Литература

Источник: Д. М. ШАРЫПКИН. СКАНДИНАВСКАЯ ЛИТЕРАТУРА В РОССИИ

1

Русский романтизм постепенно набирал силы, обзаводился собственной литературно-эстетической теорией. Начинался процесс консолидации писательских сил, в той или иной мере причастных к зарождающемуся романтическому движению. Писателей все более увлекала народная словесность и связанные с се изучением важные историко-культурные и эстетические проблемы народознания. В умах освободителей Европы от Наполеона бродили мечты о мессианском предназначении и всемирно-историческом призвании русского народа. Русские романтики желали видеть отечественную литературу оригинальной и самобытной, по они понимали, насколько ценён идейный и художественный опыт западноевропейской словесности.

Серьезные археографические предприятия русских антиквариев, работа над изданием памятников отечественной древности, составление библиотек, рукописных собраний и каталогов¹ – все это приносило свои плоды: углублялись историко-филологические знания. Русские ученые и писатели знакомились со скандинавской литературой. Н. П. Румянцев, например, "беспрестанно обогащал" свою библиотеку "достопамятностями северной словесности"². Он просил своих коллег переводить для него из исландских саг "по-русски все, что найдется" в них "относящегося до России"³.

Виднейший русский ученый-филолог А. X. Востоков в скандинавской поэзии искал аналоги русским стихотворным размерам. В споем "Опыте о русском стихосложении" Востоков отметил, что "русский стих принимает более ста вариаций", и задал вопрос: "Не было ли чего-нибудь подобного сему и в скандинавской поэзии, в которой по сказанию Олая Вормия употреблялось 186 различных мер?"⁴ 18 апреля 1812 г. Востоков представил в "Вольное общество" выполненный им перевод одной из наиболее характерных песен "Старшей Эдды" – "Речей Вафтруднира" ("Vaftrúdnismal"), озаглавленный: "Вафтруднер. Отрывок из баснословных преданий скандинавских, изданных под названием Эдды". Востоков древнеисландского языка не знал и перелагал "Речи Вафтруднира" по хорошему немецкому переводу Ф. Д. Гретера⁵.

Поэма эта, представляющая собой свод космологических и эсхатологических воззрений древних скандинавов, относится к распространенному в средневековой литературе жанру "состязания в мудрости", восходящему к ритуальному диалогу, и обладает стройной композицией: строго симметричные вопросы и ответы "в правильных шестистрочных строфах объединяются в группы в повторяющихся числовых соотношениях"⁶.

А. X. Востоков перелагал древнеисландскую поэму "русским сказочным размером"⁷, употребляя чисто русские былинные идиоматические обороты и присловия, устойчивые лексические штампы и обязательные эпитеты. Горы у него непременно "каменны", небо – "синее со облаки", солнце – "красное", месяц – "ясен"; скандинавский исполин обращается к богу Одину с такими словами: "А биться нам о велик заклад О своей буйной головушке – Кто кого переможет в премудрости"; эйнхерии "по-вся-дни тешатся битвами И рубятся до смерти богатырский"⁸. По убеждению поэта переводчика, "тон скандинавской поэзии несколько сходен с простонародным русским, и потому решился русский переводчик употребить размер, а отчасти и слог, древних русских стихотворений как согласнейший с простотою и – так сказать – диковатостью предмета"⁹. Исландские имена Востоков не транслитерировал, а переводил, стараясь сделать свое переложение образным и понятным читателю. Турсы (исполины) Бергальмир (в немецком переводе Гретера: Bergalt), Трудгельмир (у Гретера: Starkalt) и Аургельмир (Uralt) стали у Востокова соответственно "Старичищем Горынищем", "Старосилищем" и "Самостаром", кони Скимфакси и Хримфакси превратились в Светлогрива и Темногрива и т. п.¹⁰ На иноязычном материале русский поэт стремился создать произведение, по духу близкое русской литературной сказке.

Поэты-сентименталисты равнодушно, а подчас и с иронией взирали на писателей, увлекавшихся культурой скандинавского Севера. Например, В. Олин, издатель "Журнала древней и повой словесности", предпочитал варварам-скандинавам сентиментального Оссиана. Следуя за Эдуардом Гиббоном, английским историком эпохи Просвещения и автором "Истории заката и падения Римской империи" ("History of the Decline and Fall of the Roman Empire", 1776), Олин полагал, что древние германцы "погружены были в совершенное невежество"¹¹. "Когда готфы... овладели Италиею, настали, так сказать, века варварства. Робкие и миролюбивые музы, устрашенные стуком оружия, улетели с лица земного"¹². В поэме Олина "Оскар и Альгос" (1823), которую он назвал "песнью скальдскою"¹³, ничего скальдического нет. В ней, по словам А. Бестужева, "беглые стихи, несколько удачных картин, искры чувства – и только"¹⁴.

М. Т. Каченовского и редактируемый им "Вестник Европы" древнесеверная культура интересовала постольку, поскольку она помогала "решить важные загадки, встречающиеся в первом, весьма недостоверном периоде нашей истории"¹⁵. Свою неприязнь к романтической литературе Каченовский распространил и па древнескандинавскую словесность. "В "Эдде", – с неодобрением писалось в "Вестнике Европы", – поэты скандинавские рисуют... природу грубую и дикую. Их картины имеют характер суровости даже в самых нежных изображениях"¹⁶. В 1819 г. журнал напечатал трактат виленского профессора Ивана Снядецкого, который северную поэзию, "любящую натуру дикую, простую, необразованную искусством", признавал "плодом ума невежественного, униженного суеверием"¹⁷.

В творчестве крупнейших русских поэтов-романтиков обозначались две тенденции в подходе к скандинавской теме: одна из этих тенденций явственнее в поэзии К. Н. Батюшкова, другая – в произведениях В. А. Жуковского. Оба они были необыкновенно восприимчивы ко всем новому в романтической литературе Западной Европы. Характерно заглавие записной книжки Батюшкова, хранящей его сокровенные думы и литературные намерения: "Чужое – мое сокровище"; Жуковский так же мог бы озаглавить всю свою переводную поэзию; однако в отношении скандинавской культуры он более сдержан и насторожен, нежели Батюшков. Это объясняется особенностями мировоззрений и творческой ориентации обоих поэтов. Батюшкова, поэта более демократических, чем у Жуковского, убеждений и более, нежели он, связанного с поэтическими традициями классицизма, поэта, чье творческое воображение отличалось "необычайной яркостью воспроизведения"¹⁸ реальности, скандинавская поэзия привлекала героическим свободолюбием, языческой материальностью и посюсторонностью.

"Скальдской" повести "Оскольд" своего двоюродного дяди и воспитателя М. Н. Муравьева Батюшков посвятил восторженные строки в "Письме к И. М. Муравьеву-Апостолу о сочинениях М. Н. Муравьева" (1814). Повесть "Оскольд" отвечает одному из главных требований романтической поэтики – художественному воспроизведению местного колорита изображаемой страны и эпохи. Изображение древней российской истории должно поставить главною целью национальной литературы. "История наша, история народа, совершенно отличного от других по гражданскому положению, по нравам и обычаям, история народа, сильного и воинственного от самой его колыбели и ныне удивившего неимоверными подвигами всю Европу, должна быть любимым нашим чтением от самого детства"¹⁹. Нужна серьезная работа, "надобны книги, надобны карты географические, надобны сведения", – писал Батюшков Н. И. Гнедичу в мае 1817 г.²⁰

Пребывание в Финляндии²¹, культура которой воспринималась Батюшковым как специфически скандинавская, усилило его интерес к далекому прошлому варяго-русского Севера. Об этом свидетельствует прозаическая поэма Батюшкова "Отрывок из писем .русского офицера о Финляндии" (1809). Все почти до неправдоподобия ужасно в сей "бесплодной пустыне", в "сих пространных вертепах": и непроходимые дебри девственных лесов, и суровый климат гиперборейской ночи, и дикие нравы древних обитателей этой страны. Во вводной части "Отрывка" наличествуют речевые штампы и образы, которыми живописали скандинавскою природу и Вольтер в "Истории Карла XII", и Малле во "Введении в историю Датскую", и многочисленные путешественники по Швеции и Норвегии. В финских дебрях раздаются "резкий крик плотоядной птицы", "завывания золка, ищущего добычи", "рев источника, образованного снегом"; "сыны диких лесов", некогда здесь обитавшие, населяли "пещеры", и, конечно же, "полагали пределом блаженства... победу над врагом, из черепа которого (страшное воспоминание!) пили кровь, и славили свое могущество"²².

Все это мало похоже на реальную Финляндию; критика отметила, что поэт, у которого "не было ни способов, ни времени ознакомиться с ее (Финляндии, – Д. Ш.) достоверною историей"²³, заимствовал свою картину финлядской природы из статьи французского естествоиспытателя Бернара Ласепеда (1756-1825) – "Леса и обитатели стран, покрытых льдами" ("Les forêtes et les habitants des régions Glaciales"), посвященной Северной Америке²⁴. Отсюда критик сделал вывод, что Батюшкову, стилизовавшему свое описание под Оссиана, было безразлично, каким литературным источником воспользоваться.

Это не совсем так; Батюшков потому и обратился к Ласепеду, исследователю Америки, что желал воссоздать местный колорит Финляндии во всех реальных деталях, как они виделись русскому поэту-романтику сквозь призму культурно-исторических и литературных реминисценций. Финляндия и Северная Америка издавна считались областями, сходными в климатическом и этнографическом отношениях. Малле указывал, что "было такое время, в которое все лице Европы не другое какое представляло позорище, как леса Америки"²⁵. Хотя Малле не соглашался со шведским историком XVII в. Улуфом Рюдбеком и Адамом Бременским, будто Северная Америка – "Винляндия" (Vinland), открытая скандинавскими викингами, – не что иное, как Финляндия (Fanland)²⁶, гипотеза эта не казалась бессмысленной писателям-романтикам. Почитаемый ими Гердер говорил о культурной общности всех северных стран, включая Америку и Финляндию, и подчеркивал, что "ритмика скальдов не была ограничена Исландией и Скандинавией", что "плачи и походные песни, песни боевые и надгробные, исторические гимны, восхваляющие предков и обращенные к ним, – все это общее для бардов Оссиана и для североамериканских дикарей"²⁷.

Батюшков, нарисовав пейзаж северной дикой природы, не следовал слепо за Ласепедом. Л. Н. Майков сличил оба отрывка и нашел, "что наш автор значительно приспособил подробности Ласепедовой картины к условиям финляндской природы, а при обработке статьи для издания "Опытов" и сократил многие заимствования"²⁸. Батюшков сослался на "древние предания скандинавов", а "страшные явления" природы напомнили ему "мрачную мифологию скандинавов, которым божество являлось почти всегда в гневе, карающим слабое человечество". Свирепых дикарей-кровопийц облагородила поэзия скальдов: "она смягчила нравы, укротила зверство и утешила страждущее человечество своими волшебными песнями о богах, о героях, о лучшем мире и о прекрасной будущей жизни". Не меньшую роль в деле просвещения диких сыграла народная словесность, в частности те песни "Эдды", в которых рисуется гибель старого и зарождение нового, прекрасного мира: "Сегодня все мертво, завтра все цветет, все благоухает. Народные басни всегда имеют основанием истину"²⁹.

В 1811 г. Батюшков напечатал в "Вестнике Европы" (ч. 55, № 3, с. 178-180) поэтический отрывок под заглавием "Сон ратников. Вольный перевод из поэмы "Иснель и Аслега"". Обращение Батюшкова к поэзии Эвариста-Дезире Парни – явление закономерное. Для русских романтиков литература Франции оставалась одним из главных источников знаний о скандинавской культуре. На страницах французских журналов, читаемых и в России, таких как "La Décade", "Nouvelle bibliothèque", "Le Spectateur du Nord", печатались стихотворения, имитирующие скандинавскую средневековую балладу и поэмы, окрашенные условно-северным, оссиановским колоритом³⁰. Скандинавской темы касались и Шатобриан, и Шарль Нодье, и Маршанжи, и Мильвуа. В России особенный интерес вызвало творчество Парпи, который "считался в свое время обновителем интимной лирики"³¹, а его элегии "были своего рода типом, определяющим общие свойства жанра"³². Парни создал и большую оссианистскую поэму "Иснель и Аслега", написанную якобы "в подражание скандинавам" ("Isnel et Asléga, poème en quatre chants, imité du Scandinave" 1802; последний вариант: 1808).

Отрывки из "Иснеля и Аслеги" переводили Александр Прожин³³ и В. И. Туманский³⁴, Денис Давыдов³⁵ и многие другие, включая А. С. Пушкина. Переводчиков этой поэмы привлекало главным образом искусство французского поэта соединять анакреонтические настроения с элегическими, эротические мотивы – с оссиановскими пейзажными зарисовками. Батюшков учился у Парни сочетать эпический сюжет с лирическим самовыражением, историческую тему – с раскрытием мира интимных переживаний, избегать фальши в выражении нежных чувств, писать простым и благородным поэтическим языком. В письмах Н. И. Гнедичу, отосланных в марте и апреле 1811 г., Батюшков сообщал, что взялся за Парни и потому, что тот "признан лучшим писателем в роде легком", и потому, что "прекрасная" его поэма о скандинавах выдержана "в тоне северной поэзии, которую, конечно, отличать должно от греческой". Батюшков вслед за Парни избегал "фальшивых, темных, глупых, надутых выражений", писал "сильно", "живописно", изображаемое брал "с натуры"³⁶.

Исторические элегии Парни и Батюшкова существенно разнятся друг от друга: у французского поэта более развит сентиментально-элегический элемент, у русского – героико-исторический. Скандинавский местный колорит у Батюшкова выписан более яркими красками, чем у Парни. П. А. Плетнев сравнил оригинал с переложением Батюшкова и отдал предпочтение последнему. Плетнев писал; "Я не верю во французскую поэзию; особенно когда она облекается в краски чужеземных народных преданий, ей не выдержать надлежащим образом ни тона, ни колорита"³⁷. Для русского поэта древний Север – не край экзотики: все здесь дышит родной историей. Батюшков в письме Гнедичу (апрель 1811 г.) цитировал отсутствующие в оригинале Парни строфы своего "переложения", в которых патриотические чувства нашли зримое выражение:

Иный места узрел знакомы.

Места отчизны, милый край,

Уж слышит псов домашний лай,

Уж зрит отцов поля и домы...³⁸

Литературным источником исторической элегии "На развалинах замка в Швеции" (1814) Плетнёв, а за ним и другие критики считали стихотворение Фр. Маттисона "Элегия, написанная на развалинах древнего замка" ("Elegie, in den Rumen eines alien Bergsthlosses geschrieben")³⁹. Но замечено, что Маттисону Батюшков подражал лишь "отчасти"⁴⁰ и "во всех отношениях" превзошел его "как поэт"⁴¹. Действительно, только в первых семи строках элегии Батюшкова можно различить слабый отзвук стихотворения Маттисона. В остальном это очень несходные произведения. У немецкого поэта – средневековая рыцарская идиллия, у Батюшкова – раннефеодальный скандинавский Север; у Маттисона – напыщенно-сентиментальная сентенциозность, слезливая чувствительность, у Батюшкова – воспоминания о героических давнопрошедших днях, переданные энергичным, звучным стихом:

Там пели звук мечей и свист пернатых стрел,

И треск щитов, и гром ударов,

Кипящу брань среди опустошенных сел

И грады в зареве пожаров;

Там старцы жадный слух склоняли к песне сей,

Сосуды полные в десницах их дрожали,

И гордые сердца с восторгом вспоминали

О славе юных дней…

Собственно элегическая тема стихотворения "На развалинах замка в Швеции" навеяна, вероятно, не столько Маттисоном, сколько Гердером, писателем, которого Батюшков любил и хорошо знал. В 1806 г. опубликован гердеровский "Дневник моего путешествия в 1769 году" ("Journal meiner Reise im Jahre 1769"); здесь буржуазное настоящее Швеции противопоставлено ее героическому прошлому:

"Швеция! Вот я вижу перед собою утес Олафа! Что за времена, когда он жил и умер! Какие величественные думы навевает вид его могилы, окутанной туманами и облаками, омываемой волнами, объятой сумраком и волшебством его эпохи! Как изменился мир! Какие три периода – мир древнескандинавский, мир Олафа и наше время экономически бедной и просвещенной Швеции! Отсюда некогда выходили в море готы, морские разбойники, викинги и норманны! Здесь раздавались песни скальдов, здесь они творили чудеса! Здесь сражались Лодброги и Скилле! Это были совсем иные времена! Здесь, в этих сумрачных, унылых краях, я буду читать их песни и слышать их, словно сам я на море... Как все здесь изменилось с тех времен, когда на этом море царили ганзейские города... где это все? Распалось! Изнеженность нравов повлекла за собой слабость, лживость, бездеятельность, политическую неустойчивость... скудел их дух, под конец покинувший Европу"⁴².

О том, что это сочинение Гердера было известно Батюшкову, свидетельствует его письмо Д. П. Северину от 19 июня 1814 г. Строки этого письма текстуально близки приведенному отрывку из гердеровского дневника:

"Итак, мой милый друг, я снова на берегах Швеции,

В земле туманов и дождей,

Где древле скандинавы

Любили честь, простые нравы,

Вино, войну и звук мечей.

От сих пещер и скал высоких,

Смеясь волнам морей глубоких,

Они на бренных челноках

Несли врагам и казнь, и страх.

Здесь жертвы страшные свершалися Одену,

Здесь кровью пленников багрились алтари…

Но в нравах я нашел большую перемену:

Теперь полночные цари

Курят табак и гложат сухари,

Газету Готскую читают

И, сидя под окном с супругами, зевают.

Эта земля не пленительна... В ней нет ничего приятного, кроме живописных гор и воспоминаний"⁴³.

Элегии Батюшкова присуще высокое патриотическое, почти одическое звучание:

Война, война врагам отеческой земли!..

Стихотворение проникнуто гражданскими настроениями, воспоминаниями воина-скальда о бранях за освобождение Европы, битвах, которые, однако, не принесли вольности родине поэта⁴⁴. Именно так воспринимали это стихотворение декабристы и А. С. Пушкин, отметивший, кроме того, и художественное мастерство Батюшкова. Напротив строки "там старцы жадный слух склоняли к песне сей" Пушкин пометил: "Прекрасно"; а строфы, несущие главную смысловую нагрузку стихотворения,

Где вы, отважные толпы богатырей,

Вы, дикие сыны и брани и свободы? –

Пушкин оценил еще выше: "Живо, прекрасно"⁴⁵.

Батюшков, переложив в 1816 г. на русский язык "Песнь Гаральда Храброго", использовал не только труд Малле, но и поэму Парни "Иснель и Аслега", сочинение Маршанжи "Поэзия галлов "("La Gaule poétique", 1813)⁴⁶ и комментарии к оссианической поэме Ж. Ш. Монтброна "Скандинавы, перевод со свеоготского" ("Les Scandinaves, poème, traduit du Sweogothique", 1801)⁴⁷. Из всех русских поэтов Батюшков, по словам Я. К. Грота, "самый даровитый" переводчик "Песни Гаральда"⁴⁸. Поэт создал яркий образчик жанра героической баллады. Эту бодрую песнь воина, полного сил и благих порывов, любили декабристы; В. Раевский читал ее солдатам в ланкастерских школах на уроках словесности⁴⁹.

Однако в воображении Батюшкова подчас возникал отвратительный двойник Гаральда – дикарь, под стать левшинскому исполину Стеркатеру или радищевскому Ингвару. И дело здесь, видимо, не в болезненной фантазии поэта, как полагал И. Н. Розанов, не только в "параллелизме представлений", при котором "Батюшков считал нужным для публики предназначать более красивое"⁵⁰. Создавая образ благородного норманнского витязя, Батюшков считал неблаговидной роль варягов-завоевателей в древней русской истории. В письме Батюшкова П. А. Вяземскому (февраль 1816 г.) возникает гротескно сниженный образ посрамляемого норвежца:

"...думал видеть в нем (Гаральде, – Д. Ш.) героя

В великолепном шишаке,

С булатной саблею в руке

И в латах древнего покроя...

Но, закрыв книгу, я увидел совершенно противное. Прекрасный идеал исчез.

И предо мной

Явился вдруг... чухна простой:

До плеч висящий волос

И грубый голос,

И весь герой чухна чухной.

Этого мало преображения: герой начал действовать: ходить и есть и пить; кушал он необыкновенно поэтическим образом:

Он начал драть ногтями

Кусок баранины сырой.

Глотал ее, как зверь лесной,

И утирался волосами.

Я не говорил ни слова. У всякого свой обычай... Но вот что меня вывело из терпения: перед чухонцем стоял череп убитого врага, окованный серебром, и бадья с вином. Представь себе, что он сделал:

Он череп ухватил кровавыми перстами,

Налил в него вина

И все хлестнул до дна...

Не шевельнув устами.

Я проснулся и дал себе честное слово никогда не воспевать таких уродов и тебе не советую"⁵¹.

Батюшков сдержал это данное самому себе слово: скандинавская тема не затронута в его позднейших произведениях. Но исторические и художественные сочинения, посвященные Северу, навсегда остались его любимым чтением.

Б. А. Жуковский, поклонник субъективной романтической лирики, проникнутой мистической символикой, в целом был равнодушен к объективистски-безличному, язычески грубому скандинавскому эпосу. Это ощущается даже в тех произведениях Жуковского, в которых поэт разрабатывал сюжеты, в сознании его современников ассоциировавшиеся с образами саг и скальдических поэм (например, тема Вадима Новгородского). Батюшкову не удалось "разъярять" Жуковского на эпическую поэму о временах Рюрика⁵². Однако Жуковский горячо интересовался российской историей, полагая, что "для литератора и поэта история необходимее всякой другой науки"⁵³, и потому не мог пройти мимо скандинавской литературы, "не был чужд непосредственного влияния кельтической и скандинавской поэзии"⁵⁴. В статье молодого Жуковского "Мир и война" (1798) баталия между шведами и русскими изображена в оссиановско-скальдической традиции, как того и требовала сама тема: "кровь брызжет под ударами; меч, рассекая воздух, с свистом упадает па крепкую броню; она зыблется, и багровая кровь струится по блестящей стали. Стон пораженных, мешаясь со звуком оружий, раздается в долине, и земля дрожит под тяжкими стопами противоборцев"⁵⁵.

П. А. Плетнев указал на другое произведение Жуковского, "посвященное красотам скандинавского героизма": "Песнь барда над гробом славян победителей" (1806). Жуковский, "говоря о славянах, для картины своей заимствует черты из скандинавских нравов"⁵⁶. Действительно, Жуковский "скорбную песнь о жертвах боя" превращает "в песнь славы"⁵⁷ и вообще заимствует краски из скальдическо-оссиановской палитры.

В комментарии к стихотворению Жуковского "Три песни" (1816) указывается, что в этом переводе баллады Уланда "Die drei Lieder" "имя короля Siegfried изменено на Освальд, соответственно и немецкий колорит баллады заменен северным – скандинавским"⁵⁸.

Декабристов древнескандинавская литература интересовала не только с историографической, но и с эстетической, историко-литературной точек зрения. Журналы "Сын отечества" и в большей степени "Соревнователь" регулярно осведомляли читателя о новых успехах скандинавистики; не забывались старые толкователи древнесеверной словесности, в частности Хью Блер⁵⁹, назывались новые имена, например исландского антиквария Финна Магнусена (1781-1848), представлявшего свои труды в Датское королевское ученое общество; говорилось об издательской деятельности этого общества⁶⁰, рецензировались работы, посвященные памятникам древнегерманского эпоса, могущим напомнить "нашу песнь о походе Игоря"⁶¹. Такого рода публикации можно отыскать почти в каждом номере "Соревнователя". Средние века не казались декабристам-романтикам эпохой духовного помрачения. В литературе Скандинавии этой норы декабристов привлекало героическое предание, дух мужества, жажда независимости. На Севере в "сие время... умственные силы пробуждались от долговременной дремоты своей", – писал "Соревнователв"⁶².

В литературно-эстетическом манифесте декабристов – очерках Ореста Сомова "О романтической поэзии" – Скандинавии отведено почетное место. По мысли Сомова, между русской и скандинавской культурами имеется близкое типологическое соответствие. "Ни одна страна в свете не была столь богата разнообразными поверьями, преданиями и мифологиями, как Россия. Поэт может в ней с роскошью выбирать то, что ему нравится, и отметить, что не нравится. Скажут, что все сии поверья, предания и мифологии неясны и малоизвестны. – Может быть: но мы имеем две довольно ясные и с которыми писатели нас ознакомили: мифологию древних славян и мифологию скандинавскую"⁶³.

Согласно А. Ф. Рихтеру, у скальдов есть преимущества перед другими средневековыми стихотворцами. Как и каледонские барды, скальды – дружинные певцы, северные тиртеи, но они в отличие от бардов не принадлежали к замкнутой касте друидов, "как кажется, не составляли никакого ордена"⁶⁴. Рихтер идеализировал скальдов, полагая, что все они – вдохновенные певцы из народа, а предмет их поэзии – весь мир: "Чье сердце преисполнялось божественным огнем, кого сильно поражали красоты природы, тот брал лиру и передавал другим свои чувства... Они воспевали богов и людей, героев и целые поколения, великие происшествия и маловажные обстоятельства, преподавали учение о природе и таинствах веры: но преимущественно воздавали похвалы трем божествам: любви, храбрости и славе". Поэмы скальдов, отличающиеся "двумя особенными качествами: просодиею и мифологиею", благодаря этим особенностям сохранились лучите, чем произведения бардов или древнерусских боянов. Просодия, "основанная на самой искусной гармонии, доставила ту выгоду, что песни скальдов и сохранились в таком виде, как они вышли из уст поэта, несмотря на то, что они чрез несколько веков передавались по одному только преданию. Мифология образовала новый пиитический язык, богатый фигурами и сильный в выражениях"⁶⁵.

В изображении А. Ф. Рихтера гипотетические древнерусские бояны, певцы-импровизаторы, – жрецы чистого искусства, творцы интимной лирической поэзии. Они "не сопровождали воинов на поле битвы, не воспламеняли в сражении сердца к мужеству... но кто вдохновен был Фебом, кто питал в сердце своем любовь к изящному, тот брал лиру и прославлял в своих стихах вес то, что внушали ему чувства, что ему нравилось, было близко его сердцу, приятно или горестно для воспоминания".

Наоборот, кандидат Харьковского университета В. Н. Брайкевич признавал средневековую скандинавскую литературу менее интересной и самостоятельной, чем кельтская или древнерусская: исландское стихотворство зародилось "искусственно" "со времен ближайшего сообщения с Англиею", и сначала "было простое подражание англосаксонскому"⁶⁶. Впрочем, в другой статье⁶⁷ Брайкевич с похвалой отозвался о творениях Сэмунда Мудрого и Снорри Стурлусона.

В 1821 г. вышла в свет брошюра Ивана Лобойко, посвященная древнескандинавской словесности; на труд этот автора вдохновили "неутомимое усердие и дружба… знаменитого датского филолога профессора Эразма Христиана Раска"⁶⁸. В брошюре говорилось о главных родах исландской литературы – эддических поэмах, балладах – "героических и народных песнях", сагах. "Драгоценнейшим памятником" древностей скандинавских Лобойко называл песни Эдды, ибо в них изображается "вера" скандинавов, "их младенчество, их понятия о божестве, о происхождении мира и человека и надежды их на жизнь будущую". На втором месте после Эддй – саги; они показывают, "что норманны несравненно более имели связей с предками нашими, нежели сколько отечественные и соседственные летописи означают".

Примечательны суждения о древнесеверной литературе Александра Бестужева. Он писал, что первый век словесности всех народов "был возрастом сильных чувств и гениальных творений"⁶⁹. Северная литература порождена романтической эпохой средних веков – эпохой "драматической, поэтической: жизнь не текла, а кипела в этот век набожности и любви, век рыцарства и разбоев"⁷⁰. Скандинавы, как и кавказские горцы, были людьми "столько же гордыми, как бедными, столько же свободными, как бесстрашными"; "нужда выживала скандинавов из отчизны, а безумие отваги, жадность к славе влекли их к опасностям и завоеваниям". Средневековые поэты пели "про битвы и подвиги предков", "про славу и любовь".

Произведения литераторов-декабристов, касающиеся скандинавской темы, различны но творческому методу и стилю, по идейной и эстетической направленности: это стихотворения и поэмы, продолжающие одическую традицию классицизма, и преромантические оосианистские песни, и баллады в духе развитого романтизма. Произведения эти сближает одухотворяющий их историко-героический и гражданский пафос.

К. Ф. Рылеев, создавая свои "думы" – исторические баллады и лиро-эпические поэмы, проникнутые патриотическим и гражданским чувством, желая "напоминать юношеству о подвигах предков"⁷¹. Эти подвиги совершались и тогда, когда новгородцы с оружием в руках отстаивали древнюю республиканскую вольность. Исторический материал для своих "дум" Рылеев черпал у Ломоносова, Шлецера и Миллера, у Малле и особенно у Карамзина: в некоторых думах поэт "прямо перелагал в стихи прозаический рассказ Карамзина, заимствуя от него отдельные образы, выражения, иногда целые картины"⁷².

Но у Рылеева своя, отличная от карамзинской, точка зрения на исторический процесс в целом и на проблему образования Российского государства в частности. Как и Радищев, Рылеев не отвергал с порога гипотезу Миллера о насильственных варяжских завоеваниях на Руси. Миллеру, в глазах Рылеева самоотверженному труженику и историку-гражданину, в примечаниях к поэме "Войнаровский" посвящены восторженные строки. Рылеев отдавал должное той смелости, с которой Миллер выступил против официально апробированной концепции о "добровольном призвании": "Миллер за десятилетние труды свои получил вместо награды одни неприятности. Он... не унижал дарований своих, изменяя истине, а потому имел многих неприятелей... на полезные труды его не обращали внимания и даже, поверит ли этому потомство, диссертацию о начале русского государства... запретили потому только, что историограф утверждал в ней, будто Рюрик вышел из Скандинавии"⁷³.

Рылеев замышлял исторический труд "Судьба России", первая часть которого должна была называться "Распри в Новгороде. Рюрик", а вторая – "Владимир. Введение христианства. Уделы", а также поэму "Гаральд и Елизавета", т. е., по всей вероятности, еще одно русское переложение "Песни Гаральда Храброго"⁷⁴. Замыслов этих поэт не осуществил, но и в дошедших до нас "Думах" скандинавская тема занимает важное место.

Варяги силой покорили вольнолюбивую древнюю Русь:

Народы мирной сей страны

На гордых пришлецов восстали,

И смело грозных чад войны

В руках с оружием встречали...

Но тщетно!..⁷⁵

Патриоты повержены, но не сломлены духовно; они намерены смыть вражьей кровью позор поражения и убеждены в своей конечной победе:

Над кипящею пучиною

Подпершись сидит Вадим

И на Новгород с кручиною

Смотрит нем и недвижим.

………

До какого нас бесславия

Довели вражды граждан –

Насылает Скандинавия

Властелинов для славян!

Грозен князь самовластительный!

Но наступит мрак ночной,

И настанет час решительный,

Час для граждан роковой⁷⁶.

Тирану Владимиру, потомку Рюрика, заполучившему киевский стол с помощью варягов, наступление рокового для его рода часа предрекает старец-славянин; в устах волхва это прорицание носит характер эсхатологического предсказания. В черновом варианте "Владимира Святого" старец говорит почти цитатами из первой песни "Старшей Эдды" ("Прорицание Провидицы"):

Планеты прервут течение,

Стихии смешаются...

Все, что мы видим,

Все, что мы слыш<им>,

Исчезнет,

Пройдет, как тень,

И разрушенный мир

Превратится в ничтожество⁷⁷.

Историческая тема в думах Рылеева связана с темой поэта и романтической поэзии. Древнерусские бояны в изображении Рылеева напоминают скандинавских скальдов: и тех и других привлекали "великолепные пиршества, богатырские потехи и приветливость доброго князя, а славные победы над греками, ляхами... могли воспламенять дух пиитизма в сих диких сынах Севера. И грубые норманны услаждали слух свой песнями скальдов"⁷⁸. Но на скальдов бояны походят лишь внешне; это – русские патриоты, поющие о подвигах вольных славян:

"Воспой деянья предков нам!" –

Бояну витязи вещали.

Певец ударил по струнам –

И вещие зарокотали...

Бояна пламенным словам

Герои с жадностью внимали

И, праотцев чудясь делам,

В восторге пылком трепетали…⁷⁹

С точки зрения председателя Вольного общества Ф. Н. Глинки, страны древнего Севера "справедливо могут наименоваться колыбелью свободы", где "никогда не раздавался обидный человечеству звук оков"⁸⁰. В "Письмах русского офицера" Глинка в декабристско-романтическом духе восторженно отозвался о культуре свободной Исландии, а также указал на основной источник своих познаний в древнескандинавской литературе: "Маллет повествует, что многие норвежцы, не стерпя ига рабства, в правление одного из древних своих королей ушли на остров Исландию. Там-то, на самом краю северного мира, насадили они древо свободы, которое чрез долгое время зеленело в благоустроенной их республике. Все лучшие историки и поэты Севера родились в Исландии: свобода и музы водворили щастие на льдистых берегах ее. Поэзия рассыпала там цветы свои, и лиры скальдов воспевали героев, славу и любовь"⁸¹.

А. И. Одоевский написал стихотворение "Тризна" (1828) о первооткрывателях Исландии, бежавших от преследований Гаральда. Это аллегорическое стихотворение свидетельствует о верности поэта декабристским политическим идеалам и после декабря 1825 г. Поэт-скальд обращается к "изгнанникам отчизны" со словами ободрения!

Утешьтесь о павших! Они в облаках

Пьют юных валкирий живые лобзанья.

Их чела цветут на небесных пирах,

Над прахом костей расцветают преданья.

Утешьтесь! За павших ваш меч отомстит.

И где б ни потухнул наш пламенник жизни,

Пусть доблестный дух до могилы кипит,

Как чаша заздравная в память отчизны⁸².

Поэты пушкинской плеяды в раннем своем творчестве также отдали дань скандинавской теме. Юный А. А. Дельвиг в 1812 (или 1813) г. написал стихотворение в жанре романтического "пророчества"; эсхатологические фантазии характерны для эпохи наполеоновских войн. Поэт прорицал невиданные мятежи, социальную смуту, разгул хтонических сил, конец мира:

Настанет час ужасной брани,

И заструится кровь рекой,

Когда порок среди стенаний

Восторжествует над землей.

Брат кровью брата обагрится,

Исчезнет с дружеством любовь,

И жизни огнь в отце затмится

Рукой неистовой сынов...

Чудовища с цепей сорвутся

И полетят на мир толпой.

Моря драконом потрясутся,

Земля покроется водой.

Дуб твердый и ветвисты ивы

Со треском па луга падут.

Утесы мшисты, горделивы

Друг друга в океан сотрут.

Свои разрушит Фенрис цепи

И до небес разверзнет пасть,

И вой поднимется свирепый,

И огнь посыпется из глаз.

Светильник дня животворящий,

Который обтекает свет,

Во всем величии горящий,

В его ужасный зев падет⁸³.

Стихотворение Дельвига представляет собой поэтический пересказ "Прорицания провидицы", а также "Песни о Вегтаме" ("Сны Бальдра"), эддических поэм, приведенных во второй части "Введения" Малле; в первом томе своего труда, швейцарский ученый много места уделил эсхатологическим представлениям древних скандинавов. Они верили, что "в сем смятении убегут звезды, небо разверзнется, и войско злых духов и великанов, управляемое их государями, выйдет для нападения на богов... боги пробудятся и соберутся, великий дуб покачает его ветви, небо и земля придут в ужас. Боги вооружатся. Герои станут в боевой строй. Один представится одетым его золотым шлемом и светлыми латами; он возьмет в десницу его широкий меч. Он нападет на волка Фенриса; но он от него будет поглащен, и Фенрис погибнет в то же самое мгновение. Тор будет задушен в волнах яда, испускаемого змием при его погибели. Огнь все пожрет, и пламя поднимется даже до небес"⁸⁴. Русский переводчик "Песни о Вегтаме" Павел Львов писал о божестве зла древних скандинавов – Локе: "Лок есть злое существо, или злое начало, которое должно пребыть сковано до приближения сумрака – или мерцания – богов. Тогда род человеческий, звезды и солнце исчезнут; земля потонет в морях; огнь пожрет тверды сам Один и все боги его племени тогда погибнут"⁸⁵. В общем контексте истории русской поэзии стихотворное прорицание Дельвига предшествует "Предсказанию" М. Ю. Лермонтова и наполнено во многом сходным идейным содержанием.

Б. А. Баратынский прославился как "певец Финляндии"; однако среди поэтов пушкинского круга он менее других увлекался скандинавской литературой. Находясь в Финляндии, Баратынский не был связан с финляндским общественным литературным движением, шведского языка, по-видимому, не знал⁸⁶ и потому не знакомился со стихами финляндских романтиков, "для которых было характерно обращение к героическому прошлому"⁸⁷. Вряд ли можно также локализовать пейзаж, нарисованный в знаменитой элегии Баратынского "Финляндия". Природа в поэзии раннего Баратынского, лишенная зримого образа, изображается преимущественно в отвлеченно-психологических образах, звуковых, временных и пространственных представлениях⁸⁸. Поэтому беспредметны споры о том, какая именно часть Финляндии – юго-западная или восточная – произвела на автора элегии наиболее яркое впечатление⁸⁹. Баратынский был заранее подготовлен к встрече с девственной природой скандинавского Севера, с "отчизной бранного Одена", опоэтизированной Батюшковым, и в свою очередь воспел ее, вдохновляясь оссиановскими реминисценциями. Характерно, что когда Баратынский "пропел" свою "Финляндию" друзьям, то им казалось, будто "тени Одена и богатырей его слетели слушать эту песнь"⁹⁰. Юного Н. М. Языкова

Манили думы величавы

К браннолюбивой старине:

На веча Новграда и Пскова,

На шум народных мятежей,

В походы воинства Христова

Противу северных князей...⁹¹

Поэт переложил на русский язык "Смертную песнь Рагнара Лодброка" под заглавием "Песня короля Регнера" (1822). По признанию Языкова, он "читал Историю Дании Маллета и почерпнул оттуда заглавие этим стихам"⁹². Из русских переводчиков скальдических поэм Языков – самый свободный импровизатор; даже батюшковское весьма вольное переложение "Песни Гаральда Смелого" казалось ему "почти переводом"⁹³. Языковский Регнер не собирается умирать; бодрый и жизнерадостный, он в поэтическом восторге поет о минувших битвах в назидание потомству;

Мы бились мечами; на память сынам

Оставил я броню и щит мой широкий,

И бранное знамя, и шлем мой высокий,

И меч мой, ужасный далеким странам.

Мы бились жестоко – и гордые нами

Потомки, отвагой подобные нам,

Развесят кольчуги с щитами, с мечами

В чертогах отцовских на память сынам⁹⁴.

Вскоре, однако, стершиеся преромантические образы и сюжеты утратили свою выразительность в глазах большинства русских писателей:

Бойцы, кони, мечи, щиты, кольчуги,

Готовы все поэту на услуги;

Воспел бы их в избытке юных сил,

Но стареюсь и драки разлюбил⁹⁵.

В то же время интерес в России к древнескандинавской поэзии и народной словесности не исчез, но стал более пристальным.

2

После декабрьского восстания 1825 г., в эпоху зрелого романтизма, прозаические жанры – и особенно исторический роман – становились не менее любимыми, чем поэма или элегия. Романтиков интересовали и литературные источники, могущие предложить занимательные сюжеты для их последующей литературной обработки. Одним из таких источников и были так называемые королевские саги – части огромной хроники знаменитого средневекового исландского писателя Снорри Стурлусона "Хеймскрингла" ("Круг земной"). Саги эти говорят о родовых распрях норвежских конунгов, о нравах, походах, битвах и пирах скандинавских викингов, об их связях с властителями древней Руси⁹⁶, обстоятельно и подробно повествуют об обычаях, понятиях и правовых представлениях людей средневековья, о событиях давних времен. Саге не чужды образность и психологизм; происшествия, о которых в ней рассказывается, драматичны, а речи персонажей живы и непосредственны⁹⁷. В саге явственно проступает элемент романтического вымысла.

Скандинавская сага стала участницей литературного процесса в России эпохи романтизма. Саги читали и переводили. Русские журналы печатали теоретико-литературные статьи, посвященные сагам⁹⁸. Говорилось, что неправы литературные консерваторы, которые почитают саги "за неудобопонятную смесь мифологических повестей и вымышленных происшествий". Сага – художественно правдивое изображение героического периода жизни народов Севера. "Нет ничего оригинальнее, истиннее описываемых нравов. ...Тут есть страницы, достойные Тита Ливия"⁹⁹. Сага подобна историческому роману в том смысле, что говорит о норманнах "живо", "представляя их образ действий, верований и мыслей".

Отмечалось, что сага имеет свои жанровые особенности. От заурядной средневековой исторической хроники она отличается отсутствием назидательно-критических суждений, а от романа – "верностью содержания". Самое слово "сага" означает "то, что говорят, что рассказывают; это – "fabula" латинцев". В таком произведении "не выражалось понятие об изображении", т. е. "сущность предания" не претерпевала искусственного изменения. Сага – "дебют истории", "переход от поэзии к прозе"¹⁰⁰, "от басни к истории", "самое богатое развитие из устного рассказа". Это эпопея "без формы", "роман без произвольного вымысла"¹⁰¹. "Рассказ прост, без всяких прикрас, слог благороден; сильное отличается связною краткостию; происшествие рассказывается в приличных выражениях, кои передают его всегда так, как оно было; словом, форма везде соответствует материи; и та и другая сливаются в одно целое"¹⁰².

Н. М. Карамзин в "Истории государства Российского" первым по достоинству оценил сагу не столько как исторический источник, сколько как художественное произведение. Возник вопрос: имеет ли право и может ли русский писатель в своем творчестве подражать стилю саг? Ученые и литераторы, чуждые романтического направления, отвергали повествовательную манеру Карамзина-историографа, упрекали его в "суесловии", "особенно в описании басен"; считали, что он более беллетрист, чем дееписатель¹⁰³. Переоценив сагу, Карамзин "дельность" исторического повествования якобы принес в жертву "красоте" слога.

Наоборот, романтикам пришлись по душе и саги, и литературный стиль Карамзина-историографа. Н. Полевой, увлеченный пропагандист романтического художественного метода в русской литературе, одобрял оба вида исторического повествования: и строгий – ученый, академический, и художественный, свободно-поэтический. "Московский телеграф" писал: "Есть два рода истории: повествовательный и догматический. Первый граничит с поэзиею, последний с философиею". Догматическая история может принимать форму чисто философского рассуждения, а повествовательная – "форму эпопеи, драмы, романа, повести"¹⁰⁴. Труд Карамзина Щлевой считал летописью, написанное "мастерски, художником таланта превосходного"¹⁰⁵. а в сагах находил самобытность, которой так недостает еще русскому историческому роману¹⁰⁶. Согласно Полевому, северная сага характеризует скандинавскую народность точно так же, как русская простонародная песня передает дух россиян: "Истина и полнота бывают в сем случае доведены до высочайшей степени: народ или тот, кто был его представителем, тут весь, вполне, с его жизнью, духом, умом, нравами, языком"¹⁰⁷. Историю древнего варяго-русского Севера следовало и писать как роман, ибо "подвиги народа деятельного и предприимчивого имели всю прелесть романа"¹⁰⁸.

"История русского народа" Н. Полевого и писалась во многом как исторический роман. Хотя Полевой и посвятил свой труд немецкому историку культуры Б. Г. Нибуру, отграничившему строго достоверные исторические свидетельства от народных легенд и преданий, но пошел в прямо противоположном направлении: "несомненной печатью древности" казалась ему "простодушная баснословность". Полевой честно признавался, что исторические первоисточники вообще "большею частию" ему недоступны и что то же он "должен сказать об источниках скандинавских"¹⁰⁹, и потому сведения, сообщаемые сагами, брал из вторых рук. Первые главы "Истории" Полевого дотошно расписывают нравы, обычаи, понятия и "морские разбои" "скандинавов, нордманов или варягов", но он не отделял баснословное предание от критически проверенного факта, одинаково доверяя самым разноречивым свидетельствам. В результате "первый том "Истории русского народа" писан с удивительной опрометчивостию. Г-н Полевой утверждает, что дикая поэзия согревала душу скандинава, что песнопения скальда воспламеняли его, что религия усиливала в нем врожденную склонность к независимости и презрению смерти (склонность к презрению смерти!), что он гордился названием Берсеркера, и пр.; а через три страницы г-н Полевой уверяет, что не слава вела его в битвы; что он ее не знал, что недостаток пищи, одежды, жадность добычи были причинами его походов"¹¹⁰.

Но заслуга Н. Полевого, автора "Истории", перед русской художественной литературой состоит в том, что он в своем труде отверг академическую сухость повествования ради романтической занимательности, дал "живое... изображение Скандинавии и нравов диких ее обитателей"¹¹¹. При этом Полевой не только у Тьерри и Гизо перенимал ту необходимую для художника "способность... представлять исторические события в связи и картинно"¹¹², которую подметил у французов Белинский. Особенно много дал Полевому труд выдающегося шведского писателя-романтика Эрика Густава Гейера (1783-1847) "История государства Шведского. Часть первая"¹¹³, в немецком переводе¹¹⁴. "Московский телеграф" расхваливал Гейера, своим трудом показавшего, что древнейшая история Севера "выходит из сказочных преданий". "Все, что только осталось нам о скандинавах", здесь собрано "с величайшим тщанием" и рассмотрено "взглядом проницательным"; здесь "почва и корень исторических познаний", "начало критической шведской истории". Повествование Гейера, "ясное и привлекательное", способно доставить читателю "приятное занятие"¹¹⁵. Полевой сожалел, что этот "отличный историк и поэт шведский нашего времени почти неизвестен у нас"¹¹⁶. Когда автор "Истории русского народа" ссылался на скандинавские саги и подражал их стилю, он следовал не столько французским романтиком, сколько Гейеру.

Особым вниманием критики пользовались саги, касающиеся истории Руси. В 1833 г. Королевское общество северных антиквариев в Копенгагене издало одну из наиболее интересных частей "Саги об Олафе Святом" ("Ólafs saga helga") под заглавием "Эймундова сага" (оригинал с параллельным латинским переводом)¹¹⁷. Действие этой романической саги происходит на Руси (в Гардарики); сага рассказывает о распрях сыновей и преемник ков Владимира Святославича.

Погодин, рецензируя датское издание этой саги, писал, что она является "замечательным повествованием", забытым европейскими историками со времен Тормода Торфея, датского антиквария, автора "Истории Норвегии" на латинском языке (1711). Карамзин, "муж ученейший", пересказал эту сагу, и то "кратко", в "Торфеевом сокращении". Погодин находил ее "истинно исторической"¹¹⁸. По совету и под руководством Погодина ученик его, студент словесного отделения Московского университета Д. Павловский, перевел Эймундову сагу на русский язык с латинского переложения¹¹⁹.

Несравненно лучшим, стилистически более точным и литературным явился перевод этой саги, выполненный О. И. Сенковским непосредственно с исландского оригинала¹²⁰ и напечатанный с большой вступительной статьей и комментарием¹²¹. Сенковский старался близко придерживаться подлинника; переводчику удалось передать "подлинный цвет, всю привлекательную простоту и резкость"¹²² древнего повествования. Но "гением перевода"¹²³ барон Брамбеус себя не показал. Он допустил множество характерных "маленьких ошибок"¹²⁴, не знал точного лексического значения отдельных слов и выражений¹²⁵, русифицировал скандинавские имена ("Рагнар Агнарович"), злоупотреблял полонизмами и т. п.

Комментарий Сенковского к Эймундовой саге своеобразен: его сочинил не ученый-исследователь, а беспринципный журналист, нимало не стеснявший своей фантазии, удивлявший читателя парадоксами и броскими сентенциями, рассчитанными на сенсацию и литературный скандал. Напрасно поклонники Сенковского думали, что он первый нарисовал картину скандинавского Севера "блистательно" и "занимательно", "ясно", "поэтично" и "верно"¹²⁶. "Весь этот Север, покрытый тасуше бродящими толпами богатырей, на воде непобедимыми флотами", с его "исступленными берсеркерами", "морскими князьями" и "щитоносными девицами"¹²⁷, до Сенковского достаточно картинно изображен у Маллета, Далина, у Карамзина, Полевого и у многих других авторов.

В свое время профессор Сенковский осуждал Карамзина-историка за романический вымысел; в письме (1822) Лелевелю Сенковский говорил о Карамзине: "...он не имеет других представлений, кроме тех, которые могут быть помещены в романе"¹²⁸. Критикуя булгаринского "Мазепу", барон Брамбеус заявлял: "...исторический роман, по-моему, есть побочный сын, без роду и племени, плод сладострастного прелюбодеяния истории с воображением"¹²⁹. Теперь же Сенковский упрекал Карамзина за недостаточно высокую оценку романтических преданий: именно "басня" – основа древней истории. В Англии "один из первых Вальтер Скотт постиг эту мысль века, – и старался выразить ее романом"¹³⁰. Для эпохи романтизма характерна подобная ссылка на Вальтера Скотта: его романы воспринимались тоже как "саги", но не подлинно древние, а искусственно созданные писателем-романтиком нового времени.

Сенсация, на которую рассчитывал барон Брамбеус, произошла, все с интересом прочли первые номера "Библиотеки для чтения", и никто не остался равнодушным. Критика с неодобрением отзывалась о Сенковском, который "бесстыдно" идеализировал "быт скандинава дикого, кровожадного, во сне и наяву мечтавшего только о грабежах, у которого один только закон: право сильного, одна вера: вечное пресыщение кровью, бесконечное и ежедневное повторение кровопролитий, которого нравы: жить и умереть на разбое, если не с соседними народами, то с самими собою, с своими земляками"¹³¹. Такой взгляд на варягов стал общераспространенным; саги рисовали своих героев авантюристами, завоевателями, пиратами. Норманнам "любезны были звуки оружий, кровавые поля битв, грабительства"¹³²; на Русь соплеменники Эймунда и Олафа Трюггвасона принесли с собою "только страсть к отважным воинским приключениям"¹³³. Хотя викинги были смелыми мореплавателями, им далеко до культурных европейцев – Колумба и Магеллана. "Сын отечества" перепечатал из "Foreign Quarterly Review" статью, в которой пересказывалась "Сага об Эйрике Красном" (часть "Саги об Олафе Трюггвасоне")¹³⁴; комментатор подчеркивал, что, хотя Америка была открыта за пять веков до Колумба (так говорит сага), скандинавов привел туда "ряд счастливых случайностей". Высокая идея, воодушевлявшая Колумба, не имеет ничего общего с низменными побудительными причинами набегов, творимых северными морскими разбойниками. Открытия варягов, "не имевшие ни цели, ни предмета", "не возбудили соревнования ни в ком и легко погрязли! в забвении", и потому их деяния меркнут в сравнении со славным подвигом отважного генуэзца.

Авантюрные сюжеты северных саг увлекали читающую публику: об этом свидетельствует нашумевшая полемическая брошюра Юрия Венелина¹³⁵ (псевдоним угорского русина Георгия Гуца), Венелин, почитавший долгом славянина отстаивать древнее величие Руси и поносить варягов, называл "скандинавоманией" не только распространение норманнской теории, но и всеобщее увлечение сагами¹³⁶. Фаддей Булгарин, сочтя удобным использовать интерес среднего читателя к древнему Северу в корыстных целях, издал популярный, рассчитанный на обывательские вкусы четырехтомный очерк истории России (1837). В первом томе этой "ручной книги для русских всех сословий" имеется "Взгляд на физическое свойство древнего скандинавского Севера", рассуждение "О древнейших источниках истории Севера, или сагах" и даже "Исторические выводы из саг", но все это откровенно переписано главным образом у Полевого, а также у Сенковского и Карамзина. Сочинение Булгарина насыщено общеизвестными истинами и банальными сентенциями¹³⁷.

Саги могли дать русским писателям богатый исторический материал для художественного осмысления: разнообразные сообщения различных по жанру скандинавских литературных источников, прежде всего королевских саг, открывали широкий простор для творческой фантазии. Конечно, не следует преувеличивать роль исландской саги в русской романтической литературе, нельзя согласиться с О. И. Сенковским, что в 1830-х годах никто из писателей не решился бы написать исторический роман, "не изучая саг"¹³⁸. Далеко не все романисты обращались к сагам: большинству достаточно было "Истории государства Российского"; но сага – обязательный элемент литературного фона для каждого произведения на древнесеверную тему.

Произведения исландской литературы помогали поэтам и романистам облекать историю "в одежду пиитическую". Фабула саги – полотно, по которому романист "может вышивать всякими узорами, и сколько исторических узоров у него под рукою? – Водворение норманов в земле Новгородской, бунт Вадима, дерзкий поход Аскольда и Дира под Константинополь…, чудесные походы Олеговы"¹³⁹.

В. К. Кюхельбекер еще в 1823 г. сочинил национально-историческую балладу "Святополк Окаянный", следующим образом определив жанр этого произведения: "сага"¹⁴⁰. Здесь рассказывается о родовых распрях властителей феодальной Руси. Туровский князь Святополк (ок. 980 – 1019) узурпировал власть, расправившись со своими родными братьями; княжескими раздорами поспешили воспользоваться старые враги Руси – варяги, земляки враждующих между собою Рюриковичей. Однако вторжение на Русь ничего хорошего им не сулит:

...Здесь, пришлецы, оставите вы кости,

В песках моей страны!

Да! ляжешь здесь и ты, варяг отважный!

Грабитель и герой,

Ты к нам примчался по равнине влажной

На славу и разбой...

Конечно, романтическая баллада Кюхельбекера имеет мало общего с исландской королевской или родовой сагой, но поэту удалось воспроизвести некоторые характерные ее черты. В ней говорится именно о родовых распрях. По словам В. Брайкевича, "саги (летописи или сказания) наполнялись повествованиями о грабительствах и ужасных насильствах"¹⁴¹. Характерна запись в дневнике Кюхельбекера от 7 ноября 1834 г.: "История – самая безобразная, самая нелепая и вместе самая ужасная сказка"¹⁴².

В 1830-х годах изменился самый подход писателей к баснословному периоду русской истории. Примелькавшиеся ходульные фигуры неимоверно храбрых варягов и традиционные, стершиеся сюжетные штампы преромантического "оссианизма" утратили былую привлекательность для русских романтиков. Сама тема была скомпрометирована. Например, К. С. Аксаков под псевдонимом К. Эврипидин напечатал в "Молве" (1835, ч. X, № 27-30) несколько сценок пародийной драмы "Олег под Константинополем", сюжет которой взят, по словам В. Г. Белинского, "из отечественной истории (источником служила "История государства Российского" Карамзина") и в которой фигурировали варяги и князь Игорь, "коего "фантастический" и "колоссальный" образ основан на четырех могучих чувствах: любви к своему народу, идеальной любви к одной неземной деве, любви к войне и, наконец, падкости к грабежу"¹⁴³. Эпигонская трагедия Дмитрия Кашкина "Оскольд в Киеве" (1836) вызвала критические насмешки¹⁴⁴.

Н. И. Надеждин просил писателей оставить в покое времена "великанов сумрака" Рюрика и Олега, "коих самое бытие оказывается историческою загадкою"¹⁴⁵. Иное дело Владимир Святославич, креститель Руси: с него начиналась достоверная история православной России; о его похождениях созданы легенды, а его образ овеян поэтическими преданиями. Н. Полевой в своей "Истории русского народа" призывал романистов нового поколения произвести "отдельный и обширный разбор" всего того, что сохранила о Владимире народная память. О распрях его преемников красноречиво повествуют источники – летописи и саги.

Романы, посвященные эпохе Владимира, не производят впечатления художественно цельных произведений: их авторы экспериментировали, пробуя силы в новом для себя жанре рассказа, сочетавшего достоверную историю и фантастический вымысел. Подчас исторические трактаты одаренных дилетантов (например, Н. Полевого) имели больше художественных достоинств, чем романы, в которых сухое перечисление событий разбавлено выспренней риторикой. К числу таких неудавшихся романов относится "Сказание о Святополке Окаянном, великом князе Киевском" (1832) Павлиний Атрешкова. В предисловий автор признавался, что задумал было большое сочинение, где бы эпоха, "изобилующая игрою страстей сильных, положениями пиитическими", была изображена "занимательно", но не совладал с материалом: получилось несколько очерков, соединенных "ходом происшествий исторических"¹⁴⁶. Здесь фигурируют варяги, "как стая лютых псов", "остервенелые злобою и хмелем", кидающиеся на новгородцев; битва изображена в традиционном стиле ("пресыщенная кровию долина, усеянная падшими", "отвратительные лики сраженных, отторгнутые члены их, обломки оружий" и т. п.).

Другая тенденция – беллетризация исторического материала в подражание Вальтеру Скотту¹⁴⁷ – прослеживается в романе М. Загоскина "Аскольдова могила. Повесть времен Владимира I" (1833). Специально к сагам Загоскин, вероятно, не обращался, но сознавал, по словам рецензента, что "ни один период нашей истории не представляет таких богатых и таких разнообразных сюжетов для романа, как наш период норманский", "беспредельно романтический"¹⁴⁸. В романе Загоскина, сторонника официальной народности, варяги – персонажи отрицательные, потому что они пришельцы с Запада, где господствует дух вольности и непокорства. Варягов призвали славяне-язычники; будучи язычником, Владимир "ласкал еще сих наемных воинов", ходил вместе с ними грабить заморские земли, "изучился сей ратной хитрости сего воинственного народа" и заполучил киевский стол с помощью многочисленной норманнской дружины. Кичливые варяги притесняют простолюдинов, "того и норовят, чтобы с них последнюю одежонку стащить". Норманны – авантюристы, желавшие прославиться и приобрести богатство в заморских походах. Впрочем, плохие не только варяги. Роман Загоскина "Аскольдова могила" начинается словами: "Может быть, многим из читателей моих не понравится фанатический характер и буйные речи одного из действующих лиц сего романа, которое под именем Неизвестного появляется в первой главе"¹⁴⁹. Действительно, речи этого героя не понравились цензору В. Флерову; в донесении от 23 марта 1850 г. Московскому цензурному комитету (о возможности переиздания романа) цензор называл речи Незнакомого "буйными и дерзкими"¹⁵⁰. "Буйные речи Неизвестного будут для многих камнем преткновения и соблазна", – писал цензор и требовал на основании соответствующих циркуляров "исключить и смягчить" эти речи. Почему же они смогли появиться в подцензурной печати начала 1830-х годов, когда особенно свирепствовала реакция? Донесение цензора отчасти отвечает на этот вопрос: "Издание 1-е как по времени, так и по цене могло быть доступно только людям образованным и богатым, которые могли сделать должную оценку буйным речам Неизвестного"¹⁵¹. Итак, дерзкие речи Незнакомого были рассчитаны на "должную" – резко отрицательную – оценку читателей благонамеренных и сугубо преданных властям. В его-то уста автор романа и вложил антимонархические тирады, некогда произносимые декабристами.

Незнакомый клянет Рюриковичей, превознося древнюю вольность славян; Владимирова прадеда Олега он называет "плотоядным зверем", который "любил упиваться кровью беззащитных народов, не терпел соседей, если они не были его рабами". Междоусобия князей "радуют дух" Незнакомого. Цензор В. Флеров особо выделил возмутившие его речи "злодея": "Когда Ярополк, подстрекаемый Сванельдом, пошел войною на родного своего брата Олега, – режьтесь, злодеи, думал я, губите самих себя? и когда останется из вас один, последний из всего ненавистного рода вашего, тогда – да, тогда только наступит час мести, и один удар сотрет навсегда с лица земли сие поколение гнусных кровопийц и предателей!"¹⁵². Подобно тому как декабристы пытались вести агитацию среди солдат и крестьян, Незнакомый старается взбунтовать киевлян: "Ну-ка, детушки, гоните из Киева разбойников-варягов; мечите в Днепр наших грабителей; топите всю эту гурьбу мироедов, которые питались кровью вашею под сению враждебного для вас поколения злодеев Рюрика и Олега"¹⁵³. По словам Незнакомого, великий князь – тиран, установивший на Руси полицейский террор: "Нет, молодец! попадись только в лапы к этому медведю, а уж живой из них не вырвешься"¹⁵⁴. На реплику благочестивого и послушного господам поселянина – "иль ты думаешь, что для твоей буйной головы и плахи во всем Киеве не найдется?" – Незнакомый спокойно отвечает: "Как ни найтись!.. протяни только шею, а за этим у вашего батюшки, великого князя, дело не станет"¹⁵⁵. Верные престолу соотечественники прогоняют незадачливого агитатора; не потребовалось даже участия княжеских властей. В историко-литературном плане роман М. Н. Загоскина "Аскольдова могила" представляет собой самое раннее известное нам произведение художественной прозы в русской подцензурной печати, в котором наличествовал образ бунтаря, своим "фанатическим характером" похожего на декабристов, и раздавались "буйные и дерзкие", по существу декабристские речи.

Иногда рассказ строился таким образом, что становился "фантастико-романтическим сказанием" на чисто "поэтической основе"¹⁵⁶, напоминавшим литературную сказку: таков роман А. Вельтмана "Святославич, вражий питомец. Диво времен Красного солнца Владимира". Как и в сагах, в этом произведении Владимир выступает в облагороженном облике (все преступления князя-варяга приписаны его двойнику-кикиморе, брату, проклятому отцом в материнской утробе и воспитанному на горе людям нечистой силой). Следуя сагам, Вельтман реконструировал быт норманнов, рассказывал, какое оружие они носили, какая утварь хранилась в их замках, какие у них были корабли, как происходили морские битвы между викингами, и т. п. В тексте романа имеются прямые ссылки на "Сагу об Олафе Трюггвасоне", а ее персонажи оказываются героями "Святославича"¹⁵⁷. Сагу Вельтман считал более достоверным историческим источником, чем летопись Нестора, о котором писатель отзывался с иронией¹⁵⁸.

Но своеобразный психологический реализм исландской саги не привлек русских романтиков. Варяги в их произведениях – герои или однозначно положительные, или отрицательные. Хотя было известно, что в сагах "характер варварский", а не рыцарский, что здесь "заметны сильные страсти, но нет еще ничего похожего на рыцарскую любовь, на рыцарскую восторженность"¹⁵⁹, варяги у Вельтмана – западные рыцари, сентиментальные благородные кавалеры и нежно-чувствительные дамы¹⁶⁰. В сагах Вельтман, как и другие русские писатели-романтики, черпал преимущественно исторический и этнографический материал, местный колорит древней эпохи.

3

Внимание романтиков привлекали не только сами саги, до и вкрапленные в прозаический их текст скальдические стихотворения. Умы русских писателей эпохи романтизма волновала загадка: как соотносятся "Слово о полку Игореве" и поэзия скальдов, что в них общего и что различного? Конечно, такого рода сближения, как правило, исторической конкретностью не отличались. Митрополит Евгений в замечаниях на державинское "Рассуждение о лирической поэзии" писал, что в древних русских стихотворениях "заметны порывы" северной скандинавской лирической поэзии, и приводил такой комментарий к выражению "А мои ти куряни... конецъ копия въскръмлени...": "Наши толкователи, может быть, не ведали, что у северных воинственных народов был обычай новорожденным своим младенцам давать пищу концом меча; (см. Далинову Шведскую историю, часть 1, кн. 1, с. 331 русского переводу...). Как бы то ни было, но это прекрасное подражание точно скалдским песням"¹⁶¹. "История Шведского государства" выдающегося писателя Швеции эпохи Просвещения Улуфа Далина содержала очерк обычаев и верований древних скандинавов, однако на указанной митрополитом Евгением странице этой книги говорится не о "скалдских песнях", а об ирландских и вообще древнесеверных обычаях¹⁶².

Однако уподобление "Слова" произведениям древнескандинавской литературы, а Бояна – скальдам в первой трети XIX в. не всегда чистая риторика. Утверждение, что повествование о походе Игоря имеет сходство с памятниками древнеисландской литературы, в споре со скептиками выглядело как аргумент в защиту подлинной древности "Слова". Скептики отрицали наличие такого сходства: например, тот же митрополит Евгений, противореча сам себе, писал К. Ф. Калайдовичу 18 января 1814 г.: "Северное песнопение древнее (ссылаюсь на скандинавские саги и эдды) никогда не было так высокопарно, как песнь Игорева"¹⁶³. О. И. Сенковский соглашался, что "Слово о полку Игореве" "можно бы назвать настоящею скандинавскою сагою, если бы только оно не носило на себе явных следов новейшего подражания"¹⁶⁴. Наоборот, А. Вельтман полагал, что ""Слово" сродни исландским сагам"¹⁶⁵.

М. Полевой и М. Погодин сформулировали гипотезу о закономерности литературно-генеалогической зависимости "Слова" от исландских саг. Н. Полевой полагал, что вся древнерусская литература носит на себе следы влияния саг. Поскольку вполне вероятно, что пришедших на Русь варяжских князей сопровождали северные песнопевцы, на пирах провозглашавшие свои лиро-эпические песни, то можно думать, что "Слово" написано русским скальдом, учеником варягов, о чем и свидетельствует "явный скандинавский образ" "Слова о полку Игореве", его "прямое" сюжетное сходство "со скандинавскими сагами"¹⁶⁶.

М. Погодин считал, что "Слово" и саги выросли из одних фольклорных мотивов, бытовавших в варяжской среде как в Скандинавии, так и на Руси. "Наши Слова, наши саги имели один и тот же источник с исландскими"¹⁶⁷. В интерпретации Полевого и Погодина уподобление "Слова" скандинавским сагам оказалось одним из звеньев в их норманистской концепции древнерусской истории и удобной мишенью для критики со стороны патриотов-антинорманистов, например М. А. Максимовича¹⁶⁸.

Построения Полевого и Погодина уязвимы и в строго филологическом отношении. "Слово" во многом не похоже на саги. Записанные в XIII-XIV вв., саги до письменной фиксации бытовали в устной традиции; "Слово" же, очевидно, записано тогда, когда оно сочинено. Саги, как правило, повествуют о событиях, на целые столетия предшествовавших записи. Саги зачастую искажают картину быта и нравов давно прошедших эпох; "Слово" же правдиво повествует о делах живой современности. Саги относятся к разным жанрам древнеисландской литературы: это и волшебные и богатырские сказки ("саги о древних временах"), и исторические хроники (ряд "королевских саг"), и рыцарские романы (некоторые "саги об исландцах"), и переводные произведения, в своих континентально-европейских оригиналах имеющие иную жанровую природу; сага более приурочена к определенному литературному жанру, чем "Слово о полку Игореве". Мир саги – это духовный мир исландского народа на протяжении нескольких веков развития в особых исторических условиях, "Слово о полку Игореве" порождено иной национально-исторической обстановкой.

Возникал вопрос и о природе скальдического песнотворчества. Когда Иозеф Мюллер в 1811 г. опубликовал свой немецкий перевод "Слова о полку Игореве", Якоб Гримм указал на типологическую общность русского памятника с древнегерманскими эпическими песнями¹⁶⁹. Зачин "Слова", такие эпизоды, как плач Ярославны, сон Святослава и возвращение Игоря из плена, живо напомнили исследователю соответствующие мотивы в древнескандинавской литературе. Предполагалось, что автор "Слова" был поэтом того же типа, что каледонские барды или северные скальды.

Подобно древнерусским боянам, скальды – северные тиртеи, вдохновенные певцы, содержание их поэзии – предметы высокие, чувства торжественные¹⁷⁰. Стихотворения скальдов "дышали восторгом и великим воинским подвигом, расцвечались живым воображением"¹⁷¹. В романе М. Н. Загоскина "Аскольдова могила" изображен норвежский "вещей скальд" по имени Фенкал (ср. Фингал Оссиана), "пленник и любимец" князя Владимира, "молодой человек прекрасной и благородной наружности", играющий на музыкальном инструменте, "похожем на лютню или ручную четырехструнную арфу". "Свободный сын дикой Скандинавии", он тоскует по своей родине, "отчизне неустрашимых витязей и вдохновенных певцов". Там его поэтическая мысль "неудержимо" носилась по синему морю, омывающему крутые берега и утесистые скалы угрюмой Норвегии; "бывало, мощный голос его сливался с воем полуночных бурь; он пел о славе древних нормандских витязей", а здесь, на чужбине, "тихий и унылый", тоскует и скорбит, "едва заглушая рыдания в стесненной груди"¹⁷². Загоскин описал и самый процесс скальдического песнопения, немилосердно подражая Парни (ср. песнь первую "Иснеля и Аслеги"); "Как бессильный ропот умирающего тихо потрясает воздух, когда последний вздох вылетает из груди его, так застонали струны под вещими перстами скальда. Устремив неподвижный взор на черные тучи, которыми подернута была вся северная сторона небосклона, он запел унылым и сладкозвучным голосом"¹⁷³.

Самая же песнь скальда Фенкаля вся состоит из общих мест и образных клише преромантического оссианизма и потому может напомнить и песню рыбака-датчанина в повести Карамзина "Остров Борнгольм" ("Законы осуждают..."), и элегию Батюшкова "На развалинах замка в Швеции", и много других подобных, но менее оригинальных и талантливых сочинений:

Где вы, глубокие долины,

Родные горы и поля,

Леса дремучие, и море,

И тихий кров моих отцов?

Увижу ли тебя, о, Берген, –

Страна и славы и певцов,

Отчизна витязей могучих,

Свободных Севера детей?..

И девы Скании младые

Толпилися вокруг певца,

И старцы мудрые внимали

Его и песням и речам¹⁷⁴.

Конечно, скальды, подлинно древние придворные певцы, не укладывались в такую схему умозрительных представлений. Однако наряду с романтической идеализацией скальдов, позволяющей сближать их с автором "Слова", постепенно набирала силу иная тенденция осмысления северного песнотворчества – научно-историческая. В большинстве своем скальдические хвалебные песни с их замысловатыми метафорическими перифразами бедны по смыслу и лишены всякого лиризма. Общим свойством поэзии "дикого народа" является "гиперболический и метафорический способ выражения", пышный, так называемый "восточный стиль"¹⁷⁵. Эта "странность" служит доказательством того, что "утонченность литературная не всегда идет наравне с утонченностию цивилизации и что варварство не предохраняет от изысканности"¹⁷⁶. Песни скальдов "столь же сухи и холодны, как климат земли, ими обитаемой"¹⁷⁷.

Сухой и холодной казалась знатокам и знаменитая "Песнь Гаральда Смелого", некогда пленившая воображение целого поколения русских поэтов¹⁷⁵. Н. Полевой перепечатал в своем журнале ученое рассуждение скандинавского антиквария Олафа Бартолина из его книги "Датские древности" об этой скальдической поэме, а также о "Смертной песни Рагнара Лодброка"¹⁷⁹. Ни Бартолин, ни вслед за ним Полевой в своих примечаниях не находили в истории Гаральда ни документальной достоверности, ни лиризма¹⁸⁰. Карамзин своим изящным переводом преобразил "Песнь Гаральда Смелого"¹⁸¹. Метрика скальдического стиха вычурна и изощренна; она далека от метрики "Слова о полку Игореве"¹⁸²; метафоры скальдов трудны для восприятия.

В романе "Асмунд Тирсклингур" (действие которого происходит в Исландии) немецкого писателя Карла Франца Фан дер Фельде, автора исторических повестей, популярных в России 1820-х годов, один из героев читает скальдическую любовную песнь такого содержания: "Я вешаю круглоскованную змею в конце моста куропатки на виселицу щита Оденова". Никто из слушателей "не умеет добраться до смысла" этой песни, напоминавшей шараду и дававшей представление о лирике скальдов: тогда чтец расшифровывает метафоры, составляющие песнь: "Круглая зияющая змея есть замысловатое изображение понятия: кольцо. Куропаткин мост есть рука, на которой охотник несет сокола. Следственно, яснее дня, что конец его не что иное, как палец". Автор романа резюмирует устами героини: "Итак, веб твое пышное многословие не что иное значит, как: „Я надеваю перстень на палец"?"¹⁸³

С метафорическими особенностями поэзии скальдов читателя знакомила и "Литературная газета", имея в виду лишь пополнение "материальных припасов поэзии и вообще литературы". Предложив "несколько извлечений из поэтических вокабулов скальдов исландских"¹⁸⁴, редакция высказала надежду, что ее "приношения" "явятся в свое время оправленные в стихи"¹⁸⁵. Десять лет спустя С. К. Сабинин перевел скальдические висы, встречающиеся в тексте "Саги об ОлафеТрюггвасоне"; перевод Сабинина – но существу подстрочник – не претендовал на художественность и даже на стилистическую грамотность, зато представил поэзию скальдов во всей ее специфической и неуклюжей (на чужом, нескандинавском языке) вычурности. Здесь встречаются такие тяжеловесные многосоставные конструкции, как "свидетель шипения змия трупов"¹⁸⁶, и т. п.

Таким образом, уже в эпоху романтизма накопилось достаточно данных для вывода о том, что "Слово о полку Игореве" – отнюдь не памятник придворного поэтического искусства, петый скальдом или певцом скальдического типа, что метафоры в "Слове" принципиально отличны от скальдических; аллитерация в "Слове" – поэтическое украшение, выполняющее иные ритмообразующие функции, чем в скальдических песнях. Становилось очевидным, что некоторые особенности метрики "Слова" присущи и былинному стиху, а национально-языковое и стилистическое своеобразие этого последнего – вне подозрений.

Романтикам особенно существенным казалось то обстоятельство, что древний песнотворец – будь то скандинавский скальд или автор "Слова о полку Игореве" – не просто слагал вдохновенные гимны, в которых прославлял героев; он поклонялся языческим богам. Скальдические поэмы отличаются двумя особенными качествами – не только просодией, но и мифологической поэтикой, образовавшей "новый поэтический язык, богатый фигурами и сильный в выражениях"¹⁸⁷. Религия скандинавов, "богатая вымыслами странными и предметами в преувеличенном виде", придала соответствующий характер и скальдическим стихотворениям¹⁸⁸. Скальды верили во все чудесное: в богов, великанов, леших, домовых, колдунов и прочие сверхъестественные существа; такова "северная феогония"¹⁸⁹. Скальду следовало быть не только изобретательным художником и обладать историческими и генеалогическими познаниями, но и "преимущественно знать обстоятельно северное учение о богах, как основание пиитического языка и мифологических образов… Скажите, не соответствует ли этим требованиям как нельзя лучше сочинитель "Слова о полку Игореве"?"¹⁹⁰

Мифологическая наука делала в эпоху романтизма первые шаги. Романтики полагали, что пантеон языческих божеств на Руси не был полностью самобытным и числил в своем составе и кумиров других, сопредельных народов, что в Новгороде и Киеве чтили некоторых варяжских богов и что, в частности, канонизации Перуна поспособствовал культ скандинавского Тора¹⁹¹. Эти мысли высказал еще в XVIII в. В. Н. Татищев в "Истории Российской" (глава: "О идолослужении бывшем"); в числе "разных богов имян славянских", которые "у разных писателей древних... находятся", он назвал и скандинавские божества: "Один или Водин" ("Водин и Один едино, что Водим") и Тор – "тот же, что и Перун, оба значат гром"¹⁹². Русские фольклористы-сказочники – М. Д. Чулков, М. И. Попов и В. А. Левшин – издавали в конце XVIII в. мифологические лексиконы, игравшие роль литературно-энциклопедических справочников¹⁹³, предназначавшихся "больше для стихотворцев, нежели для историков"¹⁹⁴; самую номенклатуру языческих божеств эти писатели черпали из книг, имеющих прямое отношение и к мифологии Севера. И. Болтин, выражая официальную точку зрения (Екатерины II), писал, что баснословие северных народов "прилично может приложено быть к руссам"¹⁹⁵. Эту мысль канонизировал Н. М. Карамзин: "Славяне охотно умножали число идолов своих и принимали чужеземных... Бальтийские славяне поклонялись Водану, или скандинавскому Одину, узнав о нем от германских народов"¹⁹⁶. В эпоху романтизма Н. Полевой считал, что "первобытные руссы" (варяги) приняли религию "покоренных ими славян"¹⁹⁷ и Перун заменил им Одина, а Стефан Сабинин в письме от 20 июня 1840 г. к Погодину доказывал, что скандинавский Один и славянский Волос "суть одни и те же лица"¹⁹⁸.

Смешение русских и северных божеств нашло отражение и в романтической художественной литературе: таковы "Хоры Перуну" (1827) А. Н. Муравьева, где воспевается Перун, наделенный ипостасями Одина; таков "Днепровский брег" (1829; отрывок из поэмы "Владимир Великий") Елагина, где варяго-русское богопочитание составляет живописно-сказочный местный колорит древности. Сюжеты этих и подобных им сочинений довольно банальны и примитивны; иное дело – стихотворение М. Ю. Лермонтова "Жена Севера" (1829), принадлежащее к числу наименее объясненных произведений поэта и требующее специального комментария.

Стихотворение это о том, как в давнопрошедшие "года волшебной старины" где-то на севере, "покрыта таинств легкой сеткой, меж скал полуночной страны" являлась "Она", жена Севера, "грозная дочь богов". "Кто зрел ее, тот умирал". И только скальды способны были "смотреть на деву издали" и, благоговейно лицезрея "немое виденье", "посвящать" ей "вдохновенье". Это стихотворение, вероятно, не случайно вызывает в памяти пушкинский "Портрет", опубликованный в том же 1829 г. (в альманахе "Северные цветы"). Здесь также

С своей пылающей душой,

С своими бурными страстями,

О жены севера, меж вами

Она является порой

И мимо всех условий света

Стремится до утраты сил,

Как беззаконная комета

В кругу расчисленном светил.

Известно, что юный Лермонтов почитал Пушкина своим учителем и подражал ему в стихах. У обоих стихотворений могла быть функционально аналогичная автобиографическая, бытовал основа; обе жены Севера – и у Пушкина, и у Лермонтова – имеют, по-видимому, реальный, земной прототип, хотя они и представлены читателю в качестве персонифицированных небесных светил. Но декорация, скрывающая бытовые причины, заставившие Лермонтова взяться за перо, внешняя структура сюжета лермонтовского стихотворения, его событийная фабула, композиция и образная система иные, чем у Пушкина. "Жена Севера" Лермонтова – произведение вполне оригинальное, свидетельствующее о раннем и своеобразном интересе юного поэта к фольклору, к национально-исторической теме: не исключено, что в основу стихотворения положено произведение устного народного творчества – легенда, полуисторическое свидетельство, сказочное предание.

В примечаниях к первому тому "Собрания сочинений" Лермонтова об этом стихотворении сказано: "Возможно, что это фрагмент поэмы "Два брата" (1829), действие которой происходит в Финляндии"¹⁹⁹. Но, во-первых, "Жена Севера" несомненно не "фрагмент", а завершенное произведение с четко оформленным – в противоположность поэме "Два брата" – сюжетом, а во-вторых, и в поэме действие имеет место не столько в исторически и географически конкретной Финляндии, сколько на условно-оссианистском "Севере". Принадлежность разбираемого стихотворения к литературной традиции оссианизма подчеркнута как заглавием, так и общим колоритом: тут и "волшебная старина", и "скалы полуночной страны", и "скальды северных лесов".

Обитатели оссианистского Севера, по понятиям того времени, пребывали "в мечтательном суеверии"²⁰⁰. Баснословные предрассудки северян "беспрестанно являют им привидения; там день столько же благоприятен им, как и самая ночь: что-то бледное и облачное, кажется, призывает мертвых возвратиться на землю, подышать холодом, проникающим и живых"²⁰¹. В стихотворении Лермонтова ощущается непосредственное влияние поэм Оссиана²⁰². Из произведений Макферсона и комментариев к ним Лермонтов мог почерпнуть такие сведения о "цельтах": "Нет, может быть, народа во всем свете, который бы столько верил привидениям"²⁰³. Явлению призраков в поэмах Макферсона почти всегда сопутствует луна, "главный предмет картин и намеков" Оссиана²⁰⁴, чаще "омраченная", рейсе "испускающая лучи свои"²⁰⁵. "На древнем Севере все почти чувствовавшие вдохновение, подобно финляндцам, посвящали себя поэзии. Вдохновение сие особенно было сильно при новолунии"²⁰⁶. Несомненно, оссианистский лунный пейзаж производил впечатление на юного Лермонтова. Луна, "царица лучших дум певца", всегда была любимым образом поэта²⁰⁷. Но к сюжету "Жены Севера" мотив явления призрака в лунных лучах имеет лишь косвенное отношение.

В предисловии к переводу Кострова об оссианистских тенях написано: "Ужас их не окружал. Они протекали воздушное пространство с таким кротким и приятным движением, какое Гомер приписывает своим богам и богиням"²⁰⁸. У Лермонтова же

Кто зрел ее, тот умирал.

И слух в угрюмой полуночи

Бродил, что будто как металл

Язвили голубые очи.

Костров подчеркивал, что в песнях Оссиана "не находится ни одной черты, касающейся до богопочитания тогдашнего времени"²⁰⁹, что кельты "храмов никогда... не сооружали и никакое место не было посвящено единственно для богопочитания. Оссиан показывает даже некое презрение ко храмам"²¹⁰. У Лермонтова, наоборот,

...Финна дикие сыны

Ей храмины сооружали...

Героиня стихотворения, "дочь богов", подобна Диане, Церере и Прозерпине, в античной мифологии олицетворявшим луну. Диану, богиню целомудрия, нельзя было безнаказанно видеть простым смертным; Церере, культ которой сопрягался с ночными мистериями и таинствами, сооружали храмы; Прозерпине поклонялись "как дочери богов" Цереры и Юпитера. Об античных божествах подробно рассказывалось в руководствах по мифологии, которые Лермонтов штудировал в детстве²¹¹.

О бытовании цереал на Севере Лермонтов должен был знать из обширной литературы на эту тему, обязательной для каждого культурного читателя эпохи романтизма. Улуф Далин сообщал, что древние скандинавы поклонялись "великому на небе светилу", луне; "таким образом, сия Урания, сия Астарте, сия Фригга, супруга Одена или Солнца, была самая та великая Дияна Ефеская, которой в Азии и во всем свете поклонялись; так же и древний жертвенник Фригги в Швеции именовался Дияниновым храмом. Преждебывшие народы скифские в России называли ее Златою Бабою... У эстляндцев почиталась она за матерь богов, а у древних финнов называлась златая сия Баба Юмалою или небесною"²¹². Богослужение северное совершалось "без всякого великолепия и убранства. На севере по большей части отправлялось оно под открытым небом в рощах или на возвышенных местах и горах, где поставлялись амвоны каменные от востока к западу"²¹³.

О богослужениях древних много говорится в художественной литературе преромантизма, в том числе и у Карамзина. Небольшой городок Геймлигенбейль близ Кенигсберга "приводит на мысль" автору "Писем русского путешественника" времена язычества. В диких лесах здесь возвышались священные дубы; один из них сохранился до наших дней. "Под мрачною его тенью варвары обожали идола Курхо и славили его в диких своих гимнах. Вечное мерцание сего естественного храма и шум листьев наполняли сердце ужасом, в который жрецы язычества облекали богопочитание"²¹⁴. На острове Борнгольм герой одноименной повести Карамзина под кровом шумящих дубов вспоминает о древнем язычестве. "Мысль о друидах возбудилась в душе моей – и мне казалось, что я приближаюся к тому святилищу, где хранятся все таинства и все ужасы их богослужения"²¹⁵. В "Славянской и российской мифологии" Кайсарова говорилось: "Обыкновенно боготворить идолов в густоте лесов было так употребительно у славян, что даже когда боги их получили храмы, то они по большей части все еще воздвигаемы были в лесах"²¹⁶.

Рассказы эти генеалогически восходят к сообщению Тацита в его "Германии" ("Germania", 40, 627) о том, что на острове Ране (нынешнем Рюгене) тамошние жители поклоняются верховному божеству женского рода: "У них ничего замечательного нет, кроме того, что они воздают общее поклонение Нерте (Nerthus), то есть матери-земле, и верят, что она вмешивается в человеческие дела, посещает народы. Стоит на острове Океана (т. е. Балтийского моря, – Д. Ш.) нетронутый лес, и в нем хранится священная колесница, покрытая завесою (сеткой: veste, – Д. Ш.): прикасаться к ней позволено лишь одному жрецу. Он узнает, что богиня присутствует в святилище... мир и покой тогда только знакомы народу, тогда только любимы им... божество омывается в сокровенном озере; при этом прислуживают рабы, которых тут же поглощает озеро. Оттого таинственный страх и благоговейное неведение предмета, который видят лишь осужденные на смерть"²¹⁷.

Таков литературный фон лермонтовской "Жены Севера"; однако ни одна из приведенных цитат не дает исчерпывающего объяснения образной системы стихотворения Лермонтова. Особый интерес в этой связи представляет знаменитая "Символика и мифология древних народов", написанная основателем символической школы толкования мифов, профессором античной литературы Гейдельбергского университета Ф. Крейцером совместно с его учеником й подражателем, коллегой по университету, профессором истории Францем-Йозефом Моне (1796-1871), автором отдела о северном язычестве²¹⁸. "Московский телеграф", назвав "Символику" "превосходнейшим творением", "необходимым для всякого просвещенного человека"²¹⁹, напечатал перевод статьи Моне из сокращенного издания²²⁰. В редакционном предуведомлении к переводу говорилось, что, хотя автор и допустил "некоторые ошибки", "невозможно не отдать справедливости уму и обширным сведениям г-на Моне... Это сочинение может навести исследователя истории древних северных народов на многие истины"²²¹.

Вряд ли прав М. К. Азадовский, объясняя опубликование статьи Моне в "Московском телеграфе" "отсутствием основ филологической подготовки и четких общественных позиций" у Н. Полевого²²². Редактор "Московского телеграфа" печатал статьи по истории, литературе и фольклору с очень строгим выбором; в журнале Полевого публиковались лишь лучшие зарубежные труды. Для своего времени Полевой был неплохо осведомлен и в вопросах мифологии. В частности, он хорошо знал историю издания "Старшей Эдды"²²³, высоко и квалифицированно оценивал труды ее переводчика и комментатора Финна Магнусена²²⁴. Полевой подверг справедливой критике компилятивное сочинение С. Руссова "Сокращение скандинавской мифологии"²²⁵. Хотя сочинение Моне и наивно во всем, что касалось славянства, ничего "реакционного" в русских условиях в нем не было. Теолого-мистические вопросы отнюдь не везде выдвинуты автором на первый план. Работа содержала не только обзор мифологических систем древнесеверных народов, но и ставила актуальные в то время историософские проблемы – о духовном содержании национальных культур, об отношении современников к древней истории своих народов, о ценности культурного наследства. "Памятники легко можно разрушить, но трудно искоренить духовную собственность, а в ней-то и состояло северное язычество"²²⁶, – утверждал Моне. Статья, в которой говорилось о необходимости "гражданского правления" для образования "геройских преданий", прозвучала свежо и смело. Именно Крейцер и Моне были первыми в европейской науке толкователями скрытой мистической символики античных и средневековых легенд, не имевших" казалось, ни малейшего отношения пи к одному из языческих Олимпов.

В работах Моне, как в полном изложении, так и в сокращенной статье, сообщалось о британской Церере по имени Керидвен (Ceridwen)²²⁷; здесь же содержались строки, которые могли помочь Лермонтову оформить внешнюю декорацию сюжета в его стихотворении:

"...в мифологии Цельтов находилась и первородная жена (Церидвен). Она имела разительное сходство с Церерою и, также как Церера у греков, служила поводом большей части таинств. Солнцу, Гу, противополагается она как луна; всемирному отцу как мать земли... К сравнению с Церерою в ней, конечно, не подходит то, ...что является как образовательница юного поколения, так же как правительница и учредительница Бардов; далее, что она является птицею, исполинскою женщиною и беснующеюся, и что служение ее бывало иногда бурно и необузданно... Церидвена имела, так же как Гу, множество имен и встречается под весьма многоразличными видами, а потому оба сии существа, по причине бесконечно обширного своего значения, составляли основание Друидского многобожия и тайного учения"²²⁸.

Не следует удивляться, что в стихотворении Лермонтова фигурируют "Финна дикие сыны" и скальды (вместо бардов). В упомянутой статье Моне, например, давалось четкое определение историко-географических и культурно-этнографических границ древнего Севера, которое, несмотря на свою, с нашей современной точки зрения, путаность и научную несостоятельность, обосновывало духовное и даже кровное древнесеверное сродство²²⁹.

У Лермонтова тоже "скалы финские" – место "встречи" древнерусского "праздника Лады" ("Два брата"), "дружин Днепра седой певец" – бард ("Песнь барда", 1830); "могила Оссиана" стоит хотя и в "горах Шотландии", но "среди степей", которые в поэзии принадлежат исконно русскому пейзажу ("Гроб Оссиана", 1830). В поэме "Олег" (1829) одновременно с типично оссианистскими картинами "языческой дубравы", "дуба высокого", битвы призраков и т. п. раздается "смелый глас" "скальдов северных", является русское божество ("И шумно взволновались воды... Восстал в средине столб туманный... и вот Стрибог по озеру идет"), причем сам "владетель русского народа" в каноническом тексте – "варяг", а в вычеркнутых строках – "родом финн". Поэтому и Жену Севера скальды могли лицезреть равным образом как в условно-поэтической Финляндии, так и в оссианистской Шотландии, тоже "полуночной стране" и вдобавок родине предполагаемых предков поэта. Есть основания думать, что "Финна дикие сыны" – не финны, а финнии, духовные дети Финна-Фингала, соплеменники и сподвижники Оссиана²³⁰, и в этом отношение молодого Лермонтова к северной поэзии типично и для других поэтов эпохи романтизма. Дискуссия о варягах и споры вокруг Нестора и "Слова о полку Игореве" заставили русских романтиков заинтересоваться исландскими сагами, стихотворениями скальдов, датским и шведским балладным фольклором, мифологией скандинавов: литература Севера помогала писателям России лучше понимать и ярче воссоздавать в своих произведениях отечественную древность.

4

В сознании русских романтиков постепенно складывалась система представлений о национальном своеобразии скандинавской культуры. Говоря о нравах и обычаях шведов и датчан, романтики отграничивали характер простонародный, крестьянский, образовавшийся в эпоху раннего средневековья и не претерпевший якобы изменений вплоть до нового времени, от характера представителей высших сословий, участников придворных интриг, инициаторов войн и государственных переворотов.

Отражение северного крестьянского характера романтики не без оснований признавали необходимым искать в скандинавской народной поэзии. Она славилась своим богатством; шведские и датские фольклористы считались едва ли не самыми учеными в Европе, а записанные ими песни и баллады – богатейшим собранием такого рода произведений²³¹. Еще в начале XVI столетия была опубликована хроника Саксона Грамматика "Деяния данов", содержащая наряду с историческими преданиями, легендами и отголосками мифов также сюжеты, которые позднее легли в основу некоторых датских и шведских баллад. В Дании фольклористика имела древние традиции: в 1591 г. историограф Андреас Соффренсен Ведель, а в 1695 г. антикварий Петер Сюв выпустили первые сборники датских народных песен. В XVIII – начале XIX в. собранием и толкованием баллад занимались известные ученые: Б. К. Сандвиг, напечатавший книгу "Старейшие датские песни" ("Danske Sange af den aeldsge Tidsrum", 1779), Расмус Нюруп, Расмус Раск, Финн Магнусен, Кристиан Молбек, комментировавший средневековые баллады ("Bermaerkninger over vore danske Folkevise i Middelaldern", 1823), и мн. др. Как и в Дании, в Швеции баллады пользовались особенной любовью и признавались "национальным жанром". Памятники шведского балладного фольклора впервые опубликовал в 1737 г. антикварий Е. И. Биорнер, а в 1814 г. Карл Густав Гейер издал совместно с этнографом и поэтом А. А. Афцелиусом четырехтомное собрание "Шведских народных песен" ("Svenska folkvisor"); годом раньше из печати вышел классический труд Афцелиуса "Летопись сказаний шведского народа, или Отечественная история, как она отразилась в народных песнях, сказках и преданиях" ("Svenska folkets sagohäfder eller Fäderneslandets historia såan hon lefvat och till en del lefter i foiksånger, sägner och minnesmärken"). Шведские и датские баллады переводились и комментировались в странах континентальной Европы: в Англии – Р. Джемисоном²³², в Германии – Вильгельмом Гриммом ("Altdänische Heldenlieder, Balladen und Märchen", 1811) и другими литераторами и учеными.

Русские писатели исстари обращались к Саксону Грамматику. В 1765 г. Яков Козельский перевел "Историю Датскую" Людвига Хольберга, где говорилось, "что не все Саксоновы басни презирать должно, что многие из них... так же важны быть могут, как греческие и египетские басни"²³³. Саксона внимательно читали Татищев и Ломоносов, Болтин и Щербатов, Левшин и Карамзин; авантюрно-сказочные мотивы левшинской "Повести о исполине Стеркатере" восходят в конечном счете к Саксону Грамматику^234.

В эпоху романтизма критика ставила Саксону в заслугу его фольклоризм, обращение "к изустным рассказам" и "народным стихотворениям датчан, с которыми он любил справляться и переводить их при всяком удобном случае"²³⁵, а также к мифологическим и героическим преданиям²³⁶. П. И. Прейс, первый профессор-славист в Петербургском университете, прибегал к Саксону, пытаясь объяснить темные места в "Слове о полку Игореве", восходящие к древнейшему мифу²³⁷. Хроника Саксона Грамматика интересна тем, что "чудесное и волшебство" играют в ней главную роль; Саксон выводит на историческое поприще богов, "заставляя их действовать по-человечески", как простых бондов. Материал для своих повестей он черпал "из песней"²³⁸.

Песням этим родственны и те датские и шведские баллады, которые сочинены "в средние веки" неизвестными авторами из простонародья. "Сии народные стихотворения" – не подражание немецким балладам; хотя темы и сюжеты тех и других частично совпадают, "способ представления оных обыкновенно различен". От скальдических стихотворений датские баллады отличаются и по форме и по содержанию: поэзия, в них господствующая, "проста и натуральна", происшествия в них описаны "с большею силою, и люди действуют с большею живостию". Баллады окрашены лиризмом, чуждым скальдической поэзии; "тон их печален и жалобен", они "удобны для пения и для распространения в народе"²³⁹. Баллады – поистине простонародный эпос²⁴⁰. Подобно "сказкам кормилиц" и "бабьим пословицам", они могут "разлить яркий свет" на историю народов Скандинавии²⁴¹. В 1834 г. "Телескоп" напечатал содержательную статью Ф. А. Кони, характеризовавшую шведскую балладу²⁴²; Кони писал, что "энергия народного духа" шведов наиболее "ясно, полно ж звучно" выразилась в "лирических его отзывах" – песнях и сказках. Редкая страна может подвалиться таким обилием баллад и старинных романсов, как Швеция. На "сходбищах", похожих на русские деревенские посиделки, у вечернего огня шведские крестьяне распевают свои песни: после каждой строфы, петой запевалой, хор повторяет припев. Шведская баллада по форме отличается двух- и четырехстрочными строфами с рефреном²⁴³. В большей часта романсов господствуют четырех- и пятистопные ямбы и хореи, а в самых древних песнях – "любимейший стих скандинавов", анапестический. Мелодии баллад "облечены покровом тайной меланхолии", что Кони, как и другие романтики, объяснил "следствием климата", развившего "флегматическую систему" психики северян.

В качестве иллюстрации к своему рассуждению Ф. Кони постарался подобрать как можно более характерную народную балладу с трагическим содержанием и грустно-комическим заглавием: "Неопытная фрейлина" ("Oskyldig hoffröken"). Балладу эту, взятую у Афцелиуса, Кони перевел "размером подлинника почти подстрочно". Эта, по словам переводчика, "самая народная" баллада принадлежит "грубому началу феодализма в Швеции": в песне этой осуждается похотливый старик – король, домогающийся любви юной фрейлины Карины. В обмен на ее благосклонность король предлагает Карине поочередно коня с золотою сбруею, венец с алмазною тесьмою, наконец, "полвласти и полцарства", но Карина отвергает дары и требует:

А мне – простой девице –

Оставь души покой!

Разгневанный тиран приказывает казнить неуступчивую красавицу лютой казнью – посадить ее в "бочку гвоздяную", но Карина неустрашима и горда:

 – Давай с гвоздями бочку.

Пытай скорей меня!

На что еще отсрочку:

Я – не люблю тебя!

И слуги подхватили

Прелестное дитя,

И в бочке с гор скатили,

Смеяся и шутя.

Над бочкой, в которой умирает Карина, витают голубки, но не это апофеоз баллады – он там, где следует божественное отмщение деспоту:

И вдруг два тощих врана,

Откуда ни возьмись,

На злобного тирана...

Схватили – и взвились –

На дальнее кладбище

Несутся по полям...

И сделался он пищей –

И вранам, и волкам!²⁴⁴

Ф. Кони представлял себе скандинавский национальный характер самостоятельным, гордым, непокорным. Иным изобразил его О. И. Сенковский в своей статье о северных балладах²⁴⁵. По его словам, шведские и датские поселяне отличаются "простотой", "чистою нравственностью"; сквозь их "северную свирепость" проглядывают "самые нежные чувствования". Антифеодальное звучание имеют лишь баллады, занесенные в Скандинавию из Западной Европы: песни эти, компрометирующие древних королей и князей, не согласуются с народным духом, нравами и обычаями храбрых и бранолюбивых, но преданных своим монархам северян. Даже легенда о гибели вещего Олега казалась Сенковскому чуждой народному духу, поскольку причиной смерти князя она выставляет роковую его опрометчивость²⁴⁶. Барон Брамбеус пересказал прозой несколько наиболее характерных, по его мнению, скандинавских баллад, героев которых отличала рабская покорность судьбе. Если какая-нибудь северная баллада, опубликованная в журнале Сенковского, и рисовала образ тирана, его поступки должны были иметь в глазах читателей моральное оправдание: "гневный царь", о котором пелось в балладе, переведенной Д. Кропоткиным²⁴⁷, прогнал скальдов из своей страны за дело: они нарушали общественную нравственность, прославляя свободную любовь.

И. Сенковский и Ф. Кони снабжали свои публикации пространным историко-литературным и текстологическим комментарием, материал для которого черпали в немецких изданиях. Каждому своему переводу Кони предпосылал в качестве эпиграфа первые четыре стиха перелагаемого оригинала, объяснял идиомы, и т. п. Переводя шведскую балладу "Чудесная арфа" ("Den underbara harpan"), Кони учел все варианты ее записи, даваемые Афцелиусом, "все изменения, встречающиеся в разных оригиналах, которые имели другое значение или особенный поэтический колорит"²⁴⁸.

Другая баллада, переведенная Кони, "Сила скорби", интересна как не совсем обычная в русской поэзии вариация "мотива Леноры". Этот балладный сюжет, широко представленный в фольклоре и романтической литературе всех европейских стран, в своей наиболее распространенной художественной обработке общеизвестен: невеста сетует на судьбу, отнявшую жизнь у ее жениха, и несет божью кару; мертвец-жених на вороном коне-призраке отвозит девушку на кладбище и увлекает ее за собою в могилу²⁴⁹. Этот сюжет варьировали не только В. А. Жуковский, автор "Людмилы" и "Светланы", но и П. А. Катенин ("Ольга", 1816), М. Загорский ("Лиза", 1820), Г. П. Кругликов ("Привидение", 1820) и многие другие поэты-романтики. Известен похожий сказочный сюжет в русском и украинском фольклоре, только в сказке героине уже на кладбище удается бежать от мстителя-мертвеца и спастись от смерти²⁵⁰. Высказывалось предположение, что какой-нибудь вариант подобной сказки был знаком Жуковскому, поскольку в тексте его "Людмилы" встречаются строки, имеющие аналогию в сказке и отсутствующие в Бюргеровой "Леноре"²⁵¹.

Строфы эти прямо совпадают с соответствующим абзацем в тексте одной из заонежских сказок о женихе-мертвеце.

Жуковский:

Светит месяц, дол сребрится,

Мертвый с девицею мчится.

Путь их к келье гробовой.

"Страшно ль, девица, со мной?"²⁵²

Русская народная сказка:

Ночь лунная, ясная.

Мертвец едет,

Катю везет.

"Катенька моя, не боишься ли ты меня?"²⁵³

Забытая ныне публикация Ф. Кони говорит о том, что сходство это чисто типологическое. Приведенные строки из баллады Жуковского – общее место, переходящее из песни в песню. Оно отсутствует в "Леноре" Бюргера, но наличествует в качестве рефрена в немецкой балладе, которую хорошо впали и Бюргер, и Жуковский (она и легла в основу и "Леноры", и "Людмилы"):

Der Mond scheint so helle,

Die To ten reiten schnelle.

Feins Liebechen! grant dir nicht?

Баллада эта пересказана Гердером в его обзоре северных народных песен; в одном из вариантов шведской баллады о женихе-мертвеце имеется такой же припев:

Månen skiner,

Dödman rider;

Är du inte räddar än, Bolla?

 (Месяц светит;

Мертвый скачет;

Не страшно ли тебе еще, Болла?)²⁵⁴

В переведенной Кони балладе жених-мертвец оказывается не врагом живых людей и мстителем за свой потревоженный, покой, а верным любовником и доброжелателем. Смерть не иссушила его нежных чувств, и для его возлюбленной поездка на кладбище заканчивается относительно благополучно²⁵⁵.

Ф. Кони сознавал, что скандинавский фольклор может служить "обильным родником пояснений" для истории и русской народной словесности²⁵⁶; так же думали и отечественные этнографы. И. Снегирев, например, говоря о русских пословицах, искал к ним параллели в "Старшей Эдде", в "Изречениях высокого" – "так называемых Одиновых правилах", "кратких, резких, замысловатых изречения" народной этической мудрости древних скандинавов. Исследователь восхищался богатством пословичного фольклора "готфов", у которых изъяснение поговорками, загадками и притчами было "предметом состязания и славы"²⁵⁷. Загоскин в романе "Аскольдова могила" заставлял своих героев-варягов говорить преимущественно пословицами²⁵⁸; шведские поговорки цитировал в своих статьях и Сенковский²⁵⁹.

Достижениями северных  фольклористов интересовался П. В. Киреевский, пристально изучавший западноевропейские сборники песен, желая освоить новые способы исследования и собирания такого же рода произведений²⁶⁰. Даже И. П. Сахаров, питавший врожденное недоверие ко всему иностранному, не обходил вниманием баллады и сказки, изданные скандинавскими этнографами; ему были известны рассказы Саксона Грамматика и Снорри Стурлусона²⁶¹. Собиратель русских народных сказок И. П. Сахаров сознавал, что у скандинавов, говоря словами Ф. Кони, сказка есть жанр, соединяющий эпос с лирикой, – "та ступень, по которой народ переходит от внешних созерцаний к самопознанию внутреннему"²⁶². По мнению критики, Сахаров воссоздал старинную жизнь "из развалин и обломков" такими же методами, что и Афцелиус²⁶³.

Русские читатели могли знать, что Афцелиус не только публиковал народные песни, но и комментировал "Эдду"²⁶⁴, и сам этот факт показался бы теперь исполненным особого значения: сюжеты, развитые скандинавской средневековой балладой, стали находить и в "Эдде". Во Франции страсбургский профессор Ф. В. Бергман выбрал и опубликовал древнеисландский мифологические песни²⁶⁵, мотивы которых имеют точки соприкосновения с сюжетами народных песен; это начинание французского ученого было с одобрением встречено русскими критиками²⁶⁶. Поэт В. Любич-Романович взял для переложения из "Старшей Эдды" "Песнь о Триме", наиболее родственную по жанру и стилю скандинавским балладам²⁶⁷, желая на иноязычном материале создать сочинение, близкое русской литературной сказке. Поэт переводил древнеисландскую песнь стихом ершовского "Конька-Горбунка", употребляя русские сказочные и былинные идиомы ж присловия, используя обязательные эпитеты и метафорические клише²⁶⁸.

Скандинавский фольклор много значил для А. Вельтмана, автора романа "Святославич, вражий питомец" и других произведений. "Святославич", написанный с претензией на энциклопедичность, – характерный для Вельтмана "роман-амальгама"²⁶⁹, своеобразный сборник культурно-исторических и этнографических материалов для поэтического воссоздания варяго-русской старины. Критика признала лучшими те места этого романа, которые "дышат преданиями скандинавов"; таковы сцены пребывания князя Владимира у "овейского конунга Эрика", картина языческого богослужения в Упсале в честь "Инге – Фрея, внука Оденова", и т. п.²⁷⁰ Варяжские жрецы в романе распевают гимны, являющиеся поэтическими переложениями первой, пророческой песни "Старшей Эдды" – "Прорицание вёльвы"²⁷¹, и произносят "волхвования Одина", явно подражая магическим присловиям второй песни той же "Эдды" – "Изречениям высокого"²⁷². Поют песнь и норманнские воины, хотя и менее удачно, потому что слишком уж далеко отступают от буквы и духа древнескандинавской героической поэзии²⁷³, и совсем неудачно, в эпигонски-оссиановской стиле, поет знатная шведка Мальфрида: ее песнь "слишком нова и никак нейдет в сравнение" с древними гимнастами²⁷⁴.

Филологический роман Вельтмана насыщен историческими экскурсами, носящими фантастико-романнческий характер. На берегах русских рек автор "Святославича" в изобилии находит варяжские эпонимы, а легенду об исходе Одина из Асгарда на Танаисе (Дону) и дальнейшее путешествие асов через "Гардарикию" (Русь) до Упсалы Вельтман без малейших сомнений и оговорок считает "правдой истинной". Писатель-романтик увлекался более чем рискованными этимологическими догадками. Асгард у Вельтмана – Азов, а Гардарике "есть, кажется, не что иное, как Орда"; даже слово "туфли" он выводит "от норманнского Toifel – башмаки, черевики"²⁷⁵. В. Г. Белинский, величая Вельтмана "поэтом в науке", "поэтом-археологом", а его "ученые" примечания – "прелестными поэтическими грезами", рожденными "всею прихотливостью, всем своенравием: его таланта", имей основания упрекнуть автора за его чрезмерный норманизм²⁷⁶.

Все же фантастическая причудливость вельтмановских этимологии в "Святославиче" – не "сатира на этимологистов", как полагал М. Лихонин, и не "элемент пародии на собственные воззрения" (Б. Бухштаб), а сознательная попытка воспроизвести процесс народного этимологизирования. Вельтман, комментатор "Слова о полку Игореве", углубленно изучал произведения средневековых авторов, в том числе саги; ш. стилю он и подражая в своем творчестве.

Исследователи уличали Вельтмана в стилистическом эклектизме: создавая литературно-сказочные сюжеты, писатель бессистемно склеивал авантюрные фабулы волшебных сказок и саг, рыцарских романов и былин; различные сюжетные линии в романах Вельтмана подчас не пересекаются, а сам сюжет чересчур статичен; автор как будто нарочно злоупотребляет читательским вниманием, - постоянно прерывая изложение вставными отрывками недосказанных повестей; он произвольно "меняет темп ж пропорции" повествования, благодаря чему "несвязанности" и "несообразности" сюжета становятся постоянной особенностью его романов; "возникают серьезные сомнения, не есть ли такая конструктивная манера органический порок творчества Вельтмана"²⁷⁷. Предполагалось, что приемы гротескного сказа в его произведениях восходят к Стерну²⁷⁸.

Но дело здесь не в "органических пороках" конструктивной манеры Вельтмана и даже не в подражании Стерну; головоломная запутанность композиции и сюжетная многоступенчатость в романах Вельтмана объясняются особой творческой установкой писателя. Он хотел не просто воссоздать варяго-русскую старину, а и писать так, как, по его мнению, сочиняли средневековые поэты. Он стилизовал свой роман под древнее произведение. "Сюжетные несообразности" в романах Вельтмана имеют свою поэтику. Перед глазами автора "Святославича" были мифологические и героические песни "Эдды", а также "Слово о полку Игореве": композиция этих памятников эллиптична²⁷⁹. Вельтман понимал, что средневековые певцы, как и их слушатели, знали соответствующие сказания в полном их составе, но говорили часто о событиях всем известных, и потому довольно было намека или запоминания, чтобы в сознании современников возникли нужные представления и ассоциации. Такую сложную, искусственную форму якобы древнего повествования – хроники-саги – Вельтман противопоставлял широко  распространившимся в 1830-х годах подражаниям Вальтеру Скотту; это понял и оценил В. Г. Белинский²⁸⁰. Описывая батальные сцены, Вельтман намеренно следовал скальдическому стилю: "Настала сеча великая, брань крепкая, лом копейный, щитов скепание"²⁸¹.

Как и произведения средневековых авторов, романы Вельтмана почти не содержат статических описаний северной природы, между тем его современники немало потрудились, живописуя гранитные скалы Швеции и девственные леса Финляндии. Подобные пейзажи рисовались в традиционно оссиановском духе и стиле, хотя здесь далеко не всегда можно говорить о прямой влиянии Оссиана: северный романтический пейзаж восходит не столько к Макферсону, сколько к Малле, Гердеру, немецким и французским сентименталистам, Жермене де Сталь и Парни, к Державину и Карамзину, Батюшкову и Жуковскому. Даже если романтику и случалось бывать в какой-нибудь из стран Севера (сюда относил? и Финляндию), нарисованный им пейзаж трудно локализовать; все там усредненно-типическое, абстрактно-обобщенное – или невообразимо ужасное, или подернутое мистической дымкой, легкой сеткой таинственности. Такой пейзаж, хотя и не лишенный зримого образа, рассчитан на восприятие отвлеченно-психологическое, призван вызвать определенные культурно-исторические реминисценции или пробудить сентиментально-лирическое настроение.

В эпоху романтизма много и охотно цитировали Альфьери, который в автобиографии воспел "энергическую тишину" и "безмолвное величие" скандинавской природы²⁸². "Пламенный поэт", Альфьери "везде любит сближение крайностей" и потому очарован "дикой, величественной природой" Севера, столь непохожей на итальянскую, южную: "... зрелище странное, невообразимое, поэтическое даже для того, кто никогда не писал стихов!"²⁸³ Древнесеверный пейзаж, изображенный самим Н. Полевым, сродни картинам природы в книгах Альфьери, мадам де Сталь, Тьерри и Батюшкова. На Севере все имеет "вид мертвый и мрачный", но временами величественно-прекрасный и загадочно-таинственный. Всюду борение стихий, "громады камней, рассеянных в ужасном беспорядке, и пирамидальные, гранитные скалы в разнообразных видах", "оледенелые потоки, угрюмые сосны и ели, обгорелые камни" и т. п.²⁸⁴ "Сие протяжение земли" покрыто "мрачными лесами", климат суров, природа угрюма и неприветлива, и жители Скандинавии "мощны, крепки, суровы, как природа, их окружающая; дики, как леса, ими обитаемые; неукротимы в страстях своих"²⁸⁵.

Как поэт, Е. Баратынский, конечно, несравненно выше Н. Полевого; Баратынского природа скандинавского Севера привлекла своим "совершенным отличием" от русской гиперборейской экзотичностью. Но, хотя, по словам поэта, долгие годы, проведенные им в Финляндии, "глубоко напечатлелись в его воображение"²⁸⁶, пейзаж, им созданный, – типично оссиановский, экзотически-северный:

Суровый край, его красам,

Пугаяся, дивятся взоры;

На горы каменные там

Поверглись каменные горы...

На них шумит сосновый лес;

С них бурно льются водопады;

Там дол очей не веселит;

Гранитной лавой он облит,

и т. п.

Исследователи отметили, что Баратынский в "Эде" "придал местности фантастически преувеличенные контуры"²⁸⁷, да и самое заглавие поэмы говорит о тех литературных ассоциациях, которые приходили на ум поэту: Эда фонетически созвучна с Эддой – малопонятным и поныне заглавием древнескандинавского эпоса. Именно так ("Эдда") ошибочно называли эту северную поэму Баратынского А. С. Пушкин и А. А. Бестужев²⁸⁸.

Не только поэты-романтики, но ученый филолог Ампер, совершивший летом 1827 г. путешествие по Скандинавии, изображал се природу, которую созерцал воочию, так, как если бы только читал о ней в преромантических поэмах и у Оссиана. Готовясь к встрече с природой Севера, путешественник вспоминал народные песни скандинавов, их саги и мифологию. Еще не добравшись до датской границы, Ампер заранее знал, что посреди своих пустынь скандинавские крестьяне остались с древних времен такими же варварами, что их "почти узнал бы Тацит". Природа Севера для французского путешественника начинается "еще до Берлина": именно тут "вдруг вступаешь в полосу растительности, покрывающую Скандинавию и Россию", тут простираются обширные пространства воды, на которых "как бы плавают леса" – северные лагуны, коих "характер столь тих и мечтателен"²⁸⁹.

Амперу доподлинно известно, что "печаль есть истинный характер Севера" и что там ее встречаешь везде: в "неясном свете, сумерек", в "мягкости" окружающей тишины, в "молчаливости и величии природы, в мрачном взгляде человека, в медленной его походке и жалобном пении, в морских туманах, долгих ночах и  продолжительных  сумерках"²⁹⁰. Путешественник  надеется "встретить хоть пару медведей, чтобы довершить наши северные впечатления", но не имеет этого удовольствия, хотя он слышал, что шведские крестьяне охотятся на этих страшных зверей "с удивительною неустрашимостью". Ампер многозначительно резюмирует свои впечатления от путешествия по Скандинавии: "Я думал, что попал в гости к Оссиану"²⁹¹.

И действительно, романтическая фантазия населяла Скандинавию призраками, мифическими существами, ведьмами и выходцами с того света. Страной таинственного безмолвия и мистической поэзии изобразила Север мадам де Сталь. По мнению романтиков его леса, реки и озера кишат русалками, сильфидами, гномами и троллями, в его селениях живут колдуны и водятся вампиры²⁹². Нигде, кроме как в Швеции, суеверия не имели таких важных следствий в общественной жизни, и нигде они не производили  "заблуждение, такое всеобщее и гибельное"²⁹³. В средневековых скандинавских городах поселился ужас: они оглашались воплями жертв, терзаемых палачами на черных плахах при неверном свете факелов; приблизительно так выглядела Скандинавия в изображении французских романистов, испытавших на себе влияние готического романа: Шарля Нодье, Виктора Гюго, Проспера Мериме и др.

"Неизъяснимые происшествия" в Дании и Швеции приключаются на каждом шагу – такова фабула "готической" повести немецкого философа и новеллиста, датчанина по происхождению, Генриха Стеффенса, переведенной Н. Полевым²⁹⁴. Из гробов встают мертвецы, ночью в церквах играются таинственные свадьбы и совершаются убийства, а люди говорят "дикими" и "ужасными" голосами. В романе Фан дер Фельде "Арвед Гюлленшэрна", две главы из которого Н. И. Павлищев перевел и напечатал в "Московском вестнике"²⁹⁵, одним из главных героев выступает знаменитый шведский мистик Эмануэль Сведенборг. Он вещий прорицатель и толкователь снов и видений, человек "страшный" и "таинственный", лицо, окруженное легендами, да и сам этот образ создан на основе легенд о шведском духовидце²⁹⁶.

Эпиграф "из Шведенборга" предваряет V главу повести А. С. Пушкина "Пиковая дама", где покойница-графиня ночью является к Германну, чтобы сообщить ему тайну трех карт. Сведенборгом интересовалось весьма большое число лиц: одно их перечисление занимает в работе П. Н. Сакулина о кн. В. Ф. Одоевском несколько страниц²⁹⁷; наиболее пылким поклонником шведского философа-мистика был сам Одоевский. Фабула рассказа "Душа женщины" (1838), в котором повествуется о загробном царстве и осуждается тяжкий грех – "гордость смирения", подсказана Одоевскому книгой Сведенборга "О небесах, о мире духов и о аде", известной русскому читателю во французском переводе. Другие мистические рассказы Одоевского, проникнутые идеей "двоемирия", общения с миром духов, также ориентированы на Сведенборга: такова серия рассказов под общим заглавием "Беснующиеся". Герой одного из этих рассказов – "Орлахская крестьянка" (1838), полагающий, что рядом с людьми живут духи, распространяющие влияние магнетизма, наделен фамилией Валкирии, наводящей на мысль о мифических посланницах Одина, воздушных девах-воительницах. Повести этой (опубликованной в "Отечественных записках", 1842, т. XX) предпослан эпиграф "из Шведенборга": "Я предвижу, что многие почтут слова мои за выдумку воображения; я уверяю, что здесь нет ничего выдуманного, но все действительно бывшее и виденное не во сне, а наяву". Отрывок этот является сентенцией, которой Сведенборг обычно предварял свои мистические откровения.

Критические суждения о романе Н. Греча "Черная женщина" (1834; переиздан в 1838 г.) помогают лучше уяснить общественно-эстетическое  значение  фантастико-романтических увлечений в литературной среде, связанных с интересом к скандинавской культуре. Роман Греча – своеобразная энциклопедия духовидения, собрание рассказов и анекдотов о провидениях, слабо скрепленное общей интригой и фабулой и почерпнутое автором в различных французских и немецких, письменных и устных источниках. Здесь встречается анекдот об огненном шаре, якобы пролетевшем через залы Зимнего дворца, когда там давался праздник в честь шведского короля; рассказ о том, как датский резидент наблюдал факельное шествие призраков, и о том, что шведский король Густав III увлекался гаданием на картах²⁹⁸, и т. п. Здесь же имеется известный анекдот о знаменитом видении Карла IX, почти дословно переписанный из знаменитой новеллы Мериме²⁹⁹ без ссылки на источник³⁰⁰.

Судя по критическим отзывам на роман Греча, интерес романтиков к скандинавской мистической теме не был целиком реакционным явлением в литературе той эпохи. Официальная уваровская доктрина – "самодержавие, православие, народность" – не оставляла много места для пропаганды оккультных суеверий, не говоря уже о том, что мистическая экзальтация в художественном произведении могла быть воспринята как сочувственное воспоминание об относительно более либеральном предыдущем царствовании – Александра I. По словам того же Греча, "вера в чудесное основывается не на расчетах и заключениях рассудка, а на каком-то неизъяснимом внутреннем чувстве"³⁰¹, и это неизъяснимое внутреннее чувство не поддавалось контролю властей и не подлежало цензуре. Охранительная критика в лице Сенковского и Булгарина осуждала мистические увлечения. Сенковский утверждал, что привидений в природе не бывает: они "существуют только как оптические обманы" и "доказывают только, что есть люди с расстроенными нервами"³⁰². Булгарин ругал шведов "лицемерами и святошами", воображение которых "довольствуется вымыслами мистицизма", ж призывал читателей не верить Сведенборгу, "будто он переносится из одной планеты на другую и беседует с духами"³⁰³.

В. Г. Белинский видел, что романтико-мистические настроения – своеобразный, хотя и пассивный протест против монархической реакции, желавшей задушить всякую мысль, неподвластную полицейской регламентации. Роман "Черная женщина", служащий к "оправданию возможности духовидений", критик называл "сказкой доброй", которая "читается скоро и с удовольствием"³⁰⁴. "Во всяком случае, успех романа г. Греча "Черная женщина", по нашему мнению, говорит много в пользу нашего общества, как доказательство, что в нем есть живая потребность внутренней жизни"³⁰⁵. А. И. Герцен в "Былом и думах" (ч. II, гл. XVI), высказываясь о мистических увлечениях архитектора А. Л. Витберга, писал, что его мистицизм "лежал долею в его скандинавской крови"³⁰⁶; Витберг умел своему мистицизму придавать "такую пластичность и такой изящный колорит, что возражение замирало на губах, жаль было анализировать, разлагать мерцающие образы и туманные картины его фадаазии"³⁰⁷.

Влияние Витберга-мистика даже несколько "поколебало" сознание Герцена, но он не отступил с материалистических позиций; его "реальная натура" "взяла верх", ему не суждено, было "подниматься на третье небо", он всю жизнь оставался "совершенно земным человеком": "Дневной свет мысли мне родное лунного освещения фантазии"³⁰⁸. То же мог бы сказать о себе и Белинский. Отметив, что вера в чудесное "есть добрый элемент в человеке, признак благоговейного и трепетного предощущения таинства жизни", критик подчеркивал, что чрезмерное увлечений таинственным может породить самые нелепые суеверия³⁰⁹. Оккультизм, теософия и другие псевдофилософские увлечения в аристократической среде свидетельствовали об отрыве художественного сознания романтиков-мистиков от народного здравого смысла и опыта трезвой наблюдательности. Скандинавия не была в этом повинна.

Но в эпоху романтизма существовало и другое, более близкое к реальности представление о скандинавской культуре. Оно складывалось исподволь, начиная с XVII столетия, независимо от преромантических увлечений, в "Лаппонии" (1673) Иоганна Шеффера, в вольтеровской "Истории Карла XII" – здесь нарисован реальный северный пейзаж с его болотами, каменистой почвой, соснами, красноверхими домиками и т. m Скалы Севера, его леса, озера ж бедные селенья картинно, но довольно верно изобразил в своих "Очерках природы" (1784) французский путешественник Бернарден де Сен-Пьер, побывавший в Скандинавии, а также в России. Общеевропейскую известность получили "Письма о путешествии в Исландию" (1777) финско-шведского просветителя Г. Портана, вскоре переведенные на немецкий (1779), английский (1780) и французский (1783) языки. Вольное переложение этих писем, выполненное с учетом и других источников, появилось и в русском переводе³¹⁰.

Сам жанр путешествия (в частности, по Скандинавии) в 1820-1830-х годах начинал избавляться от тяготения к сентиментальной чувствительности и требовал точных, детализированных зарисовок реальной действительности. Русский читатель познакомился с мемуарами английского священника Э. Гендерсона, посетившего Исландию, человека, далекого от художественной литературы, пытавшегося рисовать северный пейзаж непосредственно с натуры, по личным впечатлениям³¹¹. И у Ампера в его "Очерках Севера" встречаются не только подражательно-оссианистские картины дикой природы и стандартно-преромантические выражения восторга ее красотами, но и меткие наблюдения, вполне реальные зарисовки и бытописания. За это "Очерки" и были одобрены русской критикой: хорошо, что Ампер многое из того, что ему встречается, старается рассмотреть, отметить и зарисовать, – это делает его взгляд на вещи оригинальным, его замечания – остроумными³¹². В. Г. Белинский считал сочинение Ампера "занимательным" потому, что он "представляет множество фактов касательно нравов, домашней жизни, народного духа и характера описываемых им стран"³¹³.

Много сделал Ксавье Мармье, знакомя европейскую публику с жизнью Скандинавии. Он, посетив Данию, Швецию, Норвегию и Исландию, не только знакомился с их природой, с нравами и обычаями их жителей, но изучал новую романтическую поэзию Севера. Статьи и книги Мармье переводились, печатались и рецензировались в русской прессе. Отмечалось, что Мармье более-чуток и восприимчив, чем Ампер, для которого главное – оссианические настроения; "нравственное и вещественное состояние" Исландии Мармье описал живо и верно³¹⁴. Изображенные им: скандинавские крестьяне – не северяне вообще, портреты которых как бы списаны с образов древних варягов, и не первобытные поселяне, а натуральные мужики, "великие ростом и молчаливые", употребляющие спиртные напитки и любящие читать книги. "Величайшее наслаждение норвежских простолюдинов по воскресеньям и праздникам есть сидеть, облокотись на стол, ш молча пить, или стоять по целым часам на солнце, или, наконец,. спать"³¹⁵. На прелесть северного пейзажа Мармье указал не Оссиан, а национальный поэт Швеции Эсайас Тегнер³¹⁶.

Русские путешественники, описывая Скандинавию, также отходили от преромантически-оссиановской традиции. Н. В. Гоголь, прибыв во время своего европейского путешествия в 1829 г. к берегам Швеции, нашел здесь мало "занимательного" с поэтической точки зрения: "Несколько странного вида разбросанных хижин. Народ вообще хорош, особливо женщины стройны и не дурны собою"³¹⁷. На острове Борнгольм Гоголя восхитили не дикие обнаженные скалы и девственные дубовые леса, как Карамзина, а "цветущая зелень долин и красивые домики"³¹⁸. В. А. Жуковский, посетивший Швецию в 1838 г., в своих кратких "Очерках Швеции" (1838) изобразил типичную европейскую провинцию. "Гранит, сосны и красные домики, в различных положениях и отношениях, составляют общий шведский вид..."³¹⁹, – писал Иван Головин, побывавший в Швеции в 1839 г. Шведская природа напомнила путешественнику отечественные пейзажи. Русские журналы отмечали, что культурные отношения России и Скандинавии все более оживляются "день ото дня"³²⁰; прояснялось отличие скандинавской культуры от финляндской³²¹.

Романтическая традиция требовала, чтобы Скандинавия под пером путешественников представала страной призраков и мистических видений; вместе с тем становилось известно, что Север – край науки и просвещения. В Швеции функционируют два университета, упсальский и лундский, и несколько академий: истории и древностей; изящных искусств и музыки. Шведская академия занимается отечественной словесностью³²². Дания – страна антиквариев и ученых обществ; датчане увлекаются изданием древних рукописей ш сочинением трактатов³²³. Ампер сообщал, что в Дании и Норвегии книги читаются с большим рвением, чем в континентальной Европе. И в Исландии культурная жизнь не замирает; как ни странно об этом слышать ("Ученые общества в Исландии! Литература и просвещение в стране вечных льдов и непогод!")³²⁴, литература "не отказывает Исландии в своих утешениях". Просвещение распространяется здесь среди простого народа, в стране отсутствуют неграмотные, и каждый крестьянин знает историю своего народа, саги и песни древних скальдов.

Такой русские романтики представляли себе Скандинавию: краем дикой оссиановской природы – и бедных и небольших, но высокоцивилизованных городов; страной неистовых суеверий и поэтических мечтаний – и развивающегося просвещения; западноевропейским провинциальным уголком с славным прошлым, – хотя и отягощенным мрачными воспоминаниями о варяжских набегах, – скромным настоящим и туманным будущим. Хорошее знакомство с новой романтической литературой могло бы весьма расширить представление русских писателей о Скандинавии, но в 1820-1830-х годах в полном русском переводе не вышло почти ни одного значительного произведения датской и шведской литературы XIX столетия. Такие переводы появились лишь в 1840-х годах, уже в период формирования русской реалистической литературы. Поэтому скандинавскому романтизму не суждено было сыграть выдающуюся роль в русском литературном процессе, но эта роль все же значительна и заслуживает изучения.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. См.: Азадовский М. К. история русской фольклористики, т. 1. Л., 1959, с. 162.

2. См.: Лобойко И. Взгляд на древнюю словесность скандинавского Севера. СПб., 1821, с. 8.

3. Румянцев Н. П. Письмо А. Х. Востокову от 13 января 1825 г. – В кн.: Переписка А. Х. Востокова в повременном порядке с объяснительными примечаниями И. Срезневского. СПб., 1873, с. 168.

4. Опыт о русском стихосложении, сочиненный Александром Востоковым... Изд. 2-е, значительно пополненное и исправленное. СПб., 1817, с. 145-146.

5. Die Fabel von Wafthrundner. – In: Nordische Blumen. Leipzig, 1789, S. 222.

6. Стеблин-Каменский M. И. Комментарий. – В кн.: Старшая Эдда. Древнеисландские песни о богах и героях. М.-Л., 1963, с. 222.

7. Востоков А. X. Стихотворения. М., 1935, с. 313 (Б-ка поэта. Больш. сер.).

8. Там же, с. 320-321.

9. Там же, с. 313.

10. В этом нет ничего предосудительного и с нашей современной точки зрения; советские переводчики "Младшей Эдды" сочли возможным пойти по тому же пути: Скимфакси – "Инеистая грива", Хримфакси – "Темная грива"; имена волков – "Обман" и "Ненавистник"; имя великана – "Пожиратель трупов", и т. д. (см.: Младшая Эдда. Изд. подгот. О. А. Смирницкая и М. И. Стеблин-Каменский. Л., 1970, с. 19, 20, 25).

11. Олин В. О древних германцах. (Из Гиббона). – Журнал древней и новой словесности, 1818, № 9, с. 89.

12. Олин В. Взгляд на историю поэзии. – Там же, № 1, с. 46.

13. Олин В. Оскар и Альтос. СПб., 1823, с. 1.

14. Бестужев А. Взгляд на русскую словесность в течение 1823 года. – Полярная звезда на 1823 год. См. в кн.: Полярная звезда, изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым. М.-Л., 1960, с. 267.

15. Вестник Европы, 1825, № 10, с. 81.

16. О почитании птиц у некоторых древних народов. – Там же, 1819, ч. 105, № 11, с. 179.

17. О творениях классических и романтических. Сочинение Ивана Снядецкого, заслуженного профессора Виленского университета, знаменитого литератора польского. – Там же, ч. 104, № 7, с. 191.

18. Розанов И. Н. русская лирика. От поэзии безличной – к исповеди сердца. Историко-литературные очерки. М., 1914, с. 152.

19. Сочинения К. Н. Батюшкова, изданные П. Н. Батюшковым, т. 2. СПб., 1885, с. 80-83.

20. Там же, т. 3, с. 439.

21. См.: Вознесенский А. К. Батюшков в Финляндии. Гельсингфорс, 1916.

22. Сочинения К. Н. Батюшкова..., т. 2, с. 3-4.

23. Майков Л. Н. О жизни и сочинениях К. Н. Батюшкова. – В кн.: Сочинения К. Н. Батюшкова… т. 1, кн. 1, с. 80.

24. Leçons de littérature et de morale. Paris, 1808, vol. 1, p. 80-81. – По словам Л. Н. Майкова, на сделанные Батюшковым заимствования из этой статьи впервые указано А. Д. Галаховым в примечаниях к Полной русской хрестоматии (Изд. 3-е. М., 1848, с. 66-67) (примечания Л. Н. Майкова в кн.: Сочинения К. Н. Батюшкова..., т. 2, с. 382). На самом деле у А. Д. Галахова были предшественники. Финляндско-шведский литератор И. Эман в письме к Я. К. Гроту от 26 мая 1839 г. находил картину Финляндии Батюшкова "странной и непонятной", утверждая, что русский поэт изобразил не Финляндию, а Америку, подражая "некоему французу" (см.: Карху Э. Финляндская литература и Россия 1800-1850. Таллин, 1962, с. 95). Я. К. Грот сообщил об этом П. А. Плетневу, и Плетнев написал в статье "Финляндия в русской поэзии" (1841): "Эта так называемая "Картина Финляндии" не что иное, как переделка описания Америки у Ласепеда" (Плетнев П. А. Соч. и переписка, т. 1. СПб., 1885, с. 456).

25. Г. Маллета Введение в историю Датскую, в котором рассуждается о вере, законах, нравах и обыкновениях древних Датчан. Перевел с французского языка на Российский Федор Моисенко. Часть первая. СПб., 1785, с. 90.

26. Там же, с. 225-226.

27. Гердер И. Г. Избр. произведения. М.-Л., 1959, с. 29.

28. Примечания Л. Н. Майкова в кн.: Сочинения К. Н. Батюшкова..., т. 2, с. 382.

29. Сочинения К. Н. Батюшкова…, т .2, с. 2, 3-4, 7.

30. См.: Ehrhard М. V. A. Joukovski et le préromantisme russe. Paris, 1938. p. 251-252.

31. Майков Л. Н. О жизни и сочинениях К. Н. Батюшкова, с. 97.

32. Томашевский Б. В. Пушкин, т. 1. М.-Л., 1956, с. 120.

33. Сновидения героев скандинавских. Из Parny Александр Прожин. – В кн.: В удовольствие и пользу. Труды воспитанников Университетского благородного пансиона, ч. II. М., 1811, с. 382-383.

34. Туманский В. 1) прости, Иснель!.. 2) Аслега, друг преступный, но прекрасный. – Благонамеренный, 1819, ч. 6, № 7, с. 25; № 15, с. 31.

35. Давыдов Д. Сижу на берегу потока… (1817). – Северная звезда на 1829 год; см.: Резанов В. И. Из разысканий о сочинениях В. А. Жуковского, вып. II. Пг., 1916, с. 337.

36. Сочинения К. Н. Батюшкова…, т. 3, с. 164.

37. Плетнев П. А. Финляндии в русской поэзии. (Письмо к Цигнеусу). – Соч. и переписка, т. 1, с. 454.

38. Сочинения К. Н. Батюшкова…, т. 3, с. 167.

39. См.: Плетнев П. А. Финляндии в русской поэзии, с. 458. – Указывался и другой литературный образец – стихотворения Мильвуа (см.: Невзоров Н. Русская художественная словесность в начале нынешнего века. СПб., 1888, с. 38).

40. Замотин И. Ранние романтические веяния в русской литературе. Варшава, 1900, с. 64.

41. Плетнев П. А. Финляндии в русской поэзии, с. 458.

42. Гердер Л. Г. Избр. произв., с. 326.

43. Сочинения К. Н. Батюшкова..., т. 3, с. 283.

44. См.: Базанов В. Очерки декабристской литературы. Поэзия. М.-Л., 1961, с. 49-50.

45. Пушкин А. С. Поди. собр. соч., т. 12. М.-Л., 1949, с. 258.

46. См.: Батюшков К. Н. Письмо к П. А. Вяземскому (февраль 1816). – В кн.: Сочинения К. Н. Батюшкова..., т. 3, с. 371.

47. Батюшков писал П. А. Вяземскому осенью 1811 г. об этой поэме: "...она хоть и ничего не значит как поэма, но значит много как компиляция; а я ныне хочу писать что-нибудь о скандинавах и без нее как без рук" (Сочинения К. Н. Батюшкова..., т. 3, с. 139).

48. Примечания Я. К. Грота в кн.: Сочинения Державина, т. 7. СПб., 1872, с. 276.

49. См.: Бейсов П. С. О "курсе поэзии" Владимира Раевского. – Вопросы философии, 1950, № 3, с. 354.

50. Розанов И. Н. Русская лирика..., с. 274.

51. Сочинения К. Н. Батюшкова..., т. 3, с. 371-372.

52. Там же, с. 466.

53. Жуковский В. А. Полн. собр. соч., т. 3. СПб., 1906, с. 516.

54. Резанов В. И. Из разысканий о сочинениях В. А. Жуковского. вып. II, с. 66.

55. Жуковский В. А. Полн. собр. соч., т. 3, с. 4.

56. Плетнев П. А. Финляндия в русской поэзии, с. 461.

57. Резанов В. И. Из разысканий о сочинениях В. А. Жуковского, вып. II, с. 396.

58. Примечания Ц. Вольпе в кн.: Жуковский В. А. Стихотворения, т. 1. Изд. 1-е. Л.. 1939, с. 398 (Б-ка поэта). См. также: Жуковский В. А. Стихотворения. Вступ. статья, подгот. текста и примеч. Н. В. Измайлова. Изд. 2-е. Л., 1956, с. 814 (Б-ка поэта. Больш. сер.).

59. См.: О поэзии вообще. Переведено с английского языка из Блера покойным Павлом Александровичем Никольским. – Сын отечества, 1817, № 26, с. 241-255.

60. См.: Ученые известия, извлеченные из иностранных журналов. – Соревнователь просвещения и благотворения, 1818, ч. 3, № 9, с. 373; № 11, с. 241; Ученые известия. Швеция и Дания. – Там же, 1820, ч. 9, № 1, с. 85-86; Новости литературные. – Сын отечества, 1822, № 27, с. 37-38, и др.

61. Словарь, служащий к объяснению подлинного текста песни о Нибелунгах... Соч. К. Ф. Л. Арндта. Раусбург, 1815. – Соревнователь просвещения и благотворения, 1819, ч. 5, № 1, с. 116.

62. Взгляд на успехи словесности и изящных искусств на Западе. – Там же, 1825, ч. 32, № 10, с. 85.

63. Сомов О. О романтической поэзии. Опыт в трех статьях. СПб., 1823, с. 87.

64. Рихтер А. О бардах, скальдах и стихотворцах средних веков. СПб., 1821, с. 7.

65. Там же.

66. Брайкевич В. О северной поэзии, ее происхождении и характере. – Соревнователь просвещения и благотворения, 1820, ч. 9, № 3, с. 267.

67. Брайкевич В. О просвещении исландцев. Извлечение из книги "Die Edda von Fr. Rähl" (Berlin, 1812). – Там же, № 2, с. 155-157.

68. Лобойко И. Взгляд на древнюю словесность скандинавского Севера, с. 50.

69. Бестужев А. Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 г. – В кн.: Бестужев-Марлинский А. А. Сочинения, т. 2. М., 1958, с. 547.

70. Бестужев А. О романе Н. Полевого "Клятва при гробе Господнем". – Там же, с. 575.

71. Рылеев К. Ф. Думы. Предисловие к отдельному изданию. – Полн. собр. соч., М.-Л., 1934, с. 120.

72. Маслов В. И. Литературная деятельность К. Ф. Рылеева, Киев, 1912, с. 182.

73. Примечания к поэме "Войнаровский", написанные П. М. Строевым и авторизованные Рылеевым. – В кн.: Рылеев К. Ф. Полн. собр. соч., с. 290.

74. Рылеев К. Ф. Дух времени или судьба рода человеческого. – Там же, с. 414.

75. Рылеев К. Ф. Рогнеда. – Там же, с. 132.

76. Рылеев К. Ф. Вадим. – Там же, с. 403-404.

77. См.: Спытко Т. Г. Программа и черновой отрывок думы "Владимир Святой". – Литературное наследство, т. 59, М., 1954, с. 221.

78. Рылеев К. Ф. Боян. – Полн. собр. соч., с. 139-140.

79. Рылеев К. Ф. Рогнеда. – Там же, с. 134.

80. Глинка Ф. Подробный отчет другу о приятном вечере в обществе просвещенных людей. – Сын отечества, 1818, ч. 45, № 13, с. 22.

81. Глинка Ф. Н. Письма русского офицера, ч. П. М., 1815, с, 116-117.

82. Одоевский А. И. Полн. собр. стихотворений. Над. 2-е. Л., 1958, с. 70 (Б-ка поэта. Больш. сер.).

83. Дельвиг А. А. Полн. собр. стихотворений. Изд. 2-е. Л., 1959, с. 64-65 (Б-ка поэта. Больш. сер.).

84. Г. Маллета Введение в историю Датскую…, ч. 1, с. 85.

85. Сошествие Одина. Извлечение из нордских песней. Перевел П...ъ Ль...ъ [П. Ю. Львов]. – Новости. Ежемесячное издание на 1799 год, кн. 1, с. 74.

86. См.: Амбус А. А. Е. А. Баратынский в Финляндии. Историко-биографический комментарий. – Русская филология, 1. Сборник студенческих научных работ Тартуского гос. ун-та. Тарту, 1963, с. 146-147.

87. Карху Э. Финляндская литература и Россия. 1800-1850, с 104.

88. См.: Куприянова Е. Н. Е. А. Баратынский. – В кн.: Баратынский Е. А. Полн. собр. стихотворений. Вступит, статья, подгот. текста и примеч. Б. Н. Купреяновой. Л., 1957, с. 20 (Б-ка поэта. Больш. сер.).

89. Эти споры резюмируются в статье Гейра Хетсо "Финляндия в жизни и творчестве Баратынского" (Scando-slavica. t, 13, 1967, p. 17-37).

90. Коншин Н. М. Воспоминания о Баратынском или четыре года моей финляндской службы с 1819 по 1823 г. – Литературный Ульяновск, 1955, с. 214.

91. Языков Н. М. К Вульфу, Тютчеву и Шепелеву (1826). – Полн. собр. стихотворений. Изд. 2-е. М.-Л., 1964, с. 216 (Б-ка поэта. Больш. сер.).

92. Языков Н. М. Письмо А. М. Языкову 19 ноября 1822 г. – В кн.: Письма Н. М. Языкова к родным за дерптский период его жизни (1822-1829). Языковский архив, вып. 1. СПб., 1913, с. 21.

93. Там же.

94. Языков Н. М. Полн. собр. стихотворений, с. 67.

95. Катенин П. А. Княжна Милуша. Сказка (1834). – Избр. произведения. Изд. 2-е. М.-Л., 1965, с. 259 (Б-ка поэта. Больш. сер.).

96. См.: Гуревич А. Я. История и сага. М., 1972.

97. См.: Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. Л., 1967. – Историю публикования и комментирования саг см.: Blanck А. Den nordiska renässanseni sjuttonhundratalets litteratur. En undorsökning av den "götiska" poesiens allmäna och inhemska förutsättningar. Stockholm, 1911.

98. Опыт библиографического описания подобных заметок предпринят в статье: Дмоховская И. В. Из истории русско-исландских литературных отношений. (Исландская литература в России во второй половине XVIII – первой половине XIX в.). – В кн.: Скандинавский сборник. IX. Таллин, 1964, с. 172-190.

99. Йомсвикингские летописи, изданные с рукописи на пергамине, находящейся в Стокгольмской Королевской библиотеке. Копенгаген, 1825. – В кн.: Собрание статей, относящихся к наукам, искусствам и словесности, заимствованных из разных иностранных периодических изданий 1823-го, 24 и 25 годов. М., 1826; с. 341-342.

100. Hoved-Beretning etc. – Отчет в трудах Общества для древних письменных памятников Севера в продолжение 1825, 1826 и 1827 г. (Копенгаген). (Из "Globe", Т.). – Московский вестник, 1830, ч. II, № V, с. 69-76.

101. Речь о древней скандинавской литературе. (Сочинение Амдера). Пер. В. Межевича. – Телескоп, 1833, № 23, с. 261-236. – Переводчик представлял читателям видного французского филолога-германиста, профессора Сорбонны Жан-Жака Антуана Ампера, автора "превосходных" "Очерков Севера".

102. Объем и важность древней Северной словесности. С немецкого М. Кедров. – Журн. М-ва нар. просв., 1839, ч. 24, ноябрь, с 110. – Эта статья – сокращенное переложение работы известного немецкого филолога П. Э. Мюллера "О происхождении, расцвете и упадке исландского дееписания" (Über den Ursprung, die Blüte undden Untergang der isländischen Geschichtschreibung, vonP. E. Müller. – In: Historisch-antiquarische Mitteilungen, hrsg. von der Königlichen Gesellschaft für nordische Altertumskunde. Kopenhagen, 1835).

103. См.: Дмитриев M. О противниках и защитниках историографа Карамзина. М., 1829, с. 35-36.

104. Доктор Ястребцев. Отрывки из ненапечатанного сочинения: Введение в географию и историю. – Московский телеграф, 1829, ч. XXVI, с. 269, 271.

105. П[олевой] Н. История государства Российского, сочинение Н. М. Карамзина. – Там же, ч. XXVII, с. 467.

106. См.: Oldnordiske Saager. Древние северные саги. Сага воинов Иомсбургских, изд. Карл-Христианом Рафном. – Там же, 1825, ч. II, с. 53-54.

107. Полевой Н. О романах Виктора Гюго и вообще о новейших романах. – Там же, 1830, ч. XIII, с. 373.

108. Le Roman de Rou et des dues de Normandie, par Robert Wace, poète normand du XII siécle, publié par Frédéric Pluquet, etc. Py и герцоги Нормандские. Роман Роберта Baca, нормандского поэта XII века, в первый раз изданный Фредериком Плюке. Из Р. Е. Деппинга. – Московский вестник, 1828, ч. X, № XIV, с. 172.

109. История русского народа. Сочинение Николая Полевого, т. 1. М., 1829, с. LXXVIII.

110. Пушкин А. С. История русского народа, сочинение Николая Полевого. Статья II. – Полн. собр. соч., т. 11, с. 122-123.

111. Там же, с. 120.

112. Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 2. М., 1953, с. 337.

113. Geijer Е. G. Svea rikets häfder, Första delen. Stockholm, 1825.

114. Geijer E. G. Schwedens Urgeschichte. Leipzig, 1826.

115. Обозрение шведской литературы за 1825 год. – Московский телеграф. 1825, ч. VI, № XXII, отд. III, с. 172-174.

116. История русского народа, т. 1. с. 38.

117. Eimundar Saga. Eymundi et Ragnaris, Norvegicorum Principum, tandem Polskae vel Polociae in Russia Dynastarum, Vitae et Gesta. Hafniae, 1833. См.: Лященко A. И. Эймундова сага и русские летописи. – Изв. АН СССР, т. XX, 1926, с. 1061-1086.

118. Эймундова сага. (Сообщено профессором Погодиным). – Учен. зап. имп. Моск. ун-та, 1834, ч. III, с. 374-385.

119. Там же, с. 386-401, 576-596.

120. Между тем переводы саг на русский язык делались с немецкого (в лучшем случае с параллельного латинского текста). Таково переложение "Саги о Хервер" под заглавием "Скандинавские предания (Сага о Герфоре)", напечатанное в "Молве" (1833, ч. VI. № 84, с. 334-336; № 85, с. 338-340; № 86, с. 342-343; № 87, с. 346-348); отрывок отсюда был помещен в "Московском наблюдателе" (1836, ч. VII, с. 357-368) под названием "Барсерки (из очерков Севера)".

121. Библиотека для чтения, 1834, т. 1, с. 1-77; т. 29 с. 1-77. Затем – отдельным изданием: Eymundar saga. Эймундова сага. Сказания об Эймунде Ринговиче и Рагнаре Агнаровиче, скандинавских витязях, поселившихся в России в начале XI века. Перевел с исландского и критически объяснил О. Сенковский. СПб., 1834.

122. Сенковский О. И. Примечания к Эймундовой саге. – Библиотека для чтения, 1834, т. 2, с. 47.

123. Так Сенковский назван в статье: Belaew N. Т. Eymundar saga and Icelandic Research in Russia. – In: Saga-Book of the Viking Society, vol. 11, 1934, p. 96.

124. См.: Ober K. H. О. I. Senkovskij, Russia's First Icelandic Scholar. – In: Scandinavian Studies, 1968, vol. 40, p. 189-199.

125. В частности, Сенковский "принял винительный падеж за именительный, и таким образом вышел из текста и из латинского перевода смысл другой, нежели какой в них заключается" (см.: Саблин С. Примечания в статье: Извлечение из Саги Олава, сына Триггвиева, короля норвежского. Перевел с исландского протоиерей Стефан Сабинин. – Русский исторический сборник, издаваемый Обществом истории и древностей Российских. Ред. проф. М. Погодин. Т. IV, кн. 1, М., 1840, с. 108, 116).

126. Савельев П. О жизни и трудах О. И. Сенковского. – В кн.: Собр. соч. Сенковского (барона Брамбеуса), т. 1. СПб., 1858.

127. Сенковский О. И. Скандинавские саги. – Библиотека для чтения, 1834, т. 1, с. 38.

128. См.: Каверин В. Барон Брамбеус. Л., 1929, с. 26.

129. Там же.

130. Собр. соч. Сенковского (барона Брамбеуса), т. 8, с. 44.

131. Руссов С. В. О сагах в отношении к древней истории или вообще о древней Руси. СПб., 1834, с. 21. См. также: Скромненко С. [Строев]. Критический взгляд на статью под заглавием "Скандинавские саги". М., 1834, с. 31.

132. Что побудило Олега перенести столицу из Новгорода в Киев? – Вестник Европы, 1829, № 9, с. 36.

133. Составные начала и направление древней Отечественной словесности. Лекция проф. [И. И.] Давыдова. – Учен. зап. имп. Моск. ун-та, 1834. ч. III, с. 290.

134. Antiquitates Americana... (Американские древности, или извлечения из северных писателей касательно Америки до времен Колумба). Копенгаген, 1837 года. – Сын отечества, 1838, т. 5, ч. 2, сентябрь – октябрь, с. 1-48. – Английский журнал воспользовался данными, приведенными в книге: Собрание свидетельств древнескандинавских писателей о путешествиях мореплавателей Севера в Америку, с Х по XIV столетие (Samling af de i Nordens Oldskrifter indeholdte Efterretninger om de gamle Nordboers Opladelsesreiser til America, fra det 10-de til 14-de Aarhundrede. Kjøbenhavn. 1837).

135. Венелин Ю. Скандинавомания и ее поклонники, или Столетие изыскания о варягах. СПб., 1836.

136. В другой своей статье Ю. Венелин говорил: "Вообще все произведения скандинавомании представляют немало примеров веселого буфонства... У нас некоторые писаки вышли из пределов и уже неистовствуют... Сами шведы над ними смеются потому, что ныне именно в Скандинавии менее всех скандинавомании и больше здравого смыслу" (Венелин Ю. У славян задунайских. – Телескоп, 1835, ч. 27, с. 175, 178).

137. Ф. Булгарин метал громы и молнии в академических "каталожных ученых", испещряющих страницы своих трудов "выносками и ссылками", но тут же, противореча сам себе, заявлял: "Просвещенный читатель легко может удостовериться, что я не компилятор" (Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях. Ручная книга для русских всех сословий, Фаддея Булгарина, ч. III. СП., 1837, с. 3). На самом деле историческое сочинение Булгарина – беззастенчивая компиляция.

138. См.: Сенковский О. И. Путешествие по Исландии господина Мармие. – Библиотека для чтения, 1837, т. 24, с. 146-147.

139. Погодин М. Письмо о русских романах. – Северная лира 1827 год, изданная Раичем и Ознобишиным. М., 1827, с. 254.

140. Кюхельбекер В. К. Избр. произведения, т. 1. Изд. 2-е. М.-Л., 1967, с. 177-179 (Б-ка поэта. Больш. сер.).

141. Брайкевич В. О просвещении исландцев, с. 160.

142. Дневник В. К. Кюхельбекера. Материалы к истории русской литературной и общественной жизни 10-40 годов XIX века. Л., 1929, с. 218.

143 Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 1, с. 221.

144. См., напр.: [Сенковский О. И.]. Сочинения Дмитрия Кашкина, т. 1. М.. 1836. – Библиотека для чтения, 1836, т. 19, с. 37-41.

145. Телескоп, 1832, ч. 4, с. 233.

146. Атрешков П. Сказание о Святополке Окаянном, великом князе Киевском. СПб., 1832, с. 3-4.

147. См.: Майков Вал. Н. Вальтер Скотт – Загоскин. – В кн.: Майков В. Н. Критические опыты (1845-1847). СПб., 1889, с. 414.

148. Сенковский О. И. Аскольдова могила. Повесть времен Владимира I. Сочинение М. Загоскина. М., 1833. Рецензия. – Библиотека для чтения, 1834, т. 1, с. 44.

149. Аскольдова могила. Повесть времен Владимира I. Сочинение М. Загоскина, ч. I. М., 1833, с. 1. – На самом деле имя этого героя: Незнакомый.

150. Щукинский сборник, вып. 1. М., 1902, с. 32.

151. Там же.

152. Аскольдова могила, ч. II, с. 96-97; см.: Щукинский сборник, вып. 1, с. 321.

153. Аскольдова могила, ч. I, с. 40.

154. Аскольдова могила, ч. II, с. 157.

155. Аскольдова могила, ч. I, с. 43.

156. См.: Лихонин М. Вельтман и его сочинения. Статья II. – Московский наблюдатель, 1836, ч. VII, с. 223.

157. См.: Вельтман А. Святославич, вражий питомец. Диво времен Красного солнца Владимира, ч. I. М., 1835, с. 173, 176.

158. "Кто не знает из вас, читатели, Нестора, того маститого старца, что стоит в храме Русской истории на гранитном подножии, как древний кумир, которого глаголам веруют народы, пред которым историки, как жрецы, ходят с кадилом, а романисты черпают из 300-ведерной жертвенной чаши события прошедших веков и разводят каждое слово водяными вымыслами?" (там же, с. 38).

159. Рыцарство средних веков в Европе, его начало, дух, понятия, нравы и учреждения. – Библиотека для чтения, 1838, т. 27, ч. 2, отд. III, с. 117-166. Перевод части работы Ж.-Ж.-А. Ампера "De la chevalerie" ("О рыцарстве") из журнала "Revue des deux Mondes" (1838, t. 13).

160. "Владетель Фэрея, могущий Зигмунд Брестерзон" такими словами утешает своего друга: "Пей, Окке... пей! черной думой не потушишь горя! Слезами только можно унять слезы! а виноград есть слезы Фреи. Каждый год плачет она о погибели Одена"; на что Окне отвечает: "Ты... понимаешь муку безнадежной страсти!" (Вельтман А. Святославич, вражий питомец..., с. 165-167). ""Зигмунд, ты опять оставляешь меня!" – повторила сквозь слезы Торальда. Не отвечая ни слова, Зигмунд поцеловал слезу Торальды" (там же, с. 178).

161. Замечания Евгения Болховитинова на Рассуждение о лирической поэзии. – В кн.: Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота, т. VII. СПб., 1872, с. 617.

162. Олофа Далина история Шведского государства, ч. 1, кн. 1. СПб., 1805, с. 330-331.

163. Сын отечества, 1839, т. 8, с 18; см.: Смирнов А. О "Слове о полку Игореве". 1. Литература "Слова" со времени открытия его до 1876 г. Воронеж, 1877, с. 20-21.

164. Сенковский О. И. Путешествие по Исландии господина Мармие, с. 141.

165. Вельтман Ал. Упоминаемый "бо Ян" в "Слове о полку Игореве" есть старец Ян, упоминаемый Нестором. – Москвитянин, 1844, № 1, с. 213. – Зато Вельтман в своем комментарии к "Слову" вообще не говорил о варягах: "В нем все свое, родное, близкое сердцу. Певец Игоря ни у кого не занимает ни души, ни слова, ни образа" (Слово об ополчении Игоря Святославича князя Новгород-Северского на половцев в 1185 году. А. Ф. Вельтмана. М., 1833, с. V).

166. История русского народа, т. 1, с. 266-267, 274. – В рецензии на вельтмановское издание "Слова" Н. Полевой писал: "Мы полагаем, что на-родная поэзия русская, при соединении нордманов с славянами, образовалась в виде саг или поэм, которые были петы русскими боянами или баюнами. Славянский образец таких поэм находим мы в древних песнопениях сербов и чехов; нордманский – в песнопениях скандинавских скальдов" (Полевой Н. Очерки русской литературы, ч. II. СПб., 1839, с. 136).

167. Погодин М. Письмо к С. П. Шевыреву о десятой его лекции. – Московитянин, 1845, ч, 1, № 1, с. 16.

168. "От разных народов наслушалась песен древняя Русь, и, может быть, многие звуки из тех песен отзывались в пении Русском. Однако источником народной поэзии Русской было собственное живое чувство: ее "зараждает души глубина!". Исландская сага никогда не была родником нашей исторической поэзии, до нее и без нее бывшей: она только впала в нее и утонула в ней" (Максимович М. О народной исторической поэзии в древней Руси (1845). Письма к М. П. Погодину; см.: Максимович М. А. Собр. соч., т, 3. Киев, 1880, с. 480-481, 488).

169. См.: Grimm, Gebrüder. Die Lieder der alien Edda. – Morgenblatt für gebildete Stände, 1812, N 67, S. 265-267.

170. См.: Рихтер А. О бардах, скальдах и стихотворцах средних веков, с. 7.

171. Составные начала ж направление древней отечественной словесности. Лекция проф. Давыдова. – Учен. зап. имп. Моск. ун-та, 1834, ч. III, с. 292.

172. Загоскин М. Н. Аскольдова могила. Повесть времен Владимира Первого. – Собр. соч., т. 6. М., 1901, с. 152.

173. Там же.

174. Скальду Фенкалу у Загоскина принадлежит еще несколько песен, банальных и похожих одна на другую, например:

Зову тебя, Рикмора тень,

Из лона неги, наслажденья!

Приди, оставь Асгарда сень,

И, как порывы вдохновенья,

Ты овладей моей душой...

И повесть скальда затвердит

Потомство шумною толпою!

(Загоскин М. Н. Собр. соч., т. 6, с. 302)

Характерно, что, сочиняя такие песни, Загоскин вспоминал о Бояне: "Вещие персты Фенкала пробежали по звонким струнам: они зарокотали" (там же).

175. Краткое обозрение словесности древних народов, сочиненное ординарным профессором имп. СПб. университета Яковом Толмачовым. СПб., 1820, с. 15

176. Речь о древней скандинавской литературе. (Сочинение Ампера), с. 261-296.

177. О религии и нравах древних скандинавов. – Атеней, 1829, ч. 2, с. 20.

178. У среднего читателя этот сюжет продолжал пользоваться успехом. Фабула романа В. Эртеля "Гаральд и Елисавета, или Век Иоанна Грозного" (ч. I-II, СПб., 1831) имеет точки соприкосновения с фабулой скальдической поэмы, где также фигурируют Гаральд и Елисавета. Но действие романа происходит в XVI столетии; Елисавета здесь – дочь одного из почтенных обитателей немецкой слободы в Москве, а Гаральд – граф фон Фалькенегг, родом из Нижней Саксонии. Вдобавок роман Эртеля довольно слаб в художественном отношении и написан немцем, знавшим русский язык не в совершенстве. Критика отметила, что "язык русский... не есть природный язык сочинителя... Внутреннее достоинство романа не... удовлетворительно. Век Иоанна Грозного представлен в нем слабо, скудно и безжизненно. Русских почти нет на позорище, и если они являются, то действуют не по-русски" (Телескоп, 1831, ч. 5, № 18, с. 260-261).

179. Две песни Скандинавских витязей. С латинского. – Московский телеграф. 1825, ч. II, с. 221-230.

180. "Его походы в Палестину, Африку, Сицилию, любовь к нему, греческой императрицы и самая женитьба на Елизавете Ярославне похожи на сказку" (там же, с. 221).

181. "Где же пламенная любовь Гаральда к Елизавете..? – Этот куплет совершенно переделан в Истории государства Российского (т. 2, примеч. 41)" (там же, с. 227).

182. Словарь древней и новой поэзии, составленный Николаем Остолоповым, часть третья. СПб., 1921, с. 64-65.

183. Асмунд Тирсклингур. Повесть, сочинение Фан дер Фельде. Пер. о нем. В. Тило. СПб., 1829, с. 24-26.

184. Эти вокабулы выписаны из "Введения в историю Датскую" Маллета: "Небо, череп исполина Имера; радуга, мост богов; море, поле пиратов, пояс земли; земля, супруга Одинова, дочь ночи, корабль, плавающий по столетиям, основание воздуха" и т. п. (см.: Литературная газета, т. 1, 1830, № 21, 11 апреля, с. 170).

185. На предложение "Литературной газеты" откликнулся Ф. И. Тютчев, тотчас сочинивший стихотворение "Конь морской" (опубликовано в 1879 г.). Стихотворение это, в котором встречаются скальдические перифразы, те же, что и в издании Дельвига и Пушкина, "как будто показывает, что поэту был известен характер метафоры-кеннинга" (Чижевский Д. К стилистике старорусской литературы. Kenningar? – Slavistična rivija, 1957, т. X, № 1-4, с. 105).

186. С. К. Сабинин пояснял: "Hrælinnr" – "змий трупов" у скандинавских поэтов значит "меч", почему "свидетель шипения змия трупов" – свидетель свиста "кеча" (Извлечение из Саги Олафа, сына Триггвиева, короля норвежского... Перевел протоиерей Стефан Сабинин. – Русский исторический сборник, 1840, т. 4, кн. 1, с. 114).

187. Рихтер А. 1) Скандинавская мифология. Читано в собрании СПб. Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. 4 ч. Декабря 1819. – Благонамеренный, ч. 8, 1819, с. 291; 2) О бардах, скальдах и стихотворцах средних веков. СПб., 1821, с. 7.

188. Об истории и словесности исландцев. – Вестник Европы, 1825, № 10, май, с. 10.

189. Составные начала и направление древней отечественной словесности. Лекции проф. Давыдова, с. 292.

190. Погодин М. Письмо к С. П. Шевыреву о десятой его лекции, с. 20, 22.

191. Полной ясности в этом вопросе нет и по сей день; см.: Аничков Е. В. Язычество и древняя Русь. СПб., 1912; Леже Л. Славянская мифология. Воронеж, 1908; Rožniecki S. Perun imd Thor Em Beitrag zur Quellenkritik der russischen Mythologie. – Archiv für slavische Pbilologie, 1901, Bd 23.

192. Татищев В. H. История Российская, т. 1. М.-Л., 1962, с. 101. – То же сказано и в "Лексиконе Российском историческом, географическом и гражданском, сочиненном... Василием Никитичем Татищевым" (ч. 1. СПб., 1793, с. 167).

193. См.: Берков П. Н. Литературные энциклопедии на русском языке (XVIII-XIX вв.). Библиографический обзор. – Тр. Ин-та книги, документы, письма, вып. III. Л., 1934, с. 15-42.

194. См.: Попов М. Краткое описание языческого баснословия, собранного из разных писателей. – В кн.: Досуга, или Собрание сочинений и переводов Михаила Попова, ч. 1. СПб., 1772, с. 182.

195. Подражание Шекспиру... вновь изданное с примечаниями генерал-майора И. Болтина. СПб., 1792, с. X. – Болтину вторил Павел Львов: "Славяне, руссы и варяги чтили Одина и во многом придерживались скандинавского баснословия" (Львов П. Картина славянской древности, или Празднество славянороссов. – Иппокрена, 1800, ч. VI, с. 5). См. также: Лотман Ю. М. "Слово о полку Игореве" и литературная традиция XVIII – начала XIX в. – В кн.: "Слово о полку Игореве" – памятник XII века. М.-Л., 1962, с. 364.

196. Карамзин Н. М. История государства Российского, т. II. СПб., 1818, с. 87, 90.

197. История русского народа. Сочинение Николая Полевого, т. 1, с. 75.

198. Отрывки из писем протоиерея Сабинина на имя секретаря Общества, профессора Погодина. – Русский исторический сборник, издаваемый Обществом истории и древностей российских, т. IV, кн. 1. М., 1840, с. 110. – В качестве "отца поэзии" Белее – "божество, тождественное с Одином", – писал С. Сабинин в статье "Волос, сравненный с Одином" (Журн. М-ва нар. просв., 1843, ч. 11, с. 36). "И если в саге Олафа Трюггвасона упоминается о капищах, существовавших в России во время Владимира Великого, то эти капища, конечно, принадлежали варягоруссам, а не славянам" (Русский исторический сборник..., т. IV, кн. 1, с. 146),

199. Лермонтов М. Полн. собр. соч., под наблюдением И. Л. Андроникова, т. 1. М., 1953, с. 363.

200. Брайкевич В. О просвещении исландцев, с. 150.

201. М[ухано]в А. Отрывки Г-жи Сталь о Финляндии (из книги "Les dix années d'exil, с замечаниями). – Сын отечества, 1825, ч. 101, с. 151.

202. Библиографические данные о русском оссианизме см.: Иезуитова Р. Поэзия русского оссианизма. – Русская литература, 1965, № 3, с. 53-74; Маслов В. И. Оссиан в России. Библиография. Л., 1928. (См. также: Левин Ю. Д. Оссиан в русской литературе. Л., 1980, – примеч. ред.).

203. Оссиан, сын Фингалов, бард третьего века: Гальские (иначе: Эрские, или Ирландские) стихотворения. Переведены с французского Е. Костровым, ч. I. М., 1792, с. VIII.

204. См.: Татищев И. Поэма Оссиана (переведено с английского сочинения, названного Зеркало. Из Мерсье). – Йппокрена, 1801, ч. VIII, с. 78.

205. В поэме "Каррик-Тура" "луна сокрывала багровое лицо свое в облаках востока; внезапно устремляется с горы порывистый вихрь и несет в себе дух Лоды" (Оссиан, сын Фингалов..., ч. I, с. 267). В "Теморе" (с луна смотрела сквозь облаки окуренна парами, скрывающими в себе тени мертвых". В поэме "Описание октябрьской ночи в Шотландии" "нощь тиха и безоблачна... Луна испускает лучи свои на вершину горы… я вижу привидение, облеченное в одежды белейшие снега, имеющее руки, подобные алебастру, и черные власы. Ах! се дщерь нашего вождя, которую смерть за несколько дней пред сим похитила... Но дыхание ветров тень гонит пред собою: она теряет свой образ и, помалу изменяясь, превращается в белые пары, простирающиеся по холму" (Поэмы древних бардов. Пер. А. Дмитриева. СПб., 1788, с. 2).

206. Брайкевич В. О северной поэзии, ее происхождении и характере, с. 38-39.

207. См.: Сакулин П. Н. Земля и небо в поэзии Лермонтова. – В кн.: Венок М. Ю. Лермонтову. М. – Пг., 1914, с. 5-6.

208. Оссиан, сын Фингалов…, ч. I, с. IX.

209. Там же, с. XXXIV.

210. Там же, с. XVIII.

211. Там указывалось, что луна – "богиня, в виде которой почитали месяц, называется также Дианою" (Краткое понятие о мифологии или о древних языческих богах и баснях... Соч. И. И. Ленца. Перевел с немецкого Стефан Орлов. М., 1788, с 22). Диану древние "называли Гекатою от греческого слова, означающего: издали поражать... Лучи сии, равно как и солневы, назывались стрелам. Влияние и тех и других было страшно" (Трессан, аббат. Всеобщая мифология, сравненная с историей, ч. III. М., 1818, с. 41). "Таинства Церерины были важнейшие во всей древности и по превосходству названы мистериями" (там же, с. 3). Цереалы "торжествовались ночью и... участвовавшие были обязаны присягою содержать обряд в тайне" (Полная баснословная история со включением толкования оной. Собрал из разных французских писателей Михайло Сушков, ч. I. М., 1792, с. 30).

212. Олофа Далина история Шведского государства, ч.   1, кн.   1, с. 168-170.

213. Там же, с. 203-204.

214. Карамзин И. М. Избр. соч., т. 4. М.-Л., 1964, с. 106-107.

215. Там же, с. 669.

216. Славянская и российская мифология, соч. г. Кайсарова. М., 1810, с. 27.

217. Перевод А. Гильфердинга (см.: Гильфердинг А. История балтийских славян, т. 1. М., 1855, с. 199-200).

218. В шеститомной "Символике" Крейцеру принадлежало четыре тома (Creuzer Fr. Symbolik und Mythologies der alien Völker, besonders Griechcn, Th. 1-4. Leipzig-Darmstadt, 1810-1822), а Моне – два (Mone F. J. Geschichte des Heidenthums im nördlichen Europa, Th. 1-2. Leipzig-Darmstadt, 1822-1823). Вышел и сокращенный пересказ работы Крейцера с соответствующей статьей Моне в виде приложения: Creuzers Fr. Symbolik und Mythologie der alten Völker, im Auszuge. Leipzig-Darmstadt, 1822.

219. Подстрочное примечание к рецензии "Известие о Ямантаге редком "доле... Соч. Г. Фишера фон Вальдгейм. М., 1826" (Московский телеграф, 1826, ч. III, с. 75).

220. Историческое обозрение мифологии Северных народов Европы. – Московский телеграф, 1827, ч. XIV, № 7, с. 167-100; № 8, с. 251-278; ч. XV, с. 25-34.

221. Там же, ч. XIV, с. 168.

222. Азадовский М. К. История русской фольклористики, т. 1, с. 238.

223. См.: Датский перевод Семундовой Эдды. (Из Геттингенских Ученых ведомостей). – Московский телеграф, 1825, ч. IV, № 15, с. 208-213.

224. Там же, с. 210; История русского народа, т. 1, с. 76.

225. ""Перевод с иностранного языка", – говорит он, и дело кончено! Требуется, чтобы переводчик сказал: с какого именно языка, какое именно сочинение, кто его автор, чем руководствовался этот автор; знаком ли он с новыми исследованиями о своем предмете? Вот условия, sine qua non. [...] Несоблюдение ученых условий заставляет нас думать, что г-н Руссов перевел старую книжечку, еще Маллетовых времен: так подумайте, смотря на некритическое и нефилософическое изображение скандинавской мифологии, в ней заключающееся" (Сокращение скандинавской мифологии. Перевод с иностранного языка, расположенный по русскому алфавиту Степаном Руссовым. СПб., 1829 (рецензия). – Московский телеграф, 1829, ч. XXVIII, № 15, август, с. 334-335).

226. Московский телеграф, 1827, ч. XIV, с. 182.

227. Материалом для символического истолкования Моне послужило сказание XII в. о первом ирландском барде Ханесе Талисине, вобравшее ряд сказочных я романических сюжетов и относимое сторонниками теории о кельтском происхождении "Легенды о Святом Граале" к числу произведений, непосредственно ей предшествовавших (см.: Дашкевич Н. Из истории средневекового романтизма. Сказание о Св. Граде. Киев, 1877, с. 17-42). Сказание это говорит о том, как "мать бардов", волшебница Керидвен, выварила в "котле вдохновения" три "капли жизни", каковые, попав в плоть ее сына Ханеса Талисина, принесли ему божественный дар поэтического вдохновения и даже пророчества, "знание таинств и будущего всего сущего" (см.: Mone F. J. Geschichte des Heidenthums im nördlichen Europa, Th. 2, S. 519-525). По толкованию (в духе "солярной" мифологии) Моне, Талисин – бог солнца древних кельтов, а Керидвен – "мать земли" и богиня луны. В книге сообщалось о посвященных Керидвен ночных богослужениях (ihr nächtlicher Gotlesdienst) бардов, возносивших ей молитвы, сопровождаемые неистовыми песнопениями.

228. Московский телеграф, 1827, ч. XIV, с. 174.

229. "На Севере Европы и ныне обитают еще четыре великие поколения (Völkerstämme) народов, разделяющихся на многие частные роды. Вера (равно как язык) в древности бывала всегда обща целому поколению... Из упомянутых нами поколений севернее всех финское, из коего входят в рассмотрение наше только лапландцы, собственно финны, эстонцы, ливонцы, курляндцы и сродственные им литовцы, пруссаки и венгры. Многочисленнейшее поколение суть народы славянские, из коих Северу принадлежат русские, поляки, силезцы, моравцы, богемцы, сербы, померане и венды. Третье поколение немецкое, обнимает три народа северные: датчан, норвежцев, шведов и три южные: саксонцев, франков и готфов. Последнее поколение есть цельтическое, которое на юге простирается даже в Италию и в Испанию; но здесь в рассмотрение наше принимаются из него только галлы и обитатели Британских островов" (там же, с. 168-169).

230. Чародейство финнов в 20-30-х годах также было притчей во языцех (см.: Грот Я. К. О финнах и их народной поэзии. – Современник, 1840, т. XIX, с. 5-101), но финские мифологические песни (см.: Finnische Runen. Finnisch und Deutsch von D. Schröter. Mit einer Musikbeilage. Upsala, 1819; Sjögren A. J. Über die finnische Spracho und ihre Literatur. SPb., 1821), казавшиеся темными по смыслу, весьма далеки от стихотворения Лермонтова. Тогдашнее представление о финнах-язычниках прекрасно иллюстрируют те строки из "Руслана и Людмилы", где Финн повествует Руслану о "седых колдунах", обитающих в Финляндии, но у колдунов этих мало общего с лермонтовскими вдохновенными скальдами, в экстазе "пламенного восторга" поклоняющимися своей богине.

231. См.: Коккьяра Д. История фольклористики в Европе. М., 1960, с. 289-290.

232. Jamieson R. Popular heroic and romantic ballades, translated from the Northern languages. Edinburg, 1814; Nordby С. H. The Influence of Old Norse literature upon Englich literature. New York, 1901.

233. История Датская, сочиненная господином Голбергом, которую сократил и приписал к ней свои примечания артиллерии капитан Яков Козельский, ч. 1. СПб., 1765, с. 119.

234. См.: Левшин В. Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные и прочие, оставшиеся через пересказывания в памяти приключения, ч. 6. М., 1783, с. 73-78.

235. Критические изыскания об истории датских и норвежских преданий, соч. П. Е. Мюллера. Копенгаген, 1823. (Kritische Untersuchungen derSagengeschichte Dänemarks und Norwegens). – В кн.: Собрание статей, относящихся к наукам, искусствам и словесности..., с. 343-345.

236. См.: О поэзии скандинавов. (History of the Northmen, by H. Weathon. 1831, с. 49-109). – Сын отечества, 1832, № 30, с. 333-357, 390-402; № 31, с. 24-38, 83-95.

237. См.: Алексеев М. П. П. И. Прейс в работах над "Словом о полку Игореве". – Докл. и сообщ. филол. ф-та ЛГУ, вып. 3. Л., 1951, с. 238.

238. Исландская письменность. – Московский наблюдатель, 1838, ч. XV, с. 409-422.

239. О датских народных песнях. – В кн.: Собрание статей, относящихся к наукам, искусствам и словесности…, с. 141-144.

240. См.: Schwedische Volksschaffen von Studach. Шведские народные песни, перевел на немецкий Штудах. Штокгольм. – Московский вестник, 1827, ч. VI, № 24, с. 482.

241. Очерки Севера (Сочинение Ампера). Пер. О. [А. Н. Очкина]. – Сын отечества, 1834, т. 45, № 9, с. 43.

242. Кони Ф. Нечто о старинных народных шведских песнях. – Телескоп, 1834, ч. 21, с. 45-55.

243. См.: Steblin-Kamenskij М. J. The Ballad in Scandinavia and Ballad origins (Some marginal notes). – Scandinavica, 1971, vol. 10, N 1, p. 25-31.

244. Кони Ф. Нечто о старинных народных шведских песнях, с. 53-55. – Эта баллада пересказана и в погодинском "Московском вестнике", но о заключительных ее строфах не говорится ничего: "В песне "Твердость девы" одна юная девушка противится любви короля и погибает мучительною смертию: во время ее терзаний две голубки летают около нее, и внезапно является третья, вероятно, душа мученицы; песня такого же содержания поется у немцев" (Schwedische Volksschaffen von Studach. – Московский вестник, 1827, ч. VI, ч. 24, с. 482).

245. Сенковский О. И. Баллады народов скандинавских. – Библиотека Для чтения, 1836, т. 19, с. 20-32.

246. В одной из своих статей Сенковский писал: "Эта... "народная" басня есть басня иностранная... у нашего летописца, вероятно, был сборник знаменитейших басен всего мира" (Взгляд на суеверие и предрассудки Поликарпа Пузины. СПб., 1834. – Библиотека для чтения, 1834, т. 6, с. 46-47).

247. Кропоткин Д. Рютмюр, или Изгнание скальдов. Скандинавская баллада. – Библиотека для чтения, 1838, т. 27, с. 7-12.

248. Кони Ф. Две древние народные шведские песни, (Из сборника Афцелиуса и Гейера). – Сын отечества, 1838, т. 5, ч. 2, с. 16. – Баллада эта повествует о ссоре двух царских дочерей: старшая сестра приревновала младшую за ее красоту и утопила ее в море. Утопленница мстит ей после смерти, обнаруживая характер своевольный и дерзкий:

И невод рыбачий в безлунную ночь

Прекрасную вытащил царскую дочь.

Гусляр шел дорогой из чуждой дали

И поднял он труп безмогильный с земли.

И сделал он арфу из тела красы,

Чтоб смертных пленять в золотые часы.

Украшен цветами высокий алтарь,

Ликует за свадебной трапезой царь.

И юный гусляр стоит у ворот:

– Послушай, невеста, что арфа споет! –

На первый удар завопила струна:

"В мой пояс златистый сестра убрана!"

Бледнея, невеста на барда глядит.

В руке ее кубок заздравный дрожит.

Удар повторился, и струны, как гром:

"Сестра обручилась с моим женихом!"

И дурно невесте – туманится взор,

И девы с невесты снимают убор.

Но третий аккорд застонал по струнам:

"Сестра отдала меня в жертву волнам!"

В чертогах смятенье, и вопли, и плач!

И грозно секирой сверкает палач.

(Там же, с. 19-21).

249. См.: Созонович И. Ленора Бюргера и родственные ей сюжеты в народной поэзии европейской и русской. Варшава, 1893.

250. См.: Лупанова И. П. Русская народная сказка в творчестве писателей первой половины XIX в. Петрозаводск, 1959, с. 67-68.

351. Там же.

352. Жуковский В. А. Полн. собр. соч., т. 1, с 53.

253. См.: Коренной П. Заонежские сказки. Петрозаводск, 1918, с. 28.

254. Кони Ф. Две древние народные шведские несли, с. 19.

255.

Когда ж на кладбище пришли через лес,

С главы его волос мгновенно исчез.

"Взгляни-ка на месяц!" – жених прошептал.

Она поглядела, а мертвый пропал.

Й, сев на могилу, невеста поет:

"Здесь буду я ждать, пока бог позовет!" –

Но голос из гроба, что деве так мил,

Ей шепчет: "Христина! беги от могил!

Слезинка здесь каждая землю пробьет,

И сердце мне кровью, мой друг, обдает!

Но каждая радость на сердце твоем

Мне розами веет в подземный мой дом!"

(Там же)

256. См.: Кони Ф. Нечто о старинных народных шведских песнях, с. 49.

257. Снегирев И. О пословицах вообще и в особенности о русских. – Атеней, 1829, ч. 2, с. 431-452.

258. Варяг Фрелаф вспоминает, что на его родине есть поговорка: "Не бойся ни моря бурного, пи грома небесного, а меча Ингелотова". Тот же Фрелаф похваляется: "Не досталось обижать орда приморского ни ясному соколу, ни белому кречету; так этой ли вороне разнокрылой обидеть меня, молодца!" (Загоскин М. Н. Аскольдова могила. Повесть времен Владимира Первого, с. 111, 114).

259. "Еще и нынче шведские мужики, услышав гром, говорят: "старый Тор катается"" (Сенковский О. И. Путешествие по Исландии господина Мармие, с. 125).

260. См.: Авадовский М. К. История русской фольклористики, т. 1, с. 337.

261. См.: Пыпин А. Н. История русской этнографии, т. 1. СПб., 1890, с. 295.

262. Кони Ф. Нечто о старинных народных шведских песнях, с. 46.

263. См.: Бычков А. Обозрение шведской литературы. – Москвитянин, 1842, ч. V, № 9, с. 39.

264. Об этом говорилось в статье: Датский перевод Семундовой Эдды. (Из Геттингенских Ученых ведомостей). – Московский телеграф, 1825, ч. IV, № 15, с. 208-213.

265. Poèmes islandais…, tirés de l'Edda deSaemund, publiés avecune traduction, des noteset unglossaire. Paris, 1838.

266. См.: Грот Я. К. Поэзия и мифология скандинавов. – Отечественные записки, 1839, т. IV, с. 1-38; Обозрение иностранных журналов. – Журн. М-ва нар. просв., 1839, ч. 24, с. 145, и т. п.

267. См.: Стеблин-Каменский М. И. Комментарий. – В кн.: Старшая Эдда. Древнеисландские песни о богах и героях, с. 232.

268. Любич-Романович В. Песнь о Триме, или Отнятие молота. Скандинавская поэма. – Сын отечества, 1842, № VII, июль, с. 3-10.

Тор проснулся – млата нет!

Ищет, яростью пылает,

Съесть грозится целый свет

И брадою потрясает;

Но напрасно: млат с небес

Неразгаданно исчез!

Оказывается, "молот-сокрушитель" Тора похитил великан Трим (Трюм), властитель "царства бурь и ураганов", желая заполучить в жены богиню Фрею, "дивную красою"; но вместо Фреи к Триму отправляется сам Тор, переодетый невестой. На свадебном пиру он отличается недевичьей прожорливостью; мнимая невеста

Восемь щук, всего вола

Молодецки уплела

И нашла для лакомств место;

Меду с целый котелок

Стал ей на один глоток!

Выбрав подходящий момент, Тор расправляется с великанами и вновь обретает заветный молот:

И, увидя млат родимый,

Злобно улыбнулся Тор;

И, чтоб смыть скорей позор,

Выхватил его, и Трима

Вмиг на месте положил,

И потом и всех избил.

269. См.: Бухштаб В. Первые романы Вельтмана. – В кн.: Русская проза. Под ред. Б. Эйхенбаума и Ю. Тынянова. Л., 1926, с. 224.

270. См.: Лихонин М. Вельтман и его сочинения. Статья II, с. 229.

271.

Солнце чернело, тонула земля,

Падали светлые звезда;

Боролись стихии друг с другом,

Вздымалися волны до неба.

Но чудище войт в пучине огня;

Видит, что все возвращается снова в пределы:

Земля показалась из вод, раскинулась зелень по Иде,

Буря прошла, орел воспарил,

На горах раздались добровестные звуки!

(Вельтман А. Святославич, вражий питомец, ч. I, с. 190).

272.

Знаю я песнь, звуки ее, как щит от стрелы, от копья и меча

Колеблется твердь, в небеса заплескала пучина.

Шипит Ормунгандур, цепями звуча;

Но в мир тишиной пронеслась песнь Одина!

и т. д.

(Там же)

273.

Варяги, ударяя в щиты, пели:

"Берег святой! пристанище молниеносного, древнего Тора!

Берег святой! в недрах твоих лежит Одена небесного племя!

Берег святой! хранящий останки властительных Херров,

потомков Арея и Атта!"

и т. д.

(Там же, с. 196)

274. Лихонин М. Вельтман и его сочинения. Статья II, с. 229-230.

275. Варяги в "Святославиче" говорят на условно-"скандинавском" языке, не придерживаясь правил грамматики и не затрудняя себя употреблением лексических идиом, свойственных древнеисландской речи: "Nu kommin? едут? – вскричал он (воин) на нормандском языке, подошед скорыми шагами к перилам. – Fioldi skip fyrer Nevo! ok enu mikil skip! – много кораблей идут к Нево! один огромный корабль! – отвечали на ладьи" (Святославич, вражий питомец, ч. II, с. 5).

276. "Самый город Валдай, славный своими сайками, происходит у него от Wald (лес) и Еу (остров); он подкрепляет это мнение еще и тем, что подле Валдая, на озере, есть острова, из коих один покрыт лесом, который называется Темный лес.., В таком же духе писаны г. Вельтманом и его ученые примечания к его роману "Святославич, вражий питомец"; в них у него все происходит от немцев: сам Адам чуть ли не немец, так как у некоторых все происходит от славян, и сам Адам чуть ли не славянин" (Белинский В. Г. О Господине Новгороде Великом... А. В[ельтмана]. М., 1834. – Полн. собр. соч., т. 2, с. 209).

277. Бухштаб Б. Первые романы Вельтмана, с. 226.

278. См.: Ефимова З. С. Начальный период литературной деятельности А. Ф. Вельтмана. – В кн.: Русский романтизм. Под ред. А. И. Белецкого. Д., 1927, с. 81.

279. См.: Hoffmann Е. Beobachtungen zum Stildes Igorliedes. – Archiv für slavische Philologie, 1023, Bd 38, H. 3-4, S. 242-244.

280. "Кто бы стал поэтизировать древнюю Русь в форме вальтерскоттовского романа, а не в форме полуфантастической, полушутливой сказки – у того вышел бы не роман, а какая-то пародия на роман, что-то бледное, безжизненное, насильственное и натянутое" (Белинский В. Г. Предки Калимероса. Александр Филиппович Македонский. (Соч. А. Вельтмана. М., 1836). – Полн. собр. соч., т. 2, с. 115).

281. Вельтман А. Святославич, вражий питомец, ч. II, с. 71.

282. См.: Новая скандинавская поэзия. – Галатея, 1829, № 49, с. 113.

283. История русского народа, т. 1, с. 8.

284. Н. П. [Полевой Н. А.]. Отрывок из писем о Финляндии. – Московский телеграф, 1825, ч. II, с. 283-297.

285. История русского народа, т. 1, с. 5.

286. Эда, финляндская повесть, и Пиры, описательная поэма Евгения Баратынского. СПб., 1826, с. 2.

287. Hirn S. Imatra som natursevärdet till och med 1870. En reselittärär undersökning med lokalhislorisk begränsning. Helsingfors, 1958, s. 210.

288. См.: Хетсо Г. Финляндия в жизни и творчество Баратынского. – Scando-slavica, t. XXII, 1967, S. 33.

289. Очерки Севера (Сочинение Ампера), с. 33-34.

290. Там же, с. 178-179, 201.

291. Там же, с. 329.

292. См., напр.: Колдуны в Швеции. Сказка. – Русский инвалид. Литературные прибавления, 1832, № 6, с. 45-46; Вампир. Рассказ из хроники Саксона Грамматика. – Колокольчик, 1831, № 2, с. 5-6 и т. д.

293. Суд над ведьмами. – Московский наблюдатель, 1838, ч. XV, с. 117-139.

294. Неизъяснимое происшествие. (Соч. Генриха Стеффенса). – В кн.: Повести и литературные отрывки, изданные Николаем Полевым, т. III. М., 1829, с. 254-268.

295. Смерть Карда XII. (Отрывок из романа Фан дер Фельде "Арвед Гилленштирна"). – Московский вестник, 1828, ч. VII, № 3, с. 279-301.

296. Другие шведские ученые представлялись европейскому читателю сродни Сведенборгу, например выдающийся химик Юхан Якоб Берцелиус. "В недавно изданной Истории Диавола – ибо там (в Швеции, – Д. Ш.) беспрестанно печатаются подобные книга – автор влагает в уста демона, желающего обольстить жертву свою, следующее обещание: я сделаю из тебя Берцелиуса" (Свидание с Берцелиусом. С франц. N. N. N. – Сын отечества, 1834, т. 16, с. 200).

297. См.: Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель, т. 1, ч. И. М., 1913, с. 395-397.

298. См.: Греч И. Черная женщина. – Сочинения Николая Греча, ч. 1. СПб., 1838, с. 60-62.

299. См.: Авессаломова Г. С. Новелла Проспера Мериме "Видение Карла IX". – Учен. зап. Ленингр, гос. ун-та, № 276. Сер. филол. наук, вып. 54, 1959, с. 82-95.

300. В отличие от Греча В. А. Жуковский в статье "Нечто о привидениях" (1848), также пересказавший анекдот о видении Карла IX, подчеркнул, что "должен следовать повествованию Проспера Мериме, которое во всем главном верно, хотя Мериме, по образу и подобию своих соотечественников, не мог воздержаться, чтобы не украсить простой истины вымыслом некоторых живописных обстоятельств" (Жуковский В. Л. Полн. собр. соч. в одном томе. М., 1902, с. 160).

301. Греч Н. Черная женщина, с. 56.

302. Сенковский О. И. Черная женщина и животный магнетизм. По поводу романа "Черная женщина" Н. Греча, 1834. – В кн.: Собр. соч. Сенковского (барона Брамбеуса), т. 8, с. 86. – Сенковский писал: "Само собою разумеется, что если бы я был Карлом IX или Густавом III, тот или другой из моих льстецов увидел бы то же, и еще яснее меня, как скоро я спросил бы его об этом; но протокола нашего общего видения еще не следовало бы употреблять в доказательство существования ни домовых, ни леших" (там же, с. 86-87).

303. Летняя прогулка по Финляндии и Швеции в 1838 году Фаддея Булгарина. Ч. II. СПб., 1839, с. 149. – "Сын отечества" перепечатал из французского журнала повесть о Сведенборге, в которой здравомыслящие герои с презрением отзываются о шведском мистике. Один из героев заявляет: "Сряду три дня я ходил к Сведенборгу, и всегда мне отказывали: то он беседовал с Семирамидою, то с Юлием, Цезарем. Неужели и это не шарлатанство? Представьте себе: человек, встав утром с постели, говорит слуге: ""Сегодня никого не принимай, но если придет Навуходоносор – то проси!" – Истинно одни только шведы могут позволить так смеяться над нами" (Сведенборг. С французского С. Навроцкой. – Сын отечества, 1844, кн. 6-7, с. 1-21).

304. Белинский В. Г. Сочинения Николая Греча. СПб., 1838. – Полн. собр. соч., т. 2, с. 536.

305. Там же.

306. Герцен продолжал: "Это та самая холодно обдуманная мечтательность, которую мы видим в Шведенборге, похожая в свою очередь на огненное отражение солнечных лучей, падающих на ледяные горы и снега Норвегии" (Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти тт., т. 8. М., 1956, с. 287).

307. Там же, с. 288.

308. Там же.

309. Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 2, с. 536.

310. Любопытные известия, или Сокращенная история об острове Исланде, собранная из Блефкения, Ангрима Ионаса и других разных историков Г. Пейрером. Перевел с французского Илья Гретищев. М., 1789.

311. Отрывок из его мемуаров напечатан в "Северном архиве" (1822, т. 1); см.: Дмоховская И. В. Из истории русско-исландских литературных отношений, с. 178.

312. См.: Очерки Севера. Сочинение Ампера. СПб., 1835. (Ред.). – Библиотека для чтения, 1834, т. 7, с. 45.

313. Белинский В. Г. Сочинение Ампера. СПб., 1835. – Полн. собр. соч., т. 1, с. 249.

314. Сенковский О. И. Путешествие по Исландии господина Мармие, с. 97-152.

315. Христиания и общий вид Норвегии (из Мармье). – Библиотека для чтения, 1837, т. 25, с. 97.

316. "Он отворил балкон и взял меля за руку: "Сознайтесь, что в нашей северной природе много прекрасного!" – сказал он мне. В самом деле, вид из его окон был очарователен... Зеленелся сосновый лес, перерезанный множеством озер. Лучи солнца едва пробивались сквозь облака, и весь этот ландшафт скрывался в каком-то таинственном полумраке – все дремало вокруг нас: все погружено было в безмолвие..." (Знакомство с Тегнером. Из записок Мармье. – Сын отечества, 1838, т. 1, с. 181).

317. Письмо к М. И. Гоголь от 12 ноября 1829 т. – Гоголь Н. В. Полн. собр. соч., т. 10. М., 1940, с. 161.

318. Там же.

319. Поездка в Швецию в 1839 году Ивана Головина. СПб., 1840, с. 67.

320. См.: Новейшие шведские поэты. – Библиотека для чтения, 1839, т. 34, с, 20.

321. "Самая резкая противоположность господствует между баснословными преданиями скандинавов и финнов. Там главный бог – Один; здесь – Вейнемэйнен. Первый, вооруженный мечом, есть представитель высшей воинственности, соединенной с хитростью: он могущественнейший герой, его силы в битвах. Другой, с арфой в руках, есть олицетворение высшей мудрости..." (Плетнев П. А. Финляндия в русской поэзии, с. 452).

322. См.: Упсальский университет. – Русский инвалид, 1823, № 250, с. 998-999; О шведских университетах и других учебных заведениях. – В кн.: Собрание статей, относящихся к наукам, искусствам и словесности..., с. 23-26; Лундский университет. – Библиотека для чтения. 1837, т. 25, с. 32-39.

323. См., напр.: Нечто о датском Королевском обществе ученых. – В кн.: Собрание статей, относящихся к наукам, искусствам и словесности..., с. 47-49.

324. Ученые общества в Исландии. (Из "ForeignQuarterly Review"). – Телескоп, 1832, ч. 7, с. 260.