Литература

Источник: Г. И. АНОХИН. ОБЩИННЫЕ ТРАДИЦИИ НОРВЕЖСКОГО КРЕСТЬЯНСТВА

Как указывалось выше, попытка анализировать средневековые судебники с целью выявления семейной и соседской общин предпринималась в нашей отечественной научной литературе А. Я. Гуревичем в трех статьях. Однако они не могут удовлетворить, так как семейная община в них показана в изоляции, а соседская община или не была найдена как таковая, с ее функциями в экономической и общественной жизни или показывалась там, где ее не было и не могло быть, ибо как раз исследуемое им было семейной, а не соседской общиной.

Чтобы выявить существование семейной общины как первичной производственной ячейки общества, необходимо анализировать не только те статьи судебников, которые устанавливают порядок наследования пахотных угодий, уделя, как это проделал в статье о большой семье А. Я. Гуревич, но и параллельно с этим анализировать статьи о необрабатываемых, но используемых соседствующими хозяйствами семейных общин всех прочих угодьях, на которых каждодневно сталкивались экономические интересы постоянного круга соседей. При таком анализе не только выявится наличие семейной общины, но и обрисуется социально-экономический облик того общества соседствующих хозяйств – соседской общины, в которой живет и трудится как ее часть семейная община и которая сама является одним из общественных и производственных объединений земледельческой Норвегии при зарождении и становлении феодализма.

Рассмотрение самых ранних из сохранившихся судебников Норвегии дает возможность установить, что все земли страны по их принадлежности и праву владения-пользования подразделялись на три категории: алменнинг (almenningr), удель (oðal, oðel) и каупланн (kaupaland, kaupa jörð).

Исследователи поземельных отношений в раннем средневековье в Норвегии обычно обращают внимание на многочисленные статьи об уделе – о пахотных землях и правах их наследования. Конечно, это важные статьи, довольно обстоятельно излагающие существо законоположений, тем более что к теме наследования земельной собственности судебники с разных Сторон возвращаются не раз. Между тем об алменнинге там говорится значительно меньше и довольно неясно. Так, в судебнике Гулатинга из 319 статей непосредственно алменнингу посвящена лишь одна статья¹, да еще в двух он упоминается², если не говорить о тех местах в судебнике, где алменнинг не назван этим термином, но при анализе статей выясняется, что суть дела касается именно его, например, в статьях о горных пастбищах – сетерах – и сетерных постройках³.

Что же такое алменнинг? Судебник Гулатинга в первом же параграфе статьи 145 "Об остатках кораблекрушения и алменнигах" определяет: "Каждый должен пользоваться водами и дровами на алменнинге"⁴, оставляя широкий простор для понимания всех прав крестьян на алменнинге. Второй параграф также пока вряд ли что-либо проясняет: "Каждый должен иметь алменнинг свой, как он имел его с древнего времени"⁵. Лишь следующие три параграфа статьи в увязке с предыдущими, кажется, поддаются толкованию: "Но если было распахано для крестьянского двора на алменнинге. то этот двор принадлежит королю. Если это пашня и луг и огорожены изгородью, то должен он (поднявший целину) иметь землю столь далеко от изгороди, насколько он может бросить серп (нож для срезки листьев) свой; но далее расположен алменнинг. Все остатки кораблекрушения, которые нашли на алменнинге, принадлежат королю"⁶.

Последние три параграфа дают теперь определенное право говорить о предпочтительном праве короля, если не о полной собственности его на эту категорию земли – алменнинг. В то же время третий и четвертый параграфы подсказывают, что алменнинг – необрабатываемое угодье, на котором лишь может произойти расчистка и вспашка целины крестьянином-землепользователем, однако остающийся (толкуя пока в пределах цитированных параграфов) в собственности короля.

Чтобы лишний раз убедиться в правильности предположения, что алменнинг – собственность короля, приведем последние два параграфа анализируемой статьи: "Но если люди плывут вдоль земли или к ней с моря и терпят кораблекрушение, то должен каждый иметь то добро [найденное после кораблекрушения?], которое он называет своим, и если имеет свидетеля для подтверждения того, что он владеет той землей, на которую занесло находку. Всякие другие остатки кораблекрушения принадлежат королю"⁷.

Соответствующие статьи в судебниках Фростатинга и Лагабётера могут дополнительно рассказать, где располагаются по отношению к хозяйствам земледельцев угодья алменнинга. В судебнике Фростатинга записано: "Алменнингами должны быть те (угодья), которые были ими прежде, согласно древнему обычаю, как расположенные вверху (в горах?), так и с краю (в пригорье или в прибрежье?)"⁸. А в судебнике Лагабётера, где это место алменнинге, видимо, – перевод из судебника Фростатинга, значится аналогичное: "Все алменнинги должны быть такими, какими они были, согласно древнему обычаю, как наверху (в горах?), так и внизу (в долине?)"⁹. Такой же перевод на датский язык в соответствующих статьях судебников Христиана IV¹⁰ и Христиана V¹¹.

Если сопоставить последние формулировки с первым параграфом анализированной статьи из судебника Гулатинга, то придем к выводу, что в постоянном пользовании каких-то групп земледельцев, логичнее всего полагать, что постоянных соседствующих друг с другом хозяйств, вероятно, находились родники, реки, озера, вообще внутренние водоемы ("воды") и, наверное, море ("с краю", "внизу"), в общем используемые, может быть, как рыбные тони, лес ("дрова", по-видимому, и строительный материал для жилищ, хозяйственных помещений и изгородей), а также пастбища ("вверху", "наверху"). И если, согласно судебникам, алменнинг принадлежал королю, а пользовались им "согласно древнему обычаю" хозяйства ближайшего района, то здесь можно предположить, что по крайней мере за два столетия до записи судебника Гулатинга, а следовательно, и до образования норвежского феодального государства и появления общенорвежского короля, алменнинг был ничейным угодьем в общем пользовании по традиции согласно обычномуправу ближайших, соседствующих хозяйств земледельцев. Датский Ютландский закон, например, лучше проясняет предшествующий феодальному государству статус алменнинга (по-датски алминдинг). Там говорится, что алменнинг – это все то, что не принадлежит никому, угодья, которые не имеют конкретного владельца, принадлежат королю.

Теперь же вернемся к первым двум параграфам статьи об алменнинге в судебнике Гулатинга, чтобы выяснить их значение в сопоставлении с предложенным уже здесь толкованием общего характера алменнинга. Из слов "каждый должен пользоваться водами и дровами на алменнинге" и "каждый должен иметь алменнинг свой, как он имел его с древнего времени", теперь можно заключить, что, несмотря на нрав о короля на алменнинг, у "каждого" сохранялись с древнего времени права пользования на свой алменнинг.

Мне представляется, что имеются основания рассматривать оба этих параграфа, особенно второй, не столько в качестве фиксаторов сохраняющихся по традиции оговоренных здесь прав пользования, сколько в качестве запрета допуска посторонних, не пользовавшихся алменнингом раньше. А если это именно так, то в этом же, втором параграфе, мы должны видеть свидетельство еще и того, что круг пользователей – людей или, точнее, хозяйств – был традиционно постоянным.

Кроме того, этот недопуск посторонних на алменнинг охранял не только интересы уже имеющих права пользования алменингом, но и интересы короля как владельца угодья. Недаром в судебнике Фростатинга уже следующая после цитированной статья об алменнинге указывает, что право распорядителя на алменнинге принадлежит королю: "Король может дать алменнинг в бюгсель-держание (пользование, аренду – bortbygsel. – Г. А.) тому, кому он захочет"¹². Буквально то же записано в судебнике Лагабётера¹³. За право получения бюгселя для расчистки и постоянного пользования землей претендующий должен был уплатить подать в пользу короля. По свидетельству норвежских правоведов, такие же подати за право расчистки и пользования землей были примерно одновременно введены в Швеции и Дании¹⁴. Видный норвежский ученый профессор Э. Булл считал, что введение такого налога впервые состоялось во второй половине XII в. и что первым документом, фиксировавшим новую привилегию короля, были законы Гулатинга¹⁵. Конечно, как резонно замечает Э. Булл, такое увеличение прав короля и ограничение прав свободного крестьянства усиливало противодействие со стороны последних, и оно послужило причиной все более разраставшейся впоследствии борьбы между крестьянством и королем¹⁶.

Ряд статей древних судебников конкретизирует порядок пользования на алменнинге участком, полученным по бюгселю короля. Если держатель земли пользуется на алменнинге участком, он "должен поставить изгородь вокруг участка в первый же год" после получения бюгселя¹⁷. Переносить изгородь дальше он не имеет права без получения на то дополнительного бюгселя от короля¹⁸.

Теперь мы можем вернуться к уже цитированному на стр. 83 параграфу 4 статьи 145 судебника Гулатинга, понимая уже, что там речь идет о границах держания, полученного в соответствии с бюгселем короля: "Если это пашня и луг и огорожены изгородью, то должен он (поднявший целину. – Г. А.) иметь землю столь далеко от изгороди, насколько он может бросить серп (нож для срезки листьев. – Г. А.) свой; но далее расположен алменнинг".

Как же боролась королевская власть против своевольных захватов алменнинга? На этот счет судебники Фростатинга и Лагабётера определяют: "Но если кто-нибудь сеет на алменнинге без бюгселя, то король должен завладеть и собранным зерном и скошенным сеном"¹⁹. Мне не удалось проследить особых привилегий короля на рыбные тони, хотя, наверное, они и были. Однако вполне можно предположить, как свидетельствует совпадающая цитата из двух вышеназванных судебников, что все рыбные тони оставались в полном общем пользовании всех хозяйств, которым принадлежали здесь пашни: "Все рыбные тони на алменнингах равны для всех хозяйств"²⁰. То же самое касается горнопастбищных угодий (сетеров) и права сооружения там построек: "Каждый, кто хочет, может устроить на алменнинге горное пастбище (сетер) и построить там летние сетерные постройки"²¹. Правда, в отношении пользования лесом существовали ограничительные нормы: "Если требуется, то можно хранить на алменнинге бревна и доски в течение 12 месяцев. Но, кроме того, там можно рубить столько, сколько можно вывезти до вечера; иначе все (нарубленное) становится общим для всех хозяйств. Но если топливный материал пролежал и затем берется в течение 12 месяцев, то берущий его платит в пользу короля 6 эре серебром"22.

Чтобы закончить обрисовку правового статута алменнинга, приведу еще штрих, касающийся прав на кита, найденного на алменнинге и на огороженном держании. Так, судебник Гулатинга предусматривает: "Если найден кит на алменнинге, то владеет китом король"²³. Столетием позже, в судебнике Лагабётера, обнаруживается поправка в пользу землепользователя, увидевшего кита: "Если находят кита на алменнинге, то король владеет половиной, а нашедшие – другой половиной"²⁴. Именно такой раздел предусматривал судебник Гулатинга лишь в том случае, "если кит найден на земле вне изгороди"²⁵. Возможно, в последнем случае имеется в виду та полоса вне изгороди, которая относилась к зоне, отведенной пользователю по бюгселю, т. е. в пределах черты от изгороди на расстоянии брошенного серпа. Но "если найден кит на земле в пределах изгороди, то кит принадлежит землевладельцу", свидетельствует судебник Гулатинга²⁶. Судебник Лагабётера, объединивший, видимо, две последние статьи в одной, устанавливал: "Если находят кита на земле какого-нибудь человека, внутри или вне изгороди, то король владеет половиной кита, а владелец земли – другой"²⁷.

Таким образом, суммируя полученные здесь сведения и анализ их об алменнинге, можно прийти к выводу, что это угодье – общинная земля. То, что верховное право на нее принадлежит в феодальном государстве монарху, не должно смущать, ибо так было и в любом феодальном государстве.

Уделем, согласно судебникам, была земля, которой владел по наследству круг родственников (выяснением социальной сути его мы займемся ниже) в течение установленного судебником числа поколений. Так, по судебнику Гулатинга, земля становилась уделем, если ею непрерывно пользовались по наследству пять поколений предков и она переходила к шестому поколению, которое обладало ею уже "как по праву собствеиности, так и в уделе"²⁸. По судебнику Фростатинга, земля становилась уделем не ранее, чем переходила с мужской стороны по непрерывной нисходящей линии в трех поколениях родственников к четвертому²⁹.

По мнению норвежских филологов и правоведов, древненорвежское слово удель (oðal) означает прежде всего обрабатываемую землю (пашню, луг) в противоположность утмарку – невозделанной земле, пустырю³⁰. Однако вследствие своей давности наследования этот термин в раннем средневековье, как мы видели выше и увидим далее на примерах из судебников, особо употреблялся лишь в отношении той пашни, которая прошла через указанную выше давность непрерывного наследования или если она соответствовала одному из Дополнительных шести условий, перечисляемым здесь в следующем абзаце, а также в случае, если подчеркивали особые привилегии "рода" при купле-продаже, при разрешении любых правовых споров в качестве истца или ответчика на суде для подчеркивания родовитости.

Согласно статье 270 "О землях уделя", в судебнике Гулатинга перечислялось семь условий сохранения привилегий уделя на землю: "...во-первых, уделем была (в соответствии с вышеназванными статьями. – Г. А.) та земля, которая переходила по наследству от мужчины к мужчине; во-вторых, когда получали удель в качестве возмещения убытков (mannebot); в-третьих, в качестве вознаграждения за браннарв³¹; в-четвертых, как почетное вознаграждение (очевидно, от короля. – Г. А.); в-пятых, как вознаграждение за пиршество (для короля и его свиты. – Г. А.),если именно король дал удель; в-шестых, как вознаграждение за воспитание детей тому, кто дал воспитание; в-седьмых, когда один человек выменял свой участок уделя на равную по правам (т. е. тоже удель! – Г. А.) землю другого человека"³².

Владелец уделя, или удельсманн, выделялся своей родовитостью в обществе землевладельцев, не имевших уделя, а владевших землей частно, но без права уделя. Свидетельство этому, в частности, – статьи о судебных штрафах за разного рода ущерб, причиненный различным категориям населения, которых мы коснемся ниже.

В отличие от пахотной земли – уделя, все прочие пашни, не относимые к нему, носили название каупланн (caupaland), или каупёрд (caupa jorð). Каупланн был объектом свободной купли-продажи, не скованный преимущественными привилегиями родственников при продаже или покупке. Характерно, что при земельных тяжбах из-за каупланна предпочтение отдавалось голосам удельсманнов. Причем одна из статей судебника Фростатинга³³ прямо устанавливала, что права владельца каупланна (не удельсманна!) принимались во внимание на суде лишь в том случае, если среди его свидетелей был обладатель права уделя на тот участок, из-за которого собирался суд. А. Я. Гуревич по этому поводу замечает: "Предполагалось, что даже на купленную землю кто-то имел право одаля. Очевидно, разумелось само собой, что всякое земельное владение было одалем, в чьих бы руках оно ни оказалось"³⁴.

В этом замечании есть резон. Я бы только добавил в последнюю фразу вместо "было одалем" – было чьим-то уделем" (в противовес здесь продающему участок владельцу каупланна). Ибо пашни, которыми человек владел на правах бюгселя, землепользователь не мог продать, так как их хозяином был король. Другой же категорией пашни, согласно судебникам, был лишь удель.

Откуда мог возникнуть каупланн? Вероятно, только вследствие начавшейся продажи уделя. И каждый из новых владельцев, не опираясь в правах земельного владения на необходимую по судебникам давность наследования на этот участок, не был удельсманном его. Хотя, это, конечно, не мешало ему быть удельсманном в отношении другой пашни, где необходимая давность наследования оказывалась налицо.

Кто же они, владельцы уделя, по своему социальному происхождению и положению в обществе? И как давно до записей первых норвежских судебников возникла эта категория в обществе – удельсманн?

По разным поводам (судебные тяжбы из-за земли, из-за увечий и материального ущерба хозяйству, из-за определения места, где хоронить в церковном дворе умершего) исследователь может получить представление о социальной лестнице X-XIII вв. и со значительной степенью достоверности по крайней мере еще на два-три столетия до этого.

К примеру, хорошим ориентиром может служить статья из судебников Боргартйнга и Эйдсиватинга о похоронах на церковном Дворе, где в общих чертах обозначена социальная структура общества середины и последней трети XI в., когда были записаны эти судебники. Там среди разных по значимости участков земли для похорон упоминаются лендрманны, хольды, разных категорий вольноотпущенники и рабы. Наиболее почетное место для похорон – к востоку и юго-востоку от самой церкви. Здесь, возле церковной стены, – место для похорон лендрманнов. Оговаривалось, что если лендрманн при жизни не помогал церкви, когда требовался ремонт, то должны были хоронить его среди прочих буннов³⁵. Судебник Эйдсиватинга дополнял, что на почетном месте, у восточного крыла церкви, хоронили не только лендрманна, но и его детей и жену³⁶.

Социальная категория буннов была довольно широкой, включающей в себя, по-видимому, разных по степени экономической значимости земледельцев. А. И. Неусыхин в одном из разделов своей монографии, посвященной социальной дифференциации норвежского крестьянства³⁷, и А. Я. Гуревич³⁸ в статье "Норвежские бонды в XI-XII веках" довольно убедительно показали характер и степень социальной расслоенности буннов в раннем средневековье. Мне же представляется необходимым продолжить здесь социальную характеристику общества, ибо без нее вряд ли далее можно будет убедительно показать характер и место общины в средневековой Норвегии.

Итак, лендрманн мог быть похоронен среди прочих буннов-хольдов. А это прямое свидетельство того, что он тоже относился к этой же категории. Правда, А. Я. Гуревич видит в указанной статье из судебника Боргартинга о похоронах лендрманна среди буннов признаки какого-то противопоставления буннов "лендрманну как неблагородному знатному"³⁹. Я не вижу оснований для таких противопоставлений. Лендрманны были служилыми людьми короля, этот титул был личным, связанным лишь с самим служебным положением. Вряд ли это был не удельсманн, ибо, как мы видели из семи условий уделя по судебнику Гулатинга, король был вправе наделить человека уделем и, следовательно, поставить в положение удельсманна, а следовательно, сделать бунном, хольдом. Если бы указанное утверждение А. Я. Гуревича было правильным, то не помогавшего церкви лендрманна похоронили бы среди вольноотпущенников, ибо он "неблагородный", т. е. не удельсманн. Да и сноска 49 в статье А. Я. Гуревича свидетельствует в пользу довода, что лендрманн относился к сословию буннов, называемых также хольдами: "О детях лендрманнов постановление не упоминает, так как привилегии лендрманна не считались наследственными. Сын лендрманна, не получивший от конунга достоинства своего отца, имел права хольда" (подчеркнуто мною. – Г. А.)⁴⁰. Лучше не скажешь в пользу благородного происхождения лендрманна и принадлежности его рода к хольдам, буннам-удельсманнам.

Дальше на восток и юго-восток от стены церкви, по соседству с лендрманнами хоронили хольдов и детей хольдов. Рассмотрение судебников восточной и западной Норвегии показывает, что хольдами называли всех удельсманнов, т. е. свободнорожденных землевладельцев, среди ближайших предков которых не было вольноотпущенников. В восточной Норвегии хольд был полным синонимом бунна. Это утверждение согласуется с точкой зрения А. Я. Гуревича, который пишет: "...хольдами здесь называли бондов"⁴¹. Правда, он здесь же оговаривается: "...эти два термина не являлись взаимозаменяемыми и равнозначными" и далее показывает, анализируя источники, что сама масса буннов была неоднородна, что в их среде обнаруживаются уже в XI-XII вв. бедняки, лишившиеся всякой собственности, мелкие крестьяне, размеры уделя которых не удовлетворяли тогдашним представлениям о материальной обеспеченности, а также зажиточные, сравнительно крупные землевладельцы. И все же, поскольку речь идет о потомственно-родовитых удельсманнах, термин "хольд" в известном смысле, по крайней мере до середины XIII в., может употребляться в отношении всех буннов.

А. Я. Гуревич пишет, что "слово хольд (hauldr, höldr) по своему первоначальному содержанию означало "воин", "герой", "человек вообще"⁴². А. И. Неусыхин говорил, что термин holdar обозначал "первоначально просто "человека", а затем – "равноправного свободного"⁴³. Я не знаю, на чем базируется: утверждение первого названного здесь ученого, кроме ссылки вообще на произведения скальдической литературы. Возможно, в литературно опоэтизированном значении такая аллегория "хольд" – "воин", "герой" для поэтов имеет смысл. В действительности же она вряд ли когда-либо имела такое реальное значение в жизни древнего или раннесредневекового скандинавского общества. Подтверждение этому возражению можно поискать в различных скандинавских языках.

И исландский, и фарерский языки, отличающиеся удивительной архаичностью, и, пожалуй, самые архаичные сейчас из всех языков Европы, сохранили историко-этнографические термины: системы родства, социально-экономическую терминологию сословий, наименования предметов материальной культуры. В исландском языке бытует höldur (хольдюр) как "землевладелец", "хозяин", "крестьян"⁴⁴. То же слово "høldur" (хольдюр) в современном фарерском значит "землевладелец", "бунне", "крестьянин"⁴⁵. Конечно, оно несколько растворилось в общем современном понятии "бунне", переводимом, как это делают в словарях и переводах с современных скандинавских языков, просто "крестьянин". Но если добавить к понятию "землевладелец" бытующее ныне норвежское "hold" – "дородность" (я бы добавил входящее в норвежскую этимологию, но не нашедшее отражения в наших норвежско-русских словарях понятие "породистость", "родовитость"), "holden" – "состоятельный", "зажиточный", "преуспевающий человек"⁴⁶, датское "hold" – "устойчивость", "стойкость" (видимо, также переносно: "наследственность", "преемственность"), "holden" – "состоятельный", "заяшточный"⁴⁷; исландское "hald" – "держание", "владение", "опора", "поддержка"⁴⁸, фарерское "høld", "hald" – "состоятельный", "зажиточный", "родовитый"⁴⁹, то, возможно, будет синтезирован именно тот смысл, который вкладывался в термин судебниками не только западной, но и восточной Норвегии, где процесс социальной дифференциации, по общему мнению, несколько отставал в эпоху викингов от социально-экономических процессов в западной Норвегии⁵⁰.

Именно в таком значении – "потомственный, или родовитый, землевладелец" представляется мне термин "хольд" для всего раннего средневековья. Я склонен решительно провести знак равенства между "хольд" и "бунне" в раннесредневековом значении и допустить, что и малоземельные, обнищавшие бунны и даже ставшие безземельными удельсманны (фактически или юридически в отношении проданного или заложенного уделя) могли фигурировать в обществе, употребляя сами в отношении себя или называемые окружающими как "хольды".

Не собираясь искать здесь каких-либо аналогий с дворянством и титулованной знатью других феодальных государств средневековья и нового времени, я тем не менее хотел бы напомнить, что ведь дворяне и князья называли себя "дворянами" и "князьями" и считались таковыми в обществе, если даже, разорившись, не имели уже земли и недвижимого имущества, необходимого для достаточной материальной поддержки прежнего достоинства в обществе. Почему же нужно думать, что в X-XII вв. термин "хольд" можно распространять лишь на какую-то самую зажиточную и родовитую часть буннов, а не на всех удельсманнов, когда титул этот был наследственно-потомственным?

Таким образом, "хольд", означая "потомственный, или родовитый", мог принадлежать и принадлежал в X-XII вв. всему кругу буннов. Конечно, столетие-два спустя, с конца XIII и начала XIV в., вследствие обнищания и потери своего значения (как удельсманнов) одних буннов и экономической крепости других термин "хольд" сохранялся лишь у фактических удельсманнов и, как можно сделать вывод из судебника Лагабётера, все более сужался или, по словам К. Маурера, "костенел"⁵¹.

Свидетельство сужения понятия мы видим в судебнике Лагабётера: "Хольд – это тот, кто владеет уделем, полученным по наследству от обоих – отца и матери, а прежде им обладали их предки, и он не был уделем других людей, купивших его или унаследовавших по боковой линии"⁵².

Если мы верно понимаем формулировку об отце и матери, то можно подумать, что прослойка носителей титула хольда сужается. Ибо получалось, что даже не каждый удельеманн теперь мог называться хольдом. Я говорю: "если верно мы понимаем", потому что в судебнике Лагабётера, ассимилировавшем в переработанном виде содержание предыдущих судебников четвертей страны, нередки противоречия. Ведь, например, согласно судебнику Гулатинга, удель, попавший в руки женщины, в том числе и по наследству, утрачивал качество уделя⁵³. Как же понимать в этом случае удель хольда, полученный "по наследству от обоих – отца и матери"? Или прежнее ограничение права женщины на удель отменялось? Или в статье Лагабётера речь идет о происхождении матери и отца, владельца уделя, из рода удельсманнов? Или, еще проще, речь идет лишь о том, что родители – удельсманны по происхождению и фактические обладатели земли-уделя? Мы не знаем, какой из этих вариантов имеет в виду статья из судебника Лагабётера.

Хотелось бы обратить внимание еще на одну особенность в судебнике Лагабётера, важную в связи с проблемой хольдов и неясную. Так, представляется противоречивым содержание статьи о сроке пользования землей для получения права уделя. В одной части статьи 2 главы VI пишется, что уделем считается пашня, которой владеет одна семья в течение 60 лет. Это сразу наталкивает на мысль, что дано послабление для получения уделя. А в другой части той же статьи повторяется уже известное нам положение из судебника Фростатинга (XII, 4) о получении права уделя на землю лишь мосле прохождения через три поколения мужских предков к четвертому⁵⁴.

Какой же из этих двух частей одной статьи верить?

Может быть, видеть в обеих частях статьи ее однозначность, т. е. приравнивание жизни одного поколения, состоящего в роли владельца уделя, 20 годам (в первой части статьи) и повторение той же мысли во второй половине статьи?

Конечно же, жизнь одного поколения в среднем значительно больше, чем 20 лет, даже в странах, где средний возраст жизни невысок. Во всяком случае, и там жизнь одного поколения в среднем равна не менее чем 30-33 годам. Но ведь здесь речь идет не о жизни поколения, а о времени пребывания в роли обладателя уделя.

Может ли это владение ограничиваться лишь 20 годами? Мне представляется, что может. В истолковании такой возможности поможет этнография. Так, из работ этнографов известно, что по традиции среди норвежского крестьянства глава хозяйства передавал по наследству удель и двор старшему сыну в день его свадьбы, на самом свадебном торжестве⁵⁵. А если учесть, что средний брачный возраст в сельских местностях Норвегии равен 19-20 годам и вряд ли он был более поздним в средневековье, особенно для наследника уделя, то однозначность обеих частей рассматриваемой статьи представляется доказанной.

При этом, наверное, возможны и варианты: или 60 лет владения в руках одной семьи независимо от того, когда первый хозяин передал землю наследнику и передавал ли он ее вообще (т. е., если допустить такой случай, что кто-то владел уделем, будучи главой семьи и хозяйства, все 60 лет), или передача земли по наследству через три поколения мужчин к четвертому по судебнику Лагабётера. Возможно, что с последней четверти XIII в. любые вариации в пределах 60 лет обладания землей в руках одного круга родственников стали возможными для получения права уделя.

Но вернемся еще раз к церковному двору из судебника Боргартинга, чтобы закончить рассмотрение других упоминаемых в статье социальных слоев – вольноотпущенников и рабов – и завершить анализ этих слоев норвежского общества.

Рядом с хольдами-буннами, но дальше от лендрманнов и ближе к ограде хоронили лейсингов и еще дальше – фралсгьафов. А вдоль ограды церковного кладбища – рабов (man manna) и тела неопознанных покойных норвежского происхождения⁵⁶. И условная значимость места для похорон на кладбище, и стоимость похорон на том или ином месте свидетельствуют о том, что три последних названных категории населения – низшие в социальной лестнице общества.

Если за погребение лендрманна нужно было уплатить церкви 12 локтей ткани, за хольда – 6, то за лейсинга – 3 локтя ткани, сына лейсинга – 4 локтя, фралсгьафа – 1,5 локтя, а за раба – пении⁵⁷. Аналогичные градации расценок встречаются в судебнике Эйдсиватинга⁵⁸. Но если раба похоронят на участке, отведенном для могил фралсгьафов, то уплатят штраф 6 эре, за похороны фралсгьафа на участке для лейсингов – 12 эре, за похороны лейсинга среди хольдов – 3 марки⁵⁹.

Рассмотрение и сопоставление судебников восточной и западной Норвегии показывают, что лейсинги и фралсгьафы – две различные категории вольноотпущенников, причем первые – высшая категория, вторые – низшая. Освобождение было сопряжено с двумя раздельными процедурами: сначала предоставление свободы хозяином, затем угощение хозяина пивом с выплатой здесь же выкупной суммы. После первой процедуры вольноотпущенник и за ним три поколения потомков носят наименование фралсгьафов и сохраняют какую-то зависимость от хозяев (несут некоторые повинности; в случае отсутствия прямых наследников их собственность наследует бывший хозяин и др.). После четырех поколений, уже в пятом, фралсгьафы автоматически переходят в высшую категорию вольноотпущенников – лейсингов, если кто-либо из фралсгьафов ранее не проделает (наверное, довольно-таки разорительную) процедуру угощения хозяина пивом с вносимым тут же выкупом⁶⁰.

Зависимость вольноотпущенника высшего разряда – лейсинга – выражалась лишь в том, что бывшие хозяева до пятого поколения лейсингов могли наследовать все его имущество в случае отсутствия у лейсинга прямых наследников. С пятого же поколения, а если считать с поколения, получившего освобождение впервые, – то с девятого лишь поколения, потомки вольноотпущенников получали полную свободу и как и удельсманны могли именоваться этборин – рожденными в роду полноправных.

Если попытаться представить время, когда предки тех вольноотпущенников, потомки которых стали полноправно свободными в годы записей норвежских судебников, впервые получили освобождение, то получится, что это произошло за 2-3 столетия, т. е. возможно, еще до образования общенорвежского государства (я принимаю здесь условно возраст поколения до появления нового поколения вольноотпущенников в четверть-треть столетия). Полагаю, что традиции и другие нормы обычного права, в том числе и в отношении вольноотпущенников, создавались длительное время, вероятно, складываясь после великого переселения народов и в течение всей эпохи викингов, а уже с принятием христианства они получили содержание, нашедшее отражение в судебниках.

Итак, норвежское общество в раннесредневековом государстве состояло из аристократической верхушки – лендрманнов и хольдов, самих буннов, составлявших основу всего общества и раннефеодального строя; вольноотпущенников двух вышеназванных категорий, зависимых от лендрманнов, хольдов и всей в целом прослойки буннов; рабов. Труд рабов использовался в земледелии, животноводстве и на работах в доме удельсманнами, прежде всего лендрманнами и хольдами. Судебники не называют никакой другой социальной категории населения, кроме удельсманнов, которые могли бы эксплуатировать рабский труд. И фралсгьафы, и лейсинги зависели и экономически, и юридически только от этой категории свободной и владеющей наследственной землей социальной прослойки.

Нет сколько-нибудь достоверных данных по раннему средневековью, да и позже, которые дали бы возможность показать, какая из прослоек – землевладельцы-эксплуататоры или зависимые от них эксплуатируемые – численно преобладали в обществе. Надо думать, что в эпоху викингов, т. е. до конца IX в., приток рабов из числа военнопленных постоянно увеличивался. Возможно, что тогда в производстве их было занято больше, может быть, значительно больше, чем свободных земледельцев.

Это мое предположение вполне согласуется и с предположением А. Я. Гуревича: "...следовало бы воздержаться от утверждения, что в производстве было занято свободных людей намного больше, чем зависимых"⁶¹.

Однако я проявляю сдержанность в отношении следующего после этой цитаты утверждения А. Я. Гуревича, ибо (обратите внимание!) он только что сопоставлял свободных с зависимыми вообще. Вот это утверждение: "Положение должно было измениться, когда рабство в Норвегии стало приходить в упадок, т. е. с конца XI или начала XII в. С этого времени роль лично свободных крестьян в производстве, несомненно, возросла"⁶².

Действительно, число патриархальных рабов с окончанием захватнических походов эпохи викингов в конце XI в. должно было снизиться. Но я не думаю, что имеются какие-нибудь основания подчеркивать возрастание роли свободного крестьянства и их количественного преобладания над зависимыми. Вряд ли вольноотпущенников, особенно фралсгьафов, можно уже отнести к "свободным крестьянам". Это – зависимая категория населения, и если она в роли рабов численно преобладала в эпоху викингов, то в XII-XIII вв. она оставалась преобладающей количественно в роли зависимых, а следовательно, и их роль в производстве была большей, чем полностью свободных земледельцев.

Иначе можно подумать, что до образования и укрепления раннефеодального государства несвободные были более многочисленным слоем общества, а с образованием феодального государства происходили какие-то обратные процессы, а не укрепление положения класса землевладельцев и дальнейшее увеличение в результате дифференциации общества, количества зависимых и неполноправных.

С другой стороны, поскольку в конце XIII и начале XIV в. хольды "аристократизировались", "окостенели" и представляли наряду с лендрманнами узкую, самую богатую, знатную и имущую власть часть норвежского общества (а оно тогда было почти чисто сельским), эксплуатирующую труд зависимых и малоимущих, а также рабов, я склонен рассматривать эту верхушку как эксплуататорский класс феодалов, помещиков и в известном смысле норвежское дворянство. Во всяком случае, так было до середины XIV в.

Крупнейшая в истории Норвегии эпидемия чумы, потрясшая страну в 1349 г., была началом длительного периода смутного времени, длившегося до 1500-х годов. Источники этого периода очень бедны и свидетельствуют о почти полной разрухе хозяйства, о вымирании и запустении целых районов в различных частях страны. В течение двух-трех столетий тысячи гордов стояли безлюдными⁶³.

Кроме чумы и другие болезни людей и мор на скот не раз сотрясали страну, вызывая упадок сельского хозяйства и в тоже время продолжая опустошать города и сельские поселения. Считают, что около двух третей населения страны вымерло⁶⁴.

Завезенные с экипажами кораблей, пассажирами и товарами из пораженных эпидемиями портовых городов средневековой Европы болезни вспыхивали прежде всего в городах Норвегии, а также в крупных и богатых хозяйствах в сельских местностях страны. Ибо именно богатые хозяйства были, основными, если не единственными потребителями заморских товаров. Аристократические роды хольдов и знатные семьи лендрманнов оказывались первыми жертвами эпидемий. Затем, конечно, эпидемии распространялись и на бедных соседей. Как бы там ни было, но часть феодального класса, норвежского дворянства, вымерла, а большая часть его разорилась и перешла на положение рядовых буннов.

С 1390 г. Норвегия, объединенная унией с Данией и Швецией под эгидой Дании, утратила свою независимость и в дальнейшем занимала в течение всего средневековья подчинённое положение. Развал хозяйства продолжался как раз в первое столетие датского владычества. Посевные площади и поголовье скота в Норвегии значительно сократились. Резко упали цены на землю⁶⁵.

Датские королевские власти, обеспокоенные разрухой в стране, вынуждены были принимать меры для подъема хозяйства. По их указаниям в XV в. пустующие горды сдавались в аренду. Установилась практика сдачи пустующих гордов с принадлежащими: им по старым описям землями в аренду на всю жизнь, причем с очень низким налогом в первые годы аренды или не менее, чем на 3 года. Эта мера на первых порах, может быть, и не была достаточно доходной для королевской казны, но все же давала какой-то доход и создавала перспективу увеличения его в дальнейшем при восстановлении сельского хозяйства.

Следующим крупнейшим событием, наложившим отпечаток на формы землевладения в Норвегии, была церковная реформация 1536 г. Богатые поместья, которые принадлежали монастырям, церквам и епископствам, были отняты государством. Это было весьма существенным дополнением к поместьям, принадлежавшим государству и королю, которые теперь охватывали около 45% хозяйств страны.

Дания, втянутая в войны, очень нуждалась в деньгах. Королевская власть возлагала надежды на то, что самый многочисленный в стране класс – крестьянство в широком понимании этого термина – сможет пополнить казну взносом податей. Но для этого необходимо было укрепить крестьянство, дать разоренным землю, иначе говоря, дать разоренным гордам хозяев-налогоплательщиков.

В 1540 г. указом короля Христиана III опустошенные горды Треннелага были переданы в собственность разорившимся и безземельным крестьянам, в том числе бывшим удельсманнам, то есть потомкам родов хольдов. Передача была произведена бесплатно, но, как это существовало и для других дворов, уже находившихся в руках удельсманнов, устанавливалась определенная ежегодная подать в пользу королевской казны. Эта мера оказалась выгодной для казны и действительно способствовала подъему хозяйства. В 1577 г. подать была распространена и на бывшие хозяйства бюгселя – заброшенные дворы на алменнинге, вокруг которых пустовали пашни. Эти хозяйства также разрешено было передавать в наследственную собственность.

В 1590 г., когда положение в стране несколько стабилизировалось и крестьяне экономически окрепли, новым указом была установлена двойная подать с тех, кто желал бы взять земли пустующих гордов в собственность⁶⁶. Нужно отметить, что эти меры способствовали тому, что в стране значительно сократилось число арендных хозяйств типа бюгселя, так как крестьянам было выгоднее, покинув свое арендное хозяйство, в другом районе взять в полную собственность двор с землей.

Земледелие в период эпидемий XIV-XV вв., а также в XVI-XVII столетиях, насколько можно заключить по скудным сведениям этого периода, было весьма примитивным. Орудия – те же, что и в раннее средневековье: соха с железным наконечником, примитивный плуг с железным лемехом, борона, серп и коса. Некоторые данные XVI в. показывают, что в этот период в земледелии в равнинных районах главной зерновой культурой был овес, в то время как в горных районах, особенно в Упланне и внутри фьордовых районов Вестланна, главная роль принадлежала ячменю⁶⁷.

В XVI в. приобретает значение новое для Норвегии со времен неолита и бронзы подсечно-огневое хозяйство. Уже перед 1600 г. подсечно-огневое хозяйство приобрело такой размах, что, например, в провинции Емтланн власти пытались ограничить его. В первые десятилетия XVII в. вышедшие из северо-западной Финляндии финны самовольно пересекли среднюю Швецию и, расположившись в норвежских лесных районах Эстердалена и Сулера, а также в лесных горных районах северной Норвегии, начали в широких масштабах вести подсечно-огневое хозяйство. Этот метод расширения посевных площадей в этих районах заимствовали у финнов и норвежские буйны; он играл крупную роль и намного позже, уже в новом времени – в земледелии XVIII в.

Обычной земледельческой культурой для высева на выжженных участках была озимая рожь. Как правило, она давала высокие урожаи не только в первый год, но и в несколько последующих лет. Здесь высевали также лен и коноплю; на кустарниковых полянках, выжженных огнем, возделывали репу и ячмень. Овес обычно не удавался на полях, полученных выжиганием леса. Выжигание новых участков производилось не ежегодно, а не раннее чем через 3 года.

Значительно большее развитие, чем земледелие, в период после губительных эпидемий получает животноводство. Обилие пастбищ и лугов способствовало быстрому возрождению этой отрасли сельского хозяйства. Наряду с разведением крупного рогатого скота и коневодства немалое значение имеет овцеводство, а также разведение свиней и коз. Выпас скота производился в весеннее и осеннее время возле горда, на ближайшем пастбище, летом – на горном пастбище (сетере), где были построены бревенчатые жилые и хозяйственные постройки. Зимой скот содержался в хозяйственных постройках, расположенных в самом горде. Запасы корма – сено – создавались еще летом на ближних и на дальних горных лугах, откуда по мере надобности привозили его в зимнее время.

Объединенная в течение нескольких столетий в унии с Данией, Норвегия была подчиненным соучастником унии и постепенно превратилась в провинцию Дании. Датская администрация – крупные и мелкие чиновники, а также и норвежские служилые люди в период с 1500 г. и до установления абсолютистской монархии в 1660 г. образовали ядро нового норвежского дворянства, которое получило в дар от короля пустующие горды с принадлежащими покинутым хозяйствам землями.

Итак, на смену разорившемуся, перешедшему на положение крестьян норвежскому дворянству, ведущему свою родословную с раннего средневековья, пришло датско-норвежское дворянство позднего средневековья.

Когда в XVI в. положение стабилизировалось и возросла численность населения, а заброшенные хозяйства уже были разобраны в собственность, безземельному крестьянству оставался один, наиболее обычный выход – идти в наемные работники или брать в пожизненную аренду землю у землевладельцев – дворян или крупных буннов. Однако, попав в зависимость от землевладельцев, норвежские крестьяне не стали крепостными – они никогда не были закреплены за землей и всегда вправе были покинуть работу или участок арендуемой земли. Категория же тех зависимых крестьян, которые нанимались на работу, в Норвегии получила название хюсманн (husmann).

В советской научной, популярной и художественной литературе установилась точка зрения, что хюсманн – это "батрак с землей"⁶⁸. Между тем это не совсем так. Исторически понятие хюсманн не было связано с арендой земли или с получением земли за работу у землевладельца. В норвежском правовом языке до "закона 1687 г. Христиана V наименование хюсманн обозначало обычного рабочего, который жил и кормился за работу у землевладельца. В этом значении хюсманн встречается еще во времена короля Хокона VI Магнуссона (XIV в.). Особым постановлением король запрещал землевладельцам нанимать хюсманнов (этимология: домашние работники) и хюскунер (этимология: домашние работницы), только за жилье и пищу. Там же указывалось, что хюсманн, который поселился у землевладельца, не должен "оставаться без заработной платы" (stædes udi lenet)⁶⁹.

Термины хюсманн и хюскунер часто фигурировали и в более давние времена, даже в XIII в., опять-таки в связи с наемными работниками за жилье и пищу у землевладельца⁷⁰. В этом же значении слово хюсманн употреблялось и в остальных скандинавских странах. Упомянутое в 1446 г. в Дании определение хюсманн целиком соответствовало названному выше норвежскому определению времен Хокона VI Магнуссона: хюсманн – сельский наемный работник за плату⁷¹. В соседней Швеции наемные рабочие именуются аналогично. Так в шведской налоговой переписи населения XVI. в. называются хюсфолк (husfolk), хюсмен (husmän), хюсквиннор (husqvinnor), иннестер (innester), иннхюсесфолк (innhusesfolk) и много других категорий наемных рабочих у землевладельца в противоположность седло живущим землевладельцам всех степеней зажиточности и торпаре (torpare – безземельный крестьянин, арендующий землю). На старошведском языке "хюсманн" было равносильно "инхюсесман" (inhusesman), т. е. человеку, живущему в доме у другого⁷².

С XVI в. проскальзывают известия о хюсманнах в Норвегии, которые отчасти занимаются сельским хозяйством – "разведением" (aufl) для собственных нужд на "дающей зерно пашие землевладельца" (bondejord)⁷³.

В 1521 г. в одном документе из Хардаигера упоминаются "сетеманны" (setemenn), т. е. люди, которые по своему положению соответствовали современному понятию хюсманнов – батраков-арендаторов⁷⁴. Однако позже, вплоть до начала XIX в., термин хюсманн встречался в разных частях страны в различных значениях: в восточной (Эстланн) и северной части Норвегии он означал землепользователя, батрака-арендатора земли, в то время как к западу от Ослофьорда по-прежнему означал человека, имеющего только жилье за работу у земледельца, но не землю для обработки.

Если в раннее средневековье хюсманна по его положению в обществе нельзя было четко разграничить от домашней прислуги и работника по хозяйству и он был, наверное, или патриархальным рабом, или фралегьафом, то к концу средневековья эта социальная категория эксплуатируемых все более выделяется как арендаторы земли, чаще всего пожизненные, нередко платящие за пользование участком земли работой в хозяйстве землевладельца. Наряду с ними существовала категория хюсманнов, которые получали только дом на земле хозяина и. пользовались пастбищем для выпаса скота, а за это работали в хозяйстве землевладельца. Установить же численность хюсманнов и их количественное соотношение по сравнению с другими категориями населения в средневековье не представляется возможным, ибо таких данных нет в источниках.

Лишь теперь, когда мы получили представление о типах землевладения и социальных прослойках или классах средневекового общества Норвегии, можно попытаться рассмотреть основную стоящую передо мной проблему: какой же производственный и общественный коллектив господствовал в эти столетия в стране, и попытаться реставрировать облик этого коллектива в повседневной жизни и в отношениях друг к другу.

Для выяснения этого мы рассмотрим сначала все, что уцелело в источниках о том коллективе родственников, который из поколения в поколение наследовал удель и имел в дальнейшем преимущественные права на него при купле-продаже. А. Я. Гуревич в научных поисках этого коллектива анализировал те разделы судебника Фростатинга, которые освещали порядок: 1) уплаты и получения вергельда за убийство, 2) наследования и 3) способы пользования уделем. И поскольку толкование отдельных сведений и даже некоторые выводы Гуревича представляются сомнительными, я повторяю анализ источников (не только судебника Фростатинга), параллельно привлекая его аргументы.

Некоторые сведения о структуре родственных связей можно почерпнуть из судебников Гулатинга и Фростатинга⁷⁵, преимущественно из тех статей, в которых толкуется о вергельде или бауг⁷⁶, уплачиваемом за убийство удельсманна.

Согласно Гулатингу, важнейший или "первый бауг, который называют главный бауг", "составлял 10 марок [серебром]⁷⁷, т. е. 32 коровы, если тот, которого убили, был из рода удельсманнов"⁷⁸. И по Фростатингу, главный бауг исчислялся в 10 марок серебром⁷⁹.

Кто же был получателем "первого бауга"? По Гулатингу: "Этот вергельд должен взять отец [убитого], если нет какого-нибудь сына [убитого]. Но если оба живы [отец и сын убитого], то должен отец получить 3 марки [серебра] (из 10? – Г. А.)"⁸⁰. Правда, в другой статье указывается: "Тот бауг, который определяется в 10 марок [серебром], должен брать сын убитого"⁸¹. Судебник Фростатинга определял, что, если живы отец и сын убитого, то каждый получал по 5 марок [серебром], а если жив был кто-нибудь один из них, то один получал все 10 марок⁸².

Имелся "второй бауг, который, называется братским баугом, брурбауг. Он исчисляется в 5 марок [серебра], что составляет 16 коров", – устанавливает судебник Гулатинга⁸³. "Братский бауг должен брать брат, если он имеется; в противном случае – сын убитого. Но если вообще нет сына или отца убитого, тогда брат [сам] владеет всем вергельдом"⁸⁴. По Фростатингу, братский вергельд составлял 3 марки [серебра] и 6 эре⁸⁵.

Имелся и третий бауг – брёдрунгсбауг, или бауг мужской родни убитого – племянников, дядей, двоюродных братьев и двоюродных племянников⁸⁶. "В этот брёдрунгсбауг входило 4 марки [серебра], что на половину эре меньше, чем [стоимость] 13 коров", – указано в Гулатинге⁸⁷. Двоюродный брат должен брать вергельд, если он оказывается ближайшим родственником⁸⁸. Соответствующий раздел статьи Фростатинга о брёдрунгс-бауге предписывал дядям и племянникам убитого⁸⁹ получить от убийцы или его родни 20 эре, двоюродным братьям и двоюродным племянникам убитого – 13 эре и 1 эртугр⁹⁰.

Далее в судебнике Гулатинга подводился как бы итог сведений об этой группе близких родственников первого, второго и третьего баугов: "Но если никого из них не было, который мог бы теперь же рассчитаться, то должен наследник убитого взять весь причитающийся боти [вергельд] себе"⁹¹.

Три названные категории ближайших кровных родственников по мужской линии, согласно Фростатингу, относились к группе, определенной термином висендр (visendr). Как явствует из статьи судебника, группа висендр не только получала вергельд за убитого ближайшего сородича, но она же обязана была платить вергельд, если в ее среде оказывался убийца, другому, пострадавшему кругу сородичей. Причем брат убийцы в одной группе висендр должен был платить баг брату убитого в пострадавшей группе, отец убитого – отцу убитого и т. п. соответственно кровнородственной связи в пределах групп висендр. В статье судебника Фростатинга говорится: "Их называют так потому, что каждому из них известно (viss), что они должны уплатить положенный каждому из них штраф"⁹². И все же круг родственников группы висендр был определен столь давно и традиция была столь древняя, что в условиях феодального государства кое-кто уже мог не знать о значении термина. На это обращает внимание и А. Я. Гуревич, когда цитирует фразу из Фростатинга: "Спрашивали, кого называли этим именем"⁹³.

Я думаю, что круг висендр определялся не только тем, что его люди знали свою обязанность платить штраф и право получать его за убитого сородича, но что и все окружающие их соседние хозяйства, в том числе и враждующие, знали весь этот круг кровных, ближайших родственников убийцы, т. е. они были известны (viss).

Однако бауг этими тремя категориями его получателя не исчерпывался, а увеличивался за счет более далеких родственников. Эта, четвертая, категория родственников носит в судебниках особое, я бы сказал, ироническое наименование – "сакаукарар", или "увеличивающие тяжбу". Судебник Гулатинга так определял состав этой группы: "Имеются три [категории] мужчин, которые называются сакаукарар. Это сын [убитого], рожденный от рабыни, и брат [видимо, сводный, сына убитого], рожденный от рабыни, и сводный брат [от общей матери – жены убитого, но не от него]. Сын, рожденный от рабыни, должен получить 12 эре от убийцы и одну марку [серебра] от брата убийцы, ж то же самое должен иметь каждый из этих трех сакаукарар. Но все, которые происходят от них, должны брать половину вергельда..."⁹⁴

В судебнике Фростатинга к группе сакаукарар отнесены сын убитого, рожденный от рабыни, сводный брат, дед и внук убитого⁹⁵. На первый взгляд может вызвать удивление тот факт, что к четверостепенной категории получателей бауга отнесены дед и внук убитого. Казалось бы, раз они в одной прямой линии кровного родства, их должны были отнести к первому баугу. Однако все же такое отнесение деда и внука убитого к четверостепенным получателям бауга логически объяснимо. Дело в том, что бауг был заменой в феодальном государстве кровной мести, господствовавшей в эпоху патриархально-родового строя. Ведь не случайно среди платящих и имеющих право на получение бауга – только мужчины, фактические исполнители кровной мести в патриархально-родовом обществе. Должно быть ясным, что если у убитого живы отец и сын, у которого есть тоже сын, т. е. внук убитого, то последний ввиду малолетства не мог быть ни мстителем, согласно обычному праву кровной мести, ни выплачивающим бауг. То же, видимо, можно сказать и о прапрадеде этого малолетнего – деде убитого, уже, вероятно, дряхлом для роли мстителя и вряд ли распоряжающемся собственностью, так как ее давно наследовал сын, а затем и внук этого, наверное, глубокого старика. При той непосредственности и реалистичности, которые типичны для любого крестьянского общества с натуральным хозяйством при определении ценности вещей и умений человека, можно понять, что при жизни всех пяти поколений родственников, самое старое и самое молодое – малоценные и как мстители, и как выплачивающие бауг. Да и при жизни четырех поколений одно из них – или самое старое, или самое молодое – мало пригодно для роли полноправного мужчины-мстителя, которого приходилось бы иметь в виду при выплате бауга, т. е. для того, чтобы быть отнесенным по судебникам к мужчинам первых трех баугов – баугманнов.

И, наконец, о последней группе родственников, имеющих право на получение вергельда. Речь идет о группе нефгильдисманнов (nefgildismenn) – свояках, некровных родственниках мужского пола по женской линии. "Имеется два вида близких родственников (namagar): если какой-нибудь мужчина женился на дочери другого [убитого], они берут по 12 эре с убийцы для каждого. Если мужчина женился на сестре другого [убитого], то каждый из них брал за этого другого [убитого] 6 эре с убийцы... Должны отец и сын [названных мужчин], каждый из них, взять 12 эре за другого [убитого] с убийцы. Если это побратимы, то каждый из них брал 12 эре с убийцы за другого [убитого]. Если это два близнеца, родившиеся вместе и оба имеют ту же самую внешность, тогда берет каждый 12 эре за другого [убитого] с убийцы. Если это отец матери убитого, каждый из них [он и внук дочери] должен за другого [убитого] брать с убийцы 12 эре, если убитый – хольд"⁹⁶.

В судебнике Фростатинга также перечисляется эта группа родственников мужского пола по женской линии: дед и дяди убитого по линии его матери⁹⁷ или сыновья сестры, сыновья теток⁹⁸.

Как видим, все названные до сих пор родственники, имеющие право на получение бауга за убитого сородича, – лица мужского пола. Это свидетельствует о господстве патрилинейной системы родства. Однако все же и в судебнике Гулатинга, и в судебнике Фростатинга имеется исключение в пользу женщины.

В статье 275 судебника Гулатинга, так и называемой: "О женщине с правом на бауг" ("О баугквинне", "О баугрюгр"), говорится, что "бывает женщина с правом на бауг; она является наследницей как уделя, так и другой собственности; никто не должен отнимать этого у нее. Это те женщины, которые являются удельсквиннами [владельцами уделя] и должны наследовать удель: дочери, сестры, тетки, дочери братьев и дочери сыновей. Их две [категории], которые имеют право на бауг [являются баугквиннами]: дочери и сестры, и они должны платить бауг и брать бауг так же, как и мужчины, и равным образом они имеют право выгонять весной скот на подножный корм на землю, как и мужчин⁹⁹.

В судебнике Фростатинга указывается: "Бывает женщина с правом бауга (баугрюгр). Она платит бауг и получает его, если она – единственный ребенок и наследует до того, как она села на свадебную скамью. После свадьбы она обязана бросить бауг обратно на колени своих родичей, а впоследствии она не, будет ни платить, ни получать бауг"¹⁰⁰.

Конечно, нельзя сказать, что права женщин на бауг вполне равны мужским. Как видим, женщине нужны для обладания этими правами на бауг, как и вообще на удель, исключительные стечения обстоятельств. Тем не менее эта статья о баугквиннах подсказывает мысль о том, что, чтобы быть обладателем права бауга, нужно, видимо, иметь и женщине, и любому мужчине какое-то, хотя бы даже самое отдаленное или ограниченное условиями право на получение уделя и наследства убитого.

И еще одна мысль возникает в связи со статьей о баугквиннах и о праве на бауг родственников мужского пола по женской линии – эта статья представляется мне глухим, видимо, пережиточным свидетельством древних матриархальных отношений. И здесь А. Я. Гуревич и я оказываемся на противоположных позициях. Он пишет, что указанное выше право баугрюгр относится, по его мнению, "судя по всему, к более позднему времени"¹⁰¹.

Здесь не место обстоятельно анализировать сведения из источников в пользу матриархата, ибо разбор многочисленных свидетельств по данным исландских саг и судебников Норвегии и Исландии уведет меня от темы всей работы. Но все же хотелось бы сказать, что очень высокое положение женщины в эпоху викингов, легендарные предания в сагах о временах, когда отец и брат предоставляли дочери и сестре полную свободу в вопросе о браке, экономическая самостоятельность женщины, выражающаяся не только в исключительных случаях права единонаследия, когда она была единственным ребенком в семье, но также и в приданом, так называемом "heimanfylgja" (перевод: следующее за нею из дому), состоящем из движимого и недвижимого имущества, которое она вносит в хозяйство мужа на правах товарищества (felag, helmingarfelag) и получает его назад в случае развода или вдовства, – все это свидетельства пережиточных веяний матриархата. Более подробный разбор этой темы дан в статье Е. А. Рыдзевской¹⁰².

Теперь попытаемся схематически изобразить тот круг родственников, который имел право на бауг, выделив в схеме рассмотренные выше категории родства. Предварительно сделаем несколько пояснений.

Группу висендр пытался схематически изобразить и А. Я. Гуревич. Как важный недостаток мне представляется в его схеме то, что любая из категорий родственников группы висендр дана только в единственном числе¹⁰³. Если это верно в отношении отца убитого или убийцы, то в отношении остальных это вряд ли оправдано. Широко известно, что и в древности, и в средневековье, а в крестьянских хозяйствах и позже, семьи были многодетны. Можно предполагать (а саги и 27-томник Diplomatarium Norvegicum дают многочисленные свидетельства этому), что во всех поколениях родственников большой патриархальной семьи было много и братьев, и сестер: и в старшем поколении, и в среднем, и в младшем. Это было как правило. Поэтому его следует принимать как основу для таблицы.

Так как у центральной фигуры (убитый, убийца) среди получающих или платящих первый бауг может быть сын или сыновья; то я именую ее в схеме ОТЕЦ. Соответственно этим двум поколениям в одной кровной линии родства – ОТЕЦ, СЫНОВЬЯ, – другого получателя первого бауга – отца убитого или убийцы – я именую ДЕД. Все остальные термины родственных связей, например, "отец отца", "брат отца", "сын брата отца", "сын сына брата отца" и тому подобные еще более длинные и сложные показатели для обозначения более дальнего родства, нередко принятые в такого рода схемах, я заменяю наипростейшими терминами родства, ориентируя их повсюду относительно центральной фигуры: ДЯДИ, ДВОЮРОДНЫЕ БРАТЬЯ, ПЛЕМЯННИКИ, ДВОЮРОДНЫЕ ПЛЕМЯННИКИ и т. д. (см. схему структуры родственных связей в раннесредневековой Норвегии, выведенную на основе сведений из судебников Гулатинга и Фростатинга).

Как видно из схемы, круг родственников, связанных памятью происхождения от одного мужского предка и обязанных платить или получать бауг, довольно широк. Безродному убийце, как и убийце с малым числом кровных родственников-мужчин, да еще небогатых, несдобровать: он просто экономически не выдержит тяжбы за убийство! А ведь бауг по всем категориям был средством помириться со всеми мужчинами из пострадавшего круга родственников, откупом от мести за убитого!

Можно ли, составив такую схему структуры родства, на основании лишь тех сведений из статей судебников, которые легли в ее основу, сказать, какой перед нами коллектив сородичей? А. Я. Гуревич на этот вопрос ответил положительно: "...тесно сплоченную группу родственников, плативших и получавших значительную часть вергельда, составляли лишь visendr, в своей совокупности образовавшие органически возникший коллектив. В его состав входили мужчины – главы или члены нескольких связанных близким родством индивидуальных семей. ... Подобная структура коллектива сородичей позволяет предположить, что он представлял собой патриархальную большую семью"¹⁰⁴.

Я же думаю, что этот вывод пока явно неправомочный. Ибо для того, чтобы так утверждать, нужно знать не менее главное условие, чем происхождение от одного мужского предка и включение в коллектив родственников трех поколений. А именно: нужно знать, является ли этот коллектив единой экономической единицей, одним общим хозяйством.

Как раз таких данных из рассмотренных по этому поводу статей судебников А. Я. Гуревичем и вслед за ним мною нет. Гуревич же продолжает свое построение далее: "Более дальние родственники, связанные общностью происхождения от одного мужского предка (bauggildismenn), но не принадлежавшие [непринадлежащие? – Г. А.] к одной большой семье, по-видимому [?! – Г. А.], входили в состав другого, более широкого подразделения рода – патронимии"¹⁰⁵. Опять-таки формулировка слишком обща, неточна и не содержит ряда необходимых компонентов и сведений, характеризующих патронимию. И новые пояснения, данные тотчас после указанной цитаты, лишь удивляют своими выводами: "На той стадии развития, которая нашла отражение в разбираемых нами постановлениях, патронимия, уже не представлявшая хозяйственного, общественного и идеологического единства, находилась в состоянии разложения"¹⁰⁶. Запомним эти утверждения для сравнения в дальнейшем с фактами и нашими выводами.

Судя лишь по схеме, составленной А. Я. Гуревичем в его статье "Большая семья...", как и только по моей схеме здесь, нельзя без дополнительных важных сведений о производственных и родственных или неродственных соседских отношениях делать столь далеко идущие, как у моего коллеги, выводы.

Попробуем поразмышлять над моей схемой в пределах пока известных нам фактов из анализированных статей судебников. Группа "первого бауга" составляет, как видим, три поколения мужчин, причем одно – ДЕД, второе – его сын (ОТЕЦ), третье – внуки (СЫНОВЬЯ отца). Если все три поколения составляют единое хозяйство и если третье поколение еще молодо и не создало своих индивидуальных семей в составе семьи отца, то перед нами – пока что – только малая, индивидуальная семья.

А если один из сыновей ОТЦА женат и его жена с детьми входит в семью ОТЦА, а другие дети ОТЦА еще не женаты, то будет ли это большая патриархальная семья? Чтобы не путаться в определении, семейная ли община перед нами или малая семья, коснемся такой, казалось бы, частной проблемы, как минимум брачных пар, необходимых для признания всего хозяйства семейной общиной.

Проблему эту уже поднимали историки общины, хотя до сих пор нет установившегося единого определения. Так, М. О. Косвен рекомендует: "Большой следует называть семью, состоящую из трех и более поколений нисходящих и боковых, малой – семью из двух поколений"¹⁰⁷.

Ему возражает Ю. В. Бромлей: "Если... две брачные пары боковых родственников, ведущих совместное хозяйство, уже не могут рассматриваться как малая семья, то три совместно проживающие поколения родичей по нисходящей линии еще отнюдь не обязательно представляют отклонение от обычных форм малой семьи (например, отец, его сын с женой, несовершеннолетние дети). По нашему мнению, такой минимум составляют две брачные пары боковых родственников-мужчин, хотя бы уже потому, что ведение ими общего хозяйства несовместимо с характерным для малой семьи порядков наследования имущества прежде всего по прямой нисходящей линии родства"¹⁰⁸.

Конечно, как замечает сам же Ю. В. Бромлей, "совместное проживание и ведение хозяйства одним взрослым, женатым сыном с родителями не противоречит характеру малой семьи и по сей день представляет довольно распространенное явление"¹⁰⁹. Однако следующая фраза Ю. В. Бромлея настораживает: "То же самое по существу относится и к ведению совместного хозяйства тремя брачными парами, в которых мужчины являются родственниками по прямой нисходящей линии"¹¹⁰. Ведь хотя здесь по существу отмечается, как важнейший, вертикальный счет родства и происхождение от одного мужского предка, все же речь идет о трех малых семьях, объединенных одним хозяйством. А такое объединение многие специалисты по общине понимают уже как большую семью в ее численно самом малом выражении.

Далее Ю. В. Бромлей анализирует коллектив, который он считает столь же универсальным, как и большая семья, и понимает как ее синоним – коллектив так называемой братской семейной общины, которая "могла включать представителей трех и более поколений. Но в отличие от "отцовской" большой семьи, возглавлявшейся обычно одним старейшим мужчиной-домочином, в "братской" семейной общине главенствующая роль принадлежала нескольким взрослым (видимо, наиболее трудоспособным) мужчинам-братьям, что, в частности, в наших источниках получило выражение в совместном распоряжении ими недвижимостью"¹¹¹.

Конечно, если наследование всей собственности производится на равных основаниях всеми детьми, или всеми детьми мужского пола – братьями, то такая поправка для определения семейной общины была бы закономерна. Например, такая формулировка, по Ю. В. Бромлею, семейной общины нашла бы себе, на мой взгляд, подтверждение на Фарерских островах, где удель у удельсмаинов при наследовании делился на равных основаниях между всеми братьями. Но это не находит подтверждения ни среди так называемых королевских крестьян на Фарерах, ни в Норвегии, где издревле господствовал майорат, ни в Дании, где преобладал минорат, а, значит, наследование происходило по нисходящей линии одним из сыновей, и брат, не бывший главным наследником, получал свои потенциальные права наследования лишь в определенных, исключительных условиях. Чуть ниже мы остановимся более обстоятельно на анализе примеров из норвежских источников.

В свете всего сказанного формулировка М. О. Косвена представляется предпочтительней, особенно, если не забывать, что он говорит о трех поколениях "нисходящих и боковых" (подчеркнуто нами. – Г. А.), составляющих одно хозяйство. И все же и при его формулировке резонно спросить, а каков же тот минимум брачных пар, который отличит семью большую от индивидуальной. Я предлагаю определять так:

Большая патриархальная семья – это единое хозяйство, состоявшее не менее чем из трех нисходящих поколений мужских потомков, причем в каком-то из поколений имеется не менее двух боковых индивидуальных семей, и покоившееся на коллективной собственности на землю, основные средства производства и на коллективном же потреблении продуктов этого производства.

Однако продолжим рассмотрение схемы. Группа "второго бауга" связана с группой "первого бауга" через одного из своих братьев, в данном случае именно через узловую фигуру таблицы – ОТЦА в группе "первого бауга", и вместе с этой группой "первого бауга" может быть одной большой патриархальной семьей, если братья с их семьями составляют одну общую семью и хозяйство.

Существование самой группы "второго бауга" – круга родных братьев – может быть, конечно, рассмотрено еще в одном аспекте – как братской семьи. Однако для подтверждения такой возможности, на мой, взгляд, не видно в статьях судебников фактов, которые показывали бы равные права всех братьев при наследовании.

Наконец, группа "второго бауга" может представлять глав нескольких самостоятельных хозяйств – больших или индивидуальных семей, составляющих в целом одно явление, а именно: патронимию. Ибо налицо происхождение от одного мужского предка, а сам бауг и определенные экономические – реальные или потенциальные – права на удель и другую общую, родовую собственность подсказывают возможность сохранения в той или иной мере и форме хозяйственного, общественного и идеологического единства. Но не единого хозяйства.

Группа "третьего бауга" очень обширна и, если она мыслится как составляющая с группами первого и второго бауга одно общее хозяйство, а равным образом и с группой сакаукарар, ибо отдельно от них или от группы "первого бауга" ее отдельным хозяйством не представишь, то она – большая патриархальная семья. Ибо, если брать развернутую формулировку большой патриархальной семьи, по М. О. Косвену, семейная община при патриархально-родовом строе "состояла из трех-четырех, иногда до семи, поколений потомков, нисходящих и боковых, одного отца, составляющих одно хозяйство, покоившееся на коллективной собственности на землю и основные средства производства, а равно на коллективном потреблении продуктов этого производства. Численность такой семейной общины доходила в старину до нескольких сот человек"¹¹².

Но мы не знаем пока, составляла ли группа "третьего бауга" одно хозяйство с первыми двумя, баугами. И если дяди с их семьями (женами, детьми и внуками) жили каждый отдельным хозяйством, но не утратили, как видим, представлений о происхождении от одного предка, а также "в той или иной мере и форме хозяйственного, общественного и идеологического единства"¹¹³, то перед нами опять-таки – патронимия. А группа нефгильдисманнов подсказывает в таком случае мысль, что эта последняя – еще и одно из проявлений связей (в данном случае свояческих) патронимии с окружающими ее соседскими хозяйствами, соседской общиной, в состав которой, как часть, входит эта патронимия (или семейная община, если все эти бауги – в одном неразделенном хозяйстве).

Вот те мысли, которые пока можно высказать на основании анализированных здесь статей судебников. Чтобы приблизиться к цели – окончательному установлению характера круга родственников-обладателей уделя, рассмотрим способы наследования уделя и существовавшие варианты пользования им.

Как уже сообщалось выше, в Норвегии от первых правовых памятников и на протяжении всего средневековья в наследственных делах преобладал майорат. Так как нет единого четко сформулированного в судебниках параграфа об этом, начнем рассмотрение всего раздела о наследовании в обоих древнейших судебниках по порядку.

Судебник Гулатинга предписывал: "Первое наследование то, которое наследует сын; или отец наследует сыну, если тот умер"¹¹⁴. Аналогично определяет судебник Фростатинга: "Первое наследование – сына, а если [унаследовав собственность] умрет он и не оставит рожденных от него наследников, то ему [опять же] наследует отец"¹¹⁵. То, что в аналогичных статьях о праве наследования в этих двух судебниках называют в качестве первого наследника именно сына, причем старшего, а не сыновей, не случайно, и дальше мы окончательно убедимся в доминировании майората.

По-видимому, на случай, если умер отец, повторно наследовавший собственность (после смерти старшего сына), в разделе о наследовании в судебнике Гулатинга дается определение о так называемом втором наследовании: "Второе наследование то, когда дочь и внук (сын сына) наследуют, каждый по половине"¹¹⁶. То же предусматривал и судебник Фростатинга¹¹⁷.

Здесь мы как будто стоим перед фактом дробления уделя на две части. Однако я все же думаю, что этого дробления чаще всего не происходило, что судебники как раз имеют в виду сохранение и способом "второго наследования" неделимости и что свою долю уделя женщина получала лишь до замужества. Ибо мы уже знакомы со статьей судебников о баугрюгр¹¹⁸, которая наследовала удель лишь до свадебной скамьи, а затем должна была отдать его претендентам на наследство отца, но претендентам мужского пола.

Вслед за рассмотренным выше "вторым наследованием" судебник Гулатинга, очевидно, имея в виду, что круг важнейших претендентов, способных сохранить родовую собственность в неделимом состоянии в надежных руках, исчерпан, ибо они умерли (но они были!), указывает: "Затем всегда должен наследовать ДЕД (отец ОТЦА), если не стоят на пути к наследованию дети умершего. Она (бабушка) была наследницей движимого имущества, a он – удела"¹¹⁹. Поскольку наследование со стороны деда не получило в судебнике своего особого порядкового номера и вслед за этим указанием идет речь уже о третьем наследовании, можно полагать, что право наследования дедом – один из вариантов, в данном случае последний, второго наследования.

"Третье наследование, – определяет судебник Гулатинга, – это когда брат наследует брату и каждый из них происходит от того же самого отца, а за их мать давалось приданое"¹²⁰.

Такое расположение братьев лишь в "третьем наследовании", а сестры – во втором могло бы озадачить, если вспомнить о господстве патрилинейной системы родства. Но ведь и сестра-то во "втором наследовании" не одна, а с племянником ее и братьев, т. е. с сыном обладателя "первого наследования". Следовательно, она – сообладатель "второго наследования" вместе с прямым наследником по нисходящей мужской линии. И я не склонен поддерживать утверждение А. Я. Гуревича, который почему-то предполагает, что в данном случае "объектом раздела между мужчинами и женщинами служило не все наследство, а лишь движимость"¹²¹.

Какие основания для такого его суждения? В судебнике ничего похожего не говорится и даже нет намека для такого суждения. Я полагаю, что понимать надо так, как записано: "Дочь и сын сына наследуют каждый по половине наследства", имея в виду двор, движимость и удель. А истолковывать, на мой взгляд, следовало бы так: если женщина не выйдет замуж, наследуемое ею будет средством для ее существования и после ее смерти вернется согласно предпочтительному праву наследования по прямой нисходящей мужской линии к тому же сыну, обладателя "первого наследования" или уже к его сыну. Если же женщина выйдет замуж, то незамедлительно вернет унаследованное именно туда же – прямым наследникам по мужской линии. Таким образом, в данном случае речь шла лишь о временном наследовании сестрой обладателя "первого наследования" средства к существованию и в то же время вовсе не нарушается принцип единонаследия и нераздробления собственности – и уделя, и двора, ибо, если женщина не выходит замуж, а остается одиночкой, то вряд ли она будет пытаться выделиться, чтобы вести хозяйство самой. И опять же, если выходит замуж, то нет смысла выделяться, так как родовую собственность нужно вернуть ее прямым мужским наследникам тотчас.

В пользу этого моего предположения о неделимости наследства при "втором наследовании" сестрой и сыном обладателя "первого наследования" я приведу еще одну статью, видимо, иллюстрирующую "третье наследование". Речь идет о статье судебника Гулатинга "О разделе между братьями". Статья называется "О разделе", но, как увидим, никакого раздела тут нет. Здесь опять – единонаследие.

Итак: "Если два брата разделяют удель между собой, то он достается той ветви рода, какой выпадет жребий, причем как на законное обладание землей, так и двором; однако земля должна перейти к другой ветви, если в первой не было наследников или если они умерли"¹²².

Разве это не еще одно яркое свидетельство принципа неделимости собственности, как уделя, так и двора и движимости, для сохранения всего хозяйства в руках одного мужского наследника рода?

Для подробной иллюстрации, с одной стороны, того круга родственников, который составлял одно хозяйство и семью обладателей уделя, а с другой стороны, той тревоги, которая проскальзывает в связи с возможными нарушениями принципа неделимости всего наследства (уделя и двора), не удержусь от длинной цитаты из судебника Гулатинга. Ибо после всего того, что мы уже знаем об этом круге родственников, она многое прояснит.

В разделе "О введении в род" в судебнике предписывается (все выделение шрифтом сделаны нами. – Г. А.):

"Мужчина может усыновить [незаконнорожденного] сына своего и ввести его в род [свой], если согласен тот, который является ближайшим наследником. Если он [отец] имеет сыновей и за их мать давалось приданое, а один [из сыновей] – совершеннолетний и он согласен, то согласен он за всех тех, которые [еще] несовершеннолетние, а равным образом и за всех тех, которые [еще] не родились. Тот, который владеет уделем вместе с ними, должен согласиться на право уделя. Вводящий в род должен сварить чаи пива из нового солода и убить для этого введения в род трехлетнего быка. С правой передней ноги [этого быка] он должен содрать кожу и сделать из нее башмак и поставить башмак рядом с пивным чаном. Тот, который вводит в род человека, должен был первым надеть башмак, затем, тот, которого вводили в род, затем тот, которому давал он наследство, затем тот, которому давал он удель, а затем другие родственники.

Никто не должен был отдавать наследство другим, не должен обманным договором склонять к этому. Никто не должен обманывать кого-либо при наследовании.

Отец должен надеть башмак, когда он вводит в род сына своего, и [после этого] взрослый сын его. Затем введение в род считается законным. Если это не сын, тогда должен надеть башмак тот, которому он [отец] передает наследство. Затем должен надеть башмак тот, которому он дает удель.

Он [отец] должен сообщить затем, что "я ввожу этого человека к собственности, которую я даю ему, и к вергельду, и к Подаркам, и к тому, чтобы встречаться и сидеть [вместе], и к судебным Штрафам, которые надо платить и которые надо получать, и ко всем правам тем, которые мать его получила с Приданым".

Брат и сестра могут ввести брата в род с собой, а также двоюродного брата. Хорнунг и рисунг должны вводиться в род точно так же, как и тюборен¹²³. Таким же образом, как я теперь рассказал, можно ввести в род большинство родственников и допустить к праву наследования, если на это согласен тот, который является ближайшим наследником¹²⁴. Тот, которому отец дает свободу, если он прожил 15 рождественских ночей [т. е. лет], может даже вводиться в род; тогда должны выразить согласие все те, которые вместе с наследником имеют право на наследство.

И со всеми теми, которые вводились им в род и которые надевали с ним башмак, он живет как равный; а если он [род, куда его ввели?] умерли, он [введенный в род?] должен брать как наследство, так и удель. Он [?] должен светить [?] введенному в род все 20 зим, пока тот возьмет наследство. Тогда для наследования нужно брать свидетелей для него о том, что возраст и жизнь человека ясны"125.

Конечно, несмотря на пространный текст, неясности есть, особенно трудно поддающаяся пониманию и переводу концовка с ее 15 рождественскими ночами и 20 зимами. Бросается также в глаза как будто бы противопоставление наследования (arv) уделю (odel).

Впрочем, противопоставление наследства уделю мнимое (см. второй, третий и пятый подчеркнутые участки текста). Нетрудно видеть, что сочетание "затем тот, которому давал он наследство, затем тот, которому давал он удель" и "как наследство, так и удель" выступают все же как две категорий одного и того же: первая – как общее потенциальное право наследовать вообще, вторая – быть конкретным носителем "первого наследования", ближайшим наследником. Я понимаю эти "противопоставления" именно так, и в пользу такого толкования говорят неоднократные подчеркивания согласия "ближайшего наследника" (см. четвертый подчеркнутый участок в цитате). А о том, что общее потенциальное право наследования принадлежит всем в роду, в данной развернутой цитате говорит первый подчеркнутый участок текста: "владеет уделем вместе со всеми".

Не премину обратить внимание и еще на два важных обстоятельства, вытекающих из этой цитаты и из статей о первом и втором наследованиях (в том числе о деде).

1. Удель в любом из рассмотренных пока вариантов наследования – неделим. Но это не обычная частная собственность, а родовая, цементирующая определенный круг кровных родственников, по мужской линии в единое хозяйство.

2. Поскольку все, кроме одного, самого наследника, остаются без уделя и двора, а лишь в роли номинальных совладельцев и потенциальных наследников, можно не только предполагать, но и видеть из данной статьи, что все они остаются в этом же дворе, на этом же уделе.

И действительно, тут перед нами вырисовывается широкий круг родственников: дед, отец, сын, внуки, братья отца и их сыновья, а также принятые в "род" побочный сын и вольноотпущенник. Учитывая, что там речь идет о 15 рождественских ночах (т. е. годах), о 20 зимах (т. е. годах), можно ожидать, что братья стали совершеннолетними и затем обзавелись семьями, детьми. А значит, по судебнику, напрашивается такой вывод, что перед нами как три нисходящих поколения мужских потомков, так и по крайней мере две боковые индивидуальные семьи в одном из поколений, а все вместе объединены в одном хозяйстве, т. е. как будто перед нами явный пример большой патриархальной семьи.

Но у нас в запасе в статьях судебников имеется еще круг нерассмотренных мною претендентов на наследование уделя и двора. Поэтому оставим пока это предположение, выдвинутое в предыдущем абзаце, чтобы вернуться потом к нему, привлекая описательные материалы из саг и писем средневековья, чтобы воочию увидеть, действительно ли то было семейные общины или судебники фиксируют устаревшие отношения.

Судебник Гулатинга определяет далее в главе о наследовании: "Четвертое наследование – это, когда мать была наследницей после сына своего"¹²⁶. В судебнике Фростатинга мать сына получала двор лишь по "шестому наследованию"¹²⁷. Надо полагать, что и "четвертое", и "шестое наследование" могло произойти только при полном отсутствии детей (вовсе не было или умерли) и отца мужа. Правда, в судебнике Фростатинга этому, "шестому наследованию" матери сына предшествовало, кажется, еще более ограничившее права матери сына "четвертое и пятое наследование". "Четвертое наследование" было в пользу дяди со стороны отца; если его нет, то в пользу сына брата; если и того нет, то в пользу бабушки, матери отца, или сестры отца, и, наконец, дочери брата¹²⁸.

Если обнаруживались или по нескольку дядей, или дяди и племянники, или племянники, то, как понял текст А. Я. Гуревич, предполагалась дележка¹²⁹. Я не увидел в тексте указаний на такую дележку и понимаю статью так же, как и вышеуказанную статью о разделе наследства между братьями, – наследство получал тот, кому выпадал жребий, т. е. оно не дробилось. "Пятое наследование", по Фростатингу, отдавало хозяйство в руки сводного брата (той же матери, но другого отца), племянников или даже племянниц братьев¹³⁰. И тут я не вижу указаний на дележку и дробление хозяйства, как утверждает в своей статье о большой семье А. Я. Гуревич, и в противовес этому мнению о том, что хозяйство дробилось, проиллюстрирую соответствующие "наследования" в судебнике Гулатинга, где дело объяснено ярче, яснее. Здесь "пятое наследование то, когда брат отца (дядя) и сын брата (племянник) наследуют друг другу; они наследуют вместе, если ведут общее хозяйство!"¹³¹

Очевидно, здесь ясно без пространных доказательств, что наследует только брат отца, а если нет уже или если он умер уже после наследования, то наследует сын брата. А "шестое наследование – это то, когда сыновья братьев отца (двоюродные братья) наследуют друг другу, и мать этих братьев, если она жива; она становится наследницей движимого имущества, а они – уделя"¹³².

И опять-таки я и здесь не вижу причин понимать это как раздел хозяйства и дробление уделя. Нигде пока нет свидетельств, того, что наследовали все одновременно и делили при этом между собой удель, двор, движимое имущество. Нигде нет пока свидетельств также и того, что движимое имущество или двор отделены друг от друга и после этого находятся в разных хозяйствах.

Наоборот, как раз дело повсюду представляется так, что наследницы движимого имущества тесно связаны с наследниками уделя. Это или бабушка, получившая движимость, в то время как дед получил удель, или мать братьев, получившая движимость, а один из ее сыновей, явно входящий в общее хозяйство с другими, получил удель. Я усматриваю факт получения женщиной движимого имущества самостоятельно от получаемого мужчиной уделя как пережиточный штрих в пользу высокого положения женщины, как отголосок матриархального прошлого, но отнюдь не как симптомы какого-то дробления хозяйств, собственности старых родов. Движимая же собственность, попадая в общее хозяйство черев руки старой женщины, подчеркивала ее авторитет, значимость, почетное место бабушки или вдовы в патриархальном все-таки коллективе.

Наконец, обратимся для завершения рассмотрения проблемы наследования уделя к более далекому родству. "Седьмое наследование", по Гулатингу, – "это хорнунг, и рисунг, и тюборен, не введенные в род отца своего, наследуют как движимость, так и удель"¹³³. Надо думать, что здесь речь идет о том случае, когда больше никого из родственников, перечисленных в первых шести наследованиях, не существует.

"Восьмое наследование – это когда наследуют друг после друга троюродные братья. Девятое – наследуют отец Матери и сын дочери. Десятое – брат матери и сын сестры друг за другом. Одиннадцатое – сыновья братьев матери наследуют друг за другом. Двенадцатое – сыновья сестер матери наследуют друг за другом. Тринадцатое то, которое называется наследством для неродившихся; если женщина беременна и ребенок родится живой, то ребенок считается наследником, но наследство должно следовать за его матерью [наверное, до совершеннолетия ребенка]. А теперь о неучтенных родственниках, претендующих на наследство. Те родственники, которые не учтены, и все другие близкие, которые претендуют на наследство, должны претендовать на наследство через короля"¹³⁴. Имеются варианты возможных претензий на наследство, изложенные еще в 10 статьях¹³⁵, а всего 22 варианта наследования. Но последние уже имеют чисто утилитарное значение, кроме "шестнадцатого наследования", браннарва, к которому мы вернемся особо. Примерно аналогичные по существу статьи наследования в судебнике Фростатинга¹³⁶, но там всего 12 вариантов наследования.

И хотя последние после "шестого наследования" статьи, может быть, не имеют уже прямого отношения к большой семье, я счел возможным привести их, чтобы проиллюстрировать факт того, что круг первых "шести наследований", возможно представляющий семейную общину или патронимию, прочно врос корнями в окружающую действительность и переплетен с нею, видимо, свояческими, экономическими или просто соседскими в самом широком смысле отношениями.

А теперь. посмотрим, что же говорят о распространенности большой патриархальной семьи описательные источники – исландские саги XIII в. Исландские родовые саги, как известно, фиксируют не только события в Исландии эпохи заселения и первых столетий жизни на острове, но и предшествующие заселению IX-X вв. события в Норвегии, а также в Дании и на островах Северной Атлантики.

Согласно "Саге об Эгиле", в западной Норвегии на острове Хисин на реке Гаутэльв в правление конунга Харальда Прекрасноволосого (около 872-930 гг.) в большой вотчине жила семья удельсманна. Сага не сообщает полный количественный перечень семьи, но можно полагать, что здесь было три поколения, так как все сыновья главы хозяйства уже были взрослыми и, наверное, имели свои индивидуальные семьи: "Жили два брата по имени Сигтрюгг Быстрый и Халльвард Суровый. Они были на службе у конунга Харальда и происходили из Вика... Отец братьев был очень богат и оставил им богатое наследство. Всего их было четыре брата. Младших братьев звали Торд и Торгейр и они сидели дома и распоряжались в вотчине"¹³⁷.

Я не думаю, что здесь речь идет о братской общине, а что и тут один из братьев – владелец всей усадьбы (может быть, один из тех, который служит – старший), а прочие братья и их семьи – домочадцы. Интересен еще один штрих в том же месте саги: "А родня их отца жила по обоим берегам реки Гаутэльв", т. е. в целом группа соседствующих усадеб, владельцы которых были родственниками по мужской линии, составляла патронимическое гнездо.

В правлении того же Харальда сын ярла наумудальского из северной Норвегии, Кетиль Лосось, со своей дружиной – шесть десятков человек – на двух торговых кораблях и с женами и детьми, родичами и другими домочадцами отплыли к берегам Исландии и, высадившись там, освоили участок в бассейне реки Ранги. Интересен состав семьи Кетилд, Лосося: у него было пять сыновей, из них четверо родились в Норвегии и, по-видимому, прибыли в Исландию уже взрослыми, возможно, с семьями и детьми, составлявшими в Норвегии единое с отцом хозяйство. Ибо уже на следующий год после поселения в Исландии Кетиль Лосось наделил своих спутников земельными владениями, и земли четырех братьев в бассейне реки Ранги, оказались соседствующими бок о бок с отцовской усадьбой Хов, которую потом унаследовал самый младший сын Кетиля Хравн, родившийся уже в Исландии¹³⁸.

Я не думаю; что кто-либо возразит, если я скажу, что коллектив людей, заселивший необитаемую землю, принесет туда унаследованные традиции и будет следовать им в быту, в методах хозяйствования, если природные условия принципиально не отличаются от прежних, и отбросит те из них, которые не имеют в новых условиях никакого значения.

Наверное, и семейные общины, и майорат оставались как типичные и закономерные явления в позже заселенной стране, а вышеприведенный случай минората ни о чем другом не говорит, кроме как о возможности наделить землей и помочь построить двор всем четырем сыновьям, благо никакого уделя у первопоселенцев быть не могло, да и сам этот термин исландцы отбросили, ибо земля еще была ничейная и платить за нее никому не нужно.

Обращу также внимание на то, что все пять самостоятельных хозяйств братьев, ведущих происхождение от одного мужского предка, имеющих взаимные права на наследование усадеб и земель своих братьев, если у тех не было детей, а также связанных обязанностью взаимопомощи в распрях с чужими хозяйствами, обязанностью кровной мести или бауга, Являют собой хороший пример еще одного патронимического гнезда.

Следующий пример из времен короля Харальда Прекрасноволосого может быть и не даст веских доказательств в пользу существования семейной общины, но он по крайней мере явится свидетельством патронимии: "Жил человек по имени Кетиль Плосконосый... Он был могучим херсиром в Норвегии и знатен родом. Он жил в Раумсдале... Женой Кетиля Плосконосого была Ингвильд, дочь Кетиля Барана, человека прославленного. У них было пятеро детей... Когда Кетиль узнал, что конунг предуготовил ему ту же судьбу, что и другим могущественнейшим мужам, ... он собрал родичей на тинг... В это же лето отплыли в Исландию сыновья Кетиля и их зять Хельги Тощий"¹³⁹. И хотя в Исландии пути братьев разошлись, и их хозяйства, а также хозяйство зятя оказались в трех разных местах и тесные родственные связи, казалось бы, нарушились, прежняя патронимия, проявлявшая себя в Норвегии (по сообщенному выше факту) тингом родичей, собравшихся решать жизненно важные проблемы, давала себя знать и в Исландии.

Правда, сам Кетиль Плосконосый, прибывший не в Исландию, а в Шотландию, обосновался там с женой, внуком Торстейном и его женой с шестью дочерями и сыном Олафом, семьей зятя, а также с какими-то другими многочисленными родственниками. До самой его смерти сохранялось патронимическое гнездо соответствующих хозяйств родственников. Но после смерти Кетиля Плосконосого и вследствие гонений (после гибели Торстейна) вдовая мать Торстейна Унн отправилась в Исландию, и "с ней поехали все ее родичи". Основав там хозяйство Хвамм, Унн женила там внука Олава и на свадьбе были почти все их родственники из разных частей Исландии, не утратившие связи, в том числе братья Бьярни и Хельги "со многими спутниками", вероятно, семьи всех шести дочерей, а также "муж ее внучки".

Позже (это уже в XI в.) в Хвамме хозяйство Олава разрослось в большую патриархальную семью. Если даже считать, что хоть одна из дочерей Олава из нижепоименованных, вышедших замуж, не ушла с мужем в род мужа, а единственный сын с семьей наверняка остался в хозяйстве отца, так как земли в XI в. уже были поделены и новую можно было только купить, что вряд ли наследнику понадобится, то семейная община в Хвамме была налицо. Во всяком случае, даже перечень индивидуальных семей сына и зятьев и сыновей в каждой семье – тоже хороший намек на возможность существования в каждой из них большой патриархальной семьи. Вот это описание: "Олав стал могучим мужем и большим хавдингом. До своей старости он жил в Хвамме. Сыном Олава и Альвдис был Торд Ревун, который взял в жены Хродню, дочь Скегги из Мидфьорда. Их сыновьями были Эйольв Серый, Торарин Жеребячий Лоб и Торкель Кугги. Дочерью Олава Фейлана была Тора, которая стала женой Торстейна Истребителя Трески, сына Торольва Бородатого с Мостра. Их сыновьями были Барк Толстый и Торгрим, отец Снорри Годи. Имя другой дочери Олава было Хельга. Она была женой Гуннара, сына Хлива. Их дочерью была Йофрид, ставшая женой Торстейна, сына Эгиля. Другая дочь Гуннара, Торунн, была женой Херстейна, сына Торкеля, сына Кетиля Дремы. Имя третьей дочери Олава было Тордис. Она была женой законоговорителя Торарина Брата Раги"140.

Я не хочу отказаться и от такого краткого штриха в пользу семейной общины, который в сочетании с другими до и позже приводимыми цитатами поддерживает наш довод о повсеместном доминировании среди землевладельцев большой патриархальной семьи; "Торлейк, сын Хаскульда, по совету своего отца явился во двор к вольноотпущеннику с несколькими людьми. Они схватили его и убили, и Торлейк захватил для себя, а также для своего отца все имущество, которое вольноотпущенник приобрел. Об этом узнал Хрут [бывший хозяин вольноотпущенника] и не очень-то был доволен, так же как и его сыновья. Почти все они были взрослыми, и казалось, что такая многочисленная семья непобедима"¹⁴¹.

Хотелось бы обратить здесь внимание, во-первых, на такой характерный штрих, как захват сыном собственности для себя и отца, во-вторых, на факт единого хозяйства Хрута с многочисленными взрослыми (видимо, женатыми) сыновьями. То есть тут характерно проступание чувства нераздельной судьбы и собственности сына с патриархом в одной семье, и явные намеки на семейную общину в другом коллективе.

Еще пример: "Жил человек по имени Асгейр, а прозвище его было Отчаянная Голова. Его двор называли Асгейрса... У Асгейра Отчаянной Головы было пятеро детей. Одного сына звали Аудун. Он был отцом Асгейра, отца Аудуна, отца Эгиля, который был женат на Ульвейд, дочери Эйольва Хромого. Их сын был Эйольв, который был убит на альтинге. Другого сына Асгейра звали Торвальд. Дочь его была Далла. Она была женой епископа Ислейва. Их сын был епископ Тимур. Третьего сына Асгейра звали Кальв. Все сыновья Асгейра были способными людьми. Кальв, сын Асгейра, был в то время в странствиях, и его считали достойным человеком. Дочь Асгейра звали Турид. Она была замужем за Торкелем Кугги, сыном Торда Ревуна. Их сына звали Торстейн. Вторая дочь Асгейра звалась Хревна. Она была самой красивой девушкой на севере страны, и ее все почитали. Асгейр был влиятельным человеком"¹⁴².

Все же до сих пор давались примеры, в которых не было прямых указаний на то, что все сыновья, женившись, оставались именно в хозяйстве отца, и весьма трудно также было определить размер семейной общины по общему числу ее членов. К сожалению, таков материал. Но все же мне удалось найти по одному примеру и таких прямых указаний.

"Жил человек по имени Ньяль... Его жену звали Бергтора. ... У них с Ньялем было шесть детей – три дочери и три сына...

Теперь надо назвать сыновей Ньяля. Старшего из них звали Скарпхедин... Другого сына Ньяля звали Грим... Третьего сына Ньяля звали Хельги... Все сыновья Ньяля были еще не женаты. Четвертый сын Ньяля звался Хаскульд. Это был внебрачный сын Ньяля...

Ньяль спросил Скарнхедина, хочет ли он жениться. Тот попросил отца распорядиться этим. Ньяль сосватал ему тогда Торхильд, дочь Хравна из Торольвсфелля, где у него был потом второй двор. Скарпхедин женился на Торхильд, но остался жить с отцом. Гриму Ньяль сосватал Астрид из Дьюпарбакки. Она была вдова и очень богата. Он женился на ней и также остался жить с Ньялем.

...Ньяль завел как-то разговор со своим сыном Хельги.

Он сказал:

 – Я нашел тебе невесту, сын, если ты послушаешься моего совета.

 – Конечно, послушаюсь, – сказал тот, – ведь я знаю, что ты желаешь мне добра, а также, что ты хорошо разбираешься в любом, деле.

...Немного спустя поехали они сватать невесту... После обсуждения всех подробностей Асгрим обручил Хельги с девушкой и был назначен день свадьбы. Гуннар был на свадебном пиру и многие другие знатные люди"¹⁴³.

И далее в этой пространнейшей саге, содержащей в целом 415 страниц текста и упоминающей свыше 600 исландцев и норвежцев, причем об этих действующих лицах сообщается множество фактов – их родство и имущество, их распри и тяжбы, события из их жизни, повествуется и о семейной общине Ньяля. О числе мужчин этой общины, едущих на тинг, говорится: "И вот они все, почти три десятка числом, выехали из дому и добрались до реки Тьорсы"¹⁴⁴. Там их догнали родичи Ньяля Торлейв Ворон и Торгрим Большой, сыновья Торира из Хольти. Они предложили сыновьям Ньяля, что поедут с ними и будут оказывать им поддержку и помощь, и те приняли их предложение... Затем в дом вошли все сыновья Ньяля и Кари [зять Ньяля]"¹⁴⁵.

Примеры в. последнем абзаце относятся уже к началу XI в. – ко времени после принятия христианства в Исландии.

И, наконец, последний пример семейной общины, на этот раз с указанием ее численности: "Гудмунд был большим хавдингом и богатым человеком. У него была сотня домочадцев"¹⁴⁶.

Означают ли все эти примеры, что я утверждаю поголовное бытование семейной общины, как единственной формы производственной и общественной жизни в раннем средневековье в Норвегии (и Исландии)? Никак нет. Такая производственная и общественная единица доминировала только среди землевладельцев, причем преимущественно среди наиболее зажиточных землевладельцев. Они-то ведь и были носителями и хранителями старины, традиций, норм обычного права раннесредневекового общества. Была ли эта единица господствующей в XIII-XIV вв. в Норвегии? Среди землевладельческой знати наверняка была. Ибо на неделимости всей родовой собственности, сконцентрированной в семейной общине, и держались именитость и богатства ее. Конечно, если приводить в противовес примеры из саг типа: "Жил человек по имени Торд Годди. Его двор был в Лаксдале, к северу от реки... Он был очень богат. Детей у него не было"¹⁴⁷, то можно отстаивать и точку зрения, противоположную моей. Но дело-то в том, что аналогичный пример – аномалия.

Теперь вновь вернемся к судебникам Гулатинга и Фростатинга, чтобы попытаться найти в них примеры пользования уделем в семейной общине, как всем коллективом сообща, неподеленно, так, возможно, и примеры отдельного пользования уделем какими-то частями этого коллектива, входящими в большую патриархальную семью.

И действительно, в судебниках содержатся статьи, указывающие права и процедуры как временного, так и полного раздела уделя. При этом в статьях не указывают на движущие мотивы для таких временных или полных разделов уделя и трудно, наверное, указать сразу эту причину. Особенно, если иметь в виду ту психологию удельсманнов, которая имела под собой многовековую традицию неделимости и которая образно и точно выражена словами исландца XI в. Гисле Сюрссона: "Самое лучшее и надежное – это, когда братья вместе владеют неподеленной собственностью"¹⁴⁸. Полагаю, что здесь не намек на братскую общину, а обычную семейную, но ведь опорой-то и защитой ее всегда были взрослые мужчины!

Первая форма раздела – хафнскипти – предусматривала раздел уделя временно, в целях раздельной его обработки отдельными частями семейной общины. Этот раздел в целом юридически не затрагивал прав собственности хозяина земли – landsdrottinn, т. е. единонаследника, ибо производился он на ограниченное время, вероятно, на полный сельскохозяйственный год – от осени, после уборки урожая и выпаса скота на стерне и до следующего такого же времени года, а может быть, и на 2-3 года подряд: "Пусть каждый пользуется своей долей земли до тех пор, пока они не будут одинаково использованы"¹⁴⁹. Такой полюбовный раздел внутри семейной общины не требовал утверждения на тинге фюлка, ибо для него было достаточно тинга родичей – совета самих общинников большой патриархальной семьи.

Задумываясь над причинами такого временного передела деля для пользования, я полагаю, что это могут быть симптомы начала сегментации громадных семейных общин, для которых становится неудобным вести обработку уделя. Именно это и толкало на раздельную обработку земли отдельными частями громадного коллектива, также, по сути, большими семьями, входящими в общую еще семейную общину.

Естественно, что там, где начинается временный передел для пользования, можно ждать и полного раздела уделя в связи с сегментацией семейной общины на дочерние и нарушения в этом случае принципа единонаследия и неделимости всего уделя. Но для этого членам общины нужно было дозреть морально до возможности такого окончательного раздела. При такой сегментации наследниками долей уделя, усадьбы, движимой собственности были ближайшие "первые наследники" патриарха – сыновья, т. е. братья между собой. Причем наследовали одновременно не для того, чтобы быть вместе, образуя "братскую общину", а для того чтобы, окончательно выделившись, образовать ряд самостоятельных соседствующих "дочерних" больших патриархальных семей, а вместе образующих патронимию в составе соседской общины, в которую как составная часть входила до этого "материнская" семейная община. Ибо семейной общине принадлежал только удель в качестве ее собственности, т. е. пашня и луг, а весь алменнинг, как уже анализировалось и установлено в начале этой главы, с его пастбищами, лесами, водоемами и прочими угодьями составлял совместное традиционное владение постоянного круга пользователей – соседствующих хозяйств¹⁵⁰. Теперь мы знаем, что этими хозяйствами-соседями могли быть как неродственники, так и родственники, но все, как правило, – большие патриархальные семьи. Если каждая из них вела происхождение от разных мужских предков, то можно говорить об отношениях между ними как чисто соседской общины. Если же теперь, в раннем средневековье, большая семья сегментировалась, деля удель между ее частями – тоже большими семьями, то налицо патронимия, причем как часть соседской общины.

Теперь посмотрим, как происходит, согласно судебникам, этот окончательный раздел уделя, или удельсскипти. В статье "О разделе уделя" в судебнике Гулатинга говорится: "Если люди сами хотят поделить землю между собой, то делят удель. Если собрались все [владельцы этого уделя], они могут делить его так, как хотят, а затем должны бросить жребий на тинге. Тогда этот раздел не может оспариваться"¹⁵¹. В тех же выражениях, при незначительных вариациях деталей, описывает этот окончательный раздел уделя в постановлении "О разделе земли" судебник Фростатинга¹⁵².

Естественно, что раздел должен приходиться на такое время года, а сбор людей – на такие сроки, чтобы это не повредило ни работам земледельцев, ни сохранности посевов. Вот как в полном виде выглядит эта процедура по судебнику Гулатинга: "Если люди хотят разделить землю, то он [желающий раздела] должен вызвать старейшего совладельца и произвести раздел уделя, имея при этом жителей округи (bygdemenn)¹⁵³. Он должен "вызвать [на раздел] с таким расчетом, чтобы они могли прибыть для раздела, когда земля была вспахана (opi) и незасеяна¹⁵⁴. Нужно советовать делить большими участками. Если те, которые вызваны, не могут прийти, раздел, все-таки должны произвести так, как я сказал здесь. Тот [который требовал раздела] должен привести свидетелей того, что он вызывал их сюда на этот день для раздела уделя.

Они должны бросить жребий, один за каждого совладельца. Люди должны сделать пометку собственника на каждом жребии и знать, что кому выпало на каждого совладельца – [какой] дом й [какая] земля. Другие должны бросить жребий за тех, которые не хотят сами.

Затем должны они ехать на тинг и довести до всеобщего сведения о разделе своего уделя; тогда землю они поделили в соответствии с законами.

Если какой-нибудь совладелец не находится в самой стране, то тот, который хочет раздела, вызывает его на тинг с 12-месячной отсрочкой. Если же он не приходит н это время, то наследник должен вызвать его сюда и разделить с ним, как [это было] с другими.

Никто не может отказать другому в разделе с обмером в течение трех зим, если земля не была обмерена; тогда должен тот, который имел слишком много, дать от себя, но все-таки, имея тот же самый участок, который выпал ему по жребию...

Если хочет раздела один, но не хотят другие, то первым должен вызвать свидетелей тот, который не хочет, в их главное местопребывание, и там желающий раздела должен привести своих свидетелей того, что он вызвал их для раздела земли. Нужно советовать разделяться самыми крупными участками; на них можно будет ставить двор посередине, не теснясь с другими. Нежелающие раздела мужчины должны разделиться и затем бросить жребий на тинге; он должен сам пометить свой жребий, но нежелающие раздела мужчины должны бросать непомеченный жребий для того, который не явился на раздел; тогда должен раздел считаться на всю их жизнь и навечно"¹⁵⁵.

Аналогичным образом рекомендовалось производить раздел уделя по судебнику Фростатинга¹⁵⁶. Единственное, что по существу дополняет в, этой связи судебник Фростатинга, так это процедура вопнатак (vápnatak) – голосование на тинге с потрясением или скрещиванием оружия – упоминается в знак нерушимости решения. В судебнике Гулатинга вопнатак не при удельсскипти, а лишь при других спорах за землю, когда необходимо столь категорично окончательное утверждение после покупки земли¹⁵⁷.

Явление воннатак, видимо, было довольно живуче в Норвегии, как и тинг – выразитель самоуправления соседской общины и ее частей семейных общин. Во всяком случае, даже в середине XV в. в тайной административной переписке упоминается вопнатак (wápnatake), правда, уже в другой связи и в другом масштабе и значении, чем упоминалось выше. Там речь шла о том, что "тринадцать посланцев от народа из Хедмарка, Гюдбраннсдаля и Эстердаля на собранном в Осло ригсроде подтвердили, дав свое согласие и утвердив процедурой воппатак¹⁵⁸, почитаемого в народе Христиана I, как законного короля Норвегии".

Итак, мы выявили, что тот круг родственников, который потомственно владел уделем, был семейной общиной и, кроме того, установили факт существования большой патриархальной семьи, как основной производственной и общественной единицы в раннесредневековой Норвегии. Заодно, пока хотя мимоходом, мы касались проблемы семейной общины, как части соседской и некоторых штрихов повседневной жизни большой патриархальной семьи в соседской общине (тинги, свидетели из неродственников-соседей и т. п.).

Для полноты картины и выявления последнего нерассмотренного нами и неясного с первого чтения такого пункта о наследовании уделя, как браннарв (см. здесь стр. 88, текст и сноску 31 и стр. 122), и до того, как целиком перейти к анализу фактов непосредственно о соседской общине, рассмотрим, чем мог быть браннарв, за который судебник Гулатинга (и только он, ибо ни в одном из областных судебников и в первом общенорвежском судебнике Магнуса Лагабётера этого термина нет) разрешает эту привилегию уделя.

Если в статье 270 скупо говорится, что "следующие земли должны следовать [их получателям] как удель... в качестве вознаграждения за браннарв"159, то в статье 108 уже делается попытка объяснить, что это за браннарв и почему переданный человеку удель остается уделем: "Шестнадцатое наследование, которое называют браннарв (branderfd), бывает, если кто-нибудь берет другого к себе, на радость и на мытарства, и содержит его til brands og til båls (в оригинале XIII в.: til brannz ос till bals), как это говорят по старинке"¹⁶⁰.

В этом тексте, ясно говорящем о содержании человека за ту собственность (удель), которую этот человек отдаст в наследство благодетелю, совсем неясно непереведенное здесь выражение в середине фразы. На первый взгляд оно будто бы означает "к огню и к костру". А концовка после этого выражения свидетельствует о том, что речь идет, возможно, об идиоме или по крайней мере об устоявшемся словесном обороте, имеющем древнее хождение и уцелевшее, видимо, в устной традиции XIII в. Это выражение не могло быть совершенно неясным в области Гулатинга, иначе его не вписали бы в судебник. Для колонистов островов Северной Атлантики IX-X вв. термин браннарв не уцелел и неизвестно, соответствовал ли ему исландский термин arfsal, вошедший в исландский судебник Грогос в 1260-1270 гг.¹⁶¹ и означающий дачу средств к существованию тем, кто завещает или передает им при жизни свою собственность. Могло быть, что сам термин был отброшен, а суть его под другим названием существовала. Правда, удель в Исландии был отброшен скандинавскими поселенцами и как термин, и как суть, ибо, чтобы быть полным, с правом передавать по наследству землю или продавать ее с теми же правами, первопоселенцам не нужна была давность наследования и число поколений, через руки которых прошла земля (тем более что здесь к ней относилась не только пашня, но обычно и пастбище вокруг усадьбы на определенном расстоянии). Важно было то, кто присвоил ее себе или у кого она куплена.

Те ученые, которые пытались перевести термин браннарв, по-разному подошли к этой, может быть, очень частной, но, мне кажется, обещающей сюрприз проблеме. Фрицнер в толковом словаре древненорвежского языка предельно краток: "вид наследства"¹⁶². Эббе Херцберг в глоссарии к пятитомнику "Законов древней Норвегии" также не стал толковать указанную в статье 108 идиому, а указал следующее содержание браннарва: "Branderfd f. – право наследования за содержание в доме наследователя. = G. 108: если наследуется собственность уделя именно таким способом. = G. 270"¹⁶³.

Известный норвежский переводчик и комментатор древненорвежских правовых источников профессор Кнют Робберстад выдвинул, причем со ссылкой на известного норвежского археолога Хокона Шетелига, несколько необычное толкование термина браннарв, даже если он имеет в виду (а иначе невозможно ни понять, ни оправдать его объяснения) идиому в статье 108 судебника Гулатинга: "Brandarv – трупосожжение с последующим захоронением, бытовавшем от бронзового века и вплоть до введения христианства. В христианское время вошло в употребление захоронение без кремации и с богатым могильным приданым, и этот способ захоронения медленно распространялся, а сожжение постепенно сходило на нет (Shetelig. Hva Norges jord gjemte, s. 94 о. n.)"¹⁶⁴.

Последний десяток лет специально этой проблеме браннарва и поискам значения упомянутой идиомы посвятил себя норвежский ученый из Кристиансанна Чельд-Хелланн-Хансен. Он пишет или уже написал об этом книгу, как он сам объявлял¹⁶⁵. В двух статьях он высказал точку зрения, что браннарв – это прокорм человека за отдаваемую им собственность содержащему его человеку¹⁶⁶. Он же выдвинул свой вариант дешифровки идиомы, но мы коснемся этого ниже.

А. Я. Гуревич не предлагает какого-либо анализа этого термина, а в одной из статей в 1962 г. просто дал перевод пунктов статьи 270, где упоминается и браннарв, по его общему значению в статье 108: "Третье – наследство, полученное от подопечного (branderfd)"¹⁶⁷.

Что привлекает в этом браннарве и заставляет доискиваться истины? А вот что: поскольку браннарв – один из видов наследования уделя, а удель, как правило, объект наследственной собственности семейной общины, я хочу понять.

Во-первых, могло ли быть так, что один человек, неспособный трудиться, завещал удель своим благодетелям, может быть, чужим людям, если у него живы наследники?

Во-вторых, кто могли быть те люди, которым завещалась собственность – все-таки родственники из круга большой семьи или патронимии, или же совсем посторонние люди?

Ведь из разобранных до сих пор фактов об уделе и семейной общине, как бы там ни было, осталось противоречивое толкование: с одной стороны, удель неделим, с другой стороны, по хафнскипти и удельсскипти удель мог и должен быть разделен по требованию любого из равноправных наследников уделя, члена семейной общины; с одной стороны, удель старались не выпустить из круга родственников по мужской линии, с другой стороны, если браннарв толковать как передачу уделя чужому лицу, удель уходил посторонним, может быть, при наличии живых наследников из кровных родственников.

Итак, вернемся к источнику. Статья 108 по своей форме напоминает завещательную схему, предопределяющую как бы условия содержания до конца жизни человека, наверное, немощного, и отдачи за это благодетелям собственности прокармливаемого. Попытаемся поискать в раннесредневековой Норвегии еще какие-нибудь источники, где упоминался бы браннарв. Оказывается таковых, кроме судебника Гулатинга, нет. Даже в письмах XII-XVI вв., собранных и опубликованных в Diplomatarium Norvegicum, нет ни одного упоминания этого термина – браннарв. Поэтому поиски таких объяснений браннарва при краткости или ограниченности сохранившихся источников, представляются трудными л малообещающими. Я попробую подступиться совсем с другой стороны – от наших дней или от материалов прошлого и начала нашего столетия в надежде, что какие-либо обстоятельные описания пережиточных форм смогут навести на след в прошлое.

В современной Норвегии этнографами было записано бытовавшее в XIX и начале XX в. и сохранившееся в памяти людей, а отчасти и в действии в горных районах Вестланна явление, чем-то напоминающее общую завещательную схему браннарва: бери меня (нас) и содержи до смерти за нашу собственность, оставляемую тебе в наследство. Эта форма завещательного договора так и называется kår (в переводе: условие). Вот как описывает его Ригмура Фриманнслюнн.

"Женитьба наследника и его вступление во владение двором или его частью тесно связана с институтом kår (или føderåd)... Когда родители передавали хозяйство своему сыну, между двумя сторонами заключался контракт, который гарантировал достойный жизненный уровень родителей. Условия контракта зависели от размера и экономических возможностей двора, а также от обычая прихода. Контракт определял, как должны были жить родители, должны ли они иметь собственное жилье или получат комнаты для себя в главном здании двора. Он определял, сколько зерна, картофеля, мяса, молока, топлива и т. д. они получат за год; иногда также включались пункты о том, как часто они будут получать транспорт для поездки в церковь или для посещения знакомых"¹⁶⁸.

Может ли браннарв быть аналогичным этому кору? То есть получал ли наследник "первого наследования" удель и двор при жизни родителей, обещая взамен содержать их до самой смерти? Очевидно, это так и было, если родитель или родители были немощны и неспособны вести хозяйство. Но тогда почему этот браннарв значится в судебнике как "16-е наследование", когда все ближайшие родственники для наследования исчерпаны в первых "шести наследованиях"? Это пока остается без ответа.

Р. Фриманнслюнн приводит еще пример: "При наличии более бедняцких условий, которые существовали в изолированных горных приходах и отдаленных прибрежных приходах, часто не бывало вообще никакого упоминания о подобных определенных обязательствах [kop]. Родители делили "хлеб" с новыми хозяевами. Это означало, что они были полностью включены в хозяйство и сами ничем не владели. Они выполняли такую работу, с какой они могли справиться. Они не были обязаны делать это, но рассматривали эту работу как само собой разумеющуюся из чувства солидарности с хозяйством"¹⁶⁹.

Как видим, этот пример, хронологически синхронный с первым, совсем не походит на него, и не будь этого ярлыка кор, вряд ли пришла бы в голову мысль, что это одно и то же с первым примером. Причем сама Р. Фриманнслюнн даже не считает этот пример не похожим на кор, если представлять кор по первому примеру. Для нее это лишь "более бедняцкие условия".

Имеются еще "более бедняцкие условия", в отношении которых действует кор: "Подобная же организация кор применялась по всей стране по отношению к участкам: батраков-арендаторов, если престарелых батраков не обеспечивала община"¹⁷⁰. Очевидно, норвежская ученая хочет сказать, что за содержание в доме у других до конца дней престарелый батрак-арендатор отдавал все то, чем он еще владел. А владел ли чем-нибудь одинокий и нетрудоспособный бедняк?

Но варианты кора, оказывается, не исчерпаны. Р. Фриманнслюни сообщает: "В фьордовых и в какой-то степени в горных приходах наблюдается другой тип кора, который, очевидно, является результатом более позднего развития (какое время? – Г. А.). Здесь престарелые родители часто организовывали для себя arbeitskår (рабочий кор). На практике это означало, что они имели для себя небольшую часть хозяйства, которая была достаточной для того, чтобы они жили с нее. У них имелось несколько полевых участков, с которых они снимали зерно и картофель, и несколько клочков лугов, которые давали сено для их домашних животных. Участки после того, как ими пользовались и возделывали их члены кор, часто получали их имя. Этот рабочий кор не означал, однако, что его владельцы должны были сами обеспечить себя всем необходимым. Например, хозяин двора обеспечивал им подвоз бревен из лесу. С другой стороны, если у этих престарелых людей было время и силы после выполнения своей работы, они могли "одолжить" их в пользу хозяина. Только в тех случаях, когда они были неспособны из-за болезни или по возрасту содержать себя, они согласно этой системе получали от хозяина полное содержание кор"¹⁷¹.

Как видим, все четыре случая не похожи друг на друга (Фриманнслюнн считает, что она сообщила здесь две формы), а концовка последней цитаты о "полном содержании кор" "согласно этой системе" несколько озадачивает.

Поиски того, соответствует ли полное содержание кор этой системе, приводят еще к одному, непохожему на предыдущие, примеру: "Наконец, когда двор продавали дальним родственникам или даже чужим людям, престарелые люди обычно требовали от покупателя кор"¹⁷².

В последнем случае речь идет об оставлении в своем бывшем доме больных или престарелых, неспособных работать, или для которых переезд невозможен из-за опасности для здоровья, или нежелателен морально (не может покинуть родной дом). В таком случае в условия продажи хозяйства входят и условие содержания в нем же до смерти и условие похорон оставляемых людей. Эти пояснения к последней цитате Р. Фриманнслюнн почерпнуты нами уже не из ее работ, а из многочисленных примеров в норвежской и шведской литературе.

Суммируя мысли, возникшие при чтении этих цитат из статьи Р. Фримаинслюнн о несхожих примерах кор, я мог бы все-таки предположить для них объединяющую формулировку: кор – это условия, на которых получающие хозяйство (землю, двор, имущество) обеспечивают остаток жизни его бывших владельцев. Этот кор действует и в том случае, если получающие хозяйство оказываются близкими, и в том случае, если оказываются дальними родственниками или вообще чужими людьми. А если вспомнить эти пять несхожих между собой примеров и дописать: кор – это условие, а условия могут быть разными, как и сама жизнь, то широкий диапазон для понимания института кор будет создан.

Р. Фримаинслюнн считает, что кор "представлял собой и остается в настоящее время формой семейной пенсии, характерной для дворовой общины... Это, вероятно, самый ранний метод помощи престарелым"¹⁷³. Правда, она не указывает, насколько стар этот метод помощи престарелым и нигде и никак не пытается связать или сравнить с браннарв.

А теперь последуем в прошлое. Если ориентироваться на термины, то выясняется, что кор, как институт под таким термином, ранее XVIII в. не встречается. Вспомним в таком случае, что Р. Фримаинслюнн в качестве синонима кор употребила другой термин – фёдерод. Как утверждает Ч. Хелланн-Хансен, фёдерод встречается в Норвегии не ранее XVII в.¹⁷⁴, как и его вариант флетфёрсель (fletførsel); и дальше в глубь веков мы больше не встречаем термина, который бы соединил нас одной цепочкой с браннарв. Поэтому остается второй способ поисков – без термина, но по значению кор.

Выясняется, что в Норвежском кодексе 1687 г. Христиана V явление, аналогичное кор-фёдерод, регулировалось властью. Там предписывалось в специальной статье: "Тот, который свои имущества и средств, которыми он владеет, хочет разделить и определить другому человеку за какую-то услугу в пище, одежде и всех других потребностях на время его жизни, должен прежде всего представить свои средства на тинге тем, которые должны ему наследовать, и если они не захотят принять те условия, на которых другой хочет его взять, то должен этот, другой человек, принять его к себе на названных выше условиях (Maade) согласно заключенному контракту, который должен быть обнародован на тинге"¹⁷⁵.

Мы видим, что в пределах широкого понимания кора предписанные в статье действия вполне соответствуют ему. Правда, здесь оказывается, что человек "свое имущество и средства хочет разделить и определить другому человеку". Это уже. Новый нюанс кор, хотя и среди примеров Р. Фриманнслюнн можно нащупать контуры предварительного раздела собственности. Например, престарелые помещались в отдельном, им отданном доме, или в части главного помещения (первый ее пример), или оставляли себе часть хозяйства в арбейтскоре (четвертый пример). Все же остальное в содержании статьи кодекса вполне увязывается с сообщенным Ригмурой Фриманнслюнн и, кроме того, дает дополнительную деталь – предварительное рассмотрение предложения престарелого на тинге. Наверное, сельский тинг (т. е. соседской общины, в которой живет престарелый) в конце XVII в., видимо, еще бытовал. Несколько примеров, аналогичных описанному образцу в кодексе, встречается в письмах чиновников, судей и крестьян, написанных в средние века и опубликованных в 27-томнике. Попытаемся обозреть их в ретроспективном порядке, от знакомых уже нам примеров, чтобы попытаться уловить вариации и принципиальные изменения.

В письме ленсманна из южного Хедмарка Турстейна Кульссёна от 13 марта 1498 г. приводятся различные свидетельства того, что некая женщина Оса была принята со своей усадьбой Бреттеволл и своим движимым имуществом на содержание к приходскому священнику в Ванге Сигурду, но теперь забрала все обратно и попрошайничает¹⁷⁶.

В письме от 12 апреля 1495 г. сообщалось, что три присяжных заседателя довели до всеобщего сведения содержание соглашения между Свейном Нильссеном и Гюнстейном Тургильссеном, согласно которому последний должен удержать половину усадьбы Аск в Реннесё, ибо он давал средства к существованию жене Свейна – Ингеборг Туральдсдаттер, которая находилась на его содержании, на что Свейн сказал, что нужно удержать то, что Ингеборг получила в Экеланне после своего отца¹⁷⁷.

В письме от 25 января 1476 г. сообщалось из Хеда (волость Удален), что два присяжных заседателя узнали и довели до сведения всех, что Астрид Арнесдаттер была принята своим родственником Асланом Улафссеном. Он должен был кормить и одевать ее до самого дня ее смерти, поэтому добился передачи ему части двора Гумрунгерюд в приходе Согн, хотя и не получил движимой собственности опекаемой¹⁷⁸.

В письме из Тёнсберга от 13 октября 1459 г. сообщаются Альф Кнутссён "законно запретил" своим родственникам продавать его усадьбу в Финнене, так как он хотел отдать ее содержавшему его своему бывшему домохозяину в Швеции, а сам собирался уйти со всем движимым имуществом в монастырь¹⁷⁹.

В письме из Тёсберга от 13 октября 1459 г. сообщаются два случая согласия раздела дворов после смерти опекаемых, между бывшими опекунами и родственниками опекаемых¹⁸⁰.

Письмо от 2 января 1432 г. из Тронхейма свидетельствует о том, что Арвид Ингельдссён договорился о пожизненном содержании его монастырем в Нидаросе. Поэтому он отдает монастырю свой двор на пустыре возле монастыря Мункелив и баню в Бергене, а также различные вещи из серебра и готовит для передачи им свой двор Петтавик и остальную земельную собственность¹⁸¹.

Скандальный случай сообщается в письме от 24 февраля 1424 г. из Свеннеса, где жена опекаемого отрицала, что она отказалась от положенного ей права на собственность, отдаваемую Эйрику Кетилссёну за содержание опекаемого¹⁸².

Священник и присяжные заседатели суда (лагретты), согласно письму от 15 августа 1420 г. из Глёмена, обнародовали, что Ертруд Ёисдаттер дала согласие отдать все свое добро Гриму Андрессёну за заботу о ней до самой ее смерти¹⁸³.

В письме из Восса от 9 августа 1417 г. говорилось, что Ховард Ботольфссеен дал согласие кормить и одевать опекаемого за его имущество до самой его смерти и оплатить его похороны¹⁸⁴.

В Рюде, согласно письму от 18 апреля 1410 г., хозяин умершего опекаемого и его законный наследник договорились о разделе добра покойного¹⁸⁵.

Интересный факт сообщается в письме из Тейге от 19 июня 1394 г., где два человека оповестили, что Гуннар Колбейнссён от имени своей жены и Элин Турдсдаттер от имени отдаваемого на содержание отца пришли к соглашению об этой отдаче его на прокорм до старости¹⁸⁶.

В письме из Бергера от 11 июня 1380 г. Сигурд Гуттормссён подтвердил соглашение о его тетке по отцу Брюнхильде Сигурдсдаттер, которую вводили в дом Ёрунна Арнессёна, предоставлявшего ей средства к существованию¹⁸⁷. Очень интересно, что этот же факт сообщен совсем в другом письме, в котором выясняются дополнительные детали. Так, из Ронга в письме от 7 декабря 1376 г. сообщалось, что два человека публично объявили, что Брюнхильд Сигурдсдаттер введена в дом Ёрунна Арнессёна, которому она поэтому дала усадьбу Ронг в Воссе, причем эта усадьба после смерти опекуна перейдет в руки его детей¹⁸⁸. Это исключительно интересные письма, особенно, если учесть, что дело происходит как раз в области Гулатинга.

В письме из Ставангера от 9 февраля 1370 г. сообщалось, что епископ Ботольф из Ставангера отдает рукописные свитки, которыми он владел еще до того, как стал епископом, в качестве компенсации Гудрун Хальстейнсдаттер, как женщине, подарившей свою собственность ему за пожизненное содержание ее в его епископской усадьбе¹⁸⁹.

В письме из Шилелейма, отнесенном к 1359-1360 гг., указывалось, что два человека публично сообщили о разделе Сигурдом Альфссёном всего движимого имущества со своим зятем (мужем дочери). Бергсвейном Никулассёном, а также о решении совместно содержать у себя Ивара Эйстейнссёна¹⁹⁰.

Из Ставангера два священника 14 июля 1348 г. писали, что Салмунн Стюрмессён, монах из Ставангера, от имени монашеской братии потребовал двор Ивара Вивильстада в Осе за то, что ему были даны средства к существованию, как и другим лицам в усадьбе братства, но Ивар это требование отклонил¹⁹¹. Интересно, что двумя годами раньше в письме от 23 сентября 1346 г. сообщалось, что этот Ивар из Оса расплатился с монашеской капителью сразу же при вводе его в монастырь, где он просил содержать его. Там говорилось, что пять священников публично объявили о том, что доверенное лицо капители в Ставангере приняло у Ивара из Оса дворы Стейнбрю в церковном приходе Гонд и Бьаланн в церковном приходе Гесталь за пожизненное содержание в монастыре¹⁹².

Как видим, монастыри во время католичества широко использовали это право наследования собственности тех людей, которых они брали на пожизненное содержание. Так, пять священников, согласно письму из Рингерике от 17 июля 1345 г., огласили, что заключена договоренность между монахом в Хаммаре. Брюнульфом Харальдссёном и Хоконом. Альфссёном, причем Альфссён передавал кое-что из своего недвижимого и движимого имущества Харальдссену, который обязался давать средства для существования до конца дней его¹⁹³.

Следующее, едва ли не самое интересное из всех писем, которые мы здесь обозрели, и одно из самых ранних из всех, где мне удалось найти что-то по теме, близкой к браннарв, сообщало 19 апреля 1344 г. из Йиске, что восемь человек довели до всеобщего сведения, что Огмунн Эйрикссён передал свою собственность – остров Хумла – в церковном приходе Святого Петера в округе Боргунн в провинции Сюннмёре Эрлингу Видкунссёну за то, что тот должен дать средства к существованию ему и сестрам в Йиске до конца их жизни, а их сыну до его 16-летия¹⁹⁴.

И опять о наследовании монастырями собственности за выделение средств к существованию: в письме из Нидаррса от 19 мая 1338 г. говорится, что три человека публично объявили о желании некой Херборг Бердорсдаттер вернуться домой, в свой двор в провинции Мере, так как она недовольна своим содержанием на прокорме в монастыре Нидарос, и обнародовали условия, на которых монахи из Нидароса содержали эту женщину¹⁹⁵.

И, наконец, о последнем и самом древнем письме из Ставангера от 19 июля 1325 г., в котором имеется материал на искомую тему. Там сообщали, что епископ Эйрик из Ставангера принял Гюдрид Уддсдаттер на пожизненное содержание в епископской усадьбе за отдаваемые ею в его владение дворы Кингельстад на, острове Финне и Хёйвик в округе Яле в провинции Рюфюлк¹⁹⁶.

Итак, мы познакомились с содержанием 19 писем норвежского средневековья, написанных в период с 1325 по 1498 г., и, как мне представляется, ясно увидели устойчивую традицию отдавать в наследство свою земельную собственность, двор и движимую собственность. Мы видим, что традиция была присуща всей Норвегии; ведь письма были и из Вестланна – области Гулатинга (из Бергена, Ставангера, провинции Мёре и др.) и из северной Норвегии – области Фростатинга (в частности, Тронхейм, или Нидарос), южной и восточной Норвегии – области Эйдсиватинга и Боргартинга (в частности, из Тёнсберга и фюлка – Хедмарк) и даже упомянута Швеция, где кому-то причиталось получить двор за содержание норвежца.

Письма норвежского средневековья – это практически все, что имеется вообще о предшественниках кор в опубликованных документах XII-XVI вв. И какие бы там ни были варианты – давал ли опекаемому средства к существованию родственник, чужой человек или монастырь, всюду вырисовывается одна и та же завещательная схема, которую мы отметили еще на стр. 134, говоря о понимании института браннарва: за содержание меня наследуй мою собственность. И тут, наверное, никакие вариации значения не имеют. Любые из них по всей Норвегии подходят под так называемое шестнадцатое наследование, или браннарв.

Я полагаю, что браннарв, флетфёрсель, фёдерод, кор – принципиально одно и то же явление. Другое дело, что в раннем средневековье оно было связано с наследованием уделя, имевшим особое значение, как родовая потомственная собственность, а в позднем средневековье и новом времени, когда термин удель сохранился, но поблекло его былое значение, суть и схема наследования браннарв остались прежними.

Но удивительное дело: ведь во всех письмах мы видим, что владелец распоряжается собственностью сам. Мы не знаем, каков исход тех немногих случаев, когда родственники вмешивались в распоряжение опекаемого о своем имуществе. Как же могло быть, что тут оказалось практически единоличное распоряжение землей, двором и движимой собственностью, в то время как статьи о разделе уделя (удельсскипти) фиксируют право любого потребовать и провести полный раздел уделя между всеми родственниками?

И все же это только кажущееся противоречие. И оно легко объяснимо, ибо, как мне представляется, здесь речь идет о разных категориях землевладельцев – землевладельцах богатых родовых усадеб, с одной стороны, и бедных или разоряющихся удельсманнах во главе индивидуальных семей, с другой стороны. Я думаю, что браннарв применялся лишь там, где состояние хозяйства было на грани нищеты. Как свидетельствуют письма, здесь, по-видимому, речь идет не о больших патриархальных семьях. Не случайно, что в них нигде не чувствуется большого коллектива за спиной опекаемого, что лишь изредка вообще фигурируют родственники, преимущественно жена, несовершеннолетний сын, престарелая сестра. Во всех письмах, говорящих об опекаемых, речь явно идет о малых семьях, и это вполне согласуется с моей мыслью, что большая семья сохранялась в средневековье как раз там, где благодаря оберегаемому правилу единонаследия большими коллективами из поколения в поколение были накоплены ценности (земельные и имущественные), и я думаю, что их-то и не касался браннарв. Ибо старых и немощных людей в громадном коллективе семейной общины со множеством рабочих рук было нетрудно прокормить. Яркий пример этого – художественно описанная старость Эгиля в "Саге об Эгиле": патронимия, образовавшаяся там, жила своей бурной и разносторонней жизнью и заботами, а он доживал свою долгую 90-летнюю жизнь – слепой, глуховатый, больной, мерзнущий, пытающийся пробиться на непослушных ногах, чтобы погреться, к очагу сквозь непроходимый заслон его греющихся домочадцев¹⁹⁷. Опекаемый мог завещать свой удель и двор чужим людям, но в том случае, если он был не из живой и действующей семейной общины.

Здесь самое время вспомнить об идиоме из статьи о браннарве. Профессор Кнют Робберстад полагал, что идиома связана с кремацией опекаемого, когда он умрет, но не объяснял, почему же идиома дублирует по сути дела одно и то же значение – "к сожжению и на костер", словно бы говоря о "двойной кремации"¹⁹⁸. Ведь даже, если трупосожжение еще имело место в Норвегии некоторое время спустя после принятия христианства в начале XI в., вряд ли это выражение получило бы письменную форму в 1220-х годах, когда трупосожжение как похоронный обряд исчезло.

Я склонен присоединиться к мнению Ч. Хелланна-Хансена, что первое в этой идиоме существительное brann следует переводить не как "сожжение", "кремирование", а как "бревно", "колонна", "столб у входа в жилье"¹⁹⁹. Этнографы знают, что действительно именно в Вестланне (т. е. в области того, же древнего Гулатинга) резные столбы по бокам от входа в жилой дом назывались в средневековье²⁰⁰ и называются до сих пор именно brann. Следовательно, til brannz можно расшифровать как "провести в жилье мимо входных столбов", "ввести в дом", "принять в дом".

Правда, Хелланн-Хансен вторую половину фразы оставляет в прежнем виде – "к костру", т. е. к кремации тела перед погребением. Я понимаю и вторую половину иначе, чем толкуют норвежцы. А именно, не в буквальном смысле "костер", а опоэтизированно – "очаг". Если учесть, что в Вестланне существовал в жилье очаг открытого типа – костер посередине зала под отверстием-дымоходом в потолке (а в хозяйственной постройке иллхюсе в сельских местностях Вестланна и, в частности, в Сетесдале он бытует и до сих пор), то перевод til bals – "к очагу" мне представляется убедительным.

А весь перевод статьи о браннарве должен звучать так: "Шестнадцатое наследование, которое называют "наследство за введение в дом", бывает в том случае, если кто-нибудь берет другого к себе, на радость и на мытарства, и дает ему средства к существованию, введя в дом и к очагу". Следовательно, и заглавие статьи должно пониматься так: "Наследство за введение в дом".

Теперь попробуем по средневековым источникам выявить конкретные проявления жизни соседской общины и попытаться реставрировать ее в наиболее характерных жизненных проявлениях. Сведения о соседской общине и в судебниках, и в другой документации донельзя фрагментарны и местами трудно сопоставимы. Впрочем, многие из них в другой связи (рассматривая алменнинг, семейную общину, браннарв) мы уже невольно приводили, ибо все же ими была пронизана вся повседневная жизнь землевладельцев. Сообщенные вскользь сведения о свидетелях при разделах земли и тяжбах, тинги по этому же поводу, конечно же внутри соседских общин или между ними, постоянные сообщения в рассмотренных здесь письмах о том, что столько-то человек довели до всеобщего сведения о таких-то делах с передачей или куплей-продажей земли, могут и должны быть симптомами жизни и деятельности соседской общины.

Мне представляется, что началом, откуда следует раскручивать нить этого исследования, могли бы послужить некоторые статьи в судебнике Лагабётера. Ибо в судебниках Гулатинга и Фростатинга на первый взгляд не прослеживается прямых доказательств. Тем не менее к ним будет повод вернуться позже.

В судебнике Лагабётера в связи с вопросом об оплате делегатов, едущих па Боргартинг (восточная Норвегия), упоминаются бюгделаги (bygdelag)²⁰¹, от которых избираются и направляются эти делегаты.

Вокруг древнего значения этого термина среди норвежских филологов и правоведов были жаркие споры. Не вдаваясь в ту часть споров, которая лишь уведет от существа вопроса, ибо она зачастую сводилась к чисто филологическим поискам, полагаю, что суть термина можно попять, если найти его употребление в действии, в жизни по другим источникам.

Так, в судебном предписании от 23 апреля 1293 г. о штрафе, наложенном герцогом Хоконом Магнуссоном, упоминаются бюгделаги в Хедмарке и Тотене²⁰², т. е. опять-таки в восточной Норвегии.

В норвежском судебнике Христиана IV, который по существу является переводом предыдущего судебника Норвегии – судебника Лагабётера, прежний термин бюгделаг исчезает, но его место занимает тинглаг (tinglag), видимо, понимаемый как синоним бюгделага. Для того чтобы яснее был смысл разбираемого, воспользуюсь не только непосредственно интересующей меня статьей судебника, но и предыдущей из раздела об обычаях тингов (Tingfarebolk).

"Те люди, которые обращаются в лагтинг (высший судебный орган в судебном округе Норвегии. – Г. А.), должны избрать доверенное лицо короля или его сборщика податей, – дома, в каждом шипреде (округе, отвечающем за помощь при вытаскивании на берег или спуске на воду корабля. – Г. А.), в его ленном владении, на том тинге, который проводится в четвертую неделю великого поста (midfaste), на месте, где происходит суд под открытым небом (tingsted), и они должны избрать тех мужчин, о которых они знают, что те будут соблюдать их наказ и вполне и лучше всего пригодны для этого"²⁰³.

И далее в главе 2-й как раз содержится развернутое положение, соответствующее главе 1, статье 2-й судебника Лагабётера об избрании мужчин на Боргартинт: "Доверенный короля или его сборщик податей должен избираться таким числом мужчин каждого тинглата или шипреде в его ленном владении, в каком возникает потребность. И они должны иметь оплату от буннов каждый в своем тинтлаге или шипреде за их хлопоты так часто, как часто они ездят на лагтинг, во всяком случае, за каждую милю по четыре датских шиллинга"²⁰⁴.

И, кроме того, в судебнике Христиана IV указывается, что избрание должно производиться не от областей, а от тинглагов или от каждого из шипреде. Разбор этих статей дал основание норвежскому правоведу Т. X. Ашехугу утверждать, что "каждый тинг, согласно нашему древнейшему праву, имел полную власть над делами круга своего тйнга"²⁰⁵.

Ему вторил норвежский правовед У. Сульнёрдаль, считавший всех жителей сельской коммуны или население группы хуторов (bygden) как "обособленное, независимое общество" (selvsteridig-samfunn), а бюгделаг из судебника Лагабётера – как самоуправляющуюся общину. Он писал: "Мало-помалу, после того, как Норвегия перешла от какого-то неопределенного географического понятия к тому, чтобы стать страной и государством, бюгделаги превратились из отдельных независимых общин (uavhengige samfunn) в самоуправляющиеся общины (selvstyrte kommuner)"²⁰⁶.

К сожалению, в судебниках трудно найти прямые подтверждения такой мысли, хотя она и представляется правдоподобной. Ибо право мужчины собрать тинг для решения спора встречается и в судебнике Лагабётера, и даже в двух более ранних судебниках. В судебнике Лагабётера пишется, например: "Всегда, когда какой-либо мужчина должен вызвать кого-либо на суд на тинге или домой к судье-старейшине, там должно даваться предупреждение за полмесяца внутри фюлка"²⁰⁷. В данном случае речь идет об оповещении по фюлку целой области, что вряд ли охватывало только одну соседскую общину.

В судебнике Фростатинга в разделе "Об алменнинге" встречается, например, такое законоположение: "Если заспорят и один будет утверждать, что эта земля – его собственность, а другой, что она – алменнинг", то для разрешения спора надлежало обратиться в тинг, куда в качестве соприсяжных свидетелей должны быть привлечены 12 хольдов, или "наилучших буянов"²⁰⁸.

Здесь тоже нет прямого указания на то, что этот тинг – судебное собрание, соседской общины, а следовательно, орган само-управления соседской общины. Но свидетелями под присягой, знающими границу между собственными землями буннов и истинную границу их алменнинга, могли ведь быть люди, жившие здесь же и, вероятно, знавшие, где начинаются границы их алменнинга. Человека из других мест, пользующегося совсем другими угодьями, для такого свидетельства не привлечешь. Значит, речь идет о привлечении на тинг свидетелей-соседей с общим для всех алменнингом, а это наводит на мысль, что речь идет о сходке для суда именно самоуправляющейся соседской общины.

Со времен короля Улава Харальдссона Святого (XI в.), когда христианство в стране стало государственной религией, церковь пыталась взять под свое влияние и контроль местное самоуправление соседской общины. Несомненно, церковь имела значительное влияние. Однако соседская община, как юридическое лицо, сохранила самоуправление в пределах своей территории в течение всего раннего средневековья. Правда, оно было уже в своей основе с самого начала образования норвежского государства ущемлено тем обстоятельством, что общинная земля – алменнинг – примерно с X-XI вв. становится юридической собственностью короля, что право расчистки целины и огораживания участка алменнинга в свою собственность было законным только после согласия короля (право бюгселя). Однако все ж©, кроме этого ограничения, текущая административная и правовая деятельность в пределах традиционно используемой земли была в руках соседской общины.

Скудость сведений о соседской общине в раннем средневековье в Норвегии заставляет переброситься к позднему средневековью, к XVII в., когда втянутое в войны датско-норвежское королевство нуждалось в деньгах и были увеличены вдвое, а то и больше подати с крестьян. Усиление эксплуатации и призыв новобранцев из крестьян в действующую армию (из расчета один от четырех хозяйств)²⁰⁹ вызывали недовольство. Ядром сопротивления против возрастающего гнета была соседская община. Сельский тинг, отражая интересы общины, разбирал заявления общинников и обращался к королю с жалобами на притеснения и несправедливость. Иски общин к королю зачастую не получали удовлетворения. Неслучайно поэтому XVII в. является веком частых крестьянских волнений, расправ крестьян с ненавистными чиновниками и неповиновений норвежских солдат в войнах Дании со Швецией²¹⁰.

В этот период усиления абсолютистской власти в датско-норвежском государстве местное самоуправление все более ограничивалось. Так, в сохранившемся указе датско-норвежского короля Фредерика III от 31 августа 1648 г. запрещается общинное самоуправление. В этом указе король говорит, что ему известно о том, что "часть крестьянского населения в некоторых местах в его стране Норвегии зачастую должна подчиняться собственной власти и самовольно бунны собирали тинг и сходку (ting og stevne), когда они хотели этого, а к тому же еще склонны участвовать во всевозможных непристойных сборищах". Полагая, что при таком "крупном злоупотреблении и постоянно бунтарской организации может причиняться много злого", король запретил посылать извещение о сходках или собирать "какое-нибудь сборище" без разрешения и присутствия судьи лена (fogden) и судьи первой инстанции (skriveren). Он установил при этом в качестве штрафа лишение удельсманнов их собственности – уделя – и лишение арендаторов арендуемой ими земли (av förstes – bygsel)²¹¹.

Этот указ существенно ущемил местное самоуправление, хотя и не уничтожил еще его. Однако деятельность соседской общины отныне регламентировалась королевскими чиновниками. Так как судопроизводство на тинге, совершаемое под контролем королевских чиновников, зачастую не удовлетворяло крестьян, то они группами обращались с письменными прошениями к королю. Считая эти коллективные жалобы и просьбы опасными попытками недовольных объединяться, король указом от 1 января 1649 г. запретил всякого рода общие прошения и ходатайства.

После 1660 г., когда была официально провозглашена абсолютистская власть в стране, самоуправление соседской общины, казалось, было уничтожено²¹². Однако общность общинных владений и чересполосица пашен как соседей, так и родственников, были той основой, на которой в тяжелые годы феодального абсолютизма сохранились прочные устои общинных традиций, которые жили и действовали в течение последующих столетий, вплоть до наших дней.

Надо думать, что если в пору, когда в норвежско-датском королевстве с его все усиливающимся абсолютизмом существовало самоуправление соседской общины, с которым боролся всесильный монарх, то в раннем средневековье, когда более сильными были первобытнообщинные пережитки и более слабым само государство, мощь самоуправляющейся соседской общины не вызывает сомнения. Даже сообщаемые выше штрихи таких устойчивых отношений в соседских общинах говорят в пользу этого.

Можно полагать, что до возникновения норвежского государства в эпоху викингов и до нее – во времена великого переселения народов соседская община была важнейшим органом администрирования и суда в повседневной жизни норвежских землевладельцев. Это утверждение автора согласуется с утверждением норвежского исследователя Магнуса Улсена о том, что управление через тинги было постоянным социальным институтом в Норвегии, начиная примерно с 500-х годов н. э.²¹³

Что могло входить в административные дела соседских общин? Статья о споре из-за алменнинга свидетельствует о том, что такими делами были пользование общинной землей и защита интересов общинников от посягательств своих соседей, а также, видимо, посторонних, не членов данной соседской общины. Из этой же статьи, где рекомендуется в качестве соприсяжных свидетелей выставлять на тинг 12 хольдов, или "наилучших бун-нов" можно понять, что важную роль в соседской общине определяло экономическое положение, что только богатые были достаточно авторитетны, чтобы считаться критерием истины на суде, ибо лишь им принадлежит, как видим, право толкования установленных традицией границ алменнинга и уделя и, видимо, вообще законов обычного права.

Как явствует из исландских родовых и королевских саг и из статей судебников раннего средневековья, которые здесь цитировались, в качестве участвующих на тингах упоминались только мужчины. Очевидно, имелись в виду лишь свободнорожденные (в раннем средневековье) или вообще землевладельцы (в позднем средневековье). Очевидно также, что коллектив семейной общины на тинге должен был представлять ее глава – патриарх.

Как же проявлялась деятельность соседской общины в новее дневной жизни землевладельцев?

Резонно предположить, что коллективистские тенденции и в соседской общине, и в слагающих ее патронимиях, в свою очередь состоящих как из больших патриархальных, так и из индивидуальных семей, должны были проявлять себя в различных формах взаимопомощи в труде, в семейном и общественном быту. Некоторые проявления этой деятельности общины в общественной жизни мы вскрыли выше. Здесь можно было бы лишь добавить, опираясь на письменный памятник середины XIII в. "Зерцало короля", написанный неизвестным автором, сведения о "не-зависимости и неповиновении со стороны буннов и вообще всего народа", проявлявшиеся в войнах того времени, о стремлении буннов к самоуправлению через собственные тинги и к желанию полагаться лишь на свою силу и численность²¹⁴.

Однако кроме самоуправления жизнь соседской общины проявлялась в различных формах взаимопомощи. Крупнейшим древним институтом общинной взаимопомощи в труде предстает дюгнад (dugnad). Слово дюгнад происходит от древненорвежского глагола "duga" в значении "помогать". Отсюда образовалось древненорвежское существительное "dugnaðr" – "помощь". В средневековье возникла боковая форма dugning, которая после королевского письма 1539 г. получила искаженную форму donningh, а в другом письме 1552 г. – doffningh, что нашло отражение в книгах судебных протоколов даже в XVII в. в виде книжной формы дувнинг (dovning)²¹⁵.

Дюгнад (dugnadr) встречается в классическом древненорвежском языке для обозначения именно соседской взаимопомощи²¹⁶ и издавна хорошо известен по всей Норвегии, хотя и со значительными вариантами по форме произношения и написания слова на разных диалектах страны. Чистую форму, которая выговаривается как дюгна (dugna), слово имеет в Телемарке, Халлингдале, Согне, Воссе, Сетесдале, Ерене, Эмли. Дюна (duna) встречается в Нурфьорде и Трённелаге; догна (dogna) – в северном Трённелаге, дютне или догне (dugne, dogne) – в Рюфюлке, дона (dona) – в северном Гюдбраннсдале, южном Трённелаге и Нурмёре, дюгнинг (dugning) в западном Телемарке, дювнинг (duvning) – в Нумедале, дюнинг (duning) – в Сигдале, домнинг (dômning), думнинг (domning) – в Упланне, Сулёре, Акерхсхюсе и Эстфолле, донинг (dôning) – в Эстердале²¹⁷.

Дюгнад мог организовать любой член соседской общины, когда его хозяйстве требовалось больше рабочей силы, чем могло обеспечить его хозяйство, особенно, когда это было связано с короткими сроками для выполнения работы. В то же время дюгнад был добровольным объединением общинников, которые работали в хозяйстве соседа по его просьбе.

Правда, добровольность эта была относительной. Юридически каждый общинник был вправе выйти из дюгнада, не участвовать в оказании помощи работой. Но фактически это было мало осуществимо, так как общность угодий и общие сроки ряда работ на своих участках, когда приходилось переезжать через другие участки, находящиеся в пользовании соседей, а иногда и общий труд в одном месте (на весенней вспашке, посеве, сборе урожая, который затем делили в зависимости от затрат труда и капитала – инвентаря и лошадей или волов) экономически сковывали, закабаляли общинников, делали их членами дюгнада помимо их воли и желания.

В дюгнаде не было никакого наследственного или выборного правления, доверенного или председателя. Тот, кто нуждался в помощи, сам заботился о том, чтобы довести об этом до сведения соседей, каждого в отдельности²¹⁸.

Территориально дюгнад мог быть небольшим. Например, для выполнения мелкой работы достаточно было собрать ближайших соседей, живущих в том же гренне или в ближайших гордах. В случае более объемной или срочной работы, требующей большего числа рабочих рук, приглашали соседей с нескольких дальних греннов, со всей соседской общины. Работы могли быть самыми разными: расчистка от камней участка пашни, перевозка сена с отдаленного сенокоса, жатва (если какое-нибудь хозяйство почему-либо не управлялось с ней), доставка лесоматериалов для строительства дома и другие виды помощи работой.

Одним из древнейших упоминаний о дюгнаде являются статьи в судебнике Магнуса Лагабётера об использовании соседской помощи в прибрежных районах Норвегии при вытаскивании из воды на берег и закрепления там судна, а также, наоборот, – при спуске судна на воду²¹⁹.

Как говорит само название, дюгнад первоначально, видимо, был только помощью в работе. Однако постепенно установилась практика угощения за эту работу едой и пивом или самогоном. В ряде случаев постепенно стали понимать под дюгнадом прежде всего приглашение погостить за помощь в работе. Поэтому, например, в Сулёре и в Эстердалене в средневековой Норвегии па-именование дюгнад было вытеснено прямым названием "эль" (øl – пиво). В Борге и Шьеберге дюгнад называли "ельпэль" (hjælp-øl – пиво за помощь), в местности Раккестаде – "хьер-эль-дюгнад" (kjør-øl-dugnad – пиво за помощь перевозкой), а в местности Иде (Id) – слот-эль (slaat-øl – пиво за сенокос)²²⁰.

В проведении дюгнада остро проявлялось социальное неравенство членов соседской общины. От мелких хозяйств землевладельцев или хозяйств арендаторов в работе на дюгнаде участвовали сын, дочь или сам хозяин, в то время как от крупных хозяйств на дюгнад являлся кто-либо из прислуги, батраков, реже – кто-либо из бедных родственников. В то же время следует сказать, что богатый удельсманн нуждался чаще и в значительно большем числе помощников, чем мелкий крестьянин, ибо у крупного владельца земли построек и скота было больше. Экономически же для хозяина проведение дюгнада было выгодным, так как стоимость угощения никогда не превышала стоимости полученной помощи работой.

Наиболее частыми были случаи проведения дюгнада при покрытии крыши березовой корой и дерном; именно такой покров крыши был наиболее распространен в средневековой Норвегии. Этот вид дюгнада имеет свои вариации местных названии в зависимости от этнических районов Норвегии, причем перевод почти повсюду значил одно и то же – "помощь покрытием крыши": тукедюгнад (tokedugnad) в области Рюфюлке и в районе Винье из области Телемарк, тукюдюгнад (tokudugnad) – в Сельюре и Витессе, тюкюдюгнад (tukudngnad) или только тюкю (tuku) в Халлингдале, теккардуна (tekkardona) – в Нурмёре, теккьярдуна (tekkjardona) – в Довре, Мелдале, Гронге, теккьедюгна (tekkjedugna) – в Тиме, Ёрене, такдонинг (takdôning) – в Рендале. В Гауларе просто говорили такнa (takna – крыша), а во многих районах Вестланна – теккьингсвейтсла (tekkjingsveitsla), тукювейтла (tokuveitla), такнингсветла (takningsvetla), т. е. "угощение гостей за крышу", "пиршество за крышу". В Сулёре на местном диалекте этот вид дюгнада иногда называли теккьяархёгтид (tekkjarhøgtid), что значит "праздник за крышу".

Покрывание крыши дерном или торфом считается тяжелой работой и, чтобы она могла пройти успешно, она должна выполняться в тихую ясную погоду (чтобы не сдувало ветром бересту и не мочило дождем дерн) и за один раз. Обычно покрывание крыши происходит в самые длинные дни летом, в вечернее время или ночью, когда соседи, приглашенные на помощь, заканчивают работу в своем хозяйстве.

Сперва поверх дощатой прибитой гвоздями обшивки стропил укладывается береста. Затем – нарезанный правильными квадратами дерн. Естественно, что чем больше поверхность крыши, тем больше приглашенных на дюгнад. В таких случаях дюгнад нередко выходил не только за границы ближайших хуторов или гренна, но охватывал всех свободных трудоспособных мужчин, хотя обычно имел в соседской общине совершенно определенный круг участников. Так, в Люнгдале, фюлк Вест-Агдер, весь район с глубокого средневековья делился на постоянные теккьелаги²²¹ с точно определенными границами. Если кто-нибудь из членов объединения просил покрыть крышу, все другие хозяйства должны были поставить работников. При этом доля участия разных хозяйств всегда соответствовала удельному экономическому весу самого хозяйства. От небольшого хозяйства, где соответственно мало построек (т. е. крыш для покрытия), посылали, например, девушку для вспомогательных работ. Крупное хозяйство должно было послать опытного работника, который может выполнять все основные работы, в том числе само покрытие крыши.

В случае, если кто-либо из членов объединения теккьелаг желал выйти из него, он мог это сделать только после того как дюгнад будет завершен хотя бы по одному полному кругу помощи всем членам объединения. После этого он сразу же заявлял присутствующим, что отныне не будет в теккьелаге и действительно не считался более в нем. Однако такое заявление о выбытии случалось в средневековье крайне редко и имело место лишь в более поздние времена, особенно в XIX и даже начале XX в. в связи с переходом жилых и отчасти хозяйственных построек на другой материал кровли (дранка, шифер, железо). Этот материал кровли устранил необходимость срочной работы, да и самого дюгнада по покрытию крыши, так как работы выполняли один-два человека.

Вот как описывается обычный дюгнад для покрытия крыши в позднем средневековье в Нурмёре, где крыши с берестой и дерном распространены вплоть до наших дней. После приглашения помочь покрыть крышу в каком-нибудь хозяйстве парни и девушки собирались часов в 4, 5 или 6 (после обеда) и при объявлении объема работы угощались пивом, а мужчины иногда получали по стаканчику водки. Затем приглашенных на дюгнад хозяин распределял на работу. Материал для кровли обычно уже был заготовлен, и первым этапом работы была укладка его в порядке, удобном для работы, иногда на одной стороне крыши. Работа без перерыва продолжалась до тех пор, пока не была закончена одна половина крыши. После короткой холодной закуски (обычно бутерброд) и часового отдыха приступали к укладке второй половины крыши. К концу работы хозяева подавали обед с выпивкой. Часто это угощение продолжалось до утра, нередко переходя в затяжную попойку. В Халлингдале совместная работа при покрытии крыши сопровождалась лишь коротким угощением с пивом, но никогда не принимала характера попойки и даже в средневековье здесь не было отмечено угощения водкой за помощь покрытием крыши²²².

Весьма часто в летнее время дюгнад организовывался для сенокоса – слоттедюгнад (staattedugnad), особенно в тех районах, где по условиям местности луга расположены далеко от гордов, например в Нурмёре. Созыв сенокосного дюгнада практически возможен, конечно; после того только, как соседи тех, которые нуждаются в помощи, уже закончили покос на своем участке. Тогда неуправлявшийся с покосом хозяин горда обращался к соседям. Так как предстояла довольно большая работа, особенно, если покос совсем не начинался в этом хозяйстве, то хозяин приглашал 20-30 сенокосчиков, в том числе около половины женщин для сгребания сена в копны. Чтобы собрать это число работников, нужно было обращаться не только в ближние, но в дальние хозяйства соседской общины. Сенокосный дюгнад организовывался только по субботам. Пришедшие на помощь приносили свой инвентарь в пятницу вечером и оставались на ночлег на сеновале в хозяйстве, чтобы начать работу с рассвета. Сенокос происходил, как и в обычный рабочий день в своем хозяйстве, часов с 5 утра и заканчивался в этот же день. Косцы брали полосы для покоса, а хозяин или батрак из хозяйства, где организован дюгнад, следовал последним по своей полосе, имея, таким образом, всех перед глазами. Своим темпом работы, догоняя впереди идущих или сохраняя начальную дистанцию, он регулировал общую скорость покоса. Считалось постыдным для впереди идущего, если следующий, особенно хозяин или работник из этого хозяйства, по своему ряду обгонял в работе и проходил вперед. В обеденный перерыв еда сопровождалась рюмкой водки, а после окончания всей работы следовал ужин с выпивкой. Хозяин приглашал музыканта, и обычно вся ночь на воскресенье проходила с музыкой и танцами.

В ряде районов Норвегии систематически не хватало на зиму корма для скота. Поэтому общинники организовывали дюгнад для сбора листьев – лаувдюгнад (lauvdugnad). Там, где было мало леса и где поэтому бревна для постройки должны были доставляться издалека, организовывался дюгнад по перевозке бревен, называемый-дюгнадшьеринг (dugnadskjöring)²²³. Дюгнад по постройке каменного дома в фюлках Саннё и Рюфюлке назывался "стейндюгне" – дюгнад по подвозке камней (steindugne). Аналогичное по форме название стендонинг (stendôning) имеет дюгнад при другом виде работ в Верхнем Рендале – при очистке от камней целинного участка общинной земли, который общинник, организующий дюгнад, собирался распахать, чтобы взять в собственность. Общинники помогали также при перевозке жилого дома с одного места на другое или при спуске с наступлением зимы временного дома с горного пастбища в долину. Этот вид дюгнада назывался хьередюгнад (kjöredugnad) – помощь перевозкой.

Из других видов соседской общинной помощи работой можно назвать дюгнад по сооружению изгородей (gjerdedugnad), дюгнад по добыче торфа (torvdugnad) в районах, где не хватало других видов топлива, например дров, дюгнад для перегонки древесной смолы – тьюрюротдона (tjururotdôna) в лесных районах Хейланнета и Сёр-Трённелага. Так называемую песчаную очистку мельничных жерновов в Сельбю всегда выполняли на дюгнаде.

Большое значение дюгнад имел для крестьян при расчистке ими новых общинных земель под пашню – нюленндюгнад (hylænddugnad). В этой трудоемкой работе участвовали наиболее крепкие мужчины от каждого хозяйства, входящего в соседскую общину. В объем работ включались: корчевание корней кустарников, пней и камней. Этот вид дюгнада, как наиболее важный и трудоемкий вид помощи, полагалось особенно хорошо отблагодарить. После напряженного рабочего дня следовала не менее напряженная и утомительная ночь с водкой, закуской и танцами под музыку до утра. Подобно тому, как в сельской общине в царской России за аналогичную помощь, называемую здесь "помочи", "толока", общинники получали угощение с водкой, причем, чем больше было выпито водки, тем большую известность получала среди общинников толока, так и в Норвегии наибольшую известность получал хозяин того дюгнада по расчистке земли, участники которого были более всего пьяны.

Для иллюстрации этого разительного сходства у норвежцев с восточными славянами (очевидно, так же похожи они и у многих других европейских, а может быть, и некоторых азиатских народов), как по форме, так и по содержанию этих видов общинной взаимопомощи и праздников после них, приведу цитату из книги Карла Бюхера "Работа и ритм": "В России работа-помощь называется "толока". Этот обычай распространен повсеместно от самой Белоруссии и до самых недр Сибири. На толоку собираются для вспахивания парового поля, во время навозницы, сенокоса, жнитва, для рубки капусты; при рубке леса, при постройке или починке домов; женщины собираются на толоку во время льняных работ, для пряжи и даже для уборки дома. Наиболее часто толока собирается в навозницу. В некоторых местностях, где поле вообще не удобряется, эту работу нельзя собственно причислить к полевым работам. Требуется только вывезти навоз со двора и, чтобы поскорее покончить эту грязную работу, на помощь созываются соседи. На толоку обычно созывают в праздничные дни, особенно, если два праздника следуют подряд. Обычно на толоку более зажиточные крестьяне, созывают народ; но вообще на толоку идут очень охотно; и многие обиделись бы, если б их не позвали. Во время жнитва часто случается, что члены одной и той же семьи работают на толоке в различных дворах. Многие идут на толоку уже ради обильного угощения, и ради выпивки. Кормят три раза в день. Ужин часто кончается пьянством. Чем пьянее гости, тем больше хвалят хозяина"²²⁴.

Эта практика обязательных выпивок после дюгнада нашла, как видим, отражение и в Норвегии в названии большинства видов дюгнада, ибо выпивка после работы приобрела значение обязательной второй части дюгнада. Например, названия в XV в. дюгнад-эль – пиво за помощь, слоттедюгнад-эль – пиво за помощь на сенокосе подтверждают письма 1423²²⁵ и 1446 г.²²⁶ Для района Аврскуг то же самое подтверждается уже в XIX в.²²⁷ Иногда в "названии как бы подчеркивается наличие этих разных по значению событий, что выражено соответствующими названиями их: дувнинг и пиво за сенокос (dovning og slaatöl), дувнинг и компания для выпивки (dovning og drikkelag)²²⁸. Письма средневековья показывают, что после дюгнада весьма часто на угощениях бывали драки, ссоры, поножовщина, иногда кончавшаяся ранением или убийством. Так, например, документ 1423 г. свидетельствует о том, что один из участников дюгнада по уборке хлебов (skurdarole) на последующей пьянке в горде Элин ранил ножом одного из собутыльников²²⁹. В 1539 г. в местности Брунла один из участников дюгнада был заколот ножом²³⁰. Имеются десятки других примеров, свидетельствующих о том, что выпивка в XV-XVII вв. стала обязательным дополнением дюгнада и что нередкой концовкой после оказания помощи была поножовщина.

Женщины также организовывали свои особые дюгнады. Когда в каком-либо хозяйстве возникала необходимость в вязании крупных шерстяных вещей, хозяйка организовывала дюгнад для чесания шерсти (karde- или kalerdugnad) или для прядения шерсти (spindedugnad). В последнем случае женщины собирались у пригласившей их хозяйки со своими прялками, садились в ряд и пряли коллективно, летом и осенью обычно па свежем воздухе. В средние века, когда лен еще имел большое значение в хозяйствах Норвегии, был весьма распространен дюгнад для льнотеребления (lindugnad)²³¹.

С очень давних времен, может быть, еще с эпохи викингов и до наших дней в ряде районов Норвегии, например в районе Квикне в фюлке Хедмарк, существует обычай, по которому невеста на своей свадьбе должна раздавать множество подарков, большей частью состоящих из вязаных шерстяных вещей. Например, дружки жениха и подруги невесты, все близкие родственники, а также музыкант на свадьбе должны были получить каждый по паре носков и рукавиц. Для того чтобы подготовить такие подарки, невеста задолго до свадьбы организовывала догнад, где участвовали как ее подруги – девушки, так и замужние женщины. Вознаграждение за эту помощь обычно не следовало немедленно; чаще всего невеста отвечала своей работой женщинам и девушкам – участницам дюгнада – уже после выхода замуж.

Следует остановить внимание еще на нескольких видах дюгнадов, значение которых в жизни общинников было весьма велико, а сами дюгнады были в такой степени обязательными, что даже трудно говорить о добровольности участвующих в них общинников. Одним из таких дюгнадов была совместная работа по ремонту летних дорог, ведущих из долинных хордов на горные пастбища, называемые вегалаг, вейлаг (vegalag, veilag), которая выполнялась ежегодно каждую осень после окончания всех видов земледельческих работ в течение двух дней и в которой должны были участвовать работники от каждого хозяйства соседской общины.

В зимнее время, когда возникла необходимость в подвозе сена с горных пастбищ, где оно хранилось с лета и осени, тот, кто первым нуждался в нем, извещал остальных общинников-соседей, пользовавшихся тем же сетером, о необходимости прокладки дороги в снегу на сетер. Этот вид дюгнада назывался брёйтлаг (bröitlag) – "объединение для прокладки дороги в снегу" – и требовал немедленного и общего участия общинников. Если кто-либо уклонялся или медлил, то встречал общественное осуждение. Даже существовал обычай бить кусками льда сани уклонившегося от участия в этой работе, причем даже после того, как он выезжал на работу. Этим подчеркивалась предосудительность его недавнего поведения.

Никто из общинников не мог заявить о своем выходе из этих двух названных объединений дюгнада, во всяком случае до тех пор, пока он владел данным гордом и общими с другими общинниками угодьями, на которых были расположены их сенокосы и куда необходимо было добираться по общей дороге²³².

Мосты также входили в заботу общинников. Круг общинников, так или иначе пользующихся мостом, должен был периодически собираться для совместной работы. Если мостов было несколько, то в сельской общине существовала практика постоянного закрепления определенных групп общинников за какими-то определенными мостами для систематического ухода за ними и ремонта их. Это объединение общинников по ремонту мостов общего пользования имело свое особое название – брюалаг (brualag).

Таким образом, дюгнад был формой общинной помощи трудом, оказываемой по просьбе или извещению кого-либо из членов соседской общины. Ее оказывали всем нуждающимся в ней и входящим в соседскую общину или в круг соседей нескольких ближайших, расположенных друг возле друга разных соседских общин, между которыми обычно существовала практика взаимопомощи. Это была помощь, в которой мог нуждаться как богатый, так и бедный общинник, форма взаимопомощи, которая представляла собой одновременно и привилегии, и обязанности, и никто не мог избежать ее. Общинник мог много раз за свою жизнь принять участие в дюгнаде, ни разу не прибегая к такой помощи сам. Принято было считать, и это действительно было так, что помощь получали и оказывали хозяйства, а не отдельные лица.

Еще одним из видов соседской взаимопомощи была так называемая обменная работа (byttesarbeit). Хотя некоторые исследователи общинных традиций в самой Норвегии считают, что эта взаимопомощь "не является институтом общины, как дюгнад, а имеет более неопределенные основания, опирающиеся главным образом на семейные взаимосвязи, дружбу и отдельные соглашения"²³³, факты показывают, что истоками этой взаимопомощи были как патронимические отношения, так и отношения различных хозяйств соседской общины, расположенных в разных частях долины, но связанных между собой другими формами соседской общинной взаимопомощи. Обменная работа выполнялась в тех случаях, когда она была слишком трудной для одного человека или когда шла быстрее и менее однообразно при участии группы. Принципом общинной работы был взаимообмен на эквивалентную работу. Это касалось и мужских, и женских видов работы, причем не только единовременных, но и сезонных. Например, мужчины двух соседних хозяйств при убое скотины объединялись для того, чтобы сначала управиться в одном хозяйстве, затем в другом.

Иногда несколько хозяйств объединялись для совместной работы по прополке, посадке или подсадке картофеля в каком-либо хозяйстве или попеременно в нескольких. Женщины также объединялись для обменной работы и во время убоя скота (на подсобных работах, например на мытье разделываемых частей туш), и для выпечки хлеба – пресных лепешек флатбрёд, и на других работах. Выпечка пресных лепешек обычно производилась в крестьянских хозяйствах два раза в год, каждый раз на следующие полгода и продолжалась весной и осенью по две недели. Понятно, что такая работа часто не могла производиться одним человеком, а хозяйство не могло выделить двух работников. Поэтому хозяйки соседних гордов помогали друг другу: пекли сначала у одной, затем у другой хозяйки.

Обменная работа предполагала взаимную помощь работой же, но не всегда такой же. В ответ могла выполняться совсем другая работа и в другое время. Например, крестьянин, который был хорошим кузнецом, помогал кузнецкими работами одному или нескольким своим соседям, а те отвечали ему за это тем, что скашивали для него траву на его участке луга или какой-либо другой работой. Пользование лодкой или лошадью соседа могло быть компенсировано какой-либо работой. Естественно, что в натуральном средневековом крестьянском хозяйстве трудно было бы ожидать оплаты деньгами взаимных услуг между хозяйствами. Соседская помощь в работе всегда предполагала то же самое в ответ, и при господстве общинного землепользования на большинстве земельных угодий между хозяйствами господствовали общинные взаимоотношения, и обменная работа со всем основанием может рассматриваться как проявление одной из форм общинных традиций.

Владельцы больших хозяйств обычно пользовались различными видами общинной взаимопомощи как одним из видов эксплуатации арендаторов, которым они сдавали в аренду часть земли. Дюгнад использовался также как форма скрытой эксплуатации богатыми землевладельцами мелких землевладельцев, которые зачастую были во многих отношениях зависимы от первых. В Вестофолле дюгнад рассматривался не только как добровольная взаимопомощь по просьбе соседа-общинника, но и как наименование обязательной работы арендатора у хозяина земли²³⁴.

А профессор С. Хасюнн вообще утверждал, что все обязательные, работы арендаторов у владельцев земли, как и отработки барщины на земле помещика, развивались из добровольной соседской взаимопомощи – дюгнада в соседской общине²³⁵.

Хасюнн указывал на то, что после эпидемии чумы в середине XIV в., когда вымерла значительная часть населения Норвегии и в ряде случаев целые сельские районы оказались опустошенными, королевское правительство вынуждено было вмешаться и навести порядок в выполнении сельских работ. Оно посылало горожан на временную работу в сельской местности. При этом Хасюнн ссылается на приводимое им прямое предписание Улава Хоконссена от 23 июня 1384 г. о посылке "горожан, мужчин и женщин, которые подходят для работы в деревне", "чтобы помочь крестьянам в организации дюгнадов по вспашке и уборке урожая" (for aa hjelpa bondene i onnedugnadene deira)²³⁶.

Однако этот сугубо правовой подход Хасюнна к вопросу участия королевской власти в организации дюгнада и его вывод о том, что дюгнад, оказавшись государственной мерой, постепенно стал "обязанностью и тяжелой цепью на ногах", что он стал формой поденщины или барщины, на базе которой будто бы выросло хюсманнство²³⁷, искажает картину социально-экономического развития Норвегии. В действительности процесс классовой дифференциации норвежского крестьянства, насаждение датскими властями с середины XV в. своего чиновничества и дворянства, особенно на юге страны, регламентирование дюгнада королевской властью – все это было проявлением борьбы короля и правящей верхушки за дальнейшую централизацию власти, созреванием абсолютизма, который в XVII-XVIII вв. достиг своего зенита. Отработки же превращались в форму эксплуатации, а феодальное государство лишь узаконило эту эксплуатацию.

Отражением становления феодального абсолютизма было также то, что крупные земельные собственники – монастыри и церкви до церковной реформации, а также удельсманны и помещики из немногих дворянских усадеб Норвегии, используя общинную традицию дюгнада, под ее покровом пытались, узаконить эксплуатацию мелкого крестьянства – как безземельных арендаторов, так и землевладельцев. Ряд документов средневековья свидетельствует об этом. Например, письмо от 24 июля 1552 г. сообщает о том, что крестьяне по два раза ежегодно в порядке дюгнада ходили в монастырь Святого Улава возле Тёнсберга (фюлк Вестфолл), "когда он был еще в силе" (видимо, до церковной реформы 1536 г.) "для помощи монастырю работами: сенокосом летом и перевозкой, сена в зимнее время", и эти работы были для них обязательными²³⁸.

Крупные землевладельцы из числа норвежских удельсманнов, находившихся па службе в своей местности в качестве офицеров армии, использовали под видом дюгнада на работах в своем хозяйстве подчиненных им солдат. Фактически это была принудительная барщина. Эксплуатация приобрела столь широкие размеры, что король, беспокоившийся, конечно, не о судьбах самих солдат, а об укреплении собственной армии и безопасности государства, и его чиновники вынуждены были неоднократно издавать предписания, ограничивающие или даже запрещающие использование солдат в хозяйствах офицеров.

В предписании короля от 12 октября 1673 г. говорится о том, что "некоторые офицеры ведут себя неподобающе, ибо используют солдат для собственных нужд и работ, а также для дорожных перевозок грузов, и что если те не хотят этого делать, то офицеры при смотре или на учении под тем или иным предлогом сажают их на деревянного коня или угощают тумаками и в то же время угрожают палочными побоями (spidsroten) без закона и суда"²³⁹.

Письмо короля Христиана V от 9 марта 1683 г. гласит в части 3, § 20, что "офицерам под страхом наказания должно быть запрещено использовать солдат для собственных работ в своих хозяйствах, в частности, предлагать и тем более приказывать солдатам выполнять какую-нибудь тяжелую работу в свою пользу..."²⁴⁰

О том, что офицеры на работах в своих усадьбах эксплуатировали труд солдат, используя обычай дюгнада, говорит, следующий отчет следователей, разбиравших жалобы: "В Норвегии повсюду среди народа бытует с древнего времени такой обычаи, что в осеннее время для спасения сена или зерна соседи и соседская община (grandelauget) добровольно собираются в один из дней для помощи друг другу, а тот, которому помогают, угощает едой, и питьем, и это у них, называется дувнинг (dovning). В тех же соседских общинах (naboer – eller grandelang) живут офицеры, которые пользуются не услугой соседей в своих гордах, а обслуживают себя своими драгунами или солдатами, которые являются жителями не этих соседских общин (som udi samme grandelaug ere boende)"²⁴¹.

В последний раз упоминается в документах об использовании дюгнада офицерами в сообщении 4-го комитета Стортинга от 12 сентября 1815 г., опубликованном в прениях Стуртинга за 1815-1816 гг. (№ 8, февраль, 1816, стр. 123):

"Так как обязанность солдата состоит в том, чтобы защищать свое отечество и выполнять те работы, которые полагаются ему, по положению, а не в том, чтобы работать на барщине (hoveri) на какого-нибудь другого гражданина (borger), комитет постановляет: что по указу от 23 марта 1746 г. установлено, что такой "довнинг должен быть совершенно отменен"²⁴².

Несмотря на эти меры, солдатская поденщина под названием дюгнада кое-где настолько вытеснила или исказила первоначальное понимание сущности этого общинного института, что даже в крупных печатных работах дюгнад изображался следующим образом: "Дюгнадом называется поденщина, которую норвежский солдат или драгун добровольно оказывает своему офицеру в его хозяйстве"²⁴³. На это ошибочное толкование дюгнада указывал и норвежский этнограф Кр. Эстберг²⁴⁴. В самом деле, даже трудно сказать, на чем базируется эта цитата из "Датского юридического словаря" Бадана. Во всяком случае, королевские предписания вряд ли могли стать основой для такого толкования "добровольности солдатского дюгнада", поскольку отрицательное отношение в них к таким дюгнадам, как к принудительным и незаконным, совершенно очевидно.

Третьим институтом общинной взаимопомощи средневекового крестьянства в Норвегии был белаг или бедлаг (belag, bedlag). Название происходит от слов be, bede – "просить", "молить" и lag – "компания", "общество", "объединение", т. е. "люди", собравшиеся по просьбе"²⁴⁵. Но в отличие от дюгнада, где общинники также собирались по просьбе, белаг предполагал просьбу о помощи в проведении крестин, свадьбы, похорон.

В различных районах Норвегии имелись вариации наименования белага: bealag – в Валдрессе, Ромерике, Нэсе и Энгердале, bearlag – в Ланне и Сулёре, beiarlag – в Ломе и Шьёке, baalag – в Саннвэре и Брюнланесе, bölag – в Мелдалене и частично в Сулёре и Эльверуме.

Территориально белаг обычно совпадал с соседской общиной, однако нередко бывали и исключения. Например, в районах, где дворы были разбросаны по долине отдельными хуторами, два близко расположенных друг возле друга хутора могли относиться как к своей соседской общине во всех ее повседневных делах и заботах, с которой у этих хуторов были общие угодья на алменнинге, так одновременно и к соседней лишь участием в белагах. Эти хутора, расположенные на стыке (i skjöta), в случае необходимости могли просить помощи у обоих белагов²⁴⁶.

Белаги с такими нечеткими границами, когда одно и то же хозяйство могло получать и регулярно (при поступлении просьбы об этом) получало помощь, обнаружены в области Хаделанн. Здесь, особенно в центре фюлка, нет никаких природных рубежей, образующих в других приходах более или менее четкие естественные границы соседских общин и белагов. Различные белаги Хаделанна при картографическом рассмотрении их напоминали пересекающиеся окружности. Подобные белаги, также существовали в западной Норвегии, особенно, в узких долинах, где горды часто находились друг от друга на значительном расстоянии. Семья каждой усадьбы считала себя соседней по отношению к примыкающим ближайшим дворам, расположенным как выше, так и ниже по долине. Таким образом, белаги имели как бы форму цепи со сцепленными кольцами; крайние звенья не были непосредственно связаны между собой, однако связь между ними существовала через промежуточные звенья. Дворы, находившиеся в середине долины, принимали участие в белагах на ее обоих концах и в то же время получали просьбы о помощи оттуда же. По-видимому, такие горды с центральным положением в долине получали просьбы помочь и практически участвовали в белаге чаще, чем, например, горды, расположенные в верховьях долины, где цепь общинной взаимопомощи с одной стороны прерывалась горным хребтом.

Белаг практически всегда состоял из двух этапов участия его членов: сначала по просьбе какого-нибудь хозяйства необходимо было помочь ему, затем эта помощь как бы компенсировалась угощением²⁴⁷. Если в каком-либо дворе родился ребенок, женщины данного белага оказывали ему и роженице свою помощь, по очереди присматривая за ребенком, пока тот не окрепнет и его не окрестят. Угощение после крещения было как бы компенсацией за заботы женщин белага. Если кто-нибудь умер, члены белага приходили по просьбе, помогали сделать гроб, вырывали могилу, относили тело на кладбище, что иногда было не по силам одной семье покойного, так как кладбище зачастую располагалось далеко, может быть, за горным хребтом, где была церковь. Затем в семье покойного начинались поминки, в которых участвовали члены белага.

Для белага, созванного для похорон и последующих поминок, в различных районах Норвегии существуют местные особые названия: гравлаг (gravlag – похоронная компания, в Глоппене), ёрдфердлаг (jördfærdlag – погребальная компания, в Гауларе), гравфердлаг (gravfærdlag – погребальная компания, в Согне), гравэльлаг (gravöllag – компания для похорон и пива, в Гейрангере), грефте (grefte – в Среднем Хураланне) и сэлабадагренн (sælabadagraend – в местности Этне в Южном Хураланне)²⁴⁸.

На свадьбе члены белага также принимали на себя организационные заботы. Сама свадьба, где все они участвовали, была компенсацией за их помощь новой семье, причем эти семейные торжества чаще всего были как раз такими случаями, когда круг членов белага оказывался шире всего. Это особенно бросалось в глаза, когда жених и невеста принадлежали к разным белагам. Но еще больше людей участвовали в организации помощи и гуляли на самой свадьбе, если молодые происходили из гордов, расположенных на стыках белагов. Иногда в таком случае организаторами и участниками оказывались четыре белага²⁴⁹.

Может показаться, что такие горды должны были нести дополнительную экономическую нагрузку для организации семейного торжества – крестин, свадьбы, поминок. Но это не так. В норвежской соседской общине существовала традиция угощения после оказания помощи в проведении семейных торжеств за счет самих членов белага, участвующих в помощи. В этом-то и проступает функция бел аса, как общинного института соседской взаимопомощи. Помощь оказывали фактически за будущую взаимную помощь, а угощение, служившее лишь дополнением к помощи, производилось за счет самих помогающих. Очевидно, что в тех случаях, когда на свадьбу приходили от 200 до 300 гостей²⁵⁰, хозяйство одной усадьбы, конечно, не могло бы без большого для себя ущерба обеспечить их из своих продовольственных запасов. Количество продовольствия, которое гость – член белага приносил с собой, определялось установившимся обычаем. Приносили с собой столько еды, сколько нужно было, чтобы прокормить себя 3-7 дней, пока длилось торжество, обычно мясо, масло, сметану, лефсер (вид норвежского хлеба в виде пресной плоской лепешки) и др.

Социальное положение различных членов соседской общины хорошо прослеживается на примере белага. Главы хозяйств всегда были членами белага. Это же почти всегда относилось и к членам кор. Постоянно работающая в хозяйстве двора прислуга также принадлежала к белагу в тех приходах, где их рассматривали как членов семей (чаще всего в мелких и средних хозяйствах). Положение батраков-арендаторов и поденных батраков было более сложным. Обычно они участвовали в белаге, если он проводился у их хозяина, но не получали приглашения в другие, хозяйства. В восточных районах страны их приглашали на белаг, но главным образом для того, чтобы они присматривали за лошадьми гостей, и только поздно вечером их обычно звали к столу. В некоторых восточных приходах страны батраки имели собственный белаг на территории соседской общины, куда просили для помощи й для праздника прислугу, а также хозяина того батрака, который обратился за помощью.

Следует обратить внимание еще на один вариант, а может быть, и институт общинной взаимопомощи также только в семейных делах. А именно: па сведения о существовании такого постоянного круга людей, составляющих лишь часть территориального белага и приходящих для помощи в семью соседа без специального приглашения помочь. Речь идет не об отдельных случаях, а будто бы именно о постоянном круге общинников, которых Ригмура Фриманнслюнн называет граннелаг. Она пишет: "...соседние дворы образовывали группы, различные по размерам. Самой маленькой был граннелаг. В нее входили ближайшие соседи и часто она не выходила за круг обитателей деревушки, состоящей из нескольких дворов. Главной целью граннелага было обеспечение взаимной помощи и поддержки и он функционировал во всех случаях, которые касались нужд людей, помимо удовлетворения повседневных нужд... Граннелаг иногда соответствует белагу, хотя обычно последний включает большую группу хозяйств"²⁵¹.

Кр. Эстберг дает другое толкование значению граннелага. Он склонен видеть в нем соседскую общину: "Слова гренн и граннелаг во многих местах употребляются вместо друг друга в одном и том же значении. Но в действительности они имеют различие, которое указывается всеми знатоками: гренн обозначает группу дворов, составляющих деревушку, а граннелаг составлен всеми жильцами в нем. В некоторых же сельских районах граннелаг имеет какое-то неопределенное значение соседства, взятого в целом"²⁵².

Ввиду скудости материалов по средневековью о граннелаге, толкуемом часто, как мы видели, в связи с письмами о солдатском дюгнаде в качестве соседской общины, трудно что-нибудь сказать о том, как возник этот коллектив взаимопомощи без просьбы об этой помощи. Можно лишь предполагать, что перед нами патронимическая группа в составе соседской общины, причем эта группа составляет отдельное поселение – гренн – или занимает несколько соседствующих хуторов. Именно патронимическим характером этой группы общинников можно объяснить то, что в таких делах, как рождение человека, свадьба, похороны, они приходят в эту семью и помогают без просьбы хозяев о помощи им.

Правда, само название коллектива означает именно "объединение соседей", но это не должно смущать. Из истории других народов, например русских и белорусов, известны также случаи, когда термином "соседи" ("суседи", "сябер", "сябр", "шабр") обозначались именно члены патронимии²⁵³.

*

Итак, общинная собственность на необрабатываемые угодья – леса, пастбища, водоемы, а зачастую и луга – была типичной формой землепользования на протяжении всей истории средневековой Норвегии. Здесь сталкивались интересы соседствующих больших патриархальных семей, а позже малых и больших в составе патронимии. Бытовавшие еще и в позднее средневековье периодические обмены пашнями также говорили в пользу тесной связи этой формы собственности на пахотные земли с общинной собственностью на пашнях сегментировавшихся больших семей, образующих патронимию. Эти обмены накладывали свой отпечаток на характер повседневных и спорадических работ не только внутри семейной общины или патронимии, но и всей соседской общины, в которую они входили. Главным, что цементировало существование семейной общины, была неделимость наследственных земель – уделя, а сохраняло и поддерживало соседскую общину и ее традиции – стойкое существование до конца средневековья и позже общинных угодий, алменнинга.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. G, 145.

2. G,   150 и 297.

3. G, 84 и 86.

4. G, 145-1.

5. G, 145-2.

6. G, 145-3, 4 и 5.

7. G, 145-6 и 7.

8. F, XIV, 7: "Svá sculu ålmenningar verd sem verit hafa fyrr at fornu fari, baedi hit öfta ос hit ytra".

9. L, VII, 61-1.

10. Chr,   IV,   VI-58.

11 Chr, V, III, 12-1.

12. F, XIV, 8-1.

13. L, VII, 62-1.

14. "Schiefloe", s. 35.

15. Edvard Bull. Det norske folks liv og historie, Bd. II, s. 128.

16. Там же, стр. 127.

17. F, XIV, 8 и L, VII, 62-1.

18. Там же.

19. F, XIV, 8 и L, VII, 62-4.

20. F, XIV, 8 и L, VII, 62-7.

21. F, XIV, 8 и L, VII, 62-3.

22. F, XIV, 8 и L, VII, 62-8.

23. G, 150-7.

24. L, VII, 64-19.

25. G, 149-7.

26. G, 149-6.

27. VII, 64-5.

28. G, 266: "Dei skal telja upp sine 5 langfedrar som har ått (garden), og dertil den sette som åtte bade til eige og til odel".

29. P, XII-4: "Engum manni verðr Jorð t oðall fyrr en 3 langfeðr hafa ått ok komr undir, hinn fjorða samfleytt" ("Никто не получал уделя на землю прежде, чем она принадлежала по мужской линии трем поколениям и переходит к четвертому без перерыва").

30. "Skeie", s. 7.

31. Ниже я намерен попытаться истолковать этот спорный и неясный термин, поскольку он представляется мне небезынтересным с точки зрения прав и в связи с пережиточными формами браннарв в позднее средневековье и в новое время.

32. G, 270, 2-8.

33. F, XIII, 25.

34. А. Я. Гуревич. Большая семья в северо-западной Норвегии в раннее средневековье. "Средние века", вып. 8. M., 1956, стр. 90.

35. B, I, 9.

36. Е, I, 50.

37. А. И. Неусыхин. Возникновение зависимого крестьянства в западной Европе VI-VIII веков. M., 1956, 183-186, 200-202, 208.

38. А. Я. Гуревич. Норвежские бонды в XI-XII веках. "Средние века", 1963 и 1964, № 24, 25.

39. А. Я. Гуревич. Норвежские бонды в XI-XII веках. "Средние века", 1963, № 24, стр. 34, сн. 60.

40. Там же, стр. 32, сн. 49.

41. Там же, стр. 34.

42. Там же, стр. 32.

43. А. И. Неусыхин. Возникновение зависимого крестьянства..., стр. 201.

44. "Исландско-русский словарь". M., 1962, стр. 329.

45. "Føroysk-donsk orðabok". Tórshavn, 1961, s. 183.

46. "Норвежско-русский словарь". M., 1963, стр. 359.

47. "Датско-русский словарь". M., 1960, стр. 279-280.

48. "Исландско-русский словарь". M., 1962, стр. 256.

49. "Føroysk-donsk orðabok". Tórshavn, 1961, s. 138, 183.

50. K. Maurer. Vorlesungen über altnordische Hechtsgeschichte. Bd. I. "Altnorwegischen Staatsrecht". Leipzig, 1907, S. 125-154; А. И. Неусыхин. Возникновение зависимого крестьянства..., стр. 201; А. Я. Гуревич. Норвежские бонды..., "Средние века", № 24, стр. 32-33.

51. K. Maurer. Vorlesungen..., Bd. I, S. 133; он же. Die norwegischen holdar. "Sitzungsberichte der philosophisch-philologischen und historischen Klasse der bayerischen Acadomie der Wissenschaften zu München", Jahrgang 1889, Bd. II, Heft IX, S. 204.

52. L, VII, 64.

53. G, 275.

54. L, VI, 2.

55. R. Frimannslund. Farm Community and Neighbourhood Community. "The Old Norwegian Peasant Community". Reprint from the Scandinavian Economic Review. Stockholm, 1956, p. 70.

56. В, I, 9.

57. В, I, 12.

58. E, I, 50.

59. В, I, 9.

60. F, IV, 55.

61. А. Я. Гуревич. Норвежские бонды..., "Средние века", № 24, стр. 28.

62. Там же.

63. Р. Фриманнслюнн на основании полевых археолого-этнографических материалов сообщает о таких пустующих гордах и даже тунах. Так, тун Стейнсланн, возникший еще до 1000 г. н. э., исследованию которого автор посвятила специальную работу, был безлюдным с середины XIV до начала XVII в. (R. Frimannslund. A Cluster Settlement in Western Norway, 1959, N 21, p. 210).

64. S. Hasund. Vårt landbruks historie. Oslo, 1930, s. 59.

65. Там же, стр. 60-62.

66. Там же, стр. 72.

67. Peder Clauston Friis. Norriges Bescrifuelse. "Samlede Skrifter" ved G. Storm. Christiania 1881; Absalon Pederson. Norges Beskrivelse. "Norske Magasin", I. Christiania, 1860.

68. См., напр., Г. Альгеймен. Сельское хозяйство и крестьянство Норвегия. M., 1924, стр. 16.

69. Цитировано по: Fr. Brandt. Forelæsniriger over den norske Retshistorie. I. Christiania, 1880, s. 314.

70. "Norges gamle Love". IV. Kristiania, 1885, s. 114.

71. Otto Kalkar. Ordbog over det ældre danske Sprog, II. København, s. 304.

72. K. F. Söderwall. Ordbok ofver svenska medeltidsspråket, I. Stockholm, s. 526.

73. S. Skappel. Om husmandsvæ senet i Norge, dets oprindelse og utvikling. Christiania, 1922, s. 2.

74. S. Hasund. Vårt landbruks historie, s. 79.

75. А. Я. Гуревич ("Большая семья"..., стр. 73) оценивает эти сведения иначе: "Довольно подробно структура родственных связей рисуется в разделе судебника Фростатинга, трактующем об уплате вергельда".

76. Baugr, baug – в переводе "кольцо". Оно было обычно из золота или серебра и предназначалось для расплаты, возмещения убытков, вергельда. Обычный вергельд в виде бауга в пользу короля исчислялся в 12 эре серебром или, что то же, полторы марки золотом. См. "Gulatinslovi". Oslo, 1952, s. 324.

77. S. Hasund. Bondesoge, I. Oslo, 1930, s. 111.

78. G, 218-1, 2.

79. F, VI, 2.

80. G, 218-4, 5.

81. G, 220-1.

82. F, VI, 2.

83. G, 219-1, 2.

84. G, 220-2, 3.

85. F, VI, 2.

86. Переводчик древненорвежских текстов и судебника Гулатинга профессор Кнют Робберстад в переводе статьи 220 и статья 219-3, 4 и в примечаниях к "Gulatingslovi" на стр. 326 резко сужает значение термина "брёдрунг", понимая под ним только "сына брата отца" (farbrorson), т. е. двоюродного брата. Как увидим дальше, такого ограничения не могло быть, ибо круг родственников по мужской линии охватывался полностью н даже шире, чем показано пока здесь.

87. G, 219-3, 4.

88. G, 220-4.

89. F, VI, 3.

90. Одна марка серебра, равная 214, 32 г, соответствовала 8 эре, или 24 эртуграм, или 240 пенни. 8 марок серебра равнялось 1 марке золотом. См.: Asgaut Steinnes. Mål vekt og verderekning i Noreg. "Nordisk Kultur", XXX, s. 151-152.

91. G, 220-5.

92. F, VI, 2.

93. А. Я. Гуревич. Большая семья..., стр. *73.

94. G, 236.

95. F, VI, 5-6.

96. G, 239-1, 2, 4, 5, 6, 7.

97. F, VI, 7.

98. F, VI, 8.

99. G, 275-1, 2, 3.

100. F, VI, 4.

101. А. Я. Гуревич. Большая семья..., стр. 74.

102. Е. А. Рыдзевская. О пережитках матриархата у скандинавов по данным древнесеверной литературы. "Советская этнография", 1936, М 2, стр. 15-44.

103. А. Я. Гуревич. Большая семья..., стр. 74.

104. Там же, стр. 75-76.

105. Там же, стр. 76.

106. Там же.

107. М. О. Косвен. Семейная община и патронимия. М., 1963, стр. 207.

108. Ю. В. Бромлей. Становление феодализма в Хорватии. М., 1964, стр. 149.

109. Там же, стр. 148.

110. Там же, стр. 148-149.

111. Там же, стр. 150.

112. М. О. Косвен. Семейная община и патронимия, стр. 4.

113. Там же, стр. 97.

114. G, 103-1.

115. F, VIII, 1.

116. G, 103-2.

117. F, VIII, 2.

118. G, 275; F, IV, 4. См. также здесь стр. 108.

119. G, 103-3.

120. G, 103-4.

121. А. Я. Гуревич. Большая семья..., стр. 78.

122. G, 282-1.

123. Хорнунгом в раннесредневековой Норвегии называли сына от свободной женщины, когда за нее не было дано приданого. Рисунгом называли внебрачного ребенка свободной женщины. Тюборен – сын от рабыни, который получал свободу, прежде чем прожил 3 года. Эти дети считались полноправными свободными людьми. См. G, 104.

124. В тексте судебника Гулатинга иногда встречаются, как в этой фразе, переходы на повествование от первого лица (см. G, Oslo, 1952, s. 85).

125. G, 58.

126. G, 103-5.

127. F, VIII, 7.

128. F, VIII, 5.

129. А. Я. Гуревич, Большая семья..., стр. 80.

130. F, VIII, 6.

131. G, 103-6.

132. G, 103-7.

133. G, 104-1.

134. G, 104-3-9.

135. G, 105-114.

136. Fr, 10-15.

137. "Сага об Эгиле". "Исландские саги". М., 1956, стр. 91.

138. Там же, стр. 101-103.

139. "Сага о людях из Лаксдаля". "Исландские саги", м., 1956, стр. 255-257.

140. Там же, стр. 257-263.

141. Там же, стр. 308.

142. "Сага о людях из Лаксдаля", стр. 341-342.

143. "Сага о Ньяле". "Исландские саги". M., 1956, стр. 477 485 486 и 487.

144. Там же, стр. 641.

145. Там же.

146. Там же, стр. 634.

147. "Сага о людях из Лаксдаля", стр. 267.

148. Islandske sagaer, bd. VI. København, 1970, s. 19.

149. F, XIV, 4.

150. А. Я. Гуревич пишет ("Большая семья...", стр. 86), что хавнскипти "не распространялась на луг, лес, пастбище, воды и прочее угодья, оставшиеся в совместном пользовании владельцев выделенных долей пахотного поля". Можно подумать, что эти "владельцы" из одной большой патриархальной семьи могли бы на самом деле распорядиться и поделить между собой алменнинг! Не говоря уже о том, что владельцем этих угодий считался король, угодья находились в пользовании соседской общины, в которой семейная община или даже патронимия была лишь какой-то частью соседской общины.

151. G, 87-1.

152. F, XIV, 4.

153. Я полагаю, что здесь речь, идет о свидетелях-неродственниках и членах данной соседской общины.

154. Видимо, осенью, после вспашки.

155. G, 87-2-8.

156. F, XIV, 4.

157. G, 267-9, 279, 292-3.

158. DN, VI, 1955, s. 589, Breve 812 ved 20. Npvbr. 1450, Oslo: "...sakar thes at aller almughen a Heidmark[enne] Gudbrandzdalom ос Øystradalom hafua swa sa[mthy]tkt of trwligha loffuat med wápnatake..."

159. G, 270-4.

160 G, 108.

161. V. Finsen. Fremstilling af den Islandske Familieret efter Grágás. Annaler for nordisk Oldkyndighed. Christiania, 1849, s. 278, 305 ff.

162. Fritzner. Ordbog over det gamle norske Sprog. 2-den udgave, Bd. I. Christiania, 1886, s. 70.

163. "Norges gamle Love", Bd. V, Heft 2, s. 112.

164. "Gulatingslovi". Oslo, 1952, s. 339.

165. K. Heiland-Hansen. Replikk til "Um brandarv og anna" av professor Knut Robberstad. "Historisk Tidsskrift", N 2. Bd. 40, Heft. 4. Oslo-Bergen, 1961, s. 335.

166. Там же, стр. 333-335; он же. Brannarv i Gulatingslovi. "Historisk Tidsskrift", N 3, Bd. 40, Heft 2. Oslo-Bergen, 1960, s. 137-148.

167. А. Я. Гуревич. Архаические формы землевладения в юго-западной Норвегии в VIII-X вв. "Уч. зап. Калининского гос. пел. ин-та", т. 26. Калинин, 1962, стр. 153.

168. R. Frimannslund. Farm Community and Neighbourhood Community. "The Old Norwegian Peasant Community". Reprint from the Scandinavian Economic History Review. Stockholm, 1956, p. 66-67.

169. Там же, стр. 67.

170. Там же.

171. Там же.

172. Там же, стр. 68.

173. Там же, стр. 66 и 67.

174. K. Heiland-Hansen. "Brannarv" i Gulatingslovi. Historisk Tidsskrift, N 3, Bd. 40, Heft 2. Oslo, 1960, s. 138-139.

175. "Norges gamle Lover 1682-1938". Chr. V, v, 9, s.: 29-30

176. DN, VIII, 1858, Brev 1029, s. 755-757.

177. DN, XII, 1864, Brev 622, s. 655-656.

178. DN, XII, 1864, Brev 584, s. 622.

179. DN, IV, 1852, Brev 546, s. 633.

180. DN, IV, 1852, Brev 830, s. 622.

181. DN, X, 1861, Brev 609, s. 427-428.

182. DN, IV, 1852, Brev 678, s. 505.

183. DN, IV, 1852, Brev 658, s. 490.

184. DN, II, 1849, Brev 653, s. 47.

185. DN, II, 1849, Brev 627, s. 454.

186. DN, VIII, 1858, Brev 635, s. 470.

187. DN, III, 1851, Brev 466, 8. 363.

188. DN, IX, 1860, Brev 298, s. 219-220.

189. DN, VII, 1857, Brev 494, s. 374-375.

190. DN, IX, 1860, Brev 239, 8. 183.

191. DN, I, 1847, Brev 311, s. 247.

192. DN, VII, 1857, Brev 308, s. 249-250.

193. DN, I, 1847, Brev 295, s. 235.

194. DN, IX, 1860, Brev 171, 8. 132-133.

195. DN, VII, 1857, Brev 234, s. 201-202.

196. DN, VII, 1857, Brev 167, s. 153-154.

197. "Сага об Эгиле", "Исландские саги", М., 1956, стр. 247-250.

198. "Knut Robberstad. Um brandarv og anna". "Historisk Tidsskrift", N I, Bd. 40, H. 3. Oslo-Bergen, 1961, s. 262 f.

199. K. Helland-Hansen. "Brannarv i Gulatihgslovi", s. 140.

200. Fritzner. Указ. соч., стр. 177.

201. L, I, 2.

202. Сообщено по раб.: О. Solnördal. Rettleiing i almenningslæren. Oslo, 1958, s. 61.

203. Chr. IV, 1-2.

204. Chr. IV, 11.

205. Т. Н. Aschehoug. De Norske Communers retsforfatning för 1837. Kristiania, 1897, s. 65.

206. О. Solnördal. Указ. соч., s. 62.

207. L, I, 9.

208. F, XIV, 7.

209. О. A. Johnsen. Norwegische Wirtschaftsgeschichte, Jena, 1939, 5, 280-285.

210. Kr. Visted og Н. Stigum. Vår gamle bondekultur, Bd. I. Oslo, 1951, s. 20-25; F. Lindberg. Bondefreder under svensk medeltid. "Historisk Tidskrift". Stockholm, 1928, s. 1-32.

211. Сообщение по: О. Solnördal. Указ. соч., s. 63.

212. Сообщение по: О. Solnördal. Указ. соч., s. 64.

213. Сообщение по: О. Solnördal. Указ. соч., s. 251.

214. "Konungsskuggsja", 1848, s. 77; см. также: Е. А. Рыдзевская. Некоторые данные из истории земледелия..., стр. 45.

215 DN, II, 1848, Brev 1115, s. 817; DN, VI, 1855, Brev 1154, s. 836.

216. Kr. Østberg. Dugnad, Ny lord. Aarg. 7. Kristiania, 1920. s. 2.

217. Там же.

218. Kr. Østberg. Grænd, grannelag og belag Ny jord. Aarg. 7. Kristiania, 1920, s. 27.

219. Kr. Østberg. Dugnad, 1920, s. 96.

220. Там же, s. 97.

221. Tekkjelag в переводе означает: "объединение для покрытия крыши".

222. Kr. Østberg. Dugnad, 1925, s. 5.

223. А также хьёредонинг (kjöredôning), хьёрардунинг (kjörarduning), хьёрследюгнад (kjörsledugnad). В Довре он также назывался тимбердуна (tinaiberdona), в Дюстере – тимбердюгнад (timberdugnad), что в переводе означает "единовременная помощь по просьбе". В Рендале эта форма соседской общинной помощи называется тёммердонинг (tömmerdôning) – "помощь бревнами", а в Сульдале – "спиредугне", "помощь балками" (spiredogne).

224. Karl Bücher. Arbeit und Rythmus. Berlin, 1899, S. 295. To же, в русском переводе: Карл Бюхер. Работа и ритм. М., 1923, стр. 217.

225. DN, IV, 1852, Brev 673, s. 501.

226. DN, II, 1849, Brev 708, s. 580.

227. Anders Heyerdahl. Urskogs Beskrivclse. Christiania, 1882, 8. 116-117.

228. Kr. Østberg. Dugnad, 1925, s. 9.

229. DN, IV, 1852, Brev 673, s. 501.

230. DN, VI, 1855, Brev 1154, s. 836.

231. В некоторых местах, например в Трённелаге, он назывался гармдюгнад (garmdugnad) или кламмедюгнад по названию небольшого инструмента (garm, klammer – скоба или зажим), с помощью которого лен очищали от мякины.

232. Kr. Østberg. Grænd, grannelag og belag, s. 28.

233. R. Frimannslund. Farm Community and Neighbourhood Community, p. 73.

234. Kr. Østberg. Dugnad, 1925, s. 16.

235. S. Hasund. Det norske husmandsvæsens oprindelse. Kristiania, 1922, s. 357-359.

236. S. Hasund. Bonder og stat under naturalsystemet. Kristiania, 1924, s. 122.

237. Там же.

238. DN, II, 1849, Brev 1115, s. 817.

239. Цитировано по: Kr. Østberg. Dugnad, 1925, s. 17.

240. Там же.

241. Там же, стр. 18.

242. Там же, стр. 21.

243. Gustav Ludvig Baden. Dansk Juridisk Ordbok. København, 1822.

244. Kr. Østberg. Dugnad, 1925, s. 16.

245. Между прочим, в "Советской этнографии" (1956, № 4) в статье Свале Сульхейма, видимо по вине переводчика статьи, было совершенно неверно истолковано значение термина "белаг", как "молитвенное объединение".

246. Kr. Østberg. Grænd, grannelag og belag, s. 22-28.

247. В Дании и Швеции в средневековье также существовал аналогичный институт общинной взаимопомощи. В Дании он назывался бюделав (bydelav) или ильделав (gildelav) и сохранился в остаточных формах вплоть до начала ХХ в. В Швеции белаг именовался иллеслаг (gilleslag, в провинции Сконе), бидлаг (bidlag), будлаг (budlag) или тильфелле (tilfælle – "случай") на Готланде.

248. Kr. Østberg. Grænd, grannelag og belag, s. 25.

249. Там же.

250. Там же.

251. R. Frimannslund. Farm Community and Neighbourhood..., p. 70.

252. Kr. Østberg. Grænd, grannelag og belag, s. 23.

253. М. О. Косвен. Семейная община и патронимия. M., 1963, стр. 125, 172-179.