| Северо-Запад Европейской части России, от Чудского озера до слияния Мологи с Волгой, от Ладожского озера и Финского залива – до Западной Двины, на протяжении тысячелетий выступает как место соприкосновения каких-то двух неясных, но устойчивых, древних и, видимо, родственных этнокультурных массивов [115, с. 26-41]. Граница между ними проходит, с севера на юг, примерно по линии Волхов – Ловать, иногда смещаясь несколько восточнее или западнее. От неолита до эпохи сопок и длинных курганов (третья четверть I тыс. н. э.) сохраняется неоднородность этого региона, и лишь после середины I тыс. появляются некоторые тенденции к интеграции.
В VIII-IX вв. облик археологических памятников меняется: в длинных курганах и сопках исчезают элементы дославянской традиции в обряде и металлическом уборе. Распространяются городища, материальная культура которых по ряду характеристик (домостроительство, фортификация, лепная керамика, костяные и железные изделия) близка славянским культурам южного побережья Балтики и отлична от днепровских – луки-райковецкой и роменско-боршевской. Ее облик подтверждает предположение выдающегося советского археолога-слависта И. И. Ляпушкина о первоначальном членении славянства на южную и северную группы (предшествующем делению на восточных, западных и южных славян) и о существовании в VIII-IX вв. особой, северославянской культурно-исторической зоны [125, с. 14-19; 346, с. 237], куда наряду со славянами Западной Балтики, Поморья входили и словене ильменские (возможно, также основавшие Полоцк в кривичском Подвинье). С формированием этой зоны, по-видимому и связано освоение славянами русского Северо-Запада.
Последовательность освоения славянами территории Северо-Запада восстанавливается по данным топонимики. Наиболее ранние, архаичные славянские названия на "-гост", "-гощ", концентрируются поблизости от Новгорода, в западном и юго-западном Приильменье, очерчивая ядро первоначальной "племенной территории" ильменских словен [145, с. 51]. Дальнейший рост этого этнополитического образования можно проследить по распространению топонимов "Межа", "Межно", "Межник" [13, с. 245-250]. Ближайшие к Новгороду и ильменскому Поозерью рубежи проходят несколько восточнее Волхова-Ловати, а на западе не доходят до Чудского и Псковского озер; затем прослеживается рост территории как на западе, так и на востоке, где новые границы охватывают Помостье и Приладожье.
Первоначальная ограниченная названиями "Межа" территория, где заключено и скопление архаичных славянских топонимов, полностью перекрывает слабозаселенное (вплоть до I тыс. н. э.) пограничье между древними этнокультурными массивами, из которых западный, вероятно, относился к прибалтийско-финскому, а восточный – к волжско-финскому населению. Эта пограничная территория, пустовавшая на протяжении тысячелетий (с раннего неолита), в первую очередь была занята славянскими поселенцами и не позднее последней четверти I тыс. н. э. стала основой первичного "племенного княжения" словен ильменских с центром в Новгороде. Особый интерес представляет еще один район, очерченный топонимами "Межа", в среднем течении Западной Двины. Здесь находится Полоцк, который, если буквально следовать тексту "Повести временных лет", изначально также относился к числу "княжений" словен [134, с. 15].
Новые границы с топонимами "Межа" отразили рост ранне-государственной территории на восток и запад от Ильменя в IX-XI вв., в глубь областей расселения прибалтийско-финских и волжско-финских племен. Походы Ольги в 947 г. на Мету, Лугу и затем ко Пскову, основание при Ярославе Мудром (вероятнее всего, между 1024-1030 гг.) на окраине Волго-Окского междуречья Ярославля, а в восточной Эстонии – Юрьева зафиксировали административную структуру и внешние границы Верхней Руси. Завершился процесс формирования основной территории Новгородской земли и начальный этап ее развития, когда Северо-Запад Руси вместе со всей "северославянской культурной зоной" входил в состав Балтийского культурного сообщества: находившиеся в этом своеобразном междуэтническом объединении торговые города и центры славян и скандинавов, фризов и немцев, балтов и финнов в VIII-XI вв., связанные общими экономическими интересами и культурными нормами, стали на какое-то время в своих обществах инициаторами динамичных и глубоких социально-экономических и культурных преобразований [114, с. 26; 329, с. 96-112].
В пределах Верхней Руси первым из таких центров была Ладога, расположенная в низовьях Волхова, главной водной магистрали Новгородской земли. В истоке реки (на берегах Ильменя и в районе Новгорода) в VIII-IX вв. формируется племенной центр словен ильменских, со святилищем Перуна в качестве одного из важных административно-культовых компонентов.
Мифологической границей ассоциированного с древним небесным богом-громовержцем пространства (Ильмень – от Iilma, божество неба у дославянского автохтонного населения) были, видимо, волховские пороги в 180 км ниже Новгорода (в индоевропейской мифологии речные пороги – место битвы Громовержца со Змеем, его главным противником). Нижняя часть течения Волхова, от порогов до Ладожского озера, морских побережий, приневской низменности, ассоциировалась в мифологии словен (а, по-видимому, и их автохтонных предшественников, протокарельской "чуди" – ПВЛ) со вторым по значению после Перуна божеством языческого пантеона, Белесом, покровителем мира мертвых, леса, зверя, скота, богатства, торговли, поэзии. Перуном и Белесом, "скотьим богом", клялась языческая "русь" в 907 и 971 годах.
Перыни в Новгороде соответствовало святилище Белеса, Велеша в Ладоге. Близ посвященной богу скота и торговли возвышенности, господствующей над низменным пространством прибрежья Ладожского озера, "Подолом", и возникла древнерусская Ладога, город, археологические памятники и микротопонимия которого позволяют детально реконструировать его архаическую раннегородскую структуру.
Волхов в соответствии со славянской семантикой своего названия (волхъв – жрец, посредник между мирами богов и людей) соединял область Перуна и Белеса, "верх" и "низ", Новгород и Ладогу. Водная дорога из Новгорода завершалась близ Ладоги у селения Извоз ("конец дороги"). Вздымающаяся над берегом возвышенность (южная оконечность высокой надпойменной террасы, известной под названиями "Победище", "Гора") маркирована топонимом "Княщина" и памятниками, составляющими первую, "княжескую", зону архаической структуры Ладоги. К их числу относилось укрепленное (?) поселение, на котором найден один из ранних кладов арабского серебра (808 г. – здесь и далее в скобках указана дата самой поздней, "младшей", монеты, содержавшейся в кладе – прим. авт.), группа сопок и грунтовый могильник с погребениями по обряду кремации и ингумации. Среди находок – подвеска со "знаком Рюриковичей" (атрибут княжеской администрации – тиунов, вирников, огнищан), наборы весовых гирек. Административно-фискальные функции поселения раскрывает и топонимика: "княщина" – княжеская доля в доходах, землях и т. д. К западу от Княщины, за речками Заклюкой и Ладожкой находилась "волость Силосари" средневековых источников. Ижорско-карельское (протокарельское?) название sillasaari, от silla – "мост" и saari – "остров" продублировано славянскими топонимами "Каменный Мост" и "Княж-Остров". Как и "Лопино" напротив, на правом берегу Волхова (от др.-русск. "лопь" – саамы), где также сохранилась группа сопок и остатки селища, все эти названия, по-видимому, связаны с закрепленным за князем и его администрацией правом сбора дани с иноплеменного, неславянского населения, лопи и чуди, в ближней и дальней округе Ладоги [84, с. 102].
С юга Княщину ограничивает "Парамонов ручей". Этому гидрониму соответствует в Новгороде "двор поромонь" (как доказала Е. А. Мельникова – предшественник Готского и Немецкого двора, место дислокации варяжской наемной дружины). Название Поромонего двора, от др.-сев. farimenn – "путешественники", связанное и с греческим термином X в. "телохранители" [143; 123, с. 80-81], упомянуто в связи с антиваряжским выступлением 1015 г., которое для Новгорода зафиксировано ПВЛ, а в Ладоге вошло в местный фольклор и топонимику (предания о сражении "со шведами" на "Победище", второе название Парамонова ручья – "Кровавый" и др.). В ладожской Княщине, как и на Ярославовом Дворище в Новгороде, варяги входили в состав разноплеменного окружения князя и его администрации.
Данные топонимии позволяют на северной окраине "княжеской" зоны реконструировать *Поле, место вечевых собраний, обрядов и пр. (микротопонимы "Заполек", "Полянка" в документах XVII-XVIII вв.). Оно маркирует южную границу второй, "городской", зоны Ладоги.
Городская территория делилась на две половины, северную и южную [23, с. 2-62]. Зафиксированное топографией древнерусских монастырей (Успенского и Никольского), это членение восходит к значительно более раннему времени: р. Ладожка (Елена), по которой проходит граница между двумя частями города, образована слиянием двух текущих друг другу навстречу речек, собственно Ладожки (с севера) и Заклюки (с юга). Первое название – от финск. *Ala-djogi – "Нижняя река", второе – *Yla-joki – "Верхняя река" указывают на древнюю подоснову мифологического противопоставления "Верха" и "Низа" в ладожской топографии.
Каждая часть города имела свой могильник. Южный – на склонах возвышенности Победище, насчитывал, видимо несколько сот курганов. Здесь представлены все разновидности верхнерусской курганной обрядности VIII-XI вв.: длинные и круглые курганы с сожжениями, насыпи с характерным обрядом "приладожского типа", со скандинавскими кремациями, трупоположениями X-XI вв. В состав могильника входили также группа сопок (ранние погребения датируются серединой VIII в.) И древнерусский грунтовый могильник с трупоположениями XI-XII вв.
Северный городской могильник [23, с. 245; 162, с. 94-97] располагался на левом берегу ручья Грубицы (урочище "Могильник" в Писцовых книгах XV в.). Здесь исследованы погребения по обряду сожжения (захоронение воина с конем, X в.) и трупоположения, а в западной части могильника, на берегу р. Ладожки, – курганы с трупоположениями XI-XII вв.
Оба могильника, охватывая по периметру площадь поселения (16 га) тянулись на запад вдоль двух дорог по направлению к переправам через речки Заклюку и Ладожку, а дороги соединялись на возвышенности с названием "Висельник" ("Ахматова гора").
Напротив этой возвышенности и ладожской крепости (поставленной на мысу Волхова и Ладожки – Елены), на противоположном, правом, берегу Волхова в урочище "Плакун" располагался третий некрополь "городской" зоны. Он представлен группой сопок на высоком краю террасы (в раскопанных насыпях отмечены балтские черты обряда: погребение коня, перевернутая урна и др.) и курганным могильником на нижней площадке террасы. Исследовано около 15 насыпей (всего их насчитывалось, возможно, от 20 до 60, может быть до 100 курганов); в 7 или 8 открыты сожжения в ладье, в 1 – камерное погребение IX в. (ок. 880 г.). В отдельно стоящей сопке на нижней террасе Плакуна обнаружено разрушенное трупоположение в ладье. Небольшой некрополь связывают с варяжской дружиной времен Рюрика и Олега, хотя наиболее ранние (в том числе женские) погребения здесь датированы первой половиной IX в. [95, с. 128-131; 108, с. 184-188].
Третья, "сакральная", зона раннегородской структуры, к северу от Ладоги, на повороте Волхова к его древнему устью (береговой возвышенности "Глинта", обрывающейся над низменностью Подола в районе Велеши), заполнена группами сопок и небольшими, связанными с ними поселениями. Цепочка сопок, насчитывавшая не менее 20 насыпей, тянется по краю левого берега от Малышевой горы на окраине Ладоги к Велеше, маркируя главную из нескольких via sacra, "священных дорог", проложенных для племенных религиозных процессий к святилищу Велеса. Вдоль "священных путей" располагались и группы сопок по правому берегу Волхова; у переправы находилось небольшое городище на р. Любша (волховский микрогидроним "Любшин омут", возможно также один из атрибутов культа Велеса в Ладоге, связанный с какими-то водными обрядами). Близ городища расположено селище и небольшой курганный могильник со славянскими погребениями по обряду сожжения; в глубине волховского правобережья, на перекрестке дорог, – "жертвенное место" (каменные насыпи, характерные для протокарельской "чуди").
Наряду с центральным святилищем Велеса в составе сакральной зоны можно реконструировать еще несколько культовых объектов, меньшего ранга. Одна из дорог любшанского перекрестка вела в урочище "Кривая часовня", возможно, связанное с культом балто-славянского Криве-Кривайтиса (та же антитеза Белее – Криве проявилась в топографии литовского Вильнюса). Малышева гора, на которой в XIII в. был поставлен монастырь Рождества Иоанна Предтечи, связана с культом Купалы-Ярилы, солнечного бога славян. Иерархия Велес-Купала-Криве образует основу структуры сакральной зоны. Цепочки сопок связывают эти святилища в прочную сеть, где идеологические функции общеплеменного и межплеменного масштаба объединены с локально-ладожскими.
К числу таких локальных святилищ относится прежде всего "Висельник", напоминающий о культе "Бога повешенных", Одина (подобное славяно-скандинавское святилище, Wzgóra Wiesielników, Galgenberg, известно в западнославянском Волине). Некий культ парного (Лада – Лель?) божества маркируют древнерусские храмы Успения и Симеона, на противоположных берегах ручья Грубицы; в южной части Никольский собор, вероятно, также стоит на месте языческого святилища (Перуна?). На местах "идеже стояху кумири" [ПВЛ, 988 г.] поставлены, скорее всего, и кончанские храмы древнерусской Ладоги (Спаса, Воскресения, Климента). На Победище известен микротопоним "Горка Кузьмодемьянская", не связанный с православными святынями, но раскрывающий еще один древний культ "Кузьмодемьяна", божественного кузнеца – Сварога [186, с. 539-549].
Иерархия ладожских святилищ охватывает несколько уровней, от общеплеменного (межплеменного) до узколокальных; значимость рангов убывает с севера на юг, от Велеши к Княщине, с трудноидентифицируемыми божествами Победища. Дихотомия городской территории Ладоги, четко разделенной на две половины, северную и южную, велесов "низ" и перунов "верх", соответствует дихотомии жреческой и княжеской власти, воплощенной в противопоставлении "Велеши" и "Княщины". Это противопоставление характеризует и древнейшую структуру управления в "стольном городе" племенного княжения словен, Новгороде [251, с. 88]. Ее преодоление, концентрация власти в руках князя, опирающегося на выросшие в недрах племенной структуры социальные силы, и определила в середине IX в. роль Ладоги как первоначальной столицы Верхней Руси, места, где разыгрались центральные события "предания о варягах" ПВЛ – "изгнание варягов" и "призвание князей" [85, 86, 87].
Погребальные памятники и культурный слой Староладожского поселения исследуются уже более ста лет [22, с. 135-141; 177, с. 5-69; 84, с. 92-106]. Хронология строительных горизонтов, раскопанных на площади более 2 тыс. кв. м, охватывает время с середины VIII до X в. (57, с. 100-118; 86, с. 27]. Уже во второй половине VIII – начале IX в. Ладога стала крупным центром международной торговли. Клады арабских дирхемов (786, 808, 847 гг.) средиземноморские стеклянные бусы, перед невосточный "люстр", балтийский янтарь, фрисландская керамика и резная кость характеризуют масштабы связей Ладоги. По мере развития торговли прогрессирует местное ремесло (бронзолитейное, косторезное, обработка янтаря, стекла, железа). Ремесленники Ладоги были связаны с западными центрами (Фрисландией и Скандинавией), возможно, здесь работали и приезжие мастера, в X в. появляются характерные "вещи-гибриды" [55; 56; 58; 30]. В Ладоге формируется и комплекс земледельческих орудий, в дальнейшем типичный для крестьянского хозяйства Северо-Западной Руси [148, с. 123].
Этнический состав первоначального "открытого горгово-ремесленного поселения" с самого начала отличался сложностью. Выделяются славянский, протокарельский, балтийский, скандинавский, саамский компоненты [108, с. 164-193; 84, с. 103]. В домостроительстве ранней Ладоги представлены по крайней мере две традиции: славянские квадратные срубы с печью в углу и скандинавского облика "большие дома", находящие позднее продолжение в северорусской традиции [156, с. 73-74; 205, с. 29-31].
Скандинавские вещи обнаружены уже в самых ранних отложениях культурного слоя. При раскопках Е. А. Рябинина в 1970-х годах на уровне материка найден клад ремесленных инструментов, в том числе – навершие с композицией, которая трактуется как изображение Один а с воронами [191, с. 161-178]. На том же материковом уровне при раскопках В. И. Равдоникаса в 1950-х годах обнаружен обломок скандинавской витой шейной гривны; в одной из древнейших построек – овальная односкорлупная фибула. Эти находки свидетельствуют, что скандинавы входили в состав постоянного населения Ладоги с момента возникновения открытого торгово-ремесленного поселения около 750 г. [56, с. 134-144; 57, с. 112].
В эпоху викингов присутствие норманнов документировано серией находок IX-X вв. Среди них – деревянный стержень (др.-сев. stafr) с рунической надписью первой половины IX в., из 48 знаков ("рёкские руны" IX в.). Варианты ее чтения:
I
Сверкающий лунный эльф
сверкающее чудовище
будь нифлунгом (т. е. "будь под землей")
(В. Г. Адмонян, Т. И. Сильман)
II
Наверху (щита) в оперенье своем
покрытый инеем господин
сияющий лунный волк
прядей плуга широкий путь
(Г. Хёст)
III
Умер в выси одетый в камень
владетель трупов
сияющий губитель мужей
в могучей дороге плуга (-земле)
(В. Краузе)
Магическое заклинание (I) "щитовая драпа", описывающая изображение на щите (II) или хвалебная скальдическая песнь в честь умершего (III), ладожская надпись так или иначе относится к древнейшим образцам древ несеверной поэзии эпохи викингов [140, с. 158-162]. Таким образом, ладожские находки охватывают чрезвычайно широкую сферу славяно-скандинавских контактов, от материального производства до высших проявлений духовной культуры.
Вторая ладожская руническая надпись магического характера (48 знаков на медной подвеске) найдена при раскопках В. П. Петренко в 1970-х годах на Варяжской улице, среди развалин "большой постройки" общественно-культового назначения, разрушенной в конце X в. [166, с. 162-169] и напоминающей по некоторым конструктивным особенностям западно-славянский храм того же времени в Гросс-Раден на р. Варнов (южное побережье Балтики) [388].
В материальной культуре ранней Ладоги органично соединились субстратные, местные финно-угорские, протокарельские "чудские" традиции (в архаичных формах некоторых типов керамики, костяных изделий); привнесенные с волной славянской колонизации балто-славянские элементы (прежде всего металлические украшения); славянская посуда, орудия труда, некоторые виды украшений; скандинавские ремесленные инструменты, вооружение, украшения, орнаментальные мотивы; западные и восточные импорты; наконец, возникшие в результате синтеза всех этих компонентов новые, древнерусские формы.
Расположенная "на острие" славянского расселения в северных землях, в авангарде длительного массового движения, вклинившегося в автохтонные массивы, окруженная различными по происхождению финно-угорскими группировками и при этом выдвинутая к морским просторам Балтики, Ладога стала естественным местом наиболее ранних и глубоких славяно-скандинавских контактов. Взаимодействие этих двух, сравнительно новых для региона, элементов начинается уже в середине VIII в. Поселение первой половины IX в. (свободная усадебная застройка, окруженная разнородными могильниками) сохраняло характер многоэтнического межплеменного центра, который вполне соответствовал складывающейся конфедерации северных племен – словен, кривичей, чуди, мери, веси, находившейся в контакте с варягами и внутренне еще не слишком прочной ("въста род на род" [ПВЛ, 862 г.] или "въсташа град на град" [НПЛ, с. 106]) [227, с. 224].
Строительный горизонт поселения середины IX в. был уничтожен пожаром. Вполне правомерно связать эту катастрофу с событиями 859-862 гг., обострением отношений с норманнами, "изгнанием варягов", племенной междоусобицей. Словенская знать (династиям которой, видимо, принадлежат ладожские сопки) в поисках союзников против непокорных племенных сил, равно как и находников-варягов (а в середине IX в. это прежде всего – шведские викинги, базировавшиеся на Бирку), хорошо ориентировалась в ситуации. Она учла общую обстановку на Балтике: обострение конкурентной борьбы между Биркой и Хедебю в 830-850-х годах; перспективность установившихся связей с Фрисландией и другими западными центрами; сложившуюся на юге Балтийского побережья систему сравнительно стабильных славяно-скандинавских отношений. Призвание "князя из-за моря" было хорошо рассчитанной политической акцией. В Ладоге появляется Рюрик "с дружиной и родом своим" (как полагают иногда, sine bus и tru vaering – "его дом и верное воинство" варяжской саги, превращенное затем в имена легендарных Синеуса и Трувора). Межплеменное святилище Белеса после строительства княжеской крепости ("сруби город") становится на какое-то время столицей Верхней Руси [186, с. 298; 102, с. 42-53].
Давно обсуждающееся в научной литературе отождествление Рюрика с Рериком Ютландским в своем последнем исследовании поддержал акад. Б. А. Рыбаков [186, с. 229]. В 1963 г. известный славист, акад. Г.Ловмянский детально исследовал хронологию деятельности Рерика на Западе [124]. В свете новых данных, прежде всего – археологических и нумизматических, характеризующих динамику серебряного обращения на Балтике до и после "изгнания варягов" и "призвания князей" историческая канва событий, отраженных в "предании о варягах" ПВЛ восстанавливается теперь подробно и со значительной степенью достоверности [30, с. 90; 84, с. 99-100; 171, с. 64-80]. Примерно столетний период (750-850-е годы) мирных связей завершается обострением славяно-скандинавских отношений и изгнанием "варягов" (свеев) из Ладоги. В ходе развернувшейся межплеменной усобицы ладожские словене в 862 г. обращаются к Рюрику. Этот предводитель викингов к тому времени владел землями в западной Ютландии и на фрисландском побережье, во фризо-скандо-немецко-славянском пограничье; он контролировал водный путь из Северного моря по р. Айдер в Хедебю, а незадолго до 860 г., видимо, покинул Дорестад (который вскоре после этого снова стал добычей викингов). Не исключено, что Рюрик был одним из организаторов блокады Бирки в 850-х годах. Не ранее 864 г. Рюрик с дружиной утверждается в Ладоге в качестве "призванного князя" (что полностью соответствует позднейшей новгородской традиции приглашения князей, с сохранением основных контрольных функций в руках вечевой администрации), а княжеские "мужи" появляются в Изборске, Полоцке, Белоозере, Ростове и Муроме и таким образом восстанавливается территориальная целостность Верхней Руси первой половины IX в.
В 870-873 гг. Рюрик возвращается на Запад и улаживает владельческие отношения с королем Франции Карлом Лысым и Германии – Людовиком Немецким. В Ладоге и Новгороде в это время, видимо, формируется антикняжеская оппозиция во главе с Вадимом Храбрым. Вернувшись, Рюрик сумел расправиться с непокорными и вероятно, в это время вступил в династический брак с одной из представительниц местной знати ("Ефанда", по В. Н. Татищеву). Второй период его пребывания на Руси (875-879 гг.), отмечен стабилизацией экономических связей на Балтике.
Рюрика сменил Вещий Олег. С именем его в Ладоге связана "Олегова Могила", центральная, самая монументальная из сопок ладожской "сакральной зоны". Археологи исследовали в ней захоронение по обряду кремации (оно относится к IX в. и, следовательно, не может быть погребением киевского князя Олега, умершего в 912 (или 922) г.). Есть основания видеть в этой величественной насыпи не "могилу", "место погребения", а "Олегов Холм", ритуальное седалище, на котором отправлялись некие общественные и культовые функции.
Предание о смерти Олега в Ладоге, от коня и змеи (атрибуты Белеса!), можно рассматривать как фольклорную редакцию древнего ритуала, в свою очередь воспроизводящего какой-то языческий миф. Воплощение мифа в ритуале и соединение этой сакральной функции с политической и было миссией, обеспечившей Олегу его особый статус: "бе бо Олъг вещий", это был князь-жрец.
В этом случае становятся понятными летописные указания на бездетность и безбрачие Олега, и даже семантика его имени, скандо-славянского Олъг, от др-сев. Helgi – "священный" (ср. просторечные формы "Волъга", "Волх" с еще более прозрачным значением). В нем следует видеть представителя одной из пяти – семи местных знатных династий (стоящих, видимо, и за ладожскими группами сопок, и за локальными святилищами, и за кончанской, боярской, организацией Ладоги и Новгорода). Более столетия (с середины VIII в.) эта славянская знать впитывала и ассимилировала наряду с другими и варяжский элемент. Она заключила союз с Рюриком, и возможно, к одному и тому же роду принадлежали Олег и Ефанда, Игорь, сын Рюрика, и Ольга (в крещении – Елена), его жена, просватанная из Пскова. Скорее всего, именно такие родственные фракции словенских династий в это время господствовали во всех крупных центрах Верхней Руси, именно им принадлежала реальная политическая и экономическая власть.
После смерти варяжского князя носителем политических функций стал князь-жрец, Вещий Олег. Концентрация сакральной, политической, военной и экономической мощи в его руках, реализованная впервые в Ладоге, сделала возможной дальнейшую консолидацию северной федерации племен. Создание межплеменного войска, а затем и успешные походы из Новгорода на Киев, и далее – на Царьград, обеспечили окончательное объединение Древнерусского государства в 882 г. Этими обстоятельствами в период с 750 по 882 г. определяется роль Ладоги в ранней русской истории.
Древнерусская эпическая традиция связала Олега именно с Ладогой. По предположению одного из ведущих исследователей Ладоги А. Н. Кирпичникова, при Олеге здесь были сооружены первые каменные укрепления [186, с. 310-312; 84, с. 104]. В конце X в. (ок. 997 г.) норвежский ярл Эйрик Хаконарссон "разрушил Альдейгьюборг и взял там много богатства" [189, с. 51]. В 1020 г. великий князь киевский Ярослав Мудрый взял в жены дочь шведского конунга Олава Щетконунга, Ингигерд-Ирину, и дал ей во владение "Альдейгьюборг и все то ярлство, которое к нему принадлежит" [Сага об Олаве Святом, 93]. Великокняжеским наместником в Ладоге стал родич Ингигерд, гаутский ярл Рёгнвальд, враждовавший с упсальскими конунгами и вынужденный бежать из Швеции. В эти годы в Ладоге не раз находят приют норвежские конунги-викинги, изгнанные из страны во время междоусобных войн (Олав Трюггвассон, Олав Святой, его сын Магнус). Именно отсюда в 1045 г. начал свое шествие к норвежскому престолу Харальд Хардрада с Елизаветой Ярославной.
Рёгнвальда в Ладоге сменил его сын Эйлив. Другой его сын, Стейнкиль в 1056 г. (после смерти преемников Шетконунга Энунда и Эймунда) стал основателем новой шведской королевской династии [23, с. 12-13; 121, с. 103-104]. С этого времени Ладога и "ладожское ярлство" становятся предметом шведско-новгородских раздоров. В последней четверти XI в. Ладога подчиняется уже не великокняжеской, киевской, а новгородской администрации. В 1105 г. новгородцы совершили "в Ладогу" (вероятнее, в Приладожье) военный поход, а в 1114 г. ладожский посадник Павел в присутствии князя Мстислава Владимировича заложил в Ладоге крепость "камением на приспе" [23, с. 113, 146; 83, с. 417]. Пятьдесят лет спусти, в 1164 г. крепость успешно выдержала шведскую осаду; отступившие на восток захватчики были разбиты князем Святославом Ростиславичем на р. Воронеге, в южном Приладожье.
Шведская рать направлялась туда, где, видимо, рассчитывала найти поддержку населения, составлявшего основу "ладожского ярлства" и представленного археологической культурой приладожских курганов IX-XII вв. [149-152; 381, с. 132-141]. В основе ее – местное финно-угорское население, с которым обитатели Ладоги (в том числе норманны) установили разнообразные отношения. В X в. на реках Приладожья (нижней Паше, средней Сяси, междуречье Сяси-Паши-Тихвинки) появляются скандинавские поселенцы – посредники пушной торговли. Финно-скандинавский синтез проявился, в частности, в своеобразном погребальном обряде приладожских курганов, имитирующих жилище, с очагом в центре, делением на мужскую и женскую половины, мужскими погребениями – с оружием и женскими – с наборами овальных фибул. Топоним "Колбеки" на южной окраине ареала культуры приладожских курганов (по предположению ленинградского исследователя Д. А. Мачинского, поддержанному ведущим специалистом по этой проблематике В. А. Назаренко) указывает на этноним населения юго-восточного Приладожья IX-XI вв.: "колбяги" русских источников (эта интересная гипотеза об этнической принадлежности культуры приладожских курганов была выдвинута Д. А. Мачинским и обсуждалась на заседании семинара кафедры археологии ЛГУ 9 марта 1984 г. – прим. авт.). В начале XII в., когда устав князя Святослава Ольговича зафиксировал в 1137 г. "окняжение" этой территории и распространение на нее новгородской системы даней и погостов, развитие приладожской культуры прекращается, здесь распространяется общерусский погребальный обряд.
Роль Ладоги в событиях первых десятилетий истории Древнерусского государства весьма значительна. Межплеменной торгово-ремесленный и культовый центр, развивавшийся на протяжении ста лет (750-850-е годы), в середине IX в. выдвигается в качестве столицы Верхней Руси. Со второй половины IX в., однако, центр тяжести сдвигается в глубину племенной области словен ильменских. Одновременно с урбанистическими преобразованиями Ладоги возрастает значение столицы словенского "племенного княжения", Новгорода. Хольмгард наряду с Альдейгьюборгом становится постоянным адресом движения скандинавов, а его название – обозначением лежащей на "Восточном пути" страны "Гардов".
Район истока Волхова, где возник Новгород, занимал ключевое положение в системе водных коммуникаций, на перекрестке Балтийско-Волжского и Волховско-Днепровского путей: примерно из 20 кладов VIII-X вв., найденных в ильменско-волховском бассейне, почти половина сосредоточена в Новгороде и его окрестностях, три из них (807, 811 и 864 гг.) датируются IX в. [157, с. 96-99].
Столица племенного княжения словен ильменских возникла в обжитой и плотно заселенной зоне Ильменского поозерья (вопреки распространенному в археологической литературе мнению об "отсутствии сколько-нибудь значительных поселений", что вызвало к жизни гипотезу о строительстве города киевскими князьями лишь в середине X в.) [100, с. 171-173]. В VIII-IX вв. здесь формируется плотный сгусток открытых и укрепленных поселений, связанных с ними могильников, возникает языческое святилище в Перыни и создаются важнейшие предпосылки для образования племенного центра [158, с. 18-29]. На этих поселениях представлены характерные элементы славянского хозяйственно-бытового комплекса (орудия труда – сошники, косы-горбуши, мотыжка-тесло; оружие – двушипные стрелы; культовый инвентарь – ножи с волютообразным навершием), что свидетельствует о появлении достаточно многочисленной волны нового для этой территории населения [146, с. 24-29]. Погребальные памятники в значительной мере уничтожены, но в окрестностях города зафиксированы сопки, курганный могильник на Волотовом поле, грунтовые могильники [159; 216, с. 92; 36,. с. 34-35; 90, с. 89-97].
Некоторые из поселений Приильменья несомненно связаны с обслуживанием водного пути. К ним относится отмеченный в ганзейской грамоте 1270 г. Холопий городок (нем. Drelleborch, ср. скан. trelleborg), упомянутый как последняя остановка перед Новгородом [25, с. 226]. Раскопками С. Н. Орлова, М. М. Аксенова, Е. Н. Носова здесь выявлены слои IX-X вв., найден упомянутый выше клад куфических монет (811 г.), а также комплекс орудий труда IX в. (два сошника, две косы, топор, тесло, пешня, нож, точило, конские удила).
В 2 км вверх по течению Волхова от Новгорода, на острове, образованном прибрежьем Ильменя, правым берегом Волхова и Волховцом, находится Городище (в позднейшей традиции получившее название Рюриково). Результаты его исследований, неоднократно производившихся с 1901 по 1970 г. были систематизированы Е. Н. Носовым, который с 1975 г. начал планомерные раскопки поселения. По его наблюдениям, в IX в. заселенная площадь достигала 1 га, в X в. возросла до 3 га. К 1981 г. в результате раскопок были выявлены и изучены культурные отложения последних десятилетий IX в. В материалах Городища неоднократно отмечались различные категории вещей, характеризующих раннегородскую культуру Верхней Руси, в том числе скандинавские импорты и "вещи-гибриды" [94, с. 45-47]. Городище, которое рассматривается как наиболее значительное из поселений, непосредственно предшествующих Новгороду, в XII-XV вв. было резиденцией новгородских князей [79, с. 10-11].
Поселение на Городище – не единственный возможный предшественник Новгорода середины X в. Ранняя топография города, по наблюдениям исследователей, значительно отличалась от современной. Первые поселения располагались на холмах, позднее снивелированных городской застройкой. Самый высокий холм был занят Детинцем, на особых возвышенностях находились Неревский и Славенский концы [104, с. 179].
Детальная реконструкция процесса образования Новгорода как городского поселения, с выделенным административным центром (Детинцем) и тяготеющими к нему концами, разработана группой ведущих археологов Новгородской экспедиции во главе с В. Л. Яниным [250; 251; 253; 254]. Не все ее звенья пока что находят достаточное археологическое подтверждение, но она позволяет выстроить имеющиеся факты в достаточно устойчивую систему, и наметить перспективы дальнейших исследований. Согласно этой гипотезе, исходным пунктом зарождения Новгорода стали три поселка, разделенные между собою Волховом и кремлевским ручьем, на месте будущих Славенского, Неревского и Людина концов. Во всех трех случаях обнаружены древнейшие уличные настилы X в., а в Неревском раскопе выделен и более ранний "доярусный слой". Основу этих поселков составляли боярские усадьбы, принадлежавшие "потомству родо-племенной старейшины", сосредоточившему в своих руках важнейшие социально-политические функции [251, с. 90]. Консолидация новгородской знати проявилась в строительстве нового "города", центрального укрепления, которое стало административно-культовым и в силу этого – основным структурообразующим элементом городской планировки, городской крепостью, Детинцем (от "Дътьскый" – "младший дружинник"). Резиденция новгородского князя, в известной мере противостоявшего органам боярского управления, находилась за пределами Детинца (собственно, Новгорода)– на Ярославовом Дворище, либо на Городище.
Облик первоначальной селитьбы, состоявшей из гнезд разбросанных по холмам усадеб, окруженных частоколами, с плотно заселенной округой, где на протяжении нескольких километров по Волхову и окрестным рекам (Волховцу, Веряже, Прости, Ракомке) также располагались открытые и укрепленные поселения, объясняет не только название "Новгород" ("новый" по отношению к предшествующим разрозненным укреплениям), но и согласуется со скандинавским топонимом Garđar – "Гарды", который, как убедительно обосновала Е. А. Мельникова, первоначально относился к "местности, где кончался прямой (без волоков) водный путь (Финский залив – Нева – Ладожское озеро – Волхов) и потому игравшей особенно важную роль в эпоху начальных русско-скандинавских контактов. Здесь же находилось и скопление поселений, располагавшихся на возвышенных местах, среди болотистых низин, затоплявшихся водой во время паводков. Характер этих поселений вполне отвечал значению, вкладываемому в слово garđr ("ограда", "укрепленная усадьба") при образовании от него топонимов" [141,с.205]. Позднейшая детализация названия Hólmgarđr, с дополнением Hólm – "остров" могла быть равным образом связана и с "островом" Городища (которое Е. Н. Носов отождествляет с легендарным Славенском), либо с древнерусским топонимом "Холм" в Славенском конце. В обоих случаях симптоматично "переплетение" славянской и скандинавской микротопонимии, отразившее глубину и емкость русско-варяжских контактов, словно перенесенных из Ладоги в Новгород, распространившихся от устья Волхова к его истокам.
Процесс этот практически не отражен в письменных источниках, и восстанавливается только по данным археологии и топонимики. Контаминация летописных и археологических данных (для исследования Ладоги возможная уже по отношению к событиям середины IX в.) в Новгороде достигается лишь на 130 лет позднее. Неревские клады (971/2 и 974/5 гг.) можно связать с событиями 988 г. [255, с. 180-207; 256, с. 287-331], когда Добрыня с киевской дружиной подчинял город власти великого князя Владимира. К этому времени Новгород стал крупным городским центром, с укрепленным Детинцем (где вскоре был воздвигнут деревянный Софийский собор), плотной уличной застройкой Неревского, Людина и Славенского концов, боярскими усадьбами площадью 1200-1500 кв. м.
Название "Новгород", первоначально относившееся собственно к Детинцу, было перенесено на весь этот, огромный для своего времени, развивающийся городской организм. Точно так же за ним закрепилось и скандинавское имя "Хольмгард", под которым он неоднократно упоминается в рунических надписях, песнях скальдов и сагах.
Скандинавские вещи в культурном слое Новгорода обнаруживаются в наиболее ранних его отложениях (включая "доярусный слой"); среди них – фрагмент витой шейной гривны, скорлупообразная фибула (типа ЯП 51 k), различные украшения, христианские крестики. Ряд изделий, выполненных новгородскими ремесленниками, может рассматриваться как "вещи-гибриды", результат взаимодействия традиций скандинавского и древнерусского ремесла. Время бытования всех этих вещей ограничено X-XI вв. в слоях первой половины XII в. скандинавских находок "уже почти нет" [198, с. 181]. Взаимодействие норманнов и славян в среде городского населения (ремесленников, купцов) в Новгороде было значительно менее длительным и интенсивным, чем в Ладоге, где оно продолжалось с середины VIII до конца XI в.
Особый интерес представляют найденные в Новгороде рунические надписи. В слое первой четверти XI в. на одной из усадеб Неревского конца в 1956 г. был обнаружен обломок ребра коровы с процарапанными на нем 32 знаками, из которых более 10 могут быть отождествлены с рунами "датского" футарка XI в. Вторая надпись, на свиной кости, найдена в слое первой половины XI в. в том же Неревском раскопе в 1958 г.; на ней вырезан (сохранившийся неполностью) 16-значный футарк в начертании, характерном для времени "не ранее 900 г." [140, с. 156-158]. Обстоятельства находок, особенно – второй, позволяют рассматривать их как свидетельство пребывания в Новгороде XI в. варягов, владевших руническим письмом. По сравнению с ладожскими находками, новгородские надписи зафиксировали следующий этап развития рунической письменности, относящийся к поздней эпохе викингов.
Хольмгард неоднократно упоминается в рунических надписях XI в., сохранившихся на территории Скандинавии. Обычно это – место гибели воина, иногда – в составе военного отряда (видимо, нечто подобное наемным дружинам, судьбе которых посвящена "Сага об Эймунде"):
Он пал
в Хольмгарде
кормчий
с корабельщиками
(Камень в Эста, Сёдерманланд)
В надписи из Шюста (Упланд, Швеция) упоминается olafs kriki – церковь Олава в Новгороде, где погиб (в последней трети XI в.) некий Спьяльбуд [140, с. 113-114; 137, с. 175-178]. Варяжский храм в память конунга Олава Святого, важнейшие этапы жизни которого были связаны с Новгородом, достаточно отчетливо очерчивает верхний уровень славяно-скандинавских контактов. Князья и их дружина – вот преимущественно та социальная среда, в которой и по данным саг, и по сведениям летописи оказывались в Новгороде варяги. Наряду с отдельными боярскими усадьбами, иноземными торговыми дворами, основным местом их пребывания были княжеские резиденции (Ярославово Дворище, или Рюриково Городище). Но политическая структура Новгорода уже в IX-XI вв. существенно ограничивала права князя и его дружины в пользу местного боярского самоуправления. Именно поэтому, несмотря на всю престижность и выгодность пребывания в Новгороде, роль варягов здесь была гораздо менее заметна, чем в Ладоге VIII-IX вв., хотя их количество при этом могло быть временами и значительно большим. Но военные контингента сотен, иногда даже тысяч викингов, готовых получать от новгородского князя "по эйриру серебра", а если его не хватало, "брать это бобрами и соболями" [189, с. 92], не могли стать политическим соперником новгородского боярства, возглавлявшего мощную, выросшую из племенной, территориальную организацию. Тысяче варягов она могла противопоставить до сорока тысяч своих собственных воинов, и, как в 1015 г., этой силы могло быть достаточно для полного контроля не только в северной Руси, но и для успешной борьбы за "великий стол киевский".
Существенным элементом русско-скандинавских отношений, связанных с Новгородом, была установленная при Олеге дань в 300 гривен (75 северных марок серебра), которая выплачивалась варягам "мира деля" вплоть до смерти Ярослава Мудрого в 1054 г. По социальным нормам, реконструированным для Скандинавии эпохи викингов, этой суммы было достаточно для содержания небольшого отряда (в несколько кораблей), способного защищать безопасность плавания в "Хольмском море", Финском заливе (Hólmshaf). Откупаясь от набегов викингов и обеспечивая силами союзных варягов свои интересы на море, новгородское боярство (как и Византийская империя в аналогичных ситуациях) выступало как крупная организующая сила, осуществляющая целенаправленную государственную политику Верхней Руси [186, с. 299-300].
Система отношений, включавшая такой откуп, равно как постоянное содержание наемной варяжской дружины при князе, сложилась, по-видимому, к концу IX в. Отношения в более ранний период развивались в несколько иных формах. Определенная часть норманнов, как и в Ладоге, и в южном Приладожье, влилась в состав местного населения, что проявилось в летописном указании на "людье ноугородьци от рода варяжьска" [ПВЛ, 862 г.]. Приуроченные летописью к 864 г., такого рода славяно-варяжские связи в Новгороде развивались, очевидно, на протяжении всего IX в. Ославянившиеся норманны слились с другими кланами новгородского боярства, и уже в середине столетия политические цели этих варяжских потомков были резко противоположны целям как находников, так и наемников, и даже целям возводивших себя к Рюрику князей.
Славяно-скандинавский синтез в Новгороде, еще в большей степени, чем в Ладоге и Приладожье, проходил при постоянном преобладании местного, славянского компонента. До конца IX в. (эпохи Олега) он, по существу, не влиял на положение в других русских землях. Однако своеобразие политической, экономической (в аспекте внешних связей), культурной жизни Верхней Руси, в значительной мере определялось длительным, на протяжении последних десятилетий VIII, всего IX, X и XI вв. взаимодействием славян и скандинавов. Эти отношения прошли сложный путь: от первых, эпизодических контактов дружин воинов-купцов, продвигавшихся по неведомым еще водным путям в глубины лесной зоны северной части Восточной Европы, к совместным поселениям на важнейших магистралях, в окружении автохтонных финских племен; затем – к социально-политическому партнерству наиболее активных общественных групп. В этом сотрудничестве перевес неизбежно оказывался на стороне словен ильменских, опиравшихся и на ресурсы собственного племенного княжения, и на поддержку родственных образований в соседних областях. Часть варяжской знати либо слилась с местным боярством, либо вошла в состав отчасти противостоящего этому боярству, но в целом – служащего его интересам военно-административного аппарата (князь с дружиной). Именно к этому аппарату примыкали в дальнейшем новые контингента варягов, выступавшие на Руси в качестве наемных дружин. Традиционные, на протяжении трех столетий связи обеспечили их развитие на новом уровне – княжеско-династическом, отразившемся в художественных произведениях феодальной культуры. Именно поэтому Новгород – Хольмгард, как ни один другой русский город ярким и сказочным вошел в тексты скандинавских саг.
Роль остальных центров Верхней Руси в развитии русско-скандинавских связей может быть освещена лишь на основе археологических данных, значительно уступающих обилию материалов Новгорода и Ладоги.
Псков приобретает черты города на рубеже IX-X вв. (Псков – Г, по С. В. Белецкому), когда рядом с древним мысовым городищем Крома появляется обширный посад. Керамический комплекс этого времени насыщен западнославянскими элементами; население города, впитавшее какие-то группы новых поселенцев, занималось ремеслом и торговлей. Скандинавские вещи, "гибридные" изделия местного ремесла, равно как и погребения по варяжскому обряду в городском некрополе (две камерные гробницы, сожжение с набором скорлупообразных фибул) свидетельствуют о скандинавском элементе в составе населения Пскова и, в частности, о присутствии варягов в дружине [18, с. 15].
Изборск, упомянутый в "предании о варягах", уже в VIII-IX вв. был значительным центром славянского населения в южном прибрежье Псковского озера. Укрепленное поселение на так называемом Труворовом городище до начала X в., по заключению, основанному на многолетних исследованиях В. В. Седова, сохраняло протогородской характер. В X в. укрепления Изборска перестраиваются, наряду с детинцем формируется торгово-ремесленный посад. Здесь производились гребни, аналогичные староладожским и другим североевропейским формам, известны отдельные скандинавские вещи (серебряная фибула, шпоры "викингского типа"). На рубеже XI-ХII вв. в Изборске были сооружены каменные укрепления, в это время он становится важнейшей пограничной крепостью на подступах к Пскову [195; 196; 197].
Полоцкое городище, существовавшее до 980 г., исследовано в очень небольшом объеме. Находки в его окрестностях (клад дирхемов 40-х годов X в., франкский меч) свидетельствуют о том, что город, возникший в VIII-IX вв., принимал активное участие в системе внешних связей, охватывавшей другие рассмотренные русские центры [245].
Материалы западных районов Верхней Руси и прилегающих областей в целом не противоречат известиям летописи о русско-скандинавских отношениях IX-X вв.; однако они и не дают столь ярких и детальных свидетельств о развитии этих отношений, как данные археологии и письменных источников для Ладоги и Новгорода. Это не случайно – активность норманнов была направлена прежде всего на магистральные водные пути, а в IX в. – преимущественно к непосредственным источникам арабского серебра, на Волжский путь; лишь взаимодействие со славянами во всех основных восточноевропейских центрах балтийско-волжской торговли привело их к переориентации не только на Новгород, но и на другие, более южные русские центры.
Это обстоятельство отмечено и "Повестью временных лет", сообщившей о расширении первоначального "княжения" Рюрика именно в восточном и юго-восточном направлениях, от Белоозера – к Ростову и Мурому. В материалах памятников этого региона имеются подтверждения ранней активности скандинавов на землях формирующейся северо-восточной Руси, в IX в. тесно связанной с Верхней Русью. По мнению современного исследователя этого региона И. В. Дубова, основной поток славянской колонизации Волго-Окского междуречья шел в это время с Северо-Запада, и в потоке славянского (а также ассимилируемого финно-угорского) населения сюда проникали и отдельные группы варягов [70, с. 33-37]. Скандинавские находки известны у д. Городище в окрестностях летописного Белоозера [40, с. 131-137; 41, с. 186-187], на Сарском городище под Ростовом [120, с. 20], в погребениях владимирских курганов [190, с. 243]. Наиболее ранние и выразительные скандинавские комплексы сосредоточены в курганных могильниках Ярославского Поволжья, Тимеревском, Михайловском, Петровском, при которых располагались открытые поселения.
Ярославские памятники дали богатый и разнообразный материал, относящийся как к истории освоения края славянами, так и к характеристике торговой активности на Волжском пути в IX-XI вв. [257; 70, с. 124-187]. Вплоть до основания великокняжеской крепости в Ярославле эти открытые торгово-ремесленные поселения вместе с летописным Ростовом составляли, по-видимому, основу загадочного "третьего центра Руси", который арабские источники называют "Арса" [70, с. 104-123; 134, с. 22]. Присутствие норманнов в этой политической общности по погребальным памятникам прослеживается с IX в. В X в. разворачивается процесс этнической интеграции и социальной стратификации, который привел к растворению пришельцев в славянской среде. Вклад варягов в культуру торгово-ремесленных поселений проявился не только в погребальном обряде, распространении некоторых типов вещей, но и в какой-то мере в керамической и домостроительной традициях [199, с. 111-118; 219, с. 118-123]. Продвижение скандинавских воинов-купцов по Волжскому пути зафиксировано находкой норманского сожжения с оружием в Белымере, близ Булгара, что позволяет с большей долей вероятности видеть в "русах", встреченных здесь в 922 г. Ибн-Фадланом, представителей именной этой группы [270, с. 64-65].
В конце X – начале XI в. на Северо-Востоке развиваются процессы, которые привели к быстрому обособлению Ростово-Суздальской земли и превращению ее в одно из крупнейших древнерусских княжеств. К этому времени скандинавский элемент здесь исчез полностью, что в значительной мере было обусловлено упадком Волжского пути, после разгрома Святославом Булгара и Хазарии в 964-965 гг. В отличие от основной территории Верхней Руси, в верхневолжских землях активность норманнов ограничена временем с середины IX до середины X в.
Прекращение движения арабского серебра по Волге, однако, не означало свертывания русско-скандинавских экономических отношений. В X – начале XI в. происходит их перестройка, в результате которой Русь превращается из транзитного экспортера в импортера монетного серебра, поступающего из западноевропейских стран через Скандинавию. Наибольшее количество кладов X-XII вв. с западными денариями сосредоточено в Новгородской земле [170, с. 15, 47]. Заметное место в этих кладах занимает английское серебро, поступавшее в виде "Данегельда", что непосредственно указывает на участие викингов в торговых сношениях с русскими землями.
Верхняя Русь, таким образом, на протяжении нескольких столетий – с середины VIII до начала XII в. была постоянной и обширной ареной длительных и разносторонних славяно-скандинавских контактов. Многовековые отношения неоднократно меняли форму, направление, социальную мотивировку; они охватывали различные слои населения, включали наряду со славянами и скандинавами представителей других этнических групп. Все это вело к глубокому взаимопроникновению разных уровней материальной и духовной культуры [329, с. 48-57].
Этот сложный комплекс взаимосвязанных факторов, выявляемых на основании изучения археологических, письменных, нумизматических, лингвистических данных, должен быть обязательной основой для анализа одного из запутанных, осложненных избыточными построениями вопросов ранней истории Киевской Руси – проблемы происхождения термина "русь", первоначально обозначавшего одну из групп восточноевропейского населения, затем приобретшего территориальное значение "Русская Земля" и, наконец, ставшего названием государства и страны – Русь [16, с. 289-293, 365-384]. Советские лингвисты за последние двадцать лет неоднократно исследовали эту проблему. Обоснованно отвергнуты как несостоятельные любые попытки возвести летописное "русь" непосредственно к росомонам, роксоланам, библейско-византийскому Rhôs, 'Pwo или Rôsch, а также к реке Рось в Среднем Поднепровье. Бытование на юге древних форм "рос", "рось" могло лишь способствовать закреплению здесь формы "русь" после ее появления. Но возникнуть она могла только там, где для этого имелись необходимые лингвоисторические предпосылки. Такие предпосылки имелись прежде всего в северных новгородских землях, где сохранилась богатейшая древняя топонимика (Руса, Порусье, Околорусье в южном Приильменье; Руса на Волхове, Русыня – на Луге, Русська – на Воложбе и Рускиево – в низовьях Свири, в Приладожье), полностью отсутствующая на юге. В таком случае лингвистически обоснованным остается только давно известное объяснение "русь" из финского ruotsi (саамск. ruossa наряду с ruošša в значении "Россия, русский"), карельского ruočči и подобных им, близких по звучанию и нередко противоположных по значению форм [169, с. 46-63]. Историков (нелингвистов) смущает и отпугивает то обстоятельство, что финский, карельский, саамский этнонимы обозначают прежде всего "швед, Швеция". Правда, авторитетный советский филолог А. И. Попов приводит примеры того, как у разных групп карел ruočči называют то шведов, то финнов; как параллельные и очень близкие названия у саамов применяются для обозначения и шведов, и русских; как близкое карельскому, "роч" в языке коми означает "русский". Неполная этническая определенность терминов этого типа характерна и знаменательна для обширного пласта древней этнонимии (также неполны, противоречивы порой славянские названия "Немцы", "Варяги", "Влахи" и пр.). Наиболее обоснованная этимология финского термина была предложена одним из основоположников советской скандинавистики, В. А. Бримом, который связывал ruotsi с древнесеверным drôt – "толпа", "дружина", с формой родительного падежа drôts, где начальное d в прибалтийско-финской передаче неизбежно должно было отпасть [24, с. 7-10]. Продуктивность и весьма древнее семантическое расслоение этого термина, который, однако, никогда у скандинавов не служил этнонимом, отмечалась нами ранее. Цепочка преобразований: drôts – ruotsi – русь лингвистически является совершенно закономерной и единственной объясняющей происхождение славянского слова (подчиненного той же модели, что и другие передачи финских этнонимов – "сумь", "емь", "весь", "чудь" и др.).
Верхняя Русь является единственной областью, где имелись все необходимые предпосылки для такого преобразования в виде длительных и устойчивых славяно-финско-скандинавских контактов. "Русь" в значении самоназвания (не этнонима, который присваивают иноязычные соседи) могла появиться только в среде этого смешанного населения, где славянский компонент ассимилировал как носителей исходного социального термина – варягов, так и передатчиков этого термина, вступивших в контакт со скандинавами на несколько столетий раньше, финское население. "Русь" как этническое наименование – явление прежде всего восточноевропейское, связанное не с переселением какой-либо особой племенной группы, а с этносоциальным синтезом, который потребовал появления нового, надплеменного и надэтничного обозначения [229, с. 215-220].
Эти выводы современных лингвистов, А. И. Попова, Г. А. Хабургаева, подытожившие труд многих поколений исследователей, буквально дословно подтверждает "Повесть временных лет": "И беша у него варяги и словени и прочи прозвашася русью" – так завершает она рассказ о походе Олега на Киев [ПВЛ, 882 г.]. Сложные построения, с помощью которых историки (нелингвисты) пытаются дезавуировать более раннее летописное сообщение: "И от тех варяг прозвася Руская земля, новугородьци" [186, с. 302-303], не учитывают, пожалуй, главного: в летописи мы имеем дело не только с историческими фактами, но и с тем, что "наивно-мифологическим является осмысление этих фактов... А факты эти сводятся к тому, что летописному утверждению о появлении руси на севере и о ее связи с норманнскими поселениями Приладожья соответствуют многочисленные данные ономастики" [229, с. 219-220]. При этом здесь, на севере Руси, славяно-скандинавские лингвистические отношения подчинены особым, специфически восточноевропейским законам [141, с. 206], проявившимся и в необычной продуктивности модели "X-gardr", и в переогласовке северного farimađr в новгородско-летописное "Поромон, Паромон", и в различных кальках типа "Холопий городок" – trelleborg. Именно в контексте этих языковых отношений термин "русь", родившийся на славяно-финско-скандинавской этносоциальной почве, утратил (никогда, впрочем, ему особенно не свойственную) адресованную норманнам этническую окраску, и превратился в самоназвание не только новгородцев, "прозвавшихся русью", но и варяжских послов "хакана росов", а затем посланцев Олега и Игоря, диктовавших грекам "Мы от рода рускаго". Языковый процесс был лишь одной из граней славяно-варяжских отношений, и его внутренняя динамика подчинялась динамике социальных и политических процессов, развернувшихся не только в Верхней Руси, но и далеко за ее пределами, на магистральных общегосударственных путях Восточной Европы, в ее центрах, перераставших из племенных столиц и межплеменных торжищ в города Древнерусского государства. Именно эти центры и магистрали стали основными каналами развития русско-скандинавских связей в IX-XI вв. |
|
