Карамзин В. М. Военная песнь. – Сочинения Карамзина, т. 1, с. 31. – В "Московском журнале" (1791, ч. II) указано, что песнь эта сочинена "при начале Шведской войны" (Сочинения Карамзина, т. 1, с. 402).

117. См.: Сиповский В. В. Н. М. Карамзин, автор "Писем русского путешественника". СПб., 1899, с. 241.

118. Гердер Я. Г. Избр. произведения, с. 31.

119. Там же, с. 31-32.

120. Карамзин Н. М. О сравнении древней, а особливо греческой, с немецкою и новейшею литературою. – Избр. соч., т. 2. М.-Л., 1964, с. 91.

121. Маслов В. И. Оссианизм Карамзина. Прилуки, 1928, с. 14.

122. Карамзин Н. М. О сравнении древней, а особливо греческой, с немецкою и новейшею литературою, с. 91.

123 Карамзин Н. М. Филалет к Мелодору (1795). – Избр. соч., т. 2, с. 257.

124. Карамзин Н. М. О сравнении древней, а особливо греческой, с немецкою и новейшею литературою, с. 92.

125. Там же.

126. Карамзин Н. М. Филалет к Мелодору, с. 257.

127. К. [Карамзин Н. М.]. Предуведомление. Картон, поэма барда Оссиана. Перевод с английского. – Московский журнал, 1791, ч. II, с. 117.

128. Карамзин Н. М. Избр. соч., т. 2, с. 119.

129. Вацуро В. Э. Литературно-философская проблематика повести Карамзина "Остров Борнгольм". – В кн.: Державин и Карамзин в литературном движении XVIII – начала XIX века. Л., 1969, с. 190.

130. Там же, с. 209.

131. Карамзин И. М. Избр. соч., т. 1, с. 665.

132. Бизэ А. Историческое развитие чувства природы. СПб., 1891, с. 299. – Разумеется, здесь, по представлениям сентименталистов, должны были обитать и не испорченные цивилизацией дети природы, умеющие ценить нежные, "томно-горестные" чувства. На Борнгольме герой повести Карамзина встречает молодого датчанина, играющего "на своей гитаре печальную мелодию" ("Законы осуждают..."), смотря беспрестанно на море; это поэтический датский характер, как он обрисован в гердеровых "Извлечениях из переписки об Оссиане", где говорилось о "дивной многострунной золотой арфе, из которой персты датчанина-скальда умеют извлекать все возможные волшебные, мощные, поэтичные, сказочные созвучия – и в то же время мелодии любви, дружбы, восторга" (Гердер И. Г. Избр. произведения, с. 36).

133. Там же.

134. Карамзин И. М. Избр. соч., т. 1, с. 669.

135. Там же.

136. Там же.

137. Карамзин Н. М. История государства Российского, т. 1. Изд. 2-е, СПб., 1818, примеч., с. 80.

138. Там же, с. 82.

139. Там же, с. 94

140. Маллетова история Датская, т. II, с. 115.

141. Карамзин Н. М. История государства Российского, т. 1, с. 73.

142. Карамзин Н. М. Избр. соч., т. 2, с. 668.

143. Волк С. С. Исторические взгляды декабристов. М.-Л., 1958, с. 309.

144. Карамзин Н. М. История государства Российского, т. 1, с. 113, 237.

145. См.: Лотман Ю. Эволюция мировоззрения Карамзина (1789-1803). – Учен. зап. Тартуского гос. ун-та, 1957, вып. 51, с. 166.

146. Карамзин Н. М. Избр. соч., т. 2, с. 687.

147. См.: Коялович М. О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. СПб., 1884, с. 170.

148. Карамзин Н. М. История государства Российского, т. 1, с. 132.

149. Там же, т. 2, с. 9-10.

150. Там же, т. 1, с. 110-111.

151. Русские побили варягов, например, в битве при Листвене в 1023 г.: "казалось, что ужас ночи, буря, гроза тем более остервеняли воинов; при свете молнии, говорит летописец, страшно блистало оружие. Храбрость, искусство и счастие Мстислава решили победу: варяги, утомленные битвою с черниговцами, смятые пылким нападением его дружины, отступили" (там же, т. 2, с. 211).

152. Шледер в своем комментарии к "Повести временных лет" называл авторов саг "бесстыдными выдумщиками", "сказочниками"; говорил, что те, кто доверяет их домыслам, заслуживают презрения (см.: Нестор. Русские летописи на древнеславянском языке сличенные, переведенные и объясненные Августом Шлецером, т. 1. СПб., 1809, с. 22).

153. Тиандер К. Поездки скандинавов в Белое море. СПб., 1906, с. 100.

154. Исследования, замечания и лекции М. Погодина о русской истории. М., 1846, с. 282.

155. Сенковский О. И. Исландские саги в их отношении к Российской истории. – Библиотека для чтения, 1834, т. 1, отд.: III, с. 30.

156. Критический взгляд на статью под заглавием "Скандинавские саги", помещенную в первом томе "Библиотеки для чтения". Соч. Сергия Скромненки (С. Строева). М., 1834, с. 11-12.

157. Карамзин Н. М. История государства Российского, т. 1, с. XXIV.

158. Там же, с. 44.

159. Там же, с. 55.

160. Руссов С. О сагах в отношении к русской истории или вообще о древней Руси. СПб., 1834, с. 28.

161. Карамзин Н. М. История государства Российского, т. 1, с. 44.

162. Там же, с. 38, 204, 231.

163. Там же, с. XXIII, 160.

164. Карамзин Н. М. История государства Российского, т. 2, с. 24.

165. См.: Стеблин-Каменский М. а. Исландская литература, с. 21.

166. См.: Эйхенбаум Б. М. Черты летописного стиля в литературе XIX в. – Тр. Отд. древнерус. лит. Ин-та рус. лит. АН СССР, т. 14; М.-Л., 1958, с. 550.

167. Нестор. Русские летописи на древнеславянском, языке..., т. 1, с. 22.

168. Карамзин Н. М. Нечто о науках, искусствах и просвещении. – Избр. соч., т. 2, с. 157.

169. Карамзин Н. М. История государства Российского, т. 1, с. 193.

170. Базанов В. Ученая республика. М.-Л., 1964, с. 4.

171. Там же, с. 257-258.

172. К. [Корнилович А. О.]. Примечание к статье: О походе новгородцев в Финляндию, упоминаемом в русских летописях. Сочинение А. Гиппинга. – Соревнователь просвещения и благотворения, 1820, ч. 10, № 5, с. 126.

173. Волк С. С. Исторические взгляды декабристов, с. 320.

174. Р[ихтер] А. Нравы и обычаи древних норвежцев. (Вольный перевод с датского). – Соревнователь просвещения, и благотворения, 1822, ч. 18, № 5, с. 157. – Переводчик указал и на оригинал – книгу Г. Л. Бадена "История норвежского государства" (Det Norske Riges Historie ved Gustav Ludvig Baden. Kjøbenhavn, 1804). Однако вероятнее всего, что А. Рихтер использовал немецкие источники.

175. См.: Данилов В. В. Предисловие к публикации "Воспоминания о Рылееве И. Н. Лобойко". – В кн.: Декабристы и их время. Материалы и сообщения. М.-Л., 1951, с. 23.

176. См.: Лб-о [Лобойко И.]. Об источниках Северной истории. – Соревнователь просвещения и благотворения, 1818, ч. 4, № 11, с. 231-239.

177. Там же, с. 232. – По сравнению с сагами "древние летописи датчан, норвежцев и шведов со стороны исторического достоинства не заслуживают большого уважения. Они составлены в позднейшие времена несведущими людьми". Исключение – Саксои Грамматик, хотя и он ценится более всего "за чистую и прекрасную его латынь". Лобойко сообщал поклонникам Малле, что "в Дании и Швеции истории Далина и Маллета оставлены и почти забыты" (там же, с. 231, 238).

178. Там же, с. 233.

179. См.: Волк С. С. Исторические взгляды декабристов, с. 320.

180. Бестужев А. Взгляд на старую и новую словесность в России (1823). – В кн.: Бестужев-Марлинский А. А. Соч., т. 2. М., 1958, с. 521.

181. Бестужев А. Путешествие в Ревель. – Соревнователь просвещения и благотворения, 1821, ч. 13, кн. II, с. 319-320.

182. Пушкин А. О скифах. – Там же, 1824, ч. 28, № 4, с. 113-181.

183. Анастасевич В. О гражданстве древних славян. – Там же, 1822, ч. 19, № 1, с. 10.

184. Бестужев Н. Опыт истории Российского флота. – Там же, ч. 20, № 2, с. 137-175; № 3, с. 271-298; ср.: Рассказы и повести старого моряка Н. Бестужева. М., 1860, с. 168-170.

185. Гевлич А. Обозрение российской торговли со времени основания российской монархии. – Соревнователь просвещения и благотворения, 1819, ч. 7, № 8, с. 130.

186. См.: Нечкина М. В. Декабрист Михаил Орлов – критик "Истории" Н. М. Карамзина. – Литературное наследство, т. 59. М., 1954, с. 565-566.

187. Вяземский П. А. Полн. собр. соч., т. VIII. СПб., 1878, с. 384.

188. Лунин М. С. Сочинения и письма. Ш., 1923, с. 78.