Литература

Письменные источники не дают никаких, даже косвенных, ономастических свидетельств о пребывании норманнов на территории Чехии и Моравии, нет оснований и считать их хотя бы второстепенным фактором в организации государства; археологические данные – даже при их вольной интерпретации – позволяют выявить относительно небольшое число предметов (например, оружия) [31] скандинавского происхождения (2). Однако и это скудное свидетельство поощрило некоторых археологов выдвинуть предположение о скандинавском происхождении Пшемысловичей, Славниковичей и Само, а также о викингах – владельцах пражского замка, о браке "викинга" Мешко I с благородной и, следовательно, скандинавской княжной Добравой и т. д. (3) Эти домыслы, не заслуживающие названия гипотез, не нашли признания даже среди ученых, объясняющих историю славян с точки зрения решительно пронорманистской (4). Чехия и Моравия являются примером славянских государств, имевших самостоятельное происхождение (5). [32]

В Польше, ближайшем заморском соседе Скандинавии, следы отношений с норманнами более многочисленны, хотя, по единодушному мнению польских историков, и их недостаточно для доказательства тезиса об участии норманнского элемента в формировании Польского государства. Поэтому могло показаться, что распространенная перед второй мировой войной и во время войны концепция о якобы творческом и существенном участии норманнов в этом процессе себя полностью изжила и стала примером тенденциозной интерпретации источников (6). Однако в 50-е годы в научной литературе снова были предприняты попытки вывести викингов на сцену в роли соучастников создания Польского государства (7). Следует вспомнить историю этой концепции и ее аргументацию; это представляется тем более необходимым, что польский материал дает сравнительные данные для характеристики аналогичной концепции применительно к русской истории, ведь в обеих странах в материалах ономастики и археологии обнаруживаются сходные следы отношений с норманнами, свидетельствующие о якобы норманнской колонизации и торговле.

В истории концепции норманнского происхождения Польского государства можно выделить два этапа: ранний, приходящийся на прошлое столетие, когда она развивалась в отечественной, польской, историографии, не вызывая широкого интереса за пределами страны; второй, более поздний, – перед второй мировой войной и во время ее, когда она проявилась в публикациях иностранных исследователей, противоречащих позиции польских историков (8). Первый этап связан с широко распространенным [33] еще в XVIII в. мнением, будто бы польское общество и государство создавались благодаря иноземному завоеванию края, давно заселенного польским народом, причем этнически родственные завоеватели, говорящие на том же языке и называемые лехитами, создали правящий класс, знать. Только позднейшие исследования показали, что название лехиты – это литературная форма русского названия ляхи, определяющего поляков и восходящего к названию граничащего с ними польского племени лендзян или лендзитов (9).

В XIX в. только один польский историк, К. Шайноха, отождествлял лехитов с норманнами, которые, якобы, захватили Польшу в VI в. и образовали знать; автор исходил из предположения, что славяне вели примитивное хозяйство, что у них не было развитых общественных организаций и что они не были в состоянии создать государство собственными силами (10). Автор указывал на более раннее, уже опровергнутое к тому времени И. Лелевелем мнение Т. Чацкого о скандинавском севере как источнике польского права (11) и доказывал, что ляхи (это название он производил из скандинавского lag, переводя его как comitatus) пришли в Польшу из Дании. Фантастические выводы Шайнохи были единодушно отвергнуты польской историографией. Иногда ошибочно помещают в ряды сторонников норманнской теории Ф. Пекосиньского. Он считал мнимых завоевателей Польши, лехитов, одним из живших в устье Эльбы польских племен, которое в конце VIII в. захватило земли по Варте и в других местах. По мнению автора, оно поддалось влиянию скандинавской культуры, в частности употребляло рунические знаки как гербы (12). [34] И это положение было сразу опровергнуто и не нашло сторонников в польской историографии (13). Такие исследователи второй половины XIX в., как А. Малецкий, М. Бобринский, С. Смолка, и многие другие, не исключая работавшего несколько ранее немецкого историка Р. Рёпла (14), признавали, что Польское государство возникло в результате не внешнего захвата, а внутренних преобразований, нашедших также выражение в завоевательных мероприятиях Пястов, и эта точка зрения возобладала в польской историографии нашего времени (15).

В начале XX в. норманнская проблема в польской историографии получила развитие при исследовании древнейших польско-скандинавских отношений, в первую очередь в связи с поморским вопросом. Уже В. Кентшиньский отодвигал дату включения Поморья в состав Польши со времени Болеслава Храброго, как это считалось ранее, в глубь истории, к периоду правления Мешко (16). Не без влияния датского историка Ю. Стенструпа, который исследовал отношения Дании с северо-западными славянами, К. Потканьский и независимо от него К. Ваховский изучали отношения Мешко I со Скандинавией и норманнской дружиной в Йомсборге, которая должна была зависеть от польского князя (17). В. Семкович приписал норманнское происхождение магнатскому роду Авданцев (так же как вслед за "Великопольской хроникой" род Дуниных традиционно выводился из Дании), а С. Колеровский подтверждал эти выводы с помощью великопольской топономастики (18). Ни один из этих специалистов [35] не мог предвидеть, что их выводы будут использованы как аргументы в пользу чуждой им теории норманнского происхождения Польского государства. Еще дальше в своих выводах пошел русский норманист В. Розен, опираясь на интерпретацию только одного источника – известия Ибрагима ибн Якуба о военной силе Мешко I: в комментарии к этому арабскому источнику он высказал суждение, что норманны, которые проникали во все крупные реки континента, от устья Невы до устья Роны, не могли миновать устья Вислы; Мешко I, по его мнению, вербовал норманнов на службу и таким образом ограждал себя от нападения морских разбойников (19). Эту мысль разделял также А. Куник (20), хотя Ибрагим ибн Якуб ничего не сообщал об этническом составе дружины Мешко I.

Как в прошлом, так и в нынешнем столетии в польской историографии был только один исследователь, который выступил со своей собственной норманистской концепцией. К. Кротоский пересмотрел принятый ранее взгляд на отношения между лехитами и поляками. По его мнению, племя лендицов (лехитов), жившее в районе Гоплы и Варты, было завоевано полянами, пришедшими с Днепра под предводительством русоварягов, которые ушли от Олега (882 г.); от них и пошло название современной Польши (21). Эта гипотеза, заполнявшая пробелы в сведениях источников фантастическими комбинациями, была единодушно отвергнута всеми польскими историками (22).

В то время, когда Кротоский опубликовал свою статью, наступил второй этап в развитии норманизма, на этот раз [36] инспирированный некоторыми немецкими исследователями (23). Первым выдвинул новую концепцию Р. Хольцман; взяв за исходный пункт второе имя Мешко I – Дагон или Даг (по мнению автора, от скандинавского Dagr), он сделал вывод о скандинавском происхождении династии и утверждал, что датчане под предводительством Дага высадились в устье Одры, завоевали малые славянские племена между Одрой и Вислой и основали центр государства около Познани и Гнезна (24). Гипотеза, не подтвержденная сведениями источников, кроме якобы скандинавского и требующего более тщательного исследования второго имени Мешко I, о захвате в Польше власти норманнами не заслуживала бы даже обсуждения, по попала на благодатную почву в тех кругах, которым пришлось не по вкусу образование Польского государства (1918 г.), включившего территории, на которых оно формировалось еще в X в.; эта гипотеза служила историческим аргументом для обоснования мнения, что поляки с самого момента зарождения своего государства были лишены организационно-государственных способностей и поэтому их восстановленное ныне государство не может быть устойчивым. Эту гипотезу сразу поддержал Л. Шульте (25), тогда как немецкий историк А. Хофмейстер (26) высказал возражения против нее. Статья же Кротоского подтолкнула к дальнейшим норманистским домыслам, в особенности генеалогическим, обосновывавшим скандинавское происхождение некоторых знатных родов (27). [37]

На более обширном сравнительном фоне, учитывая деятельность норманнов на значительной территории Европы в раннем средневековье, эту концепцию развил в нескольких статьях А. Браккман (28). Он признавал недостаточность таких аргументов, как употребление в Польше скандинавских имен, появление которых можно приписать не норманнскому завоеванию, а политическим контактам со скандинавами; он искал подтверждения норманнской теории в скандинавском, как он считал, характере польских государственных институтов (29). Он полагал, что славянские народы в пору формирования государства (VIII – начало XI в.) не были к этому готовы, что они не достигли соответствующего экономического и культурного уровня. Истоки государственной организации поэтому надо искать во внешних импульсах (30). Из этого следовало, что в Польше и на Руси государства могли быть созданы только норманнами.

Сознавая недостаточность письменных источников, сторонники норманнской теории обратились к неписаным свидетельствам, долженствующим подтвердить экспансию викингов на польских землях: они сравнивали материалы археологических раскопок, по их мнению, скандинавского происхождения на южном берегу Балтики и в глубине континента (31), собирали топонимику польских земель со следами скандинавского происхождения, указывали на скандинавское звучание имен некоторых ободритских князей (кстати, находившихся в тесных контактах с соседней Данией) и т. п. (32) Не будем здесь анализировать обширную [38] литературу, которая появилась в последние годы перед войной и во время второй мировой войны и которая была подробно освещена А. Браккманом в 1942 г. (33) Не будем останавливаться также на вопросе о так называемых "остаточных германцах" (остатках германского населения эпохи переселения народов), которые якобы должны были сыграть важную организационную и культурную роль на землях западных славян в качестве господствующего класса и т. п. (34) Как показала польская и отчасти немецкая критика (35), эти выводы опирались на проблематичный археологический материал. Что "остаточные германцы" не могут приниматься во внимание как фактор в генезисе Польского государства, признавал и А. Браккман (36). Против существования остатков германских народов на землях западных славян говорят также результаты немецких археологических исследований, показывающие отсутствие древней германской колонизации, а также разрыв между ними и позднейшей волной славянской колонизации* (37). [39]

Попытку изложить концепцию норманнского влияния на славянских землях на основе всех археологических, ономастических и письменных источников сделал Г. Енихен (38). Его книга была подвергнута суровой критике и немецкими, и польскими учеными, которые обвинили автора в отсутствии критицизма, в произвольности выводов, в осложнении и без того запутанных проблем (39). Истины ради следует сказать, что эти недостатки произошли не по вине автора, а автоматически вытекали из принятой им концепции и логики развития аргументации, а не из объективных данных.

Логическим завершением этой дискуссии, проводимой главным образом одними норманистами, которые, оперируя произвольными комбинациями, не смогли занять единой позиции в этом вопросе, стали три работы, написанные А. Браккманом, В. Коппе и Г. Людатом в 1942 г. (40) В. Коппе, исходя из значительного, как он думал, влияния викингов на славянские народы, жившие между Эльбой и Преголой, признавал вполне правдоподобным (41) скандинавское происхождение Польского государства и также [40] считал, что завоевание шло от устья Одры, от Волина к Варте; это положение он считал соответствующим археологическим находкам скандинавского происхождения, датируемым здесь временем не ранее X в. (42) (приблизительная дата основания Волина, по его мнению, – 940 г.). А. Браккман, после того как отпали "остаточные германцы", принял гипотезу о викингах (43) и попытался доказать, что они прибыли не по Одре, а по Висле и не около 940 г., а в конце IX – начале X в., когда часть датчан могла уйти на восток от шведского короля Олава, который вторгся в их страну (44), – это было сходно с мыслью Кротоского, у которого поляне во главе с Аскольдом тоже ушли от Олега. Третий из названных историков, Г. Людат, занял иную позицию. Полагая, что "после ликвидации Польского государства и польских исторических исследований" (это было написано в 1942 г.) наступил подходящий момент для "объективной" трактовки проблемы (45), он не видел необходимости в дальнейшем обсуждении ошибочной норманнской проблемы применительно к Польше. Так, он отметил, что скандинавское происхождение Мешко I не доказано (46), отказался от мнения, будто Польское государство образовалось в результате внешнего завоевания, хотя и поддержал утверждение о скандинавском и немецком влияниях как существенном факторе в генезисе этого государства. Скептически смотрел на скандинавское происхождение Мешко I и Польского государства и А. Хофмейстер (47). Трудно отрицать, что завершение всей этой дискуссии так же красноречиво, как и ее хронология: 1918-1942 (1944).

После данного обзора перейдем к систематическому рассмотрению аргументов норманистов. Прежде всего бросается в глаза упорное молчание письменных источников [41] не только о деятельности, но и вообще о пребывании норманнов в Польше. Хотя источников по истории Польши в X в. немного, тем не менее они позволяют начиная со второй половины столетия представить ход событий, по крайней мере внешнеполитических. Источники отмечают крупнейшие конфликты (после смерти Мешко I), а также характеризуют внутренние отношения времени правления Мешко II (Ибрагим ибн Якуб). Можно ли допустить, чтобы активные и, согласно норманнской теории, господствующие скандинавы не обратили на себя внимание хронистов? Браккман ссылался на тенденциозность Галла Анонима (48), забывая, что его хроника не является главным источником по истории Польши (по крайней мере для X – первой половины XI в.). Другие иностранные источники также хранят полное молчание о норманнах в Польше, хотя норманны – об этом свидетельствует пример Руси – выступали прежде всего на международной арене в качестве дипломатических агентов, наемных воинов и купцов. Все же, основываясь на молчании источников, было бы рискованно отрицать участие норманнов в политической и экономической жизни формирующегося Польского государства. Но есть полное основание полагать, что норманнский элемент, если он и был, не только не сыграл существенной роли в генезисе Польского государства, но вообще был довольно ограниченным. Вместе с тем очевидно, что предположение, выдвинутое ex scilentio, требует проверки всеми доступными методами, т. е. с помощью и исторической дедукции (в данном случае определения роли норманнов в общей системе отношений того периода) и индукции (косвенных указаний в данных ономастики и археологии).

Прежде всего, надо внести поправку в утверждение Браккмана, будто славяне в период образования раннесредневековых и средневековых монархий не созрели для создания государства собственными силами; эта мысль у автора, недостаточно знакомого с внутренним развитием славян, возникла, очевидно, из оценки кризиса, который пережила польская монархия после смерти Болеслава Храброго (49). Однако это было временное явление: политическая мощь Польши на какой-то момент заколебалась, воцарилась анархия; сам же факт быстрого преодоления [42] кризиса (медленнее всего – в Мазовии) убедительно свидетельствует, что в Польше имелись условия не только для существования государства, но и для создания государства централизованного. Политическая раздробленность, которая наступила позднее, в XII и XIII вв., означала изменение только формы государственности (кстати, аналогичной феодальной раздробленности в западных странах). То же самое можно сказать и о других славянских странах: IX и X вв. являются периодом повсеместной кристаллизации раннефеодальных государств в отличие от VI -VII вв., когда создаваемые государственные образования (королевства Боза*, Само**) не были стабильными. С этой точки зрения для объяснения генезиса славянских государств нет нужды апеллировать к решающему влиянию внешних факторов.

Главный довод в пользу норманнского влияния на Польшу (и соответственно норманнского происхождения Польского государства) А. Браккман видел в характере строя, созданного, как он думал, усилиями Мешко I. Основываясь на положении С. Кутшебы, он считал определяющей чертой централизацию власти в руках правителя, ставшего абсолютным государем (50). Эту же черту он признавал основной для всех норманнских государств, созданных как на западе (в Нормандии, Южной Италии, Англии), так и на Руси (51). Однако мы не можем согласиться с мнением, что норманны-завоеватели перенесли свое местное право в Италию и Англию и создали идеальный тип средневекового феодального государства (52). Даже в Англии, в пределы которой скандинавы (в основном датчане) вторгались начиная с IX в., размеры их влияния на правовые институты не совсем ясны (53). Поэтому и воздействие норманнов на тенденции к централизации без [43] учета местных особенностей развития в соответствующее время нельзя считать равноценным во всех странах.

Приведенные выше наблюдения полностью ускользнули от внимания автора; более того, его взгляды претерпели эволюцию, которую трудно признать удачной. В опубликованной в 1932 г. статье он поставил вопрос так: развились ли тенденции к усилению государственной власти в Германии (XII в.) под влиянием античного представления о государстве или в основе их были примеры норманнских государств (54) – и пришел к выводу, что тенденции к централизации, проявляющиеся как в норманнских государствах (вне Скандинавии) X-XI вв., так и в немецких политических центрах XII в. были закономерным проявлением общественного развития того времени (55). А в статье, написанной позднее (1936 г.), он уже не сомневался в решающем значении норманнского влияния на развитие централизаторских тенденций в Германии (56), если же эти тенденции в Европе вначале затормозились, то причиной тому, по его мнению, послужили упадок норманнского государства в Южной Италии, а затем франко-английские войны XIII-XV вв. (57) Эта эволюция взглядов Браккмана объясняет и опубликованную в 1934 г. статью о начале Польского государства, в которой автор признал централизованную власть специфической чертой норманнских государств и тем обосновывал норманнскую теорию применительно к Польше.

Не только выводы, но и отдельные аргументы А. Браккмана были сформулированы слишком поспешно. Утверждение о сильной власти, сосредоточенной в руках монарха, и тем более приравнивание ее к абсолютизму требует серьезных оговорок, в особенности для раннесредневековых государств как в Скандинавии (58), так и в славянских странах. Взгляд Кутшебы на характер княжеской власти [44] в Польше был во многом опровергнут новейшей историографией (59). Без сомнения, князь обладал сильной властью, но ее ограничивал обычай и прежде всего соотношение сил, которые обеспечивали окружению князя участие в управлении государством и принятии важных решений. Уже первые правители, известные по историческим источникам, Пясты – Мешко I и Болеслав Храбрый – не выглядят такими деспотическими завоевателями, какими их представляли себе норманисты; они считаются с мнением знати и дружины (60). В историографии подчеркивалась [45] децентрализация управления также и на Руси (61); следует сказать, что власть киевских князей, во всяком случае, не была сильней, чем в других славянских странах и осуществлялась при широком участии бояр и дружинников (62). Значит, решающий, как считал А. Браккманн, аргумент, который должен был обосновать норманнскую теорию, основывался на неточных данных. Если говорить о сходстве славянских и скандинавских государственных институтов, то оно состояло не в создании специфической сильной централизованной власти с чертами абсолютной монархии, а скорее в ограничении этой власти общественными силами, родовой и военной знатью. Эта особенность, характерная и для славянских стран, которые подверглись норманнской экспансии, тем не менее не свидетельствует о скандинавском происхождении государственного строя у славян, поскольку он создавался в похожих условиях общественного развития и соответствовал, согласно выражению А. Браккмана, "духу времени".

Аналогично обстоит дело с другим аргументом, на который охотно ссылаются сторонники норманнской теории, начиная с В. Розена (63), – германским характером дружины Мешко I, известной по описанию. Ибрагима ибн Якуба и представляющей якобы иностранный элемент в славянской стране (64). И вновь перед нами недоказанное, более того – ошибочное умозаключение, что дружина, особенно в той форме, в какой она выступает у Мешко I, якобы [46] представляет собой явление специфически германское, тогда как в действительности ее появление засвидетельствовано у многих народов – и не только германских (65); на разных этапах она приобретала и различные формы. Понятие дружины многозначно: в самом общем значении – это добровольная зависимость свободного человека, обязывающая его верно служить и помогать вождю или господину, который со своей стороны должен о нем заботиться (66). Сразу надо выделить конкретные формы этого института, различные на разных этапах, хотя порой и сосуществующие друг с другом, и не поддающиеся хронологическому разграничению. У германцев встречаются более или менее развитые формы дружины, но они есть и у других народов. Примитивная форма дружины – это организация военных отрядов для одного похода; у германцев она описана Цезарем и продолжала существовать у викингов* (67). Такая дружина соответствовала прежде всего обществу, в котором еще не сформировались или только начинали складываться классы, и была зафиксирована у славян Тацитом в известии о венедах (68). Такого типа временные союзы не обременяли вождей содержанием дружинников и не приводили к значительному имущественному расслоению. Настоящая развитая дружина была отрядом, остающимся под крышей и на содержании [47] вождя; ее начало падает на время усиливающейся военной деятельности, которая была характерна именно для периода становления государственности, когда дружина благодаря грабительским походам стала важным средством добывания богатств (69). Такой тип дружины хорошо известен и германскому (70), и славянскому обществу (71).

Однако уже в период раннефеодального государства складывается новый облик дружины, представляющей группу зависимых от правителя свободных людей, получающих от него материальную помощь и располагающих собственным хозяйством; эта форма дружины органически развилась из предшествующей и требовала больших затрат, будучи предназначена не только для организации военных нападений, приносящих непосредственный доход, но (может быть, в основном) для того, чтобы держать население в подчинении у вождя, князя; она стала слишком многочисленна, чтобы князь мог ее содержать. О Мешко I уже упомянутый автор пишет: "Он дает этим мужам одежду, коней, оружие и все, чего они потребуют. А когда у одного из них родится ребенок, он приказывает выплатить ему жалование". Эта дружина насчитывала 3000 человек (72). Тут мы видим дружину, состоящую из рыцарей, имеющих семьи, ведущих собственное хозяйство; эта форма дружины определялась существованием организованного государственного аппарата. Источники не дают сведений, была ли она результатом собственного развития польского общества или заимствована из соответствующих иностранных институтов; ничто, однако, не мешает признать, что она появилась из предшествующей формы дружины согласно естественному ходу исторического развития. В польской науке признавался именно эволюционный генезис славянских дружин (73); такому взгляду ни в коей мере не противоречит тот факт, что с [48] аналогичными формами дружин мы встречаемся и на скандинавской почве (74).

Следовательно, существование дружин у славян, а в особенности у Мешко I, не подтверждает тезиса о скандинавском происхождении Польского государства; даже если бы кто-нибудь доказал, хотя этого до сих пор не сделано, что Пясты использовали как образец скандинавские дружины, степень скандинавского влияния на создание Польского государства от этого не увеличится. Вообще проблема общественных институтов так сложна и требует привлечения такого большого сравнительного материала, что поспешные выводы на основе лишь внешних аналогий, без подробного анализа соответствующих институтов не могут считаться убедительными.

При отсутствии письменных известий ценные результаты можно получить при помощи ономастических и археологических исследований, которые проливают свет на проникновение инородных элементов в данную среду; другое дело, что они требуют осторожной и искусной интерпретации, чтобы отделить свидетельства о переселениях от свидетельств о торговых, политических и культурных отношениях.

Так, иностранное имя не всегда определяет этническую принадлежность его владельца и даже его далеких предков, поскольку во многих случаях является отражением современных или давних политических или же торговых, культурных отношений*. Это обстоятельство надо учитывать также при интерпретации названий местности, если они образованы от личных имен. Убедительным доказательством иноэтничного населения можно признать топонимы, образованные от иноязычных профессиональных или топографических терминов**; однако таких топонимов скандинавского происхождения ни на территории [49] Польши, ни на территории Руси исследователи обычно не отмечают (за редкими, исключениями, вроде названий днепровских порогов). Еще большей осторожности требуют доводы, основанные на археологических находках, чем на ономастике, поскольку материальные предметы поступали прежде всего благодаря торговым отношениям и военным походам* (75). Доказательным свидетельством переселения можно считать только целые наборы иностранных предметов, например в захоронениях или на поселениях. При этом надо учитывать один момент, который недостаточно принимается во внимание, особенно в топографических исследованиях, а именно количественную оценку данных, обычно произвольную у сторонников норманнской теории. Уже несколько десятков точек на карте, особенно малого масштаба, создает оптический обман насыщенности территории иностранными элементами, но исследователь не должен поддаваться этому впечатлению, а обязан подтверждать свои выводы статистическим сравнением с общей картиной местных материалов.

Итак, для нас особенно интересны сведения о скандинавских топонимах на территории Великопольши, колыбели Польского государства и государства Пястов; они обозначены на картах Енихена (76) и Паульсена (77). Здесь поражает число местных названий, которым приписывается скандинавское происхождение, в то время как число археологических находок невелико, особенно в сравнении с Поморьем и Силезией (78). Поэтому было бы рискованно говорить о значительном наплыве норманнов на основную государственную территорию Польши, тем более что число этих названий скромное – они составляют в Великопольше вместе с Куявией и Ленчицкой землей всего 19 (79), причем некоторые, как Гордово (80), Щодронка, [50] Щодрово (81), сомнительного происхождения, или же несомненно (как название оз. Гопло) не скандинавского. Допустим, что автор не исчерпал всех скандинавских названий и что на этой территории в действительности было около 20 скандинавских названий населенных пунктов. На этих землях, занимающих приблизительно 60 тыс. кв. км (82), около 1000 г. жило наверняка не менее 250 тыс. человек (83); здесь должно было находиться по крайней мере 3000 поселений (даже если считать 80 человек на поселение). Эти 20 пунктов со скандинавскими названиями составили бы около 0,7%, даже если бы все они существовали в конце X – начале XI в., в чем уверенности нет*. Принимая во внимание, что значительная часть местных названий происходит от имен владельцев, надо признать, что викинги могли составлять только небольшой процент в правящем классе и были незначительной частью в сравнении со всем населением. Таким образом, топонимика дает свидетельство, противоположное тому, какое ей приписывали сторонники гипотезы о норманнском происхождении Польского государства.

Польские исследователи критиковали также попытку связать происхождение некоторых польских знатных родов, таких, как Авданцы и Лебеди, со Скандинавией (84). [51] Из двух самых ранних имен представителей польской знати – Odilienus и Pribuvoius (85) – второе несомненно, а первое вероятно польское (86). Однако это были сторонники немки Оды, и один из них мог происходить из свиты княжны. Очевидно, что отрицать проникновение в раннесредневековую Польшу иноземцев, в том числе норманнов, невозможно (87). Выходец из немцев есть даже среди редариев*, тем более что весьма вероятно стремление западных рыцарей попасть в дружину Пястов, что известно и из сведений Галла Анонима; но из того же источника видно, что иммиграция была незначительна (88). Ярким следом пребывания норманнов на польских землях надо признать названия, происходящие от слова vaering (варяг), на которые уже давно обращено внимание в русской историографии (89)** и которые исследовал шведский ученый Р. Экблум, считавший, что они расположены на торговых путях, идущих от Балтики к Кракову и по Бугу и Днест ру [52] к Черному морю (90). Название варяг, неизвестное в Западной Европе, пришло в Польшу, скорее всего, из Руси, его следы частично находятся вдоль пути, идущего из Киева через Краков на запад (91). Поскольку эти топонимы встречаются на пограничье и водоразделах, то, скорее всего, обозначают поселения, связанные с организацией транспорта и возникшие на ответственных местах, где надо было охранять дороги, или же при волоках. Труднее объяснить происхождение наименований великопольских поселений Варежин в Виленском повяте и Вареговице близ Гнезна (92), были ли они основаны купцами или же варягами, оставшимися на княжеской службе. И сохранившиеся названия типа Русек, Русочин, Русин, и археологические находки в Поморье свидетельствуют о проникновении древнерусских и, вероятно, варяжских элементов из Руси в Польшу не только сухопутным путем Киев – Краков, но и через Балтику (93), во всяком случае, [53] упоминавшийся топоним Вареговице показывает, что они могли добраться и до княжеского двора, и до столицы края.

Особое внимание сторонники норманнской теории уделяли второму, якобы скандинавскому, имени Мешко I. Имя это названо только в одном источнике: акте о передаче под опеку "Гнезненского государства" папе (ок. 991 г.), а вернее, его кратком переложении, сохранившемся в двух группах записей; в одной имя передано как Dagome, в другой – Dagone. Некоторые историки допускали, что такая форма появилась из исковерканного выражения: Ego me[sco] (94); но вероятнее, что в документе имя князя названо правильно, и оно звучало Dago (ne). Однако не обязательно связывать это имя со скандинавским Dagr. Назначение акта указывает на то, что Мешко, известный в источниках под своим славянским именем, в этом случае должен был быть назван своим христианским именем. Как в польской, так и в немецкой науке предполагалось, что оно звучало как Дагоберт, что указывает на его связи с Лотарингией, где существовал культ этого святого (95). Следует добавить, что мнение, будто дочь Мешко I, выданная замуж за шведского короля Эйрика, имела скандинавское имя Сигрид Сторрада*, оказалось ошибочным после проверки по источникам: в действительности оно звучало Свентослава (96). На вымысле саг основан и другой ошибочный вывод, что якобы Волин был захвачен в X в. викингами под предводительством Стюрбьёрна; он опровергнут после тщательной проверки источников (97). Славянская принадлежность [54] Волина в X в. и в более позднее время несомненна* (98).

Таким образом, в ономастических и письменных источниках не имеется прямых данных, которые бы свидетельствовали о значительной или хотя бы серьезной роли норманнов в генезисе и развитии Польского государства; без сомнения, скандинавы проникали в Польшу и в Великопольшу, но ограниченно. Этому заключению не противоречат и данные археологии, красноречивость которых как источника для изучения политических польско-скандинавских отношений охарактеризовал И. Костшевский, написавший в связи с работой Енихена: "Если на всей территории западной Польши есть только одно викингское захоронение в Чеплем (Гнезнский нов.) в Поморье, если в Гнездне и Познани, столицах якобы викинга Мешко I и местопребывании его "скандинавской" дружины, не найдено ни одного памятника достоверно скандинавского, если в особенности нет тут викингского оружия, а типы оборонительных валов и домов имеют там характер чисто местный, старопольский, совершенно отличный от Скандинавии, то, очевидно, это является достаточным аргументом для опровержения утверждений о становлении Польши путем завоевания с севера" (99). Правда, не исключено, что некоторые известные сегодня захоронения в Поморье – скандинавского происхождения; надо считаться и с тем, что, пока археология открывает все новые материалы, число скандинавских находок в Польше может возрастать; однако и имеющиеся данные археологии красноречиво свидетельствуют, что наибольшие скопления предметов скандинавского происхождения остались в Прибалтике, на славянском и прусском побережьях, хотя и там пока не находят признаков норманнского господства; [55] по мере же удаления от побережья число скандинавских находок уменьшается; такое распределение говорит об их торговом происхождении. Если бы они были результатом политических отношений, то наибольшее сосредоточение их должно было бы находиться вокруг административных центров.

Уже упоминавшееся скандинавское захоронение в Чеплем (100) может свидетельствовать об участии в этой торговле скандинавских купцов (101), которые, вероятно, не только привозили товары в балтийские порты, но и ходили в глубь края; очевидно, и поселения, названия которых происходят от слова варяг, указывают на наличие в Польше варяжских купцов, прибывавших из Руси. Таким образом, надо считаться с участием норманнов в организации и ведении польской торговли; менее ясной представляется их проникновение в ряды знати, хотя и это не исключено. Во всяком случае, отсутствие ясных следов говорит против большого наплыва норманнов и делает уже вовсе неправдоподобным их значительное участие в создании Польского государства. О норманнском же завоевании не может быть и речи. [56]

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Тенденция к преувеличению роли норманнов проявилась и в отношении западных славян, хотя ни письменные источники, ни археологические данные не дают для нее основания, свидетельствуя о чисто славянском характере этого края и его господствующего класса. (См.: Неnsеl W. Stara Lubeka w świetle wykopalisk. – PZach, 1946, t. 2, s. 271-274.) Правильным представляется мнение Д. Клейста, который определяет группу богатых захоронений (в повяте Бытом, Мястко, Славно), содержащих скандинавские предметы быта, украшения, а также мечи с Рейна, которыми пользовались викинги, как захоронения славянских мужей, а не викингов; он признает сомнительными только пять могил около "викингского" городища Копань с характерными гребнями из кости, которые часто встречаются в скандинавских погребениях и никогда – в славянских. (Кlеist D. v. Die urgeschichtlichen Fun de des Kreises Schlawe. Hamburg, 1955, S. 19.)*

2. Например, немногочисленные группы скандинавских находок на картах в работе П. Паульсена (Рaulsen P. Axt und Kreuz bei den Nordgermanen. Berlin, 1939, S. 257-267). Ср. число норманнских находок в работах чехословацких ученых: Eisner J. Základy kovarštvi v době hradištní v Československu. – SAnt, 1948, t. 1, s. 386; idem. Kultura normanská a naše země. – Cestami uměni. Sbornik praci k poctě A. Matějčka. Praha, 1949, s. 36-44; Filip J. Pradziejc Czechosłowacji. Poznań, 1951, s. 414-418.

3. См.: Petersen E. Schlesien von der Eiszeit bis ins Mittelalter. Langensalza, 1935, S. 218; Zotz L. Die Frühgeschichte der Prager Burg. – Böhmen und Mähren, 1942, Bd. 3, S. 303; idem. Von den Mammutjägern zu den Wikingern. Leipzig, 1944, S. 94, 96. Зато в отношении Венгрии, где также есть скандинавские находки, не делают столь рискованных предположений о политической роли норманнов. (Eisner J. Kultura normanská..., s. 37; Paulsen P. Wikingerfunde aus Ungarn im Lichte der Nord- und Westeurop ä ischen Frühgeschichte. – АН, 1933, t. 12, S. 58.) Нужно, однако, признать, что в Чехии оседали, вероятнее всего, лишь норманнские купцы. См.: Łowmiański H. Początki Polski, t. 4. Warszawa, 1970, s. 421. – Прим. авт.

4. Они довольствовались утверждениями о германском (франкском) влиянии на внутреннее развитие Чехии. (Loehsсh H. Böhmen und Mähren im Deutschen Reich. München, 1939, S. 12; Brackmann A. Die Wikinger und die Anfänge Polens-eine Auseinandersetzung mit den neuesten Forschungsergebnissen. – Abhandlungen der Preuss. Ak. der Wiss., Philos. –Hist. Klasse, 1942, № 6 Berlin, 1943, S. 30; Sappok G. Grundzüge der osteuropäischen Herrschaftsbildungen im frühen Mittelalter. – DO, 1942, № 1, S. 222.)

5. Спонтанное происхождение славянских государств (однако не без оговорок) С. Смолка использовал как аргумент против положения об ином происхождении Польского государства (Smоlka S. O pierwotnym ustroju społecznym Polski Piastowskiej. – RAU, 1881, t. 14, s. 331; Wojciechowski Z. Polska nad Wisłą i Odrą w X w. Katowice, 1939, s. 22). То же мнение существует в чешской литературе об истоках Чешского государства. (Сhа1оuрескý V. Počatky státu českého a polského. – Dějiny lidstva, dil. 3. Praha, 1937, s. 591-619.) Вызывает сомнения положение Г. Прейделя о роли аваров в генезисе Моравского государства, поскольку достоверно известно, что это государство сложилось после падения Аварского каганата, которое, несомненно, облегчило и ускорило развитие государственности и мощи моравов. (Рrеidеl Н. Die vor- und frühgeschichtlichen Siedlungsräume in Böhmen und Mähren. München, 1953.)

6. А. Гейштор, характеризуя исследования о возникновении Польского государства, посвятил норманнской концепции только небольшое замечание в сноске (Gieysztor A. Genesa państwa polskiego w świetle nowszych badań. – KH, 1954, r. 61, № 1, s. 109). О более ранней трактовке этой концепции см.: Serejski M. Z zagadnień genezy państwa polskiego w historiografii. – KH, 1953, г. 60, № 3, s. 147-163.

7. Hellmann M. Grundfragen..., S. 401.

8. Обзор этих исследований до 1925 г. дал О. Бальцер (Ваlzеr О. О kształtach państw Sіowiańszezyzny Zachodniej. – Pisma pośmiertne, t. 3. Lwów, 1937, s. 15-28), а до начала второй мировой войны – 3. Войцеховский (Wojciechowski Z. Op. cit., s. 8-14).

9. Маłесki A. Lechici w świetle historycznej krytyki. Lwów, 1897; Łowmiański H. Lędzianie. – SAnt, 1953, t. 4; см. также: Tymieniecki K. Lędzicze (Lendici) czyli Wielkopolska w w. IX. – Pszegląd Wielkopolski, 1946, t. 2.

10. Szajnocha K. Lechicki początek Polski. Lwów, 1858, s. 308.

11. Ibid., s. 4. См.: Czacki Т. О litewskich i polskich prawach, t. 1. Kraków, 1861, s. 12. Чацкий вообще не касался норманнской проблемы в связи с образованием Польского государства. См. также: Lelewel J. Początkowe prawodawstwo polskie. Polska wieków średnich, t. 3. Poznań, 1859, s. 1.

12. Piekosiński F. O powstaniu społeczeństwa polskiego w wiekach średnich. – RAU, 1881, t. 14, s. 114. Автор развил концепцию В. Мацейевского, по мнению которого лехиты перед завоеванием Польши были высшим классом полабских славян и породнились с саксами, пришедшими из Скандинавии. (Maciejowski W. A. Pierwotne dzieje Polski i Litwy z ewnętrzne i wewnętrzne. Warszawa, 1846).

13. См.: Smоlka S. Op. cit., s. 331.

14. Roepell R. Geschichte Polens, Bd. 1. Hamburg, 1840.

15. См., напр.: Kolańczyk K. Studia nad reliktami wspólnej własności ziemskiej w dawnej Polsce. Poznań, 1950, s. 163.

16. Kętrzyński W. Granice Polski w X w. – RAU, 1894, t, 30, s. 27.

17. Potkański K. Drużyna Mieszka a Wikingi z Jomsborga. – SAU, 1906, № 6, s. 8-9; Wachowski K. Jomsborg (Normanowie wobec Polski w w. X). Warszawa, 1914. Zakrzewski S. Mieszko I jako budowniczy państwa polskiego. Warszawa, 1922, s. 55. C. 3a кшовский признавал, опираясь на Кадлубка, польско-датскую борьбу за исходный пункт истории Польши. Обзор литературы о древних сношениях Польши со Скандинавией дал Я. Видаевич (Widajewiсz J. Kontakty Mieszka I z państwami nordyjskimi. – SAnt, 1954, t. 4, s. 131-149).

18. Semkowiсz W. Ród Awdańców w wiekach średnich. – Roczniki Towarz. Przyj. Nauk. Poznań, 1917, t. 44, s. 182-195; Kozierowski S. Pierwotne osiedlenie pojezierza Gopła. – SO, 1922, I, 2, s. 25.

19. Куник А. А., Розен В. Р. Известия ал-Бекри и других авторов о Руси и славянах, ч. 1. СПб., 1878, с. 100. Автор доказывает, что Моислав пользовался услугами датчан, отождествляя их с "даками"* вслед за польско-силезской хроникой (там же, с. 101).

20. Там же, ч. 2. СПб., 1903, с. 104.

21. Krotoski K. Echa historyczne w podaniu o Popielu i Piaście. – KH, 1925, r. 39, s. 51.

22. Balzer O. Op. cit., s. 25; Bujak F. Nowa hipoteza o początkach państwa polskiego. – RH, 1925, r. 1, s. 290-296. Автор теоретически допускал возможность образования Польского государства в результате завоевания, но не находил этому доказательств в источниках. Решительно и согласно с господствующим в польской науке мнением он высказался за внутренний генезис Польского государства, как и других славянских государств. Grodecki R. Dzieje Polski średniowiecznej, t. 1. Kraków, 1925, s. 12. Точку зрения К. Кротоского опровергал также А. Л. Погодин (Погодин А. Л. Варяги и Русь. – Записки русского научного института в Белграде, 1932, т. 7, с, 95).

23. Обзор этой проблемы в немецкой литературе дал А. Браккман (Brackmann A. Op. cit.). Сравнение литературы о германской экспансии на южном и восточном берегу Балтики см.: Kunkel O. Ostsee. – In: Pauly-Wissowа-Кrоll. Real-Encyklopedie der classische Altertumwissenschaft, Bd. 36. Stuttgart, 1942, col. 1689-1854.

24. Holtzmann R. Böhmen und Polen im 10. Jahrhundert. – ZVGAS, 1918. Bd. 52, S. 36.

25. Schulte L. Beiträge zur ältesten Geschichte Polens. – Ibid., S. 40, 48, 56.

26. В рецензии на книгу Л. Шульте А. Хофмейстер скептически высказался о норманнском происхождении Мешко I (HZ, 1919, Bd. 120).

27. Вслед за К. Кротоским, но не ссылаясь на него, пошел Ф. Хейдебранд, указывая на норманнское и особенно "русско-варяжское" происхождение некоторых польских знатных родов (Неу debrand der Lasa F. v. Peter Wlast und die nordgermaniscnen Beziehungen der Slaven. – ZVGAS, 1927, Bd. 61, S. 247-278; idem. Die Bedeutung des Hausmarken- und Wappenwesens für die schlesische Vorgeschichte und Geschichte. – Altscnlesien, 1936, Bd. 6).

28. Brackmann A. Din Wandlung der Staatsanschauungen im Zeitalter Reiser Friedrichs I. – HZ, 1932, Bd. 145, S. 1-18; idem. Die politische Entwicklung Osteuropas vom 10. bis 15. Jahrhundert. – Deutschland und Polen. München, 1933, S. 28-39; idem. Die Anfänge des polnischen Staates. – SBPA, 1934, Jg. 1934, S. 984-1015; idem. Der mittelalterliche Ursprung der Nationalstaaten. – SBPA, 1936, Jg. 1936, S. 128-142; idem. Die Wikinger und die Anfänge... Некоторые из этих статей опубликованы в кн.: Brackmann A. Gesammelte Aufsätze. Weimar, 1941, S. 154-187.

29. Brackmann A. Gesammelte Aufsatze, S. 260.

30. Ibid., S. 161, 163.

31. Kossinna G. Wikinger und Wäringer. – Mannus, 1929, Bd. 21, S. 99; Paulsen P. Axt und Kreuz...

32. Особенно Р. Экблум (Ekblоm R. Die Waräger im Weichselgebiet. – Archiv für slavische Philologie 1925, Bd. 39, S. 185-211). См также: Vasmer М. Beiträge zur slavischen Altertumskunde. – ZSPh, 1929, Bd. 6, S. 151-154; 1930, Bd. 7, S. 142-150; 1933, Bd. 10, S. 305-309; idem. Wikingerspuren bei den Westslaven. – Zeitschrift für osteuropäische Geschichte, 1932, Bd. 2, S. 1-16. Данные топонимики использовал Г. Коссинна (Kossinna G. Wikinger und Wäringer..., S. 105).

33. Brackmann A. Die Wikinger und die Anfänge...

34. Petersen E. Der ostelbische Raum als germanisches Kraftfeld im Lichte der Bodenfunde des 6-8. Jahrhundert. Leipzig, 1939, S. 254-262. См. также: Кunkel O. Rugi, Liothida, Rani. – Nach richtenblatt für deutsche Vorzeit, 1940, № 16, S. 189-198. Тезис о преемственности германского элемента на славянских землях был поддержан в последующих работах: Petersen E. Die germani sche Kontinuität im Osten im Lichte der Bodenfunde aus der Völkerwanderungszeit. – DO, 1942, № 1, S. 179-205; Reсhe O. Stärke und Herkunft des Anteiles nordischer Rasse bei den West-Slaven. – Ibid., S. 58-59; Wienecke E. Untersuchungen zur Religion der Westslaven. Leipzig, 1940, S. 290. Автор видел влияние религии "остаточных германцев" на развитие славянских верований. Ср. рецензию Г. Лабуды на его работу (SO, 1947, t. 18, s. 469).

35. Kostrzewski J. Słowianie i Germanie na ziemiach na wschód od Łaby w 6-8 w. – PA, 1946, № 7, s. 28; Кunkel O. – Baltische Studien, 1939, № 41, S. 304-306.

36. Brackmann A. Die Wikinger und die Anfänge..., S. 28; Forssman J. Wikinger im osteuropäischen Raum mit besonderer Berücksichtigung des Warthelandes. Posen, 1944, S. 20.

37. Так, Е. Шульдт пришел к выводу, что германское население в Мекленбурге (англы и саксы) в V в. ушло оттуда, хотя некоторые остатки его еще обнаруживаются в VI в., а в конце VI в. исчезают вовсе. Автор не утверждает, что переселение славян началось непосредственно после ухода германского населения, однако полагает, что они в этой стране были уже в VII в. (Sсhuldt E. Pritzier-ein Urnenfriedhof der späten römischen Kaiserzeit in Mecklenburg. Berlin, 1955, S. 104-107; idem. Die slavische Keramik in Mecklenburg und ihre Datierung. – Bodendenk-malpflege in Mecklenburg. Jahrbuch 1954. Schwerin, 1956, S. 162). Д. Клейст признает, что германское население исчезло с исследуемой им поморской территории в VII в., многочисленные же находки славянского происхождения датируются концом IX в. Однако этот автор, кстати, противоречащий Шульдту, не учитывает существования в Поморье славянского населения (Кlеist D. Op. cit., S. 18. Ср.: Kostrzewski J. Pradzieje Polski. Poznań, 1949, s. 184, 226).

38. Jänichen H. Die Wikinger im Weichsel- und Odergebiet. Leipzig, 1938. Выяснением генезиса Польского государства с помощью археологических данных занимался Г. Янкун, при этом он не ознавал, что они не дают возможности непосредственно решить проблему. (Jankuhn H. Zur Entstehung des polnischen Staates. – Kieler Blätter, Jg. 1940, S. 67-84.)

39. Bollnow H. – Baltische Studien, 1938, № 40, S. 380-381; Labuda G. – RH, 1939-1946, t. 15, s. 281-295. К осторожности призывали и языковеды. Vasmer М. – ZSPh, 1939, Bd. 16, S. 441-445.

40. Brackmann A. Die Wikinger und die Anfänge...; Коppe W. Das Reich des Mieszko und die Wikinger in Ostdeutschland. – DO, 1942, Bd. 1, S. 253-266; Ludat H. Die Anfänge des polnischen Staates. Krakau, 1942. Статья Форсмана носит компилятивный характер и повторяет положения Браккмана (Forssman J. Ор. cit.).

41. Корре W. Op. cit., S. 255.

42. Ibid., S. 265.

43. Brackmann A. Die Wikinger und die Anfänge..., S. 23, 30.

44. Ibid., S. 50.

45. Ludat H. Op. cit., S. 14.

46. Ibid., S. 57.

47. Hofmeister A. Der Kampf um die Ostsee vom 9. bis. 12. Talirhundert, 2 Aufl. Greifswald, 1942, S. 13, 34. Автор характеризовал результаты дискуссии, начатой Хольцманом в 1918 г., следующим образом: "Между тем это предположение должно быть введено в более широкий круг <вопросов>, без чего вряд ли возможно дать его обоснование". (Ibid., S. 34.) Имел сомнения относительно выводов дискуссии и О. Кункель (Кunkеl О. Die Ostsee, col. 1852).

48. Brackmann A. Die Wikinger und die Anfänge..., S. 7, 11.

49. Brackmann A. Gesammelte Aufsätze, S. 161, 163.

66. См.: Schlesinger W. Herrschaft und Gefolgschaft in der germanisch-deutschen Verfassungsgeschichte. – HZ, 1953, Bd. 176, S. 235.

67. Ibid., S. 241.

78. Л. Кочи утверждает, что в Поморье следов пребывания норманнов очень немного, однако в Великопольше их еще меньше (Koczy L. Jomsborg. – КН, 1932, r. 46, s. 288).

90. Р. Экблум возражал против приписанного ему взгляда, будто бы варяги полностью захватили пути по Висле (Еkblоm R. Op. cit., S. 190, 192). M. Рудницкий, не опровергая полностью этимологию Экблума, одновременно доказывает, что она не единственно возможная и что эти названия могут происходить от польского (?) названия (имени) Waręga. Однако географическое размещение названий, русские аналогии, наконец, гипотетичность польского названия Waręga свидетельствуют в пользу этимологии Экблума. (Rudnicki M. Lechici i Skandynawi. – SO, 1922, t. 2, s. 220-234.)

91. Łowmiański H. Problematyka historyczna Grodów Czerweńskich. – KH, 1953, r. 60, № 1, s. 76.