Литература

Источник: А. Я. ГУРЕВИЧ. СВОБОДНОЕ КРЕСТЬЯНСТВО СРЕДНЕВЕКОВОЙ НОРВЕГИИ

Памяти академика Евгения Алексеевича Косминского

Введение

Выбор темы нашего исследования продиктован в основном двумя причинами. Во-первых, интересом к средневековой истории скандинавских стран, вполне естественным, если принять во внимание недостаточную ее изученность вообще и почти полное отсутствие работ на эти темы в советской историографии¹. Если в области языкознания и литературоведения отечественная скандинавистика достигла немалых успехов², то достижения историков – гораздо более скромные. Пробелы в знании истории средневековой Скандинавии очень значительны. Между тем, не имея отчетливых представлений о развитии скандинавских стран в Средние века, трудно правильно понять и их глубоко своеобразную и очень богатую культуру, и их последующую историю. Исследование исторического развития народов Северной Европы необходимо и для уяснения их роли в судьбах других народов, например в "эпоху викингов" (конец VIII - середина XI в.), когда скандинавы вступили в тесные и многообразные контакты (война, торговля, переселения, культурный обмен) со многими странами. Но интерес к истории скандинавов этого периода в нашей науке приобрел крайне узкую и одностороннюю направленность. Мы имеем в виду "норманскую проблему"; ее рассмотрение обычно ведется без учета внутреннего развития норманнов.

Во-вторых, история Скандинавии в Средние века имеет большое значение не только сама по себе, но также и в связи с изучением более общей проблемы развития феодализма. На данной стадии исследования этой проблемы особую важность приобретает вопрос о многообразии путей генезиса феодального строя, разных типов феодальных общественных структур. Не секрет, что по устоявшейся привычке для характеристики феодализма, как правило, привлекаются черты, присущие отдельным стадиям его развития в Северной Франции, иногда в некоторых других странах Западной Европы, причем именно такая форма феодального строя принимается за типическую и даже классическую. Иные типы феодальных структур рассматриваются при этом как своего рода аномалии или недоразвитые формы феодализма. Подобный взгляд обнаруживает свою несостоятельность при изучении путей развития других народов, ибо в результате таких исследований вырисовывается картина исключительного многообразия социальных форм средневекового общества. Проблема общности основных путей исторической эволюции средневековой Европы и многоликости, многотипности развития разных ее народов – это актуальная научная проблема, решение которой, несомненно, привело бы медиевистику к новым обобщениям.

В этом смысле история скандинавских стран может дать немало в высшей степени поучительного материала. Мы находим здесь особый тип социального развития. Естественно-географические условия Севера наложили неизгладимый отпечаток на многие стороны жизни его населения. Скандинавы в древности и в раннее Средневековье стояли несколько в стороне от цивилизованных народов римского мира и народов, расселившихся в пределах бывшей империи³. Вследствие этого переход от доклассового общественного строя к классовому совершался в северной части Европы иначе, чем в южной или центральной ее зонах. В частности, не приходится говорить о синтезе рабовладельческих порядков с общественным строем варваров, который в очень большой мере определил дальнейшее развитие многих других европейских народов. В Скандинавии сравнительно поздно проявилось влияние западноевропейских социально-политических и юридических институтов. В силу этих обстоятельств генезис феодального строя происходил в Северной Европе преимущественно на основе трансформации доклассового общества. Однако экспедиции викингов, торговые поездки, переселения в другие страны, католические миссии на Севере создали условия для проникновения в Скандинавию внешнего влияния – со стороны государств, дальше продвинувшихся по пути становления феодализма, и со стороны церкви.

Естественно предположить, что социально-экономические процессы, совершавшиеся в скандинавских странах в столь своеобразных условиях, должны были принимать особые формы и приводить к иным последствиям, чем, скажем, в странах интенсивного романо-германского синтеза.

Избрание объектом исследования именно Норвегии оправдано прежде всего потому, что источников по ее ранней истории имеется гораздо больше, чем по истории Дании и Швеции. В Норвегии раньше, чем в соседних государствах, были произведены записи права, отличающиеся редкостной подробностью содержания; здесь впервые во всей Скандинавии был составлен и общегосударственный закон. Огромный свод исландских саг, и среди них – "королевские саги", дает обильный материал для изучения истории Норвегии; ничего подобного для Швеции и Дании не существует. Песни исландских и норвежских древних поэтов-скальдов также преимущественно связаны с этой частью скандинавского мира. Все эти памятники представляют большой интерес. Однако такие источники, как картулярии, формулы, полиптики, которые обычно привлекаются для изучения генезиса феодализма в Западной Европе, в Норвегии в период раннего Средневековья отсутствовали совершенно (грамоты появляются лишь с конца XII – начала XIII в.). Уже самый факт их отсутствия здесь, порождая большие трудности перед исследователем, служит важным свидетельством своеобразия социально-экономического развития Скандинавии.

Приблизительно до XIII в. Норвегия опережала другие страны Скандинавии в своем развитии, и некоторые формы "северного феодализма" выявились в ней с наибольшею полнотой. Их изучение могло бы пролить свет и на внутреннюю историю Швеции и Дании.

Автор исходит из мысли, что ранний период истории Норвегии (IX-XIII вв.)⁴ не представляет собой единого целого и должен быть разделен на два этапа или две стадии социального развития. Первая стадия, условно называемая в литературе "эпохой викингов", – время подготовки процесса феодализации, но еще не самого генезиса феодализма; эта стадия изучалась нами ранее⁵. Вторая стадия (XI-XIII вв.) – раннефеодальный период, становление норвежского феодализма – и есть тема данной работы.

Говоря об источниках по истории Норвегии, необходимо иметь в виду, что письменные памятники (исключая иностранные свидетельства, дающие мало сведений о социальном строе Скандинавии) имеются лишь начиная с XII и XIII вв., и в этом состоит одна из главных трудностей, с которыми сталкивается исследователь ранней истории скандинавских стран. Последовательные стадии социального развития приходится восстанавливать, вскрывая в имеющихся памятниках напластования разных периодов. Историк вынужден прибегать к методу ретроспективного изучения имеющегося материала, методу, сопряженному с немалыми опасностями.

Знакомство с историографией показывает, сколь велики эти опасности и трудности и как нелегко их избежать. Ученые XIX в. долгое время видели в сагах вполне достоверные исторические источники и доверяли их рассказам о событиях IX-XII вв. Однако критическая проверка обнаружила недостоверность, фантастичность многих содержащихся в них сообщений, тенденцию исландских авторов XII-XIII вв. переносить современные им представления и порядки в более раннюю эпоху, вследствие чего постижение исторического процесса при помощи исследования саг оказалось почти совершенно невозможным.

Для исландцев периода составления и записи саг этот жанр литературы не был чисто историческим: в сагах сочетались и переплетались правдивый – с точки зрения человека того времени – рассказ о прошлом с вымыслом, однако самый вымысел не воспринимался как таковой и должен был объяснять происшедшее. Точнее сказать, здесь имело место не слияние исторического и художественного повествования, а первичное единство, нерасчлененность их. Социально-культурные функции истории и поэзии были в исландском обществе той эпохи недифференцированы, и в этом их синкретизме, по-видимому, заключался секрет огромного воздействия саг на средневековых исландцев. В результате исландские саги о норвежских конунгах оказываются весьма ценными и интересными памятниками своей эпохи – источниками по истории Исландии XII и XIII вв., но не по истории Норвегии предшествующего периода, о котором они повествуют. Этот новый подход к сагам, характерный для историографии XX в., нередко был лишен конструктивного начала, так как приводил историков к гиперкритическому отношению к источникам, к недоверию ко всем их сообщениям. Между тем критика саг должна быть направлена не на огульное отрицание достоверности сведений о периоде, предшествующем времени их сочинения, а на выявление рационального содержания среди вымыслов и анахронизмов. Переход историков от некритического истолкования саг к полному отрицанию за ними всякой познавательной ценности как исторических источников подчас приводил к тому, что на смену непроверенной и потому ненаучной картине исторического развития Скандинавии в раннее Средневековье пришли безудержный скептицизм и агностицизм, отказ от всяких построений⁶.

Не меньшие трудности возникают и при анализе юридических источников. Поскольку областные судебники представляли собой главным образом записи обычного права, в них, наряду с отношениями времени их первой фиксации в конце XI и в XII в. (а также времени их позднейшей редакции в XIII в.), можно обнаружить правовую традицию, восходящую к более раннему периоду. Но расчленить материал в этом плане весьма нелегко. Во многих случаях неясно, в какой мере те или иные нормы, отражаемые в областных законах, оставались действенными, а в какой – уже изживались, ибо даже явно устаревшие и не соответствовавшие реальной жизни положения обычного права нередко воспроизводились не только при первой записи судебников, но и при последующем их редактировании⁷. Здесь сказывается особое отношение к нормам обычного права, которые обладали тем большей силою, чем древнее они казались; реформировать старое право, порвать с освященной временем традицией казалось невозможным. Это преклонение перед "седою стариной"⁸ видно не только в записях областных судебников, но даже и в тексте первого общегосударственного закона для всей Норвегии – "Ландслова" 1274 г. В нем широко использованы, а зачастую и буквально повторены многие старые постановления судебников. Предпринимая реформу права, король Магнус VI произвел ее крайне осторожно, половинчато, с явным стремлением сохранить как можно больше из древней юридической традиции. Самая эта правовая реформа мыслилась как "улучшение" и "дополнение" старого права, а не как выработка нового права, которое в большей мере соответствовало бы общественным отношениям, сложившимся в Норвегии во второй половине XIII в.⁹ В результате у историка может создаться впечатление об исключительном консерватизме общественного строя Норвегии на протяжении всего периода вплоть до XIII в.

Архаические нормы, судебные процедуры, символы и ритуалы, восходящие к глубокой древности, нередко вызывающие воспоминания о порядках "военной демократии" и язычестве, традиционная юридическая терминология, "законоговорение" (знатоки права – лагманы на тингах рассказывали об обычаях) – все эти явления давали основание историкам-юристам XIX в. истолковывать средневековое скандинавское право как непосредственное продолжение и развитие древнегерманской правовой традиции, жившей на севере Европы чуть ли не тысячу лет спустя после перехода южной ветви германских племен на стадию цивилизации. Подобно тому как исландские песни о богах и героях, записанные в XIII в. ("Старшая Эдда"), историки литературы долгое время принимали за древнегерманский народный эпос, восходящий к эпохе Великих переселений народов, так и в средневековом скандинавском праве усматривали одну лишь германскую старину¹⁰, окостеневшую у жителей Норвегии и Швеции, якобы безнадежно отставших в своем развитии от других народов феодальной Европы.

Справедливость требует признать, что в современной норвежской историографии подчеркиваются скорее динамизм и глубокие изменения в общественном строе средневековой Норвегии, как бы различно они ни объяснялись¹¹. Норвежские историки не придерживаются мнения об отставании Норвегии от других стран, они склонны говорить о глубоком своеобразии ее общественного развития, которое они видят в существовании свободного крестьянства и в отсутствии феодализма до вступления Норвегии в Кальмарскую унию (с известными оговорками, ныне становящимися все более серьезными).

Однако и по сей день в литературе можно встретиться с подчеркиванием отставания средневековой Норвегии от остальной Европы и живучести в ней доклассовой социальной структуры и архаических общественных и политических порядков. При этом внимание обращается преимущественно лишь на одну, по существу внешнюю, сторону социально-правовой действительности. К сожалению, с подобными представлениями приходится сталкиваться и в нашей историографии, что отчасти объясняется неизученностью истории скандинавских стран в период Средневековья и связанной с этим необходимостью опираться на материал, почерпнутый из вторых рук, нередко из устаревшей немецкой литературы XIX в. Сказывается здесь и то обстоятельство, что к истории Скандинавии обычно подходят с критериями и масштабами, выработанными при изучении других стран Европы – Франции прежде всего; в итоге глубокое своеобразие социального развития народов Севера истолковывается только как отсталость и недоразвитость их общественных институтов¹².

Нам кажется, что понятия "нетипичности", "недоразвитости", "незавершенности" или даже "неклассичности" применительно к историческому развитию тех или иных народов мало что могут дать для понимания их действительной истории. Гораздо более плодотворными представляются поиски и объяснение именно особенностей истории средневековой Скандинавии, в частности Норвегии. Это не означает, разумеется, отказа от каких бы то ни было параллелей и сравнений между институтами, встречающимися у разных народов в один и тот же период или на соответствующих стадиях их развития, и даже сопоставления типов развития, взятых в целом. Тем не менее такое сравнение будет научно состоятельным и полезным для выявления общего и особенного в историческом процессе лишь при условии в равной мере интенсивного и всестороннего исследования каждого из сравниваемых объектов, а не путем изолирования отдельных аспектов или учреждений из реального структурного единства, в котором они только и могут быть правильно поняты.

Дело в том, что отдельные аналогичные элементы социальной системы могут встречаться в разных обществах, переходить из одного в другое при распаде старых систем и возникновении новых, но в каждой из них роль и место данного элемента будут иными.

Что это означает применительно к социальному развитию Норвегии в раннее Средневековье? При изучении проблемы складывания классового общества у скандинавов, перехода их от доклассового общественного строя к феодализму, нас интересует не одна только тенденция, характерная для общеевропейского процесса, а прежде всего ее конкретные, специфические проявления и формы. Указанные выше трудности, ожидающие историка при изучении этой эпохи истории стран Северной Европы, препятствуют тому, чтобы ясно представить себе последовательные стадии и результаты генезиса феодального общества. Очевидно, необходимо попытаться как можно более четко организовать – и тем самым осмыслить – уже имеющийся конкретный материал. Тогда, возможно, и дальнейший ход исследования стал бы более результативным.

Для уяснения предпосылок генезиса феодализма в Норвегии обобщим вкратце выводы, к которым мы пришли при изучении предшествующей стадии ее социальной истории.

Исходная социальная форма, с которой сталкивается исследователь истории Норвегии, уже не соответствовала по основным своим признакам родоплеменному строю. Кровнородственная семья или род не являлись единицами экономических и собственнических отношений, хотя родовые связи продолжали играть очень большую роль в общественной жизни. Племенной строй в Норвегии, как и во всех странах Скандинавии, сменился территориальным, старые племенные особенности сохранились преимущественно в местных диалектах, во всякого рода традициях и других пережитках, более не определявших системы общественных отношений. Короче говоря, понятие общинно-родового строя к норвежскому обществу VIII-X вв. не применимо. Между тем нельзя считать убедительными и попытки видеть в скандинавском обществе эпохи викингов общество раннефеодальное¹³. Основанием для подобных точек зрения является, на наш взгляд, только общее соображение: поскольку этот период уже не есть период общинно-родового строя, то именно поэтому его нужно считать периодом раннего феодализма. Однако нет никаких данных, свидетельствующих о начале развития феодализма в Норвегии в указанный период. Отсюда следует, что периодизацию истории скандинавов (и не только их, но и других народов, переходивших в раннее Средневековье от доклассового строя к феодальному) нельзя строить таким образом, что вслед за общинно-родовым строем непосредственно идет феодальный или раннефеодальный (как первая форма феодализма), ибо тогда мы не избежим крайней схематизации, натяжек и насилия над конкретным материалом, которые неминуемо приведут нас к искаженному представлению об исторической действительности.

Очевидно, социальная структура в период, о котором сейчас идет речь, была особой – не родоплеменной (даже на последней ее стадии) и не раннефеодальной (даже на начальном ее этапе)¹⁴. У нас нет удовлетворительного определения этой социальной структуры, да, собственно, главное и не в слове, а в существе.

А. И. Неусыхин квалифицирует такую форму общества, которое перестало уже быть первобытнообщинным, но не стало еще раннефеодальным, как "дофеодальное общество"¹⁵. При этом он полагает, что дофеодальное общество представляет собой переходное состояние, дофеодальный период – период перехода от общинно-родового строя к раннему феодализму. Этот период уже не характеризуется первобытнообщинными отношениями (это общество, как считает А. И. Неусыхин, "общинное без первобытности"¹⁶), однако еще не может быть отнесен к раннефеодальной стадии. Подобный подход к истолкованию социальных отношений указанного общества влечет за собою, естественно, выделение элементов, свидетельствующих об изменениях, которые либо уже происходят в этом обществе, либо которыми оно чревато, – изменениях в направлении феодализма. Согласно А. И. Неусыхину, формирование аллода – частной собственности на землю – таков решающий момент, отделяющий дофеодальную стадию от раннефеодальной, ибо с возникновением аллода – "товара", свободно отчуждаемого надела – начинается процесс формирования крупного землевладения и подчинения ему крестьян, утрачивающих вместе с собственностью также и свою свободу и независимость.

Но представляется возможной и иная интерпретация указанной общественной формы. Полностью разделяя мнение А. И. Неусыхина о неправомерности отнесения ее ни к первобытнообщинной стадии, ни к раннефеодальной, мы хотели бы подчеркнуть, что интересующая нас социальная система не обязательно имела переходный характер. Не следует ли ее рассматривать как самостоятельную, самодовлеющую форму, не развивающуюся во что-то принципиально иное, а если и развивающуюся, то вовсе не обязательно в феодализм? Перед нами – самобытное варварское общество, обладающее рядом устойчивых конститутивных признаков. Мы найдем его не в одной Европе периода раннего Средневековья, но и в архаических обществах древности, и в обществах "восточного" типа, и в тех "этнографических" культурах, которые кое-где сохранялись вплоть до самого недавнего времени. Этому обществу – мы называем его "варварским" совершенно условно – в гораздо большей мере присущи стабильность и даже застойность, нежели изменчивость и развитие. Внутренние возможности трансформации этой социальной системы крайне ограничены. Когда же она вступает в тесное взаимодействие с другой, более развитой общественной системой, она рушится, уступая место новому общественному строю. При этом в одних исторических условиях она превращается в раннерабовладельческое общество, в других – в раннефеодальное общество, в иных же случаях – при столкновении с европейцами в Новое время – в колониальное или полуколониальное общество, которое после своего освобождения становится на путь капиталистического или некапиталистического развития.

До тех пор пока подобного интенсивного взаимодействия с иной социальной системой не происходит, варварское общество, по-видимому, мало развивается. Во всяком случае, это развитие происходит крайне медленно и вряд ли ведет к коренной перестройке старой системы и к вызреванию в ее недрах новой. Скорее можно предполагать постоянное воспроизведение прежних элементов этой системы, проявляющей большую консервативность и сопротивляемость структурным сдвигам. Варварское общество характеризуется не столько способностью к эволюции, сколько настроенностью на гомеостасис – саморегулировку, приводящую к сохранению прежней структуры целого.

Чтобы показать обоснованность такой оценки древнескандинавского общества, сошлемся на поучительную статью К. Вюрера "Шведские областные законы и "Германия" Тацита"¹⁷. Сопоставляя показания Тацита о социальных отношениях древних германцев с данными записей обычного права областей Швеции XIII-XIV вв., Вюрер приходит к заключению о преемственности основных институтов (собственности, наследования, семейного права, дружины, тингового устройства, суда, "сословных отношений"). Не соглашаясь с ним в односторонней акцентировке только этой стороны дела, приводящей к недооценке моментов развития, нужно вместе с тем признать: если учесть хронологический интервал, отделяющий рассказ римского историка от записи шведских обычаев, то сходство – пусть далеко не полное – поражает. В самом деле, за тысячу с лишним лет, в течение которых германские народы, оказавшиеся в тесном взаимодействии с античной цивилизацией, достигли стадии развитого феодализма, шведы недалеко ушли от древних германцев. Но и в Норвегии в XI и в начале XII в. также еще были очень живучи аналогичные порядки.

Каковы же важнейшие признаки варварского общества в Скандинавии?

Общество представляет собой систему связей, отношений между людьми. При самой обобщенной их типологии общественные связи можно разделить на две категории: непосредственные личные связи и опосредованные, или вещные, связи. Система вещных связей в полном и развитом виде характерна для социальных порядков буржуазного общества, члены которого относятся друг к другу прежде всего как товаровладельцы; этому обществу в наибольшей степени присущи отчуждение человека и товарный фетишизм, заслоняющий отношения людей отношениями созданных ими вещей. В докапиталистических обществах отчуждение не получает такого развития; в них большую роль играют прямые личные связи между людьми: отношения родства, общинные связи, отношения прямой зависимости человека от человека (господство и порабощение). В обществе периода раннего Средневековья, при слабом развитии обмена и натуральном хозяйстве, личные общественные связи преобладают. Они определяют всю систему социальных отношений.

Род как реальная общественная ячейка уже, по-видимому, не существует у скандинавов эпохи викингов. Тем не менее родственные связи являются основной формой общественных связей. Индивид немыслим вне сплоченного круга сородичей, оказывающих друг другу взаимную помощь и защиту. Лишь в качестве члена коллектива сородичей человек может пользоваться правами члена общества.

Основной хозяйственной единицей, производственной ячейкой общества является большая семья, коллектив родственников трех поколений, которые ведут одно хозяйство, имеют общее жилище и владеют совместной собственностью (во всяком случае, землею и домом); на основании этих признаков такой коллектив может быть назван домовой общиной. Домовая община характеризуется определенной внутренней структурой: она включает несколько родственных малых семей, во главе ее стоит патриарх – обычно отец тех взрослых сыновей, семьи которых входят в домовую общину. Индивидуальная собственность на движимое имущество давно уже существует, но земля не является объектом свободного распоряжения или личного обладания: как уже отмечено, она – собственность всего коллектива и не может быть отчуждена за его пределы. В Норвегии такая форма земельной собственности большой семьи называлась одалем. В памятниках обычного права, относящихся к более позднему периоду, содержится ряд норм, ограничивавших отчуждение одаля за пределы определенного круга сородичей; но в этот период одаль уже не был формой коллективного землевладения больших семей, ибо сами эти семьи распались или находились в процессе дезинтеграции. Однако на основании данных судебников отчасти удается реконструировать предшествующую форму земельной собственности. "Первоначальный" одаль был органически связан с большой семьей, члены которой – одальманы при всех случаях сохраняли на него свои права. Преобладание больших семей в указанный период доказывается не только письменными памятниками, но и данными археологии: найдены остатки так называемых длинных домов – обиталищ семейных общин. То, что большая семья еще оставалась относительно устойчивой формой производственного и семейного коллектива, подтверждается и тем, что при разделе разросшейся большой семьи выделившиеся из нее "дочерние" семьи постепенно воспроизводили ее структуру.

Тем не менее уже начинался распад больших семей и переход к ведению хозяйства силами индивидуальных семей. Этот процесс опять-таки засвидетельствован археологическими находками, а также и наблюдениями над характером поселений, которые создавали норвежцы при колонизации новых земель. В частности, в Исландии, заселенной выходцами из Норвегии и других стран в конце IX и начале X в., большая семья уже не была распространена и такая своеобразная форма землевладения, как одаль, не укрепилась: первые поселенцы в Исландии стали индивидуальными владельцами земель. Однако переход от домовых общин к частным хозяйствам был очень длительным и происходил постепенно, через ряд промежуточных этапов. Исследование областных судебников показывает, что первой стадией этого процесса был временный раздел хозяйства большой семьи, при котором земля выделялась малым семьям в пользование на какой-то срок и было возможно последующее восстановление общего хозяйства. Ликвидация домовой общины происходила только после окончательного раздела земли одаля и размежевания владельческих прав отдельных членов большой семьи. Но и впоследствии эти сородичи на протяжении ряда поколений сохраняли право преимущественной покупки их одаля и некоторые другие права на землю родственника-одальмана, существенно ограничивавшие свободу распоряжения ею¹⁸.

Более того, институт одаля в этой поздней форме существовал в Норвегии на протяжении всего Средневековья, и если многие владельцы земли утрачивали на нее право одаля, то одновременно другие собственники, которые сумели закрепить за своей семьей землю в наследственное владение, приобретали на нее права одаля, дававшие ряд немаловажных преимуществ и известную гарантию прочности обладания землей.

Одаль невозможно считать формой частной собственности на землю. Одальманам была присуща полнота обладания землей. Но понятие частной собственности предполагает свободу распоряжения объектом собственности. Между тем, как мы видели, отчуждение одаля было обставлено многими ограничениями, и даже тогда, когда землю продавали, право одаля на нее долгое время оставалось за прежними владельцами и их родственниками. Вряд ли это является специфической особенностью одного одаля. В той или иной степени подобные черты обнаруживаются и в других формах землевладения у варваров в период раннего Средневековья: в англосаксонском фолькленде и даже во франкском аллоде¹⁹.

Мы полагаем, что и к аллоду (включая ту его форму, которую А.И. Неусыхин называет "полным аллодом") неприменимо в полной мере понятие частной собственности. Однако в норвежском одале отличие от частной земельной собственности выражено особенно ярко; в Норвегии указанные его черты сохранялись вплоть до XIX в.

Другим существенным признаком социальной системы варваров являлась определенная форма общины. То была уже не родовая община общинно-племенного строя, но и не соседская община-марка раннефеодального и феодального общества, а особая промежуточная, переходная форма, которую А. И. Неусыхин, вслед за К. Марксом, называет "земледельческой общиной" и которая характеризуется коллективной собственностью на землю и раздельным пользованием пахотными участками, выделяемыми домохозяйствам больших семей. Своеобразную разновидность общины такого типа мы находим и в Норвегии. Если пахотная земля принадлежала отдельным большим семьям, то угодья, в особенности пастбища, игравшие огромную роль в хозяйственной жизни скандинавов – в большей мере скотоводов, чем землепашцев, – находились под контролем групп семей, населявших округ (эти угодья так и назывались – альменнинг, т. е. общее достояние), либо в пользовании домохозяев, живших по соседству или даже в пределах одного поселка, хутора (такие дворовые общины были весьма распространены в Норвегии)²⁰.

Следующий типичный признак общественной системы варваров, который мы найдем повсеместно, в том числе и у скандинавов, – деление общества на знатных, свободных и зависимых. У норвежцев тоже имелись подобные социальные разряды: свободные домохозяева и землевладельцы-бонды, составлявшие основной слой населения; родовая знать, которая отличалась от бондов происхождением, богатством, образом жизни (их главным занятием были война, поиски добычи и торговля); несвободные и зависимые из числа пленных и купленных иноплеменников или закабалившихся и утративших свободу соплеменников. Эти социальные разряды, или слои, не составляли классов, ибо и бонды и знать были собственниками, хотя и разного достатка и положения, а зависимые люди имелись не только у знати, но и в хозяйствах многих бондов (разумеется, труд рабов и вольноотпущенников играл неодинаковую роль в хозяйстве знатного предводителя-херсира и в хозяйстве бонда, который трудился прежде всего сам с помощью членов своей семьи). Такого рода социальные слои существовали и при родовом строе, однако их соотношение, и внутренняя структура каждого из них были теперь иными.

Во-первых, слой бондов, оставаясь основой общества, был уже глубоко неоднороден. В их среде выделяются различные имущественные группы, в зависимости от размеров и доходности хозяйств и наличия в них рабочей силы. Расслоение свободных было весьма глубоко; термином "бонд" обозначались люди самого различного экономического положения: от очень богатых хозяев, владевших несколькими усадьбами, большим количеством скота, кораблями, эксплуатировавших немалое количество рабов и вольноотпущенников, имевших у себя в доме слуг и нахлебников, и до разоренных или близких к разорению бедняков, которые лишились хозяйства и искали пропитания случайными заработками, снимали землю у людей побогаче либо даже нищенствовали и разбойничали. В период викингской активности эти разоренные элементы подчас находили себе место в дружине знатного вождя, уплывавшего за море в поисках добычи и славы.

Во-вторых, глубокая имущественная неоднородность в среде бондов дополнялась возникновением новых социально-правовых разрядов. В Норвегии в IX-X вв. над бондами начинает возвышаться привилегированный слой хольдов, зажиточных обладателей одаля, сумевших не только закрепить за своей семьей наследственную землю, но и приобрести новые владения, на которые со временем они также получали право одаля. Различия между хольдами и так называемыми лучшими или могучими бондами, с одной стороны, и рядовыми бондами, с другой, состояли как в разных правах на землю (более прочных у хольдов), так и в том, что хольды получали более высокие возмещения за нарушение их личных прав и обладали ничем не ограниченной правоспособностью.

Хольды составляли привилегированный общественный слой, отличный, однако, от родовой знати, а бонды начали утрачивать свое полноправие, становились неполноправными по сравнению с хольдами, хотя и сохраняли личную свободу²¹.

В-третьих, знать в варварском обществе занимает иное положение, нежели в родоплеменном: ее богатства и могущество резко возрастают, равно как и ее активность и воинственность, проявляющиеся и внутри общества, и вовне. Главная инициатива в походах викингов принадлежала именно знати, хотя и бонды принимали в них значительное участие. Родовой знати принадлежало первенствующее положение в общественной жизни. Ее представители стояли во главе бондов, управляя общими делами: собраниями населения, судом, защитой своей области от нападений и организацией походов; в руках знатных родов находился контроль над местными языческими культами, что придавало им огромный общественный и моральный авторитет.

Наконец, говоря об отличительных особенностях "дофеодальной" социальной системы варваров по сравнению с родоплеменной, нужно отметить возросшую в эпоху викингов роль труда несвободных и зависимых, в особенности в хозяйствах знати. Приток пленных и купленных невольников в страны Севера был очень велик. Характерно, что в областных судебниках Норвегии среди признаков полноценного домохозяина, "полного бонда" обязательно встречается и такой, как наличие у него некоторого количества зависимых людей, помогавших ему в труде либо наделенных участком земли и плативших оброк или выкуп. Знать обладала большим числом несвободных и полусвободных, вольноотпущенники оставались под патронатом своих бывших господ и их потомков в течение нескольких поколений.

Социально-правовые и имущественные различия в варварском обществе на охарактеризованной нами стадии очень велики. Однако, достигнув этой стадии внутреннего размежевания, социальная система варваров далее не развивается сама по себе – она как бы застывает в таком состоянии. Обособленность между отдельными социальными разрядами ("сословиями") может возрастать, но в классовое деление она не переходит, пока не получает достаточно мощного толчка извне, способствующего разрушению всей системы.

Все указанные черты общественного строя: расслоение свободного населения на имущественные группы, оформляющиеся отчасти уже и в социально-правовые разряды; возвышение родовой знати, могущество, воинственность и богатства которой возрастают, а авторитет среди населения стоит весьма высоко; увеличение численности несвободных и их роли в производстве – характеризуют именно варварское общество. При переходе к раннефеодальному общественному строю соотношение указанных элементов и их положение претерпевают важные изменения, и сами эти общественные слои подвергаются глубокой перегруппировке, а частично распадаются. Если же отдельные из них и сохранят те или иные признаки, которыми обладали прежде, то в новой социальной системе эти слои окажутся в иных внутренних связях, будут выполнять другие общественные функции, следовательно, и их признаки, сохраненные от предшествовавшей стадии развития, неизбежно приобретут новый смысл и значение.

Возникает вопрос: если, как было подчеркнуто выше, обрисованная нами система общественных отношений, характерная для варварского общества, сама по себе не перерождается в феодальную, то каковы причины этого превращения, происшедшего в Европе в период раннего Средневековья? В самой общей и гипотетической форме ответ представляется следующим.

Варварское общество основывается на системе личных связей между людьми, прежде всего – связей родственных. Общество состоит из групп, спаянных общностью происхождения, принадлежностью к большой семье. Союз родства достаточно эффективен для того, чтобы давать своим членам необходимые поддержку и защиту. В рамках родственной группы индивид находит средства существования, всяческую помощь, частично здесь же происходит и отправление языческого культа. Отношения между людьми, принадлежащими к разным семьям, не носят вполне индивидуального характера: это скорее отношения между представителями родственных групп, и кровная месть фигурирует в варварском обществе в качестве их важнейшего регулятора. Представления о чести человека опять-таки непосредственно связаны с понятиями о достоинстве группы, к которой он принадлежит. Это – родовой индивид, как независимая атомарная личность он не существует.

Но общественные связи, опирающиеся на родство, очень консервативны, они способны составлять основу социальных отношений лишь до тех пор, пока все общество пребывает в относительно стабильном и малоподвижном состоянии. Переселения варварских племен и народов на новые территории, завоевание ими провинций Римской империи нанесли традиционным социальным связям варваров непоправимый удар, выдержать который они не могли. У всех варварских народов, переселившихся в бывшие римские провинции, эти связи быстро распались.

Разрушение одной системы социальных отношений означает не что иное, как создание новой системы. Старые связи распались не потому, что индивиды более не нуждались в принадлежности к группе, в интеграции в тесном, поглощавшем их коллективе, – они распались потому, что были несовместимы с условиями, в которых оказались варвары на завоеванных ими территориях, – среди гораздо более многочисленного подчиненного им местного населения, перед необходимостью организовать над ним свое господство.

Новые связи, подобно прежним, носили личный характер и должны были удовлетворять потребности индивида в защите и помощи, но в отличие от связей родства опирались на иные основания. Эти новые социальные связи и были отношениями господства и подчинения, патроната и подданства. Индивид, не получая больше необходимой поддержки от сородичей, искал ее у сеньора. Складывались новые, тесно спаянные группы, в рамках которых человек находил защиту от грозивших ему извне опасностей. Естественно, такие мирки покровительства и зависимости создавались вокруг наиболее могущественных, влиятельных и богатых людей – магнатов и церковных учреждений.

Основные интересы людей, входивших в эти группы сеньориального господства, были обращены "вовнутрь", связи же между группами осуществлялись главным образом сеньорами, стоявшими во главе их. Поэтому и общественные дела – война, суд, управление, религиозный культ – неизбежно сосредоточивались в руках сеньоров; основная масса населения, вошедшего в группы сеньориального господства, занималась производительным трудом, оставляя свое общественное представительство сеньорам. Так вместе с ростом отношений господства и подчинения складывалось общественное разделение труда между крестьянством и управляющим обществом военным классом. Это общественное разделение труда лежит в основе процесса классообразования, является его необходимой предпосылкой

Превращение свободных аллодистов в класс зависимых крестьян совершалось путем вступления их под покровительство господ, приобретавших вместе с властью над людьми и контроль над их наделами. Мелкие крестьяне утрачивали свои аллодиальные права, получая этой ценой возможность продолжать вести на земле свое хозяйство.

В феодальную зависимость в первую очередь попадали обедневшие и разорившиеся крестьяне, экономически неустойчивые и недостаточно обеспеченные люди. Однако процесс феодализации охватывал постепенно всю массу свободного крестьянства, в том числе и тех крестьян, которые были далеки от разорения, но вели хозяйство собственными руками, без помощи сервов и других зависимых людей. В основе феодального подчинения этой части крестьян лежало, как уже указывалось, общественное разделение труда, которое отчасти диктовалось и потребностью крестьян сосредоточить все свое время, средства, силы и способности на производственной деятельности и, соответственно, освободиться от исполнения публичных обязанностей (воинской службы, участия в судах и собраниях народа), отрывавших их от хозяйства и мешавших его нормальному ведению. В новых условиях эти обязанности выполнялись уже не столько в общественных целях, сколько в интересах складывавшегося государства; они все в большей мере превращались в принудительные государственные повинности и службы. Передавая свою землю в собственность феодала и вступая под его покровительство, крестьянин избавлялся от несения этих тягостных повинностей, но тем самым он лишался и своей личной независимости²².

Таким образом, смена "дофеодальной" структуры раннефеодальной структурой общества заключалась в глубоком изменении важнейших составных элементов первой: семьи (переход от большой семьи к малой как хозяйственной единице), собственности (переход от коллективного владения землей к индивидуальному), свободы (разложение первоначального единства прав и обязанностей, присущего "дофеодальной" свободе; частичное обесценение прав вследствие практической невозможности ими пользоваться и превращение сопряженных с ними обязанностей в публичные повинности, отягощавшие крестьян), политической структуры общества ("военная демократия" сменялась государством). В результате этой трансформации вновь возникшая раннефеодальная структура характеризовалась уже качественно другими элементами, в частности совершенно иными формами собственности, принципиально новым содержанием свободы: "дофеодальная" свобода исчезла.

Если от этой общей схемы мы обратимся к скандинавским странам, в частности к Норвегии, то увидим, что здесь развитие получило в высшей степени своеобразный характер. Хотя скандинавы и принимали участи в Великих переселениях народов, основная масса населения Скандинавсго полуострова осталась на старых местах жительства. Эмиграция в другие страны в период викингов была значительна, но тем не менее костяк населения по-прежнему жил на своей родине. Контакты с другими, более развитыми странами в этот период чрезвычайно участились и стали очень интенсивными. Страны Скандинавии были открыты для многообразных влияний, шедших с юга, востока и запада. Но все-таки сила этих внешних импульсов не может идти в сравнение с воздействием, которое испытывали на себе варварские племена, переселявшиеся в римские провинции. Поэтому распад традиционной общественной системы, начавшийся, по-видимому, одновременно с широкой внешней экспансией, не протекал в Норвегии так быстро, как у многих других народов Европы в период раннего Средневековья. Все социальные процессы, характерные для раннефеодального периода, оказались здесь очень растянутыми во времени и особыми по своему содержанию.

Выделение из широкого слоя норвежских бондов привилегированной и зажиточной верхушки хольдов сопровождалось ущемлением полноправия остальной массы свободных, которые тем не менее не утратили основных своих личных прав ни в раннефеодальном обществе, ни даже в обществе собственно феодальном, когда социально приниженный и угнетаемый бонд все же оставался юридически свободным и не состоял в личной зависимости от сеньора, хотя и находился в положении держателя чужой земли и уплачивал ренту ее собственнику, а его пользование снимаемым двором было совершенно необеспеченным в правовом отношении²³. Итак, личная свобода бонда – существеннейший элемент варварского общества – в скандинавских условиях сохранялась и в последующих социальных системах.

Можно ли, однако, считать на этом основании свободу, которой пользовались норвежские бонды в раннефеодальный и феодальный периоды, простым пережитком предшествовавшей стадии общественного развития, лишь признаком незавершенности, неполноты перестройки общества, недоразвитости норвежского феодализма? Правомерно ли прибегать к аналогиям между норвежскими бондами XII и XIII вв. и франкскими крестьянами VI-VIII вв. или саксонскими фрилингами периода завоевания Саксонии Карлом Великим? На первый взгляд, утвердительные ответы на эти вопросы кажутся вполне естественными. Действительно, сходство велико, различия же представляются не столь существенными. Однако глубокое различие между франкскими аллодистами и скандинавскими бондами заключается в том, что первые в большинстве вскоре утратили свою свободу, а вторые так или иначе сохраняли ее на протяжения; целой исторической эпохи. Отсюда следует, что свобода франкского крестьянина являлась характерным признаком, структурным элементом лишь одной общественной системы и была в основном изжита при переходе к иной общественной системе, между тем как свобода норвежского бонда оставалась компонентом разных социальных систем: варварской, раннефеодальной и феодальной.

Значит ли это, что содержание личной свободы норвежских бондов оставалось неизменным, что общественная ее функция была одной и той же при переходе от одной системы общественных отношений к другой и что ее взаимодействие с остальными структурными элементами социальной системы можно не принимать во внимание, довольствуясь оценкой ее как рудимента более ранней эпохи, "застрявшего" в теле общества как некий архаизм и анахронизм?

Одно из основных требований научного подхода к анализу социальной действительности состоит в том, что каждый элемент данной общественной системы, имеющий структурное значение, находится во внутренней связи и взаимодействии с другими элементами, взаимообусловлен их существованием, выполняет определенную социальную функцию в связи с этими другими элементами, и, следовательно, смысл его и значение могут быть полно и правильно поняты только в общем "контексте" системы. Свобода не есть некая внеисторическая ценность, всегда остающаяся равной самой себе; она – историческое явление, и ее содержание трансформируется в процессе диалектического развития общества.

Свобода норвежского бонда в новых условиях являлась составным структурным элементом раннефеодальной, а затем и феодальной общественной системы. Соответственно содержание этой свободы и ее социальная функция изменялись. В Норвегии, как и в других европейских странах на сходной стадии развития, общественные права, которыми обладал свободный крестьянин, в большой мере утрачивали свою ценность, между тем как значение оборотной их стороны – то, что они являлись вместе с тем и обязанностями, – неимоверно возросло. Тем не менее в отличие от других стран в Норвегии (и в Швеции) крестьянин не потерял личной свободы. Но в феодальном обществе, при существовании феодального государства, сохранять свою свободу означало для бонда нести нелегкое бремя многочисленных служб, повинностей и налогов в пользу государства и его слуг и чиновников.

На норвежском свободном крестьянине лежала обязанность участвовать в строительстве и снаряжении военных кораблей и обслуживать их; нести военную и сторожевую службу; предоставлять постой и лошадей светским и церковным властям; снабжать провиантом конунга и его дружину; платить дань и устраивать "угощения" – вейцлы в пользу государя или лендрмана, получившего соответствующее пожалование; участвовать в строительстве и ремонте укрепленных пунктов; посещать судебные собрания и иные сходки; нести другие повинности "публичного", государственного характера²⁴. Эти платежи и повинности распространялись на всех крестьян, – как на независимых землевладельцев, в том числе и на одальманов, так и на держателей – лейлендингов, ибо и те, и другие сохраняли личную свободу и сопряженные с нею обязанности. Поскольку указанные поборы и службы исполнялись в интересах господствующего класса, а сплошь и рядом – даже и непосредственно в пользу отдельных его представителей, уполномоченных королем на их присвоение, есть основание утверждать, что свободные крестьяне включались в систему феодальной эксплуатации, хотя и в существенно иной форме, чем крестьяне зависимые. В Норвегии, где слой свободных от поземельной зависимости крестьян был относительно велик и где все крестьяне обладали личной свободой, эксплуатация их при посредстве государства приобретала очень большое значение. Очевидно, в условиях феодального строя личная свобода не избавляла крестьянина от эксплуатации со стороны господствующего класса и органов его власти; самая эта свобода отчасти превращалась в средство его угнетения.

Таким образом, превратившись в структурный элемент феодальной системы, личная свобода бонда в значительной мере утратила свой прежний смысл и из признака независимости и полноправия человека доклассового общества сделалась своеобразной формой зависимости крестьянина от феодального государства. Конечно, эта трансформация не могла быть полной: сохраненная бондами свобода служила не только источником их эксплуатации, но и известным гарантом их прав. Соотношение отрицательной и положительной сторон их личной свободы было, видимо, весьма неодинаково для разных категорий бондов – для бедняков и зажиточных крестьян, для держателей чужой земли и самостоятельных владельцев. Существенны были не столько сами по себе личные права, формально принадлежавшие всем, сколько реальная возможность ими пользоваться. Для части норвежского крестьянства обладание свободой было несомненным и важным преимуществом, которого было лишено крестьянство многих других стран тогдашней Европы.

Хотелось бы, однако, вновь подчеркнуть необходимость изучения такого явления, как наличие личной свободы у норвежских крестьян в феодальную эпоху, во внутренней связи со всеми другими формами общественных отношений и институтами этой эпохи, ибо в отрыве от них реальное содержание свободы и ее общественная роль не могут быть правильно поняты.

Но здесь мы сталкиваемся и с другой существенной чертой социально-экономического развития Норвегии, а именно с отсутствием в ней в период раннего Средневековья такой формы земельной собственности, как аллод (точнее, "полный аллод"). Выше уже указывалось, что даже и после раздела больших семей одаль не превратился в объект неограниченного индивидуального распоряжения его обладателя, в свободно отчуждаемую частную собственность. Значительная часть норвежских бондов в раннефеодальный период утратила свои наследственные семейные владения и либо обладала усадьбами, не защищенными правом одаля, либо держала чужие земли. Но собственническая прослойка в среде бондов оставалась весьма многочисленной и в раннефеодальный, и в феодальный периоды. Однако, несмотря на неполноту развития частной собственности на землю, при отсутствии свободы распоряжения ею, в Норвегии сложилось крупное церковное и светское землевладение, основанное на эксплуатации крестьян-держателей. Не вдаваясь пока в вопрос о том, каковы были пути генезиса крупной земельной собственности при неразвитости аллодиальной собственности на землю, отметим тот кардинальной важности вывод, который, на наш взгляд, следует из этого факта: возникновение феодализма было возможно и при отсутствии высшей формы аллода, без превращения земли в частную собственность, подвергавшуюся дарению, завещанию, купле-продаже и отчуждению в иных формах.

Мы видели точно так же, что феодализм в Норвегии сложился в условиях, когда бонды, утратив свое полноправие и независимость, тем не менее сохраняли личную свободу и "гражданскую" правоспособность. Не в формировании аллода как "товара" видим мы необходимую предпосылку генезиса феодализма и не в утрате личной свободы общинников – обязательное условие подчинения их власти феодалов. Важнейший момент, определивший возникновение феодальных общественно-производственных отношений, заключался, на наш взгляд, в превращении свободных соплеменников в крестьян, в непосредственных производителей, превращении, которое неизбежно влекло за собой общественное разделение труда между классом управляющим, военным и классом трудящихся. Это разделение социальных функций в Норвегии было неполным, вследствие чего крестьянство не утратило своей личной свободы, а частью – и земельных владений. Поэтому и формы зависимости крестьян от крупных собственников, и характер их эксплуатации господствующим классом и государством отличались существенными особенностями. Но каковы бы ни были эти особенности, они не должны скрывать от нашего взора сути общественных отношений в средневековой Норвегии – глубоко антагонистических отношений между правящим классом феодалов и угнетаемым классом крестьян.

Существует тенденция считать норвежский феодализм недоразвитым. Действительно, в Норвегии отсутствовало барщинно-крепостническое поместье с традиционным делением земли на домен и крестьянские наделы. Вотчины состояли почти сплошь из разрозненных крестьянских дворов, плативших ренту продуктами; домениальная запашка либо отсутствовала, либо ненамного превышала по своим размерам крупный крестьянский двор. Рента продуктами, взимаемая норвежскими феодалами, представляла собой не коммутированную барщину, а продукт трансформации "дофеодальных" даней и кормлений. Но эти черты феодальных производственных отношений, в немалой мере связанные с более ранними общественными формами, характеризуют не "недоразвитый" феодализм, а особый тип феодальной структуры, отличный от "французского" и вообще западноевропейского типа²⁵. Более того, в этой специфической форме феодальной системы с особенной ясностью видна основа феодального строя – крестьянское хозяйство. Над ним может надстраиваться вотчина с самой различной структурой, с него могут взиматься разные формы ренты, а характер зависимости крестьянина может бесконечно варьировать, – но крестьянское хозяйство неизменно остается при любой системе феодальных отношений основной производственной ячейкой общества.

Генезис феодализма заключается – если взять наиболее кардинальную линию этого процесса – не в складывании крупного поместья (роль которого в системе феодальной эксплуатации не приходится оспаривать), а в таком изменении положения крестьянства, при котором оно становится объектом эксплуатации со стороны господствующего класса, какую бы специфическую форму эта последняя ни принимала: вотчинной эксплуатации или государственной, ренты продуктами или барщины, сопровождалась ли она "закрепощением" крестьян или только лишением их полноправия. Указанные специфические формы эксплуатации и зависимости чрезвычайно важны в качестве признаков того или иного типа феодальной системы, а не как критерии "развитости" или "недоразвитости" феодализма.

Разумеется, неполнота общественного разделения труда, неразвитость аллодиального землевладения, наличие собственнической прослойки в среде крестьянства и сохранение норвежскими бондами свободы – черты многоукладности общественного строя – налагали неизгладимый отпечаток на всю социальную структуру средневековой Норвегии. Эти ее особенности формировали своеобразный облик и самого крестьянина. Он отличался от крепостных и лично зависимых крестьян западноевропейских стран гораздо большей самостоятельностью, независимостью поведения, чувством собственного достоинства, сознанием своей силы, свободолюбием. Эти качества, нашедшие яркое выражение в древнескандинавском эпосе и сагах, вырабатывались как в борьбе с суровой природой Севера, так и в специфической социальной среде, характерной для средневековой Норвегии. С владевшими оружием бондами господствующему классу и государству приходилось считаться в большей мере, чем с безоружными и бесправными крестьянами в других странах²⁶.

Чтобы уяснить место крестьянства в последовательно сменявшихся социальных структурах в Норвегии раннего Средневековья, нужно остановиться также и на проблеме знати. Пожалуй, не много было других вопросов ранней истории Норвегии, по которым в историографии высказывались бы столь же различные и даже противоположные точки зрения. Историки XIX в. Р. Кейсер, П. А. Мунк и в особенности Э. Сарс подчеркивали аристократический характер норвежского общества в раннее Средневековье и значение той борьбы, которую вела против знати королевская власть, якобы опиравшаяся на народ. Искоренение могущества знати привело к созданию демократической основы социального строя Норвегии. Из самого аристократического государства во всей Скандинавии Норвегия после гражданских войн рубежа XII и XIII вв. стала, по Сарсу, наиболее демократической страной, возглавляемой "национально-демократической" монархией²⁷. Несколько особняком стоит концепция Э. Херцберга, подчеркивавшего "общность социальной жизни" всего народа, идею "естественной гармонии" в обществе и проистекавшую из нее солидарность интересов знати, народа и королевской власти²⁸.

Критикуя концепцию старой либеральной школы норвежской историографии, X. Кут и его последователи справедливо указывали на несостоятельность упомянутых представлений о расстановке социальных сил в период Средних веков. Кут подчеркивал общность интересов королевской власти и аристократии, основанную на их положении крупных землевладельцев, эксплуатировавших народные массы; королевская власть, по Кугу и Эдв. Бюллю, была не союзником, а противником бондов. Кут писал о возникновении классового самосознания норвежской знати уже в начальный период объединения страны и о союзе между нею и королевской властью, временно нарушенном лишь в период гражданских войн²⁹. Точка зрения Куга с известными модификациями ныне принята большинством норвежских историков³⁰.

Нужно, однако, заметить, что при всех несомненных научных преимуществах по сравнению с теориями Мунка-Сарса и Херцберга, которые давно уже имеют исключительно историографический интерес, концепция Куга не кажется нам во всех пунктах достаточно убедительной. Кут явным образом недооценивал острых противоречий между знатью и королями – объединителями страны. Главное же, Кут не показал с должной четкостью различий между родовой и феодальной знатью. Между тем родовитые хёвдинги (предводители) и землевладельческая знать принадлежали к разным социальным системам: херсиры и другие знатные и родовитые предводители, собственно, не были крупными землевладельцами; их богатства состояли не только, может быть даже и не столько, из земель и доходов с них, сколько из движимых богатств, стад скота, военной добычи, дани с покоренного населения или с тех стран, на которые они ходили походами в эпоху викингов, из товаров, привозимых из-за моря. Но эта воинственная знать, викинги, начала утрачивать свое могущество и общественное влияние вместе с прекращением широкой внешней экспансии, с христианизацией, покончившей с ее ведущим положением в языческом культе, вместе с политическим объединением страны – короче говоря, с переходом к раннефеодальной системе.

Однако старая родовая знать не исчезла полностью. Если многие её представители навсегда покинули Норвегию, переселившись в другие страны, и немалая ее часть погибла в борьбе против королевской власти (о чем чрезвычайно красноречиво повествуют "королевские саги"), то другая часть нашла форму своего дальнейшего существования в складывавшемся государстве, поступив на службу к королю в качестве его лендрманов. Но неверно было бы принимать лендрманов за служилую знать в собственном смысле, ибо они занимали особое положение, лишь частично зависели от короля, а сплошь и рядом сохраняли свою самостоятельность по отношению к нему и цепко держались за прежние родовые традиции. Вместе с тем они уже отличались и от старых херсиров и хёвдингов "дофеодального" общества, ибо в их владениях труд крестьян играл заметную роль, тогда как эксплуатация рабов, а затем и вольноотпущенников сходит на нет³¹.

В период гражданских войн лендрманы в свою очередь лишаются былого значения, – на первый план выдвигается новая группировка знати, отличающаяся иными признаками. Это служилая знать, люди, выдвинувшиеся на службе у короля, обязанные ему своим возвышением и доходами³². Последние в основном состоят из рент, поступающих из их земельных владений, с держателей-лейлендингов или из округов управления, во главе которых они были поставлены королем и доходы с которых (вейцлы) они присваивали. Таким образом, этот слой знати, в отличие от родовой знати в "дофеодальном" обществе и от лендрманов в обществе раннефеодальном, существовал уже за счет эксплуатации крестьянства. Существенно отметить также, что в слой этой новой знати со временем вошли хольды; иными словами, процесс формирования господствующего класса захватил и другие слои общества, был связан с классовым расслоением бондов. Новый служилый класс группировался вокруг короля, его основу составлял хирд – превратившаяся в королевский двор дружина.

Как видно из изложенного, представление о якобы непрерывном существовании родовой аристократии на протяжении всего периода с VIII по XIII в., о преемственности в развитии родовой и служилой знати³³ – ошибочно. По мере перехода от одной социальной системы к другой менялись как состав высшего слоя, так и основы его могущества, источники доходов, положение в обществе, отношения с королевской властью, с бондами, все его поведение. Соответственно происходили существенные изменения и в общей расстановке социальных сил. Родовая знать имела глубокие корни в местном управлении, культе, пользовалась поддержкой бондов, играла роль их предводителей. Значительная часть этой знати враждебно относилась к королевской власти, боровшейся за объединение страны и опиравшейся на свое непосредственное окружение, дружину и духовенство. Однако развитие классовых противоречий в норвежском обществе и формирование государственной власти вели ко все большему отрыву знати от народа и сплочению служилой знати вокруг короля. Таким образом, необходимо проводить четкие разграничительные линии между родовой знатью и разными генерациями знати раннефеодального и феодального общества.

То обстоятельство, что эксплуатация крестьянства складывающимся господствующим классом в значительной степени носила не частноправовой, сеньориальный, а публичноправовой (государственноправовой) характер, является, в наших глазах, не столько признаком ранней стадии феодализма, сколько особенностью норвежского феодализма; феодальная система в Норвегии на протяжении всего Средневековья имела четко выраженную государственно-ленную структуру.

Истоки этой системы уходят в "дофеодальный" период. В скандинавских памятниках можно обнаружить указания на ту стадию развития общества, когда бонды не платили никаких податей и их сознанию и понятиям собственности оставалась чуждой самая мысль об обязательных платежах в пользу конунга. Дань взималась лишь с покоренного населения или с тех, кому приходилось откупаться от викингов. И тем не менее кормления, взимавшиеся вождями с соплеменников, пиры, которые население устраивало для конунга, послужили источником для создания – уже в раннефеодальный период – государственного обложения на принудительной основе. Введение государственных налогов встречало сопротивление независимых бондов, которые расценивали эту политику королей как посягательство на их право одаля и исконные, народные вольности; так возникло представление о том, что создание норвежского королевства Харальдом Прекрасноволосым ознаменовалось отнятием им всего одаля у населения³⁴. Власть и сбор податей или даней были неразрывно связаны.

Укрепление раннефеодального государства сопровождалось новым изменением системы поборов и кормлений: эволюция вейцлы из праздничного угощения вождя в своеобразную форму ленного пожалования государем своему дружиннику достаточно отчетливо прослеживается в памятниках XII и XIII вв.³⁵ В XIII в. служилые люди короля и "вейцламаны" – идентичные понятия.

Позднейшая система "замковых ленов", сложившаяся в Норвегии уже в период Кальмарской унии, несомненно под влиянием принесенных сюда новыми господами порядков, возникла не на пустом месте. Система феодально-государственной эксплуатации населения не была новостью для Норвегии, и поэтому правильнее было бы говорить не о введении этой системы датскими правителями, а о дальнейшем развитии, упорядочении и упрочении того, что существовало в стране задолго до ее включения в унию³⁶.

Эта линия развития – от угощения и пира к регулярному побору ("полюдью") и ленному пожалованию – переплетается с другой тенденцией: из частичной коммутации военной службы бондов в XII и XIII вв. возникает первый в Норвегии поземельный налог. Отличительной его особенностью, в высшей степени характерной для норвежского феодального государства, было то, что размеры налога находились в соответствии с величиною ренты, которая уплачивалась крестьянами земельным собственникам. Более того, вскоре налог стал определять уровень земельной ренты. Таким образом, государственная эксплуатация бондов превратилась в регулятор их эксплуатации частными землевладельцами³⁷.

Основные черты норвежского феодализма складываются в XIII в. После завершения гражданских войн второй половины XII и первой трети XIII в. норвежское государство вступает в "период величия". Господствующий класс группируется вокруг короля. Оформившаяся к этому времени ленная система не служит источником ослабления государства: ленники и "вейцламаны" не приобрели наследственных прав на пожалования и могут быть сменены по воле государя; следовательно, и их доходы и высокое положение зависят от милости короля. Служилая знать сплочена в королевскую дружину. Но король опирается не только на военную силу рыцарства: он располагает лейдангом – всеобщим ополчением народа. Вследствие этого королевская власть обладает большой самостоятельностью по отношению к крупным землевладельцам и, как мы видели, в состоянии вмешиваться в их отношения с держателями. Лично свободное крестьянство – объект эксплуатации государства – вместе с тем может быть им использовано в качестве своей опоры. Не только в военном отношении, но и в сфере местного управления и суда государство располагает значительными ресурсами: оно подчинило себе систему тингов, но не уничтожило ее. В Норвегии не нашла для себя почвы частная юрисдикция (за исключением церковного суда), и бонд был подсуден только королевским лагманам и тингу.

Однако "величие" норвежского государства в XIII в. строилось на непрочной материальной основе. Производительные силы были слабо развиты, большая часть населения жила буквально впроголодь, и государственные поборы и повинности еще более усугубляли его тяжелое положение. Бедность – одна из характернейших черт жизни средневековых норвежских бондов. Историки указывают на симптомы экономического застоя и регресса уже на рубеже XIII и XIV вв. В этих условиях "Черная смерть" середины XIV в. оказалась непоправимой катастрофой, источником глубокого упадка Норвегии, длившегося более столетия. В XIV в. Норвегия, экономическая зависимость которой от ганзейцев все увеличивалась, утрачивает и политическую самостоятельность³⁸.

* * *

В четырех главах, составляющих наше исследование, рассматриваются различные аспекты истории норвежского крестьянства в XI-XIII вв. Выбор проблем продиктован их важностью, на наш взгляд, именно изучаемые нами явления имели определяющее значение для судеб норвежских крестьян в указанный период, и именно их анализ позволяет уяснить основные структурные черты социального строя Норвегии.

В центре внимания неизменно остается проблема свободного крестьянства, его места в складывающемся классовом обществе, его противоречивых и антагонистических отношений с господствующим классом и политической надстройкой. По нашему мнению, при всей специфичности решения этой проблемы применительно к Норвегии – в силу особого места, которое свободное крестьянство занимало в ее социальной структуре, – проблема свободы в феодальном обществе вообще и свободы крестьян в частности имеет значение, далеко выходящее за пределы Скандинавии. Достаточно напомнить о теории "королевских свободных", развиваемой современными западногерманскими историками. Т. Майер, Г. Данненбауэр, К. Босль, И. Бог и другие представители этой школы особо подчеркивают связь между крестьянской личной свободой и политикой королевской власти и настаивают на том, что свобода в Средние века носила определенные черты зависимости³⁹. В норвежской историографии последнего времени на "функциональные отношения" между бондами и королевской властью указывал Б. А. Сейп⁴⁰. Не соглашаясь с решением проблемы крестьянской свободы в средневековом обществе, предлагаемым упомянутыми историками, необходимо отметить научную важность самой этой проблемы⁴¹. Наше исследование имеет целью поставить ее на материале истории средневековой Норвегии.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Можно назвать лишь работы Е. А. Рыдзевской, И. В. Арского, A. C. Кана, А. А. Сванидзе, И. П. Шаскольского, С. Д. Ковалевского, Г. И. Анохина, А. Р. Корсунского и автора настоящих строк. См. также "Всемирную историю" (т. III и IV) и главы в учебниках по истории Средних веков для вузов. Переводы некоторых скандинавских средневековых исторических памятников см.: "Хрестоматия по истории Средних веков", т. I. М., 1961; т. II. М., 1963, и "Средние века", 26,1964.

2. Имеем в виду прежде всего труды М. И. Стеблин-Каменского по истории древнескандинавской литературы и скандинавских языков, а также его публикации: "Старшая Эдда" (1963) и "Исландские саги" (1956). См. также его работу: "Культура Исландии". Ленинград, 1967.

3. Связи между Скандинавией и другими частями Европы существовали и в предшествующее время. Еще в древности поддерживался торговый и культурный обмен с Римом. Скандинавы приняли известное участие в нападениях на Позднюю империю. Многочисленные археологические памятники Швеции свидетельствуют о важности внешних сношений со странами Европы в период Вендель (VI-VIII вв.). Новые раскопки в Швеции (в Хельгё) дают дополнительные веские доказательства этого. См. Н. Arbman. Schweden und das Karolingische Reich. Stockholm, 1937; M. Stenberger. Forntida Sverige. Stockholm, 1964. Однако лишь в эпоху викингов скандинавы впервые столь активно выступают на европейской сцене.

4. До конца VIII в., т. е. до начала походов викингов, приходится говорить, собственно, о доисторическом времени в Скандинавии. Главные наши источники здесь – данные археологии. С конца VIII-IX в. начинают появляться первые иностранные свидетельства о скандинавах (англосаксонские, французские, германские, арабские, ирландские, византийские источники).

5. См. наши статьи: Большая семья в Северо-Западной Норвегии в раннее Средневековье. – "Средние века", VIII, 1956; Норвежская община в раннее Средневековье. "Средние века", XI, 1958; Некоторые спорные вопросы социально-экономического развития средневековой Норвегии. – "Вопросы истории", 1959, № 2; Некоторые вопросы социально-экономического развития Норвегии в I тысячелетии н. э. в свете данных археологии и топонимики. – "Советская археология", 1960, № 4; Архаические формы землевладения в Юго-Западной Норвегии в VIII-X вв. – "Ученые записки Калининского пединститута", т. 26,1962; Норвежское общество в VIII-IX вв. – Там же; Колонизация Исландии. – "Ученые записки Калининского пединститута", т. 35, 1963; Норвежские бонды в XI-XII вв. – "Средние века", 24,1963; 26, 1964; Проблемы социальной истории Норвегии в IX-XII вв. – "Ученые записки Калининского пединститута", т. 38,1964, а также работу: Походы викингов. М., 1966.

6. Скептицизм такого рода не может считаться оправданным хотя бы потому, что ряд сообщений саг о норвежских королях IX-XI вв. находит свое подтверждение в цитируемых в них же песнях скальдов – современников, а нередко и участников описываемых ими событий. Песни скальдов, по признанию специалистов, достоверны и дошли до нас в своей первоначальной неизменной форме, несмотря на то что сочинялись устно и сохранялись из поколения в поколение в устной традиции, пока, наконец, не были записаны одновременно с сагами, т. е. в XII и XIII вв. Достоверность и неизменность скальдических песен объясняются спецификой их формы, исключавшей всякую возможность пересочинения, и особым отношением скальдов к фактам, о которых они повествуют. Тем не менее и в отношении скальдов нужно иметь в виду, что они сообщали лишь о некоторых фактах, отбирая их на основе своих критериев существенности и значимости. Определенный скептицизм в отношении правдивости скальдов недавно высказал А. О. Ёнсен (А. О. Johnsen. Er Einar Skulesons fyrstedikt "...lutter historiske og historisk nøjaktige..."? – "Del Kgl. Norske Videnskabers selskabs skrifter". 1965, № 2. Trondheim, 1966.)

7. Например, положения о рабах имеются в последней редакции "Законов Фростатинга", относящейся к середине XIII в., хотя рабство окончательно исчезло в Норвегии по меньшей мере за сто лет до этого.

8. Для средневекового человека "старина" – важнейшее, неотъемлемое качество действующего права. Люди не создают нового права, а "отыскивают" древнее "доброе" право, составляющее часть миропорядка. Поэтому право не знает времени возникновения и отмены, оно – вне времени. Нововведение понимается как освобождение права от искажений, как его восстановление. См. F. Kern. Recht und Verfassung im Mittelalter. – "Historische Zeitschrift", 120. Bd., 1919.

9. Несомненно, подобный подход к созданию "Ландслова" (как и других изданных Магнусом VI законов – городского уложения, дружинного устава, закона для Исландии) диктовался не только указанным пиететом по отношению к правовой традиции, (Магнус VI получил прозвище Lagabætir – "дополняющий право", или "исправляющий, восстанавливающий право" – но не законодатель!), но и чисто политическими соображениями, в частности, необходимостью достичь примирения с силами, находившимися в конфликте с королевской властью в период гражданских войн второй половины XII и первой половины XIII в., и укрепить положение династии Сверрира, захватившего престол Норвегии в период этих войн. См. ниже, гл. IV.

10. См., например, J. Grimm. Deutsche Rechtsalterthümer. I-II. Bd. Berlin, 1956 (l. Aufl. – 1828).

11. Имеем в виду труды X. Кута, Эдв. Бюлля, Ю. Скрейнера, А Хольмсена, А. О. Ёнсена и некоторых других ученых. Анализ их взглядов см.: А. Я. Гуревич. Основные проблемы истории средневековой Норвегии в норвежской историографии. – "Средние века", XVIII, 1960.

12. Параллели между общественным строем саксов VII-VIII вв. и общественными отношениями норвежцев XII и XIII вв., проводимые А. И. Неусыхиным ("Возникновение зависимого крестьянства как класса раннефеодального общества в Западной Европе VI-VIII вв.". М., 1956, с. 182 и сл., 200 и сл., 208), несомненно, полезные для понимания некоторых институтов у саксов, по нашему убеждению, выделяют лишь архаические черты социального строя Норвегии. Ср. А. Р. Корсунский. Образование раннефеодального государства в Западной Европе. М., 1963, с. 69-73, 77, 130-132 и др.

13. И. П. Шаскольский. Проблемы периодизации истории скандинавских стран. – "Скандинавский сборник", VIII, Таллин, 1964, с. 355-359.

14. А. Я. Гуревич. Колонизация Исландии, с. 241 сл.

15. A. И. Неусыхин. Возникновение зависимого крестьянства..., с. 23.

16. А. И. Неусыхин. Дофеодальный период как переходная стадия развития от родоплеменного строя к раннефеодальнему (на материале истории Западной Европы раннего Средневековья). – "Вопросы истории", 1967, №1, с. 76.

17. K. Wahrer. Die schwedischen Landschaftsrechte und Tacitus' Germania. – ZSSR, GA, 76 Bd., 1959.

18. А. Я. Гуревич. Большая семья в Северо-Западной Норвегии, с. 82 и сл.: он же. Архаические формы землевладения..., с. 135 и сл.: он же. Некоторые вопросы социально-экономического развития Норвегии в I тысячелетии н. э. в свете данных археологии и топонимики, с. 218 и сл.

19. См. А. Я. Гуревич. Англосаксонский фолькленд и древненорвежский одаль (опыт сравнительной характеристики). – "Средние века", 30, с. 61-83.

20. А. Я. Гуревич. Норвежская община в раннее Средневековье, с. 5-27.

21. А. Я. Гуревич. Норвежские бонды в XI-XII вв. – "Средние века", 24, с. 32 и сл.

22. Сейчас речь идет, конечно, не о субъективном, отношении свободных общинников к перспективе отказа от свободы и собственности, а об объективном смысле этого процесса.

23. См. ниже, гл. 1.

24. См. ниже, гл. II и III.

25. См. А. Я. Гуревич. О некоторых особенностях норвежского феодализма. – "Скандинавский сборник", VIII. Таллин, 1964, с. 258 и сл., 272.

26. Там же, с. 266-267.

27. R. Keyser. Norges Stats- og Retsforfatning i Middelalderen. Christiania, 1867; P. A. Munch. Det norske Folks Historie, I-III. Christiania, 1852-1857; J. E. Sars. Udsigt over Den norske Historie, I-IV. Christiania, 1873-1891.

28. E. Hertzberg. Det norske aristokratis historie indtil Kong Sverres tid. Christiania, 1868.

29. H. Koht. Innhogg og utsyn i norsk historie. Kristiania, 1921: idem. Harald Hårfagre og rikssamlinga. Oslo, 1955; Edv. Bull. Det norske folks liv og historie gjennem tidene, II. Oslo, 1931.

30. J. Schreiner. Olav den Hellige og Norges samling. Oslo, 1929; idem. Gammelt og nytt syn på norske middelaldershistorie. H. Т., 10 R., 5. Bd. København, 1940; A. Holmsen. Norges historie, I. Oslo, 1939.

31. См. гл. II.

32. См. гл. IV.

33. Например, Г. Миттайс видел в социальном развитии Норвегии "классический пример превращения старой, родовой, народной знати в королевское служилое дворянство при сохранении ее биологического состава" (Н. Mitteis. Der Staat des hohen Mittelalters. Weimar, 1959, S. 410).

34. См. гл. II, c. 93, сл., 113, сл.

35. См. там же, с. 126, сл.

36. См. А. Я. Гуревич. Основные этапы социально-экономической истории норвежского крестьянства в XIII-XVII вв. – "Средние века", XVI, 1959, с. 55, 65.

37. См. гл. I.

38. А. Я. Гуревич. Основные этапы социально-экономической истории, с. 56 и сл.

39. См.: А. И. Данилов, А. И. Неусыхин. О новой теории социальной структуры раннего Средневековья в буржуазной медиевистике ФРГ. – "Средние века", 18,1960.

40. J. A. Seip. Problemer og metode i norsk middelalderforskning. – H. Т., 32. bd. Oslo, 1940-1942.

41. См. А. Я. Гуревич. Основные проблемы истории средневековой Норвегии в норвежской историографии, с. 186-187; он же. О некоторых особенностях норвежского феодализма, с. 265-266; А. Gurevich. Die freien Bauern im mittelalterlichen Norwegen. – "Wissenschaftliche Zeitschrift der Emst-Moritz-Arndt-Universität Greifswald", Jhg. XIV, 1965. Gesellschafts- und sprachwissenschaftliche Reihe 2/3, S. 237 ff.