Литература

Источник: Д. М. ШАРЫПКИН. СКАНДИНАВСКАЯ ЛИТЕРАТУРА В РОССИИ

1

Скандинавский романтизм зародился в 1780-1790-х годах, тогда же, когда и другие развитые европейские романтические литературы, и под влиянием аналогичных во многом факторов. Бурные события в политической жизни скандинавских стран и всей Европы, проникновение в страны Севера новых философских и эстетических идей, прежде всего из Германии и Франции, буржуазные экономические реформы – все это обусловило кризис датской и шведской просветительской идеологии. Но скандинавский романтизм обладал и самобытными особенностями: его корни уходят в мир богатой древнесеверной словесности – саг, скальдических поэм, средневековых преданий и баллад, издававшихся датскими и шведскими антиквариями с начала XVI в.

Баллада оказала особенно большое воздействие на скандинавскую эпическую и лирическую поэзию. К балладным сюжетам и мотивам обращались датские преромантики Иоганнес Эвальд (1743-1781) и Адольф Шак фон Стаффельд (1769-1826)¹. Творчество Адама Эленшлегера (1779-1850) открыло новый этап в истории скандинавской литературы. Особенно прославился он как драматург, черпавший вдохновение в исторических преданиях скандинавов, в сагах, героической "Эдде", книгах Саксона Грамматика.

У Эленшлегера в Дании имелись литературные союзники и последователи, наиболее выдающиеся из которых – Бернгард Северин Ингеман (1789-1862) и Иоганнес Карстен Гаух (1790-1872) – особенно известны как авторы исторических романов в духе Вальтера Скотта. Были у Эленшлегера и противники. Один из них, писатель-сентименталист Йене Баггесен (1765-1826), в юности преромантик, в зрелые годы едко критиковал эстетические теории немецкого и датского романтизма. Другой, Фредерик Северин Грундвиг (1783-1872), поэт, философ, фольклорист и общественный деятель, с позиций протестантского пиетизма упрекал Эленшлегера в религиозном вольномыслии. В 1840-х годах, когда в датской литературе возникли реалистические тенденции, с Эленшлегером спорил драматург Иоган Людвиг Хейберг (1791-1860), предпочитавший романтической трагедии живой и веселый французский водевиль. Начал свой творческий путь Ханс Кристиан Андерсен.

В шведской литературе первой трети XIX в.² просветительские традиции продолжали поэты Франц Микаэль Францен (1772-1847) и Йухан Улуф Валлин (1779-1839), хотя они и отдали дань романтизму. В 1802 г. был создан по инициативе поэта Лоренцо Хаммаршёльда (1785-1827) и новеллиста Класа Йухана Ливийна (1781-1844) первый романтический литературный кружок. Вскоре романтизм стал ведущим направлением высокой литературы. Его приверженцы именовали себя "новыми романтиками" (в отличие от "старых", средневековых мистиков). Хотя в стане романтиков не было четкого идейно-эстетического размежевания, шведский романтизм не являлся единым литературным течением.

Одна группа шведских романтиков объединилась вокруг журнала "Фосфор" ("Phosphoros"), который редактировал стихотворец и философ-эстетик Пер Даниэль Аттербум (1790-1855). Оппоненты упрекали – не всегда справедливо – "фосфористов", увлекавшихся эстетикой Шеллинга и мистикой Тика, в том, что они варьируют в основном сюжеты, уже разработанные в западноевропейской романтической литературе, что в их творчестве преобладают фантастические и сказочные мотивы, туманно-мечта-тельные и сумеречные настроения. "Фосфористам" противостояли члены так называемого готского союза – писатели-романтики, объединенные вокруг журнала "Идуна" ("Idun"), среди них Бернгард фон Бесков (1796-1868), Карл Август Никандер (1799-1839) и Вильгельм Бёттингер (1807-1878). Они поклонялись не европейскому средневековью, как "фосфористы", а дот феодальному героическому прошлому скандинавских народов, когда процветал патриархально-крестьянский демократизм. "Готы" старались черпать вдохновение прежде всего в древнескандинавской литературе, в памятниках народного творчества. Не случайно активным членом союза стал ученый, собиратель фольклора Арвид Август Афцелиус (1785-1871), который издал "Шведские народные песни с древнейших времен" (1814-1816).

Один из виднейших идеологов "готизма", поэт, историк и философ Эрик Густав Гейер (1783-1847), в молодости защищал идею сословной монархии и выступал противником французской революции. Однако благодаря пристальному непредвзятому изучению освободительной борьбы шведского крестьянства и вниманию к нуждам и потребностям общественного развития Гейер впоследствии перешел на позиции демократического либерализма и утопического социализма. Другой теоретик "готов", крупнейший шведский поэт Эсайас Тегнер (1782-1846), писатель энциклопедической образованности, знакомый со всеми богатствами национальной и общеевропейской культуры, в своем творчестве синтезировал художественный опыт и романтиков, и просветителей. Славу национального скальда Швеции он заслужил своей патриотической и философской лирикой. В эпоху либеральных реформ он во многом отошел от политических и художественных идеалов молодости. Тоска, меланхолия, скорбные воспоминания о былом наполняют немногочисленные стихотворения поэта 1830-1840-х годов.

В шведской литературе этого времени исключительно большую роль стала играть периодическая печать. В Швеции вновь пишутся классицистические драмы и нравоучительные сентиментально-бытовые повести. Шведская проза этой поры во многом ориентирована на шведского и немецкого читателя-буржуа; она весьма популярна в Германии. Повседневный быт заполняет повести Фредерики Бремер (1801-1863), где чувствительно описываются семейные радости и огорчения. Но Бремер способствовала оживленному обсуждению женского вопроса и вошла в историю литературы как создательница шведского семейного романа. София Маргарета фон Кнорринг (1797-1848) старалась видеть в сельских жителях людей с общечеловеческими заботами и страстями. Жизнь "маленьких людей" описывала в своих многочисленных – правда, довольно скучных и растянутых – романах Эмилия Флюгаре-Карлен (1807-1892). Август Бланш (1811-1868), либерал и член риксдага, с юмором, правдиво и топко изображал быт стокгольмского мещанства.

Виднейшим писателем этого периода был Карл Йухан Луве Альмквист (1793-1865), острейший социальный критик и утопист-фурьерист, художник разносторонний и самобытный. Расходясь и с "фосфористами", и с "готами", Альмквист искал новых путей в литературе. Альмквист – очень изобретательный рассказчик; увлекательную интригу, полную событиями фабулу он умел наполнить философским, реально-жизненным содержанием. Самый значительный труд Альмквиста – огромный, насчитывающий более ста произведений цикл поэм, драм, новелл и романов под общим заглавием "Куст шиповника, или Свободные фантазии" (1832-1840).

В Норвегии романтическая литература, возникшая после 1814 г. (года принятия демократической Эйдсволлской конституции), проникнута патриотическим пафосом и настроениями оссианистской героики³. Но в первой половине XIX столетия норвежская литература еще была мало кому известна за пределами своего отечества.

Русские писатели и читатели издавна интересовались всем новым в скандинавской литературе. В "Письмах русского путешественника" Н. М. Карамзин рассказал о своих встречах с Пенсом Баггесеном, происшедших сначала в Цюрихе, а потом в Женеве, в доме Лафатера. В главе "Цюрих" Карамзин писал: "Я познакомился... с ...господином Баг. (так, – Д. Ш.). Сей последний сочинил на датском языке две большие оперы, которые отменно полюбились копенгагенской публике"⁴. Либретто одной из этих опер, озаглавленной "Хольгер-Датчанин", Баггесеи составил по мотивам поэмы Виланда "Оберон", но прославил героические подвиги не немецкого, а датского воина⁵.

Карамзин, характеризуя Баггесена, нарисовал портрет поэта с нелегкой судьбой. Толпа сначала восхитилась его талантами, потом же стала преследовать человека, преданного своим возвышенным идеалам. "Вы удивитесь, но тут нет ничего чудного. Зависть вооружила против него многих писателей; они вздумали уверять публику, что оперы господина Баг. ни к чему не годятся. Молодой автор защищался с жаром, но он был один в толпе неприятелей. В газетах, в журналах, в комедиях – одним словом, везде его бранили. Несколько месяцев он отбранивался, наконец почувствовал истощение сил своих, с больною грудью оставил место боя"⁶. Баггесен, писатель чувствительный, как и полагается сентименталисту, "любит аханье и восклицания"⁷.

Но Карамзин отметил и рассудочную ограниченность Баггесена в воззрениях на поэзию (глава "Женева"): "Разговор зашел о стихотворстве, Багзен уверял, что он никогда не будет писать стихами (однако ж недавно выдал он многие пьесы в стихах), потому что сей род сочинений есть совсем неестественный и мешает чувствам изливаться во всей их полноте и свободе"⁸. Действительно, позднейшие его выступления против Эленшлегера – стихотворца, которого Баггесен "старался представить в смешном виде"⁹, принесли ему репутацию литературного консерватора.

В начале 1800-х годов Гете высоко отозвался о драмах Эленшлегера¹⁰; о датском писателе заговорила германская пресса. В 1812 г. "Вестник Европы" перепечатал из немецкого журнала рецензию на трагедию Эленшлегера "Хакон Ярл"¹¹. Вероятно, впервые здесь был представлен русскому читателю "г. Еленшлегер", датский стихотворец, "слава и украшение отечественного своего театра"; желая быть известным за пределами Дании, Эленшлегер сам перевел свою пьесу на немецкий язык. Рецензент занимал антиромантическую позицию, равным образом как и один из редакторов тогдашнего "Вестника Европы" – М. Г. Каченовский. В рецензии говорилось, что Эленшлегер "пристал к ученой секте, ежедневно усиливающейся. Члены сего раскольнического сословия – которые делают невыгодную честь господину Гете – сочли слишком обыкновенными все театральные пружины, употребляемые древними и новейшими творцами, и решились прибегнуть к сверхъестественным способам. Вдохновение, призраки, чудеса составляют у них завязку и развязку"¹². Отношение рецензента к самой трагедии двойственно. Он признавал интересной ее фабулу (драматические переживания древнесеверного героя в переломный исторический момент). Русскому читателю любопытно было узнать, что один из героев трагедии, Олаф Трюггвасон, отправлялся на Русь "для обращения к вере христианской князя Валдемара (Владимира) и для того чтобы водрузить крест на брегах языческих"¹³. Но, по словам рецензента, Эленшлегер сочинил "странное произведение"¹⁴. Его читатель может вообразить, что родина драматурга "погружена еще во мраке тринадцатого столетия. Трагедия г. Еленшлегера, по-видимому, принадлежит более к сему отдаленному веку, нежели к нашему"¹⁵. Просвещенный зритель не может без омерзения взирать на сцену, где норвежский король, убив своего сына, показывает окровавленные руки.

Подлинную общеевропейскую славу принес Эленшлегеру лестный отзыв о нем мадам де Сталь в ее книге "О Германии" (1813) апологий романтизма¹⁶. С Жерменой де Сталь Эленшлегер познакомился в 1804 г. в Швейцарии¹⁷. Во втором томе книги "О Германии" ("De L'Allemagne", tome II) в главе XXV, озаглавленной "Разные театральные пьесы, немецкие и датские" ("Diverses pièces du théâtre allemand et danois")¹⁸, Сталь говорила о "датчанине Эленшлегере", который сам переводит свои драмы на немецкий язык. Она ошибочно полагала, что сходство между датским и немецким языками "позволяет одинаково хорошо писать на обоих"; так поступал "еще Баггесен, тоже датчанин". Эленшлегер-драматург озарен богатой фантазией. Его пьесы имеют успех, ибо в них соединены "французские правила с германским вдохновением", поэзия – с исторической правдой.

Эти суждения Сталь пересказывались русскими периодическими изданиями¹⁹, ее сочинение "О Германии" было хорошо знакомо русскому читателю. По нему "знал немецкую словесность" Евгений Онегин²⁰; на страницах "Соревнователя" в 1820 г. книгу "О Германии" пропагандировал П. А. Плетнев²¹.

В русских периодических изданиях много говорилось о соотечественнике и современнике Эленшлегера – скульпторе Торвальдсене, создававшем "одушевленные произведения", смотря на которые казалось, что "читаешь прекрасную оду Поэта"²². "Вестник Европы" цитировал отрывок из похвального слова Торвальдсену, в котором Эленшлегер возвеличивал новое, романтическое искусство Скандинавии: "Ежели предки наши разрушили памятники Римские; зато искусство северных жителей ныне восстановляет их и делает достойными древней Еллады. Если кимвры, германцы, лонгобарды, норманны не имели понятия о красоте художественных произведений; зато в окрестностях леса древней Турингии восстал великий Винкельман, потомок Витекинда, пошел в Италию не разрушать изящное, но показать достоинство того, чем она обладала. Если дикие норманны некогда опустошали области; зато ныне в недрах Дании явился человек, который платит долг за своих предков и сохраняет честь их"²³.

Нам известны две повести Эленшлегера в русских переводах начала XIX в., одна из них написана в духе готического романа²⁴. Тема другой повести²⁵, действие которой происходит в романтической Италии, – противопоставление поэта, веселого мудреца, живущего сердечными порывами, расчетливой и рассудочной толпе.

В 1820-х годах русские читатели уже имели общее представление о датской литературе, которая, по словам А. Ф. Мерзлякова, "доведена до весьма значительной степени совершенства"²⁶. "Сын отечества" напечатал статью о художественной литературе Дании нового времени, составленную декабристом А. Бестужевым по немецким и датским критическим материалам²⁷. Оценочным критерием здесь служит отношение датских писателей к развитию европейского просвещения и свободомыслия. Историю датской литературы автор ведет от Лудвига Хольберга, бескорыстного служителя муз, "исправлявшего недостатки" и заблуждения соотечественников. После смерти великого историографа, драматурга ж баснописца литературные нравы в Дании испортились. Литература "сделалась обильным источником не просвещения и не благоденствия народного, а ненасытного корыстолюбия. Книгопродавцы и типографщики превратили ее в ремесло ... Они нанимали людей, которые за поденную плату писали о чем угодно. Публика до такой степени привыкла к сим произведениям корыстолюбия, служившим пищею злобе и зависти, что ежедневно возвещали в газетах о появлении новых книжек, книжечек и книжонок"²⁸.

Тем самым статья А. Бестужева – одно из ранних выступлений русского дворянского писателя против зарождающегося торгашеского профессионализма в отечественной литературе. Отрицательным примером служила здесь абсолютистская Дания середины XVIII столетия (аналог екатерининской России), где "подлый и площадной слог... развратил вкус и нравы", а "необузданное своевольство тиснения" истребляло "всякое приличие и нравственность"²⁹. "Дурной вкус" в датской литературе начал истребляться после того, как "французская революция и последствия оной произвели в сочинениях и в общественном тоне важную перемену, придав им более смелости и решительности"³⁰. Теперь Дания выставлялась как положительный пример для России. После Великой французской революции и либеральных политических реформ датские писатели осознали, "что Дания сама в состоянии сотворить свою литературу и не имеет надобности заимствовать познания из Франции и Германии"³¹. И вот в начале XIX в. из-под пера Эленшлегера и Ингемана вышли сочинения, украсившие датскую словесность.

Шведская литература интересовала русских читателей больше, чем датская: сказывались давние традиции культурных отношений между сопредельными государствами, соперничавшими на протяжении нескольких веков. В первые десятилетия XIX столетия выросла культурно-посредническая роль Финляндии, перешедшей под власть России. В 1820-х годах русские литературные архаисты уже знали, что шведская поэзия под влиянием "новой немецкой школы" романтиков обогатилась сочинениями, "отвергаемыми здравым рассудком и вкусом"³². Русские декабристские³³, а затем дворянско-либеральные издания приветствовали возникновение романтической литературы в Швеции. "Московский телеграф", ставивший своей задачей пропаганду романтических идей, напечатал "Обозрение Шведской литературы за 1825 год"³⁴, в котором перечислялись имена виднейших писателей-романтиков Швеции и заглавия их только что вышедших произведений³⁵.

Русские критики задавались вопросом: каково соотношение в культуре Севера элементов исконно национальных и привнесенных извне? Этот вопрос волновал и самих скандинавов, и французских, немецких и английских критиков. В Швеции уже тогда начинался столь оживившийся впоследствии спор между "европеистами" и "скандофилами", отдаленно напоминавший дискуссии западников и славянофилов в России. Речь шла о международном значении и перспективах развития литературы, о пользе межнационального культурного общения.

В "Обозрении Шведской литературы за 1825 год" говорилось, что, хотя в Швеции много писателей и журналов, литературы там как таковой "не существует". Ее самобытности вредит будто бы ее чрезмерная восприимчивость ко всему чужеземному. "В Швеции переводы выходят гораздо в большем количестве, нежели оригинальные сочинения... Множество переводов, которые, подобно саранче, истребляют все свое. Романы Вальтера Скотта переведены почти все"³⁶.

"Галатея" С. Е. Раича³⁷ утверждала нечто совершенно противоположное: шведская литература существует, и она хороша именно потому, что Швеция провинциальна, а ее связи с Западом не столь уж оживленны. В статье "Новая скандинавская поэзия", заимствованной из неназванного французского источника, Швеция изображалась идеальным пристанищем муз, патриархальным уголком, словесность которого еще не прониклась торгашеским духом. Запад развращен. В Германии, к примеру, "есть один род поэзии – это мистицизм, который, смешавшись с семейственными и даже площадными нравами и обычаями, нисходит до приторности... В Германии царствует всеобщая прилипчивая горячка – писать"³⁸. В Англии дела обстоят не лучше: "...ненасытное корыстолюбие, движение промышленности... страх и предчувствие политических переворотов... выгнали поэзию из общественных кругов". Во Франции и того хуже: она "с своею гражданственностию... есть государство в высшей степени анти-поэтическое"³⁹.

Иное дело Швеция, беднейшее европейское государство ("зато там гораздо меньше нужд"), сохранившее еще характер "необыкновенной простоты". Здесь издаются "маленькие книжки", зато как же они ценны и весомы, сколько в них "силы, энергии"! Здесь, писал автор статьи, используя оссианистскую преромантическую фразеологию и проводя весьма ретроградную идею, "в древних лесах, под вековыми утесами" Севера "музы нашли убежище, безопасное от насильственного присвоения смутной и исключительной гражданственности"⁴⁰.

В этой статье упоминались Францен, Гейер и Аттербум, но идеальным поэтом изображен здесь Виталис, не примкнувший ни к одной из литературных партий Швеции. Пока шел спор между двумя школами ("одна привязалась к Боало и Расину, другая погрузилась в немецкий мистицизм"), ни одна из которых не имела за душой "ничего народного, глубокого, истинного", Виталис оставался, по выражению журнала, "нейтральным" и "бросал стрелы сатиры в ту и другую партию"⁴¹. Как "Московскому телеграфу", так и "Галатее" шведская литература понадобилась в качестве параллели к отечественной, примера, в первом случае во многом отрицательного, во втором – положительного.

Национальный поэт Швеции Эсайас Тегнер находился в центре внимания критиков, писавших о шведской литературе. В России о нем услышали в начале 1820-х годов как о певце героических деяний Карла XII⁴² и как о теоретике литературного романтизма. Тегнер – прославленный поэт-романтик, не отказавшийся от лучших традиций классицизма, придавший "шведской поэзии национальный вид, без нарушения правил Аристотеля и Боало"⁴³. Голос Тегнера – "сильный и одушевленный", потому что и в новую литературную эпоху он не презрел эстетические законы, по которым творили классики. Тегнер имеет "ясное понятие относительно поэтических явлений каждого века"⁴⁴. Такой поэт не мог не заинтересовать русских писателей, и в романтическую эпоху не порывавших с традициями классицизма.

Поэма Тегнера "Сага о Фритиофе" (1825) привлекла внимание европейцев еще тогда, когда отдельные ее песни печатались на страницах журнала "Идуна". Переводчица Тегнера на немецкий язык Амалия фон Гельвиг познакомила с поэмой Гете, и тот нашел ее превосходной: "...здесь древняя, могучая, исполински дикая поэзия, по неизъяснимому превращению, очаровательно является вам в новом, мечтательно нежном и однако же вовсе не искаженном виде"⁴⁵. Уже в 1820-х годах "Сага о Фритиофе" была переведена на английский и французский языки⁴⁶. И хотя русский перевод поэмы еще не существовал, читатели "Московского телеграфа" были осведомлены о ее содержании (сын простого крестьянина побеждает сопротивление знати и соединяется брачными узами с дочерью конунга) и художественных достоинствах. Критика отметила, что Тегнер сохранил специфический колорит литературного источника поэмы – исландской романтической саги, свойственную ей сдержанность в описании страстей, лаконизм, но смягчил тон в сентиментальном духе и сознательно ввел анахронизмы⁴⁷.

Его фантазия богата и пышна, но он "рассказывает приключения своего героя, не прибавляя к ним ничего", что мешало бы рисовать "живо и верно жизнь, нравы, обычаи, законы и религиозные поверья сего отдаленного времени"⁴⁸. Каждая песнь поэмы написана особым, лишь ей свойственным размером: это н разносложные рифмованные стансы, или гекзаметры, или ямбы без рифм. "Между общим тоном каждой песни и метром оной всегда есть какая-то гармония". Тегнер, "нежный и величественный, веселый и важный, страстный и задумчивый... попеременно живописует, и всегда с равным искусством, невинные игры детства, радости и мучения любви, пиры и битвы, наслаждения семейственной жизни и, упоительные для героев Севера, странствования морские"⁴⁹.

Н. Полевой, старавшийся уловить каждое новое слово в европейской литературе, причислил Тегнера к лику ее вождей. "Посмотрите, – писал критик в 1833 г., – на две крайние стороны Европы: Швецию и Италию. Там и здесь – роман и романтизм; школа классиков падает, новые идеи народности проявляются Тегнерами, Манцони и многочисленными их спутниками"⁵⁰.

2

Имеются основания предполагать, что творчеством Тегнера интересовался и А. С. Пушкин – автор "Полтавы" и "Медного всадника". Скандинавскую литературу он знал не хуже своих современников. Литературными источниками его "оссиановских" поэм были не только песни, изданные Джемсом Макферсоном⁵¹, в русских и французских переводах, но и те сочинения преромантиков (Парни⁵², Мильвуа⁵³), в которых препарированы и "применены" образы и мотивы скальдических стихотворений⁵⁴. К этим стихотворениям в русских переложениях Пушкин обращался и непосредственно⁵⁵. Он, как и некоторые другие его современники, понимал, что кельтская поэзия во многом отличается от скандинавской, но различия эти поэту не представлялись принципиально важными. "Скальд и бард одно и то же, по крайней мере – для нашего воображения", – пометил Пушкин на полях 2-й части "Опытов в стихах и прозе" К. Н. Батюшкова⁵⁶.

По мере идейной и творческой эволюции Пушкина углублялось и осложнялось его отношение к комплексу тем и мотивов, условно именуемому "северным", "оссианическим". Героическая тема в ее традиционно оссиановском выражении для зрелого Пушкина – уже не романтическая, новая, а устаревшая. Так, кн. П. А. Вяземского, который в "Биографических и литературных записках о Денисе Ивановиче Фонвизине" говорил, имея в виду Державина, о "выходках сего героического нордманца", Пушкин на полях книги поправил: "Классического"⁵⁷. "Норманнская" тема – литературный реликт, поэтому Пушкин относит ее к числу ложноклассических, оставляя принадлежностью новой литературной эпохи лишь такую героику, которая имеет подлинно глубокие корни в национальной истории, подтверждается документальными источниками, доступными проверке и толкованию. Именно такой и была героика Полтавской битвы – не с романтическими норманнами и "готфами", а с реально-историческими шведами, угрожавшими независимости России Петра I.

Исторические источники "Полтавы" обследованы основательно⁵⁸, при этом отмечалось, что Пушкин обращался и к сочинениям шведских авторов (к Адлерфельду, Нордбергу)⁵⁹. Среди литературных источников поэмы особый интерес представляют художественные произведения, в том или ином отношении касающиеся "шведской темы". В этой связи назывались "Думы" Рылеева⁶⁰, Петриады⁶¹, которые Пушкин, впрочем, ценил не слишком высоко, соглашаясь с Вяземским, что в них нет "ничего национального... кроме имен"⁶². Много говорилось о "Мазепе" Байрона⁶³ (там фигурирует Карл XII), но, по замечанию Н. В. Измайлова, "Полтава" не похожа на поэму Байрона "ни по теме, ни по художественной манере и разработке темы"⁶⁴. Интересно предположение Д. Якубовича, согласно которому Пушкин во время работы над "Полтавой" читал роман на "шведскую тему" популярного тогда в России немецкого писателя К. Ф. Фан дер Фельде "Арвед Гюлленшэрна". "Одно имя Карла XII в пору создания "Полтавы" должно было привлечь внимание поэта"⁶⁵, – справедливо отмечает исследователь.

Конечно, число письменных и устных источников, затрагивающих тему борьбы Петра со Швецией Карла XII и служащих литературным фоном "Полтаве", может быть увеличено. И. П. Липранди, например, сообщает, что Пушкин в 1824 г. встречался со старым казаком, свидетелем Полтавской битвы Николаем Искрой, рассказывавшим поэту о шведском короле будто бы по собственным воспоминаниям⁶⁶. Легенды о великой Северной войне имели устное бытование в народе⁶⁷. Пушкинисты не обследовали еще с достаточной полнотой французскую героико-оссианическую поэзию эпохи наполеоновских войн, когда во Франции сочинялись трагедии и поэмы на полтавскую тему⁶⁸.

Правомерно предположить, что Пушкин, работая над "Полтавой", обратился и к поэме Тегнера "Аксель" ("Ахеl", 1822) – своеобразному аналогу "Полтаве". Поэма эта написана при обстоятельствах, достойных примечания. В 1818 г. официальная Швеция отметила столетие со дня гибели Карла XII, которого шведские либеральные поэты-романтики, и в их числе Тегнер, чтили как героя, подобного Наполеону – в их глазах защитнику Европы от самодержавной России. Юбилейные торжества непомерно растянулись; несколько лет подряд шли разговоры о возведении грандиозного памятника воинственному королю⁶⁹.

К юбилею был приурочен выход в свет двухтомной монографии Б. Эннеса (внука одного из шведов – участников Полтавского сражения) "Данные к биографиям воинов короля Карла XII"⁷⁰, где говорилось об участи его соратников, погибших и угодивших в русский плен при Полтаве⁷¹. Против желания составителя труд его вносил диссонанс в мажорные тона юбилейного ликования. С одной стороны, восторженные славословия "короля-воина", с другой – описание плачевных судеб рядовых его сподвижников, вовлеченных им в гибельную для Швеции авантюру.

Очевидно, работа Эннеса и послужила одним из творческих импульсов, побудивших шведского поэта взяться за перо. Она давала возможность взглянуть на события столетней давности под разными углами зрения. Поэма Тегнера о любви шведского воина и русской девушки во времена Полтавы – произведение, в основу которого положен романтически осмысленный трагический конфликт любви и долга, патриотизма и сознания причастности человека ко всему человечеству⁷². В этом плане поэма Тегнера далека от пушкинской.

"Аксель" скоро стал любимой книгой шведского читателя. Во время своего визита в Швецию Ксавье Мармье имел возможность убедиться в том, что "шведы читают Акселя с наслаждением; впрочем, он имеет для них национальную важность. Содержание его заимствовано из истории Карла XII. Вступление поэмы посвящено памяти этого бесстрашного воина, который всегда представляется воображению шведского мужика в исполинских формах, с ярким венцом славы на голове"⁷³. Ф. В. Булгарин, побывавший в Швеции, засвидетельствовал, что ""Аксель" сделал Тегнера любимым народным поэтом"⁷⁴. Финляндско-шведский фольклорист Э. Лённрот в письме 31 августа 1841г. просил Я. К. Грота перевести "Акселя" на русский язык, потому что здесь "материал настолько же русский, насколько и шведский, так что труд этот найдет, бее всякого сомнения, большой спрос в России"⁷⁵.

Ни Лённрот, ни Грот тогда не знали, что "Аксель" переводился на русский язык еще в 1820-х годах. Подробный пересказ этой поэмы напечатал "Сын отечества" в 1822 г.⁷⁶ – вскоре после того, как она увидела свет. Автором статьи был брат и единомышленник декабриста А. Бестужева, Н. Бестужев ("моряк"). Он жил в Голландии, знал голландский язык и, вероятно, мог читать по-шведски. Его привлекла героическая тема в поэме Тегнера, а также заметная неприязнь шведа к самодержавной России. Статья Н. Бестужева – своеобразный отклик печатного органа декабристов на юбилейные празднества в память Карла XII.

Бестужев писал: "Подобно древним скандинавам, шведы нынешних времен всегда жаждут чести и подле баснословных героических преданий бардов своих ставят подвиги, приключения и романический характер Карла XII. Они забывают зло, причиненное Швеции его победами, падение государства, бывшее следствием его войн, худо обдуманных, напрасные обеты о тщетных предприятиях и видят только одну его славу и добродетели"⁷⁷. Таким образом, Н. Бестужев отвергал идеализацию личности Карла XII. Но Тегнер – не историк, а поэт. Прелесть "Акселя", небольшой поэмы, написанной четырехстопным размером, "невозможно выразить". Вполне закономерно, что она обрела европейскую известность. "Английские, немецкие и голландские литераторы переводят теперь сие произведение скандинавской музы. Остается пожелать и нам, чтобы какой-нибудь любитель изящного предпринял обогатить словесность нашу переводом сей поэмы!"⁷⁸ Из пересказа ее содержания в "Сыне отечества" очевидно, что она имеет большее отношение к российской истории, чем "Мазепа" Байрона. Пушкин мог заинтересоваться вышеуказанной публикацией: именно в 1822 г. в "Заметках по русской истории XVIII века" он впервые как историк обратился к теме Петра Великого⁷⁹.

В 1826 г. в Стокгольме была издана книга на французском языке Марианны Эренстрём "Очерк литературы и изящных искусств в Швеции"⁸⁰. Подобно тому как Жермена де Сталь открыла французам литературно-романтическую Данию, Эренстрём, получившая прозвание "шведской мадам де Сталь", пропагандировала в континентальной Европе культуру Швеции. Обращаясь к Тегнеру, она патетически восклицала: "Я приветствую тебя, о Тегнер! Оссиан Скандинавии, поэт божественный... Какие сцены, какие картины являет нам твой "Аксель"!"⁸¹ Поэма эта – лучшее произведение шведской литературы, говорила Эренстрём. Она сообщала, что "Акселя" читают в Европе повсеместно: он переведен на немецкий язык несколько раз и удостоился похвалы Гете. Имеется и английский перевод "Акселя", причем в Англии изготовлены гравюры, изображающие сцены из него⁸². Этот перевод и эти гравюры могли быть известны Пушкину.

Полностью на русский язык "Аксель" был переложен в прозе финляндским корреспондентом "Московского вестника" Ф. Хаке и напечатан в этом журнале⁸³, которому покровительствовал и в котором сотрудничал Пушкин⁸⁴ как раз тогда, когда он интенсивно работал над завершением "Полтавы"⁸⁵. Поэт мог познакомиться с переводом Хаке и раньше – в корректуре или в рукописи.

Переводчик в подстрочном примечании высоко отзывался о поэтическом стиле Тегнера, красоты которого прозаическое переложение не способно передать: "Шведский язык... в сочинениях Тегнера чист и богат прекрасными оригинальными выражениями и оборотами: всякой сочинитель шведский в этом отношении должен уступить ему первенство. ...Его слог вообще отличается своею силою, краткостию, но притом и приятностию и чистотою. Он везде оригинален. Часто попадаются такие выражения, которых невозможно перевести на другой язык"⁸⁶. Но перевод Хаке, буквалистски точный и вполне литературный, мог служить занимательным чтением.

Подобно "Полтаве", "Аксель" – лирическая поэма ("романс", как сам Тегнер определил ее жанр), соединяющая героико-эпический и новеллистический планы повествования⁸⁷. Тегнер ближе Байрону⁸⁸, чем автор "Полтавы", но и шведский поэт, одушевленный надындивидуальным, торжественным одическим пафосом, отошел от Байрона в своем стремлении к эпической объективности. Не в пример Пушкину, Тегнер не старался точно воспроизводить историческую действительность, но у шведского национального поэта есть свой, резко отличный от пушкинского взгляд на историю. Отражение этого взгляда в "Акселе" могло привлечь особенное внимание Пушкина.

Русский поэт, отходя от Байрона, децентрализует лирическую сюжетную схему, увеличив число героев как исторических, так и вымышленных. У Тегнера же всего четыре действующих лица, причем двое из них, государи-соперники Карл XII и Петр I, – персонажи эпизодические. Сюжет "Акселя", хотя и имеет точки соприкосновения с "Полтавой", довольно далек от пушкинского. Полтавское сражение здесь – предыстория, упоминаемая в романическом зачине. Зато в поэме Тегнера имеется картина вымышленной битвы, в которой шведы будто бы взяли реванш⁸⁹. В отличие от Мазепы Аксель – не историческое лицо, не старик и не демонический злодей, а романтически влюбленный юноша, но оба они – враги России и Петра, да и героини в обеих поэмах похожи друг на друга.

В экспозиции оба поэта отходят от Байрона; Пушкин начинает развивать новеллистический сюжет, постепенно подводя повествование к героико-исторической теме, Тегнер же в зачине продолжает оссианическую традицию, ориентируясь, очевидно, на Парни (ср. его поэму "Иснель и Аслега"). У Тегнера элегический повествователь вздыхает о минувших днях: "В дни детства моего я знал одного из старых воинов Карловых: он остался на земле победным памятником среди развалин. Все серебро его головы состояло в блестящих сединах главы столетней... В самом еще младенчестве напечатлелся в памяти моей величественный вид сего потомка богатырей... Старец почил сном смертным. Мир его праху! Из уст его я слышал повесть: прими ее, Север, и плачь со мною об участи Акселя" (с. 216-217).

В параллель этим строкам можно было бы привести элегический эпилог "Полтавы":

Прошло сто лет – и что ж осталось

От сильных, гордых сих мужей,

Столь полных волею страстей?

Их поколенье миновалось –

И с ним исчез кровавый след

Усилий, бедствий и побед

и т. п.

Но это сходство скорее всего "типологическое", а потому внешнее, иллюзорное: обе цитаты – повествовательные клише оссианической поэзии. Нас же будут интересовать лишь более или менее близкие совпадения или нарочитые различия (последние особенно) в конструктивных "мелочах", образотворческих деталях, лексике и фразеологии обеих поэм. Цитированные выше строки из "Акселя" интересны в другом отношении: они могли бы напомнить Пушкину о его встрече со старым казаком, знавшим Карла, о которой рассказывает Липранди. Исследователи упоминают об этой встрече как об одном из творческих импульсов, побудивших Пушкина взяться за поэтическую разработку полтавской темы.

Далее в поэме Тегнера следует рассказ романического старца, т. е. собственно авторское повествование. Остановимся на героико-национальной эпической теме шведско-российского государственного спора, столь важной для обоих поэтов. У Пушкина "шведский паладин", хотя и не обделен личным героизмом, – персонаж отрицательный; такая трактовка соответствует, исторической истине. В "Полтаве" после проигранной битвы

Щадят мечты покой героя,

Урон Полтавы он забыл⁹⁰.

Это – деталь характеристики Карла XII как недальновидного государя. Та же деталь у Тегнера разрастается в характеристику шведского национально-героического характера: "В душе одного Карла таилась надежда к спасению... Великий король находился в Бендерах. Области его были опустошены: имя его, незадолго славное, сделалось предметом посмеяния; народ его, подобно израненному витязю, уже чувствующему холод смерти, стоя на коленях, еще боролся под прикрытием щита... Буря развеяла листы книги судеб, земля потряслась, но он стоял непоколебим, как каменный свод в разрушенном городе, как скала в бурном море, как твердость души над могилой" (с. 217-218)⁹¹. Но и Тегнер не во всем оправдывает "шведского паладина", что будет показано ниже.

Петр в "Полтаве" целиком положителен; и у Тегнера он не лишен привлекательности. Это полководец, наводящий трепет на своих врагов: "О Аксель!.. лучше было бы тебе еще раз слышать гром, которым царь Петр гремел при Полтаве" (с. 224). С героиней, прибывшей в Петербург в мужском платье для поступления на военную службу, Петр снисходительно шутит. "Вождь диких дружин, проницательно взглянув на нее, говорит: "Молодой человек! ты, кажется, будешь опаснее для дев Севера, нежели для мущин"". Тут же царь призывает своих подданных учиться у шведов военному делу: "...однако ты можешь у них научиться войне, – их война на жизнь и смерть" (с. 235).

Однако творение Петра – молодой Петербург – изображено Тегнером с нескрываемой неприязнью; быть может, когда Пушкин во вступлении к "Медному всаднику" влагает в уста Петра знаменитый монолог –

Отсель грозить мы будем шведу.

Здесь будет город заложен

Назло надменному соседу, –

и от себя добавляет:

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия, –

русский поэт вспомнил, кроме всего прочего, и следующие строки из поэмы национального скальда Швеции: "Тогда уже находился град Петров на завоеванном берегу спящего Севера. Тогда он был мал, как новорожденный дракон, лежащий при заливе и изгибающийся на песке, согретом солнцем; но приметны уже свойства молодого чудовища: уж яд кипит в зубах его, оно шипит раздвоенным языком. – Там снаряжали флот, коему назначено было смертию и пламенем опустошить берега Свеи" (с. 234-235).

Вымышленная битва-реванш Тегнера похожа на описанную Пушкиным Полтавскую главным образом потому, что оба автора имели перед собой исторический рассказ об одном и том же сражении. Не исключено, что на Тегнера оказала влияние поэма Вальтера Скотта "Мармион" (1808), также заканчивающаяся описанием битвы, исход которой решает судьбу героя и его родины; на близости поэмы "Мармион" "Полтаве" указал В. М. Жирмунский⁹². Битва, описанная Тегнером, распадается на те же части, что и Полтавская в изображении Пушкина, с той существенной разницей, что шведы в "Акселе" атакуют дважды (первый раз неудачно) и притом без оперативной паузы.

В начале битвы "малочисленная и худо вооруженная толпа, – последняя сила Швеции, – с надеждою и отвагою в душе без страха вступила в бой. Но враги сражались не один на один" (с 236). У Пушкина конница нависает над полем боя "тяжкой тучей" (с. 58), и у Тегнера русские "покрывают равнины подобно туче" (с. 236). Пушкин говорит о том, что "гром пушек" Петра во многом решил исход сражения; это историческая истина.

Бросая груды тел на груду,

Шары чугунные повсюду

Меж ними прыгают, разят,

Прах роют и в крови шипят.

(с. 58)

Шведы, понесшие потери, откатились назад.

Пальбой отбитые дружины,

Мешаясь, падают во прах...

(с. 56)

У Тегнера – похожая картина (только русские занимают здесь неприступную позицию не за шанцами, как при Полтаве, а на гребне некоей скалы): они "мещут гром с вершины скалы, неприступной для всякой храбрости, и смерть безнаказанно поражает редеющие ряды" (с. 236).

В "Полтаве" перелом в сражении наступает с появлением на поле битвы Петра; у Тегнера аналогичную роль играет Аксель, которой, как и пушкинский Мазепа, "вырастает до размеров главного антагониста русского царя, вытесняя в художественном отношении менее заметную фигуру Карла"⁹³. "Лик" Петра "ужасен", а "движенья быстры" (с 56); у Тегнера "тогда, подобно гневному Тору с молотом и поясом мужества, является Аксель на поле сражения... его грудь – сталь, его рука – смерть" (с. 237). И Петр, и Аксель богоподобны: первый "весь как божия гроза", а второй не только похож на древнескандинавского громовержца (Тора), но и является шведам "ангелом-помощником в крайней беде" (с. 237). Петру "коня подводят", и тот

... мчится в прахе боевом,

Гордясь могущим седоком.

Аксель же "повсюду летает... на белом иноходце" (с. 237). У Пушкина

Тогда-то свыше вдохновенный

Раздался звучный глас Петра:

"За дело, с богом!"

""Бог и король Карл!" (кричит у Тегнера Аксель, – Д. Ш.). – И по полю раздались клики: "Бог и король Карл!"" (с. 237). В "Полтаве"

Еще напор – и враг бежит:

И следом конница пустилась,

Убийством тупятся мечи,

И падшими вся степь покрылась,

Как роем черной саранчи.

(с. 59)

В "Акселе" же "вскоре поле устилается трупами и оружиями, и мечи шведов слепо, но безопасно ударяют в тыл врагов, в диком беспорядке бежавших" (с. 237).

Как видим, канва, по которой нарисована картина битвы в обеих поэмах, аналогична не только композиционно, но и в фабульных деталях, в оттенках художественной мысли, в словах, несущих основную коммуникативную нагрузку. Возможно, и здесь Пушкин верен себе: как правило, его произведения, продолжающие четко очерченную литературную традицию, стилистически ориентированы на конкретные тексты – в данном случае на текст поэмы Тегнера. Но идейные смыслы обоих рассказов диаметрально противоположны.

Теперь обратимся к новеллистическому сюжету. Тегнер ближе, чем Пушкин, следует фабуле "восточных поэм" Байрона: героиня и герой любят друг друга, но их соединению мешает препятствие (война между их государями и народами, а также клятва, данная Акселем Карлу: не прикасаться к деве без его разрешения).

Аксель в первой части поэмы напоминает пушкинского молодого казака, влюбленного в Марию. В обеих поэмах картинно изображена драматическая поездка гонца по государственно важному поручению. Один скачет в столицу России, другой – в столицу Швеции. Одного посылает верный слуга Петра – Кочубей, другого – сам король Карл: "В один вечер сказал он Апселю: "Вот письмо (он дал ему письмо), возьми его, Аксель, и скачи день и ночь в Швецию; там вручи его Совету"" (с. 218).

Пушкинский казак скачет ночью:

Кто при звездах и при луне

Так поздно едет на коне?

(с. 29)

И Карл приказывает Акселю: "...отправься ныне же вечером" (с. 218). Пушкинский казак

...на север держит путь,

Казак не хочет отдохнуть

Ни в чистом поле, ни в дубраве,

Ни при опасной переправе.

И у Тегнера "молодой Аксель с радостию седлает коня своего и едет день и ночь; едет лесом по границам Украины" (с. 220). "Потехой" пушкинского молодца служит "ретивый конь" – и Тегнер подчеркивает, что "молодой Аксель страстно любил скакать на коне" (с. 218). Депеша у казака зашита в шапке:

Зачем он шапкой дорожит?

Затем, что в ней донос зашит...

Аксель же, "с радостию взяв письмо, зашил его в пояс". У Пушкина "булат потеха молодца", но

За шапку он оставить рад

Коня, червонцы и булат,

Но выдаст шапку только с бою,

И то лишь с буйной головою.

Нечто подобное как раз и происходит с Акселем; "вдруг засверкали вокруг него (Акселя, – Д. Ш.) копья и сабли, и в минуту сомкнулся около него блестящий круг.

"Ты везешь письмо из Бендер, сойди, отдай его мне – отдай или умри!". Удар меча его был ясным шведским ответом... один против двадцати устремлялся булат его" (с. 220).

Каждая из приведенных деталей в обеих поэмах сама по себе могла бы быть принята за общий для всех поэтов-романтиков образно-лексический элемент поэтического стиля эпохи. Но случайность появления всей отмеченной совокупности этих деталей маловероятна.

Истекающего кровью Акселя спасает от смерти героиня своим внезапным появлением⁹⁴. Зовут ее, так же как и возлюбленную пушкинского Мазепы, Марией; между тем дочь Кочубея, по указанию самого Пушкина, "называлась Матреной" (с. 65), героиня "Мазепы" Байрона – Терезой, а в черновиках русский поэт именовал свою героиню то Анной, то Натальей⁹⁵. Не Тегнер ли отчасти подсказал Пушкину романическое имя для его героини? Такое предположение тем более уместно, что и некоторыми обстоятельствами своей жизни, внешностью и характером Мария Тегнера походит на пушкинскую.

Обе они – дочери украинских магнатов, верных сподвижников Петра; правда, у шведского поэта Мария становится сиротой еще в предыстории: "Отец мой пал в полках царя; чуть-чуть помню образ моей матери" (с. 228). Кочубей был очень богат; указанием на это обстоятельство Пушкин начинает свою поэму:

Богат и славен Кочубей.

Его луга необозримы;

Там табуны его коней

Пасутся вольны, нехранимы.

У Пушкина "вольность" и "нехранимость" табунов Кочубея – сама собой разумеющаяся мелкая реалистическая деталь местного колорита. И в шведской поэме отец героини богат, и на его лугах пасутся вольные табуны. Но у Тегнера эта деталь несет большую образно-смысловую нагрузку, разрастаясь в целую картину; вольные животные противопоставлены здесь людям, опутанным общественной ложью, условностями и предрассудками. "Не видал ли ты на обширной равнине наших веселых табунов? Отважные, как витязь, легкие, как лань, они не принадлежат никому... они... пробегают по полям и неподкованным копытом поражают противников, страдают и веселятся. О, свободные чада пустыни, как приятна, как счастлива ваша жизнь на зеленых полях!" (с. 229).

Пушкинская Мария, не в пример томным героиням "семейных" романов, "свежа, как вешний цвет, взлелеянный в тени дубравной" (с. 19). Тегнер специально подчеркивает, что его Мария "не похожа... на красавиц идиллий, которые, вздыхая, блуждают по зеленым рощам – изображения вечной тоски... зарею румянились щеки" (с. 223). У героини Пушкина

Вокруг высокого чела,

Как тучи, локоны чернеют.

………

Ее уста, как роза, рдеют.

И у героини Тегнера "густые черные локоны лежали как полночь над розовым садом; веселая отважность гордо и величественно изображалась на челе" (с. 223).

Пушкинскую Марию тяготила жизнь в семействе деспотического отца: и вот

... бежала своенравно

Она семейственных оков,

Томилась тайно, воздыхала...

(с. 22)

И Мария у Тегнера рассказывает: "Вечное одно и то же в замке становилось несносно для вольного духа моего" (с. 229). Возлюбленная Мазепы

...с неженскою душой

Она любила конный строй,

И бранный звон литавр, и клики...

Тема "неженской души" героини широко развита в поэме Тегнера: "О как щастливы мущины! они сильны... восхищающая опасность, блеск славы... принадлежат им... Препояшусь мечом и – я муж!.. Я выросла на иноходце и свинец мой еще никогда не ошибался" (с. 228, 233). Тегнер, заставив свою героиню облачиться в мужское платье, обыграл, в отличие от Пушкина, традиционный авантюрно-романический, многократно опошленный мотив травестийного переодевания⁹⁶.

Заключительное сражение, в котором героиня и герой встречаются на поле боя как неприятели, не приносит радости никому: победного пира в поэме Тегнера не происходит. Слепой рок разит равно и побежденного, и победителя. Мария смертельно ранена (возможно, неистовым Акселем, хотя прямо об этом не говорится). Следует традиционно-романическая сцена ночной встречи-прощания, аналогичная сцене последнего свидания Мазепы с Марией. Пушкин:

Ночные тени степь объемлют.

На бреге синего Днепра

Между скалами чутко дремлют

Враги России и Петра.

………

Но сон Мазепы смутен был.

В нем мрачный дух не знал покоя.

(с. 61)

Тегнер: "Уже битва, утихши, подобно насыщенному зверью, покоилась на поле, и луна с высоты проливала свой бледный свет на опустошение. Аксель, вздыхая, бродит по берегу залива среди трупов, лежащих друг подле друга... между крутых скал" (с. 238). Пушкин:

И вдруг в безмолвии ночном

Его зовут. Он пробудился.

Глядят; над ним, грозя перстом,

Тихонько кто-то наклонился.

Он вздрогнул, как под топором...

Пред ним с развитыми власами,

Сверкая впалыми глазами,

Вся в рубище, худа, бледна,

Стоит, луной освещена.

"Иль это сон?.. Мария... ты ли?"

Тегнер: "...и... вдруг слышит голос знакомый, сетующий в тишине ночи... он... видит неизвестного юношу, который, уязвленный и истощенный от потоков крови, опирается на скалу. Месяц выходит из-за туч и озаряет бледные черты лица, и он, трепеща от ужаса, воскликнул: "О Боже спаситель! это она!"" (с. 238). Пушкинская героиня, сойдя с ума, бредит, говоря о волчьей голове, кровавых усах и т. п. Правда, это "бред прозрения", но все-таки бред. Единственная разумная фраза, ею произнесенная, такова: "Отец и мать глаза закрыли". У Тегнера умирающая тоже говорит возлюбленному: "У меня нет... ни отца, ни матери; ты был мне матерью, отцом; ты был мне всем" (с. 240). После этого она, попрощавшись с героем, отдает богу душу в отличие от пушкинской Марии.

Но безумные речи, в которых бредовые идеи перемежаются со словами прозрения, звучат и в поэме Тегнера. Правда, произносит их не героиня, а герой, лишающийся рассудка от горя:

"Тогда выходит из подземных рек не смерть, а меньший брат ее, бледное сумасшествие... шатается оно по земле, и дико и пристально взирает то на высоту небес, то в глубину земли... Оно прикоснулось к голове Акселя, и с тех пор стопы его блуждают вокруг могилы" (с. 241). Шведский поэт страдал припадками безумия, первый из которых начался у него как раз тогда, когда он дописывал "Акселя"⁹⁷. Бред безумного героя, страдающего муками совести, воспроизведен Тегнером ярко и точно, как бы с натуры; возможно, Пушкин вспомнил монолог Акселя, когда сочинял последний диалог Марии и Мазепы, хотя, конечно, придал ему вполне оригинальную художественную форму. Мария – у Пушкина:

Ах, тише, тише, друг!.. Сейчас...

Постой... услышать могут нас.

(с. 61)

Аксель: "Тише, тише! ты, синяя волна, не шуми, ударяя о брег! ты мешаешь моему сну... ты приносишь смерть к моему берегу" (с. 240).

Мазепа – у Пушкина:

Мария, бедная Мария!..

(с. 61)

Аксель: "О, сколь счастлив был тогда бедный Аксель!.. Она мне бедному отдала сердце" (с. 240).

Мария – у Пушкина:

Что за рассказ у них смешной?

Она за тайну мне сказала,

Что умер бедный мой отец,

И мне тихонько показала

Седую голову – творец!

Подумай; эта голова

Была совсем не человечья...

(с. 61)

Аксель: "Мне говорят, что земля засыпала мою невесту и что трава растет над верною грудью, – неправда! Она в сию ночь сидела на крутизне скалы... В голове моей было так тяжело, так темно" (с. 240). Мария – у Пушкина:

...С тобою розно

Зачем в ночи скитаюсь я?

Пойдем домой.

………

Я принимала за другого

Тебя, старик.

(с. 61)

Аксель: "...в будущую весну я повезу ее домой... Здесь ныне юноша стоял весь в крови... Он был похож не знаю на кого" (с. 240). Далее Аксель умоляет погаснуть звезды, которые видели, как он совершил кровавое убийство; в монологах Марии и Мазепы тема "звезды – свидетеля преступления" не затронута. Зато она развита Пушкиным несколькими страницами раньше:

Но мрачны странные мечты

В душе Мазепы: звезды ночи,

Как обвинительные очи,

За ним насмешливо глядят.

(с. 44)

Аксель: "Вы, звезды, горящие в небесах! умоляю вас, потухните! исчезните! я знаю благую утреннюю звезду: она зашла в кровавое море" (с. 241).

Мария – у Пушкина:

Его усы белее снега,

А на твоих засохла кровь!

(с. 61)

Аксель: "...еще запах крови несется от берега; у меня самого на руке кровь" (с. 241).

Герой Тегнера умирает, и сама его судьба служит немым укором "королю-воину" Карлу XII, который принес лучшие силы своего народа в жертву ложно понятым государственным интересам Швеции и погубил величие шведской державы. На этом кончается поэма Тегнера.

Подведем итоги. Указанные нами параллели могут быть восприняты невнимательным читателем как неизбежные общие места романтической поэзии; эпическая повесть о сражении; полководец на коне, вдохновляющий ряды соратников на подвиг; типовая внешность романической героини; ночное явление девы погубившему ее возлюбленному и роковое с ним объяснение, и т. п. Но эти общие места в обеих поэмах нашли специфическое художественное воплощение, будучи приурочены к конкретной истории. Пушкин если и следует в чем-либо по стопам Тегнера, то всегда говорит свое слово. Например, в описании битвы русских со шведами, там, где у Тегнера поэтический вымысел, у Пушкина – исторический факт. Он последовательно как бы восстанавливает истину, затемненную шведским поэтом. Образу "витязь-девы" можно подобрать параллели в европейской байронической поэзии; но в лице Марии Тегнер пытался изобразить национальный украинский женский характер героической эпохи

Северной войны. Какой бы робкой ни была эта попытка, она должна была привлечь внимание Пушкина, который не мог найти ничего подобного ни в сухой "Истории Малой России" Н. Н. Бантыша-Каменского, ни в поэмах Байрона.

Сцены роковых свиданий встречаются во многих художественных произведениях; но мало где они исполнены такого глубокого философско-исторического смысла, как у Тегнера, тем более что в "Акселе" сцена эта осложнена мотивом безумия как особого экстатического прозрения. К этой теме Пушкин обращался не раз: достаточно вспомнить Евгения из "Медного всадника". Здесь повторена фабульная схема поэмы Тегнера: героиня умирает, а герой сходит с ума от горя – и все это в конечном счете благодаря державной воле монарха, преследовавшего надындивидуальные, государственные цели. Не в "Акселе" ли зерно замысла "Медного всадника"? Бели это действительно так, то можно было бы поставить вопрос о полемике русского национального поэта со шведским. Приведенные нами параллели могут иметь и историко-типологический смысл, характеризуя литературный фон "Полтавы" и "Медного всадника".

Итак, имеются основания предполагать, что творческая встреча Пушкина и Тегнера состоялась. Тегнер, великий национальный поэт Швеции, пользовался громкой прижизненной славой; было бы странно, если бы Пушкин обошел его своим вниманием. "Библиотека для чтения" через год после гибели русского поэта справедливо отметила, что Тегнер "в шведской словесности то же, что Пушкин в нашей. Тегнер и Пушкин, два поэта современные, поэты двух стран соседственных, сходны во многом относительно своих дарований. Это одна из причин, по которой мы непременно должны короче познакомиться с гением прославленного скальда"⁹⁸.

3

Романтизм в русской литературе 1830-х годов, пережив уже свой расцвет, постепенно уступал место новому художественному методу – реалистическому. Сходный процесс в литературах Скандинавии начался много позже. Скандинавская романтическая литература была знакома русскому читателю мало, в основном лишь понаслышке. "Ученая Европа едва подозревает существование поэзии и литературы совершенно особенных, уединившихся во льдах Севера", – писал В. Н. Олин в 1830 г.⁹⁹, а в конце того же десятилетия ему вторил "Журнал Министерства народного просвещения", выражая пожелание, "чтобы наши ученые обратили наконец внимание свое" на скандинавскую литературу¹⁰⁰. Подобные сетования – не просто риторическая фигура. Они обрамляют русские статьи о скандинавской культуре не только потому, что одни авторы подражали другим: шведская и датская литературы первых десятилетий XIX в. так и не сделались по-настоящему духовным хлебом насущным для среднего русского читателя. По словам А. И. Герцена ("Былое и думы"), в оригинальных русских "романах и повестях, в поэмах и песнях" того времени, "с ведома писателя или нет, везде сильно билась социальная артерия, везде обличались общественные раны"¹⁰¹. Произведения же датских и шведских романтиков столь непосредственно и широко социальные проблемы не обсуждали. Все же сочинения скандинавов переводились в 1830-х годах даже более интенсивно, чем в предшествующие десятилетия. Больше стало появляться и статей о литературе Севера, переводных и оригинальных, в русской периодике. Как вспоминает Герцен, "ни в одной области ведения, ни в одной литературе... не было значительного явления, которое не попалось бы какому-нибудь из нас и не было бы тотчас сообщено всем"¹⁰². К числу таких явлений относились и лучшие произведения Эленшлегера и Тегнера, Бескова и Аттербума.

Критика признавала "замечательнейшими явлениями новейших времен" в датской изящной словесности творчество трех писателей – Баггесена, Ингемана и Эленшлегера, Этот последний среди них – "звезда первой величины"¹⁰³. Эленшлегер освободил датскую литературу от подражательности¹⁰⁴. Его сочинения проникнуты "спокойной глубокой меланхолией", чуждой и немецкой метафизической выспренности, "пламенной мрачности, от коей не избегли ни Шиллер, ни Новалис, ни сам Гете", и французской утонченной чувствительности¹⁰⁵. Эленшлегер обратился к отечественным преданиям, наложившим печать оригинальности на его творчество; им обязан он "многими красотами" в своих произведениях¹⁰⁶.

Эленшлегер, облекая в драматическую форму "печальные и суровые мифы" средневековья, "с великим искусством... сглаживает жестокости". Датский язык Эленшлегера – "звучный и плавный, сочный и элегический"¹⁰⁷. Благодаря Эленшлегеру датское драматическое искусство процветает¹⁰⁸. Эленшлегер не только прекрасный драматург, повести его тоже "превосходны"¹⁰⁹. О. И. Сенковский считал, что после смерти А. С. Пушкина в живых осталось лишь два великих поэта: Тегнер и Эленшлегер. Слава этого последнего не в том, что он "плодовитее Гете и разнообразнее Шиллера", и не в том, что его фантазия легко переносится с экзотического Востока на мрачный Север. Эленшлегер – "поэт национальный... он написал несколько произведений, которые сделались совершенно народными... он вполне постиг поэзию Севера"¹¹⁰.

Швеция интересовала критиков более, чем Дания, которая, как подметил видный французский филолог-германист и путешественник Жан-Жак-Антуан Ампер, "всех менее имеет в себе скандинавского", ибо она только "дверь Скандинавии, узел, связывающий ее с Германией"¹¹¹. Швеция "из всех земель... представляет для России наиболее интереса. Сама природа сравняла их во многих отношениях... Смежные друг с другом, шведы и русские представили в трении своем события, которые должны пленить всякого"¹¹².

"Литературная газета" А. А. Дельвига и А. С. Пушкина поместила рецензии на произведения шведских поэтов-романтиков Бескова и Никандера. Возможно, рецензии эти доставил редакции барон Е. Ф. Розен¹¹³, уроженец Ревеля, известный стихотворец, увлекавшийся культурой германского мира. Однако рецензии эти, по-видимому, сочинения не оригинальные, а переводные; во всяком случае статья "Шведская поэзия"¹¹⁴ перепечатана из польской газеты "Tygodnik Petersburski" ("Петербургский еженедельник").

По словам редакции, произведения Бескова и Никандера выбраны для рецензирования будто бы наугад: "Не имея возможности читать все новейшие произведения шведской литературы, мы в "Литературной газете" будем говорить только о тех, кои нам попадутся"¹¹⁵. Иными словами, Бесков и Никандер – рядовые, типичные писатели-романтики, и, таким образом, выбор для рецензирования их сочинений не так уже случаен. Еще менее случайно, что статья "Шведская поэзия" заимствована из "Петербургского еженедельника", выходившего на польском языке. Это издание, подчеркивала редакция, "есть, по мнению многих, лучшая иноязычная газета в России. Литературное отделение П. Еженедельника отличается хорошим выбором и разнообразием статей"; из него "Литературная газета" "заимствовалась многими любопытными и занимательными статьями"¹¹⁶. Таким образом, газета Дельвига и Пушкина опубликовала образцово "занимательные" и "любопытные" статьи о характерных представителях шведской романтической литературы. Это придает оценкам, содержащимся в статьях, особую эстетическую значимость: недаром они привлекли внимание П. А. Вяземского¹¹⁷, в то время старавшегося реформировать литературную критику. Таких библиографически точно и аккуратно оформленных рецензий русская периодическая печать еще не знала.

Три заметки¹¹⁸ посвящены сочинениям драматурга и поэта Бернарда фон Бескова, члена "готского союза", увлеченного пропагандиста романтических идей. В начале рецензент касался истории возникновения шведского романтического движения, объясняющей литературно-общественную позицию Бескова. Бели "прежняя" шведская литература "изнемогала в оковах академического деспотизма и французского педантизма", то романтики освободили ее от "академического ига" и обратили поэзию "к неисчерпаемому источнику народности". Новая школа в Швеции, торжествующая победу, привлекла к себе всех лучших писателей: Гейера, Хаммаршёльда, Францена – и Бескова в том числе. Он – поэт "хороший" потому, что "самобытный". Его поэзия, исполненная "мужества и силы", посвящена "отечественным предметам". И как драматург Бесков обнаруживает "значительное дарование". Герой его стихотворной драматической дилогии "Эрик XIV" "принадлежит к так называемым "бесхарактерным" лицам, коих столь трудно обрисовывать; и потому автор, решительно выставляя причины действий, с большим искусством устроил положения"¹¹⁹. Эрика побуждают к действию "истинно трагические причины", но автора можно упрекнуть за выбор такого героя, который "по положению своему действовать не может, равно как Мария Стуарт у Шиллера". Главный недостаток пьесы – "чрезмерная сценическая пышность", оперное великолепие, вредящее драматическому впечатлению: "...при этой роскоши, при этих продолжительных танцах разных племен, зритель без сомнения забывает об Эрике, о заговоре, обо всем"¹²⁰. Театрально-романическая декоративность в исторической драме не должна подменять национально-этнографическое правдоподобие, утверждала "Литературная газета".

Мысль о том, что "должно уважать в поэтах Швеции сию чистую, сию благородную любовь к отечественным музам"¹²¹, развита и в статье о творчестве шведского поэта Карла Августа Никандера, переведенной для "Литературной газеты" из польского "Петербургского еженедельника"¹²². Если Бесков в трагедии раскрыл весь характер исторического лица (Эрика XIV), то Никандер в "руне" ("балладе, думе, и как угодно будет назвать сей род стихотворений") отразил одну черту его облика, один драматический момент его жизни. Правомерны оба жанра и оба подхода к историческому материалу. Герои Никандера живут жизнью, наполненной поэтическими переживаниями и романическими приключениями. Поэту удаются "картины дивного и ужасного", составляющие его руну "Пожар Москвы".

"Литературная газета" собиралась и в дальнейшем пропагандировать скандинавскую романтическую литературу; в редакционном примечании говорилось: "Может быть, успеем мы впредь еще более познакомить наших читателей с поэзией и вообще с литературой Скандинавского полуострова"¹²³. Этим надеждам не суждено было сбыться: вплоть до закрытия "Литературная газета" не печатала статей о новой литературе стран Севера.

Дворянские публицисты в 1830-х годах продолжали хвалить патриархальную простоту и неиспорченность нравов, якобы царящие в шведской литературе. Олин писал, что во Франции "литература сделалась спекуляцией, и все механизм. Соображения ума подчиняются соображениям выгоды... Искусство драматическое и поэзия одержимы духом всеобщей торговли"¹²⁴. В Германии литераторы, зараженные "зудом писать и писать", наживают капиталы. Олин замечал: "Эта прилипчивая и отчаянная болезнь, к несчастию, и в России пустила глубоко свои корни, которые давно бы пора было выжечь"¹²⁵.

Напротив, в Швеции потому сохраняется "пиитический дух, угашенный во всех прочих странах Европы", что там "существование общественное" носит еще "характер простоты удивительной", а "система или учение "пользы", которая в точном смысле может называться любовию к корысти под мантиею философии, туда еще не проникло"¹²⁶. Произведения шведских писателей отличаются "силой и мужеством", "сосредоточенностью мыслей", "могуществом воображения", "лаконизмом удивительно характеристическим". Вот благородно-простодушный шведский поэт Эрик Шёберг. Как и подобает истинному поэту, он "пожертвовал надеждою своего счастья гордой независимости своего духа; он отказался, находясь в самой роковой крайности, от пособий, кои хотели заставить его купить ценою похвал: он умер, не достигнув еще зрелости возраста, уже знаменитый, но до гроба бедный"¹²⁷.

Иной точки зрения на шведский романтизм придерживался Ампер, статьи которого переводились на русский язык в 1830-е годы. Возникновение романтического направления в шведской литературе либеральный французский критик считал следствием политического переворота в Швеции начала XIX столетия. Возведение на шведский трон Бернадотта, восставшего против Наполеона, казалось Амперу "революцией либеральной"; "...независимость вещь заразительная, и литературное освобождение последовало именно потому, что совершилось освобождение политическое". В литературе это освобождение "назвали... романтизмом"¹²⁸. Ныне в Швеции, писал Ампер, спор между классиками и романтиками окончательно решен победой "революционной партии" романтиков. В. Г. Белинский во многом согласился с этой концепцией Ампера, отметив в рецензии на его книгу "Очерки Севера": "Битва романтизма с классицизмом в Швеции и победа первого над последним, которая, раньше или позже, была им одержана в начале нынешнего столетия почти во всех странах Европы и которую, мне кажется, гораздо справедливее должно назвать победою здравого смысла над невежеством и предрассудками, описана Ампером чрезвычайно занимательно"¹²⁹. Русские журналы с интересом отнеслись к статьям о шведской литературе Ксавье Мармье¹³⁰, посетившего Швецию в 1837 г. К этому путешествию Мармье тщательно подготовился. Германистикой он увлекся еще в 1820-х годах благодаря близкому знакомству с А.-Э. Лагранжем, другом Альфреда де Виньи, автором работ о Жан Поле, дипломатом и ученым, изучавшим немецкую культуру. В начале 1830-х годов Мармье, деятельный сотрудник журнала "Revue Germanique", обратил особое внимание и на скандинавскую литературу. В Дании Мармье подружился и породнился с Эленшлегером (женился на его родственнице), а в Швеции виделся с Тегнером¹³¹; отчет французского путешественника о поездке в Скандинавию и заинтересовал русских читателей.

В статьях Мармье о шведской литературе много живописных деталей, географических и этнографических наблюдений, тонких и верных замечаний о психическом складе и обычаях скандинавов. Но здесь же ощущается претенциозное желание выступить перед соотечественниками в роли французского Тацита, в укор им живописать простоту нравов патриархального Севера, не испорченного еще до конца буржуазной цивилизацией ж не знающего слишком бурных политических потрясений. Говоря о Тегнере, Мармье рисовал образ поэта, нарочито непохожий на французских радикалов. Поэзия Тегнера, "нежная и религиозная", будто бы вся преисполнена "благочестия" и "отеческих наставлений". Она очень нравится шведским крестьянам. Да и по внешности Тегнер – шведский мужик, "мужчина... высокий и здоровый... Простолюдины вполне разделяют... почтение к поэту; крестьяне по воскресениям читают Тегнеровы стихи"¹³².

В каждом творении Тегнера "виден северянин, швед"; Тегнер, "один и& самых народных поэтов в нынешней Скандинавии... был верным органом общей мысли, обыкновенного расположения души своих соотечественников"¹³³, но это душевное расположение, по Мармье, все те же кротость, смирение, религиозное благочестие. Такое понимание "народности" в условиях российской действительности имело точки совпадения с уваровским.

В изображении Мармье так же "народны" и другие шведские романтики старшего поколения, сумевшие уже поладить с традиционно-консервативной Шведской академией. Францена все хвалят за "непорочность души, кротость его характера... Он человек характера нежного, мечтательного, идиллического", Аттербум – "меланхолик", Стагнелиус создал "философию мистическую и эфирную", и то лишь "для себя", Виталис погружен в "мистические грезы"¹³⁴. Но эти поэты в конце 1830-х годов совсем не были "новейшими", как их представила русскому читателю "Библиотека для чтения". Полуправдивый рассказ Мармье давал во многом искаженное представление о литературной жизни Швеции тех лет, когда на страницах шведских газет не прекращались публицистические баталии. Шведскую поэзию Мармье сближал с поэзией Финляндии¹³⁵, находившейся на более низкой стадии общественно-исторического развития. Но статьи Мармье так или иначе знакомили русского читателя с культурой Скандинавии. Имея в виду прежде всего их, "Журнал Министерства народного просвещения" в 1839 г. констатировал: "Литература Северной Европы преимущественно занимала наши журналы"¹³⁶.

В 1839 г. к "шведской теме" обратился и Ф. В. Булгарин, пытавшийся в своей книге путевых впечатлений от поездки в Швецию¹³⁷ охарактеризовать ее литературную жизнь. Книга эта содержит немало сведений, интересных русскому читателю, но собраны они бессистемно, частью "из немецких и французских журналов и некоторых путешествий", частью получены Булгариным от некоего его шведского "друга" "г. Бара, молодого литератора с умом, образованным классически, с изящным вкусом"¹³⁸. Среди сколько-нибудь известных шведских писателей того времени литератор с таким именем не значится¹³⁹, а многие сведения, сообщаемые автором "Летней прогулки", не подтверждаются другими источниками^

В книге Булгарина заслуживает внимания очерк истории шведской журналистики – самый подробный из существующих на русском языке. Но из авторских сентенций очевидно, что составлен он тенденциозно, с целью доказать, что и в шведской литературе господствует "торговое направление". Это – скрытая полемика Булгарина с литераторами дворянского лагеря, хулившими издателя "Северной пчелы" и противопоставлявшими ему патриархально честных шведских писателей. В то же время либеральное направление в публицистике Швеции Булгарин осудил, назвав шведских демократов "рабулистами" и приписав "испорченность" их нравов влиянию французских революционных идей¹⁴⁰. Идеальный – "замечательный" и "прекрасный" – поэт, по Булгарину, консерватор П. Г. Линг, крайний националист; вообще чем поэт народнее, тем будто бы менее понятен он инонациональному читателю: "Бельман никогда не будет известен вне Швеции, и перевести его невозможно. Это лучшее доказательство оригинальности и самостоятельности таланта!"¹⁴¹ Против подобных идей неоднократно восставал В. Г. Белинский.

В литературе Швеции первой трети XIX столетия господствовали лирико-поэтические жанры; на русский язык переводились образчики шведской поэзии в прозе и стихах. Эти переводы заслуживают внимания хотя бы потому, что те же мотивы нашли отражение в сочинениях русских писателей. Журнал "Галатея" напечатал прозаический перевод первой песни поэмы Юхана Стагнелиуса (1793-1823) "Владимир Великий" ("Vladimir den Store", 1817)¹⁴². В поэме говорится о любви русского великого князя к принцессе Анне и о крещении Руси. Стагнелиус идеализировал христианское средневековье, противопоставляя "святую Русь" безбожной Франции, предмету его политических антипатий, бросив тем самым вызов шведским либералам. Поэт "религиозный и склонный к мечтательности", Стагнелиус, который, как отмечал Ампер, "почерпал вдохновение из идей и добродетелей христианских"¹⁴³, привлек внимание М. Н. Загоскина, в романе "Аскольдова могила" (1833) противополагавшего эти добродетели "буйным речам" разгромленных декабристов.

И у Загоскина, и у Стагнелиуса многогрешный князь прозревает, пируя со своими приближенными; подробности различны только в. деталях, хотя и не исключено, что это – лишь типологическая параллель. В повестях Загоскина немало "общих мест" русской и западноевропейской исторической романистики.

У Стагнелиуса пир происходит "в высоком, ярко освещенном шатре"¹⁴⁴, а у Загоскина – "в обширном покое"¹⁴⁵; в шведской поэме Владимир пирует "среди вождей" (с. 226), а в русском романе – в кругу "ближних бояр" (с. 282). У Стагнелиуса Владимир "из огромного, жемчугом осыпанного кубка" пьет "сладкое вино Лесбоса" (с. 226), а у Загоскина князь ведет себя более по-русски: из "турьего рога" вкушает "мед сладкий" (с. 282). У Стагнелиуса, знакомого с содержанием "Слова о полку Игореве", вероятно, по пересказу братьев Гримм¹⁴⁶, Владимира пением услаждает Боян: "быстрые персты Баяна летали по струнам золотой арфы" (с. 226). Загоскину Боян показался анахронизмом в данной ситуации, и романист написал: "Дворцовый кифарник играл на звонких гуслях" (с. 282).

В обоих произведениях князя не радуют никакие развлечения. В шведской поэме "ни великолепие празднеств, ни волшебные звуки музыки, ни взоры красоты, ни сок винограда не могли усыпить пробуждающейся тоски кающегося сердца". Владимир за столом сидит "печальный", душа его полна "какою-то грустью – тоской" (с. 232). У Загоскина – то же самое, но он повествует об этом сладкоречиво, в псевдобылинном стиле: "Пасмурен, как ночь осенняя, грозен и угрюм, как туча громовая, Владимир-Солнышко сидел за передним концом стола, покрытого яствами... Ему известнее были... укоризны собственной его совести" (с. 262, 282).

В роли утешителя-искусителя у Стагнелиуса выступают княжеский льстец Иоанн и сам Сатана, являющийся пред князем в "образе отца Владимира" (с. 243): в шведской романтической поэме много мистики. В "Аскольдовой могиле" мистики нет совсем, и аналогичную роль играет "дядя великокняжеский, знаменитый воевода Добрыня" (с. 282). Иоанн тщетно пытается разогнать княжескую тоску, поведя такую речь: "Восседая на престоле Рюрика, ты владеешь цветущими землями... Блестящий Новгород... Псков, Киев и Изборск повинуются твоим законам" (с. 229); "отец Владимиров", то бишь Сатана, продолжает: "Возвесели дух мой на небесах... в битвах бог браней не управляет уже могущею дланию пенящегося коня своего... Могущий глас молвы и славы не возбуждает более к подвигам рода смертных" (с. 243-244). То же самое Добрыня сообщает князю в нарочито более истовой и "задушевной" речи: "Высоко ты сидишь на своем златокованном столе... ты славен и велик... так о чем тебе, государю нашему, задумываться? Уж не прискучило ли тебе сложа руки сидеть? Не берет ли охота у соседа в гостях побывать, загулять на пир незванный к царю византийскому? Так за чем дело стало? Вымолви олово княжеское" (с. 283).

У Стагнелиуса после пира ночью Владимира посещает мистическое видение. Ему является "жена, цветущая небом... в одежде, белой, как свет полуденный, как снег на вершинах вековых гор", и представляется: "Я мать Святослава, прежде называлась мудрою Ольгою, но теперь в небесах – Еленою" (с. 238). У Загоскина Владимир видит только естественные сны, но в них, по его словам, "образ юной девы, которой препоручала меня умирающая Ольга, приходил мне на память. Иногда во сне она являлась мне, окруженная дивным светом, в той же белой одежде" (с. 69). В шведской поэме Ольга прорицает: "В книге Всевышнего огненными словами начертана непременная судьба России, Я вижу – дни счастливейшие воцаряются в градах и весях; ангелы с пламенными мечами, в блестящих доспехах окружают престол Рюриков; торжествуя, парят русские орлы над изумленною землею, разносят веления предвечного и мещут его перуны. Гордо вознесет Москва главу свою к облакам, праведною рукою будет взвешивать судьбы народов и, покрытая небесным щитом, спокойно будет сидеть на своем вечном престоле" (с. 241-242). В русском романе подобные речи произносят все положительные герои – это общие места охранительной риторики тех дней.

В прозе и стихах на русский язык переводились лирические произведения Виталиса и Гейера, В альманахе Олина помещены прозаические переводы двух стихотворений Виталиса¹⁴⁷ – типичных для творчества этого поэта элегий в оссианическом стиле: "Посвящение луне" (дева – видение, сотканное из лунных лучей) и "Фантазия весенняя" (пробуждение любовного чувства, гармонирующего с просыпающейся природой). Гейера переводил – в стихах – уроженец Ревеля литератор А. Грен, владевший шведским языком. Для поэзии Гейера наиболее характерна героико-элегическая тема, однако переводчик выбирал близкие ему по настроению образчики субъективно-медитативной лирики шведского поэта-философа¹⁴⁸. Переводя шведских поэтов, особенно потрудился барон Е. Ф. Розен¹⁴⁹. В "Литературной газете", в статьях, ему приписываемых¹⁵⁰, характеризуется шведская лирика, остановившая внимание Розена. Ему больше всего нравятся поэты-элегики, которые "роют, как мелодические певцы весны в уединенных рощах: поют как бы из благодарности к дару песнопения"¹⁵¹, пишут "языком гибким, сжатым и звучным"¹⁵².

Более всего удались Розену переводы стихотворений Аттербума, шведского поэта, о котором позже подробно говорил Мармье¹⁵³. В поэзии идейного вождя "фосфористов" нет "ничего утомительного, ни болезненного"; это "вопль души", "молитва", "меланхолия, сладкая и лучезарная". Аттербум мастерски сочиняет символико-аллегорические стихотворения. "Одна из самых замечательных частей его произведений есть ряд маленьких поэм о цветах. Все цветы там описаны не с щепетильной сухостью ботаника, но с поэтическим чувством, которое они возбуждают или по преданию, или по символической идее, и это чувство придает описанию жизнь, движенье, мысль. Некоторые из этих сочинений, например описывающие лилию... полны всей свежестью, всей прелестью идиллии. Другие, как например описания фиалки, нежны и меланхолически, как элегия; третьи, например, имеют характер драматический. Но есть много чопорных, произведенных с усилием, обремененных философскими идеями и отвлеченными образами"¹⁵⁴. Некоторые из этих стихотворений и перевел в стихах Е. Ф. Розен¹⁵⁵.

В подражание Аттербуму русский поэт сочинял и собственные стихи на аналогичные темы. Стихотворения эти окрашены сходными настроениями и орнаментированы похожими метафорами. Это можно видеть, сравнив, например, стихотворение Аттербума "Лилия" в переводе Ровеиа 6 оригинальным его стихотворением "К Лилии". У шведского поэта Лилия, исповедуясь путнику, говорит:

...Я ангел пленный,

Воспоминаньем грустно наклоненный,

Чем была я, цвет мой говорит!

Гордыня привела ее к грехопадению, и вот она проливает "нежные слезы":

И в груди святое шепчет чувство:

"О смиренье, бога лучший дар!"¹⁵⁶.

У Розена Лилия – не цветок, а девушка, и действие происходит не в прошлом и не на небесах, а на земле и в душе поэта, но черев все стихотворение, написанное в сходных поэтических выражениях, проходит тот же мотив "нежных слез" о грехопадении:

Хотя раскаянье во мне

Горит спасения залогом –

Но как любить меня теперь?

Невинность милая! не верь

Моей любви, проклятой богом!¹⁵⁷

Справедливо считается, что Ровен в оригинальном поэтическом творчестве тяготел к немецкой романтической традиции¹⁵⁸, что в нем преобладает "немецкий элемент"¹⁵⁹, что поэт "воспитан на чтении певцов германских"¹⁶⁰, – недаром современники иронически величали его "германо-русским пиитой"¹⁶¹. Но Розен – "пиита" столь же германо-русский, сколько и шведско-русский, что и было тонко подмечено В. К. Кюхельбекером в дневниковой записи 14 января 1834 г.: "Стихотворения в первых 4-х частях "Сына отечества" на 1829 год почти все выходят из ряда тех, какие обыкновенно попадаются в журналах. Два перевода Розена (Е. Ф.) из Аттербома знакомят нас, и весьма удачно, с шведским поэтом, который стоит того, чтобы его знали и вне его отечества; заглавия этих двух пиэс: "Роза солнца" и "Роза и мотылек"; – последняя особенно игрива и свежа.

"Пробуждение весны", собственное стихотворение Розена, в духе двух его переводов. Однако же картина и метафоры тут народные, русские"¹⁶².

Вероятно, именно по переводам Розена составил себе представление о шведской поэзии И. И. Лажечников, автор романа "Последний новик" (1831-1839). В нем фигурирует поэт-швед. Хотя по фабуле романа, действие которого имеет место в начале XVIII в., он певец-импровизатор, напоминающий оссианического барда-скальда (он – старик-слепец), этот герой очень похож и на поэта-романтика 1820-1830-х годов. Как и Аттербум, юношей учился он в Упсальском университете. Природа создала его "странным". В "те лета, когда другие рвут играючи цветы на лугу жизни", он был погружен в философско-метафизические раздумья – "уж задумывался и, тревожимый непонятным чувством, искал чего-то, сам не зная чего"¹⁶³. Находясь во власти субъективно-лирических настроений, этот поэтически настроенный швед предавался созерцанию красот природы (следует перечисление основных сюжетов натурфилософских стихотворений Аттербума, Гейера и Виталиса): "...убегал... смотреть на радужную игру северного сияния... в полуночные часы спешил... украдкой... проводить утомленное солнце в раковинный дворец его на дно моря и опять в то же мгновение встретить его, освеженное волнами, в новой красоте начинающее путь свой среди розовых облаков утра... в тиши осеннего вечера, один под открытым небом, усеянным звездными очами, освещенным великолепным ночником мира, терялся... умом и сердцем в неизмеримости этой пустыни, исполненной величия и благости творца!"¹⁶⁴ Этот швед читает и стихотворение в прозе, могущее напомнить поэзию Стагнелиуса: "...вижу: из сумрака выступает дева, любимица небес; голова ее проникнута, взоры опущены долу, волосы падакф небрежно по открытым щекам; румянец стыдливости, играя по щекам ее, спорит с румянцем зари утренней, засветившей восток"¹⁶⁵.

Отношение Лажечникова к такой поэзии двойственно: она благозвучна – но монотонна и слабо связана с реальной жизнью. Один из персонажей романа, тоже швед, но человек трезво мыслящий и прозаический, цейгмейстер Вульф, насмешливо говорит старику-скальду: "...что мне до мяканья, с кашлем пополам, ваших стихотворцев на козьих ножках:

Фиялочка прелестна!

Почто в лесу цветешь?

или:

Она сидит, она глядит...

и с места ни шагу!"¹⁶⁶.

Стараясь верно воспроизвести колорит изображаемой эпохи, Лажечников обращался к литературным произведениям, содержащим необходимый ему культурно-исторический материал.

4

В русской литературе 1840-х годов победила "натуральная школа", а датский и шведский литературный реализм находился еще в зачаточном состоянии. Для скандинавской литературы это была эпоха поисков и блужданий, проб и ошибок. В этих условиях она не могла иметь особенно большое значение для русского литературного процесса, но в 1840-х годах интерес к ней возрос по сравнению с предыдущим десятилетием. Появлялось все больше переводов с датского и шведского языков. Если в русских журналах 1830-х годов печатались лишь отрывки сочинений Эленшлегера¹⁶⁷, то теперь наиболее значительные его произведения были полностью 'Переложены на русский язык¹⁶⁸.

Переводы эти выполнял уроженец Швеции В. Дерикер¹⁶⁹, наборщик в типографии Э. Праца, где печатались "Библиотека для чтения" и "Сын отечества". Мнения критиков о художественных достоинствах переводов Дерикера разноречивы. Одни "ручались за дарование" переводчика, знавшего языки оригиналов, "точно соблюдавшего" их "тон" и "норманнский колорит"¹⁷⁰. С другой стороны, П. А. Плетнев отметил, что Дерикер "не в совершенстве освоил язык нового своего отечества и потому, употребляя все усилия сохранить требования русского стиха, видимо, находится в борьбе" с самим собою. В результате "мы или не чувствуем прелести поэзии, или теряем лучшие ее краски", а местами и вовсе "только добираемся" до смысла¹⁷¹.

Действительно, Дерикер пытался "улучшить" Эденшлегера, вставлял в тексты своих переводов собственные сентенции (типа: "высокомерие – бредовый порок"¹⁷², и т. п.). Его работы ни в коей мере не могут сравниться не только со стихотворными переводами В. А. Жуковского, а даже и Я. К. Грота, но переложения Дерикера все же выполняли свою функцию: знакомили русского читателя с творчеством Эленшлегера. У этого писателя имелись в России поклонники – тот же Плетнев, Д. Коптев¹⁷³ и Ф. Кони¹⁷⁴. Каролина Павлова посвятила Эленшлегеру восторженное стихотворение, написанное на немецком языке¹⁷⁵. Журнал "Репертуар и Пантеон" уделял много места датским комедиографам, авторам сочинений "прелестных, по удивительному юмору и остроумию"¹⁷⁶, и вообще драматургам Дании, страны, в которой "сцена сделалась паролем" культурной жизни¹⁷⁷.

В истории русско-скандинавских литературных отношений особое место принадлежит Я. К. Гроту, в XIX в. лучшему их знатоку. С 1840 до 1852 г. Грот был ординарным профессором истории и языка России в Гельсингфорсском (Александровском) университете; долгое пребывание в Финляндии помогло ему близко познакомиться и с литературной жизнью Швеции¹⁷⁸. В 1840 г. началась многолетняя, почти каждодневная переписка Грота с Плетневым, содержащая множество важных сведений о восприятии в России скандинавской литературы. Оба корреспондента относились к взаимному обмену посланиями весьма серьезно, желая, чтобы эти последние являлись "магазином современных записок о литературе"¹⁷⁹.

Грот принялся изучать скандинавскую культуру с сознанием первопроходца, полагая (не вполне справедливо), что русские поэты-романтики – Жуковский, Баратынский, а до них Державин – "показывают совершенно недостаточное и ложное понятие о скандинавском мире", черпая представления о нем из Оссиана¹⁸⁰. Грот записал в своем дневнике 30 июня 1844 г.: "Если я не буду знакомить Россию с миром скандинавским... то надолго еще может отдалиться время этого полезного знакомства. Скоро ли опять найдется человек, которого природа и судьба поставят для этого в такие благоприятные обстоятельства, как меня?"¹⁸¹

Уже первая статья Грота, напечатанная в "Современнике"¹⁸², свидетельствует о том, что ее автор успел основательно познакомиться со шведской литературой. Он со знанием дела характеризовал шведский язык, благозвучный, "богатый и очень обработанный", отличающийся "силой и нежностью", и шведскую литературу – средневековую и новейшую, романтическую, в которой критик особенно выделял Тегнера, Францена, Гейера и Стагнелиуса¹⁸³. В следующем номере "Современника"¹⁸⁴ Грот дополнил свою статью обозрением шведской литературы за один истекший год – 1838; это был перевод заметки К. Ю. Ленстрёма – идейного вождя либеральных студентов Упсалы, литературного союзника Альмквиста. Заметку эту Грот выбрал из альманаха "Зимние цветы" ("Vinterblommor"), живо напомнившего ему "Северные цветы" "нашего покойного Дельвига"¹⁸⁵. После ознакомления с этим обзором русская критика отметила, что шведская литература, в которой столь много поэтов, пишущих не для широкой публики, а для узкого круга друзей, "далека от цветущего состояния"¹⁸⁶.

В 1841 г. Грот опубликовал выполненный им стихотворный перевод "Саги о Фритиофе" Тегнера¹⁸⁷; к творчеству классика шведской романтической поэзии переводчик обратился не случайно. Грот, получивший образование в Царскосельском лицее, был поклонником Пушкина и Байрона; Тегнер принадлежал к той же плеяде великих европейских романтиков: "...он очаровывает и увлекает именно роскошью фантазии, истинным воодушевлением и юношеским огнем, которым согреты его сжатые, звучные стихи"¹⁸⁸. Грот хорошо владел искусством версификации. Свою литературную деятельность он начал, переложив на русский язык в стихах байроновского "Мазепу"; этот перевод, напечатанный в "Современнике" (1837, т. 9, с. 94-128), удостоился похвалы В. А. Жуковского¹⁸⁹. Тогда же Грот принялся изучать шведский язык. Швед Паули, гимнастическую залу которого посещал будущий переводчик "Саги", подарил ему одно из ранних изданий этой поэмы, и Грот "с жаром" принялся ее читать (с помощью немецкого ее переложения)¹⁹⁰.

Перевод требовал вдохновения и упорного труда. Грот признавался: "Едва ли я буду в состоянии что-нибудь другое в жизни сделать с таким пламенным рвением, с каким переводил Фритиофа... Несколько раз трудности приводили меня в уныние. Тогда я хотел лучше все перевести прозою; принимался за прозу, но чувствовал, что поэзия подлинника исчезает, и вновь переходил к стихам"¹⁹¹. Грот искал "энергические выражения" для своего перевода в русской народной поэзии, читая "Бову-королевича"¹⁹², но в этом деле переусердствовал (скандинавского витязя назвал "богатырем"), за что и получил выговор от Белинского¹⁹³. На фоне вольных переложений и прозаических буквалистских переводов, в изобилии печатавшихся русскими журналами, труд Грота выделялся своей художественностью.

Тем не менее "Фритиоф" встретил со стороны русской критики менее восторженный прием, нежели ожидал переводчик. Шевырев хотел было похвалить поэму в "Москвитянине", но промолчал¹⁹⁴. Другие периодические издания перевод Грота "не бранили"¹⁹⁵, но и не славословили. Так, рецензия О. И. Сенковского – очередное рассуждение этого литератора о необходимости изучать скандинавские древности. О поэме и ее переводе он смог сказать лишь самые общие вещи ("особая верность" духу отдаленной эпохи, "хороший подарок" русской публике)¹⁹⁶. Плетневу, печатно отделавшемуся банальными комплиментами в адрес своего друга¹⁹⁷, поэма Тегнера казалась малоинтересной¹⁹⁸. В печати появился и резко отрицательный отзыв – Н. Кукольника, которого Плетнев и Грот не любили, величая за глаза "известным вралем и назойником"¹⁹⁹. В отместку Кукольник утверждал, что поэма, прославляющая вольнолюбивых древних героев, "нравственно бесполезна", и обобщал: "Впрочем, всякая народная поэзия имеет свойства поэзии поддельной для других племен"²⁰⁰.

Наибольший интерес представляет рецензия В. Г. Белинского, в которой изложены его суждения о народности литературы и о значении поэтического перевода²⁰¹. Белинский приветствовал издание Грота, несмотря на то что считал скандинавскую литературу "проникнутой провинциализмом"²⁰². Шведская, датская, голландская, польская и чешская литературы, по мнению критика, неоднократно им высказанному в 1830-х годах, "органически развившиеся и имеющие свою историю", хотя и блещут "именами знаменитых классиков" ("так известны в Европе имена Эленшлегера, Тегнера..."), но лишены всемирного исторического значения; круг влияния такой литературы ограничен "пределами выражаемой ею национальности"²⁰³. Теперь же, отвечая критикам охранительного направления, вменявшим в достоинство скандинавской литературе национально-культурную замкнутость, Белинский разъяснял свою позицию.

Поэма Тегнера глубоко национальна, и, "несмотря на свою народность", Фритиоф "общедоступен, понятен и в высшей степени интересен для всякой публики и на всяком языке, если передан хоть так хорошо, как передал его на русский язык г. Грот. Причина этому – общечеловеческое содержание и самый характер скандинавской народности"²⁰⁴. Основная идея поэмы должна быть общечеловеческой, родственной всем народам. Ведь рисуемые Тегнером "времена варварства" – это героическая эпоха активного человеческого и гражданского деяния, "мир великих подвигов, благородного самоотвержения, обожания чести, славы и красоты, мир доблести... общественной нравственности!"²⁰⁵ Критик, предъявлявший жесткие требования к художественному переводу, будь то буквальный, точный перевод или свободное поэтическое переложение, высоко оценил труд Грота. "Он умел сохранить колорит скандинавской поэзии подлинника, и поэтому в его переводе есть жизнь: а это уже великая заслуга в деле такого рода"²⁰⁶. Ободренный похвалой Белинского, Грот впоследствии перелагал на русский язык и другие образчики шведской поэзии²⁰⁷, которая казалась увлеченному переводчику даже еще более "полновесной мыслями", чем русская²⁰⁸.

После того как в 1840 г. праздновалось двухсотлетие Гельсингфорсского университета209, Грот и Плетнев приступили к составлению альманаха, который позднее вышел на русском и шведском языках²¹⁰. Предполагалось объединить силы "благомыслящих" писателей Севера против "тлетворного" западного влияния и "торгового" направления в журналистике²¹¹. Грот собирал и редактировал альманах очень тщательно, но конечный результат разочаровал составителей: альманах, несмотря на сотрудничество в нем с русской стороны Одоевского, Соллогуба, Плетнева и Грота, а со шведской – Францена, оказался типично провинциальным изданием, мало интересным столичному читателю. Как отметил И. Эман в одной из статей, помещенных в альманахе, все выступившие в нем финляндские поэты, писавшие на шведском языке, отличились "в высокой степени каким-то идиллическим направлением"²¹²; не отставали от них и русские прозаики. Белинский похвалил лишь статью "Воспоминания Александровского университета", сочиненную Гротом, которого критик уважал за хороший перевод "Фритиофа"²¹³. Некоторые другие участники "Альманаха", по замечанию Белинского, лишены "современных понятий об искусстве". Тираж книги так и остался нераскупленным²¹⁴.

Тем не менее Плетнев продолжал воодушевлять своего приятеля, несколько обескураженного неудачей, на дальнейшее подвижничество²¹⁵, Так у Грота родился замысел систематически печатать в "Современнике" "скандинавские листки" – собирать "любопытные факты современной деятельности в Скандинавии"²¹⁶ с преимущественным вниманием к художественной литературе. Грот поначалу увлекся этой новой затеей, старательно обдумывал общий план всей серии, собирал анекдоты, делал очерковые зарисовки скандинавских нравов и обычаев.

Славянофилом Грот не был и смеялся над "закоренелым славянизмом" С. П. Шевырева²¹⁷. Ознакомление соотечественников с западноевропейской литературой Грот считал большим для них благом. В этом смысле характерна напечатанная в XX томе "Современника" (1840) статья Грота "Мысли шведского писателя относительно истории литературы, представляющая собой пересказ литературно-теоретической концепции Аттербума²¹⁸. С ним Грот согласен, что критики, вполне справедливо требующие от литературы "оригинальности" и "национальности", хорошенько не объяснили себе значения этих критериев. Единственно правильный к ним подход – беспристрастно исторический, Аттербум прав, вслед за Гете утверждая, "что народная оригинальность, когда действительно существует, никогда не исключает усвоения многого истинного и прекрасного, ибо она способом такого усвоения всегда умеет сохранять свою самобытность и отличительность. Слепой патриотизм нередко усиливается доказать, что для существования этой оригинальности талант непременно должен поставить себя в совершенную независимость от всяких иноземных влияний. Но это толкование нелепо и неисполнимо: едва ли найдется хоть одно европейское государство, где бы литература могла представить такой отдельный, в самом себе замкнутый мир"²¹⁹. Такова же точка зрения и Грота – историка русско-скандинавских культурных отношений и критика.

Но Грот не был и "западником": он сочувствовал политическим воззрениям славянофилов. Для России и Швеции Грот считал благом не литературную и культурную, а политическую изоляцию от революционной и либерально-свободомыслящей Западной Европы. Плетнев не скрывал, почему ему хотелось превратить "Современник" в журнал, "посвященный исключительно Скандинавии": тогда можно было бы "плюнуть на гнилую западную Европу"²²⁰ с ее вечными смутами. Грот осуждал Запад во многих "скандинавских листках". Он порицал шведских либералов²²¹. Ему импонировал Мармье, идеализировавший скандинавскую патриархальность. С ним в 1842 г. Грот встречался в Гельсингфорсе, а Плетнев – в Петербурге, и оба они поначалу не могли нарадоваться новому знакомству²²². Но когда Мармье, присмотревшись к российской действительности, отозвался о ней с меньшим сочувствием, чем прежде, Грот в очередном "листке" критиковал "довольно неверные" суждения французского путешественника и о скандинавской литературе.

Воздавая хвалу шведским поэтам-романтикам, Грот не мог пройти мимо крупнейшего прозаика Швеции того времени – Альмквиста. Русский критик ценил его "огромное дарование", отдавал должное его "таланту, удивительному по своей неимоверной плодовитости, самобытной силе и редкой многосторонности"²²³. Но Гроту претил политический радикализм и утопический социализм Альмквиста, а редактируемые им периодические издания напоминали издателю "Современника" и его гельсингфорсскому корреспонденту столь несимпатичные им "Отечественные записки". В одном из "листков" Грот говорил о неэтичном, с точки зрения плетневского "Современника", отношении Альмквиста к оппонентам²²⁴, в другом – порицал его повесть "Так можно!", где в резкой форме отрицался церковный брак²²⁵. Заметив, что перо Альмквиста "красноречиво, увлекательно", Грот восставал на "то ложное и опасное учение, которое начало было возникать в Западной Европе, будто брак есть установление лишнее... Все знают имя французской писательницы (Жорж Санд, – Д. Ш.), поднявшей знамя этой безумной школы и увлекшей за собою многих; так и в Швеции даже человек с талантом, Альмквист, заразился заблуждением и написал в подтверждение мнимой истины роман "Det går an!" ("Можно!")²²⁶.

Альмквисту в шведской литературе того времени противостояла Фредерика Бремер. В своих многочисленных "семейных" романах она продолжала традицию сентиментально-бытовой повести XVIII в., идеализируя социально-нравственные ценности, столь уважаемые Плетневым и Гротом. Поскольку Бремер, кроме того, была весьма популярна не только в Швеции, но и в других скандинавских странах и в Германии, Грот обратил на ее книги особое внимание. Публикация какого-либо из ее романов на русском языке явилась бы вызовом "натуральной школе"²²⁷. Плетнев писал Гроту 22 апреля 1842 г.: "Чувство твое при чтении г-жи Бремер я понимаю: так меня бесит большая часть нынешних сочинений, претендующих на высшую идею искусства"²²⁸. Решено было перевести и опубликовать "Семейство" ("Hemmet", 1839) – самый большой и знаменитый роман Бремер.

Его на русский язык перевела сестра Я. К. Грота Роза Карловна Грот, печатавшаяся также под псевдонимом: Апполлонская²²⁹. Художественные достоинства этого перевода, тщательно выверенного по оригиналу и отредактированного Я. К. Гротом, впоследствии высоко оценил Белинский²³⁰. Пока продолжалось растянувшееся на весь 1842 г. печатание этого романа в "Современнике", Грот в "листках" не уставал восхвалять "истинно христианскую философию" Бремер, тем самым невольно подготавливая холодно-иронический прием, оказанный "Семейству" русскими журналами.

Лишь "Сын отечества" похвалил этот роман за то, что он написан просто, "без романтических затей"²³¹, Другим критикам эта простота показалась слишком примитивной, а идейный замысел романистки – несостоятельным. Рецензия Белинского²³² осуждала не только "Семейство", но и все направление плетневского "Современника". Плетнев всячески демонстрировал якобы полную аполитичность своего журнала и, вероятно, устно распространял афористическую сентенцию Грота: "Современник – тихо разговаривающий господин, а публика – прохожие. Остальные журналы – бранящиеся на улице люди"²³³. Иронически называя плетневский журнал "самым почтенным, самым безукоризненным", Белинский говорил: "Он напоминает собою то блаженное время... русской журналистики... в котором люди любили литературу для литературы... Полемики не было; вместо ее царствовала любезность самого лучшего тона"²³⁴. По сравнению с произведениями русской реалистической литературы роман Бремер выглядел "нравоучительным и чинным", а его основная мысль, что человеческое счастье заключается только в семейной жизни, – не просто смешной, и наивной, но и социально вредной. Роман, проповедующий общественную пассивность, равнодушие к "широко раскинувшейся, бесконечно разнообразной жизни", должен быть отвергнут новым, молодым русским читателем. В то же время Белинский признавал Бремер "писательницей не без дарования" и не отказывал ей в умении "хорошо и легко рассказывать" и "даже с некоторым успехом очерчивать характер".

Отношение Плетнева и Грота к Белинскому претерпело изменения с конца 1830-х годов, что было вызвано во многом идейной эволюцией самого Белинского. Если Плетневу когда-то казалось, что Белинский "полон истинных мыслей и знания искусства"²³⁵, то после статьи Белинского "Взгляд на литературу русскую в 1840 г." издатель "Современника" увидел в писаниях знаменитого критика "пристрастие"²³⁶, "надоедливое широковещание"²³⁷, "неясность и завиранье"²³⁸, "произвольные требования" к литературе²³⁹. Грот, не имевший в отличие от Плетнева четко осознанной литературно-идеологической позиции, поначалу не разделял этой антипатии своего приятеля к критику, столь высоко отозвавшемуся о "Фритиофе"²⁴⁰. Но после рецензии Белинского на "Семейство" Грот решил внять Плетневу, неоднократно призывавшему его "чаще и резче вносить статьи, противоположные духу гнусного учения Отечественных записок"²⁴¹. Сочинив такого рода статью, Грот отослал ее в "Москвитянин" и, хотя не во всем сочувствовал его направлению, в сопроводительном письме к Шевыреву величал этого последнего своим "литературным братом"²⁴².

У "Москвитянина" был свой взгляд на шведскую литературу. Не одобряя героико-лирического, социально активного направления в шведской поэзии (почему Шевырев и замолчал "Фритиофа"), "Москвитянин" приветствовал "скандофильские" тенденции в литературе Севера²⁴³. А. Бычков уверял читателя, что скандинавы, презрев Запад, "умственную и литературную жизнь сосредоточили только около самих себя и мало заботятся о славе европейской"²⁴⁴, а шведская поэзия с ее любовью ко всему "идеальному" и "религиозному", сильная своей "народностью", отвергает "французскую мысль и фразу"²⁴⁵. Поэтому Шевырев желал заручиться литературной поддержкой Грога²⁴⁶ и напечатал его ответ Белинскому²⁴⁷.

Эта злополучная статья принесла Гроту репутацию политического ретрограда, рассорила его с передовыми журнально-общественными кругами и скомпрометировала его культурно-просветительскую деятельность. Здравая мысль, что идеологические споры между русскими критиками не должны мешать развитию русско-скандинавских литературных контактов, затемнена здесь раздраженно-полемическими выпадами против Белинского. Грот имел основания утверждать, что и в "Семействе" "заметно старание сочинительницы расширить круг действия женщины, вывести ее из той тесной сферы, в которой она по большей части бывает заключена"²⁴⁸. Но резонные мнения историка литературы тонут в этой статье среди филиппик против "секты сенсимонистов", "г-жи Жорж Занд", Альмквиста и, конечно же, против "разрушительного направления" критика "Отечественных записок", забывшего о "христианской нравственности", религии и гражданских обязанностях. В обстановке николаевского режима статья Грота была воспринята как донос; любопытно, что именно так расценили ее и представители того литературного лагеря, к которому примыкал Грот. "Доносом" назвали его статью Погодин и Вяземский, читавшие ее в корректуре, причем Плетнев не сделал ничего для спасения доброго имени своего приятеля²⁴⁹.

Белинский, отвечая Гроту, порекомендовал ему впредь не отвлекаться от "невинных и усладительных занятий" "в наполнении приятельского журнала пустенькими статейками о финляндских нравах и литературе" для того, "чтоб необдуманно и опрометчиво бросаться в омут полемики, самой мутной и тинистой"²⁵⁰. Грот послушался Белинского и полемику прекратил²⁵¹; да и от романа Бремер он не был в таком уж восторге. В письме Плетневу от 1 марта 1844 г. Грот пересказывал "умное", по его выражению, суждение о Бремер упсальской газеты: "Семейство" – роман "слабый", его мужские характеры "неопределенны, неверны", художественность здесь подменена религиозностью и т. п.²⁵² Грот сожалел, что работа над переводом романа Бремер почти целый год лишала его возможности "заняться каким-нибудь более дельным трудом"²⁵³. Соглашаясь с Белинским, назвавшим его статьи о Скандинавии "пустенькими", Грот говорил: "...мне кажется, что все, что я ни пишу, так сухо и ничтожно... Недостатки моих писем из Швеции полагаю я не в частных промахах, а в общем их плане и духе. Я нахожу, что они слитком занимаются частностями, мелочами, – чем бы в главных чертах показывать положение края, дух народа и общества, характер истории и учреждения"²⁵⁴.

Однако Плетнев продолжал просить у Грота скандинавских материалов для "Современника". Скрепя сердце, Грот принялся за поиски таковых и случайно наткнулся на действительно выдающееся произведение – роман великого датского писателя X. К. Андерсена "Импровизатор" в шведском переводе. Со шведского этот роман и был переложен Р. К. Грот под наблюдением ее брата и напечатан в "Современнике" и отдельным оттиском в 1844 г. Памятуя о горьком опыте с "Семейством", Грот и Плетнев не возлагали особенно радужных надежд на успех. "Импровизатора" у публики. Плетнев говорил, что это "прелестное" сочинение создано "не для толпы, а для художников"²⁵⁵.

Действительно, в мнении русской критики "Импровизатор" разделил участь "Семейства". На первый взгляд этот факт может показаться невероятным. Принято думать, что чем крупнее тот или иной иноязычный писатель, чем большую роль сыграл он в истории родной ему литературы, тем восторженнее будут приняты за рубежом его книги: участие в литературном процессе других народов ему будто бы гарантировано. Так, например, поскольку мы внаем, что Андерсен – великий писатель, а Белинский и Добролюбов – замечательные критики, постольку они должны были полюбить Андерсена я высоко оценить его творчество²⁵⁶. Однако слава великого писателя за рубежом может я не соответствовать масштабам и самобытности его гения. Это и случилось на первых порах с Андерсеном. Русский читатель воспринял "Импровизатора", а затем и сказки Андерсена как сочинения "запоздало" романтические²⁵⁷. Русского читателя могли бы привлечь своеобразно примененная Андерсеном, традиция народно-сказочного повествования, романтическая "трансцендентальная" ирония, приемами которой датский писатель столь блестяще владеет, но нечто подобное было уже в сказках братьев Гримм, у Гофмана, Жан Поля и Тика, а все они в 1840-х годах представлялись устаревшими не только Белинскому, но даже литературному архаисту Плетневу. Последний писал Гроту (22 октября 1840 г.): "Надобно признаться, что не без терпения приходится восхищаться Гофманом. У него так много недоговоренного, с боку набросанного и перепутанного с частностями немечины, что устанешь прежде, нежели выберешься на эту светлую, очаровательную дорогу истинной поэзии и философии. Удивительно для меня, отчего такие изумительные гении, как Ж. Поль и Гофман, прибегали к изысканностям"²⁵⁸.

И вот в рецензии Сенковского высмеивались "всепереводящие немцы", вслед будто бы за которыми и плетневский журнал "прельстился" романом, дышащим "сладостью вроде Августа Лафонтена. ...Чувствительные читательницы, конечно, найдут его интересным. ...Для менее чувствительных он, мы боимся, покажется утомительным и скучным"²⁵⁹. Белинский, отметив, что роман "не лишен занимательности" и что итальянские нравы очерчены в нем "не без таланта", не мог одобрить сентиментальной восторженности Андерсена и поверить в психологическую достоверность романических приключений героя. Белинский особо подчеркнул, что этот "невинный роман" может "с удовольствием и пользою" читаться не серьезным взрослым читателем, а "молодыми девушками и мальчиками, в свободное от классных занятий время"²⁶⁰. В рецензии на "Импровизатора" в "Финском вестнике", которую, по-видимому, следует приписать Белинскому²⁶¹, те же мысли изложены резче и определеннее. Здесь "Импровизатор" уподоблен "Живописцу" и "Аббаддонне" Н. Полевого, между тем, говорится в рецензии, русскому читателю нужны совсем другие герои; "Мы хотим видеть современного человека, каков бы он ни был... Мы хотим действительности во что бы то ни стало, и самый любимый герой наш теперь – не поэт, не импровизатор, не художник, но чиновник, или пожилой откупщик, ростовщик, вообще приобретатель, то есть самое непоэтичное существо в мире.

...Таков уже наш вкус или... дух века"²⁶². Перевод сам по себе признавался "очень хорошим", но поскольку роман "для русской публики не может представлять в настоящее время ни малейшего интереса", постольку "переводчик напрасно потратил время на перевод этого романа"²⁶³.

Грот напечатал в "Современнике" и "Звездочке" А. О. Ишимовой несколько сказок Андерсена в переводе своей сестры, отобрав наиболее благочестиво-нравоучительные ("Бронзовый вепрь", "Лист", "Цветы маленькой Иды" и т. п.)²⁶⁴, но они были вовсе не замечены критикой. Лишь в 1858 г, Добролюбов, познакомившийся со сказками Андерсена во французском переводе, называя их "премилыми", "забавными и трогательными", рекомендовал их исключительно для детского чтения²⁶⁵. Таким образом, Андерсену во второй трети XIX столетия не суждено было стать непосредственным участником русского литературного процесса. Интерес к нему в России возник позже, когда начали писательскую деятельность те, кто в 1840-1850-х годах детьми знакомились со сказками Андерсена.

В 1844 г. финляндско-шведский литератор Ю. Лундаль перевел на русский язык повесть Альмквиста "Дворец" и предложил ее для опубликования в "Современнике". Поправление переводов Лундаля, плохо знавшего русский язык, было для Грота работой "скучной" и "самой неблагодарной"²⁶⁶. Но даже несмотря на это обстоятельство, а также на антипатию Грота ж Плетнева к Альмквисту, они опубликовали это произведение – одно из самых метафизически-отвлеченных, символико-аллегорических в творчестве шведского писателя. Оно не имело успеха даже у друзей Плетнева, который сообщал Гроту 7 марта 1845 г.: "Вот что написал мне Коптев о "Дворце" Альмквиста... "Эта повесть могла родиться только в младенческой литературе или назначена как сказка для младенцев. Есть хорошее, но все вместе – ай... ай!""²⁶⁷.

К этому времени Грот окончательно утратил интерес к пропаганде современной ему скандинавской литературы, Швеция на поверку оказалась не идиллически-патриархальной утопией, а "республикой... по нынешнему положению в ней дел: там... теперь делами управляют газетчики"²⁶⁸. Плетнев писал 14 июня 1847 г. Гроту по поводу его книжки о Финляндии: "Книга твоя в нашу эпоху есть отрадный анахронизм"²⁶⁹; Грот с горечью сознавал, что он и его друг отстали от века. "Современник" хирел, терял подписчиков. По признанию самого Плетнева, это был журнал "без влияния, без интереса" и нимало не соответствовал своему названию. После того как "Современник" в 1847 г. перешел к И. А. Некрасову и И. И. Панаеву, Грот еще некоторое время печатал свои "скандинавские листки" – теперь уже в Москвитянине" и "СПб. ведомостях"²⁷⁰, – до тех пор, пока в 1853 г. не покинул Гельсингфорс, чтобы занять кафедру профессора в Царскосельском лицее²⁷¹. Начиная с 1845 г. и до конца десятилетия главным проводником сведений о скандинавской литературе в России стал "Финский вестник" (с 1848 г. – "Северное обозрение") Ф. К. Дершау,

Собственно, мысль издавать подобный журнал впервые зародилась у Я. К. Грота. В письме от 13 сентября 1840 г. А. О. Ишимовой, а также, по-видимому, в беседах с разными лицами, в том числе с Дершау, Грот излагал план издания некоего "Финляндского вестника", журнала политического и литературного, который "находил бы очень обильные материалы в журналах, газетах и всяких книгах, выходящих... во всей Скандинавии"²⁷². Эту мысль и подхватил Ф. Дершау, сын абоского коменданта, по натуре предприниматель и делец, прошедший журналистскую школу в редакции "Северной пчелы" под началом Ф. В. Булгарина. Усыпив бдительность Плетнева обещанием издавать журнал, который бы выходил в Або исключительно для финляндцев²⁷³, Дершау через цензурный комитет²⁷⁴ добился высочайшего разрешения печатать журнал, выходивший в Петербурге, исключительно для русского читателя. Дершау широковещательно обещал знакомить его с произведениями скандинавских писателей "в хороших и верных переводах"²⁷⁵, давать подробные отчеты о литературном движении на Севере и т. п.²⁷⁶ По словам Дершау, его журнал имел главной своей целью "знакомить Россию со Скандинавией".

Но это, как известно, была ложь: редакция журнала, отступив от первоначально выдвинутой программы, поставила перед собой задачу "изучения России", "нас самих"²⁷⁷. Трудно сказать, кого Дершау хотел ввести в заблуждение больше – цензуру или читателя; скорее всего, он просто желал угодить всем людям без изъятья, сделать журнал доходным предприятием. Дершау привлекал к участию в журнале людей разной, подчас диаметрально противоположной идеологической ориентации – В. Г. Белинского, В. Н. Майкова, А. В. Старчевского, Аполлона Григорьева (имела место неудачная попытка пригласить и Я. К. Грота), но непременно бойких полемистов, способных принести успех изданию. Плетнев имел основание сравнивать Дершау с Краевским²⁷⁸.

Благодаря сотрудничеству в журнале Белинского и будущих петрашевцев в целом позицию "Финского вестника" следует признать передовой²⁷⁹. Журнал Дершау поддерживал "натуральную школу", помещал "физиологические очерки", хулил "чистое искусство" и славянофилов. Все это звучало свежо и смело – и привлекало подписчиков.

В "Финском вестнике" напечатаны: исторический роман Ингемана²⁸⁰, повести шведских беллетристов – Меллина²⁸¹, с которым Дершау переписывался²⁸², и Флюгаре-Карлен²⁸³, прозаиков, оставивших след в истории шведской литературы" и в качестве "образчиков вкуса шведской публики" несколько новелл Альмквиста²⁸⁴. Журнал рассказал об идейной эволюции Гейера – от монархической консервативности к республиканскому либерализму²⁸⁵, что подтверждал и опубликованный в том же номере журнала пересказ историко-философской лекции²⁸⁶ шведского историка, осуждавшей крепостное право²⁸⁷. "Финский вестник" знакомил читателя с литературой не только Дании и Швеции, но и Норвегии, а также Исландии. Правда, и раньше русские читатели знали, что в Норвегии издаются литературные журналы²⁸⁸, складываются "патриотические гимны"²⁸⁹ и ставятся хорошие пьесы²⁹⁰, а в Исландии, где литература тесно соприкасается с "гражданскою историею"²⁹¹, пишутся "многие нравоучительные сочинения"²⁹². Теперь на страницах "Финского вестника" исландской и норвежской литературам предсказывался скорый расцвет²⁹³.

Однако при отборе скандинавских материалов Дершау не был последователен. По его словам, он руководствовался "не столько эстетическим, сколько статистическим масштабом. "Финский вестник" будет передавать те произведения изящной литературы скандинавов, которые имели или имеют особенный успех в отечестве авторов"²⁹⁴. И Дершау рядом с повестями Альмквиста печатал нравоучительные повести Бремер²⁹⁵ и С. М. фон Кноринг²⁹⁶. Рецензируя роман этой последней, некрасовский "Современник" отмечал "растянутость рассказа, мелочные подробности, болтливость, отсутствие живописи и, особенно, неверный взгляд на смысл событий"²⁹⁷. А критик "Отечественных записок" иронизировал: "За шведский роман... вы принимаетесь с тем чувством, какое овладевает вами, когда вы совершаете редкий и трудный визит к какой-нибудь старушке-тетушке, охотнице до нравственных сентенций"²⁹⁸.

Из оригинальных русских художественных произведений на "скандинавскую тему" журнал Дершау напечатал лишь повесть и трагедию Н. В. Кукольника, который в духе высочайше утвержденной для "Финского вестника" программы превозносил благодеяния, будто бы оказанные царскими войсками финнам и лифляндцам²⁹⁹. Переводные же сочинения, прикосновенные к северной теме, в "Финском вестнике" по большей части рассчитаны на невзыскательный читательский вкус. Это либо нарочито "ужасные", "кровавые" повествования³⁰⁰, либо старые анекдоты "из жизни королевы Христины"³⁰¹, переложенные подчас не со скандинавских языков, а с французского, как однажды вынуждена была признать редакция журнала³⁰².

Когда "Финский вестник" объявлял, что он не придерживается "никакой журнальной партии исключительно", то это, видимо, констатация факта, а не "декларация, вызванная цензурными соображениями"³⁰³. Так, в журнале напечатано претенциозное рассуждение П. Соловьева "Теоретический взгляд на драматическое искусство вообще и в особенности на драму Эленшлегера "Амлет", новейшее произведение знаменитого датского поэта"³⁰⁴. По словам В. М. Морозова, П. Соловьев – "случайный для "Ф. В." сотрудник"³⁰⁵, а появление его статьи на страницах журнала – недоразумение. На самом деле П. Соловьев, смененный Я. К. Гротом на кафедре русской истории Гельсингфорсского университета, давний знакомец Дершау, помогавший ему подбирать скандинавские материалы, – сотрудник не случайный³⁰⁶. Статья Соловьева написана в защиту "чувства эстетического" и направлена против той самой "натуральной школы", которую журнал, казалось бы, должен был последовательно отстаивать. "... знаем, что высказанные нами теоретические убеждения не сойдутся с образом мысли этой ("натуральной", – Д. Ш.) школы, с ее взглядом на литературу. Нас обвинят в школьной притязательности, в застарелости наших требований идеального"³⁰⁷. Правда, тут же имеется редакционное примечание: "С этой мыслью почтенного автора, равно как и с некоторыми другими, мы не согласны", – но в других подобных же случаях редакция хранила молчание.

А таких случаев немало: Дершау позаботился, чтобы не только сторонники реалистического взгляда на искусство и мир, но и их противники, например мистики, нашли в его журнале интересовавший их материал. "Финский вестник" объявлял одной из важных своих задач ознакомление русского читателя с учением Сведенборга³⁰⁸. Шведский мистик был запрещен православной духовной цензурой; ловко преодолевая ее препоны, что не удалось, например, П. А. Плетневу³⁰⁹, Дершау печатал статьи о Сведенборге³¹⁰.

Наряду с отзывом Белинского об "Импровизаторе" Андерсена Дершау опубликовал заметку, восхвалявшую "задумчивого и мечтательного" поэта, сердце которого "сохранилось чистым и непорочным; оно бьется для семейственных уз и религии, оно не знает необузданных желаний"³¹¹. Редакция не указала имени автора этой заметки; между тем это сочинение Мармье, позаимствованное "Финским вестником" из "Библиотеки для чтения" девятилетней давности³¹². Плетнев писал Гроту 21 февраля 1845 г.: "Говорят, Дершау в надуванье превзошел Булгарина. ...У него только и было материалу, что на первую книжку"³¹³. Этим обстоятельством "хитрый", как называл его Белинский³¹⁴, Дершау обескуражен не был. В первом номере "Северного обозрения" Плетнев обнаружил "какую-то статью Уварова (министра) под пышным заглавием: "Философия литературы". Это, вероятно, перевод с французского из его давно изданной книги. Издатели о том умолчали, чтобы обольстить читателя новостию"³¹⁵.

Плетнев не ошибся. Из "Библиотеки" Дершау перепечатал, немного подправив стиль, и статью "Эленшлегер"³¹⁶. В издательском примечании к статье "Исторические известия об открытиях древних скандинавов"³¹⁷ сказано, что она выбрана "из превосходного я до крайности любопытного сочинения Генриха Выйтона "История Северных народов", напечатанного в 1831 году на английском языке в Лондоне и Филадельфии"; при этом редактор добавлял: "Заметим, что сочинение это почти вовсе не известно России"³¹⁸. Но это – перепечатка статьи тринадцатилетней давности из "Сына отечества" (1832, ч. 30, с. 333-357). Иногда, когда обман мог легко раскрыться, Дершау оправдывался: ""Алладдин" (Эленшлегера, – Д. III.) был уже напечатан в 1842 году в "Сыне отечества" и, стало быть, некоторой части русской публики знаком, но мы все-таки надеемся заслужить этим посильным приношением благосклонность наших читателей – хотя бы только потому, что оно будет служить воспоминанием об одном новом отрадном явлении посреди всегда преобладающих грустных и смешных"³¹⁹. Но эти "приношения" не прибавляли ничего нового к тому, что уже давно было известно русскому читателю о скандинавской литературе.

Во время европейской революции 1848 г. цензурные строгости в России усилились: в 1850 г. прекратилось и "Северное обозрение" – последний русский журнал середины XIX столетия, отводивший Скандинавии так много места. Классики шведской и датской романтической литературы уходили из жизни³²⁰; в России середины XIX в. их уже мало кто читал. Сочинения скандинавских романтиков-поэтов и прозаиков-бытописателей нового поколения не могли увлечь русского читателя 1850-1870-х годов, воспитанного на произведениях отечественной реалистической литературы. Публикация материалов, касающихся скандинавской культуры, продолжалась на страницах русской периодической печати и в эти годы, однако носила все более случайный, эпизодический характер. Так, в начале 1850-х годов "Отечественные записки" перепечатали из "Revue des deux Mondes" две статьи³²¹, в которых подводился итог скандинавскому литературному развитию эпохи романтизма, но сами эти публикации звучали как прощание с романическим Севером Оссиана и скальдов, Эленшлегера и Тегнера. Следующий период истории русско-скандинавских литературных отношений открылся в конце XIX столетия, когда реалистическая литература Дании, Норвегии й Швеции переживала свой расцвет.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. См.: Dansk litteraturhistorie, bd 1-2. København, 1964-1965; Brønsted M. Danmarks litteratur, bd 1-2. København, 1964; Elbeck 7. Dansk litterær kritik fra Anders Sørensen Vedel til Sophus Clausen. København, 1964; Kofoed N. Hovedlinier i dansk litteratur. Lund, 1962; Mitchel Ph. M. A History of Danish literature. Copenhagen, 1957; Billeskov-Jensen F. J. Danmarks digtekunst. Bog 3. København, 1958; Hansen P. Ilustreret dansk litteratur historic, bd 1-3. København, 1902.

2. См.: Stolpe S. Från runsten till ballad. Svenska folkets litteraturrens historia. Stockholm, 1963; Gustafsson A. Den svenska litteraturens historia. Stockholm, 1963; Ny Illustrerad svensk Litteraturhistoria, d. 3. Stockholm, 1956; Schück H. Sveriges litteratur intill 1900. Stockholm, 1952; Schück H., Warburg K. Illustrerad svensk litteraturhistoria, d. 5-6. Stockholm, 1929-1930.

3. См.: Beyer В. Utsyn over norsk litteratur. Oslo, 1967; Paasche F. Norges litteratur fra 1814 til 1850. årene. Oslo, 1959; Bull F. Norges litteratur fra Reformasjonen til 1914. Oslo, 1958.

4. Карамзин Н. M. Избр. соч. в 2-х т., т. 1. М.-Л., 1964, с 244.

5. См.: Тиандер К. Ф. "Лабиринт" Баггесена и "Письма русского путешественника" Карамзина. – В кв.: Тиандер К. Ф. Датско-русские исследования, вып. 1. СПб., 1912, с. 10.

6. Карамзин Н. М. Избр. соч. В 2-х т., т. 1, С. 244.

7. Там же.

8. Там же, с. 325.

9. Строев С. Обозрение истории датского языка и словесности. Пер. из лекции профессора Вольфа. – Учен. зап. имп. Моск. ун-та, 1834, июнь, № XII, с. 568.

10. См.: Погодин А. Драматургия Эленшлегера. – В кн.: Эленшлегер Адам. Пьесы. Пер. с дат. М., 1968, с. 5.

11. Гакон Ярль. Немецкая трагедия (Hacon Jarl, ein Trauerschpiel von Oehlenschleger. Tübingen, 1810). – Вестник Европы, 1812, ч. 64, № 16, с. 272-279.

12. Там же, с. 273.

13. Там же, с. 274. – Трактовка исторической темы в творчестве Эленшлегера интересовала члена Вольного общества Ивана Лобойко, отбиравшего произведения скандинавской литературы, могущие послужить источниками истории Севера. "Трагедия Эленшлегера "Палнаток", сочиненная в 1809 г., принадлежит теперь к любимейшим пиесам Датского театра", – писал И. Лобойко в брошюре "Взгляд на древнюю словесность скандинавского Севера" (СПб., 1821, с. 20).

14. Гакон Ярль. Немецкая трагедия, с. 277-278.

15. Там же, с. 273.

16. См.: Заборов П. Р. Жермена де Сталь и русская литература первой трети XIX века. – В кн.: Ранние романтические веяния. Л., 1972, с. 181-182.

17. См.: Эленшлегер. (Ив Мармье). – Библиотека для чтения, 1837, т. 25, с. 10-124.

18. Oeuvres complètes de Madam de Staёl, t. XI. Liege, 1830, p. 26-28.

19. См., например: Оленшлегер. – Русский инвалид, 1815, № 17, с. 68.

20. См.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 6. М.-Л., 1937, с. 219.

21. См.: Заборов П. Р. Жермена де Сталь и русская литература первой трети XIX века, с. 192.

22. Северная пчела, 1826, 22 мая, № 61.

23. Вестник Европы, 1820, ч. 112, № 14, с. 154.

24. Рахмут фон Адохт. Исторический анекдот. Соч. Еленшлегера. Из "Morgenblatt". – Вестник Европы, 1818, ч. 86, № 8, с. 241-248.

25. Искатели приключений. Повесть Эленшлегера. Пер. В. Половцева. – Благонамеренный, 1824, ч. 26, № 10, с. 237-282.

26. Мерзляков Л. Краткое начертание теории изящной словесности, ч. 1. М., 1822, с. 55.

27. Б[естужев] А. Главные периоды Датской литературы. – Сын отечества, 1822, ч. 79, № 30, с. 145-155.

28. Там же, с. 147.

29. В выноске А. Бестужев излагал декабристский взгляд на общественную функцию литературной цензуры: "Автор сей статьи и всякой благомыслящий читатель конечно убеждены в пользе и необходимости... цензуры, которой благоразумие и бдительность столько же служат успехам истинного просвещения, сколько они нужны и для сохранения общественного и частного спокойствия. Кому не известно, сколько благоразумная цензура препятствует распространению ложных и вредных понятий, сколько отвращает она случаев и предлогов делать чувствительнейшие оскорбления личной чести почтеннейших писателей и граждан?" (там же, с. 148).

30. Там же, с. 151-152.

31. Там же, с. 148-149.

32. Нечто о состоянии просвещения в Швеции. – В кн.: Собр. статей, относящихся к наукам, искусствам и словесности, заимствованных из разных иностранных периодических изданий 1823-го, 24 и 25 годов. М., 1826, с. 146.

33. Ученые известия, Швеция и Дания. – Соревнователь просвещения и благотворения, 1820, ч. 9, № 1, с. 85; Б[естужев] Я. Замечания на небольшую шведскую поэму под названием: "Аксель". – Сын отечества, 1822, ч. 79, № 35, с. 69-80.

34. Московский телеграф, 1825, № 22 (декабрь), с. 163-175.

35. Из прозаических сочинений здесь выделялись "История Швеции" Гейера, слог которого "чист, важен, звучен и приятен", и повесть "Пиковая дама" Ливийна (имя автора не упоминалось) (см.: Шарыпкин Д. М. Вокруг "Пиковой дамы". Шведская Пиковая дама. – В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1972. Л., 1974, с. 128-131). Говорилось о стихотворцах – "светлом гении" Францена, об Эрике Шёберге (псевдоним: Виталис), прославившемся "необыкновенным, шутливым свойством своих сочинений (humour)", о Никандере и Дальгрене, поэзия которых отличается "насмешливостью". Эти же имена, а также имена их предтеч (Бельмана, Чельгрена, Леопольда, Оксеншэрны, Лиднера) встречаются и на страницах других русских газет и журналов. См., напр.: Северная пчела, 1827, 21 апреля, № 48; П-а Н. Отечественные известия. Або. (Отрывок из письма). – Московский вестник, 1827, ч. 6, с. 118; Замечание о литературе и изящных искусствах в Швеции. – Атеней, 1828, ч. 2, № 6, c. 224-228; Московский вестник, 1828, ч. 11, с. 187-192.

36. Московский телеграф, 1825, № 22 (декабрь), с. 163, 171.

37. Новая скандинавская поэзия. – Галатея, 1829, № 49, с. 111-124; № 50, с. 175-187.

38. Там же, с. 115, 117.

39. Там же, с. 116-117.

40. Там же, с. 117.

41. Там же, с. 185-186.

42. См.: Тегнер. – Русский инвалид, 1822, № 76, с. 327; Б[естужев] Н. Замечания на небольшую шведскую поэму под названием: "Аксель", с. 69-80.

43. Нечто о состоянии просвещения в Швеции, с. 146.

44. Значительность изучения греческой литературы для нашего времени. Академическая речь, произнесенная Б. Тегнером. Стралзунд, 1826. – Атеней, 1828, ч. 4, № 14-15, с. 255.

45. См.: Труды Я. К. Грота, т. 1. СПб., 1898, с. 753.

46. Библиографию этих переводов см.: там же, с. 866-869.

47. См.: Обозрение Шведской литературы за 1825 год, с. 165.

48. Die Frithiofs-Saga etc. История Фритиофа. Сочинение Э. Тегнера, переведенное со шведского языка на немецкий Амалиею Гельвих, урожденною баронессою фон Имгоф. Штутгарт и Тюбинген, 1826. – Московский телеграф, 1828, ч. XXIII (сентябрь), с. 451-452.

49. Там же, с. 423-424.

50. См.: Замотин И. И. Романтизм двадцатых годов XIX столетия в русской литературе, т. 1. М., 1914, с. 207.

51. См.: Иезуитова Р. Поэзия русского оссианизма. – Русская литература, 1965, № 3, с. 53-74.

52. См.: Венгеров С. "Оссиановские" стихотворения Пушкина. – В кн.: Пушкин. [Собр. соч.], т. 1. Под ред. С. А. Венгерова. СПб., 1907, с. 90; Шарыпкин Д. М. Исповедь Финна в поэме "Руслан и Людмила". – В кн.: Временник Пушкинской комиссии, 1970. Л., 1972, с. 79-91.

53. См.: Лернер И. О. Забытые плоды лицейской музы. 1. Гараль и Гальвина. – В кн.: Лернер Н. О. Рассказы о Пушкине. Л., 1929, с. 38-47.

54. См.: Beck Th. J. Northern antiquities in French learning and literature (1755-1855). A Study in pre romantic Ideas, vol. 1. New York, 1945; Castren G. Norden i don franska litteraturen. Stockholm, 1910; Blanck A. Den nordiska renässansen i Sjuttonhundratalets litteratur. En undersökning av den götiska poesiens allmana och inhemska förutsättningar. Helsingfors, 1911.

55. Розова Зоя. Отголоски Песни Гаральда Смелого в поэзии Пушкина. – В кн.: Юбилейный сборник Русского археологического общества в... Югославии. Белград, 1936, с. 339-349.

56. Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 12, с. 268.

57. Новонайденный автограф Пушкина. Заметки на рукописи книги П. А. Вяземского "Биографические и литературные записки о Денисе Ивановиче Фонвизине". Подгот. текста, статья и коммент. В. Э. Вацуро и М. И. Гиллельсона. М.-Л., 1968, с. 55.

58. См.: Измайлов Н. В. К вопросу об исторических источниках "Полтавы". – В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 4-5. М.-Л., 1939, с. 435-452; Житецкий Иг. "Полтава" в историческом и историко-литературном отношениях. – В кн.: Пушкин. Собр. соч., т. III. Под ред. С. А. Венгерова, с. 6-28; Поливанов Л. Сочинения Пушкина, с объяснением их и сводом отзывов критики, т. II. М., 1887, с. 151-204.

59. В черновиках "Полтавы" стихи ("Песни первой")

Урок тяжелый и кровавый

Ей задал Шведский Паладин

имеют вариант:

б. Урок кровавый

ей патвердил Густава сын.

(Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 5, с. 58).

Между тем Пушкину было известно (от того же Вольтера), что отцом Карла XII был не Густав Адольф, а Карл XI. Скорее всего поэт намеревался дополнить свою характеристику Карла XII. Герой Полтавы – духовный "блудный сын" Густава Адольфа, героя Тридцатилетней войны, в 1617 г. продиктовавшего Россия унизительный для нее Столбовский мир, собирателя земель под власть шведской короны. Карл XII же промотал ее былое достояние. "Чего не предвидел Карл, того опасался Густав Адольф, как будто его гений предусматривал и предугадывал гений Петра. Он знал Россию лучше Карла, почитал русских опасными соседями, понимал значение Балтийского моря и запер его нам" (см.: Поездка в Швецию в 1839 году Ивана Головина. СПб., 1840, с. 51-52). Пушкин отказался от своего намерения, возможно, потому, что борьба Петра за Прибалтику и Петербург не была темой его поэмы о Полтавской битве.

60. См.: Измайлов Н. В. К истории создания "Полтавы" Пушкина. – Учен. зап. Чкалов, гос. пед. ин-та, 1949, вып. 3, с. 55-56; Владимиров П. В. А. С. Пушкин и его предшественники в русской литературе. Киев, 1899, с. 43.

61. См.: Соколов А. Н. "Полтава" Пушкина и "Петриады". – В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 4-5, с. 57-90; Коплан Б. "Полтавский бой" Пушкина и оды Ломоносова. – В кн.: Пушкин и его современники, вып. XXXVIII-XXXIX. Л., 1930, с. 113-121.

62. Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 11, с. 40.

63. См.: Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. Л., 1924, с. 175-189 (глава VI. Преодоление байронизма. "Полтава"). Из последних работ на эту тему см.: Фридлендер Г. М. "Полтава" Пушкина и "Мазепа" Байрона. – В кн.: Philologica. Л., 1973, с. 337-341.

64. Измайлов Н. В. К истории создания "Полтавы" Пушкина, с. 72.

65. Якубович Д. Литературный фон "Пиковой дамы". – Литературный современник, 1935, т. 1, с. 210.

66. Из дневника и воспоминаний И. П. Липранди. – Русский архив, 1866, стб. 1459-1465.

67. Так, Е. В. Барсов находил записанное им ритмизированное эпическое сказание о встрече Петра I со шведами "превосходным" и даже уподоблял его "Слову о полку Игореве" (см.: Барсов Е. Петр Великий в народных преданиях Северного края. – Беседа, 1872, кн. 5, с. 306). Об этом см.: Авбелев С. Н. Устные героические сказания о Куликовской битве. – В кн.: Современные проблемы фольклора. Вологда, 1971, с. 37.

68. См.: Castrén G. Norden i den franska litteraturen, s. 189-190, 197.

69. "В Швеции предполагали воздвигнуть памятник Карлу XII; за недостатком сбора предприятие сие оставлено и собранная сумма поступила в военное ведомство" (Московский телеграф, 1825, ч. II, с. 355).

70. Biografiska Minnen af Konung Carl XII: s Krigare... med Bilagor af В. E. Ennes, bd I-II. Stockholm, 1818-1819.

71. Автор "описывает довольно беспристрастно, наряду с их страданиями, и добро, испытанное ими в земле победителей" (Грот Я. И. О пребывании пленных шведов в России при Петре Великом. – Труды Я. К. Грота, т. 4, с. 123).

72. См.: Ljunggren G. Tegnérs "Axel". Litteraturhistorisk skizz. Göteborg, 1897.

73. Знакомство с Тегнером. (Из записок Мармье). – Сын отечества, 1838, т. 1, с. 187.

74 Летняя прогулка по Финляндии и Швеции, в 1838 году. Фаддея Булгарина. Ч. II. СПб., 1839, с. 187. – Эта книга наряду с сомнительными домыслами содержит и бесспорно ценные сведения, что признал Я. К. Грот, относившийся к Булгарину с крайней антипатией, в письме П. А. Плетневу от 8 августа 1847 г.: "У Булгарина записано много интересного" (Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневйм, т. III. СПб., 1896, с. 109).

75. Письма Э. Леннрота к Я. К. Гроту. – Труды юбилейной сессии, посвященной 100-летию полного издания "Калевалы". Петрозаводск, 1950, с. 206. См. также: Карху Э. Финляндская литература и Россия 1800-1850. Таллин, 1962, с 123.

76. Б[естужев] Н. Замечания на небольшую шведскую поэму под названием "Аксель". – Сын отечества, 1822, ч. 79, № 35, с. 69-80.

77. Там же, с. 69.

78. Там же, с. 80.

79. См.: Леноблъ Г. У истоков "Полтавы". – Новый мир, 1959, № 10, с. 240.

80. См.: Notice sur la littérature et les beaux-arts en Suède par Marianne d'Ehrenström. Stockholm, 1826.

81. Ibid., p. 94.

82. Книга Эренстрём привлекла внимание европейских читателей и была замечена русской критикой. "Атеней" в июньской книжке 1828 г. хвалил "Очерк" шведской писательницы, который "может почесться историею литературы, живописи и музыки в Швеции", и превозносил "Оссиана Скандинавии" – Тегнера (см.: Замечание о литературе и изящных искусствах в Швеции. – Атеней, 1828, ч. 2, № 6, с. 224-228).

83. Аксель, романс Исайи Тегнера. Пер. с швед. Ф. Хаке. – Московский вестник, 1828, ч. 10, № 15, с. 215-242; цензурное дозволение от 24 августа 1828 г.

84. См., напр.: Тойбин И. М. Пушкин и Погодин. – Учен. зап. Курск, гос. пед. ин-та, 1956, вып. V, с. 70-102.

85. См.: Измайлов Н. В. К истории создания "Полтавы" Пушкина, с. 54.

86. Аксель, романс Исайи Тегнера, с. 317. (Далее ссылки на это издание в тексте).

87. См.: Гуковский Г. А. О стиле "Полтавы" Пушкина. – Учен. зап. Ленингр. гос. ун-та, 1945, № 72. Сер. филол. наук, вып. 9, с. 20.

88. См.: Böök Fr. Esaias Tegnér. Stockholm. 1963, s. 122-130; Werin A. 1) Esaias Tegnér. Från Det eviga till Mjältsjukan. Lund, 1934, s. 477-484; 2) Tegnérs byronism. Lund, 1946.

89. Русские десанты, высадившиеся на берегах Швеции в конце Северной войны, действовали, как правило, успешно.

90. Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 5, с. 61. (Далее в данной главе ссылки на пятый том этого издания в тексте).

91. Вопреки очевидности, Кард XII не верил, что шведы способны проиграть сражение. В грамоте, отправленной королем в Стокгольм после Полтавской битвы (видимо, именно эту грамоту и везет герой поэмы Тегнера), говорилось, что в результате Полтавы "неприятель не получил перевеса и не приобрел самомалейшей выгоды" (см.: Грот Я. К. Карл XII о полтавском погроме 1709 г. – Труды Я. К. Грота, т. 4, с. 157).

92. См.: Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин, с. 176.

93. Там же.

94. "...на бурном бегуне, в зеленой охотничьей одежде, с румяными танитами, вихрем мчится витязь-дева, прекрасная как луч солнечный. Устрашенная толпа разбойников бежит" (с. 222).

95. См.: Измайлов Н. В. К история создания "Полтавы" Пушкина, с. 63; Житецкий Иг. "Полтава" в исторической и историко-литературном отношениях, с. 22. – Однако следует учитывать, что имя это украшает родовой герб Мазепы; там изображен крест, увенчанный луною, и на ее фоне звезда с именем "Мария", выписанным вязью. Пушкину могли быть известны "гербовые" вирши начала XVIII столетия, посвященные Мазепе; образчик такого рода сочинений, взятый из книги "Зерцало от Писания Божественнаго..." (Чернигов, 1706), приведен в книге П. Пекарского "Наука и литература в России при Петре Великом" (т. II. СПб., 1862, с. 116):

Ясне вельможный месяце, пане Иоанне,

Предостойный гетмане, богом дарование!..

Звезда от Иакова светло возсияла,

В кресте Мазепов местце себе восприяла.

Звезда от Иакова Христа знаменует –

Христос пребывает в вас, триумфи готует,

Добрая аки луна пребывает во веки,

Удостоит вас жити с евангельскими лики.

96. Аналогичное сюжетное осложнение встречается в повести Егора Аладьина "Кочубей" (Невский альманах на 1828 год, с. 228-303), осужденной Пушкиным за "своевольные искажения" психологического правдоподобия и исторической истины (см.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 5, с. 335).

97. См.: Tegnérs psykiska ohälsa. Lund, 1946.

98. Шведский поэт Тегнер. – Библиотека для чтения, 1838, т. 27, с. 57.

99. Олин [В. H.]. Новейшая поэзия скандинавская. (Из "Foreign Review"). – Карманная книжка для любителей русской старины и словесности на 1830 год, ч. 1, № 2, с. 155.

100. С. П. Обозрение иностранных журналов. – Журн. М-ва нар. просв., 1839, ч. 24, с. 155.

101. Герцен А. И. Собр. соч., т. 8. М., 1956, с. 327.

102. Там же, т. 9, с. 113.

103. Строев С. Обозрение истории датского языка н словесности. Пер. из лекций профессора Вольфа. – Учен. зап. имп. Моск. ун-та, 1834, июнь, № XII, с. 567.

104. Эхо, журнал словесности и мод, издаваемый Платоном Волковым, 1831, ч. 1, с. 127.

105. Эленшлегер. (Из "Retrospective, Review"). Пер. А. Ш[ишкова]. – Телескоп, 1831, ч, 1, № 17, с. 45.

106. О поэзии скандинавов. (History of the Northmen, by H. Weathon, 1831...). – Сын отечества, 1832, т. 31, с. 87.

107. Эленшлегер, с. 47.

108. Датский театр. – Библиотека для чтения, 1834, т. 4, с. 103.

109. Строев С. Обозрение истории датского языка и словесности, с. 572.

110. Эленшлегер. – Библиотека для чтения, 1837, т. 25, с. 102-124.

111. Очерки Севера. (Сочинение Ампера). Пер. О. [А. Н. Очкина]. – Сын отечества, 1834, т. 45, № 9, с. 46.

112. Поездка в Швецию в 1839 году Ивана Головина, с. 12.

113. См.: Блинова Е. М. "Литературная газета" А. А. Дельвига и А. С. Пушкина 1830-1831. Указатель содержания. М., 1966, с. 87.

114. Литературная газета, 1830, т. II, № 49, 29 августа, с. 103-104.

115. Там же, с. 93.

116. Там же, т. 1, № 31, 31 мая, с. 252.

117. Вяземский П. А. Старая записная книжка. – Соч. кн. Вяземского, т. VIII, СПб., 1883. с. 214.

118. Witterhets-försök af Bernard v. Beskow. (Поэтические опыты Бернарда фон Бескова). 2-е изд. 1-я часть. Стокгольм, 1829. – Литературная газета, 1830, т. II, № 48, 24 августа, с. 92-93; Erik den Fjortonde. En dramatisk dikt. Första afdelningen: Erik Konung. (Эрик XIV. Драматическое стихотворение в двух частях, соч. Бескова. 1-е отделение: Король Эрик). Стокгольм, 1827. – Там же, с. 93-95; Andra Afdelningen. Eriks forsoning. Sorgespel i 5 Akter. (2-е отделение: "Эрикова покорность Промыслу", трагедия в 5-ти действиях). – Там же, с. 95- 97.

119. Там же, с. 95.

120. Там же, с. 97.

121. См.: Шведская поэзия... (Изд.: "Tygodnik Petersburski"). – Литературная газета, 1830, т. II, № 49, 29 августа, с. 103.

122. Там же, с. 103-104.

123. Там же, с. 103.

124. Олин [В. Н.]. Новейшая поэзия скандинавская, с. 164.

125. Там же, с. 159.

126. Там же, с. 160-163.

127. Там же, с. 165.

128. Очерки Севера, с. 318.

129. Белинский В. Г. Сочинение Ампера. СПб., 1835. – Полн. собр. соч., т. 1. М., 1953, с. 249.

130. О нем см.: Прийма Ф. Я. Ксавье Мармье и русская литература. – В кн.: Вопросы изучения русской литературы XI-XX веков. М.-Л., 1958, с. 141-155.

131. См.: Witters U. Xavier Marmier och Sverige. Stockholm, 1949, s. 10-11.

132. Знакомство с Тегнером. (Из записок Мармье). – Сын отечества, 1838, т. 1, с. 177-198.

133. Шведский поэт Тегнер. – Библиотека для чтения, 1838, т. 27, с. 59.

134. Новейшие шведские поэты. Францен. Аттербом. Стагнелиус. Виталис. – Библиотека для чтения, 1839, т. 34, с. 21-22, 23.

135. См.: Народная финляндская поэзия. Финляндский поэт Рунеберг. – Там же, с. 26-37.

136. Г. И. История литературы. – Журн. М-ва нар. просв., 1839, ч. 23, с. 265.

137. Летняя прогулка по Финляндии и Швеции в 1838 году Фаддея Булгарина. Ч. И. СПб., 1839.

138. Там же, с. 148.

139. Может быть, этим литератором является Юхан Фредерик Вар (Johan Frederik Bahr, 1805-1875), в юности стихотворец-дилетант; но по образованию он не "классик", а химик; кроме того, нет никаких данных о его встречах с Булгариным.

140. "Вспыхнула Французская революция; распространились новые идеи и, по несчастию, везде получали восторженный прием, потому что в них не вникали, а увлекались только поверхностным их блеском" (Летняя прогулка..., с. 177).

141. Там же, с. 160.

142. Владимир Великий. Стихотворение Стагнелиуса. (Пер. с швед.). Песнь первая. – Галатея, 1829, № 44, с. 226-245.

143. Очерки Севера (Сочинение Ампера), с. 317.

144. Владимир Великий, с. 226. (Далее ссылки на это издание в тексте).

145. Цит. По: Загоскин М. Н. Аскольдова могила. Повесть времен Владимира Первого. – Собр. соч., т. 6. М., 1901, с. 282. (Далее ссылки на это издание в тексте).

146. См.: Grimm, Gebrüder. Die Lieder der alten Edda. – Morgenblatt für gebildete Stände. Tübingen, 1812, N 67, S. 265-267.

147. См.: Карманная книжка для любителей русской старины и словесности на 1830 год, ч. 1, с. 176-177. – Оригиналом для перевода послужило английское прозаическое переложение этих стихотворений в журнале "Foreign Review"; подлинники их – в "Собрании стихотворений" Виталиса (Samlade dikter af Vitalis, Stockholm, 1828).

148. См., напр.: Вечер. (Из Гейера). С швед. А. А. Грен. – Радуга, журнал философии, педагогики и изящной литературы, издаваемый А. Бюргером, Ревель, 1832, кн. 9-12, с. 654; Стихотворения. – Русский инвалид. Литературные прибавления, 1832, № 93, с. 743; Из Гейера. С швед. А. Грен. – С.-Петербургский вестник, 1834, т. II, с. 147.

149. См.: Вацуро В. Э. Е. Ф. Розен. Биографическая справка. – В кн.: Поэты 1820-1830-х годов, т. 1. Л., 1972, с. 551-554 (Б-ка поэта. Больш. сер.).

150. См.: Блинова Е. М. "Литературная газета" А. А. Дельвига и А. С. Пушкина 1830-1831. Указатель содержания, с. 87.

151. Литературная газета, 1830, т. II. № 49, 29 августа, с. 103.

152. Там же.

153. См.: Новейшие шведские поэты, с. 23-28.

154. Там же, с. 28.

155. "Роза солнца", "Мотылек и рода". См.: Бар. Розен. Стихотворения. – Сын отечества, 1829, т. 2, № 8, с. 173-175.

156. Барон Розен. Лилия. (Из Аттербома). – Московский телеграф, 1829, ч. 26, с. 40-43.

157. Барон Розен. К Лилии. – С.-Петербургский вестник, 1831, т. I, с. 159.

158. См.: Вацуро В. Э. В. Ф. Розен, с. 552.

159. Козмин Н. К. Очерки из истории русского романтизма. СПб., 1903, с. 44.

160. Три стихотворения барона Розена. М., 1828. Рецензия. – Московский телеграф, 1828, ч. XXVIII, № 7, с. 110.

161. См.: Вацуро В. Э. Е. Ф. Розен, с. 552.

162. Дневник В. К. Кюхельбекера. Материалы к истории русской литературы и общественной жизни 10-40 годов XIX века. Л., 1029, с. 160.

163. Лажечников И. И. Последний новик. М., 4962, с. 66.

164. Там же, с. 67.

165. Там же, с. 78.

166. Там же, с. 69.

167. См., напр., Гагбарт и Сигна. (Скандинавское предание). – Русский инвалид. Литературные прибавления, 1832, № 56. с. 445-446; Песнь слепца. Из трагедии Эленшлегера "Эрих и Адель". Пер. Ф. Кони. – Сын отечества, 1836, № 33, с. 354-356; Агнета. Баллада Эленшлегера. Пер. С. Степанова. – Русский инвалид. Литературные прибавления, 1839, № 5, с. 101-102.

168. Гагбарт и Сигна, скандинавская драма Эленшлегера, в пяти действиях, в стихах (переведенная В. Дерикером, наборщиком Б. для Ч., типографии Э. Праца). – Библиотека для чтения, 1839, т. 36, с. 1-94; Старкотер. Скандинавская драма Эленшлегера, в пяти актах. Пер. В. Дерикера. – Там же, 1840, т. 12, с. 35-146; Волунд. Скандинавская сага... Адама Эленшлегера... – Сын отечества, 1841, т. 3, № 39, с. 455-479; Алладин, или Волшебная лампа. Драматическая сказка в двух частях. – Там же. 1842, т. 1-2, № 1, с. 1-128; т. 9-10, № 10, с. 1-154; Ярл Хакон. Скандинавская драма, в пяти актах. Эленшлегера. – Там же, 1844, май, № 9, с. 249-262, № 10, с. 281-298.

169. В. Дерикер перевел также: Взятие Сеуты. Драматическое представление, в трех актах, Стагвелиуса. – Библиотека для чтения, 1840, т. 39, с. 23-47.

170. Менцов Ф. Н. Обозрение русских журналов. – Журн. М-ва нар. проев., 1839, ч. 24, с 181-182.

171. Плетнев П. А. Алладин, или Волшебная лампа... Перевел с немецкого В. Дерикер. Рецензия. – Современник, 1843, т. 29, с. 257-259.

172. Сын отечества, 1844, № 9, май, с. 260.

173. См.: Коптев Д., Гакон Ярл. (Драма Еленшлегера). – Галатея, 1840, № 8, с. 150-153; № 9, с. 167-171.

174. См.: Кони Ф. Адам Эленшлегер, датский поэт. – 1) Литературная газета, 1841, № 36, с. 141-144; 2) Пантеон, 1842, № 4, с. 32-38.

175. См.: Kjetsaa G. Karolina Pavlova – eine russische Bewunderin von Oehlenschlager. – Scando-slavica, t. 21, 1975, S. 19-24.

176. Панорама театров. Дания. – Пантеон, 1840, ч. III, № 7, с. 80.

177. Драматический телеграф. Равные известия, толки и слухи. Копенгаген. – Репертуар и Пантеон, 1842, ч. VII, с. 74.

178. См.: Карху Э. Финляндская литература и Россия 1800-1850. Таллин, 1962, с. 113-270.

179. Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, т. II. СПб., 1896, с. 619. (Далее сокращенно: Переписка).

180. Там же, т. I, с. 239.

181. Там же, т. II, с. 899.

182. См.: Грот Я. К. Знакомство с Рунебергом. Из путешествия по Финляндии в 1839 году. – Современник, 1839, т. 13, с. 5-57.

183. См.: Труды Я. К. Грота, т. 1, с. 1-29.

184. См.: Грот Я. К. Зимние цветы. (Альманах). 1839. – Современник, 1839. т. 14, с. 5-20.

185. Труды Я. К. Грота, т. 1, с. 918.

186. Г. И. История литературы. – Журн. М-ва нар. проев., 1839, ч. 23, с 272.

187. Фритиоф, скандинавский богатырь, поэма Тегнера в русском переводе Я. Грота. Гельсингфорс, 1841; отрывки из этого перевода печатались ранее в русских журналах; Современник. 1840, т. 18, с. 237-240; Отечественные записки, 1849, т. 10, с. 94-99.

188. Грот Я. К. Знакомство с Рунебергом. – Труды Я. К. Грота, т. 1, с 12.

189. См.: К биографии Якова Карловича Грота. СПб., 1895, с. 7.

190. В то время на русский язык были переведены (в прозе) уроженцем Финляндии Федором Лангешельдом только несколько отрывков "Саги о Фритиофе", см.: Телескоп, 1835, ч. 27, с. 435-464; Русский инвалид. Литературные прибавления, 1839, № 1, с. 424-425; № 2, с. 129-131.

191. Переписка, т. II, с. 565.

192. Там же, с. 273.

193. См.: Белинский В. Г. Фритиоф, скандинавский богатырь, рецензия. – Поли, собр. соч., т. 5. М., 1954, с. 661.

194. См.: Переписка, т. I, с. 471, 896.

195. Там же, с. 375.

196. Библиотека для чтения, 1841, т. XLVI, с. 72.

197. Современник, 1841, т. 32, с. 26-27.

198. См.: Переписка, т. I, с. 89.

199. Там же, с. 397.

200. Русский вестник, 1841, № 8, с. 403.

201. См.: Неустроев В. Скандинавские заметки В. Г. Белинского. – В кн.: Белинский, историк и теоретик литературы. М.-Л., 1949, с. 435-448; Брауде Л. Ю. Шведская литература в России (1820-1840) и В. Г. Белинский. – В кн.: Скандинавский сборник, IX. Таллин, 1964, с. 157-171.

202. Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 2, с. 32.

203. Белинский В. Г. Общее значение слова "литература". – Там же, т. 5, с. 646.

204. Белинский В. Г. Фритиоф, скандинавский богатырь, с. 661.

205. Белинский В. Г. Статьи о народной поэзии. Ст. II. – Полн. собр. соч., т. 5, с. 326.

206. Белинский В. Г. Фритиоф, скандинавский богатырь, с. 661.

207. См.: Труды Я. К. Грота, т. 1, с. 897-898, т. 5, с. 370-410.

208. Переписка, т. I, с. 104

209. См.: Карху Э. Финляндская литература и Россия. 1800-1850, с. 203-212.

210. Альманах в память двухсотлетнего юбилея имп. Александровского университета, изданный Я. Гротом. Гельсингфорс, 1842 (Calender till minne af kejserliga Alexanders universitets andra secularfest, utg. af J. Grot. Helsingfors, 1842).

211. Грот и Плетнев тогда не считали В. Г. Белинского своим главным врагом – им был для них по старой памяти Ф. В. Булгарин.

212. См.: Карху Э. Финляндская литература и Россия. 1800-1850, с. 179.

213. См.: Белинский В. Г. Альманах в память двухсотлетнего юбилея имп. Александровского университета, изданный Я. К. Гротом. Гельсингфорс, 1842. Рецензия. – Полн. собр. соч., т. 6, с. 108-110.

214. Переписка, т. I, с 518.

215. Письмо П. А. Плетнева Я. К. Гроту от 17 июля 1842 г. – Там же, с. 568.

216. Современник, 1842, т. 28, с. 29. См. также: Труды Я. К. Грота, т. 1, с. 247.

217. "Он принадлежит к школе самых закоренелых славянистов, которые года два тому назад все носили старинные шапки-мурмолки, покуда какой-то глубокий изыскатель не открыл, что это был остаток норманнского обычая: тотчас же мурмолки исчезли!" (Письмо Я. К. Грота П. А. Плетневу от 28 февраля 1845 г. – Переписка, т. II, с. 411-412).

218. Самый факт опубликования этой статьи в русской печати опровергает мнение одного из авторов журнала "Маяк", согласно которому известность Аттербума-мыслителя "не простирается далее пределов Швеции" (Пастор Зедергольм. Современное состояние философии. – Маяк современного просвещения и образованности, 1840, ч. V, с. 31).

219. Труды Я. К. Грота, т. 1, с. 308-309.

220. Переписка, т. I, с. 611; т. II, с. 52.

221. Труды Я. К. Грота, т. 1, с. 264.

222. Переписка, т. I, с. 527-528, 560.

223. Труды Я. К. Грота, т. 1, с. 12, 256.

224. Современник, 1842, т. 28, с. 29-51.

225. Там же, 1843, т. 30, с. 218-240.

226. Труды Я. К. Грота, т. 1, с. 273.

227. См.: Переписка, т. I, с. 522.

228. Там же, с. 520.

229. В "Современнике" (1843, т. 32, с. 297-308). Р. К. Грот напечатала, кроме того, подборку различных сведений о Фр. Бремер. Публиковались ее переводы из Никандера, шведского писателя-романтика, некогда отмеченного "Литературной газетой" Пушкина и Дельвига: Участь и гибель римской фамилии Ченчи. Из шведского поэта Никандера. – Современник, 1845, т. 39, с. 5-6; Непризнанный клад. Рассказ шведского поэта Никандера. – Там же, с. 157-189. – Список литературных трудов Апполлонской см.: Библиографический словарь русских писательниц кн. Н. Н, Голицына. СПб., 1889, с. 74.

230. См.: Белинский В. Г, Семейство, или Домашние радости и огорчения. Рецензия. – Полн. собр. соч., т. 8, с. 105.

231. См.: Шведский роман госпожи Фредерики Бремер. – Сын отечества, 1843, кн. 1, с. 18-22.

233. Переписка, т. I, с. 225.

234. Белинский В. Г. Семейство..., с. 101.

235. Переписка, т. I, с. 163.

236. Там же, с. 215.

237. Там же, с. 228.

238. Там же, т. II, с. 7.

239. Там же, с. 28.

240. Там же, с. 61.

241. Там же, с. 202.

242. Там же, с. 776.

243. См.: Бычков А. Обозрение шведской литературы. – Москвитянин, 1842, кн. 5, № 9, с. 33-56.

244. Там же, с. 33.

245. Там же, с. 42.

246. См.: Карху Э. Финляндская литература и Россия. 1800-1850, с. 197, 223.

247. Грот Я. К. О романе "Семейство", соч. Фредерики Бремер. – Москвитянин, 1844, кн. 2, № 2, с. 171-186.

248. Труды Я. К. Грота, т. 1, с. 323.

249. Плетнев сообщил Гроту в письме от 16 февраля 1844 г.: "Воскресенье (13 февраля). От князя Вяземского получил следующую записку с корректурным листом Москвитянина № 2-го: "Погодин, присылая мне прилагаемую у сего статью, просил моего совета: напечатать ли ее? не скажут ли, что это донос? У нас легче стало поджигать, чем разжигать пожар. Я заметил карандашом некоторые выражения, которые лучше бы выкинуть... Как вы думаете? Вы журналист, вы редактор, вы приятель Грота: кому же, как не вам всего ближе решать этот вопрос". ...Вместо ответа на записку Вяземского я тотчас сам поехал к нему и спросил: читал ли он статью в Отечественных записках против "Семейства" – и на его отзыв, что нет, сказал так: возражение написано столь мягко и слабо, что нечего и говорить об умягчении фраз в нем. Тем я и кончил мой приговор" (Переписка, т. II, с. 187-188).

250. Белинский В. Г. Парижские тайны. Роман Эжена Сю. Рецензия. – Полн. собр. соч., т. 8, с. 194.

251. Полемику пытался продолжить "Пантеон", опубликовавший одну из повестей Бремер в русском переводе (см.: Надежды, горе и радости сельского пастора. Рассказ Фредерики Времер. – Репертуар и Пантеон, 1844, ч. X, с. 273-288). Здесь Белинский – автор отзыва на "Семейство" – поименован "одним из русских quasi-писателей и quasi-критиков" (там же, с. 273).

252. См.: Переписка, т. II, с. 195. – Плетнев с раздражением отвечал Гроту 8 марта 1844 г.: "Отзыв упсальской газеты о Бремер писан человеком, слишком похожим на наших журналистов" (там же, с. 202). В "Современнике" (1846, т. XLVI, с. 291-306) появился еще один перевод из Бремер: "Суженая, или Женушка моя" – на сей раз небольшого рассказа, и в переводе не Апполлонской, а Ю. П. Лундаля.

253. Переписка, т. II, с. 639.

254. Там же, т. III, с. 146, 225.

255. Там же, т. II, с. 289. – Эта мысль развита Плетневым в рецензии на "Импровизатора" (Современник, 1845, т. 37, с. 95-96).

256. См.: Брауде Л. Ю. Андерсен в русской и советской критике. – В кн.: Исторические связи Скандинавии и России IX-XX вв. Л., 1970, с. 313-323; Брауде Л. Ю., Шиллегодский С. П. Сказки Г. X. Андерсена в России. – Учен. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена, 1959, т. 198, с. 271-293.

257. См.: Неустроев В. П. Андерсен и проблема романтической традиции. – В кн.: Русско-европейские литературные связи. Сб. статей к 70-летию со дня рождения академика М. П. Алексеева. М.-Л., 1966, с. 326-331; Сурпин М. Л. Ставки Г. X. Андерсена в России. – Учен. зап. Ярослав, гос. пед. ин-та им. К. Д. Ушинского, 1958, вып. XXVIII, с. 169-205.

258. Переписка, т. I, с. 107.

259. Импровизатор, или Молодость и мечты итальянского поэта... Рецензия. – Библиотека для чтения, 1845, т. 69, с. 34.

260. Белинский В. Г. Импровизатор... СПб., 1844 Рецензия. – Полн. собр. соч., т. 8, с. 491.

261. См.: Морозов В. М. К вопросу об идейно-общественной позиции журнала "Финский вестник" (сотрудничество В. Г. Белинского и Н. А. Некрасова в журнале в 1845 году). – Учен. зап. Карело-финского гос. ун-та, 1955, т. V, вып. 1, с. 97-100.

262. Замечательнейшие книги, вышедшие в С.-Петербурге с 1-го января по 1 марта. Импровизатор, или Молодость и мечты итальянского поэта. Роман датского писателя Андерсена. Пер. с шведского. СПб., 1844. ...Две части... – Финский вестник, 1845, т. II, с. 17.

263. Там же. – Характерно, что Грот, почти согласившийся с этим приговором Белинского, писал Плетневу 28 ноября 1845 г.: "...не мало времени отнял у меня и "Импровизатор"... А время, жертвуемое мною на это, не могло ли бы употребляемо быть с большею пользою?" (Переписка, т. II, с. 640).

264. См.: Библиографический указатель к произведениям Г. Хр. Андерсена. Русские переводы. – Филологические записки, Воронеж, 1876, вып. IV, с. 6.

265. См.: Добролюбов Н. А. Французские книги. – Сбор. соч., т. 3. М.-Л., 1962, с. 483-484.

266. Переписка, т. II, с. 639-640.

267. Там же, с, 416. – Кроме того, "Современник" (1846, т. XLIV, с. 186-195) напечатал еще две "Мелкие статьи" Альмквиста: "1. Ночь поэта, 2. Болонка баронессы. С шведского Ю. Л[ундаль]".

268. Переписка, т. II, с. 595.

269. Там же, т. III, с. 88.

270. См.: Труды Я. К. Грота, т. 1, с. 457-508.

271. См.: Карху Э. Финляндская литература и Россия. 1800-1850, с. 307.

272. Переписка, т. I, с. 54.

273. См.: там же, с. 47.

274. См.: Морозов В. М. К вопросу об идейно-общественной позиции журнала "Финский вестник"..., с. 85.

275. См.: Переписка, т. II, с. 886.

276. См.: От редакции Финского вестника. – Финский вестник, 1845, т. I, с. 1-3.

277. См.: Морозов В. М. К вопросу об идейно-общественной позиции журнала "Финский вестник"..., с. 88-89.

278. Переписка, т. III, с. 56-57.

279. См.: Морозов В. М. 1) "Финский вестник" в борьбе против литературно-общественной реакции. – Учен. зап. Петрозавод. ун-та, 1957, т. VI, вып. 1, с. 49-66; 2) "Финский вестник" – идейный соратник "Современника" в борьбе за "натуральную шкоду". – Учен. зап. Петрозавод. ун-та, 1958, т. VII, вып. 1, с. 131-151.

280. Эрик Менвед. Роман датского писателя Ингемана. – Финский вестник, 1847, т. XIII, с 5-88; т. XIV, с. 5-52; т. XVI, с. 5-59; т. XVII, с. 101-150.

281. Чужой между своими. Повесть Меллина. (С шведского). – Финский вестник, 1845, т. II, с 45-136.

282. См.: Карху Э. Финляндская литература и Россия 1800-1850, с. 228.

283. До гроба. Рассказ Эмилии Карлен. – Финский вестник, 1845, т. V, с. 11-34; Год. Повесть Эмилии Карлен. (С шведского). – Финский вестник, 1847, т. XXIV, с. 5-80.

284. Клятва. (Повесть Альмквиста). С шведского. – Финский вестник, 1845, т. III, с. 1-16; Часовня. Повесть К. Альмквиста. (С шведского). – Там же, т. V, с. 39-90; Обыкновенные люди. Самая простая повесть, рассказанная К. И. Л. Альмквистом. (С шведского). – Там же, 1847, т. XIX, с. 5-66.

285. См.: Эрик Густав Гейер и Ганс Ерта. – Финский вестник, 1847, т. XVII, с. 9-12.

286. О королевской власти в Швеции. Лекции упсальского профессора истории Эрика Густава Гейера. – Финский вестник, 1847, т. XVII, с. 12-20.

287. См.: Морозов В. М. Общественно-политическая позиция журнала "Финский вестник" в первой половине 1847 года. – В кн.: Вопросы литературы. Петрозаводск, 1960, с. 59.

288. См.: Иностранные известия. – Московский телеграф, 1825, ч. II, № 6, с. 150.

289. Очерки Севера (Сочинение Ампера). II. Норвегия, с. 189.

290. См.: Поэт и министр. – Репертуар и Пантеон, 1843, т. 2, ч. V, с. 278-279.

291. Об истории и словесности исландцев. – Вестник Европы, 1825, № 10, май, с. 82-83.

292. Исландская литература XIX века. – Московский телеграф, 1826, ч. X, № 13, с. 57-60. См.: Дмоховская И. В. Из истории русско-исландских литературных отношений. (Исландская литература в России во второй половине XVIII – первой половине XIX в.). – В кн.: Скандинавский сборник. IX. Таллин, 1964, с. 181.

293. См.: Дингельштедт П. 1) Литература Исландии. – Финский вестник, 1845, т. V, с. 49-94; 2) Норвежцы. – Там же, т. VI, с. 33-142.

294. Финский вестник, 1845, т. I, с. 39.

295. Дневник. Роман Фредерики Бремер. (Со шведского). – Финский вестник, 1845, т. III, с. 76-174; т. IV, с. 5-132; Соседи. Сцены из вседневной жизни. Сочинение Фредерики Бремер. (Со шведского). – Там же, 1847, т. XVII, с. 5-128.

296. Родственники. Роман шведской писательницы баронессы Кнорринг. – Финский вестник, 1847, т. XXII, с. 5-98.

297. Родственники. Роман... Кноррииг. Рецензия. – Современник, 1848, т. 8, с. 170.

298. Родственники. Роман... Кнорринг. Рецензия. – Отечественные записки, 1848, т. 56, с. 59-60.

299. Кукольник Н: 1) Егор Иванович Сильвановский, или Завоевание Финляндии при Петре Великом. Повесть. – Финский вестник, 1845, т. I, с. 5-82; 2) Генерал-поручик Паткуль, трагедия в пяти актах, в стихах. – Там же, 1846, т. VIII, с. 3-120.

300. Страшная быль. – Финский вестник, 1845, т. IV, с. 17-21; Жажда крови. Из записок моего деда. – Там же, т. VI, с. 22-28; Кровавая баня, 1520. Пер. В. Толбина. – Там же, 1846, т. XI, с. 72-94.

301. Черта из жизни королевы Христины. (Из записок барона Оксеншерна). – Финский вестник, 1846, т. XI, с. 201-204; Мщение. (Эпизод из жизни королевы Христины). Пер. К. Л. Жуковой. – Там же, т. XII, с. 1-36; Афоризмы королевы Христины. (Со шведского). – Там же, с. 42-47; Страница из истории романической жизни Христины. – Там же, 1847, т. XVII, с. 1-22, и т. д.

302. Редакционное примечание, открывающее роман "Струэнзе, Датский первый министр, или Королева и любимец" (Финский вестник, 1846, т. XI, с. 8-283; т. XII, с. 5-171), гласит: "Этот исторический роман принадлежит к лучшим произведениям известного литератора Ариу, мужа знаменитой актрисы Плесси. Роман "Струензе" (так!) переводится на датский язык".

303. См.: Морозов В. М. К вопросу об идейно-общественной позиции журнала "Финский вестник"..., с. 90.

304. Финский вестник, 1847, т. XIV, с. 29-39.

305. Морозов В. М. "Финский вестник" – идейный соратник "Современника" в борьбе за "натуральную школу", с. 137.

306. Плетнев, сообщая Гроту в письме от 26 апреля 1847 г. о появлении статьи "экс-профессора Соловьева" в "Финском вестнике", добавлял: "С Дершау они созданы друг для друга: то же невежество, то же бесстыдство и та же дерзость" (Переписка, т. III, с. 56-57).

307. Финский вестник, 4847, т. XIV, с. 36.

308. Там же, 1845, т. I, с. 4.

309. См.: Переписка, т. I, с. 52, 54.

310. Похвальное слово Эммануилу Сведенборгу от имени Стокгольмской Академии наук, 7-го октября 1772 года... – Финский вестник, 1846, т. VIII, с. 1-22; Биография знаменитого визионера Сведенборга. – Там же, 1847, т. XIV, с. 11-29; Месмер, Сведенборг, Фурье. – Там же, т. XVI, с. 1-3.

311. Андерсен, датский поэт. – Финский вестник, 1847, т. XVI, с. 17-18.

312. Датский поэт Андерсен. – Библиотека для чтения, 1838, т. 26, с. 50-61.

313. Переписка, т. II, с 405.

314. См.: Морозов В. М. К вопросу об идейно-общественной позиции журнала "Финский вестник"..., с. 96.

315. Переписка, т. III, с. 179.

316. Финский вестник, 1846, т. VII, с. 1-26. См.: Эленшлегер. – Библиотека для чтения, 1837, т. 25, с. 102-124.

317. Финский вестник, 1845, т. III, с. 293-316.

318. Там же, с. 293-294.

319. Северное обозрение, 1850, т. III, с. 520.

320. См.: Некролог. Гейер... – Журн. М-ва нар. просв., 1847, ч. 54, с. 26; Юбилей Эленшлегера. – Современник, 1849, т. XII, с. 235; Некролог. Эленшлегер... – Северное обозрение, 1850, т. III, с. 519-520.

321. Скандинавский Север в последние пятьдесят лет. – Отечественные записки, 1852, т. LXXXII, с. 1-9; Очерк истории датской литературы за последнее пятидесятилетие. – Там же, 1853, т. LXXXVII, № 3-4, с. 21-30.