Литература

Источник: А. ХОЙСЛЕР. ГЕРМАНСКИЙ ГЕРОИЧЕСКИЙ ЭПОС И СКАЗАНИЕ О НИБЕЛУНГАХ

I. РОЛЬ ИСТОРИИ

Два подводных камня, как учил 40 лет тому назад Свенд Грундтвиг [147], угрожают исследованию германских сказаний. Немецкие ученые терпят крушение о Сциллу мифологического истолкования; Харибдой же, угрожающей скандинавским исследователям, является историческая интерпретация. Грундтвиг, так же как и до него Вильгельм Гримм, подчеркивал значение третьего момента, лежащего посредине: свободного поэтического творчества; он резко возражал против формулы – героическое сказание есть смешение мифа и истории,.

Предостережению Грундтвига не удалось одержать верх. Однако в нем содержится много справедливого, и более поздние исследователи, вплоть до сегодняшнего дня, избежали бы многих заблуждений и оказались бы более справедливыми по отношению к тому, чем хочет быть героическое сказание, если бы они вместе с Грундтвигом рассматривали поэзию как сущность подобных "сказаний", а не как добавление к ним.

Это, однако, не значит, что германские героические сказания не черпали материала из истории. Целый ряд достоверных фактов учит, что историческое истолкование не всегда является Харибдой. Некоторые исследователи даже подчеркивали, что по отношению к германским сказаниям мы находимся в более выгодном положении, чем по отношению к греческим, так как имеем возможность документально подтвердить исторические корни этих сказаний. И на самом деле, не так уж незначительно число личных имен, которые мы с уверенностью или вероятностью можем обосновать исторически. Следующие из них я рассматривал бы как наиболее достоверные¹:

1. Витеге (Witege) = вестгот Видигоя (Vidigoia), середина IV века [148].

2. Эрменрих (Ermenrich) = король остготов Эрманарих (Ermanaricus), погиб в 375 году.

3-6. Гибехе, Гунтер, Гизельхер, сканд. Гутторм = бургундские короли Gibica, Gundiharius, Gislaharius, Godomaris, второй погиб в 437 году.

7-9. Этцель = Аттила, умер в 453 году; его жена, "госпожа Хельха" = Крека (Kreka) [149]; его брат Блёдель = Бледа (Bleda), умер в 444-445 годах.

10. Дитмар = король остготов Теодомер, умер в 474 году.

11. Отахер = Одоакр, убит в 493 году.

12. Дитрих Бернский = король остготов Теодорих, умер в 526 году.

13. Король гаутов Хюгелак = Хохилайк, король датский (Chochilaicus rex Danorum), погиб около 516 года.

14-15. Король тюрингов Ирминфрид, умер в 530 году; его супруга Амальберга.

16. Вольфдитрих = франк Теудерих, умер в 534 году.

17-21. Гепиды Турисинди Турисмод, около 550 года, лангобарды Аудоин и Альбоин, убит в 572 году; супруга Альбоина – Росемунда.

Сомнительным является приравнивание в следующих случаях: Ингентеов – Ангантюр (Incgenthéow – Angantýr) в сказании о битве гуннов = Аэций [150], умер в 454 году. Хлиде – Хлодр (Hlithe – Hlödr), там же = король франков Хлодио (Chlodio), побежденный в 428 году Аэцием. Эрп (в сказаниях о бургундах, о Сванхильде, о Дитрихе) = сыновья Атиллы Эрнак и Эллак, около 450 года. Дитрих Греческий (Dietrich von Kriechen) – предводитель готских партизанских отрядов Теодерих Страбон, умер в 481 году. Хиальпрек (Hialprekr) в скандинавском сказании о Сигурде = франк Хильперих (Chilperich), умер в 584 году. Король Ротер = лангобард Ротарий (Rothari), умер в 650 году. С измененными именами соответствуют друг другу: Гримхильда == (X)-ильдико (Ildico), умерла около 453 года (возможно, то же самое имя). Дитхер (Diether) = брат Теодориха Теодемунд, потерпел поражение в 479 году. Хугдитрих (Hugdietrich) – Хлодвиг I, умер в 511 году: у Видукинда I, 9 Хлодвиг назван Хуга (Huga). Хильдебранд = Гензимунд (Gensimundus) [151], воспитатель трех братьев Амелунгов, умер около 430 года.

Многочисленны, однако, сказания, герои которых могут быть признаны историческими лишь по внутреннему вероятию, поскольку нет хроник, сохранивших их имена. В IV-VI веках, т. е. как раз в рассматриваемый нами период, для половины занятой германцами территории – для северной Германии и Скандинавии – у нас отсутствуют исторические источники. Названный выше Хюгелак [152] является единственным из всех северогерманских героев, который упоминается в памятнике, не имеющем никакого отношения к сказанию о нем, и его засвидетельствованный Григорием Турским рейнский поход и в нашем поэтическом источнике, в англосаксонском "Беовульфе", не имеет никаких признаков подлинного героического сказания, героической фабулы; это просто вылазка против внешнего врага, скорее предмет современной, нежели героической песни. Для родословной датских Скьольдунгов, шведских Инглингов, а также для хадубардов Фроды и Ингельда одно лишь раннее свидетельство древнеанглийской поэзии подтверждает предположение об историческом существовании этих королей [153]. Подобным же образом обстоит дело с единственным древним героем англов Оффа [154]; можно решиться отнести его примерно к 350 году лишь на основании полулегендарной мерсийской родословной². Таят ли в себе исторические имена сказания о Хетеле и Хильде, Кудруне, Хертниде, Хагбарде и Сигни, о Хельги, убийце Хундинга, Амлете, Гаральде Боевом Клыке, о Хьялмаре и Ингибьорг – остается совершенно неясным.

Однако даже на более южной территории исторически документированное ограничивается чаще всего одними именами. Имеется всего шесть случаев, где мы можем сравнить эпический сюжет со свидетельством независимых от него исторических источников: гибель бургундов, битва готов с гуннами, сказание о дружинниках Вольфдитриха, сказание об Эрманарихе и Сванхильде, сказание об изгнании Дитриха, сказание об Иринге и Ирменфриде. На основании этих случаев мы можем составить себе мнение о том, сколь свободно распоряжалась германская героическая поэзия своим историческим материалом.

В обоих первых случаях мы имеем дело с крупными историческими событиями – в одном случае с уничтожением гуннами Гундихария "вместе с его народом и родичами" (cum populo suo ас stirpe), в другом – с битвой народов на Каталаунских полях, сохранившейся как центр действия. В обоих случаях мотивировка, со всеми подробностями человеческих судеб, является добавлением поэтов. Сказание о битве гуннов более исторично, поскольку оно вовлекает в сражение целые армии народов, и менее исторично, поскольку оно из многих принимавших участие народов называет по имени только готов и гуннов) превращая в гота Аэция – если только он действительно скрывается за именем Ингентеов – Ангантю (Ingenthéow – Angantý). Сказание о бургундах сохранило имена враждовавших народов и как второй ее кульминационный пункт – смерть Аттилы – имеет под собой историческую основу; относительно места действия (Рейн, Вормс) нет такой путаницы, как в сказании о битве гуннов; исторические собственные имена здесь необычно многочисленны (четыре бургундских, Аттила, Бледа, Эрнак (?), Ильдико). Таким образом, это сказание является, вероятно, наиболее историчным из всех германских героических сказаний. Однако уже тот факт, что могли совершенно серьезно сомневаться в том, относится ли оно к событию 437 года³, наглядно показывает, сколь мало у нас оснований настаивать на историческом характере германских сказаний.

Третье из упомянутых сказаний – "Вольфдитрих" – уже более отдаленно соприкасается с действительностью: оно выдвинуло в качестве главного мотива второстепенный исторический факт – поддержку Теудеберта его людьми (leudes); кроме того, оно слило два поколения – Теудериха и Теудеберта, чем внесло совершенно новое содержание, превратив двух взрослых и даже женатых претендентов на франкский престол в беззащитного ребенка, вырастающего вдали от двора, и добавив к тому же его многолетнее изгнание из родной страны.

В трех остальных случаях дистанция от истории увеличивается тем, что подлинные судьбы Эрманариха, Дитриха, Ирменфрида подверглись в составе нового поэтического сюжета существенному изменению. История дала здесь только побудительные стимулы, строительный материал, а не собственную тему сказания.

В сказании об Ирменфриде главный герой Иринг представляет плод поэтического вымысла, а поражение короля Тюрингии и его вероломное убийство, соответствующие истории, переосмысляются благодаря развязке, в которой франкский победитель терпит поражение и погибает, а в качестве победителя выступает тюрингенский герой.

Образ Дитриха совершенно изменили изгнание и тридцатилетнее пребывание на чужбине; правда, сказание о нем сохранило большое число исторических деталей, и даже основной его мотив – потеря и возвращение трона – имеет видимость исторического факта; однако действительное сходство с историческим прообразом здесь еще меньше, чем в только что упомянутых сказаниях.

Наиболее примечателен с этой точки зрения образ Эрманариха [155]: историческая действительность предоставляла исключительную международно-политическую обстановку (внезапное крушение огромного готского государства под ударами ранее неизвестных азиатских орд) и исключительный случай личной судьбы (самоубийство властителя, вызванное страхом неминуемого поражения). Поэтический вымысел оставляет неиспользованными оба этих момента и вместо этого делает Эрманариха жертвой мести братьев за сестру, как любого другого короля. Этот случай особенно показателен, так как он засвидетельствован уже очень рано: в наброске историка Иордана опасность вторжения гуннов, поданная как одна из причин гибели Эрманариха, является явным добавлением летописца, в самом же сказании о гуннах не упоминалось.

На основании имеющихся в нашем распоряжении исторических примеров для германских героических сказаний характерно сохранение имен князей, династий, народов, географических названий, причем король и его народ не всегда выступают, вместе; сохраняется в благоприятном случае характерная ситуация или черта (в сказании о Вальтарии – германские заложники у Аттилы; в сказании о битве гуннов – азиатские луки гуннов, изготовленные из рога); сохранены отдельные элементы исторического события в его общих очертаниях и зачастую общая диспозиция враждующих сторон (Теодорих против Одоакра, Ирменфрид против Теудериха, Теудерих против своих братьев и т. п.). Из истории всегда заимствуются лишь отдельные факты, но никогда не сохраняется вся цепь событий в рамках сказания об изгнании Дитриха мы находим объединенными Видигою (до 350 г.), Гензимунда – Хильдебранда (около 430 г.), союз Теодемера с гуннами (до 453 г.), борьбу Теодориха с Одоакром (после 488 г.), т. е. далеко отстоящие друг от друга, взаимно не связанные исторические даты; оба исторических устоя сказания о бургундах – гибель Гундихария и кончина Аттилы – в исторической действительности стояли изолированно друг от друга и разделены были 16 годами (А).

Специфический характер сказаний – то, что превращает сказания о бургундах, о битве гуннов, о Вольфдитрихе в три совершенно различных произведения, – определяется моментом поэтическим. В этом отношении правы В. Гримм и Грундтвиг: сюжет любого германского героического сказания не "объясняется" историей. И не потому, что мы слишком мало знаем историю той эпохи, также и не потому, что сказания эти дошли до нас лишь в небольшом количестве, а потому, что германские героические сказания по своим мотивам и кругу мыслей не историчны и не способны отобразить историю.

Сказания эти ничего не знают о летосчислении и мало о географии, они аполитичны и чужды вопросам стратегии, не интересуются возникновением государств, завоеванием или утратой земель, переселением народов, да и вообще мало внимания обращают на народ. Дитрих отправляется на чужбину с горсточкой воинов, а вся масса готов за 30 лет его изгнания только меняет короля – таково отображение "бурной эпохи переселения" готского народа. Гибель Гибихунгов, Рольфа Краки или Гаральда Боевого Клыка в освещении эпоса не имеют характера национальной катастрофы, гибели целого народа; ведь кончалась же песнь о гибели Гунтера и Этцеля торжествующим возгласом о том, сколь величественна здесь месть, содеянная рукою женщины ("Atlakvitha", 43): вот чем стала в героическом сказании историческая катастрофа 437 года! Действующие лица этого сказания – дружина (druht) со своим вождем (druhtin), отборные воины, окружающие короля. Но король этот не является политической фигурой, властителем, правящим странами, чинящим суд и расправу, возглавляющим народные войны, – он лишь идеальный, а потому благороднорожденный воин, владеющий сокровищем и повелевающий своей дружиной.

В нашем сказании господствуют идеи личного характера: взаимные обязанности и приязнь в пределах рода, между назваными братьями, между вождем дружины и дружинниками; воинская честь определяет поведение отдельного лица, ее оскорбление накладывает клеймо позора. Личный сюжет определяет содержание германской героической песни. Современные стихи, вроде "Песни о Людвиге" [156] или "Победы Пипина над аварами" ("Victoria Avarica"), поэтому по самой своей внутренней сущности не являются "героическими песнями" и не содержат героического сказания, так как не имеют личного сюжета.

Через героическую поэзию других народов красной нитью проходит борьба народа против национального врага [157]: французов против сарацин, сербов против турок, Ирана против Турана. Германские сказания не знают национального врага. В "Беовульфе" имеет место длительный раздор между соседями – гаутами и шведами; однако шведские претенденты при случае сражаются на стороне гаутов: это – распри между королевскими династиями, но отнюдь не между народами. Вражда между датчанами и хадебардами, между хокингами и фризами, между бургундами и гуннами, между тюрингами и франками имеет характер семейной распри, которая обосновывается только тем, что враждующие короли связаны отношениями свойства.

Характерно в этом смысле распределение исторических ролей, установившееся в готско-южнонемецких героических сказаниях. На Дитриха от его исторического отца Теодемера перенесены были дружественные отношения к Аттиле и гуннам. А так как Дитрих на протяжении всего сказания является "героем", то и Этцель с его гуннами раз и навсегда поданы в благоприятном свете; Эрманарих и его готы выступают как антагонисты. Исторический Видигоя был прославленным героем готов в их борьбе с сарматами, но так как на их месте были поставлены гунны, то Витеге, как противник гуннов, должен был попасть в ряды антагонистов. Гибель сына Аттилы Эллака (около 454 г.) была результатом славной победы готов над гуннами; в сказании смерть обоих сыновей Этцеля в борьбе с Эрманарихом по необходимости обрисована как достойная сожаления участь. Поэтому совершенно исключается предположение, будто готское сказание могло прославить "крушение царства гуннов от руки Дитриха". Историческое освобождение готов из-под ярма гуннского владычества (454 г.) не могло сохраниться в таком виде в эпосе, где гунны являются друзьями и остаются таковыми. Таким образом, личное отношение Дитриха, с одной стороны, к Этцелю, а с другой – к Эрманариху полностью перекрыло национальное противоречие между готами и гуннами. Эрманарих в сказании – враг гуннов не потому, что исторический Эрманарих в 375 году потерял свое государство при нашествии гуннов (память об этом событии не сохранилась), а потому, что Эрманарих много позднее, в IX веке, перенял роль Отахера (Одоакра) и вместе с ней унаследовал от него вражду к Дитриху, а тем самым и к гуннам.

Этим безразличием к исторической вражде между народами объясняется также и тот примечательный факт, что датский эпос в сказании об Ингельде мог поменять местами позиции обеих партий – когда-то Фрода и Ингельд были чужаками, которые в конце сказания терпели поражение от датчан; позднее они были возведены на датский престол, а их прежние противники датчане были превращены в шведов или саксов [158].

Положение, что такие надындивидуальные силы, как родина и религия, не являлись движущими мотивами древнегерманской героической поэзии, представляет, пожалуй, наиболее резкую из многих противоположностей, отличающих ее от французского эпоса, и лишь в редких случаях нуждается в ограничении на основании дошедшего до нас материала. Так, в "Песни о битве гуннов" (в "Саге о Хервор") звучит тональность, не присущая исландским сагам, которую поэтому необходимо возвести к ее древнему песенному источнику: "готы защищали от гуннов свою свободу и свою отчизну" ("frelst sitt ok fostriörth"). Однако "Видсид" говорит в соответствующем месте (строфа 120) только о защите "древнего наследственного престола" (eald ethelstól), а не "племенного удела"; это имеет уже иной оттенок. Сказание об Уффо в изложении датчан Свена Огесена и Саксона Грамматика насквозь проникнуто патриотизмом. Однако в данном случае проявляется отношение датчан к немцам в эпоху Вальдемаров [159]. В английской редакции "Жития Оффы" ("Vita Offae", I) отважный наследник престола не чужеземец, а мятежник из собственного государства Вармунда (quidam primarius regni): значит, здесь выражается опасение за судьбу любимого королевского дома; на него возлагаются надежды, а не на родину⁶. Но поскольку на основании древнейшего источника, англосаксонского "Видсида" (строки 35 и сл.), англ Оффа совершает свой героический подвиг в борьбе с внешними врагами – с племенами миргингов или свевов, то вопрос, была ли привнесена эта патриотическая черта саги еще в древние времена, следует оставить открытым; датские рассказчики усилили бы эту черту под влиянием настроений своей эпохи. Сказание об Ингельде в переложении Саксона Грамматика проникнуто пламенной любовью к родине и ненавистью к врагу. В данном случае мы можем противопоставить этому отрывок из "Беовульфа" (строки 2024 и сл.), в котором страстность чувства относится к личной распре королей.

То, что герои германских сказаний в отличие от французских не являлись борцами за веру ни с языческой, ни с христианской точки зрения, ясно само собой; можно "лишь задать вопрос: отразились ли в обрисовке поэтических образов религиозные противоположности, наличествовавшие в IV-VI веках? В этом случае мы особенно остро ощущаем границу, которую воздвигла перед нами более поздняя традиция; было бы понятно, если бы подобные черты оказались стертыми рядом столетий христианства. Автор "Беовульфа" считает своих персонажей язычниками и делает робкую попытку подать их таковыми; однако для самого хода повествования религия никакого значения не имеет. "Эдда", которая также относится к христианской эпохе, твердо сохраняет языческий или, во всяком случае, нехристианский облик, и только изредка в нее, помимо воли, проникают отдельные христианские черты. Эти исландские и гренландские поэты не сомневались в том, что герои "древних времен" (forn öld) принадлежали к "древней вере" (forn sithr), т. е. к вере языческой, и если бы какой-нибудь южный образец содержал отчетливо выраженную христианскую черту, вроде, например, обращения к богу в "Песни о Хильдебранде", то они устранили бы ее как противоречащую стилю. Непосредственное язычество, вера в богов проявляется, впрочем, только в героических песнях, содержащих специфически скандинавские сказания. Даже Саксон Грамматик отдает себе отчет в том, что нечего искать христианства в седой старине его датчан; впервые оно звучит в книге VIII, в пришедшем из Исландии романе о приключениях Торкила.

С другой стороны, позднейший немецкий героический эпос, за исключением тех случаев, когда речь идет о крестовых походах и о Востоке, изображает, не смущаясь, мир своих поэм как христианский мир, кроме следующих трех случаев: язычниками являются Этцель и его гунны, начиная с "Песни о Нибелунгах"; Хугдитрих и его супруга-полуязычница в "Вольфдитрихе" А; наконец, в "Саге о Тидреке" высказывается мысль, что к концу жизни Дитриха прекратила свое существование "ересь Ария" [160] и оставшиеся в живых герои обратились "в христианство" (гл. 415): мысль эта проведена настолько последовательно, что только с этого момента в повествовании саги появляются церковные обычаи (похороны, монастырская жизнь, обращения к богу); все же предшествующее выдержано в духе, лишенном какой бы то ни было религиозности. Что в этом может быть усмотрено "ученое" вмешательство скандинавского собирателя саги, не вызывает никакого сомнения при сравнении с немецкими поэмами о Дитрихе. Точно так же и в первых двух случаях можно предполагать позднейшую историзацию. "Язычество" Этцеля стоит в одном ряду с перенесением его в Венгрию, в окружение чужеземных племен, т. е. с влиянием аварских и венгерских войн VIII-X веков. Отношение Хугдитриха к религии не так уж тождественно тому, что нам известно об историческом Хлодовеге, чтобы можно было усмотреть здесь какую-либо связь: если в сказании действительно уцелело бы что-нибудь от отношения Хлодовега к религии, то это был бы, без сомнения, отчетливый и выразительный штрих: например, король-язычник склоняется к христианству под влиянием своей жены и разрешает крестить своего ребенка; однако ничего подобного в эпосе не содержится.

Вероятнее всего, что более древний героический эпос южных германцев имел нерелигиозный характер, т. е. не заключал никаких отчетливо выраженных языческих или христианских черт (следовательно, не имел богов, а знал лишь существа низшей мифологии). Вполне понятно, что среди пестрого хаоса народов языческих, арианских и католических не прикрепленные к месту, бродячие героические песни если и не с самого начала придерживались в вопросах религии нейтральной и бесцветной манеры, то вскоре должны были, во всяком случае, воспринять таковую. Другое дело, что сокровенные глубины, которых не коснулись ни воды крещения, ни символ веры, еще долгое время оставались языческими.

Скорее следовало бы ожидать, что германские племена эпохи переселения народов могли чувствовать, что в "своей совокупности они являются чем-то иным, чем находящиеся за их пределами венды, сарматы, гунны, с одной стороны, и народы греко-римской культуры – с другой, т. е. иметь сознание своей германской национальности. Совсем недавно Клуге⁷ затронул вопрос о том, существовало ли у германцев какое-либо выражение, приблизительно соответствовавшее смыслу греко-римского "варвар" (barbarus): "имя прилагательное, которым германцы обозначали бы другие, негерманские народы примерно в значении диких народов". Вопрос этот не может быть разрешен, исходя из материала героических сказаний; можно лишь констатировать, что гунны отнюдь не противопоставляются германским племенам как некое принципиально отличное общество – ни в древнефранкской традиции, рассматривающей их как антагонистов, ни в готской, где они являются друзьями. Когда "Видсид" начинает свой перечень королей и народов такими именами: "Аттила властвовал над гуннами, Эрманарих – над готами, Бекка – над байнингами, Гибика – над бургундами, император царствовал над греками, Кэлик над финнами", – то ни поэты, ни слушатели явно не имели при этом представления, что здесь с германскими народами чередовались как более низко стоящие гунны и финны, так и более высоко стоящие греки. Поскольку Ангантю, победитель в битве гуннов, исторически восходит к римлянину Аэцию, то его превращение в гота убедительно показывает, с какой легкостью преодолевались границы между народностями.

В героическом сказании мы находим лишь слабые следы расовых различий. Имя Эрпр (Erpr, в "Битерольфе" – Erphe), означающее "шатен, брюнет", в применении к одному из сыновей Аттилы явно осмыслено независимо от того, переделано ли оно из гуннского Эрнак или нет; другой Эрпр, который, очевидно, как-то связан с упомянутым выше, убедительно называется в "Песни о Хамдире" (строфа 12) jarpskammr "темноволосый мальчуган". Более поздним скандинавским обобщением представляется в той же песне, когда "темные волосы" приписываются и королю готов (строфа 20). Странную мысль "Эдды" Снорри, что Сорли, Хамдир, Эрпр – "все имели волосы цвета воронова крыла, так же как и Гуннар, Хогни и другие Нибелунги", мы имеем возможность разоблачить как недоразумение. В основе лежит то место Браги [161], где употребляется прилагательное hrafnbláir "цвета вороного крыла" применительно к Хамдиру и Сорли. Это выражение означало "закованные в железные кольчуги". В "Эдде" Снорри эта черта была истолкована как своего рода расовый признак и рассматривалась как наследие рода Гьюкунгов. "Темные волосы" (skarar jarpar) чужеземных королей во второй песне о Гудруне (строфа 19) Неккель⁸ справедливо относит к поздним чертам, которые были вызваны описанием дружинников Этцеля в верхненемецкой поэме о Нибелунгах; однако в самой "Песни о Нибелунгах" (строфа 1338 и сл.) они не служат признаком различия рас.

Кое-что из того, что здесь говорилось о внутренне неисторическом характере германского героического эпоса, может иметь значение для всей героической поэзии. Однако далеко не все: существуют весьма ощутимые градации. В настоящее время оживленно дебатируется вопрос о том, как высоко следует расценивать исторический элемент, содержащийся во французских героических поэмах. Однако даже если и считать его столь ничтожным, как это делают Беккер, Бедье и Форетч [162], то все же французский эпос остается значительно более историчным, чем германский. Но вопрос этот не решается тем, как часто и насколько резко он отклоняется от исторически засвидетельствованных фактов, а по признаку значительно более важному: как он по своей сущности соотносится с политической историей. Сравним наиболее историческое из германских сказаний – гибель бургундов – с содержанием эпоса о Роланде. В обоих случаях привнесена в качестве движущего мотива измена; связано вместе то, что не было соединено в действительности: фабула, в сущности, является созданием поэтического вымысла. Но французский поэт сделал из арьергардной стычки со случайными врагами басками величественную картину борьбы между двумя всемирно-историческими силами – французами и маврами, христианством и исламом, тогда как немецкий поэт превратил большое сражение, оказавшееся роковым для целого племени, в частную распрю между свойственниками и обрек на гибель, не делая различия, обоих противников – властителя бургундов и короля гуннов.

Не сохранившиеся и реконструированные произведения героического эпоса нередко представляют себе слишком конкретно-историческими потому, что не привлекают к рассмотрению сохранившиеся героические сказания и не обращают должного внимания на их отличие от современных песен, рифмованных хроник и памятных стихов [163]. Только для наглядности приведем нижеследующие утверждения: "У готов в то время, наверно, неоднократно воспевались основание великого царства на юге России, военные подвиги Эрманариха против герулов и венетов, смелые походы викингов через Черное море в Малую Азию... Содержание этого... героического эпоса остготов... повсюду одно и то же: бои, отважные героические подвиги, переселения, изгнание со старых мест оседлости и завоевание новых"⁹.

В этом случае фантазия автора мало руководствовалась тем, что нам известно о героическом эпосе; названы главным образом темы, которыми германские поэтические сказания не занимаются. Как исконную форму одного остготского сказания, которое будто бы сохранялось на протяжении веков, Блейер восстанавливает следующее: "Ночью гунны переправляются через реку, нападают на готов и наносят им поражение; в следующей затем стычке победа над гуннами достается готам, но в третьем сражении готы жестоко разбиты, их предводитель пал, пораженный в голову стрелой, и весь готский народ подпадает под власть гуннов"¹⁰. Подобный политико-стратегический материал не может являться содержанием сказания. Также и в дальнейшем¹¹: то, что выдается автором за "подлинную традицию", а значит за сказание, является материалом для хроники, а не для сказания (независимо от того, представляет ли он новотворчество или имеет традиционный характер). Темпераментно написанное исследование Блейера могло бы воссоздать иную картину "венгерского сказания о гуннах", если бы оно применило к Симону Кеза и его товарищам масштаб известной нам традиционной героической поэмы [164]. Я отсылаю еще и к Маттеи¹², который приписывает предполагаемому им баварскому сказанию необычно богатую государственную и военно-историческую программу, и к Неккелю¹³, который в указанной работе из чисто политического, лишенного личной фабулы военного сообщения Иордана (гл. 17) делает вывод о существовании готской песни III века, "выдержанной примерно в манере сохранившейся героической поэзии". Старинные выражения, вроде "древних царей деяния и войны" (veterum reguni actus et bella) у Эйнхарда, "деяния предков и подвиги царей" – о фризе Бернлефе [165], могли бы, конечно, включить все что угодно; однако на основании того, что сохранилось, мы все же знаем, что эти "деяния" (actus) не являлись ни политикой, ни стратегией.

Попадали ли какие-нибудь действующие лица или исторические факты в героическое сказание, зависело, пожалуй, в большей мере от искусства, чем от истории¹⁴. Так, Брандль объясняет отсутствие в эпосе отражения англосаксонских завоеваний тем, что предводители этих военных банд не культивировали эпической художественной традиции¹⁵. Нечто подобное повинно, пожалуй, в том, что норвежцы в противоположность шведам и датчанам почти не создали героических образов, предшествующих эпохе викингов¹⁶. Но даже там, где героический эпос был в почете, дело все же зависело от того, находил ли определенный исторический стимул соответствующее героическое воплощение, и только это, а не величие действительного события определяло дальнейшее сохранение сюжета.

После всего сказанного следует ожидать, что германский эпос сохранил лишь очень мало отчетливых воспоминаний о времени своего происхождения – эпохе великого переселения народов. Хотя существуют веские основания считать, что искусство героической песни, а вместе с ним и героические сказания возникли в эпоху переселения народов, все же они содержат одни лишь имена, а не факты культуры, которые указывали бы с необходимостью на этот "героический век". Нашим поэтическим сказаниям не хватает именно категорий, отражающих все то, что было характерно для этой эпохи: массовые передвижения народов, образование государств на чужеземной культурной почве. С полным правом отмечалось как нечто характерное, что Византия и Рим оставили в германских героических сказаниях лишь несколько неясных мест, содержащих имена Cásere, Kíarr ("Кесарь"), и ни одного эпического мотива¹⁷; эпос, для которого существуют лишь столкновения человеческих судеб, а не мировые конфликты, мог упустить из виду борьбу с Римской империей. Князья, с которыми нас знакомит древняя героическая поэзия, – не те могущественные короли, которые появились лишь в эпоху переселения народов; судьбы Эрманариха и Дитриха в сказаниях могли иметь точно такое же развитие, как у вождя какой-нибудь небольшой общины; величие империи в них остается нераскрытым. Поучительно опять-таки противопоставление французскому эпосу о Карле Великом: этот эпос воспринял из исторической современности портрет короля своего народа, императора. Условия жизни воинской дружины показаны уже у Тацита так, что в главе 13-й его "Германии" словно слышатся звучания "Беовульфа" или "Песни о Бьярки" ("Bjarkamál") [166]. Нечто напоминающее обстановку эпохи переселения народов можно увидеть в сказаниях о битве гуннов и о Вальтарни, но это впечатление основывается на именах народов и географических названиях, а не на характере самого действия. Поэтому и скандинавы, которые не пережили "переселения народов", т. е. столкновения с Римской империей, могли создавать героические сказания, сходные в самом существенном со сказаниями южных германцев. Сражением, равным по своим масштабам битве готов с гуннами, является бой при Бравалла на гаутском севере [167].

Мы подчеркнули отсутствие в древних германских героических сказаниях моментов как политического, так и исторического характера. Но мы должны добавить, что в тех или иных местах более поздняя орнаментация приводила к усилению исторического фона сказания. Менее важное значение имело введение второстепенных действующих лиц с именами из более поздней исторической эпохи, (маркграфы Гере и Эккеварт, епископ Пильгрим в "Песни о Нибелунгах", вождь норманнов Зигфрид в "Кудруне"). Существеннее то обстоятельство, что новый верхненемецкий эпический стиль переводил все – как образы, так и действие – в более крупный масштаб. Король становится властелином разных земель, с множеством королей-вассалов (Хетель, Эрманарих, Этцель): перед глазами поэтов возникала при этом Германская империя, что сказывается хотя бы в том, что Эрманариху и Ортниду приписывают титул императора. Маленькие дружины уступают место целым армиям, исчисляющимся тысячами. Для них измышляются сражения, с трудом прикрывающие недостаточность основных эпических мотивов. Увеличивают количество местных названий, укрепляя тем самым географическую рамку. Дальше всего в этом отношении заходят поэмы о Дитрихе с их богатой названиями романской топонимикой, из которой, пожалуй, только Берн (Верона) и Рабен (Равенна) восходят к древнему сказанию. Уже у Эккехарта Этцель переселяется обратно в свою законную венгерскую родину (см. выше). О Дитрихе теперь уже сообщается, что он по завершении своих скитаний долго и мирно царствует ("Сага о Тидреке", гл. 414 и сл., 428, 437) (В).

Все это вместе взятое облекает героические сюжеты в исторический или даже политический костюм. Датское сказание, со своей стороны, использовав саксонского соседа в качестве антагониста, получает тем самым новую политическую и отечественную окраску (Оффа, Ингельд и др.; см. выше).

В иных случаях вводятся новые национально заостренные эпизоды. Датский богатырь Старкад побеждает Вильце, представителя вендов [169], обитающих между Эльбой и Одером (Саксон Грамматик)²²; но он позорно бежит перед Сигурдом ("Рассказ о Норнагесте") – это может быть нижненемецким (скорее, однако, исландским) изобретением. В датской народной балладе (Folkevise) великому Дитриху приходится обратиться в бегство перед Хольгером Датчанином (Holger Danske) [170]. Повествование о юности Иормунрека у Саксона Грамматика Ольрик объясняет как порождение ненависти датчан к вендам в XII веке²³. В этой связи можно упомянуть также и поэму "Розовый сад", битвы гуннов с вильцами ("Сага о Тидреке"), но вряд ли войну против саксов в "Песни о Нибелунгах". Поскольку образ Рюдигера, как идеального героя немцев восточной марки, был создан в X веке, он, пожалуй, является наиболее благородным примером подобных патриотических побуждений²⁴. Все остальное является легко устранимым и чаще всего совершенно недавним орнаментом.

Если отвлечься от патриотически настроенных датчан Свена Огесена и Саксона Грамматика, то древние героические сказания германцев всегда являются созданием свободного творческого воображения, не связанного рамками народности. Наиболее яркую противоположность представляют в этом отношении древнегреческие сказания, которые имеют культовые корни, отсутствующие у германских героев: они делают древних героев предками рода или племени, создают повествования, преследующие генеалогические и политические цели, мотивируют наследственные права деяниями предков и выводят местных героев в качестве второстепенных действующих лиц. У германцев же имеется только одно древнее героическое сказание, получившее такую историко-генеалогическую обработку: исландец XIII века ввел в сказание о Брюнхильде Аслаугу, внебрачную дочь Сигурда и Брюнхильды, в качестве родоначальницы норвежских королей; однако никто при этом не помышлял обосновать таким способом наследственные права этой династии.

Рассматривая ирландские и греческие героические сказания, Виндиш²⁵ замечает: "Подлинно национальным сказание становится только благодаря тому, что все племена получают в нем свою долю" (т. е. получают своих поэтических представителей в самом сказании). В отношении германцев дело обстоит совсем не так. Когда в одном сказании объединяется несколько героев различного происхождения – как в "Песни о Нибелунгах" или особенно в "Равенской битве", – речь идет вовсе не об "участии" в нем живых, активно действующих племен: Ирнфрид вовсе не должен служить возвеличению тюрингов и т. п. Как поэтическое произведение, стремящееся вовлечь в сказание весь круг известных ему племен, необходимо прежде всего назвать "Песнь о битве при Бравалла". Однако эту мысль последовательно осуществил только исландский стихотворец XII века, который в своей обработке перечисляет всех участников сражений по именам; между тем исландец того времени мог при этом руководствоваться разве только антикварно-художественными, но отнюдь не национальными интересами.

Таким образом, отдельные историко-политические черты могли проникнуть в германские сказания на более поздней ступени его развития. Наблюдалось ли также обратное явление: перемещение сюжета сказания из более политической атмосферы в более индивидуальную? Так как многие из наших сказаний восходят к истории, то не было бы удивительно, если бы они лишь постепенно поднялись в атмосферу обобщенных человеческих отношений вполне развитой героической фабулы.

В качестве примера можно, пожалуй, назвать сказание о Сванхильде. По рассказу Иордана, к сожалению не вполне ясному, можно восстановить следующий ход событий: некий вассал, вероятно, из числа благородных, принадлежавших к королевской дружине, отпал от Эрманариха, за что жена восставшего была подвергнута жестокой казни²⁶. Подобная завязка трагической фабулы сама по себе выделяется своим необычным для германских условий политическим характером. Соответственно этому более позднее изложение звучит совсем по-иному: карается не измена вассала, а нарушение супружеской верности самой королевы; теперь это обычная распря между родичами. Если Иордан передает в этом случае подлинную форму сказания своего времени, то мы имеем здесь случай, говорящий о том, что отливка в героическую форму еще не завершилась. Заимствованы ли восстание и кара за него из исторической действительности, в данном случае не имеет значения; дело здесь только во внутреннем качестве мотива этого сказания.

Второй пример – сказание об Ингельде по рассказу в "Беовульфе" (стихи 2025 и сл.), сопоставленное с изложением его у Саксона Грамматика. В кратком сообщении, содержащемся в древнеанглийском эпосе, говорится, по-видимому, о том, что некий юный датчанин, не связанный родственными узами с супругой Ингельда, был умерщвлен лицом, по имени не названным, но, во всяком случае, не самим Ингельдом; к этому примыкает, согласно "Видсиду" (стихи 47 и сл.), неудачный поход против датчан. У Саксона Грамматика Ингелл самолично с оружием в руках выступает против свояков, и сказание завершается его победой в стенах пиршественного зала и изгнанием королевы. Это представляет несомненный прогресс в сторону вольной поэтической и личной завершенности сюжета. И все же как в случае с Эрманарихом, так и в случае с Ингельдом дело заключается только в количественном различии: уже более древняя из обеих известных форм того и другого сказания не содержит мотива племенной вражды как таковой; в обоих случаях с самого начала наличествуют стимулы частного характера – взаимоотношения между членами дружины, месть за убитого родича.

В отношении "Песни о Хельги, убийце Хундинга" Софус Бугге²⁷ высказал следующие предположения: у Саксона Грамматика и в некоторых строфах "Эдды" ("Helgi Hundingsbani", II, строфы 20-21) мы имеем более древнюю форму сказания, которая представляла войну между Хельги и Ходбродом скорее как акт политический, и лишь позднее привнесен был сюжет сватовства – сказание о Хельги и Сигруне. Для доказательства этого положения Бугге пришлось расположить источники этого сказания в генеалогической последовательности, противоречащей хронологическим отношениям: позднейший рассказ Саксона Грамматика получил для него значение наиболее исконной формы, а "Песнь о Хельги", II (кроме указанных двух строф) – новейшей формы. Однако, даже если бы отпало сомнение в правильности этого построения, пришлось бы признать, что раскрытая Бугге форма сказания без сватовства известна нам только в крайне фрагментарном виде и что поэтому мы не можем определить, какое место наряду с военным и политическим элементом занимал в ней момент чисто человеческий. Ведь изложение "войны Хельги и Ходброда" у Саксона Грамматика никак не может, даже приблизительно, передать нам полное содержание древнего сказания, и если исключить некоторые черты, привнесенные со стороны²⁸, то останется лишь бессодержательная политическая формула, которая не может дать никакого представления о первоначальном содержании распри между Хельги и Ходбродом.

В целом героическая поэзия "Эдды" по сравнению с южнонемецкими памятниками характеризуется исчезновением этнографического материала. Древние наименования готов и гуннов (Gotar, Goththiód, gotneskr; Húnar, húnskr) имеют живое и дифференцирующее значение только в трех древних поэмах – "Песнь о Хамдире", "Битва гуннов" и "Песнь об Атли"; в остальных они потеряли свое содержание и превратились в полу-нарицательные имена, обозначающие все южные народы, вместе взятые, или даже героев вообще. Имя "бургунды" сохранилось как окаменелость в одном месте "Песни об Атли" (строфа 18); ср. также единичное упоминание о лангобардах (Langbarz lithar в "Слове о Гудруне", II, Langbarthar в "Саге о Волсунгах", гл. 32). К какому народу принадлежал Нидуд, "король Ниаров" ("Niara dróttinn") и оба Хельги, до сих пор не определено. Это какое-то лишенное корней, вненациональное общество идеальных воинов. В лучшем случае династия заступает место народности, но даже и такие имена, как Скьольдунги, Хнифлунги (Нибелунги), Сиклинги (Skiöldungar, Hniflungar, Siklingar), частично переходят в имена нарицательные. Поэтому-то исландцы XII и XIII веков могли поместить хрейдготов (Hreithgotar) (слово это представляет, собственно говоря, поэтическое прозвище готов) в Данию, а Саксону Грамматику так легко оказалось включить битву между готами и гуннами Иормунрека и других героев недатчан в свои рассказы о датской старине. Если же сопоставить эти рассказы с "Беовульфом", то датчане, гауты и шведы появляются в нем в совершенно других взаимоотношениях, тогда как в фрагменте "Песни о Хильдебранде" называется вообще по имени только один народ – гунны и не упоминается ни о готах, ни об Амелунгах, В "Эдде" наблюдается отход как в пространственном, так и во временном отношении от исходных исторических позиций германских героических сказаний²⁹.

В отношении географического элемента различие, вероятно, менее значительно; здесь даже древнеанглийский эпос уже обходится расплывчатыми намеками. В "Эдде" настоящие, осязаемые географические имена отступают перед многими мифическими и поэтически вымышленными географическими именами. Песни о Нифлунгах, если исключить прозаические отрывки, знают только страну гуннов, гуннскую марку, Рейн и Мюрквид (Húnaland, Húnmörk, Rín, Myrkvíthr) [171], кроме того, что весьма примечательно, также и датские названия [Danmörk, Fión (Fivi), Hlésey, Limafiörthr]. "Сага о Волсунгах" показывает, сколь неотчетливые географические представления можно было извлечь из этих разбросанных данных. Песни о Хейдреке и о битве гуннов дают наиболее древние географические имена (Harvathafiöll, Jassarfiöll, Danparstathir) и др. как бессвязные и непонятные реликты. Примеры того, как географические имена в устах эддических поэтов могли превратиться в элемент стилистического орнамента, поэтической синонимики (heiti) [172], уже не вызывавшей никакого интереса к реальному месту действия, показывает в особенности более поздняя "Песнь о Хельги".

Своего рода ослабление исторического элемента видно, наконец, также и в количественном уменьшении. В "Песни о Хамдире" речь идет еще о "десяти сотнях" готов в зале Иормунрека. В сказании о битве гуннов количество его воинов исчисляется десятками тысяч, но незаконный сын короля отправляется из страны гуннов в страну готов одиноким путником. Гренландский поэт в "Песни об Атли" отправляет Гуннара и Хогни в опасное путешествие впятером и тут же добавляет: они могли бы взять с собой вдвое больше воинов. Атли после побоища сокрушается, что из 30 его воинов 19 пали. Менее опрощенная в социальном отношении "Песнь об Атли" ("Atlakvitha") не называет никаких чисел. Однако даже песни о Сигурде нигде не порождают представления о больших дружинах; кроме шести королей, на сцене действуют только рабы.

Средневерхненемецкие эпические поэмы и песни "Эдды" развивались в противоположных направлениях: эпические поэмы умножали реалии и тем самым приблизились если не к подлинным событиям эпохи переселения народов, то, во всяком случае, к какой-то обще-исторической перспективе; скандинавские песни упростились; они почти утратили представление родины и географического пространства и в этом отношении при-близились к сказочной поэзии. Песня древнегерманской героической эпохи, вероятно, занимала в этом отношении промежуточное положение.

2. РОЛЬ МИФА

Вопреки работам Вильгельма Гримма и Грундтвига положение о том, что наряду с историей имеется еще и второй источник героического сказания – "миф", осталось в силе и должно еще и в наши дни считаться господствующим.

Следует ли принимать оба эти источника для германских сказаний как жанра или же необходимо учитывать их при анализе происхождения каждой героической фабулы в отдельности, этот вопрос, кажется, ставился не во всех случаях. Нередко, однако, на него отвечали и во втором смысле, как это видно, например, из следующего высказывания Мартина по поводу сказания о Хильде: "Ничто не указывает на историческую основу этого сказания; таким образом, придется искать мифологическую"³⁰.

Ясно одно: германские героические сказания, без сомнения, содержат мифические элементы, если понимать слово "мифический" в обычном, обиходном значении: в них действуют альбы и карлики, водяные тролли и драконы, т. е. существа из области демонического мифа. Мы находим в них такие мотивы, как битва душ павших в бою [173], рассказы о возвращении мертвецов, перемену обликов, оборотничество, т. е. сюжеты, почерпнутые из верований в сверхъестественное и т. п. Но теория двух источников не удовлетворяется такой констатацией чисто описательного характера. Она содержит мысль более общего характера, некий принципиальный теоретический постулат: из сочетания мифа и истории выросло нечто третье – героическое сказание.

Однако в понятие "миф" вкладывали столь различное содержание, что единогласие по данному вопросу было скорее кажущимся. Некоторые ограничивались при этом лишь пустой, не имеющей никакого значения формулой: героическое сказание слагается из реальных фактов и нереального.

Якоб Гримм³¹ понимал "миф" в мистически-религиозном значении, считая его как бы равнозначным первобытному божественному откровению; идея подлежащего истолкованию природного мифа у него отсутствовала. Отсутствует она и у Уланда в его лекциях о героических сказаниях³². Уланд считает участие богов и демонов существенным для содержания сказания; Один, по его мнению, является "основой и центром скандинавско-германского мифологического цикла", т. е. эпоса о Нибелунгах и Хегелингах. Для человеческих деяний создался определенный "мифологический" задний фон этически-религиозных идей.

В дальнейшем признание получила формула, выдвинутая Лахманом для сказания о Нибелунгах и обобщенная Мюлленгофом: "мифическое" в героическом сказании есть поддающийся истолкованию природный миф, причем герои, если они только не восходят к историй, ведут свое происхождение от богов и демонов. Элард Хуго Мейер видоизменил эту теорию следующим образом: не боги, а полубожественные герои (в смысле греческих сказаний) были носителями этих природных мифов, и они продолжали жить в образах последующих героев эпических сказаний. Этой теории придерживался, в частности, Симоне.

На практике различие между теориями Лахмана – Мюлленгофа и Мейера – Симонса не очень значительно. Они сходятся в основном принципе: поскольку героическое сказание имеет мифическое происхождение, оно позволяет и требует какого-то "толкования", т. е. расшифровки более глубокого и подлинного значения. Расстояние между действительно рассказанным и этим подлинным значением сказания порой столь велико, что пришлось бы принять наличие сознательно символической речи, а не бессознательно антропоморфической апперцепции, например когда ночная стража Беовульфа и его единоборство с чудовищем, душащим спящих, истолковываются как борьба с морскими наводнениями. С подобным "истолкованием" повсюду бывает связана тенденция к сведению различных песенных сюжетов об одном герое в стройную биографическую формулу и стремление расшифровать эту полную биографию.

Так толкуется сказание о Беовульфе, которому предпосылаются сказания о Скильде Скефинге [174], сходным образом – два сказания об Ортниде (сватовство и бой с драконом), сказание о Хильде с "Кудруной" в качестве его продолжения³³. Но основным примером является сказание о Зигфриде, причем как основа для его аллегорического истолкования неизменно всплывает биографическая формула (которой нет ни в одном источнике)³⁴.

В этом заключается основное возражение против мифологических теорий подобного рода. Пусть даже отдельные черты сказания допускают в конечном счете истолкование в духе природной мифологии, конструкция сохранившихся героических сказаний нигде не является отображением природных мифов, сказание как целое не поддается такому толкованию. Между тем объяснение его отдельных элементов в лучшем случае относится к предыстории героического сказания; оно не соответствует картине, созданной фантазией наших поэтов, и привносит нечто чуждое в созданные ими героические повествования. Если бы при этом, осознанно или бессознательно, не присутствовала мысль, что героический эпос восходит к эпохе раннего детства человечества, если бы учитывали, что это искусство родилось на свет на относительно поздней ступени, тогда значительно меньше споров могло бы вызвать предположение, что альбы, драконы, огненный вал и т. п. были для творцов героических сказаний чем-то заранее данным, в буквальном смысле мотивами поэтической фантазии.

Можно было бы, оспаривая положение, что сказания требуют "истолкования", учитывать в то же время возможность возникновения героев эпоса из богов. Но против этого говорит, между прочим, и тот факт, что известные нам образы германских богов и мифы о них имеют очень мало сходного с героями и их сюжетами; встречаются лишь единичные точки соприкосновения³⁵. Беовульф падает жертвой дракона, так же как Тор погибнет в бою с мировым змеем, но в целом образ Беовульфа отнюдь не имеет сходства с образом бога-громовника, скорее уж с Френером, но о последнем нам неизвестны подобные эпические сюжеты. Смерть Зигфрида в одной редакции совпадает с мотивом мифа о Бальдре [175], но в этом мифе отсутствуют какие бы то ни было соответствия героическим подвигам Зигфрида. Если вместо богов иметь в виду героев полубожественного происхождения, то мы пользуемся некоей неизвестной величиной, существование которой у германцев до сего времени еще не доказано.

Подобно тому как в области мифов о богах устаревшие толкования в духе природных мифов оспаривались новомодными теориями ритуального (обрядового) характера, так и в героических сказаниях стали усматривать "ритуальные мифы" (ср., например, замечания Шюкка по поводу сказаний о Хильде и о Вальтере)³⁶.

В новейшее время получила распространение теория, согласно которой сказки, как жанр, отнюдь не моложе, чем мифы о богах и героические сказания. В широких масштабах эту точку зрения пытался обосновать Панцер в книге "Хильда – Гудруна" (1901)³⁷, рассматривая сказки как ступень, предшествующую германским героическим сказаниям. Сказка проникла и в теорию двух источников. Формула история + миф получила тем самым новое содержание. Такой мы встречаем ее у Вундта. "Миф" для Вундта – понятие, включающее в себя сказку, сказание и легенду. Из всех трех сказка является древнейшей. "Сказание" (Sage) – Вундт не делает различия между героическими сказаниями и народными преданиями – возникает из сказки (Märchen) путем проникновения в нее исторического элемента. Иными словами, цикл сказок превращается в эпос путем включения исторических элементов под формальным влиянием первобытной культовой песни. Эпические герои – либо исторические личности, либо бывшие сказочные герои. Значит, в отличие от ранее высказанной точки зрения, мы могли бы сказать: героическое сказание составляется из истории и сказки. Бывшие герои сказок могут в свою очередь восходить к природным демонам (тогда они допускали бы соответствующее истолкование); однако чаще всего они соответствуют "человеческой разновидности" сказочных героев; лежащее в их основе природное значение уже не существовало для эпических поэтов. Таким образом, "толкование" героических сказаний не играет в этой теории никакой роли³⁸.

По каким же признакам можем мы распознавать "мифические", или "сказочные", т. е. неисторические, составные элементы наших героических сказаний? Ответ гласит: по их фантастическому, чудесному, сверхъестественному характеру. Ведь сказка определяется "причинностью волшебства и чуда"³⁹. Правда, даже такие чисто человеческие сказания, как об Эрманарихе и Харлунгах, в прошлом возводили к природным мифам.

Рассмотрим с чисто описательной точки зрения, какое место занимает сверхъестественное в наших героических сказаниях [176]... Основную трудность, как всегда при подобных подсчетах, представляет отграничение собственно героических сказаний от более позднего новотворчества немецкой шпильманской поэзии (в средневерхненемецких поэмах и в "Саге о Тидреке") и скандинавских романов о викингах [в исландских "сагах старых времен" (Fornaldar sögur) и у Саксона Грамматика]. В дальнейшем я включаю и некоторые сюжеты, в которых не склонен допускать наличие древнего ядра, главным образом такие, которые традиционно причисляются к германским героическим сказаниям:

1. Вмешательство богов (встречается только в скандинавских источниках) – 9.

2. Участие валькирий, альбов, великанов – 12.

3. Борьба с чудовищами – 8.

4. Колдовство – 11.

5. Волшебные средства (перстень Андвари, огненный вал, изгородь из щитов и т. п.) – 7. Оружие волшебного происхождения или действия (меч и др.) – 9.

6. Чудесная судьба героя, сказочные ситуации (оборотничество, битва душ, "двойник" – как душа человека и др.) – 9.

Свободны от сверхъестественного следующие сказания: гибель бургундов, Вальтарий, Хильдебранд, Харлунги, изгнание Дитриха, Иринг, Альбуин, Хенгест, мастерский выстрел Эгиля [177], Ингельд, Хагбард, Хельги и Ирса (Helgi и Yrsa), Хальф, Хьялмар и Ингибьорг. Почти свободны от чудесного: битва гуннов, месть Амлета за отца. Хрольф Краки и Кудруна также стоят на границе сказаний, лишенных чудесного.

Расположить в виде шкалы приведенные в пп. 1-6 сказания по обилию в них сверхъестественных черт не имеет смысла, так как мотивы эти недостаточно перечислить, но необходимо взвесить: рассказ о прибытии Скильда, хотя и представленный только в п. 6, в целом производит впечатление более сказочное, чем, например, сказания об Оффе или Брюнхильде, которые имеют не одну сверхъестественную черту. В итоге можно констатировать, что исключительно богаты элементом чудесного следующие сказания: юность Зигфрида (пп. 1-6), Зигмунд (пп. 1, 4, 5, 6), Хильда, сканд. ред. (пп. 1, 4, 5, 6), Веланд (пп. 2, 4, 5), Беовульф (пп. 3, 4, 5). Как по внешним признакам, так и по внутреннему характеру все это древние сказания. С другой стороны, к древнему героическому слою относится также большая часть вышеупомянутых сказаний, полностью или почти совсем лишенных элемента чудесного; несомненно более поздним является только Хальф (Half), спорными и по возрасту – Хьялмар, Амлет, Эгиль и Кудруна.

Итак, мы должны признать сосуществование обоих типов в древнегерманской героической поэзии – типа изобилующего и типа, лишенного чудесного, богатого фантастикой и жизненно правдивого. О двух "направлениях" в этом случае лучше не говорить, так как промежуточные ступени представлены уже в древнейшем слое: в сказаниях о Сванхильде, о Брюнхильде, об Оффе⁴⁰. Более поздние по своему ядру или оформлению сказания, как, например, скандинавские: Хельги Хьорвардсон, сыновья Хальфдана, Асмунд, Хьорлейф, Рагнар Лодброк – или немецкие: юность Дитриха, Вольфдитрих, Ортнид, Освальд и др. – также относятся к переходным ступеням. В тех случаях, когда мы располагаем каким-нибудь одним сказанием в более древней и в более поздней форме, средневерхненемецкие эпические поэмы либо сокращают элементы чудесного, либо ослабляют его: ср. сказания о юности Зигфрида и Брюнхильде в "Песни о Нибелунгах", сказание о Хетеле и Хильде в "Кудруне". Напротив, исландский прозаический роман XII-XIV веков склонен к умножению фантастического элемента: ср. роль Одина в "Саге о Волсунгах" с песнями "Эдды" и в особенности сказания о Хрольфе Краки по ступеням: "Песнь о Бьярки" (Biarkamál), Саксон Грамматик, более ранняя и более поздняя версии "Саги о Скьольдунгах", римы о Бьярки (Biarkarímur), "Сага о Хрольфе Краки"⁴¹.

На основании этих данных следует заметить, что германские отношения не дают никакой опоры для теории Вундта, согласно которой эпическая поэзия носила первоначально исключительно сказочный характер и постепенно врастала в более высокую сферу исторической поэзии, так как невозможно сколь-нибудь убедительным образом показать, что упомянутые древние героические сказания, богатые элементом чудесного (группа юности Зигфрида и Беовульфа) возникли в более раннее время, чем превосходящие их числом, столь же древние, но свободные от элемента чудесного поэтические сказания. Все говорит за то, что героические песни, а тем самым и героические сказания появились у германцев как новый художественный жанр в IV-VI веках. Кроме того, некоторые сюжеты отнюдь не сказочного характера относятся к числу самых древних. Все это приводит нас к заключению, что с самого возникновения германских героических песен оказания создавались частично в соответствии с жизненной правдой, частично же их мотивы и целые формулы заимствовались из мира фантазии. Сказочный элемент может постольку быть более древним, поскольку он уже раньше наличествовал в сокровищнице безыскусной прозаической повествовательной литературы. Однако это отнюдь не оправдывает утверждения о постепенном переходе от прозаической сказки к песне-сказке, затем к героизированной песне-сказке и, наконец, к лишенной сказочного элемента героической песне. Первую из этих четырех ступеней мы вправе бесспорно предполагать. Вторую же совершенно немыслимо представить себе у германцев в период аллитерирующей поэзии. Третью и четвертую мы знаем: юность Зигфрида и сказание об Ингельде могут служить типическими примерами. Однако дошедший до нас материал не подтверждает, что это были генетические ступени, что сначала сочинялись героические песни типа песен о юном Зигфриде, а потом уже только перешли к песням типа Ингельда.

Постулат о двух источниках, назовем ли мы их историей и мифом или историей и сказкой, лишен подлинной связи с тем материалом, который действительно передан нам германской традицией. Насильственным попыткам уложить этот материал в прокрустово ложе теории двух источников противопоставляется признание следующих четырех источников героических сказаний: творцы этих сказаний черпали свои сюжеты: 1) из истории, 2) из частной жизни, 3) из собственного измышления, 4) из имевшегося ранее повествовательного материала, причем как первосоздатели данного героического сказания, так и более поздние авторы переделок: в этом отношении принципиального различия между ними не существует. С собственным измышлением – этим неотъемлемым фактором – была связана по меньшей мере одна из трех прочих сил; из всех четырех источников одновременно пополнялась, вероятно, лишь самая малая часть наших героических сказаний. Слух о событии (Fama), дошедшее до поэта преувеличивающее и приукрашающее сообщение об историческом событии стоит посредине между пунктами 1 и 2 в зависимости от его первоначального повествовательного оформления. По самой природе вещей мы никогда не в состоянии установить долю участия пп. 2 и 3, т. е. частной жизни и собственного измышления поэта. За исключением тех случаев, где какая-нибудь хроника случайно выделяет штрих, подходящий к п. 1, обычно пп. 1-3 сливаются для нас в одно неразличимое целое. Мне представляется, что случаи из частной, неполитической жизни играли более значительную роль в тех сказаниях о сватовстве, которые не похожи ни на исторические, ни на сказочные, как, например, сказание о Хьялмаре и Ингибьорг, о Хагбарде и Сигни, о Брюнхильде. Но можно ли в этих случаях пытаться отделить жизненно реальные наблюдения от вольного полета поэтической фантазии, если это не удается даже по отношению к поэтам нашей собственной эпохи?⁴²

Под п. 4 ("имевшийся ранее повествовательный материал") мы имеем в виду самые разные поэтические и прозаические произведения: сказки, народные предания, мифы о богах, альбах и душах, современные стихи, анекдоты, бродячие новеллы, разумеется, также и произведения героической поэзии, поскольку они заимствовались друг у друга. Следовательно, здесь представлены как миф (в обычном значении слова), так и сказка, которые, без сомнения, поставляли героическому сказанию важный строительный материал. Из этого, однако, не следует, что героическое сказание возникало только в результате объединения элемента исторического либо с мифом, либо со сказкой. Попытки возводить героические сказания к сказке, как их более чистой праформе, нередко так же насиловали переданное нам традицией, как и вычитывание из этого материала природных мифов. Достаточно напомнить о той губительной роли, которую сыграли в изучении героических сказаний "Золотоволосый" ("Goldener") или так называемые сказки о Зигфриде [178]. Кажется, не было ни одного случая, чтобы сказка как целое повторялась в каком-нибудь германском героическом сказании⁴³. "Песнь о Гротти", например, заимствовала и героизировала не всю сказку о волшебной мельнице, а только часть ее: мстящие великанши, как главные действующие лица этого сказания, представляют инородное добавление к сказке. Пробуждение Сигурдом заколдованной валькирии, если его сравнить со сказкой о спящей красавице, представляет собой, пожалуй, самую сложную сказочную формулу, включившуюся в более древнее героическое сказание; однако и здесь отсутствует сказка как целое. Сложение целого сказания из отдельных отрывков сказок (например, Отарус и Сюрита) обращает на себя внимание как свидетельство манеры, не характерной для героического сказания.

Одностороннее сведение всех фантастических элементов германского героического сказания к сказкам не оправдывается фактами. Прежде всего можно усомниться, насколько правильно относить, вслед за Вундтом, весь повествовательный материал первобытных народов к категории сказки. Многое в этом материале имеет отчетливые черты других жанров – местного предания (объясняющего те или иные происшествия локального характера) или легенды о предках⁴⁴. Однако даже если принять положение, что сказка представляет повествовательное искусство первобытных народов, то и тогда необходимо подчеркнуть, что зарождение германских героических сказаний относится не к той доисторической ступени, когда творчество сказок уже исчерпалось. Готы IV века уже знали и другие неисторические – "мифические" повествования, кроме сказок. Бродячие сюжеты, с которыми они встречались, не обязательно должны были принадлежать к категории сказок. Когда всякий бродячий сюжет называют ео ipso "сказкой" и при этом говорят о сказках о Хильдебранде, Веланде или Амлете, то в таком случае злоупотребляют стилистическим понятием сказки. Даже битвы с троллями-чудовищами (вспомним "Беовульфа") могли существовать как местные народные предания, до того как их использовал и стилизовал какой-нибудь героический поэт; в их основе вовсе не должны были лежать сказки.

Выведенная Вундтом дедуктивным путем теория, согласно которой героический эпос в процессе развития народов непосредственно восходит к первобытным первичным жанрам – культовой песне и сказке – и органически, шаг за шагом, вырастал из этих простейших первоначальных ступеней, может быть и справедлива для отдельных представителей человечества, однако германские отношения никогда не могли бы привести к подобной теории: она не согласуется с известными нам фактами. Мы должны признать, что для нас неясно, как пришли германцы к своей первой героической песне; но то, что мы можем заключить о времени, содержании и культурной ступени их древнейшей героической поэзии, указывает на более сложную взаимосвязь ее исходных предпосылок.

СНОСКИ

(А) Становление больших эпических поэм с единым сюжетом вовсе не обусловлено тем, что в них присутствует задний фон взаимосвязанных исторических событий. Ни "Песнь о Роланде", ни "Песнь о Нибелунгах", ни "Илиада" не отражают сравнительно длинной последовательности исторических событий. Причиной того, что героическая поэзия какого-нибудь народа образует цикл песен, как у сербов, или состоит из объемистых книжных эпосов, как у греков, индийцев, англичан и т. п., является специфика условий художественного творчества, а отнюдь не замкнутость самого исторического материала. Высказывания Вундта по этому вопросу⁴ неправильны именно потому, что его воззрения на эпос, хотя и неосознанно, но тем более прочно, следуют теории редакционного свода: множество песен является для него основной и само собой разумеющейся предпосылкой эпоса⁵.

(В) Некоторые из этих ретушей были вызваны научными письменными источниками; так же и форма имени Аттила в "Саге о Тидреке", имя Теодорих Веронский (Theodoricus Veronensis) наряду с готским именем в хронике Хвена, Хаген фон Троя ("из Трои"). Эккехарт использовал в "Вальтарни" для своих описаний быта гуннов сообщения древних авторов: Исидора, также Приска, может быть – Иордана (?)¹⁸. Не совсем правдоподобно, что такая второстепенная фигура, как Зифрит из Морланта в "Кудруне", был заимствован впервые из какой-то хроники¹⁹. Предположение Вильманса²⁰, что Блёдель, Гизельхер (и Гернот) попали в оказание о бургундах только из ученого источника, также вызывает сомнения. Блёделя мы вправе отнести к древнейшему фонду остготско-южнонемецких сказаний о Дитрихе; оттуда, раньше или позже, могло заимствовать его сказание о бургундах. О Гислахарии (Gislaharius) и Годом аре (Godomaris), насколько известно, не упоминает ни один исторический источник, кроме бургундского судебника; между тем трудно допустить, чтобы какой-нибудь поэт, будь он даже латинистом мейстером Конрадом, мог распространить свои исторические поиски также и на этот памятник. Один из обоих братьев, вероятно, играл в исконном варианте оказания о бургундах вторую главную роль, которая впоследствии в "Песни об Атли" ("Atlakvitha") досталась франку Хагену; другой мог быть упомянут вскользь в одном или двух местах древнейшей песни; этого было достаточно, чтобы удержать его имя на поверхности и передать распространенному эпическому стилю в качестве желанного дополнительного персонажа. Песни "Эдды" дают нам примеры такого случайного использования имени собственного без настоящей роли. Имена бургундов и Вормс могли таким же образом встречаться один или два раза в древней песне о бургундах; они могли легко забыться, как Вормс в скандинавской поэзии [бургунды (Borgundar) сохранились только один раз]; там же, где они уцелели вплоть до эпоса, они впоследствии упоминались гораздо чаще и приняли участие в создании распространенного эпического стиля. Для этих имен у нас нет необходимости прибегать к посредству письменной литературы. Предположение, что какое-либо из наших героических сказаний с самого начала в своих основных чертах извлечено было из того или иного письменного источника, представляется мне маловероятным и до сих пор ни в одном случае не доказано²¹. Сюжет Амлета, может быть, также и "Песнь о Веланде", если даже они и выделились когда-то из античного письменного источника [168], достались поэту, который их обработал в стиле германского героического сказания, конечно, как устные бродячие сюжеты.

ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА

1. Более поздние обстановочные фигуры (см. ниже) исключены из этого списка, равным образом и Освальд, как герой христианской легенды и шпильманского романа приключений.

2. K. Мüllenhoff, Beowulf, Berlin, 1889, стр. 85.

3. W. Wilmanns, Der Untergang der Nibelunge in alter Sage und Dichtung, Berlin, 1903, стр. 2 и сл. (ср. С. Voretzsch, Zur Geschichte der Nibelungensage in Frankreich und Deutschland, Zeitschrift für deutsches Altertum, т. 51, стр. 50). Так же и R. С. Boer, Finnsage und Nibelungensage, там же, т. 47, 1903, стр. 130, считает противоречие между сказанием и историей "совершенно непонятным", если не принять во внимание какое-то третье повествование.

4. W. Wundt, Völkerpsychologie, т. 1, стр. 374, 379, 382 и сл.

5. Там же, стр. 366, 369, 374 и сл.

6. Во второй редакции "Жития Оффы" ("Vita Offae", II) отношения смещены: здесь герой, не являющийся наследником престола, сражается против ненавистного тирана мерсийской земли.

7. F. Kluge, Zeitschrift fiir deutsche Wortforschung, т. II, 1909, стр. 24.

8. G. Neckel, Beiträge zur Eddaforschung, 1908, стр. 223.

9. Br. Busse, Sagengeschichtliches zum Hildebrandslied, Beiträge zur Geschichte der deutschen Sprache, т. 26, 1901, стр. 83 и сл.

10. Blayer, там же, т. 31, 1906, стр. 513.

11. Там же, стр. 513 и сл.

12. G. Matthаеi, Die bairische Hunnensage in ihrem Verhältnis zur Amelungen- und Nibelungensage. Zeitschrift für deutsches Altertum, т. 46, 1902, стр. 57.

13. G. Neckel, назв. соч., стр. 261.

14. Ср. замечание Ф. А. Беккера о французских отношениях: Ph. A. Becker, Grundriß der altfranzösischen Literaturgeschichte, часть I, Heidelberg, 1907, стр. 35.

15. А. Brandl, Altenglische Literatur (Grundriß der germanischen Philologie, herausg. v. H. Paul, изд. 2, т. 2, Straßburg, 1908 стр. 948.

16. Другие предположения ср. Е. Jessen, Die Heitnat der Eddalieder, Halle, 1871, стр. 4, 6; J. Steenstrup, Saxo Grammaticus og den danske og svenske Oldtidhistorie. Arkiv för nordisk Filologi, т. 13, 1897, стр. 158 и сл.; Axel Olrik, Nordisches Geistesleben in heidnischer und frühchristlicher Zeit, Heidelberg, 1908, стр. 52.

17. R. Heinzel, Über die Hervarar saga (Sitzungsberichte der Wiener Akademie, т. 114, стр. 87); J. Sсhutte, Oldsagn om Godtjod, Kjöbenhavn, 1907, стр. 120, 175.

18. L. Uhland, Schriften zur Geschichte der Dichtung und Sage, Stuttgart, 1865-1873, стр. 94; Waltharius, herausg. v. Althof, т. 2, 1905, стр. 12 и сл.

19. Kudrun, herausg. v. Ernst Martin, Halle, 1872, предисловие, стр. LVI.

20. W. Wilmanns, назв. соч., стр. 23 и сл.

21. Ср. С. Бугге о битве при Бравалла: S. Bugge, Norsk Saga, skrivning, стр. 137 и сл.

22. G. Roethe, Nibelungias und Waltharius (Sitzungsberichte der Berliner Akademie der Wissenschaften, 1909), стр. 659; и все же в "Песни о Нибелунгах", как и в "Саге о Тидреке", душевный конфликт Рюдигера имеет не национальный, а сугубо личный характер, как это отмечает Рёте, там же, стр. 676.

23. K. Müllenhoff, Zeugnisse und Exkurse zur deutschen Heldensage. Zeitschrift für deutsches Altertum, т. 12, 1865, стр. 340 и сл.

24. Axel Olrik, Marchen in Saxo Grammaticus. Zeitschrift des Vereins für Volkskunde, т. 2, 1892, стр. 373-374.

25. Tain bo Cualnge, herausg v. E. Windisch, предисловие, стр. III.

26. B. Sуmоns, Heldensage (Grundriß der germanischen Philologie, herausg. v. Hermann Paul. изд. 2, т. III, Straßburg, 1900), стр.683; О. Jiriсzek, Deutsche Heldensage, т. I, Straßburg, 1898, стр. 58 и сл.

27. Sophus Bugge, The Home of the eddic Poems, London, 1899, стр. 144 и сл.

28. См. Axel Olrik, назв. соч., стр. 174.

29. Ср. М. Murkо, Die Volksepik der bosnischen Mohameddaner, Zeitschrift des Vereins für Volkskunde, т. 19, 1909, стр. 29 – о героических песнях в Боснии: чем дальше они удаляются от своей исконной родины, тем более неустойчивы встречающиеся в них географические названия. Хороший пример см. F. S. Krauss, Slavische Volksforschungen, Leipzig, 1908, стр. 217.

30. "Kudrun", herausg. v. E. Martin, стр. XLVII.

31. "Gedanken über Mythos, Epos und Geschichte" (1813). См. Jakob Grimm, Kleinere Schriften, Berlin, т. IV, 1869, стр. 74 и сл.

32. L. Uhland, там же, см. в особенности т. 1, стр. 158, 192 и сл., 202, 211, 343 и сл.; т. VII, стр. 339-351, 524-555.

33. R. Much, рец. на F. Panzer, Hilde – Gudrun, Archiv für das Studium der neueren Sprachen, т. 108, 1902, стр. 410.

34. Cp. W. Sсherer, Vortrege und Aufsatze, Berlin, 1874, стр. 105 и сл.: В. Sуmоns, назв. соч., стр. 654; О. Jiriczek, Deutsche Heldensage, Leipzig, 1906 (Sammlung Göschen, № 32), стр. 82. Еще более богата звеньями праиндоевропейская биография у Э. X. Мейера; см. Е. Н. Meyer, Indogermanische Mythen, т. II, стр. 655 и сл.

35. Вряд ли следует распространять на германские отношения то, что отмечает Эрих Бете в этой связи о греческих мифологических и героических сказаниях. См. Е. Bethe, Mythus, Sage, Märchen, стр. 36 и сл.

36. Н. Schück, Studier i Ynglingatal, Uppsala, 1907, стр. 87.

37. F. Panzer, Hilde – Gudrun, Halle, 1901.

38. См. W. Wundt, Völkerpsychologie, т. II, I, стр. 326 и сл., особенно стр. 382 и сл.; Archiv für Religionswissenschaft, II, стр.200 и сл. Вундт также оставляет открытым вопрос, относится ли это происхождение к жанру в целом или только к каждому сказанию в отдельности.

39. W. Wundt, назв. соч., II, I, стр. 330.

40. Ср. различие в древнегреческих героических сказаниях между "реалистическим" и "романтическим" стилевым жанром. См. О. F. Gruрре, Griechische Mythologie, Wien, 1906, стр. 462.

41. AxelOlrik, Danmarks Heltediktning, часть I, Köbenhavn, 1903, стр. 333.

42. С предложенным здесь делением следует сравнить три пункта, которые различает AlfredNutt, Problem of HeroicLegend (The second International Folklore Congress, Papersand Transactions, London, 1892), стр. 114 (согласно сообщению Br. Busse, назв. соч., стр. 46). Автор различает как составные элементы героического сказания: 1) историю. 2) предание (поэтическое по своему характеру, но соответствующее действительности). 3) миф ("результат поэтического творчества, невозможный в реальной действительности, символизирует явления природы или исторические события"). Ср. также генетическую точку зрения Э. Векслера (Е. Wechslеr, Bemerkungen zu einer Geschichte der französischen Heldensage. Zeitschrift für romanische Philologie, т. 25, 1901, стр. 452).

43. Сходную точку зрения по поводу сказаний о богах высказывает F. von derLeyen, Das Märchenin denGöttersagen derEdda, Berlin, 1899, стр. 67 и сл.; мелкие замечания см. у Bethe, назв. соч., стр. 45.

44. Axel Olrik, Marchen in Saxo Grammaticus, там же, стр. 253. Ср., например, австралийские рассказы, о которых сообщают Спенсер и Гиллен (В. Spencer and F. J. Gillen, The native tribes of Central Australia, 1899; The northern tribes of Central Australia, 1904). Один из самых кратких имеет такое содержание. Некий человек из группы Эму, прозывавшийся Улулкара, из рода Бултара (одно из колен племени Арунта), пришел с Запада в место, называвшееся Упмаркунья, которое теперь называют Central Mount Stuart, и там нашел множество людей из племени Эму, которые ели мясо эму. Он спросил их, почему они не поделятся с ним. Это их страшно разозлило, и они убили его. Холм, возникший на этом месте в память о нем, является теперь для племени Эму великим oknankilla (название места, где провалились под землю тотемные предки). Остроконечный холм поблизости называется Аллатхара и представляет человека Алхерринга Кумара из тотемной группы Купакупалпула (название птицы). Он был iturka, т. е. занимался умыканием женщин, которые не были его законными женами.

Все это, конечно, имеет первобытный характер, но отнюдь не является сказкой.