Литература

Источник: Е. А. ГУРЕВИЧ. ДРЕВНЕСКАНДИНАВСКАЯ НОВЕЛЛА: ПОЭТИКА "ПРЯДЕЙ ОБ ИСЛАНДЦАХ"

Центральная и самая многочисленная группа "прядей об исландцах" – именно она, прежде всего, и будет интересовать нас в дальнейшем – рассказы, действие которых разворачивается за пределами Исландии, получившие в связи с этим название "прядей о поездках из страны" (útanferðar þættir). "Открытые" в свое время Вольфгангом Ланге, отметившим их в своей классификации "древнескандинавской новеллы" как тип прядей, соответствующий "королевским сагам" и повествующий о конунге и его посетителе-исландце¹, они были в дальнейшем подробно рассмотрены Джозефом Харрисом, чье исследование структурных особенностей подобных рассказов впервые позволило выявить их наиболее общие отличительные признаки, а значит, и очертить наконец границы этой группы текстов². Пойдя по стопам Т. Андерссона, незадолго до того предпринявшего структурный анализ двадцати четырех "семейных саг" и обнаружившего лежащие в их основе постоянно воспроизводимые модели³, Харрис задался целью подвергнуть аналогичному изучению типичное устройство пряди, закономерно избрав для этой цели рассказы, чье сходство не могло не броситься в глаза. Другой и, по мнению самого автора, не менее важной предпосылкой для его исследования послужил формальный анализ сказки, результатом которого стало выявление присущих ей констант ("функций действующих лиц"), произведенный В. Я. Проппом, чья работа лишь спустя три десятилетия после ее первого появления (1928)⁴ стала доступной западному читателю. Опираясь на опыт фольклористов и последовательно отделяя неизменное ("эмическое" в терминологии Дандеса) от переменного ("этического") – устойчивые, повторяющиеся элементы в строении исследуемых им рассказов от многообразных способов их реализации ("артикуляции нарративной структуры") в композиции конкретных произведений, Харрис сумел выделить следующие основные "морфологические" компоненты, из которых слагаются "пряди о поездках из страны", – Введение, Путешествие / Приезд в Норвегию, Отчуждение, Примирение, Отъезд / Путешествие в Исландию, Заключение.

В дальнейшем нам предстоит проверить, насколько точно эта схема соответствует структуре подобных рассказов, однако уже предварительно можно заметить, что она носит чрезвычайно общий характер и отвечает не столько задаче выяснения и описания специфических черт, присущих "прядям о поездках из страны" как особой жанровой разновидности древнескандинавской новеллы, сколько целям выделения самого предмета исследования. Представив пряди об исландцах на чужбине в качестве монолитной группы, включающей в себя тридцать один рассказ, Харрис, конечно же, не мог не отметить как обнаруженные им отклонения от основного структурного типа, так и ряд различий между однотипными прядями, однако он не пошел дальше констатации того, что было воспринято им как индивидуальные особенности отдельных произведений, и не увидел необходимости в более детальной классификации рассказов, входящих в выделенную им группу. И, как представляется, не случайно. В отличие от фольклорной сказки, конструируемой по заданным шаблонам в ситуации, когда личный вклад того или иного сказителя в традицию оказывается ничтожно малым, а перевес общего над индивидуальным предопределяет весьма успешное использование формальных методов исследования, пряди, по его мнению, представляют собой высокохудожественные литературные произведения, в которых, пусть и в неодинаковой степени, но ощутимо проявляется сознательная авторская активность их создателей⁵, что, естественно, не может не сужать поля применения методологии, суть которой и сводится к выявлению общего в частном. Не вдаваясь в вопрос о правомерности ставить пряди – произведения средневековой словесности, по всей видимости, восходящие к устной традиции и создаваемые в рамках "эстетики тождества" "авторами", не до конца осознававшими себя в качестве таковых, а потому и не потрудившимися оставить нам свои имена, в один ряд с действительно авторской прозой, заметим лишь, что подобный взгляд на предмет исследования не вполне согласуется с изначально сформулированной самим же Харрисом задачей – выявить общую нарративную структуру рассматриваемых им рассказов. Между тем, как мы попытаемся доказать, последние не только поддаются более детализованному структурному анализу, но и, несомненно, нуждаются в нем, поскольку лишь при его условии готовы раскрыть перед исследователем секреты своей поэтики.

Поэтому, принимая за отправную точку нашего анализа "прядей о поездках из страны" выделенную Харрисом общую схему, мы в дальнейшем будем придерживаться ее лишь постольку, поскольку она не противоречит полученным нами данным, по необходимости отклоняясь от нее, а также дополняя ее более дробной классификацией входящих в эту группу рассказов. О том, на каких основаниях они будут подразделены на отдельные подвиды, пойдет речь в своем месте, здесь же остается лишь привести полный перечень исследуемых текстов.

1. "Прядь об Аудуне с Западных Фьордов" ("Auðunar þáttr vestfirzka")

2. "Прядь о Бранде Щедром" ("Brands þáttr örva")

3. "Прядь об Эгиле сыне Халля с Побережья" ("Egils þáttr Síðu-Hallssonar")

4. "Прядь о Гисле сыне Иллуги" ("Gísls þáttr Illugasonar")

5. "Прядь о Торде Золотой Асы" ("Gull-Ásu-Þórðar þáttr")

6. "Первая Прядь о Халльдоре сыне Снорри" ("Halldórs þáttr Snorra-sonar I")

7. "Вторая Прядь о Халльдоре сыне Снорри" ("Halldórs þáttr Snorra-sonar II")

8. "Прядь о Храфне сыне Гудрун" ("Hrafns þáttr Guðrúnarsonar")

9. "Прядь о Хрейдаре Дураке" ("Hreiðars þáttr heimska")

10. "Прядь об Иваре сыне Ингимунда" ("Ívars þáttr Ingimundarsonar")

11. "Прядь об Одде сыне Офейга" ("Odds þáttr Ófeigssonar")

12. "Прядь о Халли Челноке" ("Sneglu-Halla þáttr")

13. "Прядь о Стейне сыне Скафти" ("Steins þáttr Skaptasonar")

14. "Прядь о Стуве" ("Stúfs þáttr")

15. "Прядь о Торгриме сыне Халля" ("Þorgríms þáttr Hallssonar")

16. "Прядь о Торлейве Ярловом Скальде" ("Þorleifs þáttr jarlsskálds")

17. "Прядь о Тородде сыне Снорри" ("Þórodds þáttr Snorrasonar")

18. "Прядь о Торстейне с Восточных Фьордов" ("Þorsteins þáttr aust-firðings")

19. "Прядь о Торстейне Любопытном" ("Þorsteins þáttr forvitna")

20. "Прядь об исландце-сказителе" ("Íslendings þáttr sögufróða"), или "Прядь о Торстейне Сказителе" ("Þorsteins þáttr sögufróða")

21. "Прядь о Торвальде Тасальди" ("Þorvalds þáttr tasalda")

22. "Прядь о Торварде Вороньем Клюве" ("Þorvarðs þáttr krákunefs")

23. "Прядь об Эгмунде Ударе и Гуннаре Пополам" ("Ögmundar þáttr dytts ok Gunnars helmings")

24. "Прядь о епископе Ислейве" ("Ísleifs þáttr byskups")

25. "Прядь об Асбьёрне Тюленебойце" ("Ásbjarnar þáttr Selsbana")

26. "Прядь о Торстейне Мороз-по-Коже" ("Þorsteins þáttr skelks")

27. "Прядь о Стурле" ("Sturlu þáttr")

28. "Прядь о Тормоде" ("Þáttr Þormóðar")

29. "Прядь о Торстейне сыне Халля с Побережья" ("Þorsteins þáttr Síðu-Hallssonar")

30. "Прядь об Оттаре Черном" ("Óttars þáttr svarta")

31. "Прядь о Торарине сыне Невьольва" ("Þórarins þáttr Nefjólfssonar")

I. ВВЕДЕНИЕ И ПУТЕШЕСТВИЕ / ПРИЕЗД В НОРВЕГИЮ

Среди выделенных базовых элементов структуры прядей лишь Введение, основная функция которого – представление главного героя, не является исключительной приметой рассказов этого типа: нет нужды напоминать, что вводные характеристики персонажей, содержащие, наряду с подчас весьма подробными генеалогическими и топографическими сведениями, описания их внешности, характеров, достоинств и недостатков – непременные составляющие нарративной структуры "саг об исландцах".

Между тем при ближайшем рассмотрении нельзя не заметить, что Введение к "прядям о поездках из страны", будучи предваряющей частью повествований иного содержания и масштаба, как правило, немало отличается от, казалось бы, аналогичного элемента саги. Начать с того, что в противоположность "сагам об исландцах" "пряди об исландцах" обычно дают весьма скупые сведения о родословной и семейных связях своих героев. Не вызывает сомнения, что эта важная особенность прядей не в последнюю очередь проистекает из того обстоятельства, что герои их, в отличие от протагонистов саг, как правило, представителей влиятельных и зажиточных семейств (что само по себе неслучайно: как справедливо замечает У. Я. Миллер, поддержание распри, предполагавшее привлечение на свою сторону помощников и союзников, уплату возмещений и т. д., было по средствам лишь состоятельным людям⁶), в большинстве своем – люди безродные и об их исландских сородичах либо было попросту нечего рассказать, либо они не заслуживали упоминания. Более того: одна из задач Введения зачастую, по-видимому, и состояла в том, чтобы подчеркнуть незначительность происхождения главного героя, сумевшего вопреки своей весьма скромной "стартовой позиции" собственными силами выбиться в люди и – как раз в результате тех испытаний, которые выпали на его долю на чужбине и послужили предметом того самого рассказа, к которому приступал автор пряди, – самостоятельно добиться почетного положения в обществе. Таков, к примеру, Торд, впоследствии прозванный Тордом Золотой Асы (Gull-Ásu-Þórðr), или герой одной из самых знаменитых прядей – Аудун с Западных Фьордов. Представляя каждого из этих персонажей, рассказчики соответствующих историй даже не упоминают их "отчеств":

"В дни правления конунга Эйстейна сына Магнуса Голоногого приехал из Исландии человек по имени Торд. Он был родом с Восточных Фьордов и беден. Человек он был многообещающий и превзошел своего отца. Был он не из тех, кто отступал перед равными. Торд был хороший скальд" ("Прядь о Торде Золотой Асы", ÍSÞ III, 2128).

"Жил человек по имени Аудун, а родом с Западных Фьордов. Он был небогат Он поехал из Западных Фьордов в Норвегию вместе с Торстейном, богатым бондом, и Ториром-корабельщиком" ("Прядь об Аудуне с Западных Фьордов", ИС II, 493).

Принято считать, что вводные характеристики такого рода, возможно, свидетельствуют, что перед нами – вымышленные персонажи. Однако и в тех случаях, когда это заведомо не так и протагонистами прядей становятся отпрыски реальных (иначе говоря, известных из других источников) и даже именитых исландских семейств, рассказчики этих историй, тем не менее, как правило, не вдаются в столь характерные для "семейных саг" генеалогические подробности, ограничиваясь куда более лаконичным представлением своих героев⁷ или даже вовсе обходясь без каких-либо пояснений, справедливо полагая, что "полное" имя персонажа способно говорить само за себя (ср. начало "Пряди о Торстейне сыне Халля с Побережья" в "Гнилой Коже": "Рассказывают, что однажды Торстейн сын Халля приехал из торговой поездки в Дублин, в которую он отправился вопреки воле и без разрешения конунга...", ÍSÞ III, 2285 – заметим, что Торстейн до этого вообще не упоминался в саге).

Было ли вызвано подобное представление героев "прядей о поездках из страны" тем, что основное действие этих историй всегда разыгрывалось за пределами Исландии, а потому и их протагонист-исландец, независимо от его происхождения, неизменно оказывался вырванным из своих привычных семейных и социальных связей, предоставленным самому себе в полном смысле слова самодеятельным героем, или же трактовка безвестных персонажей по законам жанра распространялась также и на представителей почтенных и влиятельных семейств? Одно, разумеется, не исключало другого. Как бы то ни было, надо полагать, что с отмеченной особенностью должно быть связано и еще одно отличие вводных частей прядей от того, что мы привыкли находить в "сагах об исландцах": тогда как Введение к сагам зачастую представляет не только "титульного героя" истории, но вместе с ним и других участников грядущего конфликта вкупе с их ближайшими сородичами, тем самым фазу же очерчивая круг главных действующих лиц еще не разыгравшейся драмы (что вовсе не мешает рассказчику и в дальнейшем по мере необходимости пополнять его новыми персонажами), Введение к прядям (если только это не Введение "сагового типа", о котором пойдет речь впереди), напротив, в большинстве случаев знакомит читателя исключительно с центральным героем рассказа, откладывая представление всех других персонажей до их непосредственного вступления в действие.

Однако самое существенное отличие вводной части пряди от сагового Введения все же заключается не в этом. Оказывается, что Введение здесь вообще выходит за рамки традиционного представления-характеристики центрального персонажа рассказа и охватывает всю его "предварительную историю", иначе говоря, все действие пряди, предшествующее прибытию героя в Норвегию, где, собственно, и зарождается, разворачивается и находит конечное разрешение ее главный конфликт, образующий тему и истинное ядро повествования⁸.

Поскольку эта начальная "предварительная история" становится объектом изображения и включается в действие прежде всего для того, чтобы объяснить причины, вынудившие героя покинуть страну, вводная часть пряди может охватывать события, проводившие на протяжении значительного периода времени (например, от рождения героя до его отъезда в Норвегию), и иногда разрастаться до внушительных размеров, превращаясь в едва ли не самостоятельное повествование. Последнее, по сути дела, представляет собой не что иное, как "семейную сагу" в миниатюре: в ней с разной степенью подробности, но по большей части схематично описываются (или лишь упоминаются) узловые моменты традиционного для произведений этого жанра внутриисландского конфликта – распря, убийство, вызванная им кровная месть и последующее объявление героя вне закона. В таких случаях особенно заметно, что действие пряди – как конкретной истории и вместе с тем как особого жанрового образования – начинается там, где заканчивается действие саги: с отъезда героя из Исландии (а в частном случае – с изгнания или бегства из страны поставленного вне закона протагониста).

В целом в прядях отчетливо выделяются два вида Введений "сагового типа". В первом – единственное произведение, где оно встречается, это "Прядь о Храфне сыне Гудрун" ("Hrafns þáttr Guðrúnarsonar") – предварительная история разыгрывается в исполненном драматизма сценическом действии, которому предпослано составленное в полном соответствии с канонами "семейной саги" представление сторон – главных участников описываемого конфликта. Показательно, что собственно герой пряди (Храфн) назван здесь последним:

"Одного человека звали Торгрим (Þorgrímr hét maðr). Он жил на хуторе Стад в Хрутафьорде. Торгрим был человек богатый, но плохой хозяин. Его жену звали Торгерд. У них было два сына, Кальв и Грим; оба они получили неплохое воспитание. Это были люди задиристые и ненадежные, как и их отец.

Жил человек по имени Сигват (Maðr hét Sighvatr). Он жил на хуторе Пески в Хрутафьорде. Жену его звали Гудрун (Guðrun hét kona hans), это была женщина умная и достойная. Их сына звали Храфн (Hrafn hét sonr þeirra), он был молод, красив и статен. Сигват не отличался бережливостью; землей он владел хорошей, но деньги промотал..." (ИС II, 464-465).

В этой презентации героев многозначителен и выбор формул их именования, призванных сразу же "задать" иерархию персонажей в действии: тогда как первая позиция имени (Торгрим, Гудрун, Храфн) по традиции указывает на центральных участников конфликта (в "сагах об исландцах" так принято представлять важных в сюжетном отношении персонажей), препозиция нарицательного компонента при введении отца главного героя, Сигвата (Maðr hét Sighvatr), напротив, может сигнализировать о том, что ведущая роль в грядущей драме принадлежит не ему⁹. Как оказывается, он, действительно, очень скоро покидает сцену. Сразу же вслед за введением персонажей вспыхивает конфликт между главами семейств, который вскоре приводит к убийству: Торгрим сражает Сигвата, попытавшегося было предотвратить незаконную потраву своих лугов. По прошествии довольно долгого времени, когда младшее поколение героев входит наконец в возраст, позволяющий им участвовать в распре, вражда захватывает и их: юный Храфн сын Сигвата, узнав от своего товарища по играм Кальва сына Торгрима о том, что последний – убийца его отца, наносит требуемый долгом мести ответный удар, убивая Кальва. Гудрун скрывает сына от Торгрима, а затем, после того, как тому удается объявить Храфна вне закона, помогает ему уехать из страны. На этом заканчивается "сага", занимающая добрую треть всего рассказа, и начинается собственно "прядь", повествующая о тяжелых испытаниях героя в Норвегии, где под давлением обстоятельств он совершает еще одно убийство и в результате навлекает на себя гнев самого Магнуса Доброго. Об этой норвежской части истории Храфна еще не раз придется говорить в дальнейшем, здесь же нас в первую очередь должна интересовать предваряющая ее "семейная сага".

В ней мы последовательно находим все фазы зарождения и развития традиционной распри двух семейств – от предостережения героини (Гудрун), не советующей своему мужу Сигвату вступать в деловые отношения с Торгримом, до вынужденного отъезда из Исландии поставленного вне закона юного мстителя, причем каждая из этих фаз (за исключением разве что вынесения судебного решения на альтинге, о котором сообщает сам автор) представлена в ярких и динамичных сценах. Сам собой возникает вопрос: каким образом автору рассказа удалось вместить в несколько страниц текста не краткое изложение всех этих происшествий, но полноценную сагу, от начала и до конца разыгранную в драматическом действии? Простые ссылки на мастерство повествователя едва ли способны приблизить нас к пониманию того, какими средствами он справляется со своей задачей. Оказывается, что это, с одной стороны, сокращение до минимума или даже полный отказ от описания межсценического действия: сцены сменяют одна другую вследствие мгновенного перемещения "объектива", подчас даже не разделяясь обычными в таких случаях заключительными или вводными ремарками, с другой же – компрессия самых сцен, в которых диалог их участников то и дело уступает место единственной ключевой реплике одного из персонажей:

Ср.: (1) Сигват обсуждает с женой покупку скота у Торгрима; последняя реплика Гудрун:

"– Не советую тебе иметь дело с Торгримом, он человек хитрый и нечестный.

[Следующая сцена:] Но Сигват все же отправился к Торгриму и сказал: – У меня к тебе вот какое дело: я бы хотел купить у тебя скотину;

(2) Сигват договаривается с Торгримом; окончание сцены:

– Тогда по рукам, – говорит Торгрим.

[Следующая сцена:] Сигват воротился домой и рассказал своей хозяйке о сделке. Она говорит в ответ:

– По мне, не бывать бы вовсе этой сделке. Ведь теперь, когда он заполучил лоскуток нашей земли, он станет травить наши луга.

[Межсценическое действие:] На другой день был пригнан купленный Сигватом скот. [Следующая сцена:] А позднее тем же летом Торгрим сказал:

– Теперь у нас прибавилось выгонов, однако я слыхал от женщин, что молочному скоту не хватает пастбищ и надои невелики. Гоните коров на луга к Сигвату, я имею право на эту землю.

[Межсценическое действие:] Его люди так и сделали.

[Следующая сцена:] Когда Гудрун увидела это, она сказала:

– Все идет, как я предсказывала, недаром мне с самого начала не понравилась эта сделка..." (пер. Е. А. Гуревич, ИС II, 465-466).

В результате события, на деле разделенные более или менее длительными промежутками времени (происшествия одного лета в описании конфликта Сигвата с Торгримом или события нескольких лет в описании взаимоотношений Храфна с Кальвом), предстают как непрерывно и стремительно развивающаяся драма¹⁰, неуклонно продвигающаяся к своей трагической развязке. Конечно же, подобная нарративная техника используется и в сагах, однако – и в этом, собственно, и состоит главное отличие организации повествования в вводной части "Пряди о Храфне" от изложения настоящей саги – она никогда не выступает в них в качестве доминирующего или тем более единственного способа ведения рассказа, но обычно применяется в комбинации с другими приемами, в том числе и противоположного свойства, каковым, к примеру, является прием ретардации. Как не раз замечалось, замедление движения действия на подступах к кульминации – один из наиболее характерных приемов в повествовательной технике саги. При этом оттягивание решающей сцены и тем самым нагнетание напряжения может достигаться различными способами, самые обычные из которых – это введение второстепенных деталей и промежуточных эпизодов, усиливающих ожидание аудитории¹¹. Напротив, концентрация в прядях приемов, направленных исключительно на ускорение действия, открывает возможность разыграть "предварительную историю" главного героя в максимально сжатой форме, не заменяя сценического представления событий их кратким изложением.

Именно этот последний способ сообщения обстоятельств исландской предыстории центрального персонажа пряди мы и находим во втором виде Введений "сагового типа". Повествование здесь ведется исключительно самим автором, который с большей или меньшей обстоятельностью рассказывает о событиях, приводящих к отъезду героя из Исландии. Таково, например, Введение к "Пряди о Торлейве Ярловом Скальде" ("Þorleifs þáttr jarlsskálds"). Презентация главного героя и его родичей ничем не отличается здесь от обычного представления персонажей "семейных саг":

"Жил тогда на Склоне в Сварвадардале человек по имени Асгейр Рыжая Шкура. Он был человеком зажиточным и родовитым. Жену его звали Торхильд; это была женщина недюжинная, умная и всеми уважаемая. У них было три сына, и все они подавали большие надежды. Старшего из них звали Олав Дробитель Ведьминых Жезлов, другого – Хельги Храбрый. О них обоих больше рассказывается в других сагах, чем в этой. Их младшего сына звали Торлейв; он рано возмужал и был человеком опытным и весьма сведущим во многих искусствах. Он был хороший скальд. Он воспитывался на хуторе Дымы в Среднем Фьорде у брата своей матери, Скегги из Среднего Фьорда, пока ему не минуло восемнадцать лет" (пер. Е. А. Гуревич, ИС II, 447).

Далее мы узнаем о знаниях, полученных Торлейвом от его воспитателя, а затем о совершенном им убийстве, повлекшем за собой объявление вне закона и необходимость скрываться от разыскивавших его врагов. Скупо перечисляя все эти факты биографии героя, рассказчик последовательно опускает подробности, адресуя читателя к другому источнику – саге, повествующей об этих событиях:

"...за эту зиму произошло много достойных упоминания событий, о чем рассказывается в саге о людях из Сварвадардаля..." (ИС II, 447-448).

Введения "сагового типа" встречаются и в других прядях (ср. № 10, 27), и все же они используются в прядях довольно редко. Обычно же прошлое героя остается "за кадром" даже в тех случаях, когда о нем есть что рассказать, или оно имеет прямое отношение к событиям, описываемым в пряди. Знаменательно, например, что об уже знакомом нам Гисле сыне Иллуги ("Gísls þáttr Illugasonar" – его история содержит немало аналогий с историей Храфна), прибывшим в Норвегию с единственной целью – отомстить за своего отца, за много лет до того павшего в Исландии от рук человека, впоследствии сделавшегося королевским дружинником, во Введении к пряди сказано лишь, что он был "сыном Иллуги, сына Торвальда, сына Тинда, брата Иллуги Черного", и что он приехал в Норвегию семнадцати лет от роду. О том же, чем был вызван его отъезд из дома, и о существенных для последующего действия обстоятельствах его предыстории мы узнаем лишь на стадии зарождения конфликта, причем из уст самого героя.

Перемещение фокуса повествования на события, разыгрывающиеся за пределами Исландии, приводит, таким образом, не к распространению, а, напротив, к сужению вводной части пряди, которая может вообще сводиться к лаконичному "именованию" героя. Введение при этом очень часто никак не отделено от другого обычно следующего за ним структурного элемента повествования – сообщения о приезде героя в Норвегию. Более того, в этом случае две начальные фазы действия – Введение и Путешествие / Приезд в Норвегию формально могут и вовсе меняться местами: сообщение о приезде протагониста становится ключевым элементом зачина, как, например, в только что упомянутой "Пряди о Гисле":

"Во времена правления Магнуса конунга приехал из Исландии в Норвегию человек по имени Гисл..." (ИС II, 527)

или в "Пряди о Бранде Щедром" ("Brands þáttr örva"), где вводная характеристика героя оттесняется на вторую позицию:

"Рассказывается, что в одно лето приехал в Норвегию из Исландии Бранд сын Вермунда из Озерного фьорда. Его называли Брандом Щедрым, и это прозвище подходило к нему как нельзя лучше" (ИС II, 503).

Забегая вперед, заметим, что информативная скудость подобного Введения, не раскрывающего никаких (или почти никаких) сведений о родственных связях героя или о происшествиях, в которых ему доводилось участвовать до его появления при дворе норвежского правителя, делает возможным применение в прядях не используемой в сагах нарративной стратегии – последующего упоминания неких ранее не обнародованных обстоятельств биографии героя (как в "Пряди о Гисле"), а то и прямого включения в текст релевантных для основного действия ретроспективных рассказов персонажей, в которых герои прядей сами ведут повествование о неких событиях собственного прошлого.

Введение и/или Путешествие / Приезд в Норвегию могут, наконец, и вовсе опускаться в случае повторного упоминания главного героя пряди в "королевской саге". Представление того или иного персонажа на более ранних этапах изложения истории норвежского правителя автоматически исключало необходимость (да и возможность) его повторного формального введения в повествование, когда рассказчик непосредственно переходил к сообщению его частной истории. В этом случае элиминированные при составлении компиляции структурные элементы пряди непременно замещались отсылками к предшествующему тексту саги (ср.: "Халльдор сын Снорри был в Миклагарде с Харальдом конунгом, как уже рассказано раньше, и приехал с ним в Норвегию из Гардарики..." – "Вторая Прядь о Халльдоре сыне Снорри"). Подобное редактирование текста прядей, обусловленное включением этих историй в контекст королевского жизнеописания, наблюдается в разных сводах "саг о конунгах" и затрагивает целый ряд вставных рассказов (ср. № 6, 7, 13, 17, 31).

Особого упоминания в этой связи заслуживают две единственные "пряди об исландцах" в составе "Круга Земного" – "Прядь о Стейне сыне Скафти" ("Steins þáttr Skaptasonar") и "Прядь о Тородде сыне Снорри" ("Þórodds þáttr Snorrasonar"), включенные в "Сагу Олаве Святом" (КЗ, 292-296, 299-303). О прибытии отпрысков влиятельных исландских семейств (Стейн был сыном Скафти Законоговорителя, Тородд – сыном Снорри Годи) к Олаву в саге упоминалось ранее, после чего рассказывалось о том, как конунг запретил им покидать страну (КЗ, 279, 290), что и послужило поводом для конфликта между ним и обоими исландцами. Естественно поэтому, что обе пряди открываются отсылками к соответствующему эпизоду саги, однако характер этих отсылок показывает, что их цель не столько напомнить о введенных ранее персонажах, сколько теснее увязать следующие затем частные истории – рассказы об их злоключениях в Норвегии с изложением саги. Не вызывает сомнения, что автор "Круга Земного", как уже говорилось, не включивший в свое собрание ни одной из "прядей о поездках из страны", во множестве присутствовавших в более ранней компиляции (в "Гнилой Коже"), предпочитает трактовать истории Стейна и Тородда не в качестве вставных повествований об исландцах, вплетаемых в текст королевского жизнеописания, как поступили бы на его месте составители других сводов "королевских саг", но в качестве эпизодов саги. Отсюда не вполне обычные зачины обеих историй: "Прядь о Стейне" начинается с упоминания не только ее главного действующего лица, но одновременно и второго "заложника" – Тородда, в дальнейшем не играющего в ней никакой роли ("Тородду сыну Скафти и Стейну сыну Снорри пришлось не по вкусу, что им не позволили поступать по своей воле"), после чего следует традиционная вводная характеристика героя:

"Стейн сын Скафти был очень хорош собой и искусен во всем. Он был хорошим скальдом, любил роскошные наряды и был честолюбив" (пер. Ю. К. Кузьменко, КЗ, 292).

(Согласно другому источнику, "Tómasskinna", bl. 133 v-134 r¹², Стейн за свою любовь к роскоши даже получил прозвище Великолепный. Из-за нее же он нашел бесславный конец, приняв смерть от валька позарившейся на его богатство женщины. Как сказано в саге, по общему мнению, позорная гибель Стейна явилась воздаянием за его честолюбие и неповиновение конунгу Олаву.) "Прядь о Тородде" также вводится как эпизод саги и открывается ссылкой на уже изложенные ранее обстоятельства, которая замещает и исключает обычные вводные сообщения:

"Тородд сын Снорри остался в Норвегии по велению Олава конунга, когда Геллир сын Торкеля получил позволение отправиться в Исландию, как об этом уже раньше было написано. Он оставался при Олаве конунге и был очень недоволен тем, что ему не разрешили поехать туда, куда он хочет" (КЗ, 299).

Вообще же при отсутствии Введения, на которое, помимо представления и характеристики героя, была возложена еще и роль формального зачина – пограничного сигнала, прерывающего действие основного повествования (саги) с тем, чтобы переключить его на вставной рассказ, последняя функция целиком препоручалась именно таким ссылкам на уже упоминавшиеся ранее обстоятельства: без их помощи невозможно было приступить к изложению пряди. Аналогичную функцию "переключателя действия" выполняет и обычно краткое Заключение, отмечающее вторую внешнюю границу пряди. В нем ее главный герой либо окончательно выводится из повествования, либо переводится в план действия "королевской саги", что автоматически означает и его переход на другие роли: из центрального героя собственной истории он превращается в одного из второстепенных или даже периферийных персонажей "чужой" саги – становится одним из многих дружинников-приближенных государя.

Вторжение компиляторов во вступительную часть прядей могло иметь своим последствием не только изъятие из них "морфологических" компонентов, ставших избыточными в результате вплетения повествований о заезжих выходцах из Исландии в широкое полотно событий, описываемых в сагах о правителях Норвегии, – в отдельных случаях оно приводило к приращению к традиционному зачину прядей новых элементов, не предусмотренных их базовой структурой и, как иногда удается проследить, сравнивая разные варианты одной истории, отсутствующих в других версиях тех же рассказов. Так, редактор порой не сразу приступал к изложению того или иного рассказа, но по какой-то причине считал необходимым предпослать ему некоторое предисловие, в связи с чем добавлял к уже имеющемуся Введению новое вступление, часто с целью "увязать" нижеследующую историю с предшествующим действием саги. Ср.:

"В то же самое лето, о котором сейчас рассказывалось, приехал из Исландии в Норвегию Торвальд Тасальди, племянник Глума Убийцы..." ("Прядь о Торвальде Тасальди", ÍSÞ III, 2317).

Судя по всему, особенно предрасположен к внесению всякого рода дополнений был составитель "Книги с Плоского Острова". Вполне вероятно, что именно его перу принадлежит и следующее вступление к "Пряди о Торлейве Ярловом Скальде":

"Теперь нужно рассказать о том, что произошло на склоне дней ярла Хакона из Хладира, который заслужил немало презрения колдовством своим и ворожбою, и поделом, потому что злодеяния его и богохульство нанесли многим людям тяжкий и непоправимый ущерб, и душе их, и телу. Случилось же с ним так, как часто бывает: когда наступило время расплаты, нелегко оказалось ее избежать, ибо такова природа врага рода человеческого, что, как увидит он, что человек полностью находится в его власти и не возлагает никакой надежды на Бога, то он сперва соблазнит его и склонит вероломными хитростями проклятого своего коварства к нечестивой жизни, а потом, когда дни того уже сочтены, ввергнет в мрачную темницу неизбывных мучений, где ждут его скорби и страдания без конца" (ИС II, 446-447).

За этой возвышенной, выдержанной в так называемом ученом, стиле преамбулой (никакой перевод не в состоянии передать скопления аллитераций, призванных придать особую лапидарность ее заключительным словам: "verður hann drekktur í dökkri dýflissu dálegra, kvala með eymd og ánauð utan enda", ÍSÞ III, 2267), следует подробное Введение "сагового типа", в котором, как уже говорилось, представляется главный герой пряди и излагаются события, предшествовавшие его отъезду из Исландии.

Помимо "Книги с Плоского Острова", "Прядь о Торлейве Ярловом Скальде" сохранилась в нескольких бумажных списках XVII в., в которых процитированный пролог отсутствует. На этом основании обычно высказывают предположение, что перед нами – позднейшее добавление, привнесенное в прядь при составлении компиляции¹³. Не исключено также, что на счет деятельности редактора следует отнести и отдельные иностилевые вкрапления, обнаруживаемые в тексте пряди (так, следы ученого стиля наблюдаются в речи Хулителя Приживала, под личиной которого скрывался Торлейв, – бродяги, явившегося к ярлу Хакону, а также в заключении рассказа). Впрочем, соотношение различных рукописей пряди о Торлейве позволяет лишь строить догадки о "составе" и стиле ее утраченного оригинала.

Совершенно иначе обстоит дело с рассказом, сохранившимся в нескольких средневековых редакциях, – с "Прядью о Халли Челноке" ("Sneglu-Halla þáttr"). Если в более раннем собрании "королевских саг", в "Гнилой Коже", эта прядь начинается с традиционного Введения / Приезда в Норвегию:

"В одно лето из Исландии прибыл корабль, и на нем был Халли Челнок. Родом он был с севера страны. Он был скальд и весьма несдержан на язык" (ÍSÞ III, 2206),

то в "Книге с Плоского Острова", куда она перекочевала из "Древнейшей Гнилой Кожи", эта прядь открывается пространной преамбулой, судя по всему, в первую очередь ставившей своей целью объяснить читателю, почему Харальд Суровый был столь снисходителен к выходкам этого скальда-трикстера:

"Рассказ этот начинается с того, что в Норвегии правил конунг Харал сын Сигурда. Это произошло в те времена, когда его родич конунг Магнус умер. Рассказывается, что Харальд конунг был очень мудрым и прозорливым человеком. Таковы же были и почти все советы, которые он давал. Он был хороший скальд и всегда насмехался над теми, над кем хотел. Однако и сам он, когда пребывал в хорошем расположении духа, умел, как никто, терпеливо сносить дерзости, которые обращали ему. Он был женат тогда на Торе, дочери Торберга сына Арни. Харальд конунг находил большое удовольствие в поэзии, и при нем всегда были люди, умевшие слагать стихи.

Одного человека звали Тьодольв. Это был исландец, родом из Сварвадардаля, человек обходительный и великий скальд. Он пользовался большим расположением Харальда конунга. Конунг называл его своим главным скальдом и ценил выше других скальдов. Тьодольв не был родовит, но получил хорошее воспитание. Он с ревностью относился к тем, кто приезжал к конунгу¹⁴.

Харальд конунг очень любил исландцев. Он дал им хороший колокол для Полей Тинга и множество других ценных даров. А когда в Исландии наступил великий голод, равного которому никогда не случалось, он послал туда четыре корабля, груженых мукой, по одному в каждую четверть, и повелел вывезти из страны как можно больше бедняков" (ÍSÞ III, 2216-2217).

Только после этого вступления следует сообщение о приезде Халли в Норвегию и дается его вводная характеристика, включающая в себя небывало обстоятельное для прядей описание внешности главного героя:

''Халли был человек долговязый, длинношеий, узкоплечий, длиннорукий и нескладный" (ÍSÞ III, 2217).

Разумеется, возможность появления столь несхожих зачинов в двух версиях одной и той же истории в значительной мере обусловлена различием тех "макроконтекстов", в которые они включались в составе разных собраний королевских саг. В то время как в "Гнилой Коже" прядь о Халли непосредственно инкорпорирована в сагу о Харальде Суровом (с чем, вероятно, связаны и довольно значительные сокращения в ее тексте), в "Книге с Плоского Острова" она приводится среди приложений к соответствующей саге, не входящих в нее прямо и лишь примыкающих к королевскому жизнеописанию. Тем самым она не просто сохраняет свою отдельность в своде, но, как это явствует из предпосланного ей пролога, трактуется редактором книги как вполне самостоятельное произведение. Будь иначе, он не смог бы во избежание повторов обозначить в прологе не только место, но и время действия, а главное (как и в "Пряди о Торлейве Ярловом Скальде") начать повествование, заново представив правителя, о котором подробно рассказывалось в саге. Надо полагать, что присочинение преамбулы было продиктовано особенностями "Пряди о Халли Челноке" – собрания более или менее самодостаточных эпизодов-анекдотов, объединенных фигурой протагониста (Халли) и его контрагентов (Харальда Сурового, скальда Тьодольва и др.), однако, в отличие от большинства рассказов об исландцах, не связанных единой фабулой.

Итак, вступления к "прядям о поездках из страны" либо объединяют, либо раздельно трактуют две темы – вводное представление героя и сообщение о его прибытии в Норвегию. В отличие от соответствующего элемента в структуре саги, Введения к прядям в большинстве своем довольно лаконичны и ограничиваются именованием и краткой характеристикой главного персонажа, а в результате включения рассказов об исландцах в королевские жизнеописания могут быть и вовсе элиминированы, вследствие их поглощения макроструктурой "саг о конунгах". При всем этом некоторые пряди, напротив, обладают более или менее пространными Введениями "сагового типа", в которых может быть пересказана или даже разыграна предварительная история протагониста, относящаяся ко времени, предшествующему его отъезду из Исландии. В подобных случаях предпосланное пряди Введение, по сути дела, представляет собой "семейную сагу" в миниатюре.

Хотя и немногочисленные, примеры рассказов об исландцах, снабженные Введениями "сагового типа", ясно показывают, что прядь как конкретное повествование и как особое жанровое образование начинается там, где кончается сага, – с завершением внутри исландского конфликта и перемещением ее героя в Норвегию. Проливая дополнительный свет на отношения между сагой и прядью, эти рассказы приводят нас и еще к одному, неожиданному, заключению. Не только прядь может быть поглощена сагой, будучи включена в королевское жизнеописание: оказывается, что и сам она способна поглотить сагу – правда не "королевскую", а "семейную", – встроив в свою структуру фабулу последней и препоручив ей роль Введения.

Примечания

1. Lange W. Einige Bemerkungen zur altnordischen Novelle. S. 153.

2. Harris J. C. Genre and Narrative Structure in Some Íslendinga þættir.

3. Andersson T. M. The Icelandic Family Saga: An Analytic Reading (Harvard Studies in Comparative Literature, 28). Cambridge, Mass., 1967.

4. Пропп В. Я. Морфология сказки. Изд. 2-е. М., 1969.

5. Harris J. Op. cit. P. 9.

6. Andersson T. M., Miller W. I. Law and Literature in Medieval Iceland. Ljósvetninga saga and Valla-Ljóts saga. Stanford, 1989. P. 25.

7. Впрочем, известны и исключения: в этой связи уместно было бы сопоставить одну из наиболее подробных генеалогий из всех, встречающихся в прядях – родословную героя "Пряди о Стуве" с генеалогиями старших представителей того же семейства в "Саге о людях из Лососьей Долины". При этом существенно, что та редкая обстоятельность, с которой она излагается, особенно в версии "Гнилой Кожи", должна была иметь более весомые основания, нежели всего лишь заинтересованность рассказчика в происхождении его героев. Дело в том, что, как будет показано ниже, родословной Стува предстоит сыграть существенную роль в его собственной истории:

8. Могут возразить, что то же наблюдается и во многих сагах, которые нередко также открываются некой "предварительной историей", например, рассказом о событиях, предшествовавших переселению того или иного семейства в Исландию. Существенно, однако, что в саге в качестве действующих лиц такой предваряющей основное действие истории обычно выступают не ее главные герои, но их отцы или более отдаленные родичи. О типах введений к "сагам об исландцах" см.: Vésteinn Ólason. Dialogues with the Viking Age. P. 84 ff.

9. О формулах именования в "сагах об исландцах" как средстве сюжетной иерархизации см.: Шенявская Т. Л. Именование персонажей в "Саге о Сверрире" // Атлантика. Записки по исторической поэтике. М., 1995. Вып. I. С. 34-37; Она же. Об одной особенности синтаксиса саги (К поэтике грамматики) // Атлантика. Записки по исторической поэтике. М., 1996. Вып. II. С 118-124.

10. Для повествования саги, как было замечено, вообще характерен "весьма быстрый темп" (см.: Toorn М. С. van den. Zeit und Tempus in der Saga // Arkiv för nordisk filologi. 1961. Bd. 76. S. 138 ff.), в пряди же наблюдается еще большее ускорение действия.

11. О ретардации в сагах см.: Andersson Th. M. The Icelandic Family Saga. An Analytic Reading. P. 41 ff.; Magerøy H. Skaldestrofer som retardasjonsmiddel i Íslendingeso, yene // Magerøy H. Norroena et Islandica. Øvre Ervik, 1991. S. 137-150.

12. Saga Óláfs konungs hins helga. Den Store Saga om Olav den Hellige. Efter pergamenthåndskrift i Kungliga Biblioteket i Stockholm Nr. 2 4to med varianter fra andre håndskrifter / Utg. O. A. Johnsen og Jón Helgason. Oslo, 1941. Bd. 2. S. 810.

13. См.: Österholm N. Þorleif þáttr jarlaskálds. Handskriftsstudier i en isländsk kortsaga (Nordiska texter och undersökningar, 26). Lund, 1987.

14. В версии пряди в "Гнилой Коже" скальд Тьодольв, как и положено, впервые упоминается лишь в начале того эпизода, в котором ему предстоит вступить в действие: "Тьодольв скальд также был с конунгом и с ревностью относился к тем, кто приезжал ко двору" (ÍSÞ III, 2207).

II. КОНФЛИКТ / РАЗРЕШЕНИЕ КОНФЛИКТА

С перемещением главного героя в Норвегию и начинается собственно действие пряди. Основное место в нем, как правило, занимает конфликт между исландцем и его могущественным антагонистом – конунгом или замещающим его знатным человеком.

Напомним, что Джозеф Харрис называет этот центральный элемент композиции прядей Отчуждением (Alienation) и утверждает, что, как и последующее Примирение (Reconciliation), он непременно может быть обнаружен во всех "прядях о поездках из страны". Вместе эти структурные элементы составляют ядро пряди, образуя пару, по значимости подобную той, которая была выделена В. Я. Проппом для сказки, где базовые функции VIII. Вредительство / VIIIa. Недостача и XIX. Ликвидация беды или недостачи присутствуют во всех без исключения волшебных сказках¹.

В процессе исследования предстоит выяснить, носила ли ситуация Отчуждения / Примирения в "прядях о поездках из страны" универсальный характер, а попутно и разобраться в том, насколько точно подобные категории вообще отражают взаимоотношения между главными персонажами этих произведений. Так или иначе, как было замечено выше, предложенная Харрисом схема строения прядей и в особенности ядра каждого из этих повествований – конфликта носит слишком общий характер, чтобы ее можно было применить в качестве действенного инструмента анализа. Так, очевидно, что с ее помощью невозможно установить – если только они не видны невооруженным глазом – ни наличествующие в этих текстах общие модели, ни совпадающие мотивы, ни повторяющиеся детали – словом, ничего из тех разнообразных и разноплановых типов связей, которые объединяют пусть даже и не все, но лишь отдельные принадлежащие сюда истории. При всем том, у нас имеются основания предполагать присутствие в прядях и таких "неуниверсальных" схождений, в свою очередь, способных пролить свет на особенности строения и жанра этих рассказов.

Первое, к чему следует обратиться, приступая к исследованию центральных структурных элементов прядей, это те обстоятельства или поступки персонажей, которые приводят к возникновению конфликта между героем-исландцем и правителем Норвегии.

Как оказывается, причины, порождающие конфликт, не обязательно сообщаются рассказчиком по ходу действия: Отчуждение в прядях может существовать изначально, принадлежать исходной ситуации и быть обозначенным прежде, чем рассказчик приступит к изложению истории, приключившейся с его героем на чужбине. В этом случае инициация конфликта вытесняется из собственно повествования в досюжетное время, происходит в рамках некое "предварительного инцидента".

Начальная стадия возникновения конфликта представлена подобным образом в шести прядях. Это – "Прядь о Торстейне сыне Халля с Побережья" (№ 29), "Прядь об Одде сыне Офейга" (№ 11), "Прядь о Стейне сыне Скафти" (№ 13), "Прядь о Тородде сыне Снорри" (№ 17), "Прядь об Оттаре Черном" (№ 30) и "Прядь о Стурле" (№ 27).

Торстейн сын Халля в нарушение королевского запрета съездил в торговую поездку в Дублин и вдобавок отказался уплатить подать. Конунг Магнус Добрый, прослышав об этом, в гневе лишил его всех полагавшихся дружиннику привилегий и объявил вне закона. Торстейн же, не ведая о том, что впал в немилость, спустя два года вновь приезжает из Исландии в Норвегию, где и начинают разворачиваться все связанные с этим конфликтом события, которые и описываются в пряди ("Þorsteins þáttr Síðu-Hallssonar", № 29, ÍSÞ III, 2285, 2288).

Аналогичную мотивировку конфликта между норвежским конунгом и исландцем – нарушение запрета на торговлю, находим в "Пряди об Одде сыне Офейга". Приехав из Исландии, Одд и его спутники отправляются на север в Финнмёрк и проводят там зиму, а весной плывут на юг. Как королевский наместник Эйнар Муха, обладающий исключительным правом сбора подати с финнов, так и сам конунг Харальд Суровый еще до их встречи с Оддом не сомневаются в том, что исландский купец и его команда виновны в незаконной торговле. Разыгрывающееся затем в пряди действие главным образом и сводится к многократным попыткам конфликтующих сторон скрыть или, соответственно, отыскать улики, подтверждающие вину героя ("Odds þáttr Ófeigssonar", № 11, ИС II, 510-516).

О причине конфронтации с правителем Норвегии героев двух прядей, вставленных в сагу об Олаве Святом в "Круге Земном", – "Пряди о Стейне сыне Скафти" и "Пряди о Тородде сыне Снорри", в саге сообщалось еще до того, как Снорри приступил к изложению их частных историй (см. предыдущий раздел): конунг запретил присланным к нему сыновьям родовитых исландцев возвратиться домой, и те "сочли, что с ними обошлись очень плохо и что их лишили свободы" (КЗ, 290). Ссылками на эту исходную ситуацию открывается и каждая из историй:

"Тородду сыну Снорри и Стейну сыну Скафти пришлось не по вкусу, что им не позволили поступать по своей воле..." (№ 13, КЗ, 292).

"[Тородд] оставался при Олаве конунге и был очень недоволен тем, что ему не разрешили поехать туда, куда он хочет" (№ 17, КЗ, 299).

Что же до того обстоятельства, что, как рассказано в начале "Пряди о Стейне", оба исландца "были неосторожны в речах" и поносили конунга, чем и вызвали его гнев (КЗ, 292), то оно является уже следствием "предварительного инцидента" (несправедливого королевского запрета) и служит толчком для дальнейшего углубления и развития конфликта.

Скальд Оттар Черный успел прогневить конунга Олава Святого задолго до своего появления в Норвегии: находясь на службе у Олава, конунга шведов, он сложил любовную песнь (mansöngsdrápa) в честь его дочери Астрид, впоследствии ставшей женой норвежского правителя ("Óttars þáttr svarta", № 30, ÍSÞ III, 2201, 2202)². Сочинение мансёнга каралось по закону как противоправное деяние³, а дерзкий поступок Оттара непосредственно затрагивал и то лицо, под властью и покровительством которого находилась воспеваемая в любовных стихах женщина, потому-то, задетый этой "сильно не понравившейся" ему песнью, Олав приказал схватить Оттара и бросить его в темницу. С такой исходной ситуации – скальд пребывает в темнице в ожидании казни – и начинается действие пряди, повествующей о том, как Оттару удалось избежать расправы и примириться с конунгом, "выкупив" свою голову хвалебной песнью в его честь.

Также и другого знаменитого скальда, Стурлу Тордарсона, по прибытии ко двору тогдашнего норвежского государя Магнуса сына Хакона ждал весьма холодный прием. Стурлу оговорили перед конунгом его враги, и Магнус, хотя и не имел намерения предать исландца смерти, не желал принимать его к себе на службу. В центре внимания описанной в "Пряди о Стурле" ("Sturlu þáttr", № 27) истории взаимоотношений ученого исландца с конунгом – рассказ об их примирении, демонстрирующий определенное сходство с уже упоминавшейся историей об Оттаре. В обоих случаях конфликт между героями существует изначально, и исландец добивается благотворной перемены в отношениях с правителем Норвегии, вынуждая его сменить гнев на милость, исключительно силой своего поэтического мастерства (в "Пряди о Стурле" еще и искусства рассказчика: ее герой начинает с того, что развлекает людей конунга сагой).

Итак, как показывают примеры историй, в которых стадия инициации конфликта выносится за границы действия, "отчуждение" в прядях даже и в этих (относительно немногочисленных) случаях никогда не предстает ничем не спровоцированной данностью: конфликт непременно требует обоснования и получает его либо в поступках главных героев, либо во вмешательстве третьих лиц. Стандартные причины конфликта – это (1) проступок протагониста-исландца, навлекающего на себя гнев государя или замещающего его могущественного мужа; (2) оговор врагов, приписывающих герою в действительности не совершенные им проступки или ставящих под сомнение его лояльность государю; и, наконец, (3) несправедливые действия самого конунга (или опять-таки его знатного "заместителя"), вызывающие его ссору с исландцем. Легко заметить, что именно эти причины приводят к "отчуждению" между героями в названных шести прядях.

На таких же основаниях базируется конфликт и в тех "прядях о поездках из страны", где его зарождение происходит не в досюжетное время, но уже по ходу действия рассказа. Поскольку же даже приведенные здесь весьма немногие примеры позволяют проследить определенные аналогии в ситуациях возникновения "отчуждения" между центральными персонажами разных повествований, естественно встает вопрос: насколько далеко может простираться сходство произведений, выдвигающих идентичные причины конфронтации их главных героев? Чтобы выяснить это, попробуем распределить наш материал по подгруппам, которые будут включать в себя рассказы, выделенные в зависимости от использования в них тех или иных способов инициации конфликта.

1. Проступок героя-исландца

А (1). Убийство приближенного конунга

"Прядь о Гисле сыне Иллуги" (№ 4), "Первая Прядь о Халльдоре сыне Снорри" (№ 6), "Прядь о Храфне сыне Гудрун" (№ 8), "Прядь о Хрейдаре Дураке" (№ 9), "Прядь о Стейне сыне Скафти" (№ 13), "Прядь о Торгриме сыне Халля" (№ 15), "Прядь об Эгмунде Ударе и Гуннаре Пополам" (№ 23), "Прядь об Асбьёрне Тюленебойце" (№ 25), "Прядь о Тормоде" (№ 28).

Как и можно было ожидать, убийство – одно из наиболее частых оснований для возникновения конфликта в "прядях об исландцах". Главные герои прядей руководствуются той же этикой, что и персонажи "семейных саг", чутко реагируя на любые действия, затрагивающие их честь, будь то словесные или телесные оскорбления, посягательства на их имущество или свободу. Подобно персонажам саг, привыкшим смотреть на себя чужими глазами и неизменно озабоченным своей "доброй славой", исландцы – герои прядей и вдали от дома действуют в согласии с нормами поведения и под давлением общественного мнения того коллектива, выходцами из которого они были и в который им по прошествии какого-то времени предстояло вернуться вновь. Не могло быть ничего тайного, что бы рано или поздно не стало явным и не сделалось предметом обсуждения в этом небольшом и необычайно сплоченном обществе, большинство свободных членов которого, ежегодно встречаясь на альтинге, обменивались новостями обо всем, что происходило в стране и за ее пределами. Любой ложный шаг временно пребывающих на чужбине соотечественников неминуемо становился известным в Исландии и подвергался там осуждению. Оставить без внимания нанесенные им обиды, не предпринять никаких ответных шагов, когда умалялось их личное достоинство, означало покрыть позором и себя, и своих близких. Впрочем, протагонисты прядей – это обычно персонажи, наделенные всеми качествами положительных героев, и поэтому они, как правило, совершают те или иные поступки не из страха перед мнением окружающих, не по навязанному извне принуждению, но в согласии с собственными представлениями о чести и долге. Кроме того, им даже в большей мере, нежели героям саг, свойственны честолюбивые устремления. Снаряжавшиеся за море исландцы покидали свою страну с твердым намерением возвратиться в нее "лучшими" людьми, чем они были, когда отправлялись в свое опасное путешествие, которое они и проделывали в первую очередь ради того, чтобы проверить и приумножить свою "удачу" и снискать почет и богатство.

И тем не менее, хотя большая часть центральных коллизий "прядей о поездках из страны" в конечном счете оказывается обусловленной действием того же этического императива, что и внутриисландские распри, конфликт в прядях имеет решающее отличие от обычного сагового конфликта. Он происходит за пределами Исландии, и его главные участники всегда находятся в отношениях социального неравенства. Совершив, повинуясь долгу кровной мести, либо в отместку за нанесенное ему лично оскорбление убийство "конунгова человека" (konungsmaðr), герой пряди вступал во вражду не с родичами своего обидчика (как это было с персонажами "семейных саг"), но с могущественным мужем, во власти которого он находился. Тогда как антагонисты – герои саг самостоятельно и подолгу "мерились" друг с другом силой, прибегая то к оружию (и при этом нередко умножая потери с обеих сторон), то к закону, исполнение которого было возложено на них же самих, но – за неимением таковой – не сталкивались с карающей дланью государства, преступление находившегося в Норвегии исландца предполагало возмездие, и его жизнь и свобода оказывались в руках правителя – конунга или его наместника, от чьего единоличного решения зависело, будет преступник казнен или помилован. В таких условиях защита собственной чести или осуществление мести за убитых сородичей становились смертельно опасным предприятием: соблюдение этических норм родового общества в Норвегии осложнялось вмешательством укреплявшейся королевской власти и церкви.

Все это неминуемо накладывало отпечаток как на стереотипы поведения протагонистов прядей, так и на строение сюжетов тех историй, в которых конфликт исландца с правителем инициировался; (или усугублялся) убийством приближенного конунга. За богатством и разнообразием фабульных конструкций в рассказах этого типа легко обнаруживаются существенные черты сходства, частично отливающегося в форму устойчивых моделей, кристаллизация которых не в последнюю очередь предопределялась логикой повествовательных возможностей – ограниченным набором вариантов сюжетных ходов, заложенных в эти истории характером проступка главного героя.

Гисл сын Иллуги приезжает в Норвегию с единственной целью – отомстить за своего отца, некогда убитого Гьяввальдом, ныне дружинником и "ближайшим человеком" конунга Магнуса Голоногого. Подстерегая его, герой идет на хитрость и изменяет облик: обзаводится "маской", обливая лицо горячим воском, а расквитавшись с убийцей, объявляет о содеянном, называя себя вымышленным именем ("Объявляю, что это я нанес раны Гьяввальду, дружиннику Магнуса конунга, если он ранен, и я убил его, если он убит.  Готовым-к-Убийству звался я утром, а вечером, надеюсь, буду зваться Необреченным", ИС II, 528), после чего пытается скрыться. Его попытка, однако, не увенчивается успехом. Гисла сразу же находят, а вместе с ним задерживают и его предполагаемого помощника, исландца по имени Торстейн, так что первая забота героя – доказать невиновность этого человека и добиться его освобождения. При этом благородное поведение Гисла не только приносит свои плоды, но и получает должную оценку его преследователей: отпустив Торстейна, они замечают, что "Гисл говорил хорошо и как подобает мужу" (ИС II, 528). Конунг же, узнав об убийстве своего приближенного, приходит в ярость. Гисла заключают в оковы, и он сидит в подземелье в ожидании казни ("Gísls þáttr Illugasonar", № 4).

Эгмунд, сын вольноотпущенника и воспитанник видного исландца Вига-Глума (т. е. Убийцы-Глума, главного героя одноименной саги – "Viga-Glums saga"), к тому же связанный с последним отдаленным родством, уезжает в Норвегию, напутствуемый своим воспитателем, скорее, стремиться к тому, чтобы добыть себе в этой поездке "почет и уважение (sæmd og mannvirðing), чем большие барыши, если не удастся приобрести и то, и другое" ("Ögmundar þáttr dytts ok Gunnars helmings", № 23, ÍSÞ III, 2336). По вине Эгмунда, не пожелавшего последовать совету своих спутников, сразу же по его прибытии в Норвегию произошел инцидент, повлекший за собой конфликт исландца с Халльвардом, могущественным приближенным тогдашнего правителя страны, ярла Хакона. Подойдя к причалам в темноте, исландцы по неосторожности потопили корабль Халльварда со всеми бывшими на нем товарами, чем вызвали вражду понесшего убытки владельца и гнев самого ярла. Вмешательство Вигфуса сына Вига-Глума, находившегося в то время при Хаконе и попытавшегося решить дело ко всеобщему удовлетворению, не увенчалось успехом: Халльвард, пожелав самолично добиться солидной компенсации за причиненный ему ущерб, является на корабль Эгмунда и после короткой словесной перепалки наносит ему тяжелый удар обухом секиры, от которого тот не скоро приходит в чувство. Оправившись, исландец получает нелестное прозвище – Эгмунд Удар, однако делает вид, что не замечает насмешек. Так же глух остается он и к требованиям Вигфуса, понуждающего его отомстить Халльварду за свое бесчестье: по мнению Эгмунда, они с Халльвардом квиты, кроме того, он не хотел бы отплатить своему воспитателю Вига-Глуму "злом за добро" и подвергнуть опасности жизнь его сына Вигфуса, имея в виду, каким расположением Халльвард пользуется у ярла. Вигфус в ответ обвиняет Эгмунда в трусости: похоже, что тот пошел в своих предков-рабов, а не в родичей с материнской стороны (род Вига-Глума). Такой же холодный прием ждет Эгмунда и по возвращении в Исландию. Все его попытки оправдаться перед Вига-Глумом не находят отклика, и тот отсылает его к отцу. Вига-Глум предпочел бы видеть своего воспитанника и сына мертвыми, чем покрытыми позором из-за трусливого поступка одного из них.

Спустя два года Эгмунд вновь приезжает в Норвегию. Оставив корабль, он пересаживается в лодку и сходит на берег. Первым, кто ему повстречался, был Гуннар Пополам – он получил это прозвище за свое пристрастие к разноцветной одежде. От Гуннара Эгмунд узнает, что в стране теперь другой правитель, Олав Трюггвасон, и что Халльвард стал его дружинником. Заметив на исландце красивый двуцветный плащ, Гуннар хочет купить его, однако Эгмунд отдает ему плащ в подарок, взамен получая бывшую на Гуннаре накидку с капюшоном. Расставшись с Гуннаром, он отправляется на поиски Халльварда и вскоре находит его на постоялом дворе. Показавшись в дверях, так что все, кто там был, приняли его за Гуннара Пополам, Эгмунд, понизив голос, зовет Халльварда, говоря, что пришел по срочному делу, а когда тот, ничего не заподозрив, выходит, наносит ему смертельный удар и бежит к тому месту, где оставил лодку. Первым делом он выбрасывает за борт плащ, завернув в него камень, чтобы он пошел ко дну, после чего приказывает грести к кораблю. Там он говорит своим спутникам, что в стране "большое немирье", а потому им следует без промедления отправляться восвояси. Те немало удивились его осторожности – ведь он даже не решился сойти на берег из-за местных усобиц, но не стали спорить. Вернувшись домой, Эгмунд посетил Вига-Глума и сообщил ему, что наконец отомстил своему обидчику. Тот был доволен и оказал Эгмунду радушный прием.

В Норвегии же события тем временем развивались следующим образом. Забеспокоившись, что Халльвард долго не возвращается, люди на постоялом дворе выглянули на улицу и обнаружили, что он мертв. О его убийстве было доложено конунгу, а также и о том, что это – дело рук Гуннара Пополам. Конунг приказал разыскать и повесить убийцу, если его вина подтвердится. Прослышав о выдвинутом против него обвинении, Гуннар почел за лучшее скрыться. Так вследствие конфликта с конунгом он оказался в Швеции, где его ждали необыкновенные приключения среди язычников, – однако, это уже его собственная история, не имеющая никакого отношения к истории Эгмунда, изложенной в первой части рассказа (о перемене протагониста, наблюдающейся в целом ряде прядей, еще будет сказано в своем месте)4.

Асбьёрн сын Сигурда, наследник богатого бонда с острова Эмд в Халогаланде, продолжает устраивать пиры, хотя урожаи год от года становятся все хуже. Когда же припасы истощились, он, чтобы пополнить их, снаряжает корабль и отправляется на юг к своему родичу Эрлингу сыну Скьяльга. Дабы обойти королевский запрет, конунг Олав Харальдссон не разрешил продавать на север зерно и солод – Асбьёрн закупает все необходимое у рабов Эрлинга: на них законы не распространялись. Однако на обратном пути весь его груз был конфискован королевским управляющим (armaðr) Ториром Тюленем, который не пожелал принять во внимание, с кем была совершена сделка. Кроме того, управляющий приказал забрать у халогаландцев их превосходный новый парус: для них теперь будет "достаточно хорош" и старый, с корабля Торира, ведь назад им придется плыть налегке. Неудачная поездка Асбьёрна вызвала пересуды, и он был очень рассержен, узнав, что над ним посмеиваются.

После Сретенья Асбьёрн спускает на воду боевой корабль и плывет к Кёрмту, острову, на котором проживал его обидчик. Пристав к берегу в пустынном месте, он оставляет своих людей и, надев старую одежду и спрятав лицо под широкополой шляпой, отправляется в усадьбу Торира Тюленя. Выясняется, что туда на пасхальный пир прибыл конунг. Войдя в прихожую, Асбьёрн видит через открытую дверь, что конунг восседает за столом, а рядом с его престолом стоит Торир. Он как раз рассказывал Олаву, как обошелся с ним, и то, что он говорил, было явной ложью: Асбьёрн, по его словам, заплакал, когда у него забирали парус. Услышав это, Асбьёрн не выдержал – он бросился в палату и, выхватив спрятанный под одеждой меч, снес голову своему обидчику, после чего был тут же схвачен по повелению конунга и посажен под стражу ("Ásbjarnar þáttr Selsbana", № 25).

Вот как живописует эту сцену Снорри Стурлусон: Асбьёрн "...нанес удар прямо Ториру по шее. Голова у того слетела с плеч и упала на стол перед конунгом, а тело Торира упало к ногам конунга. Всю скатерть сверху донизу залило кровью..." (пер. Ю. К. Кузьменко, КЗ, 267) – Олав затем будет мотивировать свое решение казнить Асбьёрна еще и тем, что тот "превратил его ноги в плаху". В более ранней "Легендарной саге об Олаве Святом", чья версия пряди об Асбьёрне не только существенно короче рассказа в "Круге Земном", но и во многих своих деталях отлична от него, король ссылается на то, что и его самого, и "еду забрызгало кровью"⁵.

Считается, что история Асбьёрна Тюленебойцы послужила образцом для "Местного эпизода "Саги о Ньяле", повествующего о возмездии, настигшем одного из главных участников сожжения Ньяля и его сыновей (гл. 155)⁶. Дело происходит на пиру, устроенном по случаю Рождества оркнейским ярлом Сигурдом; в числе приглашенных на празднество были ирландский конунг Сигтрюгг и ярл Гилли с Гебридских островов. Сидя за столом, конунг и ярл слушают рассказ Гуннара сына Ламби о сожжении Ньяля. В этот момент к пиршественной палате подходит зять Ньяля Кари с двумя спутниками: они прибыли на остров никем не замеченными и оставили своих людей сторожить корабль. Стоя снаружи, Кари слышит обращенный к Гуннару вопрос конунга Сигтрюгга, желающего знать, как себя вел Скарпхедин во время пожара. Последовавший ответ, как и весь "пристрастный рассказ" Гуннара, был весьма далек от истины: по его словам, Скарпхедин поначалу держался хорошо, "но потом заплакал". Не вытерпев, Кари вбежал в палату с обнаженным мечом и "с такой силой ударил Гуннара сына Ламби мечом по шее, что голова отлетела на стол, который стоял перед конунгом и ярлами. Все столы и одежда ярлов были залиты кровью" (ИС II, 357-358). Ярл Сигурд приказал схватить Кари и убить его, однако никто не сдвинулся с места, и он беспрепятственно покинул палату. Люди не захотели повиноваться приказу потому, что Кари был прежде дружинником ярла и все очень его любили.

Реминисценции рассказа об убийстве Торира Тюленя можно усмотреть и еще в одном, не менее знаменитом эпизоде той же саги. На этот раз речь идет об оскорблениях, нанесенных Гуннару с Конца Склона двумя братьями, Откелем и Скамкелем (гл. 53, 54). Первый случайно наезжает на Гуннара верхом и, задев шпорой, ранит его; второй, рассказывая об этом инциденте, на вопрос, как Гуннар держал себя, отвечает, что "он плакал". Бонд, которому он это говорит, предостерегает Скамкеля: при следующей встрече с Гуннаром он сможет убедиться, что тот "не из плаксивых" ("at ór sé grátraust ór skapi hans" – букв. 'плаксивый голос ушел из его естества'). Узнав от своего пастуха об обидных речах Скамкеля, Гуннар догоняет братьев, бросает им вызов ("Теперь защищайтесь – вот мое копье! Сейчас узнаете, заплачу ли я"), и сражает обоих (ИС II, 140-143). Знаменательно, что в одном из списков саги (XIV в.) выражение grátraust ór skapi hans было заменено на grátraust ór kverkum hans⁷, букв. 'плаксивый голос из его горла' – выражение, употребленное в "Легендарной саге" Ториром Тюленем, рассказывавшем о якобы недостойном поведении Асбьёрна в момент, когда у него был отнят парус ("kvað hann næsta grátraust i kverkunum" – "сказал, что он говорил с рыданием в горле", в ответ на что Асбьёрн, нанося ему удар, произнес, что "рыдание ушло теперь из горла" ("gratrausten var nu or gengen kværkunum", Leg., 110). Желая того или нет, писец своей поправкой в очередной раз "отнес" сцену "Саги о Ньяле" к эпизоду, некогда послужившему для нее прообразом.

В целом же заметно, что тогда как сообщение о столкновении Гуннара с Откелем и Скамкелем демонстрирует определенные параллели со сценой убийства королевского управляющего в более ранней версии "Пряди об Асбьёрне Тюленебойце", сохранившейся в "Легендарной саге", рассказ о мести Кари, напротив, сближается с соответствующим эпизодом более поздней версии той же истории, судя по всему, возникшей в результате преобразований, внесенных в нее автором "Круга Земного"⁸. Именно в этой последней впервые появляется прямое утверждение Торира о том, что герой 'заплакал' (þá grét hann), побудившее Асбьёрна в гневе совершить импульсивный поступок и позабыть про свой первоначальный замысел: осуществить месть, оставаясь неузнанным, – откуда другая инновация Снорри (или его неведомых источников?) – мотив переодевания/сокрытия внешности героя, отголоски которого также присутствуют в "Саге о Ньяле", где подчеркивается, что Кари и его спутники приближаются к пиршественной палате неузнанными. Как мы имели уже возможность убедиться на примере вышеизложенных сюжетов нескольких прядей, мотив этот – отнюдь не редкость в тех "прядях о поездках из страны", где конфликт между исландцем и правителем инициируется убийством "человека конунга". Ничего этого – ни предосторожностей, принятых героем, чтобы не выдать своего присутствия, ни оттененного мотивом сокрытия внешности внезапного героического порыва заставляющего его отказаться от первоначального плана мести, нет в "Легендарной саге", где сказано лишь, что Асбьёрн, оставив свои боевые корабли и многочисленный отряд в "две сотни человек", один отправился к палате, где происходил пир, и, стоя среди поваров, услышал рассказ Торира, после чего вбежал внутрь и обезглавил его.

Нетрудно заметить определенные черты сходства, объединяющие три изложенные здесь истории. Герой из мести за ранее совершенное против него деяние убивает приближенного конунга. Осуществить месть его побуждает долг (Гисл), унижение, которому он был подвергнут обидчиком (Асбьёрн), осуждение окружающих (Эгмунд). Готовясь отомстить, герой старается остаться неузнанным и изменяет свою внешность, выдавая себя за другого – за человека иного возраста (семнадцатилетний Гисл, облив лицо воском, выглядит стариком); иного социального статуса (крупный землевладелец Асбьёрн облачается в старую одежду и берет в руки багор, представляясь человеком низкого звания); наконец, за вполне определенного человека, на которого он пытается переложить ответственность за содеянное (Эгмунд). Совершив месть, герой намеревается скрыться. Ему это удается, и он благополучно избегает опасности (Эгмунд); его быстро находят и бросают в темницу (Гисл); герой сам отказывается от первоначального намерения уйти неузнанным – в результате он схвачен фазу же по совершении убийства и заключен под стражу (Асбьёрн).

Как видим, во всех случаях реализуется единая схема инициации конфликта, что же касается наблюдаемой вариативности в решении одних и тех же ситуаций, то она напрямую обусловлена достоинствами или недостатками героев. Гисл, исполнив свой план и будучи схвачен, ведет себя благородно и, заботясь о том, чтобы не навлечь беду на другого, выгораживает своего невольного пособника (а впоследствии и помощников-исландцев). Асбьёрн в порыве негодования действует по-геройски безрассудно, не задумываясь о последствиях и не пытаясь избежать преследования, – в глазах окружающих его поступок предстает "истинным подвигом" (КЗ, 267). В противоположность им обоим, Эгмунд всем своим поведением доказывает справедливость высказанного его воспитателем Вига-Глумом опасения, что "человек, ведущий свой род от рабов, не способен поступать мужественно" ("verður ódrjúg til drengskaparins hin ófrjálsa ættin", ÍSÞ III, 2339).

Ту же схему осуществления мести за ранее причиненный ущерб мы находим в "Пряди о Торлейве Ярловом Скальде" (№ 16; подробно об этой пряди см. в разделе 3), правда, с немаловажными нюансами. Во-первых, объектом мщения на этот раз становится не приближенный государя, но сам могущественный правитель Норвегии, и, во-вторых, герой не убивает своего обидчика, но с помощью колдовства наносит невосполнимый урон его здоровью и репутации. Однако и в этой истории расплата за прежние обиды предполагает реализацию заранее выношенного плана, который был сопряжен с переменой облика мстителя и его попыткой (здесь вполне успешной) скрыться после исполнения своего замысла.

Как будет видно из дальнейшего, аналогичное преступление главного персонажа пряди – убийство приближенного правителя – обычно оказывается обставленным несколько иначе, если оно совершается не из мести за ранее причиненный ущерб, но представляет собой спонтанную реакцию героя на нанесенное ему оскорбление. Причем и эта ситуация предполагает использование повторяющихся элементов – от отдельных деталей или мотивов до целых их комплексов.

Начнем с истории, заставляющей вспомнить рассказ об Асбьёрне Тюленебойце. Поссорившись с Харальдом Суровым, Халльдор сын Снорри переезжает к Эйнару Брюхотрясу, знатному мужу, зятю ярла Хакона. Дальний родственник Эйнара, его злобный и завистливый слуга Кали за глаза клевещет на Халльдора, насмехается над ним и поносит его в стихах. Об этом становится известно Халльдору. Как-то раз, подойдя к покоям Бергльот, жены Эйнара, с которой исландец обычно проводил много времени, рассказывая ей об их с Харальдом странствиях и подвигах в чужих краях, он слышит, как Кали с товарищами за дверью декламируют ей порочащие его стишки, а она в ответ выговаривает им за дерзость и убеждает их, что во всей Норвегии едва ли сыщутся храбрецы подстать Халльдору. Кали же заявляет, что им не страшен этот "салоед" (hann mörlanda), о котором передают, что он был однажды брошен в темницу в Греции, где "лежал беспомощный на хвосте у змеи"⁹. Не снеся оскорбления, Халльдор вбегает в помещение, где происходил разговор, и сражает Кали насмерть, после чего обращается за помощью к хозяйке дома и не встречает отказа ("Halldórs þáttr Snorrasonar hinn fyrri", № 6).

И внешние обстоятельства, и поведение героя имеют столь очевидное сходство с изображением убийства Торира Тюленя в "Пряди об Асбьёрне", что на его фоне нам будет куда легче заметить и выделить такие особенности рассказа о Халльдоре, которые иначе вполне могут показаться малозначительными, а то и рискуют вовсе ускользнуть от внимания. В самом деле, обе сцены разыгрываются в основном по одному плану: и в том и в другом случае герой, находясь в соседнем помещении, случайно становится свидетелем того, как враг за глаза поносит его или возводит на него напраслину. Когда же антагонист заявляет нечто, прямо порочащее героя – отказывает ему в мужестве и доблести, он, не снеся оскорбления, в порыве гнева врывается внутрь и жестоко расправляется с обидчиком. Обстановка и побуждения главных действующих лиц здесь, таким образом, полностью идентичны. В чем же в таком случае заключаются различия между этими двумя историями? В первую очередь в том, что их центральные персонажи приходят к описанной кульминационной сцене и к совершению деяния, которое неизбежно рассорит их с сильными мира сего, весьма несхожими путями. Асбьёрн является в усадьбу Торира с тем, чтобы отплатить ему за прежде понесенный урон и скрыться, однако поведение последнего заставляет его отказаться от первоначального плана. В итоге, как это представлено в пряди, он не столько воздает Ториру за прошлое, сколько должным образом отвечает на новое еще более тяжкое оскорбление – его лживый оговор перед конунгом. Как бы то ни было, антагонист получает по совокупности содеянного, однако нет ни малейших сомнений в том, что даже если бы Асбьёрн не прибыл к Ториру с твердым намерением отомстить, случайно услышанные им слова, которые тот произнес во время праздничного застолья, вынудили бы его, презрев опасность, немедля схватиться за оружие. По сути же дела, налицо контаминация двух моделей развертывания темы убийства "конунгова человека": мотив мести с его традиционными атрибутами (переодеванием и последующим исчезновением убийцы) неожиданно "прерывается" и подменяется мотивом спонтанной расправы с обидчиком.

Набор возможных атрибутов второй модели нам еще только предстоит определить.

Что же касается Халльдора сына Снорри, то он, в отличие от Асбьёрна, хотя и знает уже о насмешках Кали, до поры до времени не собирается решать дело силой. Интерпретировать неожиданную сдержанность этого гордого и несгибаемого смельчака, которого невозможно заподозрить в нерешительности или робости, нетрудно. (О независимом нраве этого исландца можно судить по другой посвященной ему истории – так называемой "Второй Пряди о Халльдоре сыне Снорри", повествующей о его неладах с Харальдом Суровым. В этой пряди Халльдор характеризуется следующим образом: "Халльдор сын Снорри был высок ростом, красив, очень силен и отважен в бою, как никто. Харальд конунг утверждал, что из всех его людей Халльдора было всего труднее испугать или обрадовать. Узнавал ли он о смертельной опасности или радостной новости, он не становился печальнее или радостнее. Выпадало ли ему счастье или несчастье, он ел, пил и спал не меньше, чем обычно. Халльдор был неразговорчив, немногословен, прям, неприветлив и резок. Он был задирист, с кем бы ни имел дело...", ИС II, 525-526). Очевидно, что на этот раз Халльдора останавливало и удерживало от решительных действий лишь то обстоятельство, что, расквитавшись с Кали, он тем самым нарушит мир в доме, где его принимали как друга, с почетом и радушием (нельзя не упомянуть в этой связи одну существенную деталь: приехав к Эйнару и получив приглашение остаться, Халльдор первым делом задает вопрос, какое место ему будет отведено за столом, на что тот предлагает ему занять почетное место напротив хозяйского – самое большое отличие для гостя). Однако желает он того или нет, в конце концов все же наступает критический момент, когда ему ничего не остается, как достойно ответить клеветнику. Совершенное Халльдором убийство поэтому никак не подготовлено заранее, более того – оно представлено как вынужденный шаг, спровоцированный невольно подслушанной им оскорбительной и больно затрагивающей его честь интерпретацией его поведения как раз в тот героический период его жизни, который был отмечен наибольшими достижениями и славными подвигами.

Непреднамеренность и вынужденность проступка героя, вопреки своему желанию инициирующего центральный конфликт рассказа, – вот что всячески подчеркивается и в данной пряди, и в других аналогичных ей историях. Этому служит целый ряд деталей, призванных удостоверить правоту героя и оправдать его как в глазах аудитории (слушателей и читателей пряди), так и в конечном итоге в глазах того правителя или знатного мужа, которому он наносит урон своим противоправным деянием и чью враждебность он таким образом заслуживает. Прежде всего, это – однозначно отрицательное изображение антагониста, который неизменно представлен как дурной и зловредный человек. Характеризуя Кали, автор пряди не скупится на "черные" тона. Нагнетая негативные эпитеты, он, дабы придать своим оценкам большую вескость и убедительность, составляет их в аллитерирующие пары: "illgjarn og öfundsjúkur, háðsamur og hávaðamikill" (ÍSÞ III, 2145) – это был человек "злонамеренный и завистливый, насмешливый и чванливый"¹⁰; Халльдор, кроме того, оказался не первым, кого он сделал объектом злословия и поношения, в том числе и стихотворного (на создание поэтической хулы указывает употребленный здесь глагол flimta 'складывать поносные стишки').

В пользу главного героя свидетельствует также дружеское расположение к нему и поддержка хозяйки дома, которая без колебаний принимает сторону Халльдора и старается защитить его сперва от нападок Кали, а впоследствии и от гнева своего мужа Эйнара. В начале истории говорится, что Бергльот проводит с Халльдором много времени, выслушивая его рассказы (упоминание о долгих беседах с женщиной как в сагах, так и в прядях всегда служат знаком взаимной привязанности героя и героини), затем с возмущением отчитывает Кали, а после совершенного Халльдором убийства делает все, чтобы спасти его – предлагает ему укрыться у ее родичей, а когда тот отказывается, является на сходку, где решается судьба Халльдора, с большим отрядом, готовая выступить с оружием против своего мужа, если он не пожелает примириться с исландцем.

Поведение героя другой истории, "Пряди о Храфне сыне Гудрун" (№ 8), также невозможно объяснить недостатком смелости: как мы помним, до вынужденного отъезда из Исландии Храфн успел храбро отомстить за своего отца. Однако, оказавшись в Норвегии, и он поначалу старается избегать решительных действий. Храфн останавливается в доме городского управляющего Кетиля и вскоре становится мишенью для нападок и злословия с его стороны. Подобно антагонисту предшествующего рассказа, Кетиль представлен как персонаж сугубо отрицательный – рассказчик прямо называет его дурным человеком, склонным судить о других по себе (ИС II, 470). Причиной его неприязни к исландцу послужило то, что Кетилю пришлась не по душе дружба Храфна с его женой и дочерью Хельгой, с которой тот "подолгу беседовал" (в конце рассказа после примирения Храфна с конунгом она будет отдана ему в жены). Кетиль не скрывал от постояльца своего нерасположения и даже сложил о нем язвительные стишки ("hann níddi mig í kveðskap" – "он сочинил обо мне стихотворную хулу", – скажет впоследствии сам герой, объясняя конунгу, что именно вынудило его совершить убийство); исландец же, видимо, желая избежать открытой конфронтации из-за своей привязанности к хозяйской дочери, делал вид, что ничего не замечает.

Так продолжалось до того момента, пока хозяин дома, задавшись целью избавиться от Храфна, не задумал продать его в рабство заморским купцам. Выдав исландца за своего строптивого раба и заманив его на торговый корабль, якобы "ради забавы", Кетиль посоветовал купцам схватить его. Храфн поначалу принял все происшедшее с ним за "игру" (leikr), однако очень скоро выяснил, в чем причина столь негостеприимного обхождения, и стал защищаться, как мог: схватил одного из нападавших и принялся отбиваться им от Других, пока тот не потерял сознания. Затем он покинул корабль, нагнал направлявшегося в город Кетиля и нанес ему смертельный Удар. Воротившись в усадьбу, Храфн сообщил женщинам о случившемся и выразил уверенность, что отныне "они не захотят иметь с ним ничего общего". Они, однако, отвечали, что не считают его виновным, снабдили его едой и одеждой и посоветовали остерегаться гнева конунга, после чего исландец скрылся в лесах (ИС II, 471-472).

Как видим, описанная в этой пряди ситуация и поведение в ней не только главного героя, но и других персонажей немало напоминают инцидент, имевший место с Халльдором сыном Снорри. В обеих историях герой пряди, человек далеко не робкого десятка, до поры до времени делает вид, что не замечает, и терпеливо сносит грубые и несправедливые нападки антагониста, человека низкого и злокозненного. При этом герой руководствуется исключительно благородными побуждениями – не желает отплатить "злом за добро" тем, к кому он испытывает привязанность и кого он неизбежно заденет, расправившись с обидчиком. В обоих случаях это – женщины, которые защищают героя от антагониста и не отворачиваются от него, стараясь оказать ему помощь также и после совершения им преступления. Последнее же непременно предстает как вынужденный ответ на тяжкое оскорбление словом или делом. Было бы, однако, ошибкой полагать, что герой, выведенный наконец из терпения повторяющимися нападками, просто-напросто теряет самоконтроль и, находясь в состоянии аффекта, невольно жестоко наказывает своего обидчика: причина содеянного им прежде всего в том, что он слышит (или физически испытывает) нечто, несовместимое с его достоинством. Финальный поступок антагониста не оставлял ему: выбора. Не отреагировать на него так, как того требовал воинственный этос древнескандинавского общества – немедленно пустить в ход оружие, – означало бы навлечь на себя неминуемое бесчестье, самая мысль о котором для героя непереносима.

В основном по той же схеме, хотя и с некоторыми изъятиями из нее, происходит зарождение конфликта между исландцем и конунгом (Харальдом Суровым) в "Пряди о Хрейдаре Дураке" ("Hreiðars þáttr heimska", № 9). События, в конце концов приводящие к убийству исландцем королевского дружинника, развиваются в этой истории с куда большей стремительностью, нежели в рассмотренных выше рассказах, и конфронтация героя с антагонистом (последний здесь, впрочем, никак не индивидуализирован – он вообще не выделяется из группы "людей конунга") не имеет обычно предшествующей ее кульминационной фазе латентной стадии, на протяжении которой герой, сдерживая себя из благородных побуждений, делает вид, что не замечает оскорбительного к себе отношения. Точнее сказать, эта стадия не обойдена вовсе, однако она предстает в трансформированном виде и, как и все в этой пряди, приспособлена к необычному образу главного персонажа.

Магнус Добрый предсказывает добродушному простаку Хрейдару (Hreiðar heimski), которому он оказывает покровительство, что, несмотря на его незлобивый нрав, недалек тот день, когда он разгневается. Любопытный до всего нового исландец с нетерпением ждет, когда же это произойдет, и в надежде приблизить вожделенный момент¹¹, ослушавшись конунга Магнуса, отправляется вслед за ним на встречу двух соправителей Норвегии. Там, прослышав о его славе дурака и решив позабавиться, дружинники Харальда заманивают Хрейдара в лес, где принимаются таскать его за одежду, толкать и колоть ножнами. Он же ведет себя при этом как ни в чем не бывало, принимая их грубое обхождение за веселую игру. Однако, когда "игра" эта заходит слишком далеко, ему надоедает получать от них тумаки и ссадины. Он хочет прекратить веселье и пойти поглядеть на их конунга, но они заявляют, что "не бывать тому, чтобы такой дьявол", как он, увидал их конунга, и грозятся убить его. Тогда-то и обуял Хрейдара долгожданный гнев: "схватил он тут человека, который больше других на него нападал и над ним издевался, поднял его в воздух и ударил головой оземь, да так, что у того брызнули мозги, и он умер" (ИС II, 489). Остальные, решив, что он наделен нечеловеческой силой, в страхе разбежались.

Столкновение Хрейдара с дружинниками Харальда Сурового в первую очередь заставляет вспомнить описанное ранее приключение Храфна сына Гудрун с торговыми людьми, которым он был продан в рабство. Как Храфна, так и Хрейдара недоброжелатели заманивают, якобы ради их же развлечения, в скрытое от посторонних глаз место – одного на корабль, другого в лес, где, выдавая свои действия за "забаву", подвергают их грубому насилию. Оба героя с самого начала обнаруживают недюжинную силу, в одиночку отбиваясь от наседающей на них толпы, а под конец, выйдя из себя, хватают одного из нападающих и, манипулируя им, как орудием, наносят ему увечья, от которых он теряет сознание ("Прядь о Храфне") или погибает ("Прядь о Хрейдаре"). Как Хрейдар, так и Храфн поначалу исполнены благодушия и защищаются играючи, не догадываясь о смысле происходящего, и лишь затем, узнав об истинных целях своих врагов, будучи вне себя от гнева, дают им достойный отпор, повергая их в ужас своей богатырской мощью.

Сходство, однако, этим не исчерпывается. Как и в большинстве историй подобного типа, вина за совершенное героем убийство целиком и полностью возлагается на антагониста. При этом, в отличие от рассказов о Халльдоре и Храфне, в "Пряди о Хрейдаре" герою изначально симпатизирует, пытается уберечь его от грозящей беды ("гнева", в пылу которого он совершит нечто из ряда вон выходящее), а впоследствии оправдывает его поступок и оказывает ему помощь не женщина, но другой конунг – родич и соправитель того государя, с которым исландец неожиданно для себя вступает в конфликт. Вместо предварительной стадии конфронтации, когда герой проявляет терпение, которое, как становится очевидным при первых же проявлениях враждебности со стороны антагониста, его вскоре вынудят утратить, в рассказе о Хрейдаре мы находим предчувствие Магнуса Доброго, предсказывающего добродушному исландцу, что тот "однажды разгневается", причем, как он считает, случиться это должно не далее, чем "нынешней зимой". Таким образом, и здесь проступок героя представлен как совершенно неизбежный, – Хрейдару остается лишь "реализовать" свою судьбу. В свою очередь, и противоположная сторона изображается в характерном для таких случаев неприглядном виде. С этой целью в пряди явным образом противопоставляются не только сами правители, но и их приближенные. Тогда как дружинники конунга Магнуса, поначалу также всячески подшучивавшие над Хрейдаром, очень скоро проникаются к нему уважением за его силу, ловкость и веселый нрав, после чего оставляют его в покое (ИС II, 486), люди Харальда, воспользовавшись недомыслием этого странного исландца, ведут себя с ним жестоко и недостойно. Как водится, их поведение получает соответствующую оценку в глазах общества. Выражает эту оценку, "справедливый государь": конунг Магнус отказывается платить виру за убитого Хрейдаром дружинника, считая, что люди Харальда "сами во всем виноваты и потому лишили себя права на возмещение" (ИС II, 489).

Отчасти тот же набор "атрибутов" спонтанного убийства приближенного правителя может быть обнаружен и еще в одной истории, принадлежащей к рассматриваемой группе, – в "Пряди о Торгриме сыне Халля" ("Þorgríms þáttr Hallssonar", № 15). Герой ее, богатый исландец, бывший дружинник Олава Святого, приезжает в Норвегию, когда страной правит сын последнего, Магнус Добрый. Конунг, однако, оказывается в отъезде, и исландцев приглашает к себе его наместник, Кальв сын Арни. Братья Бьярни и Торд, бывшие с Торгримом в плавании, еще во время путешествия в Исландию насмехаются над героем (зимой тот едва не погиб, попав в снежную бурю, и его выходили, отпаивая молоком), но он притворяется, что не замечает их недружелюбного обхождения. То же продолжается и по их прибытии в Норвегию: братья из кожи вон лезут, стараясь подольститься к Кальву и настроить его против Торгрима. И это им без труда удается, поскольку, в отличие от Кальва, выступавшего в битве при Стикластадире против короля Олава, Торгрим и после гибели конунга продолжает хранить ему верность. Провоцируемый братьями конфликт наконец принимает открытую форму. Торгрим, в присутствии которого Бьярни исполнил сложенную им в честь Кальва хвалебную песнь¹², возмутился тем, как в ней были представлены обстоятельства рокового для конунга Олава сражения, и в ответ услышал оскорбление из уст горе-скальда: в Исландии он будто бы "прикидывался больным, чтобы питаться молоком во время поста" (ÍSÞ III, 2263). Это заявление стоило Бьярни жизни – не снеся обидных измышлений в свой адрес и клеветы на своего государя, Торгрим хватается за оружие и убивает обидчика.

Налицо, таким образом, традиционное для подобных историй однозначно отрицательное изображение антагонистов, которые своими повторяющимися и раз от разу принимающими все более откровенный характер оскорбительными действиями в конце концов вынуждают героя, поначалу предпочитающего делать вид, что он не замечает их враждебности, совершить противоправный поступок и в результате вступить в явный конфликт с правителем.

При всем том, несомненное отклонение от уже знакомой нам модели – отсутствие в "Пряди о Торгриме" обычного в таких случаях заступника, проявляющего себя на всех стадиях конфронтации героя с антагонистом. Здесь он вводится в действие слишком поздно я уже не с тем, чтобы сыграть роль собственно помощника главного персонажа рассказа, – ему предстоит занять место сошедшего со сцены Торгрима, выступив в качестве его заместителя. Что же касается судьбы самого героя, то она, скорее, необычна для центральных персонажей "прядей о поездках из страны". Против обыкновения, на сей раз главному герою уготована гибель. Вопреки требованию Торгрима, чтобы вердикт по его делу был вынесен конунгом, Кальв самолично вершит суд в отсутствие Магнуса Доброго и объявляет героя вне закона, после чего брат убитого, Торд, не дожидаясь окончания тинга, наносит ему смертельную рану. Тогда, в свой черед, берется за оружие один из спутников Торгрима, Кольгрим, также спонтанно осуществляющий месть вместо присутствующего тут же юного сына Торгрима, и сражает Торда. Однако после осложняющего течение повествования "удвоения" конфликта и замены главного героя (I: Торгрим убивает Бьярни, вступая в конфронтацию с правителем – наместником конунга, конфликт с которым разрешается в результате осуждения и убийства Торгрима; II: Кольгрим убивает Торда и вступает в конфликт с правителем – наместником конунга, а затем, по крайней мере формально, с самим конунгом) рассказ вновь возвращается в традиционное русло. Герой (Кольгрим) посажен в оковы, подвергнут суду и оправдан вовремя подоспевшим государем, кроме того, восстановлена справедливость н в отношении Торгрима: за его убийство заплачена достойная вира из имущества злокозненных братьев.

Из девяти историй, в основе главной коллизии которых лежит убийство героем приближенного правителя, лишь в двух – в "Пряди о Стейне сыне Скафти" (№ 13) и в "Пряди о Тормоде" (№ 28) инициация конфликта происходит особенным образом и не следует выявленным здесь устойчивым моделям, хотя и в этих рассказах нетрудно обнаружить отдельные мотивы, встречающиеся в других прядях.

Как уже говорилось, в первой из этих прядей непосредственным поводом для возникновения вражды между героем и конунгом были самовластные действия государя: Стейну, а вместе с ним и нескольким другим сыновьям родовитых исландцев было отказано в праве беспрепятственно покинуть Норвегию. Ответные поступки героя – поношение конунга Олава в речах и в стихах, бегство из города и, наконец, убийство королевского управителя за то, что тот, не желая ослушаться конунга, не поспешил выполнить просьбу Стейна и снабдить его всем необходимым для передвижения по стране, – служат поэтому лишь дальнейшему усугублению конфликта. Стейн с самого начала не готов мириться с совершенной в отношении него несправедливостью и вовсе не считает нужным сдерживать или прятать свое недовольство. Учиненная им расправа над Торгейром – не причина, а следствие конфронтации с Олавом, и вызвана она не столько оскорбительным поведением самого управителя, сколь стремлением исландца отплатить государю за то, что тот посягнул на его свободу. А потому и неудивительно, что мы не находим в этой пряди ни привычной модели осуществления заранее подготовленной мести, ни мотивов, традиционно "обрамляющих" изображение спонтанного убийства приближенного конунга (хотя последнее и имеет здесь место), а именно: однозначно отрицательного контрагента – "зловредного" антагониста, в течение более или менее длительного времени донимающего героя враждебными выпадами в его адрес и в конце концов наносящего ему столь тяжелое оскорбление, что тот вынужден, не раздумывая, перейти к самым решительным действиям. Нет здесь, разумеется, места и для демонстрируемой протагонистами других рассказов выдержки или желания избежать открытого конфликта из благородных побуждений, т. е. характерного для историй этого типа "промедления". Единственное, что остается в "Пряди о Стейне" из обычных атрибутов темы спонтанного убийства, это знатная помощница. Рагнхильд, дочь Эрлинга сына Скьяльга, за оказанную ей ранее услугу пообещавшая Стейну "быть его верным другом", готова порвать со своим мужем, Торбергом сыном Арни (братом того самого Кальва сына Арни, с которым вступил в конфликт уже знакомый нам герой другой пряди, Торгрим сын Халля, и которому на этот раз суждено было сыграть прямо противоположную роль и выступить на стороне исландца), если тот не защитит Стейна от гнева конунга (ср. столь же смелое и независимое поведение другой знатной женщины – Бергльот в рассказе о Халльдоре сыне Снорри). Не исключено также, что принадлежностью к группе прядей, рассказывающих об убийстве приближенного правителя, обусловлено присутствие в этой истории и еще одного распространенного мотива. Подобно героям-мстителям, Стейн, отправляясь в путь после совершения убийства, выдает себя за другого, в данном случае – за человека конунга, что обеспечивает ему хороший прием, где бы он ни появлялся (КЗ, 293).

Что же касается "Пряди о Тормоде", то в ней проступок исландца, инициирующий его конфликт все с тем же правителем – Олавом Святым, вообще мотивируется не внешними обстоятельствами, но исключительно характерологическими особенностями ее центрального персонажа. Соответственно, и провоцируют лежащее в его основе убийство приближенного государя не сами по себе враждебные действия антагониста – на этот раз одного из воинов Олава, вступающего в бой с Тормодом, когда тот не желает освободить заводь для корабля конунга, – а гордый и "неспокойный нрав" прославленного скальда¹³. Хотя рассказ о Тормоде (по крайней мере, в части, описывающей обстоятельства его знакомства с будущим патроном) неуклонно следует традиционной для "прядей о поездках из страны" мотели – Отчуждение/Примирение, а на стадии разрешения конфликта и вовсе представляет собой сумму устойчивых и многократно воспроизводимых "клише", в данном случае складывающаяся из них весьма незамысловатая фабула – не более чем форма, в которую облечено представление главного героя. В фокусе пряди – явно не преодоление исландцем преград и опасностей на пути к возвышению и успеху при норвежском дворе и даже не события, ознаменовавшие его первую встречу с королем Олавом, а то, каким человеком был Тормод. Перед нами типичный рассказ о скальде, т. е. повествование, где внимание рассказчика неизменно оказывается прикованным не к ситуации, в которую попадает герой, но к личности поэта, раскрывающейся в его поведении.

Последнее же вызывающе безрассудно. Тормод не просто провоцирует столкновение с людьми Олава, когда не спешит подчиниться их приказу и уступить место для королевского корабля. После убийства дружинника у него еще и хватает дерзости перейти на корабль Олава и бесстрашно направиться прямо к тому месту, где, по его расчетам, должен был находиться конунг (именно так следует понимать сообщение пряди о том, что прыгнув на корабль, он "бежит к помосту на корме"). Этот отважный поступок сопоставим только с поведением Халльдора сына Снорри, также не пожелавшего скрыться после убийства своего обидчика и смело сдавшегося на милость Эйнара: как мы помним, другие герои "прядей о поездках из страны" в аналогичных ситуациях по возможности старались избежать расплаты за содеянное. Разумеется, Тормод предстает перед конунгом уже будучи пленником: он схвачен и должен быть предан смерти за совершенную им тяжкую провинность, на которую его толкнуло лишь стремление во что бы то ни стало встретиться с Олавом. Как он сам объясняет свой поступок, он был "готов рискнуть жизнью ради того, чтобы попасть под власть конунга"¹⁴. На этот раз У героя нет ни оправдывающих, ни смягчающих его вину обстоятельств, и основанием для последующего примирения оказывается то же, что послужило причиной совершенного им преступления, – его удаль и дерзость в речах и поступках. Храбрость и, конечно же, поэтический дар исландца в конце концов помогают ему завоевать расположение государя и стать его дружинником и скальдом.

Примечания

1. Harris J. Genre and Narrative Structure. P. 7; Пропп В. Я. Морфология сказки. С. 26, 33-38, 51-52.

2. Так дело обстояло, согласно рассказам, изложенным в "Flateyjarbók" и в "Tómasskinna". В двух других редакциях пряди проступок Оттара усугубляется тем, что он, судя по всему, был совершен им уже после замужества Астрид соответственно, более обоснованной предстает и реакция на него Олава. Как сказано в "Bæjarbók", "Оттар сложил драпу мансёнга об Астрид, королеве Олава конунга. И когда Оттар произнес песнь, она сильно не понравилась конунгу..." (ÍSÞ III, 2204). В "Bergsbók" налицо попытка совместить разные версии: "Он сложил драпу или песнь об Астрид, которая тогда была королевой Олава конунга сына Харальда (...) конунгу сильно не понравилась эта песня, и он повелел посадить Оттара в темницу, когда тот возвратился в Норвегию..." (ÍSÞ III, 2205).

3. См.: Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Поэзия скальдов. С. 500 сл.

4. Эта прядь возникла из соединения двух первоначально не связанных между собой рассказов. См. подробнее: Harris J. Ögmundar þáttr dytts ok Gunnars helmings: Unity and Literary Relations // Arkiv för nordisk filologi. 1975. Bd. 90. S. 156-182.

5. Olafs saga hins helga. Die "Legendarische Saga" über Olaf den Heiligen Delagard. saml. nr. 8^II) / Hrsg. A. Heinrichs et al. Heidelberg, 1982. S. 110. Далее – Leg.

6. См., например: Jakobsen A. Njáls saga og Selsbane-tåtten // Arkiv för nordisk filologi. 1984. Bd. 99. S. 126-130.

7. Jakobsen A. Ibid. S. 127 f.

8. Ниже мы еще вернемся к некоторым важным изменениям, произведенным "Пряди об Асбьёрне" при ее включении в "Круг Земной". Подробно о различиях между версиями этой пряди в "Легендарной саге" и в "Heimskringla" см.: Jakobsen A. Omkring Selsbane-tåtten // Festskrift til Ludvig Holm-Olsen på hans 70-årsdag / Utg. B. Fidjestøl et al. Øvre Ervik, 1984. S. 175-184.

9. Намек на историю, которая рассказывается в "Саге о Харальде Суровом" в "Гнилой Коже": конунг Харальд, Халльдор и Ульв Стольник были посажены безоружными в глубокое подземелье, где им предстояло принять смерть от огромной ядовитой змеи. Чтобы одолеть ее, было решено, что Халльдор нападет на ее голову, Ульв – на ее хвост, а Харальд – на ее туловище. В результате Харальду удалось убить змею с помощью святого Олава (Mork., 12-13)

10. Как уже приходилось отмечать, подобные приметы так называемого ученого стиля не редкость в "Книге с Плоского Острова", где записана эта прядь. Об "ученом стиле" в древнескандинавской прозе см. в частности: Nygaard M. Den lærde stil i den norrøne prosa // Sproglig-historiske studier tilegnede Professor C. R. Unger. Kristiania, 1896; Astås R. Lærd stil, høvisk stil og florissant stil i norrøn prosa // Maal og minne. 1987. H. 1-2/3-4. S. 24-38.

11. О попытке интерпретировать желание героя этой пряди разгневаться как трансформации фольклорного сказочного мотива познания страха (AT 326) см. в следующей главе. См.: Lindow J. "Hreiðars þáttr heimska" and AT 326. An Old Icelandic Novella and an International Folktale // Arv. 1978. Vol. 34. P. 152-179.

12. Противник героя пряди, Бьярни – исландский поэт Бьярни Скальд Золотых Ресниц. Несколько строф из его песни в честь Кальва цитируются в "Круге Земном" и в "Отдельной саге об Олаве Святом".

13. Ср. характеристику, которую Тормод дает сам себе в ответ на приглашение Кнута Могучего стать его придворным поэтом: "...люди мы неспокойные (vér erum illa stilltir), и вполне возможно, не сумеем сдержаться. А мне не по душе попадать из-за своего нрава в немилость, ибо порой я не в силах поступать поперек своей воли..." (Пер. A. B. Циммерлинга. См.: Исландские саги. М., 2000. С. 202).

14. Там же. С. 206.

А (2). Разрешение конфликта, вызванного убийством приближенного конунга

Как и на стадии инициации конфликта, в непосредственно следующей затем фазе действия, его разрешении, также могут быть выявлены заметные схождения между разными историями, причем и здесь общие мотивы сплошь и рядом объединяются, отливаясь в форму устойчивых воспроизводимых моделей, которые и станут предметом рассмотрения в данном разделе.

Для начала, однако, необходимо определить содержание и примерные границы этой новой фазы действия – очередного конструктивного "блока" повествования, которому, несомненно, принадлежит центральное место в композиции большинства "прядей о поездках из страны". Как явствует из произведений этого типа, разрешение конфликта отнюдь не сводится к формальному примирению правителя с героем-исландцем. Собственно примирение – это всего лишь завершение насыщенного событиями и подчас весьма длительного процесса, начинающегося непосредственно вслед за возникновением "отчуждения", вызванного либо проступком героя, либо иными причинами, способными возбудить вражду между героем и его могущественным противником (они будут рассмотрены в следующих разделах настоящей главы). Этот процесс, в целом и представляющий собой разрешение конфликта, охватывает, таким образом, все действие пряди, которое разворачивается с того момента, когда "отчуждение" уже налицо, а усилия героя направлены на его преодоление и завоевание расположения правителя.

В обсуждаемых здесь историях вступление в эту новую фазу повествования обозначено довольно четко: его образует та "исходная ситуация", в которой герой оказывается сразу после совершения им преступления. Причем возможные варианты этой "исходной ситуации" весьма ограничены: (а) герой схвачен, заключен в оковы и ожидает казни; (b) герой скрывается; (с) герой добровольно сдается на милость могущественного лица, которому он нанес урон своим проступком. От того, какая именно из этих трех возможностей будет реализована при переходе повествования к разрешению конфликта, могут в известной мере зависеть дальнейшие перспективы построения сюжета, поскольку присутствие одного из "исходных" мотивов (a или b) автоматически исключает использование тех или иных сюжетных элементов на позднейших этапах движения рассказа.

Разрешение конфликта, естественно, подразумевает изображение усилий героя (и/или его помощников), направленных на достижение его примирения с правителем. Но и на этой стадии развертывания действия главные персонажи прядей подчас совершают покупки, не только не приближающие благоприятный исход дела, но, напротив, приводящие к усугублению конфликта (У). Скрывающийся в лесах после убийства королевского управляющего Храфн сын Гудрун (№ 8), выйдя однажды из лесной чащи, осмеливается приблизиться к охотившемуся неподалеку Магнусу Доброму и, назвавшись оставившим свой промысел разбойником, попросить его защиты. Получив желаемое и дав уклончивый ответ на вопрос конунга, не известно ли ему, где прячется объявленный вне закона Храфн, незнакомец вновь исчезает в чаще, а конунг, догадавшись, кто на самом деле был его собеседником, и затем не застав Храфна. у бонда, к которому тот был отправлен на зимовку, гневается пуще прежнего и заявляет, что считает для себя "большим оскорблением, чем совершенное им убийство, то, что он его одурачил", после чего назначает награду за голову преступника и запрещает кому бы то ни было вступаться за него (ИС II, 472-473). Так дерзость исландца, в чьи намерения, однако, вовсе не входило нанести новое оскорбление своему могущественному преследователю (в заключительной сцене суда Храфн объясняет свой поступок тем, что "ожидал удачи" от встречи с государем), становится причиной дальнейшего углубления его конфликта с правителем Норвегии, урегулировать который оказывается под силу лишь святому заступнику. Кроме того, следует напомнить, что иногда и самое преступление героя – совершенное им убийство королевского приближенного – представляется как основание для усугубления конфликта, а не как "первичная" причина, порождающая "отчуждение". Стейн сын Скафти (№ 13) расправляется с управителем Олава Святого, ставя себя тем самым вне закона и вступая в откровенную вражду с конунгом, прежде всего в отместку за то, что последний плохо с ним обошелся, запретив ему и другим сыновьям родовитых исландских бондов свободно покинуть Норвегию. Вызываемые таким образом дополнительные осложнения в отношениях между центральными персонажами пряди обычно имеют определенные сюжетные последствия, затрудняя, и, как будет показано ниже, порой и вовсе исключая возможность их примирения.

Важная особенность разрешения конфликта в большинстве историй, где "отчуждение" инициировано (или усугублено) убийством "человека конунга", – то, что на этой стадии на авансцену выходят помощники героя. Сам же он зачастую отныне вообще не проявляет более никакой активности, уступая им свою роль ведущего субъекта действия. Судьба героя в таком случае целиком зависит от того, насколько решительно будут вести себя вставшие на его защиту ходатаи, взявшиеся примирить его с государем. Как правило, это – знатные и влиятельные люди, так называемые лендрманны, к мнению которых конунг был вынужден прислушиваться хотя бы потому, что как предводители населения тех областей, где были расположены их родовые владения, они служили опорой его власти, и сохранение их "дружбы" и лояльности являлось залогом поддержания спокойствия и мира в стране. В одних случаях герой мог заручиться помощью влиятельных людей (d), не предпринимая для этого никаких усилий, – она была обеспечена ему существующими связями (например, родством, как Асбьёрну Тюленебойце, № 25) или обнаруженными им личными достоинствами (например, необычайной отвагой, как скальду Тормоду, № 28). В других – заступничества могущественных помощников приходилось добиваться, преодолевая их сопротивление и подчас получая поддержку вопреки желанию тех, кто ее тем не менее оказывал: первоначальный отказ в помощи (D-1) и помощник поневоле (D-2) – два взаимосвязанных мотива, которые можно встретить не только в рассказах рассматриваемой группы, но и в других "прядях об исландцах". Если же конунг, несмотря на уговоры заступников, оставался неумолим и не соглашался разрешить дело миром, приняв достойное возмещение за убитого, помощники, дабы отложить казнь героя, могли пойти на хитрость (е), а затем – окончательно утратив надежду добиться примирения исключительно силой убеждения – решиться на то, чтобы, собрав своих многочисленных сторонников, самовольно освободить пленника (f) или даже пытаться навязать конунгу свою волю, угрожая военной силой (g). В результате, как будет показано ниже, в ряде прядей примирение достигается вследствие давления на конунга (G).

Помимо влиятельных доброжелателей из числа королевских приближенных, роль помощников главного героя иногда отводится еще более "высокопоставленным" особам. Так, в прядях, где герой-исландец вступает во взаимодействие с двумя могущественными людьми, из которых один – его противник, а другой – покровитель, помощь исходит от самого конунга (D-3). Кроме того, на выручку герою иногда приходит святой заступник (D-4). Либо это также конунг, ныне – приближенный Правителя небесного, а в своей земной жизни – правитель Норвегии (Олав Харальдссон или Олав Трюгтвасон: № 8, 6), либо – человек, чья признанная впоследствии святость проявляется в его земных деяниях (№ 4).

Поскольку в большинстве своем коллизии в "прядях о поездках из страны" заканчиваются для их героев благополучно, финалом разрешения конфликта, как правило, становится примирение враждующих сторон. И здесь мы вновь находим неоднократно воспроизводимую стандартную ситуацию – королевский суд над героем, в ходе которого и решается его судьба. Это может быть судебное разбирательство на тинге (j), происходящее при большом стечении народа, где, помимо обвиняемого, выслушиваются и его защитники (№ 4, 8, 15), или учиненный государем без созыва судебного собрания допрос героя (J), также завершающийся вынесением вердикта по его делу (№ 28). Традиционные мотивы, обыкновенно сопутствующие сцене суда, это, в первую очередь, прилюдно исполняемый героем стихотворный "выкуп головы" (i) – скальдическая хвалебная песнь, сочиненная исландцем в честь государя, которую он преподносит своему могущественному преследователю, дабы заслужить его прощение (№ 4, 8, 15). Мотив этот, очевидно, восходящий к реальной скальдической практике¹, кроме того – главная тема упоминавшейся ранее "Пряди об Оттаре Черном" (№ 30). Несмотря на его довольно широкое распространение как в прядях, так и в сагах, известность он получил прежде всего благодаря прославленному эпизоду, связанному с именем величайшего исландского скальда X в., Эгиля Скаллагримссона, по преданию, за одну ночь сложившего панегирик в честь своего врага, конунга Эйрика Кровавая Секир ("Сага об Эгиле", гл. 59-61). В наших историях, где поэтическое приношение никогда не выступает в качестве единственной причины, побуждающей конунга сменить гнев на милость и проникнуться симпатией к герою (h), этот мотив, как мы увидим, порой может претерпевать известные трансформации.

Другой мотив, нередко использующийся в сцене примирение центральных персонажей пряди (причем независимо от того, достигается оно вследствие судебного разбирательства или в результате увенчавшихся успехом усилий помощников), – это выдвигаемое конунгом условие прощения героя: отныне он должен заменить собой убитого и выполнять ту же службу, которую прежде выполнял тот (k). Тогда как в одних прядях это условие представляется не только как знак формального прощения и окончательного прекращения преследования героя, но одновременно – и даже в большей степени – как проявление государева к нему расположения, а обретение им положения в королевской дружине знаменует собой его возвышение (№ 4, 28), в других – это, скорее, навязанная ему повинность, знак того, что он обязуется покориться власти конунга. Именно такой смысл носит требование, предъявленное Олавом Святым Асбьёрну "подчиниться закону, по которому тот, кто убьет слугу конунга, сам должен занять его место", и его приказ заступить на должность Торира Тюленя, сделавшись управителем конунговой усадьбы в Эгвальдснесе (КЗ, 270). Нарушение условия примирения, вызванное нежеланием Асбьёрна служить государю, становится причиной скорой гибели героя, в конечном счете (в особенности в изображении автора "Круга Земного", который в поисках истоков вражды между Олавом и обратившейся против него частью норвежской знати, вопреки своему обыкновению опускать пряди, счел необходимым подробно изложить эту историю) повлекшей за собой также и кончину самого короля, павшего от руки мстителя Асбьёрна, Торира Собаки (КЗ, 358, 363-364).

При том, что принадлежность "Пряди об Асбьёрне Тюленебойце" к изучаемому жанру нуждается в обосновании, вследствие нетрадиционности фигуры ее главного героя (в виде исключения – не заезжего выходца из Исландии, но отпрыска крупных норвежских землевладельцев, связанного родством со знатнейшими людьми страны), именно с нее и представляется уместным приступить к рассмотрению типичных моделей, использовавшихся на стадии разрешения конфликта. В основу нижеследующего анализа будут положены уже выделенные здесь ключевые мотивы, характерные именно для этой фазы в композиции прядей, где "отчуждение" между центральными персонажами было вызвано (или усугублено) убийством королевского приближенного.

Итак, мы оставили Асбьёрна в тот момент, когда после учиненной им кровавой расправы над королевским управителем Ториром Тюленем он был взят под стражу и заключен в оковы по приказу разгневанного конунга, на глазах у которого и совершилось это убийство (а). Немедленно в действие вступает влиятельный заступник (d): Скьяльг сын Эрлинга предлагает конунгу выкуп за своего родича Асбьёрна, однако, вопреки его ожиданиям ("...хотя вы, конунг, считаете этот поступок тяжким преступлением, я все же надеюсь, что за свою службу могу многое у вас попросить, и многие скажут, что Вы не должны мне отказать", КЗ, 267), Олав непреклонен. Поручив своему другу Торарину сыну Невьольва (исландцу-дружиннику, герою одноименной пряди, см. ниже) "сделать все", чтобы Асбьёрна "не убили до воскресенья", Скьяльг отправляется за подмогой к своему отцу Эрлингу.

Тем временем оставшийся на месте второй помощник, Торарин, выполняет данное Эрлингу обещание и прикладывает все усилия для того, чтобы оттянуть казнь. Трижды конунг распоряжается повесить Асбьёрна, но Торарин всякий раз убеждает его повременить и отложить исполнение приговора. В первый раз основанием для переноса казни послужил поздний час: преступление было совершено вечером, на пиру, а казнить убийцу после захода солнца – противозаконно ("...разве не черное дело убивать ночью?"). Однако и на следующий день Олаву не удается осуществить свое намерение. Торарин напоминает ему, что грешно убивать в праздник (шла Страстная пятница) и следует дождаться буднего дня. В субботу же конунг так долго решал тяжбы, что едва не опоздал к обедне (hámessa), а после службы отправился обедать и провел немало времени за столом. Торарин, у которого более не оставалось аргументов против совершения правосудия, на сей раз прибег к хитрости (е): он пошел в церковь и подкупил священника, чтобы тот начал праздничный звон, как только закончится трапеза. Не успел конунг отдать приказание рабам вывести преступника и казнить его, как колокол возвестил о начале праздника. Торарин сразу же вмешался, настаивая на том, что "надо оставить жизнь этому человеку на время праздника, хотя он и совершил преступление" (КЗ, 268). Так наступило воскресенье.

В изображении более ранней версии рассказа об Асбьёрне в "Легендарной саге об Олаве Святом" предпринимаемые Торарином действия не во всем совпадают с описанием его поведения в "Круге Земном". Главное же: здесь нет и намека на уловку, с помощью которой заступнику героя удается приблизить начало праздника и отвратить от своего подопечного грозившую ему расправу. Впрочем, как явствует из происходящего, у Торарина вообще не могло быть повода пустить в ход свое хитроумие, поскольку представленные в этой версии пряди события имели место в другие дни Страстной недели. Что же побудило составителя "Круга Земного" отступить от этой, вне всякого сомнения, хорошо известной ему редакции "Пряди об Асбьёрне"?

Есть все основания полагать, что Снорри не был полностью удовлетворен аргументацией "Легендарной саги", а потому счел необходимым кое в чем усилить ее или даже вовсе изменить. Между тем начинает он с того, что в точности следует своему источнику: предлог для отсрочки казни в день совершение преступления в "Легендарной саге" тот же, что затем будет использован и "Круге Земном", – Асбьёрн не может быть убит из-за наступления ночи, причем исландец здесь открыто ссылается на закон, который конунг не вправе нарушить (þer munuð æigi logen briota). Однако уже очередное основание для переноса наказания вполне могло показаться автору "Круга Земного" недостаточно убедительным, что, по всей видимости, и должно было повлечь за собой целую серию изменений. По свидетельству "Легендарной саги", на следующий день, вернувшись с заутрени (ottosongr), конунг решал тяжбы и осведомился о пленнике "после окончания мессы и завтрака" (Er loket messo ос dagurði), т. е. задолго до полудня, но Торарин вновь сослался на то, что "теперь уже поздно убивать" (sið er nu), и Олав, несмотря на то, что был будний день, почему-то не стал ему возражать. На другой же день приходилась Страстная пятница, и казнить Асбьёрна, по словам Торарина, означало "совершить нечто, похожее на то, что иудеи содеяли с нашим господом" (gera nokcot i lict þui, sem Gyðingar gerðo við drotten varn). Вняв его увещеваниям, конунг приказал сохранить Асбьёрну жизнь до исхода воскресенья (Leg., 110-112).

Не посягая на традиционный и столь характерный для прядей композиционный стержень эпизода – троекратность предпринимаемых в нем попыток совершения некоего действия, всякий раз наталкивающихся на встречное противодействие, – автор "Круга Земного", как видим, последовательно отодвигает все события на более поздний срок. Согласно "Легендарной саге", учиненное Асбьёрном убийство произошло на день раньше, отсюда и отмеченная выше неясность в обосновании причины, по которой он не мог быть подвергнут казни в светлое время суток второго, буднего дня². Снорри легко устраняет эту "неувязку", перенося преступление героя на день, непосредственно предшествующий Страстной пятнице, и получая тем самым возможность использовать предлог, который был прибережен рассказчиком "Легендарной саги" напоследок. В результате появляется достаточное основание для того, чтобы казнь была отложена и во второй раз: в Страстную пятницу надлежит уподобляться тому, кто "умел терпеть обиды", а не тому, "кто приговаривает человека к смерти или убивает". Однако впереди оставался еще третий день, в который Торарину предстояло вновь в одиночку защищать Асбьёрна, а простая перестановка событий второго и третьего дня и применение аргументов, "унаследованных" от автора "Легендарной саги" уже не позволяли объяснить, почему конунг и на этот раз должен был легко поддаться уговорам и вновь пойти на то, чтобы перенести казнь.

Тут-то и выявляется вся мера продуманности изменений, которые внес Снорри. Поначалу он опять всего лишь корректирует своего предшественника: как и в ранней версии пряди, конунг решает тяжбы местных жителей между двумя церковными службами, однако подчеркивается, что жалобщиков в тот день собралось очень много, а обе службы и следующая затем трапеза происходили позднее. Тогда как в "Легендарной саге" упоминаются óttusöngr ok messa 'заутреня и месса (ótta – обозначение предрассветных часов, так что речь может идти только о первом из horae canonicae – matutinum, самой ранней службе, происходившей еще до наступления дня, cantus antelucanus: не случайно трапеза, сменившая очередную церковную службу, messa, на которой присутствовал конунг, названа здесь dagverðr – 'завтрак', время которого – dagmál, соответствует hora tertia, девяти часам утра), в "Круге Земном" говорится о morgintíðir и hámessa – 'утренней' службе (иначе: miðs morgons tíð, или prima tíð, лат. prima – 'служба первого часа') и 'высокой мессе' (т. е. полуденной службе, лат. sexta). Конунг, таким образом, согласно Снорри, пошел к столу после обедни и сидел и пил до того момента, когда колокол (как мы знаем, раньше времени) возвестил попа – три часа пополудни. Поскольку же была суббота, по норвежским законам (церковное право регулировалось в то время местными уложениями, ср. следующую запись в одном из них: "köllum vér þann dag sunnudag, en þváttdagr fyrir skal heilagr at nóni" – "...мы называем этот день воскресеньем, а суббота перед ним должна быть праздником с ноны...")³ наступил праздник (nónhelgi), и казни вновь не суждено было состояться. Отложив расправу героя над Ториром Тюленем на один день, и переместив на более поздний час занятия конунга в последний из трех дней, в которые Торарину пришлось самостоятельно держать оборону, Снорри, таким образом, удалось выстроить почти непрерывную временную последовательность, гарантировавшую неприкосновенность героя пряди. Оставалось заполнить ту небольшую "брешь" во времени, когда конунг, поднявшись из-за стола до наступления праздника, еще мог бы потребовать казни Асбьёрна. Мотив преждевременного колокольного звона пришелся для этого как нельзя более кстати.

Невозможно установить, была ли описанная в "Пряди об Асбьёрне" уловка помощника, в конечном счете позволившая герою избежать казни, удачной находкой самого автора "Круга Земного" или он опирался на какую-то неизвестную нам версию этой истории. Можно лишь констатировать, что о хитростях, аналогичных той, на которую пошел Торарин ради спасения пленника, упоминается по меньшей мере еще в двух прядях. Во "Второй Пряди о Халльдоре сыне Снорри" (№ 7) рассказывается о том, как слуги Харальда Сурового подшутили над дружинниками. Однажды утром на Рождество они "подстроили так, что колокольный звон был не вовремя: свечники подкупили звонаря, и он зазвонил намного раньше, чем обычно" ("gáfu kertisveinar klokkurum fé til að hringja miklu fyrr en vant vai", ÍSÞ III, 2151). По тогдашнему обычаю, опоздавшие к столу были принуждены "сесть на солому, которой был застлан пол, и пить из штрафного рога". Халльдор же, заявив, что звон был подстроен, отказывался признать себя виноватым и подвергнуться этой унизительной процедуре, в результате чего и поссорился с конунгом (ИС II, 519-520).

Однако куда больше общего с рассказом об Асбьёрне имеет использование того же мотива в "Пряди о Гисле сыне Иллуги" (№ 4). Я этой истории к преждевременному колокольному звону прибегает в сходной ситуации и ради достижения тех же целей: здесь он также представлен как уловка заступников героя, на которую они идут в надежде предотвратить ожидающую его казнь. Причем совпадение касается и целого ряда существенных деталей. Подобно "Пряди об Асбьёрне", события, описываемые в этой истории, организуются в последовательность не с помощью привычного набора неопределенных и относительных временных ориентиров ("однажды", "спустя некоторое время", "вечером того же дня"), но приурочены к вполне конкретным дням недели. Гисл совершает убийство королевского дружинника в субботу утром, после чего пытается скрыться, однако его вскоре находят, заключают в оковы и сажают в подземе лье (а). В следующей же сцене появляется разгневанный конунг Магнус Голоногий и заступники героя (d) – городской епископ и его друг, исландский священник Йон сын Эгмунда, впоследствии также получивший епископский сан, а затем объявленный святым (см. Введение). Известие о происшествии застало их, когда они были вместе (то ли в епископской резиденции, то ли в государевых палатах), и не успел конунг потребовать немедленной казни убийцы, как колокол возвестил "нону" – начало праздника. Сопровождающий это сообщение обмен репликами не оставляет ни малейших сомнений в том, что и на этот раз колокольный звон был подстроен ради спасения героя:

"Конунг сказал:

– Как, уже третий час (Er nú nón)? Взгляните-ка на солнце!

Так и сделали, и оказалось, что было только начало третьего часа (öndvert nónið). Епископ сказал:

– Государь, хоть этот человек и содеял немалое, по случаю праздника ему бы следовало даровать пощаду (...eiga verður maðurinn helgarfrið á sér þótt hann hafi stórt til gert)⁴.

Конунг сказал:

– Это ваша уловка (prettor), однако вы рассудили против моей воли.

– Вовсе нет, государь, – говорит епископ, – вам решать, как с ним поступить" (пер. Е. А. Гуревич, ИС II, 529; ÍSÞ III, 2118).

Несмотря на свое недовольство, конунг больше не настаивал на казни исландца, и решение его участи было отложено до понедельника.

Сходство между двумя историями не исчерпывается, однако, описанием уловки, к которой ради спасения обоих героев прибегают их заступники. И на следующем этапе в действиях последних просматривается целый ряд аналогий. В "Пряди об Асбьёрне" Эрлинг и его сын Скьяльг, созвав внушительное войско в пятнадцать сотен человек, являются в воскресенье в Эгвальдснес и, сбив кандалы с пленника (var brotinn fjöturr af honum), самовольно освобождают его. Затем, предварительно продемонстрировав конунгу численное превосходство своих сторонников, Эрлинг вступает с ним в переговоры, принуждая Олава даровать жизнь его племяннику в обмен на выкуп (g). И хотя помощником декларируется, что конунг "сам должен принять решение", на деле Олаву не оставлено выбора, поскольку Эрлинг прямо требует от него такого приговора, после которого они могли бы "расстаться с миром"⁵. На том же настаивает и епископ, умоляющий государя "ради нашего бога не противиться" и пойти на мировую с Эрлингом. В результате достигнутого таким образом вынужденного примирения (G) Асбьёрн был помилован, но при условии, что отныне он будет нести службу за убитого им королевского управителя (k).

В "Пряди о Гисле" события, следующие за несостоявшейся экзекуцией героя, до определенного момента воспроизводят ту же схему. В понедельник собираются и держат совет находившиеся тогда в городе исландцы – а было их "не меньше трех сотен человек", – и все они выражают готовность умереть или добиться того, чтобы Гислу была дарована пощада (g). Затем, избрав вожака, исландцы переходят к решительным действиям: заслышав, что трубят на сходку, где должен был состояться суд над их земляком, они, опередив людей конунга, являются к дому, где сидел Гисл, рубят дверь, сбивают оковы с узника (hjó af honum fjöturinn) и силой вызволяют его из заточения (f), после чего отправляются вместе с ним на тинг. Если в предыдущей пряди дерзкие действия помощников получают интерпретацию из уст самого правителя ("Сдается мне, Эрлинг, вы считаете, что решение дела Асбьёрна зависит теперь от вас..."), то здесь подобным же образом их комментирует один из воинов конунга, посланный за преступником и неожиданно увидевший его в двигавшейся ему навстречу толпе: "Сдается мне, что вы решили сами вершить суд над этим человеком вместо конунга..."

Однако на этот раз роль помощников ограничивается демонстрацией их сплоченности и решимости постоять за Гисла, а также самовольным его освобождением: в отличие от Олава Святого в "Пряди об Асбьёрне", конунг Магнус примиряется с убийцей не по принуждению объединенных сил заступников героя. Сменяющая сцену захвата узника сцена королевского суда над преступником (j) следует своим закономерностям, и предводитель трех сотен исландцев вообще не получает в ней возможности высказаться в защиту героя, а сам герой отказывается от поддержки своих соотечественников и Добровольно отдает себя во власть конунга, выражая готовность подчиниться его воле. В качестве единственного заступника Гисла выступает здесь Йон Священник (D-4 – святой помощник), призывающий конунга рассудить по справедливости и сурово предостерегающий его от вынесения неправого приговора, за который ему непременно будет уготовано место в аду:

"..ибо на всякий тинг и на всякую сходку является сам всемогущий Господь со своими святыми. Бог посещает добрых людей и правый суд, а дьявол приходит со своими слугами к дурным людям и на неправый суд, и можно не сомневаться, что придет Судья, который рассудит обе стороны по справедливости. Подумайте-ка теперь, государь, какой огонь горит жарче и дольше, тот ли, что разведен в печи, когда жгут дубовое полено, или тот, что зажжен от сухой ветки. Так вот, если ты, конунг, будешь вершить неправый суд, то быть тебе брошенным в тот огонь, где горит дубовое полено, но если ты рассудишь по справедливости, то можно надеяться, что ты очистишься в том огне, что зажжен сухой ветки" (пер. Е. А. Гуревич, ИС II, 533).

Благодаря грозной речи святого (доказательства непосредственной действенности его слов и молитв, в частности, обладающих силой навлекать и врачевать недуги, приводятся в заключительном эпизоде пряди) происходит беспристрастное дознание, в ходе которого конунг предоставляет слово обвиняемому и выясняет все обстоятельства дела (j), после чего Гисл обретает свободу. Как и в других историях, где примирение достигается в сцене суда, герой завоевывает симпатии конунга (h) и получает от него прощение по совокупности причин. Это – и смягчающие его вину обстоятельства (необходимость отомстить за отца, свидетелем убийства которого он был в детстве, и жестокость в отношении него самого, проявленная тогда убийцей; проволочки с расправой над врагом, не раз откладывавшейся то из-за "почтения к церкви", то из-за праздничного колокольного звона – nónhringing, который, как не без оснований надеялся герой, мог принести спасение и ему самому), и сложенная им в честь конунга хвалебная песнь, которая, хотя в ней, по утверждению рассказчика пряди, и было "не много искусства", по обычаю служила ее автору "выкупом головы" (i)⁶, и, наконец, обращенная к государю предсмертная просьба умирающего от рук Гисла дружинника не "преграждать ему путь в царствие небесное" казнью его убийцы и даровать исландцу пощаду.

Единственная аналогия с помилованием Асбьёрна в этой заключительной части рассказа – требование конунга, чтобы Гисл занял место убитого и исполнял ту же службу, которую прежде выполнял тот (k). Однако речь может идти лишь о сугубо формальном сходстве: для безвестного юного исландца (Гисл отправляется в Норвегию семнадцати лет) неожиданно выдвинутое конунгом условие сделаться его дружинником и приближенным почетно и равнозначно возвышению, которого упорно и нелегко добивались другие его соотечественники. Напротив, для отпрыска видного норвежского рода, каким был Асбьёрн, "стать рабом конунга" и, заменив его управителя, "сравняться с худшим из людей – Ториром Тюленем", в глазах тех, к чьим советам он прислушивался, означало бы "покрыть позором" и себя самого и своих родичей (КЗ, 270). В отличие от Гисла, выражающего готовность с благодарностью подчиниться и "сделаться таким человеком, каким пожелает конунг", Асбьёрн принимает решение, в скором времени стоившее ему жизни, – нарушает данное государю слово.

Между тем, несмотря на то, что начиная со сцены суда "Прядь о Гисле" реализует иную модель разрешения конфликта, нежели "Прядь об Асбьёрне", от завершающей части первой из названных историй ко второй тянется еще одна нить, способная, как представляется, пролить дополнительный свет на взаимоотношения этих двух произведений. Как оказывается, неосторожные слова, послужившие непосредственным поводом для совершенного Асбьёрном убийства королевского управителя – прозвучавшее из уст Торира Тюленя в "Легендарной саге" обвинение героя в немужественном поведении, а именно, ложное утверждение, что тот в момент, когда у него отбирали парус, насилу сдерживал слезы, "kvað hann næsta grátraust i kverkunum" – "говорил с рыданием в горле" (Leg., 110: см. подробно в предыдущем разделе), имеет дословную параллель в рассказе о Гисле. Последний, выступая на суде, объясняет, что заставило его убить Гьяввальда: Гисл вместе со старшим братом детьми были свидетелями того, как от рук Гьяввальда пал их отец, и тот сказал тогда, "что и нас, братьев также следует убить. И не очень-то достойно мужчины рассказывать о том, государь, что мне тогда трудно было сдержать слезы" ("En eigi er karlmannlegra frá að segja herra að þá var grátraust i kverkunum mér" – букв. 'в горле у меня был плачущий голос', ÍSÞ III, 2121; ИС II, 533).

Обстоятельства, в которых произносятся эти слова, как будто бы весьма различны: в "Пряди об Асбьёрне" – это лживые измышления антагониста, стремящегося унизить героя в глазах окружающих, в "Пряди о Гисле" – признание самого героя в собственном малодушии. Тогда как поношения противника встречаются сплошь и рядом, вторая ситуация, напротив, весьма необычна для общества, в котором храбрость и личное достоинство ставились превыше всего. Если Гисл и допускает столь рискованное саморазоблачение, то, уж разумеется, не без цели и едва ли потому, что считает свою былую слабость простительной для ребенка. Наш герой может позволить себе подобное заявление потому, что знает: после того как он смело отомстил убийце своего отца и собственному обидчику, никто не сможет упрекнуть его в отсутствии доблести. Его честь полностью восстановлена. Как и у Асбьёрна, рыдание ушло теперь из его горла ("gratrausten var nu or gengen kværkunum", Leg., 110), – эти ответные слова, с которыми герой-норвежец сносит голову оклеветавшему его негодяю, находят близкую параллель в реплике конунга Магнуса, откликающегося на признание героя-исландца: "Drengilega hefir þú þá grátraust á brott fært" ("Ты мужественно изгнал потом плаксивый голос"). Слова Гисла, таким образом, уже не способны были дискредитировать его самого, однако они наносили несомненный урон Гьяввальду, разоблачая его злодейство и тем самым умаляя вину воздавшего ему по заслугам героя в глазах конунга. Ведь пусть и не осуществленное намерение убийцы заодно с отцом лишить жизни и двух его малолетних сыновей – это не что иное, как те самые угодные дьяволу злодеяния, о которых в ответ на требование выступившего на суде приближенного конунга за одного убитого дружинника предать смерти десятерых исландцев говорил в своей суровой речи священник Йон:

"...нынче дьявол остерегается показываться нам на глаза. Теперь он использует людей для исполнения своих замыслов. Вот и сейчас (...) он говорил устами того, кто здесь только что выступал. Уже был убит один человек, а он убеждает нас, что нужно убить еще десятерых. Я думаю, такие люди многого добьются своими дурными делами и злыми уговорами, если захотят отвратить хёвдингов от справедливости, милосердия и прочих добрых привычек и станут подстрекать и подбивать их творить жестокости и злодейства, дабы порадовать врага рода человеческого убийством крещеных людей" (ИС II, 532-533)⁷.

Как видим, различие контекстов, в которых звучит интересующая нас фраза, не исключает сходства возлагаемых на нее функций: в обоих случаях она влечет за собой неизбежное и встречающее одобрение у окружающих (но не у ослепленных гневом конунгов) уничтожение антагониста. В "Пряди об Асбьёрне" именно оскорбительные слова Торира Тюленя не оставляют герою выбора и вынуждают его совершить импульсивный поступок – без проволочек, не заботясь о последствиях, дать должный отпор своему врагу. То же и в "Пряди о Гисле", где сделанное исландцем признание преследует цель мотивировать и оправдать его последующую месть, поскольку проявленную им по вине Гьяввальда слабость возможно было искупить лишь кровью обидчика. Подобное текстуальное совпадение, к тому же поддержанное функциональным тождеством соответствующих нарративных элементов двух рассказов, едва ли можно объяснить случайностью, особенно если принять во внимание уже отмечавшиеся выше аналогии в сюжетном строении этих прядей как на стадии возникновения конфликта, так и на стадии его разрешения. Приходится предполагать, что столь далеко идущие и разноплановые схождения между двумя историями могут выходить за рамки типологических и "интертекстуальных" связей и быть результатом прямого влияния одной из них на другую. Оставляя открытым вопрос о направлении этого влияния – датировка дошедших до нас рукописных версий прядей не способна пролить свет на относительную хронологию возникновения самих историй, по всей видимости, восходящих к устной традиции, – можно лишь констатировать, что оно должно было коснуться обеих редакций "Пряди об Асбьёрне". Напомним, что тогда как признание Гисла находит дословную параллель в более ранней "Легендарной саге", общий для обеих прядей мотив преждевременного колокольного звона появляется лишь в "Круге Земном"⁸.

Как бы то ни было, на стадии разрешения конфликта в рассматриваемой группе прядей именно эти два рассказа демонстрируют наибольшее и (за исключением сцены суда, присутствующей лишь в "Пряди о Гисле") самое последовательное структурное сходство. При этом кое-какие из использованных в них общих мотивов мы не найдем ни в одной другой пряди об убийстве (е – помощники действуют хитростью и f – помощники самовольно освобождают пленника), иные же встречаются и в прочих историях (см. таблицу).

Так, в "Пряди о Стейне" (№ 13), как и в рассказе об Асбьёрне, конфликт удается урегулировать лишь в результате вмешательства могущественных заступников, объединяющих свои силы и являющихся к конунгу с большим войском для того, чтобы попытаться навязать ему свою волю. И в этой истории, несмотря на то, что государю предоставляется самому выдвигать условия примирения, он вынужден принимать решение под давлением знатных помощников (g/G). Между тем, в отличие от "Пряди об Асбьёрне", где поддержка влиятельных заступников гарантировалась герою его происхождением, в "Пряди о Стейне" их содействием для начала необходимо было заручиться. Центральное место здесь как раз и отводится приобретению помощников, помимо своей воли вовлекающихся в конфликт с конунгом. Ради полноты представления этой темы рассказчик пряди даже готов отступить от привычного линейного порядка изложения событий. После сообщения о бегстве Стейна с места преступления под видом человека конунга (b) и его приезда в усадьбу Торберга сына Арни, где в отсутствие хозяина герою оказывает гостеприимство его жена, Рагнхильд дочь Эрлинга, действие перемещается в недавнее прошлое, и Снорри, дабы объяснить, что связывало Стейна с Рагнхильд, обращается к событиям, которые имели место сразу же по прибытии исландца в Норвегию и, следовательно, предшествовали его ссоре с конунгом Олавом. Описывается, как Стейн помог тогда Рагнхильд, устроив крестины ее новорожденной дочери, за что Рагнхильд пообещала быть ему верным другом и велела впредь обращаться к ней за поддержкой. Обосновав таким образом появление родовитой союзницы, рассказчик спешит возвратиться к на время приостановленному действию пряди: "А теперь вышло так, что Стейн приехал за помощью к Рагнхильд". С этого момента и до конца рассказа Стейн не проявляет больше никакой активности: отныне участь бездействующего героя – в руках поочередно вовлекаемых в конфликт помощников, каждый из которых вовсе не спешит принять его сторону.

Первым, кто был вынужден против воли согласиться взять Штейна под свою защиту и дать ему приют, оказывается Торберг. Поначалу он не одобряет решения жены принять у себя объявленного вне закона чужестранца и из-за него навлечь на себя гнев конунга. Поэтому он отказывает исландцу в помощи и требует, чтобы тот незамедлительно покинул его усадьбу, однако угрозы Рагнхильд и их сына уехать из дому, если Стейну не будет предоставлено убежище, заставляют его пойти на попятный. Стейн остается у Торберга, вследствие чего поддержка требуется уже им обоим: конунг вскоре узнает, где скрывается убийца, и посылает за Торбергом. Сознавая, что при сложившихся обстоятельствах визит к государю не сулит ему ничего хорошего, Торберг отправляется к своему брату Финну и, рассказав ему обо всем, просит сопровождать его в поездке к конунгу. Выслушав упрек брата: "плохо, когда верховодит женщина и когда жена заставляет нарушать верность своему государю" (КЗ, 294), и заявив в ответ, что тот отказывает ехать "из страха перед конунгом, а не из преданности ему", Торберг спешит за помощью к другому своему брату, Арни. Однако и здесь его ждет отказ: брат считает непростительным, что Торберг из-за исландца подвергает опасности и себя самого, "и всех своих роди чей". Заметив, что их отцу "не повезло с сыновьями", раз самый младший его сын "ни на что не гож", Торберг отправляется восвояси. Затем он посылает гонцов к своему третьему брату, Кальву (см. № 15), с просьбой явиться к нему на встречу, и тот был единственным, кто пообещал приехать, "не добавив ни слова". Несмотря на первоначальный отказ в помощи, Финн и Арни, "подстегнутые'' обидными замечаниями Торберга, тем не менее, прибывают в назначенное место, и четверо братьев, объединив свои силы, отправляются в сопровождении многолюдного войска к конунгу, чтобы предложить ему условия мира.

Описанная модель мобилизации помощников, основанная на троекратном повторении первоначального отказа (D-1) и последующего вынужденного участия в судьбе героя (D-2), используется и в некоторых других "прядях о поездках из страны". Как будет показано ниже, в одной из них – в "Пряди о Торде Золотой Асы" организованное сходным образом привлечение помощников не только выполняет структурирующую роль в повествовании, но и представляет едва ли не главную тему рассказа. В несколько иной модификации присутствует она и в "Пряди о Храфне" (№ 8). Здесь исландец самостоятельно преодолевает сопротивление первого помощника своего родича Сигвата, превращая его в союзника, после чего тот пытается добиться поддержки поочередно у двоих королевских лендрманнов, как и он участвующих в военной экспедиции конунга Магнуса в Данию. На этот раз, однако, усилия помощника не увенчались успехом: ни один из военачальников не пожелал рискнуть ради исландца расположением конунга или тем более оказать ему не повиновение, повернув против него свои корабли (отказ в давлении на конунга: –g). Отчаявшись найти поддержку у знатных людей, Сигват обращается за помощью к тому, в чьем благоволении у него не было оснований сомневаться, – к своему бывшему патрону, святому Олаву. И его молитва была услышана: не сумев обеспечить Храфну защиту на земле, он препоручает его заботам куда более могущественного небесного заступника. В результате конфликт разрешается благодаря содействию святого короля, заставляющего своего сына прекратить преследование и примириться с родичем его любимого скальда. Используемый и в этой пряди мотив "помощник поневоле" отнесен, таким образом, лишь к первому участнику триады (Сигвату), а негативный ответ двух других "помощников" позволяет рассказчику ввести еще один традиционный мотив – сверхъестественного заступничества (D-4).

Как и в остальных прядях, где причиной конфликта между главными персонажами становится убийство приближенного правителя, мотив этот неотделим здесь от сцены суда (j). Помощь святого заступника приходит к герою тогда, когда должна окончательно решиться его участь. Либо же и он сам, и окружающие узнают о ней не раньше наступления этой завершающей стадии разрешения конфликта (см. главу о ретроспективном рассказе). В любом случае благоприятный финал обеспечен: в каком бы направлении ни развивались предшествующие события и как бы ни был непреклонен конунг, с вмешательством святого наступает переломный момент, за которым следует неизбежное примирение и возвышение героя. В "Пряди о Храфне" факт участия святого Олава в судьбе исландца неожиданно обнародуется самим конунгом Магнусом в ходе судебного разбирательства: оказывается, отец во сне приказал ему проявить милосердие к племяннику его скальда, пригрозив, что в противном случае не даст ему одержать победу в сражении с датчанами. Аналогичным образом в "Первой Пряди о Халльдоре сыне Снорри" (№ 6) Эйнар Брюхотряс рассказывает на тинге, созванном для вынесения вердикта Халльдору, о требовании, некогда предъявленном его чудесным спасителем – святым Олавом Трюггвасоном (этот неканонизированный король-миссионер, при котором произошла христианизация Исландии, почитался исландцами как святой), в будущем вернуть ему долг за избавление от рабства, даровав прощение нанесшему ему тяжелый урон преступнику. Придя к заключению, что святой конунг имел в виду их грядущий конфликт с Халльдором, Эйнар прощает его. Также и в "Пряди о Гисле" благоприятная развязка наступает благодаря грозным наставлениям святого Йона, который связывает решение судьбы исландца с посмертной участью самого норвежского правителя и ставит конунга перед выбором: вечные адские муки или "временный" очистительный огонь, открывающий дорогу в рай.

Сверхъестественная помощь – не единственный мотив, объединяющий эти три истории. Уже говорилось, что в каждой из них для окончательного решения судьбы героя созывается сходка, на которой и имеет место вмешательство святого заступника или исполняется его заранее высказанная воля. Однако и в остальном сцены суда в этих прядях демонстрируют целый ряд легко выявляемых общих черт. Прежде всего, как оказывается, она всякий раз сопровождается тем, что герой или предварительно (Халльдор и Храфн), или в ходе разбирательства (Гисл) отдается на милость своего судьи. Независимо от того, каково было положение главного персонажа пряди по отношению к его могущественному преследователю непосредственно вслед за совершением им преступления – был ли он схвачен (а: Гисл), удалось ли ему скрыться (b: Храфн) или он предпочел сразу же сдаться (с: Халльдор), в сцене суда он добровольно вручает вою жизнь тому, кто облечен властью казнить или миловать (С). С решением героя покориться воле властителя, по всей видимости, может быть связана и та особенная интерпретация, которую получает в этой сцене мотив силового давления на правителя со стороны помощников (g). В той или иной форме он присутствует в каждой из этих историй, однако обращает на себя внимание тот факт, что ни в одной из них судебное разбирательство не сопровождается попытками помощников принудить правителя вынести желательный для них приговор. Как было сказано выше, в "Пряди о Храфне" предполагаемые помощники наотрез отказываются оказать неповиновение сударю, так что мотив этот выступает здесь с отрицательным знак" (–g). В "Пряди о Гисле", где для давления на конунга, напротив, им имеются все предпосылки (напомним, что помощники здесь самовольно освобождают героя и на тинге он находится под защитой трех сотен исландцев), герой сам отвергает поддержку своих земляков ("...теперь я не хочу дольше подвергать вас опасности. Я хочу отдать себя во власть Магнуса конунга и подчиниться его воле", ИС II, 534). В "Первой Пряди о Халльдоре" Бергльот является на судебное собрание с большим отрядом, полная решимости сразиться со своим мужем, если тот не согласится даровать Халльдору пощаду, тогда, когда в ее вмешательстве уже не может быть никакой нужды, поскольку конфликт благополучно разрешен. Судя по всему, либо сцена суда вообще исключает использование мотива принуждения правителя к примирению, либо же его устранение обусловлено тем, что во всех названных случаях эта функция препоручается святому заступнику. Как мы помним, совершенно иначе обстоит дело в историях, где решение выносится конунгом без созыва судебного собрания ("Прядь об Асбьёрне" и "Прядь о Стейне"), – в них заключение мира с убийцей и его заступниками происходит под угрозой неповиновения знати своему государю (G).

В сценах суда над героем в рассматриваемых рассказах кроме того могут быть замечены и иные схождения. Так, во всех трех прядях правитель почти до самого конца повествования медлит с оглашением своего вердикта, хотя нет ни малейших сомнений в том, что благодаря вмешательству святого помощника он уже принял решение простить исландца. При этом в двух из них – в "Пряди о Храфне" и в "Пряди о Гисле" – конунг к тому же продолжает вести избыточное, по существу, дознание, выслушивает оправдания, смягчающие вину героя, и получает от него обычное в таких случаях подношение – прославляющую его хвалебную песнь (i), за которую было принято вознаграждать провинившегося поэта не золотыми обручьями, а более ценным для него даром: возвращением в его полное владение едва не утраченной им головы. Однако если в плане композиции каждого из этих двух рассказов вся сцена суда над героем (за изъятием той ее части, которая повествует о заступничестве святого), скорее всего, в первую очередь была призвана выполнять функцию ретардации, она в то же время несла на себе весьма важную смысловую нагрузку, раскрывая положительные качества главного персонажа пряди. Последний представал в ней как человек, вполне заслуживающий прощения и ожидающего его скорого возвышения, а стало быть, и достойный того общественного признания, которое он, по свидетельству рассказчика, приобрел, пройдя через тяжелые испытания. Неслучайно в обеих прядях, допросив героя, конунг явно проникается к нему симпатией (h), так что вынесенный им оправдательный вердикт кажется читателю уже не только прямым результатом заступничества святого, но и, в неменьшей мере, следствием благоприятного впечатления, произведенного на государя самим исландцем. Конунг, иными словами, не просто проявляет милосердие, устрашенный угрозой возмездия за нежелание решить дело миром. Он, в полном соответствии с отныне разделяемой им (ради чего и производилось дознание!) общественной оценкой героя и вытекающими из нее ожиданиями социума, принимает справедливое решение. Прощение героя в этих рассказах оказывается, таким образом, фактически обусловленным суммой разнообразных причин и не может быть однозначно выведено ни из одной из них, в том числе и из вмешательства святого помощника.

Знаменательно, что и в "Пряди о Тормоде" (№ 28), где примирение правителя с героем происходит без участия святого заступника и вне судебного собрания, оно также достигается вследствие сложения нескольких причин, из которых, как показывают дошедшие до нас редакции пряди, каждая в отдельности была вполне достаточна для урегулирования конфликта. Схваченный на королевском корабле (а), на который он ступил по своей воле после того, как сразил одного из дружинников конунга, Тормод сразу же завоевывает симпатии влиятельных помощников, восхищенных безрассудной отвагой незнакомца и готовых добиваться для него пощады. Вняв уговорам епископа и знатного военачальника (Финна сына Арни, см. "Прядь о Стейне"), конунг Олав допрашивает исландца, пытаясь выяснить, что подвигло его отдаться под власть того, против кого он совершил столь тяжкую провинность (С – мотив, как мы помним, присутствующий и в каждой из трех только что рассмотренных здесь прядей). Тормод отвечает висой, в которой выражает свою преданность конунгу и просит взять его на службу ("Мудрый омрачитель обода змеи [= муж], я хочу с тобой, о могучий, жить и умереть...")⁹. Согласно двум ранним версиям "Пряди о Тормоде" в "Древнейшей" и "Легендарной" сагах об Олаве Святом, этого оказалось достаточно, чтобы конунг простил Тормода и принял его в свою дружину – ответом государя на произнесенную исландцем вису ("Своим поступком ты явно показал, что не станешь держаться за жизнь, если тебе удастся попасть, куда ты хочешь")¹⁰ завершается в этих сагах рассказ о знакомстве Олава с одним из его главных скальдов. Напротив, в более поздней редакции пряди в "Книге с Плоского Острова'' конунг продолжает дознание и выясняет, что Тормод – побратим его бывшего и ныне убитого дружинника Торгейра сына Хаварда. Далее, открывается причина, по которой Тормод покинул Исландию: он собирается отомстить за гибель своего названого брата зная, что конунг с удовлетворением воспримет его намерение, надеется на снисхождение "ради Торгейра", ибо прощение государя, продлив его жизнь, позволит ему осуществить задуманное. Лишь после этого Олав дарует Тормоду пощаду и – уже не раз наблюдавшийся в прядях этой группы мотив – велит ему нести службу за убитого дружинника (k). Однако решение государя было явно продиктован не только тем, что Тормод оказался побратимом дружинника, которого он ценил, и, соответственно, первым среди тех, кому полагалось за него мстить. Еще до сообщения исландца о вынашиваемом им плане мести конунг дает ему основания надеяться, что ему будет сохранена жизнь. Так, услышав о его связи с Торгейром, Олав замечает, что он должен быть "более удачливым человеком (gæfumaðr), чем Торгейр", а узнав о том, что Тормоду тридцать лет, прибавляет к не сулящему ничего хорошего "надо позаботиться о том, чтоб тебе не пришлось ждать еще тридцать лет", обнадеживающее "однако смерть таких людей – это потеря, ибо ты – большой скальд"¹¹. Не остается сомнений, что благополучное разрешение ситуации, по замыслу автора этой версии пряди, было обусловлено всей совокупностью раскрывшихся перед конунгом обстоятельств, а также личных достоинств исландца (h). В отличие от него, автор другой редакции того же рассказа в "Саге о названых братьях" удовлетворился одним-единственным основанием для примирения героев: стоило конунгу услышать, что приведенный к нему преступник – побратим Торгейра, как тому немедленно была дарована пощада "ради" его погибшего друга ("Njóta skaltu hans að því að þú skalt þiggja líf..." – "Тебе будет польза от него, потому что ты получишь жизнь...", ÍSÞ III, 2281).

Как видим, и в этой истории поэтическое обращение к конунгу выступает в качестве одного из оснований, а в ранних версиях – даже единственного основания для мирного урегулирования конфликта. Между тем, в "Пряди о Тормоде" декламируемые скальдом стихи хотя и восхваляют государя, тем не менее, формально не принадлежат к тому высокоценимому поэтическому жанру, который обеспечивал преподнесшему их стихотворцу жизнь и свободу. И в "Пряди о Торгриме сыне Халля" (№ 15) в качестве эффективного "выкупа головы" (i) выступает не песнь, прославляющая здравствующего правителя Норвегии, от которого зависела дальнейшая судьба героя, но панегирик в честь его отца, конунга Олава Святого. Эту спасительную для него хвалебную песнь исполняет Кольгрим – главный герой второй части пряди, активно вступающий в действие после гибели ее первого, "титульного" героя – Торгрима. Отомстив за Торгрима, убитого сразу же вслед за объявлением его вне закона, Кольгрим оказывается в том же положении, в котором ранее был тот: по распоряжению королевского наместника Кальва он схвачен, посажен в оковы (а) и ожидает скорой казни. Однако его выручает возвращение в Норвегию Магнуса Доброго. Обратившись за защитой к проходившему мимо него конунгу, Кольгрим сообщает ему, что сложил песнь о святом Олаве, его отце. Конунг же, выяснив, что перед ним человек, отомстивший за Торгрима, соглашается выслушать песнь, после чего исландец незамедлительно получает свободу и вознаграждение за проявленную им храбрость. О том, что эта песнь была сочинена именно в той ситуации, в которой складывались "выкупы головы", и с той же прагматической целью – в связи с грозящей скальду расправой и ради изменения им собственной участи, а вовсе не как мемориальная поэма о погибшем конунге (erfidrápa) или славословие святому, в пряди дается понять вполне определенно. По свидетельству рассказчика, в стихах Кольгрима содержались намеки на убийство Торгрима и "на все это дело" ("var nokkuð á vikið hvað til dró um líflát Þorgríms og þau mál öll saman", ÍSÞ III, 2265), а в одной строфе даже была строка – "hálf eru völd und Kálfi" – "половина власти у Кальва", – которую конунг счел необходимым сразу же опровергнуть и словом, и делом, посмертно реабилитировав Торгрима и отменив вынесенный его наместником несправедливый приговор.

В "Пряди о Торгриме" благополучное разрешение получает лишь второй конфликт, провоцируемый местью Кольгрима, что же до ее первого и основного конфликта, то он так и остается не урегулированным: поспешный и неправый суд, учиненный Кальвом над Торгримом, приводит не к примирению сторон, но к гибели героя. Разумеется, мирное завершение всей истории, освобождение и награждение Кольгрима, и особенно – прямо высказанное конунгом недовольство действиями его наместника, оправдание Торгрима и уплата достойного возмещения за его убийство post factum вносят определенные "коррективы" в первую часть пряди, восстанавливая справедливость и доброе имя главного героя, однако все эти действия уже не способны изменить ее трагического финала.

В другом рассказе – в "Пряди о Хрейдаре Дураке" (№ 9) конфликт между исландцем и правителем также остается неразрешенным, хотя он и не приводит к печальной развязке. Однако, в отличие от большинства рассматриваемых здесь историй, никто из персонажей этой пряди даже не предпринимает никаких усилий, ведущих к примирению противников. Вернее сказать, делаемые главным героем шаги в этом направлении на поверку преследуют прямо противоположные цели.

Убив одного из своих обидчиков – дружинников Харальда Сурового, Хрейдар благополучно ускользает от преследователей (b) и является к своему покровителю, Магнусу Доброму (D-3 – король-помощник), который прячет его у преданного ему человека. По прошествии некоторого времени в усадьбу, где скрывался Хрейдар, нагрянул конунг Харальд с требованием выдать преступника. И тут исландец, не обращая внимание на протесты приютившего его лендрманна, сам выходит навстречу собственному врагу и, предлагая ему свою службу, просит его "сменить гнев на милость" и принять от него в дар некую ценную вещицу – позолоченную серебряную свинью, которую он изготовил незадолго до приезда конунга. Хрейдар, таким образом, поступает так же, как Гисл или Храфн, – без видимой необходимости он храбро отдает себя в руки могущественного недруга (С), рассчитывая заслужить себе прощение подношением "выкупа", призванного раскрыть перед государем его достоинства. Впрочем, последующие события явно развиваются "не по плану" и принимают неожиданный оборот: оказывается, что драгоценный подарок таит в себе оскорбительный намек, а потому вместо наступившего было умиротворения поступок героя приводит лишь к дальнейшему усугублению конфликта (У). В первый момент, увидев свинью, конунг дивится мастерству исландца и говорит, что готов с ним помириться и взять его на службу (h) – "и ты годишься на то, чтобы дать тебе важное поручение. По-моему, ты человек сильный и бесстрашный" (ИС II, 491). Но затем, повнимательнее присмотревшись к безделушке, Харальд замечает, что держит в руках не вепря, а самку, и тут наконец понимает, что она была изготовлена ему в насмешку, – как напоминание об отнюдь не героическом прозвище его отца, Сигурда Свиньи (Sigurðr sýr). Тогда он приказывает своим людям убить горе-кузнеца, но Хрейдар и на этот раз благополучно уходит от преследования, возвращается к конунгу Магнусу и, показав ему свинью, рассказывает обо всем, что произошло между ним и конунгом Харальдом. А спустя некоторое время он является к своему покровителю и просит его выслушать хвалебную песнь, которую он сложил в его честь, после чего, получив достойное вознаграждение за панегирик, по совету конунга Магнуса, опасающегося возможной мести своего родича Харальда, отбывает восвояси и "становится большим человеком" у себя на родине. Как видим, в этом рассказе в несвойственной им функции используются не только обычные для завершающей стадии разрешения конфликта мотивы добровольной явки с повинной (С) и пробуждения симпатии к герою (h), но и мотив стихотворного приношения государю (i). Тогда как первые, вопреки обыкновению, не только не приводят героев к примирению, но, напротив, делают их конфликт неразрешимым, последний, обращенный на этот раз не к недругу, а к другу, заведомо не обременен тем прагматическим заданием, которым он был нагружен в других рассматриваемых здесь прядях. В контексте данного рассказа хвалебная песнь, поднесенная Хрейдаром Магнусу Доброму, – это одно из свидетельств благотворного влияния, оказанного на исландца его знакомством с этим норвежским конунгом, материализация перешедшей на него королевской "удачи" (gæfa)¹², вследствие чего и смогли раскрыться его до поры до времени не проявлявшиеся таланты – искусство кузнеца и скальда. Это, кроме того, также и свидетельство мудрости и прозорливости конунга Магнуса, при первой же встрече с Хрейдаром сумевшего разглядеть за неказистой внешностью "большерукого и безобразного" дурака человека, наделенного какими-то, никому не ведомыми "способностями". Однако в общем контексте прядей об убийстве приближенного правителя панегирик Хрейдара видится также и в иной перспективе. Хвалебная песнь в честь короля-помощника, несомненно, предстает как превращенный "выкуп головы" и оказывается в одном ряду с другими традиционными мотивами, которые сопровождают в этих рассказах процесс примирения, но здесь выступают в необычной для них роли.

Если в "Пряди о Хрейдаре" мотивы, связанные с разрешением конфликта, используются в иных или даже прямо противоположных целях, то в "Пряди об Эгмунде Ударе и Гуннаре Пополам" (№ 23) эта фаза действия отсутствует вовсе. Решившись наконец отомстить обидчику под давлением своих именитых сородичей, Эгмунд, как мы помним, поменявшись платьем с Гуннаром, сознательно перекладывает на него вину, а сам поспешно покидает место преступления и отбывает в Исландию. В пряди он больше не фигурирует, и его заочный конфликт с Олавом Трюггвасоном, вызванный убийством человека конунга, остается не урегулированным (в дальнейшем лишь сообщается, что государю со временем стало известно, кто был истинным убийцей). Что же до второго героя рассказа, Гуннара Пополам, который неожиданно попадает в беду из-за неблаговидного поступка исландца, то его поведение также не имеет ничего общего с поступками уже известных нам персонажей прядей.

Узнав о возведенном на него ложном обвинении, Гуннар не отдает себя в руки правосудия и не пытается доказать свою невиновность перед государем, а вместо этого бежит в Швецию, где попадает в общество язычников и присоединяется к разъезжающему стране богу плодородия Фрейру и его жене, а затем, победив демона, сидящего в идоле, выдает себя за Фрейра, женится на его наложнице и под видом языческого божества продолжает принимать богатые жертвоприношения от местных жителей, связывающих напившее в их стране благоденствие с его особой. Конец этому обману кладет вмешательство христианского короля Норвегии: прослышав о необыкновенном превращении идола, которому поклонялись соседи, – как гласила молва, жена Фрейра неожиданно понесла, а сам он "теперь мог ходить и ел, и пил, как другие люди", – Олав Трюггвасон догадывается, кто скрывается под обличьем языческого божества и, желая спасти "заблудшую душу христианина", посылает за Гуннаром его брата. В случае, если он добровольно явится к своему государю, ему было обещано прощение, поскольку конунгу к тому времени уже стало известно, что убийство Халльварда совершил не Гуннар, а Эгмунд. Рассказ завершается тем, что Гуннар в сопровождении жены и брата, прихватив "движимое имущество" бежит от преследующих мнимого Фрейра шведов и благополучно возвращается к конунгу Олаву, после чего последний возвращает ему свое расположение и обращает в христианство его жену, и оба они "впредь придерживаются истинной веры".

Как видим, во второй части пряди ничто не напоминает ситуаций, привычных для рассказов об убийстве королевского приближенного, однако в ней легко просматриваются мотивы, характерные для историй о торжестве христианства ("прядей о крещении", а также некоторых сходных с ними рассказов, принадлежащих к "прядям о поездках из страны" – см. след. раздел), где они сопутствуют выполнению возложенного на героя конунгом трудного задания. Это – мотив сверхъестественной поддержки, оказываемой герою королем-миссионером, в критический момент наделяющим его небывалой физической силой или невидимым прикрытием, которые позволяют ему одолеть его могучего недруга-язычника. Так, стоило только Гуннару, вступившему в единоборство с демоном (fjándi), прятавшимся в деревянном идоле, и теснимому своим противником, подумать "про себя" (hugsar hann þá fyrir sér), что если только ему удастся одержать победу над этим врагом и опять попасть в Норвегию, то он "вернется к истинной вере" (hann skal hverfa aftur til réttar trúar) и помирится с конунгом Олавом, как Фрейр зашатался и упал, а выскочивший из него демон удрал (ÍSÞ III, 2342). Также и во время бегства из Швеции "вера в то, что удача и добрая воля (gæfa góðvilji) Олава конунга и божье милосердие окажутся сильнее, чем злая воля и преследование (illvilji og eftirleitan) свеев" помогают Гуннару и его спутникам уйти от погони – шведы вскоре заблудились – и целыми и невредимыми добраться до святого короля. Да и конец пряди, сообщающий о крещении жены Гуннара (в прошлом наложницы демона) и о выполнении героем данного им в решающий момент обещания возвратиться к истинной вере, одновременно служащего условием его примирения с конунгом, свидетельствует о том, что перед нами история о победе христианства над язычеством.

Таблица. Модели разрешения конфликта, вызванного убийством приближенного конунга

Итак, за изъятием двух рассказов – "Пряди о Хрейдаре Дураке" и "Пряди об Эгмунде Ударе и Гуннаре Пополам", в которых примирение между правителем и героем-убийцей так и не было достигнуто, в прядях этой группы и в фазе разрешения конфликта может быть выявлена большая степень структурного сходства. Существенно при этом, что обязательной корреляции между моделями инициации и разрешения конфликта не просматривается – на стадии зарождения "отчуждения" и на стадии его преодоления одна и та же прядь может быть соотнесена с различными рядами рассказов, в которых обнаруживаются аналогичные "морфологические" элементы. В приведенной таблице в нотации, которой мы пользовались по ходу изложения, приводятся общие мотивы, сопровождающие процесс примирения во всех рассмотренных здесь прядях.

Нетрудно заметить, что наблюдаемые в отдельных прядях повторяющиеся модели никогда не "покрывают" всю стадию разрешения конфликта от начала и до конца, но распространяются на отдельные ее фазы (действия помощников; суд над героем и др.). В результате одна и та же история оказывается вовлеченной в пределах группы в различные типы связей. При этом одни мотивы, по-видимому, могут исключать последующее использование других: так а (герой схвачен, посажен в оковы и ожидает казни) ни разу не сочетается с парными элементами D-1, D-2 (первоначальный отказ в помощи, помощник поневоле), тогда как последние непременно предваряются элементом b (герой скрывается). Аналогичным образом, как было показано выше, сцена суда предполагает введение мотива С (герой добровольно отдает себя в руки могущественного недруга). Наибольшее число сходных структурных элементов и, соответственно, наибольшую близость демонстрируют следующие истории:

– "Прядь о Гисле сыне Иллуги" и "Прядь об Асбьёрне Тюленебойце":

(a) герой схвачен, посажен в оковы и ожидает казни; (d) заступничество влиятельных людей; (е) помощники действуют хитростью; (f) помощники самовольно освобождают пленника; (g) демонстрация силы и оказание давления на конунга со стороны помощников; (k) условие прощения – выполнение службы за убитого;

– "Прядь о Гисле сыне Иллуги", "Прядь о Храфне сыне Гудрун" и "Первая Прядь о Халльдоре сыне Снорри":

(D-4) помощь исходит от святого; (d) заступничество влиятельных людей (Храфн: здесь этот мотив замещается D-2 – помощник поневоле); (g) оказание давления на правителя со стороны помощников (– Храфн, здесь этот мотив выступает с отрицательным знаком: как отказ предполагаемых помощников от попытки принудить конунга простить героя); (с/С) герой отдается на милость своего судьи; (j) судебное разбирательство на тинге; (i) стихотворный "выкуп головы" (– Халльдор); (h) конунг проникается симпатией к герою (– Халльдор);

– "Прядь о Стейне сыне Скафти" и "Прядь о Храфне сыне Гудрун":

(b) герой скрылся; (У) усугубление конфликта; (D-1) первоначальный отказ в помощи; (D-2) помощник поневоле.

Следующая группа прядей далеко не столь монолитна, как только что рассмотренная. Причиной возникновения конфликта в ней служит ослушание или нарушение главным героем королевского запрета.

Примечания

1. См. подробнее: Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Поэзия скальдов. С. 480 сл.

2. Ср. также: Jakobsen A. Omkring Selsbane-tåtten. S. 183.

3. Norges gamle love indtil 1387. I. 9, цит. по: Cleasby R., Guðbrand Vigfusson. An Icelandic-English Dictionary. 2nd ed. Oxford, 1957. P. 458.

4. Ср. аналогичную реплику Торарина в "Пряди об Асбьёрне": "Grið mun sjá maðr skulu hafa um helgina, þótt hann hafi illа til gǫrt" (Snorri Sturluson. Heimskringla. I-III. Bjarni Aðalbjarnarson gaf út (Íslenzk Fornrit. XXVI-XXVIII). Reykjavík, 1941. II. Bls. 203. Далее – Hkr.) – "Надо оставить жизнь этому человеку на время праздника, хотя он и совершил преступление" (КЗ, 268). Разница состоит лишь в том, что Торарин просил для Асбьёрна "временного мира" (griðr), т. е. отсрочки казни, тогда как епископ – помилования (friðr).

5. Так в "Круге Земном", в версии же "Легендарной саги" поведение и речи Эрлинга еще более вызывающи: он преграждает конунгу дорогу, когда тот хочет пройти в свои палаты, а на замечание Олава о том, что он присваивает себе право вынести решение по делу Асбьёрна, заявляет, что оставляет решение за конунгом, однако "при условии, что этому человеку будет сохранена жизнь". Незамедлительно следует реакция конунга: Эрлингу не удастся его принудить (Ækci kugar þu mik, Ærling), на что в ответ раздается откровенная угроза: при их следующей встрече у Эрлинга будет "не меньше войска". Вмешавшиеся друзья прикладывают все усилия к тому, чтобы их примирить (Leg., 112, 114).

6. Гисл упоминается среди других скальдов, сочинявших стихи в честь Магнуса Голоногого, в так называемом "Перечне скальдов" ("Skáldatal", XIII в.), кроме того сохранилась приписываемая ему поминальная песнь об этом конунге (ок. 1104). Из другого источника – одной из версий "Книги о заселении страны" ("Landnámabók"), известна генеалогия героя пряди. Все эти свидетельства в пользу того, что главный герой рассказа не был вымышленным персонажем, разумеется, не исключают конвенционального характера истории, связанной с его именем.

7. На то, что герой, оправдываясь перед конунгом, пытается опереться на гневную речь священника, указывалось и раньше. См.: Ciklamini М. The Literary Perspective on Gísls Illugason's Quest for Blood Revenge // Scandinavian Studies. 1966. Vol. 38. P. 208 f.

8. Можно, разумеется, как принято в подобных случаях, предположить существование предшествующего редакции Снорри утраченного варианта "Пряди об Асбьёрне", в котором должны были присутствовать оба мотива и который был способен повлиять на создание "светской" версии "Пряди о Гисле", сохранившейся в составе королевской саги, или, наоборот, подвергнуться влиянию со стороны последней. О другой, весьма отличной от привлеченной здесь, редакции этой пряди в "Саге о Йоне Святом" см. во Введении.

9. Исландские саги / Пер. A. B. Циммерлинга. С. 206, 541; Skj. В I 263, 15.

10. Там же. С. 206; см. также прим. 10 на С. 364.

11. Там же. С. 207.

12. См. подробнее в разделе "Исландец и король", а также в кн.: Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Поэзия скальдов. С. 223-226.

В. Нарушение королевского запрета

"Прядь об Эгиле сыне Халля с Побережья" (№ 3); "Прядь о Торстейне Любопытном" (№ 19); "Прядь о Торстейне Мороз-по-Коже" (№ 26)¹.

Принадлежащие сюда истории не только весьма немногочисленны. Как нам предстоит убедиться, по сравнению с предшествующей группой прядей, в большинстве которых отчетливо просматривались повторяющиеся структурные элементы или даже целые "строительные блоки", они еще и имеют между собой гораздо меньше общего. Тем не менее, и здесь оказывается возможным выявить определенные черты сходства.

Эгиль сын Халля, будучи не в силах вынести крики и стенания "ленных датчан, не вняв предостережениям своего друга Тови сына Вальгаута, самовольно выпускает их на свободу, чем навлекает на себя гнев Олава Святого, не желающего терпеть неповиновение своих дружинников ("Egils þáttr Síðu-Hallssonar", № 3). Однако наказание ослушника откладывается из-за неожиданно настигшего его тяжкого недуга (в котором вполне можно усмотреть кару за противодействие святому государю): когда норвежцы покидают Лим-фьорд, нанятый датским конунгом Кнутом финн-колдун кидает на один из их кораблей перчатки, источающие никому не ведомую заразу, которая становится причиной мучительной гибели многих воинов Олава. Эгиль лежит при смерти, но, в отличие от остальных, стойко переносит физические страдания и просит лишь об одном: чтобы Олав проявил милосердие и посетил его, он же горячо раскаивается в содеянном. Раз за разом Тови пытается убедить конунга снизойти к мольбам Эгиля, однако тот неумолим. Наконец вмешательство более влиятельного заступника, вынуждает его поддаться на уговоры, да и то – Олав соглашается прийти к больному и помолиться об его исцелении не из христианского всепрощения и не в знак примирения, но единственно ради того, чтобы впоследствии иметь возможность сполна "расквитаться" с исландцем в случае, если тому будет дарована жизнь.

Тем не менее, как и следовало ожидать, приход, а главное, прикосновение святого конунга, тронутого мужеством умирающего и не смеющего отказать ему в последней просьбе – возложить руки на его грудь, возымели действие: Эгиль незамедлительно выздоравливает и вместе со своим другом Тови ищет примирения с государем. Однако Олав обещает вернуть им свое расположение и дружбу не иначе, как в обмен на достойную компенсацию: а именно при условии, что им удастся исполнить его поручение и доставить к нему одного из самых закоренелых язычников – гаутландского ярла Вальгаута (отца Тови), упорно противящегося обращению в истинную веру. Добрая половина пряди – это повествование о пребывании героев в Гаутланде и рассказ о том, как оба друга, выполняя данное им трудное задание, подвергаются гонениям со стороны старого ярла, преодолевают его сопротивление и в конце концов (видимо, не без помощи королевской "удачи")² добиваются того, что он все же отправляется на встречу с конунгом-миссионером. История завершается полным прощением и примирением обоих друзей с государем и неожиданным обращением Вальгаута. На обратном пути ярл внезапно занемог (вновь кара за отказ подчиниться святому конунгу?) и перед смертью, вопреки объявленному им ранее непоколебимому решению не изменять обычаю предков, добровольно принял крещение в присутствии самого Олава.

Провинность героя другой пряди, исландца по имени Торстейн, перед Харальдом Суровым состояла в том, что он проявил излишнее любопытство, заглянув в принадлежавший конунгу кошель, когда сторожил его одежду во время королевского купания ("Þorsteins þáttr forvitna", № 19). И на этот раз расплатой за неосмотрительность исландца и условием его примирения с норвежским правителем становится выполнение возложенного на него трудного задания. Торстейн вынужден отправиться в далекое и опасное путешествие в неведомые земли, с тем чтобы разыскать и доставить конунгу побеги того самого диковинного золотого дерева, из веток которого Харальд сам в свое время вырезал рукояти двух ножей, увиденных героем, когда тот без разрешения разглядывал государевы вещи.

Как и в предыдущем рассказе, герой успешно справляется с поручением конунга, обнаруживая при этом не только (и даже не столько) отвагу и сноровку, сколько необычайную "удачливость": на помощь ему приходит не кто-нибудь, а сам св. Олав. Подобно тому как он когда-то поддерживал своего брата Харальда, помогав ему добыть побеги чудесного дерева, "вечный правитель Норвегии" от первого и до последнего шага направляет и охраняет провинившегося перед этим конунгом исландца. От увиденного им во сне после посещения раки св. Олава мужа Торстейн впервые узнает, куда ему следует держать путь; по всей видимости, не кто иной, как св. Олав в образе повстречавшегося ему в дремучем лесу отшельника указывает герою дорогу к острову, на котором находится разыскиваемая им золотая роща, и наставляет его, как следует себя вести, чтобы не привлечь внимания стерегущего драгоценные деревья змея. Наконец, все тот же св. Олав выручает исландца, вняв обращенной к нему мольбе, и спасает героя от едва не настигшего его змея, когда Торстейн, добыв золотые побеги, пытается уйти вплавь от своего страшного преследователя.

Узнав, каким образом Торстейну удалось осуществить, казалось бы, заведомо невыполнимое задание, конунг Харальд по достоинству оценивает "удачу" исландца. Поэтому он не просто, как было обещано ранее, возвращает ему свое расположение, но еще и щедро вознаграждает его за привезенные им золотые рукояти, ибо, как он полагает, "так должно быть угодно тому, кто поддерживал" Торстейна на всем протяжении его странствия – брату конунга, Олаву Святому.

Как видим, традиционные элементы христианской фантастики, обычно вполне естественно встраивающиеся и в саги, и в короткие рассказы, в которых действуют норвежские конунги-миссионеры, Олав Трюггвасон и Олав Харальдссон (Олав Святой), – чудеса, творимые святым государем еще при его жизни (вспомним, например, внезапное исцеление Эгиля сына Халля, или столь же внезапное обращение другого персонажа предыдущей истории, ярла-язычника)³, а также откровения, помощь и заступничество уже вознесшегося'' святого короля – выступают здесь в соединении с, как правило, не использующимися в "прядях об исландцах" элементами волшебной сказки⁴. К последним относятся не только невиданные "реалии", с которыми сталкивается герой-исландец, но и самая структура рассказа (точнее сказать, его центральной части – конфликта), вполне укладывающаяся в схему, слагающуюся из выделенных В. Я. Проппом канонических сказочных функций: герой нарушает запрет (III-b)⁵; герою объявляется о недостаче диковинных предметов (VIII-a³); герой отсылается на их поиски (IX-B²); герою указывается путь к месту нахождения предмета поисков (XV-R⁴); объект поисков добывается (XIX-Л); герой подвергается преследованию (XXI-Пр); герой спасается от преследования (XXII-Cn); герой возвращается (XX ↓)⁶.

И тем не менее, близость к сказке не выводит рассказ о Торстейне Любопытном за жанровые границы "прядей о поездках из страны". Не вызывает сомнений, что перед нами история, и по своей композиции (общей макроструктуре: Введение и Приезд в Норвегию – Отчуждение – Примирение – Возвращение в Исландию), и по теме (возвышение протагониста-исландца, сумевшего завоевать признание и расположение норвежского правителя и место в его дружине)⁷ вполне вписывающаяся в эту группу. Что же касается включенных в нее явно нехарактерных для рассматриваемой разновидности прядей "экзотических" мотивов, то их присутствие, очевидно, оправдывается переносом действия в "чужое" пространство, максимально удаленное от пределов окружавшего средневекового скандинава привычного мира. Самая же необходимость перемещения героя в неопределенные дальние страны, где встреча с чем-то, что не укладывалось в границы повседневного человеческого опыта, становилась не просто возможной, но ожидаемой, также получает вполне естественное объяснение, мотивируясь предшествующими и реально имевшими место странствиями Харальда Сурового в восточных землях. Более того: ведомый св. Олавом, Торстейн следует по стопам отправившего его в путь государя и совершает тот же самый подвиг, который ранее (с помощью все того же святого) совершил будущий правитель Норвегии. Как представляется, этот знаменательный факт призван не только продемонстрировать выдающиеся качества безвестного исландца и в первую очередь его "храбрость" (едва ли не единственная характеристика, данная Торстейну во введении к пряди, где не упомянут ни один из его родичей, а сам он, кроме того, назван человеком "бедным и проворным" – "félitill og frálegur")⁸, но еще и верифицировать приключения и диковинную добычу обоих. В самом деле: что может служить лучшим доказательством правдивости описанного в пряди необыкновенного происшествия, чем возможность его повторения? Отыскав по указке того же отшельника тот же остров со стерегущим его змеем и срезав для Харальда золотые побеги с того самого дерева, из ветвей которого тот изготовил рукояти своих кинжалов, герой рассказа преуспел не только в выполнении трудного задания. Он еще и превратил сказку в быль, удостоверив для аудитории пряди реальность как диковинного места и невиданного предмета, так и чудесного вмешательства.

Главное, что объединяет третью и последнюю историю, в которой отчуждение между исландцем и правителем Норвегии возникает вследствие нарушения королевского запрета, с рассмотренными ранее – это христианская тематика и то, что в ней также имеет место встреча героя со сверхъестественным. В остальном же "Прядь о Торстейне Мороз-по-Коже" ("Þorsteins þáttr skelks", № 26), по крайней мере на первый взгляд, имеет с ними не много общего. Прежде всего, мы не найдем здесь уже привычной схемы развертывания действия: нарушение запрета → конфликт → выполнение трудного задания → разрешение конфликта. События в этой пряди развиваются иначе. Нарушение героем королевского запрета влечет за собой немедленное "воздаяние" – исландец попадает в опасную ситуацию, из которой ему удается выйти невредимым исключительно благодаря собственной смекалке и храбрости: именно эти качества позволяют ему добиться своевременного спасительного вмешательства христианского короля, помогающего ему избежать гибели. Они же дают герою возможность заслужить расположение этого правителя – несмотря на проявленное исландцем своеволие, конунг, оценив по достоинству его бесстрашие, находчивость и веру, охотно прощает нарушителя и делает его своим дружинником. Проступок главного персонажа пряди получает, таким образом, необычное продолжение: вместо традиционного конфликта исландца с государем и их конечного примирения его следствием оказывается расплата героя за содеянное и избавление, которое ему приносит вмешательство конунга.

Исландец по имени Торстейн был в числе тех, кто сопровождал Олава Трюггвасона в его поездке по пирам. Как-то раз конунг остановился в одной усадьбе и перед отходом ко сну распорядился, чтобы ночью никто из его людей не смел выходить один в отхожее место. Пробудившись, Торстейн, однако, решает не тревожить крепко спящего соседа и отправляется в нужное место без сопровождения. Тут-то и выясняется, что конунг не зря предостерегал своих воинов: в отхожем месте исландец встречается с чертом – неким Торкелем Тощим, павшим в легендарной "битве народов" вместе с датским конунгом Харальдом Боезубом (púki – 'черт' по происхождению оказывается, таким образом, живым мертвецом, "курганным жителем" – draugr: в тексте пряди различные наименования нечистого – púki, dólgr, fjándi, skelmir, drysildjöfull – чередуются со словом, обозначающим привидение)⁹. Вступив в беседу с выходцем из преисподней, исландец расспрашивает его, кто из ее обитателей лучше всех, а кто хуже всех переносит адские муки. Оказывается, что наибольшее мужество проявляет величайший из германских героев – Сигурд Убийца Дракона Фафнира и, напротив, всех малодушнее ведет себя датский витязь Старкад Старый, чьи несмолкаемые вопли не дают покоя бесам.

Наказание, на которое обречен на том свете Сигурд Убийца Дракона Фафнира, не до конца понятно из текста пряди: нельзя даже исключить, что в единственный сохранившийся список этого рассказа в "Книге с Плоского Острова" вкралась ошибка. Торстейн спрашивает у черта, какую муку терпит Сигурд, и слышит в ответ, что тот "топит пылающую жаром печь" (Hann kyndir ofh brennanda). Исландцу это наказание представляется не таким уж суровым, однако посланец ада с ним не соглашается: ""Ekki þykir mér það svo mikil písl", segir Þorsteinn. "Eigi er það þó", kvað púki, "því að hann er sjálfur kyndarinn". "Mikið er það", kvað Porsteinn"" (ÍSÞ III, 2291) – ""Мне это не кажется слишком большой мукой", – говорит Торстейн. "И все же это не так, – сказал черт, – потому что истопник – это он сам". "Тогда это немало", – сказал Торстейн". Остается, таким образом неясным, почему черт считает наказание топящего печь Сигурда весьма суровым, главное же: совершенно непонятно, почему аргумент, приведенный посланцем ада ("потому что истопник – это он сам"), оказался достаточным для того, чтобы легко переубедить его собеседника и заставить последнего сразу изменить свое мнение о тяжести загробной муки Сигурда.

Дабы прояснить текст и снять очевидное противоречие, переводчик пряди на русский язык, М. И. Стеблин-Каменский, несколько отступает от оригинала: ""Ну это уж не такая мука", – говорит Торстейн. "Да, конечно, – сказал черт. – Ведь он сам топит". "Все же это большое дело", – сказал Торстейн..." (ИС II, 459). Вследствие внесенной поправки (как видим, черт уже не разубеждает исландца, но, напротив, соглашается с ним!) у читателя складывается твердое впечатление, что страдания Сигурда несравненно легче участи другого героя – Старкада. Подобная интерпретация, казалось бы, находит надежную опору во всем, что нам известно о личных качествах, традиционно приписываемых каждому из этих героев древности. В отличие от безупречного и прекрасного собой идеального богатыря, каким неизменно изображается Сигурд, чей светлый образ ничуть не померк даже будучи поставлен рядом с героями "нового времени" – христианскими конунгами-миссионерами (о чем свидетельствует помещенная в том же собрании королевских саг, что и рассказ о Торстейне, "Прядь о Норна-Гесте"), предатель и злодей Старкад, ведущий свой род от великанов и сам – безобразный клыкастый великан, представлялся фигурой мрачной и способной внушать ненависть и отвращение. Поэтому кажется естественным, что и в аду, на который оба они были обречены как язычники, им могла быть уготована разная участь. Ведь прегрешения Сигурда исчерпывались тем, что он не был христианином, следовательно, и расплата его не была столь же сурова, как кара Старкада, которому еще и приходилось держать ответ за свои дурные дела. Поскольку же Торстейна в первую очередь интересовал вопрос, "кто лучше всех" и "кто хуже всех терпит адскую муку", то опять-таки совершенно естественно, что Сигурд и в этом должен был одержать верх над Старкадом, подобно тому как в другой истории он одним своим видом обратил его в позорное бегство и, догнав, выбил его страшные клыки ("Прядь о Норна-Гесте")¹⁰.

Возможно, однако, и весьма отличное толкование этого места, которого, в частности, придерживаются другие переводчики "Пряди о Торстейне Мороз-по-Коже". Так, согласно новейшему и самому полному научному изданию саг и "прядей об исландцах" на английском языке, Сигурд исполняет роль не только "истопника", но одновременно и "топлива" для разжигаемой им печи, иными словами, оказывается обреченным на то, чтобы сжигать в ней самого себя. Это позволяет объяснить тяжесть его страданий, и соответственно подчеркнуть проявляемую им стойкость (ср.: ""What kind of torment does he suffer?" "He kindles the oven," answered the ghost. "That doesn't strike me as much of a torment", said Thorstein. "Oh yes it is", replied the demon, "for he is also the kindling"! "There is something in that then", Thorstein said", пер. А. Максвелла)¹¹. Подобная интерпретация предполагает конъектуру и базируется на допущении, что переписчик по ошибке употребил неверное слово. Что же касается самого этого слова, то исландское kyndarinn 'тот, кто зажигает', существительное мужского рода в определенной форме с суффиксом nomen agentis -ari, заведомо не допускает никакого иного (и в особенности предложенного в процитированном английском переводе!) толкования. Замена субъекта действия объектом, представляющаяся соименным издателям не просто оправданной, но и совершенно необходимой в данном контексте, во-первых, призвана устранить отмеченные несообразности в диалоге, а во-вторых, восстановить утерянный параллелизм двух рядов высказываний, относящихся к обоим эпическим героям. В самом деле: подобно тому как Торстейн, прежде чем он получает дополнительные разъяснения от черта, в силу неполноты первоначального сообщения, сделанного его собеседником, не способен верно оценить наказание Сигурда, он по той же причине ошибается и на счет тяжести страданий Старкада (ср. посвященный ему диалог: ""Какую же это муку он так плохо терпит? Ведь он всегда был здоровущий, как рассказывают". – "Он весь по щиколотки в огне". – "Ну это не такая уж великая мука, – сказал Торстейн, – для такого героя, как он". – "Не скажи, – отвечало привидение. – Ведь у него торчат из огня одни ступни". – "Да, это великая мука, – сказал Торстейн...", ИС II, 459). При условии внесенного исправления ситуация и в том, и в другом случае получает поистине анекдотическое разрешение (забегая вперед, заметим, что жанр, к которому более всего тяготеет центральный эпизод пряди, – встреча исландца с чертом, это анекдот): и там и там положение исправляет неожиданная и яркая деталь, придающая совершенно иной смысл предшествующей реплике оппонента.

Узнав, что ад постоянно оглашается отчаянными воплями Старкада, Торстейн (как он затем объяснит свое поведение Олаву Трюггвасону) в расчете на то, что крики нечистого заставят конунга пробудиться и поспешить ему на помощь, просит черта "повопить, как он". Бесенок соглашается и, побуждаемый исландцем, издает ему в угоду три пронзительных вопля, один ужаснее другого, причем с каждым разом пересаживается поближе к Торстейну с явным намерением утащить его в ад. От последнего, самого страшного, вопля нашему герою "стало невмоготу" и он упал без чувств, однако в тот же момент зазвонил колокол, при звуке которого черт провалился сквозь пол, так что еще "долго был слышен гул от него внизу в земле". Утром в ответ на недовольный вопрос Олава, не выходил ли кто ночью один в отхожее место, Торстейн повинился в том, что нарушил его волю. У конунга это не вызвало гнева: поступок его не причинил "большого вреда", однако он подтвердил правоту тех, кто говорит, что исландцы "очень строптивы". Тогда Торстейн поведал о том, что с ним приключилось. Он заявил, что не испугался криков, которые издавал нечистый, поскольку ему вообще неведомо, что такое страх, однако все же признался, что от последнего вопля черта у него пробежал мороз по коже (skelkr). Отсюда – прозвище, данное ему конунгом.

Принадлежность изложенной истории к "прядям о поездках из страны" не требует доказательств – заезжий исландец, с честью выдержав выпавшее на его долю нелегкое испытание и перехитрив самого черта, завоевывает уважение конунга и становится его приближенным (как явствует из заключения, Торстейн после этого случая навсегда остался с Олавом Трюггвасоном и погиб на Великом Змее вместе с другими его воинами). Перед нами – очередной рассказ, прославляющий бесстрашие и находчивость исландца, сумевшего своими силами добиться положения в Норвегии.

Тем не менее, это не мешает одновременно видеть в "Пряди о Торстейне Мороз-по-Коже" христианскую легенду о чудесном спасении героя конунгом-миссионером¹². И хотя, казалось бы, Олав Трюггвасон не совершает в этом рассказе ничего необычайного (кроме того, что он предвидит возможность встречи с нечистой силой, подстерегающей его людей в отхожем месте), во всяком случае – ничего такого, что требовало бы именно его вмешательства: ударить в церковный колокол, чтобы прогнать беса, мог, разумеется, кто угодно, вовсе не обязательно король-креститель, окруженный в глазах исландцев ореолом святости, – Торстейн был обязан своим избавлением исключительно ему¹³. Ведь при всей эффективности "самозащиты", выстроенной героем пряди, хитрости, к которым он прибегал, общаясь с чертом, были направлены лишь на то, чтобы протянуть время и разбудить конунга: исландец от начала и до конца связывал свое спасение только с той помощью, которая должна была прийти от Олава. И его упования не были напрасны: помощь действительно подоспела, причем в тот самый момент, когда черт, приблизившись наконец к своей жертве, уже готов был схватить ее и утащить в ад. В этом своем качестве – легенды о чудесном спасении или содействии, оказанном герою святым государем, – "Прядь о Торстейне Мороз-по-Коже" может быть поставлена в один ряд с другими историями христианского содержания, в том числе и с теми, о которых уже шла речь в этом разделе.

Впрочем, явно недостаточно связывать прядь о Торстейне лишь с этой традицией. Подобно тому как христианские представления о загробном мире сливаются или причудливо переплетаются в ней с языческой верой в живых мертвецов (как уже говорилось, посланцем ада, бесом здесь оказывается павший в битве воин!), рассказ об общении исландца с чертом не может рассматриваться отдельно от других образцов несомненно исконного и, по всей видимости, весьма старинного жанра – неоднократно описываемых в древнеисландской литературе словесных "поединков" героев со сверхъестественными существами. Тем более что и в этих столкновениях (вспомним, например, эддические состязания в мудрости или не раз изображаемые встречи с великаншами, в ходе которых происходил обмен поэтическими "выпадами")¹⁴, и в пряди о Торстейне в разговоре-поединке с представителем мира иного на карту была поставлена жизнь одного из его участников. Среди известных произведений этого типа можно найти и такие, в которых словесное состязание противников также принимает форму выспрашивания оппонента, причем расспросы преследуют те же самые цели, что и в рассматриваемой истории – перехитрить собеседника и протянуть время до определенного момента, обеспечив тем самым поражение врага и собственную победу. В эддических "Речах Альвиса" Тор, вынуждая явившегося за его дочерью карлика сообщать ему сведения о том, как что зовется в "разных мирах", намеренно доводит разговор до рассвета, когда застигнутый лучами солнца непрошеный ночной гость из "подземелья" превращается в камень. Беседу нашего героя с чертом сопровождают, таким образом, не только отблески адского пламени и устрашающие звуки преисподней, но и не менее мрачные реминисценции отчетов о других приключениях подобного рода, инициаторами которых также были незваные выходцы из иных "пределов", с той лишь разницей, что они имели место задолго до siðaskipti 'смены обычаев' – принятия христианства.

Между тем выше был назван еще один жанр, к которому анализируемая история может быть отнесена с ничуть не меньшим основанием. Этот жанр – анекдот. Уже приходилось упоминать о характерном именно для анекдота строении диалогов главных действующих лиц, обсуждающих адские муки грешников – героев скандинавской древности. Однако анекдотическое решение, по-видимому, получает и вся ситуация столкновения Торстейна с чертом. И не только потому, что герою удается без особого труда перехитрить нечистого. Как ни трудно проникнуть в то, что представлялось "комическим" или "трагикомическим" в далекой от нас культуре, особа и поведение явившегося исландцу беса, как предполагается, изображены в пряди не без юмора¹⁵. Начать с того, что, несомненно, снижен самый образ собеседника исландца. Визитером из преисподней оказывается, собственно, не черт, но drysildjöfull 'ничтожный дьяволенок' (как он сам аттестует себя и подобных себе служителей ада!), fjándi jafnlítill 'маленький бесенок', eigi merri púki 'чертенок' (каким он видится герою рассказа). Поступки и повадки этого "мелкого беса", вероятно, также были способны вызывать не только страх, но и смех, – например, то, с какой готовностью он всякий раз спешил удовлетворить любопытство своей предполагаемой жертвы и в ответ на просьбу Торстейна "немного повыть, как Старкад", послушно и со старанием завывал, широко разевая пасть и выкатывая глаза от натуги. Придавать комизм рассказу должно было, кроме того, и место, где произошло явление беса, и, наконец, то обстоятельство, что обратный путь в ад нечистый был вынужден проделать прямиком через яму с нечистотами, в которую он провалился сквозь пол нужника с первыми звуками колокола. Снижение образа черта и вообще смеховая трактовка ужасного с целью сделать его переносимым, как известно, характерны для всей средневековой литературы¹⁶.

Надо полагать, что из взаимодействия этих нескольких, в самых общих чертах обрисованных здесь жанровых источников, и возник тот не имеющий аналогий "сплав", который хотя и позволяет отнести "Прядь о Торстейне Мороз-по-Коже" к "прядям о поездках из страны", заставляет видеть в ней произведение, не исчерпывающееся принадлежностью к рассматриваемой группе текстов.

Нельзя не заметить, что при всем несходстве "Пряди о Торстейне Мороз-по-Коже" с прочими историями, рассказывающими о том, какие последствия могло иметь для героя нарушение королевского запрета, все три пряди демонстрируют одно и то же композиционное устройство. Их общая структурная особенность – "рамочная конструкция", в которой отчет об испытаниях, выпавших на долю героя в результате ослушания государя, неизменно представляет собой автономное вставное повествование, а рассказ, посвященный взаимоотношениям исландца с конунгом – его обрамление. Композиционная модель подобного типа еще будет подробно проанализирована в своем месте и на другом материале (в связи с вопросом о нарративном приеме ретроспекции), здесь же достаточно сказать, что она получает в прядях значительное распространение. Что же касается интересующих нас историй, то в них в числе непременных "параметров" обрамленного эпизода должны быть названы следующие его особенности. (а) Иное место действия, отличное от того, где разворачиваются события главного рассказа: в "Пряди об Эгиле сыне Халля с Побережья" это – Гаутланд, тогда как основное действие происходит в Норвегии и Дании; в "Пряди о Торстейне Любопытном" это – некие неведомые земли, в которые герой отправляется из Норвегии и из которых затем возвращается восвояси; в "Пряди о Торстейне Мороз-по-Коже", где перемещения протагониста ограничены пределами усадьбы, это – отхожее место vs. жилище норвежского бонда. (b) Иной состав персонажей, целиком или частично отличный от того, с которым герой взаимодействует в главном рассказе: в пряди об Эгиле это – ярл Вальгаут и его приближенные; в истории Торстейна Любопытного – отшельник и змей – страж золотой рощи; в последней пряди – черт. (с) Враждебный характер взаимодействия, по крайней мере, с частью персонажей обрамленного эпизода: во всех трех историях жизнь протагониста подвергается опасности. (d) Поведение героя и поступки, которые он совершает в рамках этого эпизода, неизбежно приводят к благотворной перемене в его судьбе: по возвращении наградой ему становится расположение или даже особая милость государя.

Единство композиционного устройства, сопровождающееся полным тождеством функций всех частей и отношений между центральным эпизодом повествования и его обрамлением, позволяет по-новому оценить и меру взаимной близости рассматриваемых истории. В результате "Прядь о Торстейне Мороз-по-Коже" с ее едва намеченным "отчуждением" между конунгом и исландцем и отсутствием характерного для других рассказов этой группы мотива расплаты за ослушание – поручения, от выполнения которого зависит дальнейшая судьба героя, – уже не должна показаться историей, лишь отчасти вписывающейся в общий круг. Очевидно, что трудное задание – это всего-навсего один из стандартных способов мотивировать перемещение героя пряди в то самое "иное место" (и одновременно центральную часть повествования!), где ему придется пройти через опасное испытание, соприкоснувшись с некоей "нечистью", и одержать над ней победу с помощью христианского короля. И, напротив, в дополнительном комментарии будет нуждаться "Прядь об Эгиле сыне Халля с Побережья" как произведение, хотя и выстроенное в точном соответствии с той же композиционной схемой, но обладающее значительно более сложной структурой.

В самом деле: в отличие от других рассказов этого типа, в пряди об Эгиле начальная часть повествования, посвященная взаимоотношениям исландца с конунгом, не сводится к собственно "обрамлению" – введению центрального эпизода (испытания / миссии героя), но имеет самостоятельное значение и вес. Больше того: при ближайшем рассмотрении оказывается, что перед нами вполне самодостаточная история, проходящая все необходимые фазы от зарождения конфликта между ее главными персонажами до его разрешения. Эгиль идет против воли государя, за что ему обещано суровое наказание. Неожиданно для обеих сторон это наказание оборачивается "небесной карой" – тяжким недугом, который сам герой, по-видимому, принимает как воздаяние за свой проступок, хотя оно получает и иное, "материалистическое" объяснение (зловредные действия колдуна, забрасывающего зараженный предмет на один из кораблей норвежцев). После троекратных уговоров и увещеваний (как нам еще предстоит убедиться в дальнейшем, троекратность повторения того или иного действия на стадии разрешения конфликта, – едва ли не универсальный прием, без которого обходится редкая прядь) конунг, хотя и с большой неохотой, все же соглашается посетить умирающего. В результате наступает перелом в их отношениях: тронутый до слез мужеством исландца и его искренним раскаянием, Олав возлагает руки ему на грудь. От прикосновения святого больной вскоре поправляется, после чего конунг возвращается со своим войском в Норвегию. Казалось бы, конфликт урегулирован: проявленная Олавом милость и то, что по выздоровлении героя конунг не возобновляет угроз в его адрес, вполне может быть истолковано как прощение¹⁷, тем более, что благоприятный исход болезни Эгиля – ясный знак того, что он удостоился божественного снисхождения и, стало быть, не должен более преследоваться земным правителем (напомним, что именно так понимает оказанную исландцу помощь свыше другой конунг – Харальд Суровый в "Пряди о Торстейне Любопытном"). Из сказанного следует, что история могла бы на этом завершиться – исландец показал себя мужественным и достойным человеком, а святой конунг совершил чудо и продемонстрировал милосердие и мудрость. И однако же ее конец откладывается: к традиционному сюжету пряди об исландце в Норвегии в качестве продолжения прибавляется типичный сюжет "пряди о крещении". Оказывается, что нашему герою недостаточно уже понесенного им наказания, и он (подчеркнем еще раз – без малейшего принуждения со стороны конунга!) вместе со своим другом добровольно является к Олаву за новым, в результате чего и получает то трудное задание, от выполнения которого зависит, сумеет ли он вернуть себе расположение государя.

Знаменательно, что составитель одной из последующих редакций "Саги об Олаве Святом" ("Tómasskinna", GkS 1008, fol., ок. 1400 г.)¹⁸, по-видимому, осознав недостаточную обоснованность поведения участников конфликта, и в первую очередь того обстоятельства, что герой наказывается дважды, решился внести в текст пряди ряд довольно существенных изменений. Прежде всего он счел необходимым переложить основную вину за освобождение пленников на друга главного героя, Тови. Герои меняются местами – уже не Эгиль хочет проявить милосердие, тогда как Тови предостерегает его, но, наоборот, Тови склоняет исландца нарушить королевский запрет, на что тот поначалу не может решиться. В результате, если в версии "Flateyjarbók" вина целиком падала на Эгиля, а Тови оставался в стороне, в позднейшей редакции пряди виновников двое, причем Тови несет большую ответственность, чем Эгиль. О том, что это изменение не было случайным, свидетельствует следующий эпизод, в ходе которого умирающий Эгиль, устрашенный тем, что на него одновременно обрушился "гнев и Бога, и конунга" (guds reidi ok konungs), умоляет своего друга привести к нему Олава. Тови готов выполнить его просьбу, однако замечает, что он – неподходящий посланец, потому что на нем лежит "та же вина", что и на Эгиле (ek er borinn saumu saukum sem þu). Конунгу об этом, несомненно, также известно: если в более ранней редакции рассказа он сперва вообще не удостаивает Тови ответом, а затем сердито велит ему уйти, то здесь государев гнев столь велик, что между ними во избежание беды бросаются другие дружинники (menn hlupu j milli). Тем самым "гаутландская миссия" героев недвусмысленно обосновывается как наказание Тови. Подспудно эта мотивировка присутствовала и в более ранней версии пряди – ведь поручение конунга касалось не кого-нибудь, а отца Тови, ярла Вальгаута, однако поскольку, согласно этой версии, гаутландец не был "нарушителем", он фактически оказался в конфликте с конунгом лишь заодно со своим другом. Одновременно появляются более веские основания считать, что Эгиль, чьим наказанием стал опасный недуг, получил прощение Олава еще на одре болезни. Напомним, что в более раннем варианте рассказа конунг первоначально далек от милосердия: он готов помолиться об исцелении больного лишь потому, что рассчитывает затем расквитаться с ним за его проступок. Подобное же заявление Олав делает и в версии "Tómasskinna". Однако здесь, посетовав на то, что болезнь исландца помешала ему наказать его, он тут же дезавуирует свои слова: Я сказал это не всерьез (enn eigi mæli ek þetta af aluoru), потому что известно, что мы милосердны", после чего соглашается посетить Эгиля.

Возложенное на Эгиля и его друга Тови поручение во что бы то ни стало добиться добровольного приезда к св. Олаву закоренелого язычника с целью его обращения и следующий за этим рассказ об успешном осуществлении этой миссии – сюжет, как уже было замечено, характерный для одной из разновидностей "прядей о крещении". Очевидно, что из этих последних задания такого рода порой переносились и в отдельные истории о взаимоотношениях исландцев с королями-крестителями. В "прядях о поездках из страны", однако, для их мотивации уже было недостаточно естественного стремления христианизаторов Норвегии повсюду насаждать новую веру: требовалось объяснение, напрямую связывающее миссию главного героя с ситуацией "отчуждения" и последующего "примирения" между ним и государем. Вследствие этого функция, которую в "прядях о крещении" могла быть выполнена кем угодно – не только королевским дружинником, но и самим конунгом (ср., например, "Прядь об Эйндриди Широкостопом", где Олав Трюггвасон, сам лично явившись к богатому бонду, противившемуся переходу в новую веру, доказывает ему превосходство своей религии, одолев его в серии состязаний, Flat. I, 456-464), в "прядях о поездках из страны" закрепляется исключительно за провинившимся исландцем, который должен таким образом искупить свой проступок.

Нельзя исключить, что именно необходимость поиска мотивации иного рода, нежели та, что привычно использовалась в "прядях о крещении", и приводит к разнобою в обосновании условий, при которых герою поручалась его трудная "миссия", когда тот же мотив переносился в "пряди об исландцах". Если в пряди об Эгиле сыне Халля путешествие к неверному, по сути дела, оказывалось избыточным наказанием, приводящим к удвоению фазы разрешения конфликта, то в весьма похожей на нее истории – "Пряди о Торвальде Тасальди" ("Þorvalds þáttr tasalda", № 21) аналогичное задание, данное исландскому купцу Олавом Трюггвасоном, вообще не получает внятного оправдания. Возникает впечатление, что автор этой пряди, перебирая разные возможности введения ее центрального эпизода – рассказа о посещении Торвальдом Барда Могучего, – так и не смог сделать окончательный выбор и потому воспользовался одновременно несколькими решениями.

Герой этой истории сперва представляется жертвой злословия завистливого дружинника, а затем, вследствие подстрекательства все того же недоброжелателя, – заложником собственного любопытства: исландец выспрашивает у конунга причину его печали и в результате отправляется исполнять его поручение. Оба эти мотива совершенно независимы один от другого. Оговор врагов и сам по себе составляет достаточный повод для конфликта (см. ниже), и следовательно, может служить обоснованием выдвижения одной из сторон условий последующего примирения. Что же касается сопряженного с ним здесь распространенного приема, позволяющего рассказчику, не прибегая к особым ухищрениям, по мере необходимости вводить в действие помощников", – универсального правила, согласно которому "тому и помогать чужой беде (или заботе), кто о ней расспрашивает" – то он, напротив, ни в коей мере не предполагает "отчуждения" между сторонами. Тем не менее, рассказчик пряди не отказывается и от этого последнего мотива, в данном контексте, по всей видимости, также представляющего собой наследие "прядей о крещении" с их "бесконфликтным" обоснованием миссии королевского посланца (так, в уже упоминавшейся "Пряди об Эйндриди Широкостопом" Олав отправляет к неверному того самого дружинника, от которого узнает, что поблизости живет некрещеный бонд, поскольку тому и надлежит исправлять положение, кто первым о нем рассказал)¹⁹. Как представляется, это странное смешение мотивировок поручения, данного главному герою, – не оплошность автора, но прямой результат соединения двух жанровых разновидностей прядей. Одна из них, по традиции ставившая своей целью прославление исландца, рассказывала о том, как он сумел, пройдя через испытания и показав себя с наилучшей стороны, совершить то, с чем ранее не справились многочисленные посланцы конунга: успешно выполнить полученное им трудное задание и заслужить награду – вернуть себе расположение государя и добиться изгнания клеветника. Другая имела в виду посредством осуществления миссии исландца и оказанной ему при этом чудесной помощи прославить святого короля и показать преимущество и торжество истинной веры. Объединение этих двух задач приводило к тому, что в лице Олава Трюггвасона, конунга, одновременно выступающего здесь в двух ролях, – недовольного правителя, отправляющего Торвальда в опасное путешествие, и святого помощника, чья поддержка и позволила ему одолеть могучего противника, "покровитель" брал верх над "гонителем". Это и нашло отражение в отправной точке рассказа, где продиктованный его принадлежностью к "прядям о поездках из страны", но лишь едва намеченный конфликт конунга с исландцем20 был отодвинут в сторону более приемлемой "мирной" мотивацией порученной исландцу миссии, куда лучше согласующейся с условиями ее выполнения.

Однако сходство "Пряди о Торвальде Тасальди" с "Прядью об Эгиле сыне Халля с Побережья" не исчерпывается их композиционным устройством, а также тем, что обе они родились из соединения двух жанровых разновидностей прядей и демонстрируют "издержки", обусловленные своим не вполне обычным происхождением. Помимо этого, они еще и обнаруживают целый ряд существенных структурных схождений – вообще нередких в рассказах, посвященных обоим Олавам, – которые в первую очередь и требуют их совместного рассмотрения. Как уже говорилось, в обеих историях конунг направляет героя к некоему могучему мужу, упорно не соглашающемуся прибыть к нему и принять крещение. В "Пряди об Эгиле это – закоренелый и активный язычник, "большой любитель приносить жертвы" (blótamaður mikill), в рассказе о Торвальде, напротив, – человек, по его собственным словам, не верящий "ни в идолов, ни в дьявола" (skurðgoð eða fjandur), но привыкший во всем Полагаться только "на собственные мощь и силу" (trúað á mátt minn og megin). (Таких благородных "безбожников" немало в древнеисландской литературе и особенно в тех сагах, авторы которых, уже с христианских позиций с нескрываемой враждебностью оценивая веру в богов-асов, пытаются "задним числом" оправдать своих наиболее достойных персонажей, живших в языческие времена и особенно в эпоху, когда происходила "смена обычаев", и еще не успевших убедиться в преимуществе истинной веры²¹). Далее, в обеих историях герой отправляется в путь в сопровождении своего друга и помощника, который разделяет с ним все опасности, сопряженные с выполнением "трудного задания". И там и там оба друга схвачены по приказу своего могущественного противника и оказываются в его власти, однако вскоре отпускаются им на свободу по собственному почину. В обеих прядях главный герой добивается успеха не принуждением, но прежде всего силой убеждения: ярл Вальгаут изменяет свое решение и отправляется к Олаву Святому после того, как выслушивает проникновенную речь Эгиля; Бард Могучий делает то же, когда узнает от Торвальда, что исландец смог одолеть его в единоборстве только с помощью хранившегося у него на груди платка с именами христианского Бога, полученного им от Олава Трюггвасона. Наконец, в обеих историях крещение язычника происходит в некоем удаленном от королевской резиденции месте, куда конунг с готовностью отправляется по просьбе своего гостя; за крещением следует скорая кончина новообращенного, после чего управление его владениями переходит к его наследнику – тому самому другу главного героя, с помощью которого было осуществлено все предприятие. Часть этих общих для обеих прядей мотивов обычно присутствует в "прядях о крещении".

Представляется, что к тому же ряду должна быть причислена и уже упоминавшаяся ранее "Прядь о Тородде сыне Снорри" ("Þórodds þáttr Snorrasonar", № 17), известная как из "Книги с Плоского Острова", так и из "Круга Земного" (КЗ, 299-303). Подобно героям рассмотренных историй, Тородд также отправляется по распоряжению правителя Норвегии с трудновыполнимым поручением к язычникам, причем результатом этого опасного путешествия становится его примирение с конунгом. Перед нами, таким образом, "обрамленное" повествование, в целом укладывающееся в рамки уже знакомого типа историй о взаимоотношениях между исландцем и государем-миссионером. Между тем последний рассказ представляет эту модель в значительно трансформированном виде.

Прежде всего, в нем иначе, чем в других "прядях об исландцах", мотивируется отправка героя. Стремясь освободиться из своего положения заложника, Тородд сам вызывается выполнить задание, уже стоившее жизни многим посланцам конунга: "ему все было нипочем, лишь бы быть свободным" (об инициации конфликта в этой пряди см. выше). Но, пожалуй, главная особенность этой истории состоит в том, что данное герою поручение не имеет своей конечной целью обращение приверженцев старой веры, – исландец и его спутники едут к язычникам в Ямталанд (пограничная область между Норвегией и Швецией) не убеждать неверных явиться к христианскому конунгу, а собирать подати. Соответственно, иной оборот принимают здесь и те неизбежные испытания, через которые проходит главный герой. Как и в предшествующих историях, протагонист и его друг (эта роль отводится единственному уцелевшему из одиннадцати спутников Тородда) оказываются во власти язычников и подвергаются заточению, однако на этот раз свободу им возвращают не бывшие противники, которых им (в отличие от Эгиля сына Халля и Торвальда Тасальди) не удается убедить подчиниться конунгу, но собственные отвага и хитрость. В итоге, так и не выполнив государева поручения, герои спасаются бегством – основное их достижение в том и состоит, что они сумели избежать гибели. Однако злоключения Тородда и его спутника на этом не заканчиваются. Заночевав на чердаке заброшенного дома в лесных дебрях, они становятся свидетелями того, как огромная троллиха отправляет одного за другим в огонь дюжину забредших туда же на ночлег купцов, и не разделяют их участи только благодаря своему проводнику, могучему разбойнику Арнльоту Геллини, пронзающему великаншу своим золоченым копьем. С помощью Арнльота Тородд и его спутник возвращаются к конунгу Олаву и передают ему подарок этого доблестного мужа – серебряное блюдо и его привет: на прощание Арнльот просил исландца сказать конунгу, что ему "никого так не хотелось бы встретить, как его". Эта поездка вернула Тородду расположение конунга, и с наступлением весны герой смог беспрепятственно отбыть домой, в Исландию.

История взаимоотношений Тородда с правителем Норвегии на этом заканчивается, однако оказывается, что рассказ о поездке государевых посланцев в Ямталанд еще не завершен. Много позднее – спустя семьдесят с лишним глав (в гл. CCXV "Саги об Олаве Святом") он получает неожиданное продолжение уже в отсутствие героя-исландца. Перед последним и роковым для Олава сражением к нему является Арнльот Геллини – тот самый проводник Тородда, который способствовал благополучному исходу его экспедиции. Он предлагает конунгу свою поддержку и напоминает ему о помощи, которую ранее оказал его людям, а также о посланном с ними в знак дружбы серебряном блюде. Этот эпизод с полным основанием может рассматриваться как "послесловие" к "Пряди о Тородде", причем связь между двумя текстами, несмотря на разделяющее их изложение саги, получает и формальную поддержку: ее удостоверяет высказанное конунгом Тородду сожаление о том, что Арнльот не пришел к нему сам, – замечание, имеющее целью подготовить его последующее появление²². Однако более существенным представляется другое: только здесь, в этой заключительной сцене, в повествование наконец вторгается христианская тема, без которой обходятся немногие рассказы об Олаве. Прежде чем разрешить Арнльоту примкнуть к числу его сторонников, конунг интересуется, какой он веры. Из ответа благородного разбойника следует, что он – из тех, кто привык верить "в свою мощь и силу", но теперь готов полностью довериться конунгу (КЗ, 356). После этого Арнльот принимает крещение и вскоре погибает в битве при Стикластадире вместе с Олавом.

Так обращение Арнльота представлено в "Круге Земном" и в "Легендарной саге". В "Книге с Плоского Острова" мы находим иную версию того же рассказа, в большей степени отвечающую модели перехода в христианство, наблюдающейся в тех "прядях о поездках из страны", которые вобрали в себя мотивы, характерные для "прядей о крещении". Как и персонажи рассмотренных ранее историй, Арнльот здесь поначалу сопротивляется миссионерской деятельности Олава и отказывается креститься, не желая утратить самостоятельность и отойти от той "веры, которой ему до сих пор было достаточно". Изменить решение его вынуждает непреклонность Олава, заявляющего, что в таком случае он не нуждается в его помощи и им надлежит расстаться. Арнльот уходит, однако желание служить конунгу, которого он считает "великолепнейшим из людей", заставляет его вернуться и принять крещение²³. Как видим, "Прядь о Тородде сыне Снорри", несмотря на вполне "светские" темы ее главного эпизода, в конечном счете также выливается в рассказ об успешной миссионерской деятельности Олава Святого. Наиболее существенная особенность этого произведения, отличающая его от прочих, заключается в том, что непременные испытания, через которые проходит в нем герой-исландец, на этот раз прямо не связаны с миссией короля-крестителя, но соотнесены с ней лишь косвенно – через встречу, подготавливающую последующее явление и обращение "безбожника". Таким образом, набор традиционных мотивов, обычно присутствующих в прядях, где конфликт исландца с одним из Олавов должен быть разрешен вследствие выполнения героем трудного задания, налицо и здесь, хотя и подвергся заметным изменениям.

В заключение остается заметить, что общие мотивы, а в отдельных случаях и повторяющиеся модели, которые мы могли наблюдать в рассмотренных здесь прядях, проявляются не на стадии зарождения конфликта, но на стадии его разрешения. Именно на этом этапе развертывания действия – в ходе преодоления возникающего по разным причинам "отчуждения" – обнаруживаются черты, позволяющие объединить обсуждавшиеся истории в определенный "тип" текстов, связанный сходством композиционного построения (обрамленное повествование), а за одним единственным исключением ("Прядь о Торстейне Мороз-по-Коже") – и способом восстановления мира между героями (выполнением трудного задания). По этой причине возникла необходимость раздвинуть круг произведений, которые, как и в предшествующей группе прядей, первоначально выделялись лишь с учетом условий инициации конфликта, дополнив анализ привлечением историй, демонстрирующих аналогичные способы его разрешения. Оказалось, что нарушение королевского запрета – далеко не единственный повод для "отчуждения" между правителем и исландцем, побуждающий конунга отправить главного героя рассказа в путь с опасным и трудновыполнимым поручением. Та же "схема" восстановления мира между центральными персонажами пряди в отдельных случаях обнаруживается и в историях, где конфликт инициируется недружелюбными действиями правителя, ущемляющими права или самолюбие героя-исландца, либо кознями наветчиков. Об особенностях рассказов последнего типа пойдет речь в следующем разделе.

Примечания

1. Напомним, что эта же причина возникновения конфликта прослеживается, кроме того, еще в двух историях – в "Пряди об Одде сыне Офейга" (№ 11) и в "Пряди о Торстейне сыне Халля с Побережья" (№ 29), однако отчуждение между правителем и героем возникает в этих прядях не по ходу действия рассказа, а задается в исходной ситуации, иными словами, существует изначально (см. выше).

2. В ответ на требование Олава Тови прямо говорит, что его невозможно выполнить, если только "тому не будет способствовать твоя удача" – "þessu verður eigi á leið komið nema þinnar hamingju njóti við því" (ÍSÞ III, 2112).

3. К тому же ряду автор пряди явно относит и отличающий святого конунга дар предвиденья. Увидев малолетнюю дочь Эгиля Торгерд, Олав замечает, что ей, как он ожидает, не будет недоставать "удачи". И, прибавляет рассказчик, так и вышло, ибо она стала матерью епископа Йона Святого (ÍSÞ III, 2109).

4. Остается открытым вопрос, в какой мере (если это вообще возможно) следует усматривать в рассказе о странствии Торстейна скрытый аллегорический смысл, а также предполагать присутствие в пряди сознательных библейских аллюзий. Ср.: Harris J. Theme and Genre in Some Íslendinga þættir // Scandinavian Studies. 1976. Vol. 48. P. 14.

5. Тот факт, что запрет как таковой не высказан здесь прямо, не меняет дела: запрет и нарушение запрета образуют парный элемент, в котором, согласно анализу материала сказок, "вторая половина иногда может существовать без первой". См.: Пропп В. Я. Морфология сказки. С. 31.

6. Ср.: Пропп В. Я. Цит. соч. С. 30-55.

7. Косвенное указание на последнее содержится в заключительном сообщении пряди, где говорится, что Торстейн "сперва отправился в Исландию, однако он погиб вместе с конунгом в Англии" (ÍSÞ III, 2285).

8. Заметим, что последнее сказано и о герое другой, самой знаменитой истории – Аудуне с Западных Фьордов.

9. О смешении языческих и христианских представлений о загробном мире в этой пряди см.: Гуревич А. Я. "Прядь о Торстейне Мороз-по-коже", загробный мир и исландский юмор // Скандинавский сборник. Т. XXIV. Таллин, 1979. С. 125-131.

10. Norna-Gests þáttr // Fomaldar sögur norðurlanda / Ed. Guðni Jónsson. Reykjavík, 1954. Bd. I. Bls. 321-324.

11. The Complete Sagas of Icelanders / Ed. Viðar Hreinsson et al. Reykjavík, 1995. Vol. I. P. 395. Аналогичное прочтение этот обмен репликами получает и в переводе пряди на датский язык (см.: Туve Totter fra sagaerne om de norske konger / Oversættelser, indledning og noter M. L. Rønsholdt. København, 1986. S. 47).

12. Ср.: Lindow J. "Þorsteins þáttr skelks" and verisimilitude of supernatural experience in saga literature // Structure and Meaning in Old Norse Literature. New Approaches to Textual Analysis and Literary Criticism / Ed. J. Lindow, L. Lönnroth, G. W. Weber. Odense, 1986. P. 264-280; Rowe E. A. Cultural Paternity in the Flateyjarbók "Óláfs saga Tryggvasonar" // Alvíssmál. 1998. Nr. 8. S. 3-28.

13. Ср.: Гуревич А. Я. Цит. соч. С. 126. В противоположность высказанной здесь точке зрения, автор статьи придерживается того мнения, что данная прядь – "это рассказ не о том, "как король прогнал черта", а о том, "как Торстейн перехитрил черта и не испугался его"". Как я пытаюсь показать, одно не исключало другого.

14. Об одном из таких столкновений – разговоре великанши с Браги см.: Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Поэзия скальдов. С. 45-49.

15. См.: Гуревич А. Я. Цит. соч. С. 129-131. Дж. Харрис называет эту прядь "фарсом"; см: Harris J. Theme and Genre in Some Íslendinga þættir. P. 14.

16. Гуревич А. Я. Цит. соч.; Он же. Проблемы средневековой народной культуры. М., 1981, гл. VI.

17. Ср.: Harris J. Op. cit. P. 14.

18. Saga Óláfs konungs hins helga. Den Store Saga om Olav den Hellige / Utg. O. A. Johnsen og Jón Helgason. Bd. 2. S. 784 ff.

19. Þáttr Eindriða ilbreiðs // Fornar smásögur úr noregskonunga sögum / E. Gardiner gaf út. Reykjavík, 1949. Bls. 90.

20. Поначалу конунг не желает прислушиваться к речам клеветника и велит ему замолчать: он предпочитает "судить о своих людях самостоятельно", однако затем завистник все же добивается желаемого: "И оттого, что Хельги не только не стал злословить меньше, но даже пуще прежнего настаивал на своем, дело, наконец, дошло до того, что конунг отдалился от Торвальда" (ÍSÞ III, 2317). Больше об "отчуждении" между Олавом и главным героем в пряди ничего не сказано.

21. Об этой теме в сагах см.: Lönnroth L. The Noble Heathen: A Theme in the Sagas // Scandinavian Studies. 1969. Vol. 41. P. 1-29; Weber G.W. Irreligiosität und Heldenzeitalter. Zum Mythencharakter der altisländischen Literatur // Specvlvm Norroenvm. Norse Studies in Memory of Gabriel Turville-Petre / Ed. U. Dronke et al. Odense, 1981. P. 474-505.

22. С наибольшей определенностью это выражено в позднейшей редакции саги в "Книге с Плоского Острова" (Flat. II, 274). В ранней "Легендарной саге об Олаве Святом", где "Прядь о Тородде" отсутствует вовсе, тоже сообщается о приходе Арнльота Геллини, причем он и здесь ссылается на свою встречу с Тороддом сыном Снорри и переданный с ним Олаву дар – "знак того, что он хотел примкнуть" к конунгу (Olafs saga hins helga. Die "Legendarische Saga" über Olaf den Heiligen. S. 184). Хотя Тородд в этой саге ранее не упоминался эпизод с Арнльотом со всей очевидностью указывает на существование какого-то другого раннего источника, в котором, так же как и в "Круге Земном" и последующих редакциях саги об Олаве, был приведен рассказ о поездке королевских посланцев в Ямталанд.

23. Flat. sp. 491, kap. 212. Цит. по: Saga Óláfs konungs hins helga... Bd. 2. S. 823.

2. Оговор врагов

"Прядь о Торгриме сыне Халля" (№ 15); "Прядь о Торвальде Тасальди" (№ 21); "Прядь о Торарине сыне Невьольва" (№ 31)¹.

Как видим, лишь одна из прядей, принадлежащих к этой небольшой группе, будет привлечена к рассмотрению впервые, к остальным нам приходилось обращаться и раньше, причем упоминались они в разных контекстах: "Прядь о Торгриме сыне Халля" в связи с анализом способов представления конфликта, порожденного убийством приближенного правителя, "Прядь о Торвальде Тасальди" – среди рассказов, в которых традиционное "отчуждение" преодолевается благодаря успешному выполнению героем трудного задания. Уже из этого следует, что сходные элементы, которые можно надеяться выявить в вышеперечисленных историях, скорее всего, должны принадлежать исключительно к начальной стадии инициации конфликта.

И действительно, именно здесь обнаруживаются заметные аналогии между тремя рассказами.

Торарин сын Невьольва и его друг Торстейн приезжают в Норвегию ко двору Олава Святого ("Þórarins þáttr Nefjólfssonar", № 31). Конунг радушно принимает их и указывает им места в пиршественной палате, которые им впредь предстоит занимать. Их соседям по скамье, двум королевским дружинникам, Хельги и Ториру², приходится передвинуться дальше, и они оскорблены тем, что вновь прибывших гостей усадили на более почетные места. Неприязнь к невольным обидчикам побуждает их оговорить друзей перед государем: якобы они – заговорщики, подосланные Кнутом Могучим, чтобы убить Олава.

Торгриму сыну Халля (№ 15) также приходится столкнуться с двумя злокозненными "односкамейщиками" (sessunautar) – братьями Бьярни и Тордом, чье враждебное отношение к герою, проявившееся еще во время их совместного путешествия в Норвегию, должно было лишь усугубиться из-за того, что ему, как и главным персонажам предыдущей пряди, отвели лучшее место за пиршественным столом. Хотя недружелюбие братьев вообще не получает здесь эксплицитного объяснения, то обстоятельство, что королевский наместник оказывает куда большее уважение Торгриму, усаживая именно его на предназначенное для гостей второе почетное сиденье напротив хозяйского, очевидно, отмечается в пряди преднамеренно. Вполне возможно, что таким образом рассказчик указывает на одну из причин, побудивших Бьярни и Торда поссорить Кальва с Торгримом.

Подобно героям упомянутых рассказов, Торвальд Тасальди (№ 21) также поначалу пользуется расположением государя: дружба Олава Трюггвасона стала ему наградой за то, что по прибытии в Норвегию он без колебаний принял предложение конунга креститься. И здесь добрые отношения между исландцем и правителем омрачаются из-за злословия завистника, причем поводом для него вновь служит не что иное, как местничество. Пригласив Торвальда провести у него зиму, конунг указывает ему место в палате между двумя своими дружинниками – доброжелательным и благородным Сигурдом (ему затем предстоит сыграть роль друга и спутника главного героя) и заносчивым Хельги (напомним, что то же имя носил и первый наветчик в "Пряди о Торарине"), который испытывает ревность к Торвальду и при всяком удобном случае старается очернить его перед конунгом. Таким образом, и в этой пряди герой-исландец вступает во взаимодействие с двумя королевскими дружинниками – своими соседями по скамье, однако на сей раз только один из них (а не оба, как в других историях) из зависти пытается оговорить его и поссорить с конунгом. Не исключено, что подобного рода "миграция" одного из ключевых персонажей пряди из стана врагов в стан друзей может быть обусловлена используемой в ней моделью разрешения конфликта, в соответствии с которой для выполнения трудного задания герою полагался помощник, готовый разделить с ним испытания, связанные с предстоящим опасным путешествием.

В каждой из трех историй попытки недоброжелателей навредить герою в конце концов достигают цели: на смену доверию дружбе между исландцем и правителем неизменно приходит отчуждение. Обвиненные в заговоре Торарин и его друг Торстейн (а заодно с ними и родич Торарина, Бьярни) брошены в темницу и ожидают казни, от которой их спасает чудесный исход ордалии (см. ниже). Торгрим сын Халля, не снеся оскорблений злокозненных братьев и убив одного из них, становится жертвой скорого и неправого суда, который вершит настроенный против него королевский наместник, и, будучи объявлен вне закона, гибнет от рук оставшегося в живых обидчика. Олав Трюггвасон, поначалу не склонный доверять наветам клеветника, в итоге все же отдаляется от своего друга Торвальда Тасальди и дает ему опасное поручение, ранее уже стоившее жизни двум дюжинам его посланцев. Таким образом, при явном несходстве характера и протекания конфликта в этих прядях, он во всех случаях получает тождественное обоснование.

Нетрудно заметить, что рассматриваемый способ инициации конфликта, по крайней мере в отдельных его проявлениях, весьма близок к ситуации, уже наблюдавшейся ранее и типичной для целого ряда прядей, а именно для тех, в которых имеет место убийство королевского приближенного, провоцируемое его враждебностью по отношению к герою. Напомним, что к этой же группе должна быть отнесена и обсуждаемая здесь вновь "Прядь о Торгриме сыне Халля" – история, в которой злословие клеветников, поставивших перед собой цель во что бы то ни стало рассорить героя с наместником конунга, сочетается с оскорбительными выпадами в его адрес, в конце концов приводящими к гибели одного из антагонистов. Попытки очернить героя-исландца в глазах государя в соединении с прямым его поношением налицо и в "Пряди о Торвальде Тасальди". Зловредный дружинник Хельги награждает здесь Торвальда пренебрежительной кличкой "салоед" (landi = mörlandi) – стандартным оскорблением, которое используется в прядях всякий раз, когда их персонажи-норвежцы желают выразить исландцам свое презрение (ÍSÞ III, 2317). Тем, что он не испытывает страха "перед каким-то салоедом" ("Ekki erum vér hræddir við hann mörlanda", ÍSÞ III, 2145), бравирует – за считанные мгновения до собственной гибели – и антагонист в "Первой Пряди о Халльдоре сыне Снорри". Напомним, что и он не только выказывает исландцу свою неприязнь, но и вдобавок прикладывает немалые старания к тому, чтобы опорочить Халльдора в глазах хозяйки дома, с которой тот поддерживает дружеские отношения. Городской управляющий Кетиль, из-за убийства которого герой другой пряди, Храфн сын Гудрун, навлекает на себя гонения со стороны конунга Магнуса Доброго, также всячески пытался злословием отвратить от исландца его доброжелателей – свою жену и дочь ("Прядь о Храфне сыне Гудрун"). Оговор, таким образом, имеет место и в рассказах, где отчуждение между главными персонажами в конечном счете оказывается продиктованным не им, а другими причинами. Где же в таком случае проходит граница между двумя типами прядей?

Прежде всего, необходимо заметить, что, в отличие от рассматриваемых здесь историй, ни в "Первой Пряди о Халльдоре сыне Снорри", ни в "Пряди о Храфне сыне Гудрун" усилия наветчиков не увенчиваются успехом. Их измышления встречают горячий отпор у тех, кто их выслушивает, сами же они гибнут от рук разгневанных героев, когда те наконец выходят из себя, отказываясь долее терпеливо сносить дерзости обидчиков. При этом не меньшее значение, чем достижение клеветниками желаемого результата, имеет и то, перед кем оклеветаны герои. В историях, где в основе отчуждения лежит оговор, направленные против героев наветы антагонистов имеют своим адресатом непременно самого правителя, тогда как в Рассказах, где конфликт вызывается провоцируемым злословием Убийством антагониста, подобные речи обращены не к государю ("ли замещающему его могущественному мужу), но к особам, которые сами не облечены властью и, соответственно, не обладают правом карать или миловать и лишь являются доброжелателями героев. Последнее обстоятельство, надо полагать, и предопределяет существенно различные сюжетные перспективы "оговора", способного выполнять разные функции в разных типах рассказов и, как мы могли убедиться, отливающегося в них в устойчивые формы отнюдь не тождественной структуры и характера. В одних случаях оговор и сам представляет достаточный предлог для конфликта, в других – он только способствует созданию такого предлога. В "Пряди о Торгриме сыне Халля" – произведении, которое отличается весьма необычным усложнением композиции (удвоением конфликта и наличием двух "пар" центральных героев – исландца и правителя; см. выше), эти функции совмещаются, приводя к весьма неожиданному результату. В основе его лежит нарушение отмеченной здесь закономерности в распределении ролей: наветчик в этой пряди обращается не к "частному лицу", но непосредственно к сильному мира сего; настраивая его против героя-исландца, вследствие чего последний убивает клеветника, уже успевшего своим злословием поссорить его с властителем. Налицо, таким образом, двойное обоснование конфликта – убийство приближенного правителя и достигший своей цели оговор. Сложение этих факторов перечеркивает возможность преодолеть возникшее "отчуждение" и добиться восстановления мира между главными героями, т. е. завершить инцидент так, как обычно разрешаются конфликты в "прядях об исландцах": инициированная оговором и убийством антагониста ссора Торгрима с королевским наместником влечет за собой скорый и неправый суд над исландцем и его гибель.

В целом же оговор врагов не мог оставаться неоплаченным. В тех историях, где он выступал в качестве причины последующего отчуждения между центральными персонажами, к нему, судя по всему, прилагалось и однотипное завершение конфликта – наказание наветчиков. Так, в "Пряди о Торарине сыне Невьольва" за оправданием главных героев и их примирением с Олавом Харальдссоном следует расправа над клеветниками. Оба они были схвачены, заключены в оковы и вынуждены признать лживость своих измышлений, после чего конунг предоставил потерпевшим право вынести им приговор. Сам он полагал, что их следует казнить, – т. е. покарать так же, как должны были быть наказаны оклеветанные ими Торарин и Торстейн, если бы их вина подтвердилась, – однако Торарин присудил их к изгнанию и уплате значительных штрафов. В "Пряди о Торгриме сыне Халля", где наветчики погибают по ходу развертывания конфликта, – один от рук главного героя в отместку за клевету а другой (убийца Торгрима) – от рук мстителя, конунг также под конец заботится о том, чтобы справедливость в отношении пострадавших была восстановлена. Торгрим реабилитирован посмертно, а его мститель Кольгрим освобожден, и к нему, как и к сыну Торгрима, переходит имущество злокозненных братьев. Что же до Торвальда Тасальди, то, успешно выполнив порученное ему трудное задание, он сам требует от Олава Трюггвасона изгнания своего недруга Хельги, признавая, что это наказание – наименьшее возмездие для негодяя, после чего тот оставляет королевскую службу. Таким образом, в каждой из трех историй наветчикам была уготована та же участь и то самое наказание (если только оно не было облегчено самими потерпевшими), которому ранее подверглись или едва не подверглись оклеветанные ими герои.

Последний мотив, воздаяние клеветнику, не является специфической особенностью "прядей о поездках из страны" (ниже он встретится нам также в "Пряди о Хрои"), как, разумеется, и прядей вообще (ср., например, XXX функцию волшебной сказки, наказание врага³). Другое дело – характерное именно для рассматриваемых историй представление причин и обстоятельств, при которых происходит инициация конфликта между героем и государем, а также специфический и типичный для них "состав" наветчиков. Здесь мы, несомненно, можем наблюдать, как реализуются традиционные модели и возникают вариации, обусловленные их сочетанием с другими мотивами.

Примечания

1. Среди рассказов, в которых "отчуждение" между исландцем и правителем присутствует изначально, по той же причине конфликт возникает только в "Пряди о Стурле" (см. выше).

2. В следующем эпизоде пряди второй наветчик по ошибке назван Лофтом.

3. Пропп В. Я. Цит. соч. С. 59.

3. Несправедливые действия могущественного человека

"Прядь о Бранде Щедром" (№ 2); "Прядь о Торде Золотой Асы" (№ 5); "Вторая Прядь о Халльдоре сыне Снорри" (№7); "Прядь о Халли Челноке" (№ 12); "Прядь о Торлейве Ярловом Скальде" (№ 16); "Прядь о Торварде Вороньем Клюве" (№ 22)¹.

Самовластные или несправедливые действия конунга (либо другого знатного мужа), задевающие или прямо ущемляющие достоинство героя-исландца, – последняя причина возникновения "отчуждения" между центральными персонажами в "прядях о поездках из страны". Это – единственный случай, когда конфликт провоцируется тем из контрагентов, на чьей стороне сила и власть. Последнее обстоятельство, однако, не мешает исландцу выходить победителем из столкновения со своим могущественным противником, который всегда покидает "поле брани" посрамленным. Собственно, помимо Распределения ролей главных действующих лиц при инициации конфликта, рассматриваемые здесь истории в первую очередь объединяет именно этот неизменный, хотя и достигаемый далеко не тождественными способами результат: в каждой из них герой-исландец благодаря присущим ему недюжинным личным качествам одерживает верх над своим обидчиком, человеком, чей социальный статус неизмеримо выше того положения, которое занимает он сам. Поэтому, как правило, внимание рассказчика сфокусировано в этих историях прежде всего на поведении главного героя, а не на внешних обстоятельствах; и его самого, и читателя пряди более всего занимает не интрига как таковая и не перипетии конфликта, а то, каким образом герой проявляет себя в ситуации, когда подвергаются испытанию его гордость и честь.

"Прядь о Бранде Щедром"

Бранд сын Вермунда по прозвищу Щедрый (Brandr örvi) приезжает в Норвегию, когда этой страной правит Харальд Суровье ("Brands þáttr örva", № 2). Друг и соотечественник Бранда, главный королевский скальд Тьодольв сын Арнора, на все лады расхваливает его конунгу, рассказывая, какой это великодушный, щедрый и достойный человек. По утверждению Тьодольва, "едва ли сыщется в Исландии кто другой, кому бы больше пристало быть конунгом (betur til konungs fallinn á Íslandi), таковы его благородство и обходительность" (ИС II, 503-504). Выслушав адресованные чужестранцу; похвалы, Харальд желает сам удостовериться в том, что тот и вправду так щедр, как о нем говорят. Ради этого он посылает к Бранду Тьодольва с требованием, чтобы тот отдал ему свой плащ. Придя в дом, где остановился Бранд, придворный скальд застает его в кладовой за работой – исландец отмерял полотно. По виду его можно было заключить, что это человек преуспевающий: на нем была алая рубаха (skarlatskyrtill), поверх которой был наброшен красный плащ (skarlatsskikkja), а под мышкой он сжимал золоченую секиру. Когда Тьодольв передал ему пожелание конунга, Бранд, ни на миг не прерывая своего дела и не вымолвив ни слова, сбросил плащ с плеч. Подняв плащ, Тьодольв возвращается к конунгу и докладывает ему о поведении Бранда, а также о том, чем тот был занят и во что одет. Придя к заключению, что Бранд "человек гордый и незаурядный (skapstór og... mikils háttar maður), раз он не счел нужным ничего ответить", Харальд, тем не менее, отправляет к нему Тьодольва второй раз: теперь он желает получить принадлежащую исландцу золоченую секиру (öxina þá hina gullreknu). Тьодольв вовсе не рад возложенному на него новому поручению – он опасается, как Бранд примет то, что он хочет "вынуть оружие из его рук". Однако делать нечего: Харальд напоминает скальду, что он сам "завел этот разговор" и как мог расхваливал щедрость своего друга, а потому должен вновь пойти к нему и передать его требование. Конунг настаивает: "По мне, не будет он щедрым, коли не отдаст... (Ekki þykir mér hann ör nema hann gefi)" (ÍSÞ III, 2106; ИС II, 504). Узнав об очередном желании государя, Бранд, и на этот раз не проронив ни слова, тотчас же протянул Тьодольву секиру, а тот, придя к Харальду, рассказал, как было дело. Однако, конунгу и этого показалось мало. Со словами: "Сдается мне, что этот человек способен на еще большую щедрость и нам нынче достанется немало ценных вещей (og heldur fénar nú of hríð)", он посылает к нему Тьодольва с новым поручением – теперь он хочет получить рубаху, в которую был облачен Бранд. С неохотой подчинившись распоряжению конунга, Тьодольв в третий раз является к Бранду и передает ему просьбу Харальда.

"Бранд прерывает работу и молча снимает с себя рубаху. Он отрывает один рукав и отбрасывает рубаху прочь, а рукав оставляет себе. Тьодольв берет, что ему нужно, отправляется к конунгу и показывает ему рубаху.

Конунг внимательно осмотрел ее и сказал:

– Человек этот и умен, и великодушен. Ясно мне, зачем он отпорол рукав: он, верно, думает, что у меня только одна рука, раз я все время беру, но ничего не даю взамен (þiggja ávallt, en veita aldregi). Сходи, приведи его.

Тот так и поступил. Бранд явился к конунгу, и конунг принял его с почетом н наградил богатыми дарами. А все это делалось, чтобы испытать его" (пер. Е. А. Гуревич, ИС II, 505; ÍSÞ III, 2106).

Высочайшее мастерство, с которым выстроен этот короткий рассказ, снискало ему славу одной из жемчужин древнеисландской прозы. В то время как большинство прядей в еще большей степени, чем саги, демонстрируют ценность искусно используемого меткого слова, как правило, отводя центральное место диалогам своих главных персонажей, перед нами единственное произведение этого жанра – да и всей древнеисландской литературы в целом, – где герой на протяжении всего действия ни разу не нарушает молчания, но изъясняется со своим оппонентом красноречивыми и лишь им двоим понятными жестами.

Другая неординарная черта этого рассказа состоит в том, что коллизия между конунгом и исландцем происходит в нем заочно и участники противостояния впервые встречаются лишь по его завершении, когда их конфликт благополучно и окончательно разрешен и победителя ждет награда. Вплоть до этого традиционного финального события (заметим, впрочем, что, в отличие от предшествовавшего ему испытания исландца, оно так и не становится объектом сценического изображения и вынесено за пределы собственно действия – мы узнаем о нем лишь из лаконичного заключительного сообщения рассказчика) все общение главных героев пряди осуществляется исключительно через посредника. Последний курсирует между ними, передавая исландцу требования конунга, а конунгу полученные от исландца ценности вместе с сообщениями о его реакции на каждый очередной "запрос" государя. При этом, тогда как один из противников упорно хранит молчание, предпочитая выражать свое отношение к выпадам оппонента жестами, другой, наоборот, умолкает лишь для того, чтобы дать слово посреднику: всякий раз, когда действие переносится в королевские палаты, мы непременно слышим голос Харальда Сурового. За исключением вопроса, заданного им Тьодольву после первого визита королевского посланца к Бранду ("Конунг спросил, как было дело"), все высказывания государя передаются в пряди только прямой речью. Иначе обстоит дело с информацией, исходящей от скальда. Вступительное сообщение Тьодольва о достоинствах Бранда, а также все его отчеты о поведении исландца кратко суммируются самим рассказчиком; то же относится и к двум из трех требований конунга, переданных скальдом герою: только при первом посещении Бранда из уст посредника звучит лаконичная реплика: "Конунг желает получить этот плащ". Напротив, все возражения Тьодольва государю, которые он позволяет себе в ответ на его новые распоряжения, являются частью диалогов между правителем и посредником. В подобном распределении прямой и косвенной речи, казалось бы, нет ничего неожиданного, поскольку оно строго подчиняется принципу "неповторяемости": как и рассказчики "саг об исландцах", авторы прядей никогда не рассказывают дважды об одном и том же событии². В случае, когда речи или поступки кого-либо из персонажей (в нашей истории конунга и Бранда соответственно) произносились или разыгрывались в сценическом действии, о факте сообщения о них третьему лицу, дабы избежать повтора, обычно докладывалось автором. Преднамеренно или нет в "Пряди о Бранде Щедром" простое следование этому несложному техническому правилу ведения рассказа имело своим результатом появление совершенной повествовательной конструкции, демонстрирующей почти полную симметрию.

Еще более пристального внимания заслуживает весьма необычный повод, побуждающий конунга вступить в заочный конфликт с вновь прибывшим чужестранцем. Перед нами единственная история, в которой исландский купец и правитель Норвегии состязаются на равных, примеряя к себе и друг к другу образ эталонного государя. Ибо не вызывает сомнений, что устроенное исландцу испытание было спровоцировано дерзким утверждением Тьодольва о том, что Бранд как никто другой был достоин занять доныне вакантное место короля Исландии, иначе говоря, стать ровней самому Харальду.

Возникающая в рассказе о Бранде Щедром тема "исландский конунг", – разумеется, не что иное, как результат проецирования политической обстановки перв. пол. XIII столетия, кануна краха исландского народовластия и подчинения Исландии норвежской короне (1262-1264 гг.), а одновременно и той эпохи, когда были окончательно оформлены и записаны дошедшие до нас "пряди об исландцах", на историческую ситуацию почти двухсотлетней давности, когда правители Норвегии еще были либо недостаточно сильны, либо далеки от того, чтобы открыто притязать на исландский "престол"³. Позиция автора "Гнилой Кожи", как уже отмечалось выше (см. Введение), судя по всему, отнюдь не одобряющего экспансионистских устремлений норвежских государей, выражена в этом рассказе как нигде отчетливо: не норвежский король-завоеватель Харальд, а исландский бонд Бранд обнаруживает истинно монаршие качества, показывая конунгу, как следует вести себя образцовому правителю. Долг государя быть щедрым и великодушным. Ему положено не вымогать дары, тем более ничего не отдавая взамен, но напротив, не скупясь, наделять ими своих подданных. Недаром скальды, издревле прославлявшие конунгов в хвалебных песнях, неизменно рисовали образ вождя-расточителя, раздавателя золота, традиционно именуя его "врагом колец" или "разбрасывателем обручий". Исполненные достоинства и свидетельствующие о неподдельном благородстве лаконичные жесты Бранда, одним движением плеча или мановением руки легко и без колебаний расстающегося с принадлежащими ему ценностями, как раз и выдают в нем человека, отвечающего этому старинному героическому идеалу совершенного правителя. Харальд же явно уступает ему, обнаруживая неумеренную жадность, а главное, прямо нарушая установленный порядок "встречного" перемещения даров – неписанное правило, согласно которому всякий дар непременно требовал "отдарка": gjalt gjöf við gjöf – "оплати дар даром". И хотя неблаговидное поведение государя, злоупотребляющего своим могуществом и властью ради того, чтобы безнаказанно присваивать чужое добро⁴, в конце концов объясняется, если не прямо оправдывается его желанием подвергнуть испытанию великодушие исландца, Бранд, тем не менее, успевает преподать норвежскому конунгу урок истинной щедрости.

При том что все персонажи пряди – реальные лица, описанный в ней эпизод едва ли может претендовать на историчность. По сообщениям других источников, Бранд впервые приезжает в Норвегию в 999 г. (см., например, входящую в "Круг Земной" "Сагу об Олаве сыне Трюггви", гл. 81), события же, о которых рассказывалось в пряди, должны были происходить не ранее, чем полвека спустя, когда ее главного героя либо уже не было в живых, либо преклонный возраст не позволил бы ему совершить путешествие на континент. Поэтому есть все основания полагать, что лежащее в основе пряди предание (если этот рассказ вообще опирается на устную традицию) вряд ли может быть возведено к некоторому действительному происшествию, связанному с именем Бранда, но, скорее, отражает идеализированное представление о героическом прошлом своего народа и живших в те времена выдающихся исландцах, при случае не пасовавших и перед всесильными правителями Норвегии⁵.

Замечательно, что в сознании авторов XIII столетия, свидетелей усобиц и нравов "века Стурлунгов", наш герой, по-видимому, и становится одним из ярких символов этого доброго старого времени. Тогда как в пряди противопоставление двух эпох и тоска по утраченному славному прошлому выражены лишь имплицитно, в "Саге об исландцах" ("Íslendinga saga", гл. 190) Стурлы Тордарсона в висе, которую произносит являющаяся во сне героиня древнескандинавского эпоса Гудрун дочь Гьюки (так называемые draumvísur – 'приснившиеся стихи' получили большое распространение в исландской традиции и особенно в "Саге о Стурлунгах", в которую входит данная сага, где они обычно выполняли роль рупора объективного общественного мнения, совпадающего с авторской позицией рассказчика⁶), о них заявлено прямо. Причем и здесь правителю Норвегии противостоит не кто иной, как Бранд Щедрый. Именно ему, а не государю, сумевшему подчинить Исландию своей власти, принадлежат симпатии вмешивающейся в земные дела героини древности:

Þá var betra,
er fyr baugum réð
Brandr enn ǫrvi
ok burr skata;
nú er fyr lǫndum,
ok lengi mun,
Hákon konungr
ok hans synir.

(Skj. В II, 159, 58)

"Тогда было лучше, когда
властвовал над (золотыми) кольцами
Бранд Щедрый
и сын великодушного;
теперь стали властителями над землями
– и долго ими пребудут –
конунг Хакон
и его сыновья".

Вновь возникающая в этой висе применительно к нашему герою тема "исландский конунг", следующая из параллелизма между "властителем колец" и "властителем земель", свидетельствует о том, что и вложенная в уста скальда Тьодольва характеристика Бранда в посвященной ему пряди ("едва ли сыщется в Исландии кто другой, кому бы больше пристало быть конунгом, таковы его благородство и обходительность") не может быть случайной гиперболой, проистекающей исключительно из стремления особо отметить превосходные качества вводимого персонажа. Совершенно очевидно, что он встраивается в определенную традицию.

Как показал Херманн Паулссон, предпринявший специальное исследование темы "исландский конунг"⁷, впервые она появляется в составленной в самом нач. XIII в. краткой истории епископов Исландии "Hungrvaka" ("Пробуждающая голод", имеется в виду жажда знаний, с каковою целью, как признается ее автор в прологе, и была составлена его "книжица" – bœkling)⁸, где в частности содержится рассказ о втором из них, Гицуре сыне Ислейва (умер в 1118 г.), принявшем сан в кон. XI в. Согласно сообщению этой "епископской саги", грядущее рукоположение Гицура было предсказано не кем иным, как норвежским королем Харальдом Суровым, который, встретившись с исландцем в его молодые годы, объявил, что по виду его можно сказать, что он будет вполне достоин "носить любое почетное звание, какое бы ни выпало на его долю" ("hann mundi bezt til fallinn at bera hvert tígnarnafn sem hann hlyti")⁹. Когда же то, что предвидел Харальд, сбылось, и Гицур сделался епископом, заняв положение, соответствовавшее его выдающимся качествам, он был столь почитаем в Исландии, что, как свидетельствует все тот же источник, "каждый человек, будь то юноша или старик, богач или бедняк, мужчина или женщина, были готовы сидеть и стоять по его указке, и правильно было бы сказать, что пока он жил, он был надо всей страной и конунгом, и епископом" ("ok var rétt at segja at hann var bæði konungr ok byskup yfir landinu meðan hann lifði")¹⁰. В более поздней "Гнилой Коже", где также имеется сообщение о встрече Харальда Сурового с Гицуром, то, что этому исландцу вполне пристало быть конунгом, отмечает уже сам правитель Норвегии, который видит три возможности реализации его блестящей будущности. По мнению государя, Гицур, во-первых, как нельзя лучше подходит на роль "викингского предводителя" ("vikinga hofþingi"), во-вторых, благодаря "своему нраву он годится на то, чтобы стать конунгом" ("ma hann ос vera konungr af sino scaplyndi ос er vel fengit"), в-третьих же, он мог бы сделаться епископом, и, скорее всего, именно это с ним и произойдет (Mork. 103). Таким образом, тема "исландский конунг" появляется в "Гнилой Коже" дважды: в первый раз этот титул примеряется к Бранду Щедрому, во второй раз – к епископу Гицуру.

Естественно было бы предположить, что взаимоотношения этих двух персонажей исчерпываются объединяющей их топической темой, которая, кроме того, может быть обнаружена и в еще одном, более позднем произведении. В знаменитой сцене суда в "Саге о союзниках" ("Bandamanna saga", kap. 10) мы находим аналогичную оценку одного из героев, Бродди Бороды (Skegg-Broddi), однако на этот раз она носит не комплиментарный, а откровенно иронический характер ("Правда ли, что когда ты был у Харальда конунга сына Сигурда, он будто бы сказал, что ты, по его мнению, больше других людей в Исландии годишься на то, чтобы стать конунгом?" – "Конунг часто милостиво разговаривал со мной, однако не известно, всегда ли он думал то, что говорил". – "Быть тебе конунгом в другой тяжбе, потому что из этой я тебя исключаю...", ÍSÞ I, 20). Тот факт, что провозглашение очередного "претендента" на роль правителя Исландии и здесь не обходится без Харальда Сурового, и в особенности то, что якобы высказанное им суждение о Бродди почти дословно воспроизводит оценку, данную Бранду Тьодольвом (ср. в "Пряди о Бранде Щедром": "betur til konungs fallinn á Íslandi"; и в двух версиях "Саги о союзниках" ("Konungsbók"): "best til konungs fallinn á Íslandi"; ("Möðruvallabók"): "best til konungs fallinn þeirra manna er út hér eru")¹¹, приводит Херманна Паулссона к выводу, что именно эта прядь и должна была послужить проводником темы "исландский конунг" в "Саге о союзниках"¹². Вероятность подобного влияния весьма велика, поскольку сага эта, как считается, происходит из той же местности, откуда был родом Бранд, и где поэтому естественно было бы сохраняться рассказам, связанным с его именем.

Между тем на поверку оказывается, что и совпадение соответствующих характеристик Гицура и Бранда, по-видимому, должно объясняться не столько распространением темы "исландский конунг" как таковой, сколько ассоциативными связями, соединившими в исландской традиции отдельные предания.

В "Пряди о епископе Ислейве" ("Ísleifs þáttr byskups", № 24) ("Книга с Плоского Острова"), действие которой происходит во времена правления Олава Святого, приводится еще один пример великодушного поступка Бранда, едва не стоившего ему расположения государя. Повстречав своего земляка, бедного священника Ислейва, прибывшего в Норвегию из Германии (Saxland), Бранд на радостях отдает ему драгоценный алый плащ на сером меху (skarlaks mǫttull ok undir gra skinn), полученный им в знак дружбы от самого конунга¹³. При случае Олав интересуется, почему Бранд не носит подаренный ему плащ, и тот вынужден признаться, что отдал его одному священнику. Конунг был настолько удивлен, что исландец так скоро расстался с его даром, что пожелал познакомиться с Ислейвом, дабы самолично удостовериться в правомерности его поступка. Олаву хватило одного только взгляда, чтобы оценить достоинства священника и одобрить то, как Бранд распорядился его подарком. Он попросил Ислейва принять от него этот драгоценный плащ и впредь молиться о нем, а Бранду взамен пообещал возместить его утрату¹⁴.

Надо полагать, что рассказ, изображающий встречу Ислейва сына Гицура Белого (1006-1081), ставшего затем первым епископом Скальхольта (1056 г.), с Олавом Святым в качестве следствия щедрого жеста Бранда, отдавшего королевский подарок неимущему страннику, благодаря естественному взаимному притяжению преданий об отце и сыне – втором епископе Исландии, Гицуре сыне Ислейва, вполне мог породить и ассоциации между этим последним и Брандом. Во второй части пряди, представляющей собой краткое жизнеописание Ислейва, неоднократно упоминается и сам Гицур – в первый раз даже прежде его появления на свет: отвечая согласием на сватовство будущего епископа, Далла дочь Торвальда мотивирует свое решение пойти за него желанием "иметь честь получить лучшего из мужей и произвести вместе с ним славнейшего из сыновей, который может родиться в Исландии". В соответствии с главной задачей рассказа – прославлением героя, важное место отведено авторитетным свидетельствам, в которых оценка Ислейва неизменно облечена в превосходную степень. Если в начале пряди повествуется о его свидании с Олавом Святым, с первого взгляда сумевшим распознать в бедном священнике выдающуюся личность (ср. аналогичную встречу с правителем Норвегии его сына Гицура), то в заключении приводится не менее весомое мнение его воспитанника, святого Йона сына Эгмунда, епископа в Холаре, который характеризует Ислейва как человека "прекраснейшего, искуснейшего и лучшего из всех людей" ("manna uænstr manna hagazstr, allra manna bezstr")¹⁵.

Именно прямое или косвенное соединение рассказов о Бранде Щедром с преданиями о двух первых исландских епископах делает весьма правдоподобным предположение Херманна Паулссона о том, что моделью для изображения поведения главного героя интересующей нас пряди вполне могли послужить примеры, почерпнутые из христианских дидактических сочинений, проповедей и житий святых, переводы которых на "древнесеверный язык" относятся к числу самых ранних рукописных памятников (сер. XII – нач. XIII вв.), сохранившихся от исландского Средневековья. По мнению этого исследователя, за сообщениями пряди о том, как Бранд дважды без колебаний расстался со своим платьем, отдав сперва плащ, а затем и рубаху Харальду (и в другой истории – плащ Ислейву), просматриваются легенды об Иоанне Крестителе ("Hann kenndi svo mikla örlyndi, að maður skyldi gefa annan kyrtil sinn þeim, er engan ætti" – "Он учил такой великой щедрости, что человеку надлежит отдать другой свой плащ тому, у кого не будет ничего") и св. Мартине, который сам дважды отдал одежду со своего плеча" ("hann gaf tvisvar svo klæði af sér")¹⁶. В жизнеописании св. Мартина ("Martinus saga byskups I") приводится эпизод, который, как полагает Херманн Паулссон, мог быть использован как образец для последнего описанного в пряди действия Бранда: повстречав в морозный зимний день человека, не имеющего одежды, св. Мартин "взмахнул мечом и разрубил пополам свой плащ" ("reist í sundur möttul sinn"), после чего отдал одну половину нуждающемуся, а другую оставил себе"¹⁷. Кроме того, на последний эпизод пряди, по его мнению, могли повлиять известные слова Священного писания: "У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне" (Мф. 6: 3-4)¹⁸. Более того, и весь рассказ об испытании, которому подвергся Бранд, мог быть замыслен как иллюстрация к средневековой латинской сентенции: "Nequaquam largus homo sive probus reputatur, / Cui, si quid dederit, res ingens esse videtur" ("Не может считаться щедрым или достойным человек, которому покажется чрезмерным то, что он дал")¹⁹, отзвуки исландского переложения которой автор статьи усматривает в словах Харальда Сурового: "...по мне, не будет он щедрым, коли не отдаст..." ("ekki þyki mér hann ör nema hann gefi").

Между тем даже если Херманн Паулссон прав и поступки, совершаемые центральным персонажем рассказа, действительно следовали образцам, воспринятым из сочинений на религиозные темы, не стоит переоценивать их вес в этической "составляющей" сохранившейся версии нашей истории: в отличие от "Пряди об Ислейве", "Прядь о Бранде Щедром" явным образом утверждает вовсе не христианские, а традиционные героические ценности. Тогда как в "Пряди об Ислейве" Бранд в духе христианских поучений по собственному почину делится своим платьем с неимущим, отдавая ему самое дорогое свое сокровище – подарок конунга Олава, в рассказе о его знакомстве с Харальдом Суровым он вообще не проявляет инициативы и лишь молчаливо подчиняется требованиям короля-вымогателя. При этом в его поведении нет и тени смирения, напротив, исландец ведет себя вызывающе, ни разу не удостаивая конунга ответом, а в конце концов еще и дерзко давая ему понять, что пора отплатить за полученные от него ценности встречными дарами. Чем бы ни был навеян этот последний из обращенных к конунгу жестов Бранда, когда он, прежде чем отослать Харальду рубаху с собственного плеча, отрывает и оставляет себе один из рукавов, его смысл уже не имеет ничего общего с посылом христианской легенды или процитированными словами Писания. Намекая конунгу, желающему только брать, а не давать, что второй рукав ему явно не понадобится, поскольку у него лишь одна рука – рука берущего, наш герой менее всего похож на бескорыстного дарителя, готового разделить последнее с нуждающимся или втайне творящего милостыню! Он отстаивает исстари заведенный порядок, при котором всякое даяние непременно требовало воздаяния.

Совершенно очевидно, что суть представленного в пряди столкновения между конунгом и исландцем не столько в демонстрации беспримерной щедрости Бранда или в проверке того, как далеко может зайти в своем великодушии дающий, сколько в изображении моральной победы, которую герой одерживает над правителем Норвегии благодаря присущим ему выдающимся личным качествам и прежде всего уму. В самом деле: цель, которую преследует Харальд, подвергая исландца испытанию, – вызвать у него протест своими неправыми действиями и спровоцировать его на открытое противостояние. Однако планам конунга не суждено сбыться. Внешне безропотно покоряясь грабительским запросам государя и тем самым не давая ему вожделенного повода для ссоры, Бранд показывает себя не только "человеком гордым и незаурядным" (мнение о нем самого Харальда), но и весьма прозорливым. Заочное состязание, происходящее в этом рассказе между исландцем и норвежским конунгом, носит характер интеллектуального поединка, в котором обороняющейся стороне с самого начала удается перехватить инициативу у наступающей и заставить своего противника подчиниться навязанным ему необычным правилам игры. В результате король неожиданно для себя оказывается перед необходимостью раз за разом разгадывать по внешним признакам невысказанную реакцию оппонента на выпады в его адрес. И потому самую близкую параллель этой истории мы находим не в житиях святых, но в другом рассказе из "Гнилой Кожи", а именно, в "Пряди о Стурле", повествующей о встрече Харальда Сурового с еще одним находчивым исландцем, как и Бранд, сумевшим решительно поставить конунга на место и при этом избежать открытой конфронтации со своим могущественным противником. И в этой истории герой не только умудряется выйти невредимым из трудной ситуации, не уронив своего достоинства и ни разу не прогневив государя, но еще и заставляет конунга собственными устами "вербализовать" тот нелицеприятный и оскорбительный для него ответ, которого тот безуспешно добивался от провоцируемого им исландца (см. раздел "Исландец и король")²⁰.

"Прядь о Торварде Вороньем Клюве"

Несправедливость по отношению к дарителю, проявленная все тем же норвежским государем, становится причиной возникновения "отчуждения" между исландцем и конунгом и в "Пряди о Торварде Вороньем Клюве" ("Þorvarðs þáttr krákunefs", № 22). Однако если в истории с Брандом Харальд вымогает принадлежащие исландцу ценности, то в этом рассказе он поступает прямо противоположным образом, наотрез отказываясь от предлагаемого ему подарка. И тем не менее, за различием описываемых ситуаций проступает их глубинное сходство: в обеих историях конунг не отдаривает дающего как должно.

Торвард Вороний Клюв, пользующийся всеобщим уважением преуспевающий купец, является к Харальду и сообщает о своем намерении преподнести ему парус, но неожиданно встречает холодный прием: конунг хмуро бросает исландцу, что однажды уже получил парус от его соотечественников, однако он сослужил ему "дурную службу: порвался в плавании", и на этом основании отклоняет его приношение. Напрасно королевский шурин Эйстейн Тетерев пытается убедить Харальда взглянуть на парус прежде, чем отказываться, – конунг непреклонен. Тогда исландец просит самого Эйстейна принять отвергнутый государем дар, и тот с благодарностью соглашается: ему никогда прежде не доводилось видеть более драгоценного паруса.

На этом описание конфликта, собственно, и заканчивается. Конунг более не встречается с обиженным им исландцем, а тот так никогда и не узнает, переменил ли он впоследствии мнение об отвергнутом подарке. Между тем рассказ еще далек от завершения: главный герой непременно должен будет получить удовлетворение за нанесенное ему оскорбление, а конунг – воздаяние за свой неблаговидный поступок. Выполнение и того, и другого возлагается на Эйстейна, по собственному почину принимающего на себя роль медиатора в заочном устранении разлада между конунгом и исландцем. Поэтому все дальнейшее повествование посвящено изображению того, как шаг за шагом постепенно восстанавливается справедливость и, соответственно, возмещается понесенный Торвардом моральный и материальный урон. Причем, как это нередко бывает, прядях, с появлением помощника сам заглавный герой рассказа и перестает играть в нем сколько-нибудь активную роль. Отныне инициатива принадлежит исключительно королевскому шурину. Для начала со скрупулезной точностью Эйстейн предоставляет исландцу все то, в чем ему сгоряча отказал Харальд: гостеприимство и почетный прием (перед отбытием из Норвегии Торвард проводит три дня в усадьбе Эйстейна, в первый же день получая от хозяина драгоценный наряд из алой материи, пожалованный ему за то, что он ответил согласием на его приглашение и "оставил свой корабль со всем снаряжением"); равноценное воздаяние за принятый от него ранее подарок (следующий дар Эйстейна – красный плащ, подбитый серым мехом, должен был, по его словам, послужить достойным возмещением за парус, ибо он был "настолько же лучше других плащей", насколько привезенный Торвардом парус был "лучше любого другого паруса") и, наконец, компенсацию за то, что полученные Торвардом ответные приношения исходили не от того, кому предназначался его подарок. Провожая исландца в путь, Эйстейн просит его поэтом принять от него еще один дар:

"– Случилось так, что тебе не удалось подарить этот парус конунгу, однако я догадываюсь, что прими он его, он бы отдарил тебя так же, как и я. И все же ты не получил настоящего вознаграждения, потому что его дал тебе не конунг, но с этим я ничего не могу поделать, ведь по происхождению я гораздо ниже конунга. А за эту разницу в его и моем происхождении прими это золотое запястье.

И снимает его с руки. Торвард благодарит его за запястье и отправляется на свой корабль..." (пер. Е. А. Гуревич, ИС II, 502).

Ценность полученного подарка измерялась не только и даже не столько его материальным "весом", сколько личностью и общественным положением дарителя, пожалованные же конунгом предметы, как считалось, несли в себе еще и частицу королевской "удачи" (gæfa), что делало их особенно привлекательными в глазах окружающих²¹. На невозможность восполнить эту "недостачу" и сетует Эйстейн, пытающийся по возможности возместить неуловимый изъян в качестве полученных Торвардом ответных даров их количеством.

Унижение, уготованное конунгу в заключительном эпизоде пряди, по всей видимости, и явилось закономерным следствием этой не до конца осуществившейся компенсации: посрамление оппонента должно было полностью восстановить достоинство исландца. Между тем в структуре рассказа последняя сцена носит характер эпилога, что не редкость в тех "прядях о поездках из страны", где (порой безуспешное) урегулирование конфликта центральных персонажей становится функцией посредника, заступающего на место героя-исландца (ср. "Прядь об Одде сыне Офейга"). Главный герой к этому моменту успевает не только покинуть авансцену, но и вообще выйти из повествования: финальному эпизоду пряди предшествует традиционное для произведений этого жанра заключение – сообщение о том, что Торвард благополучно возвратился в Исландию и стал там большим человеком". Тем не менее, рассказчику остается еще поставить последнюю точку в истории несостоявшегося обмена дарами исландца с правителем Норвегии, воздав по заслугам его обидчику:

"Тем же летом, когда Харальд конунг и Эйстейн плыли каждый на своем корабле вдоль берега, случилось так, что Эйстейн обогнал конунга и оказался впереди.

Конунг сказал:

– Откуда у тебя такой превосходный парус? Эйстейн отвечает:

– Это тот парус, от которого вы отказались, государь.

Конунг сказал:

– Никогда не видал лучшего паруса. Я отказался от хорошего подарка.

Эйстейн сказал:

– Хочешь получить этот парус в обмен на поцелуй?

Конунг улыбнулся и сказал:

– Почему бы и нет? – и подошел к мачте.

Эйстейн сказал:

– Не делай из себя посмешище. Бери этот парус, если хочешь, и впредь знай, от чего отказываешься.

Конунг поблагодарил его и приказал перенести парус на свой корабль..." (ИС II, 503).

Харальду, таким образом, не просто приходится во всеуслышание признать свою неправоту. Умаляя свое достоинство, он теперь вынужден на глазах у всех добиваться того, от чего ранее высокомерно отказался, незаслуженно оскорбив уважаемого человека. В результате конунг получает необходимый ему урок на будущее, исландец – заочное удовлетворение, а парус водворяется на предназначенное ему место на королевском корабле и отныне признается всеми "большим сокровищем".

Отмеченное ранее определенное сходство этого рассказа с прядью о Бранде не исчерпывается темой дарения, хотя и в самой трактовке последней, помимо нарушения Харальдом Суровым установленного порядка обмена дарами, обращают на себя внимание такие общие для обеих историй детали, как драгоценные предметы, в одном случае вымогаемые у героя конунгом, а в другом жалуемые ему посредником, – алое одеяние и такой же плащ (ср. в "Пряди о Бранде": skarlatskyrtill и skarlatsskikkja; и в "Пряди о Торварде": kyrtill... skorinn af nýju skarlati и skarlatsmöttull / skikkja, ÍSÞ III, 2105, 2334; помимо этого не может не броситься в глаза еще одна близкая параллель к подаренному Торварду Эйстейном алому плащу, "подбитому серым мехом", algrá skinn... og skarlatsmöttull yfir, – точно такой же плащ, полученный Брандом от конунга Олава в "Пряди об Ислейве": skarlats mǫttull ok undir grá skinn, Hungr. 21). При всей знаменательности подобных внешних примет куда существеннее другое: в каждой из этих историй попытка унизить исландца в конечном счете оборачивается для конунга собственным унижением и торжеством его оппонента. Причем Харальд не только всякий раз убеждается в своей неправоте, он, кроме того, вынужден терпеливо сносить оскорбительное поведение противной стороны.

Закономерно возникает вопрос: не является ли финальное унижение могущественного обидчика важным или даже необходимым элементом рассказов рассматриваемого типа? Следующий из них, "Вторая Прядь о Халльдоре сыне Снорри" ("Halldór þáttr Snorrasonar hinn síðari", № 7) как никакое другое произведение подтверждает это предположение.

"Вторая Прядь о Халльдоре сыне Снорри"

В отличие от рассмотренных ранее компактных и кратких рассказов (и в особенности "Пряди о Бранде", состоящей всего лишь из одного эпизода), "Вторая Прядь о Халльдоре сыне Снорри" – произведение, обладающее значительно более сложной структурой. В этой пряди описывается не одно, а целая серия столкновений между Харальдом Суровым и его строптивым дружинником, в каждом из которых (даже если конунгу поначалу и удается одержать верх над Халльдором и заставить его подчиниться) последнее слово непременно остается за исландцем. Больше того, как явствует из повествования, наш герой не оставляет не "возмещенным" ни один из недружественных выпадов государя в свой адрес: скрупулезная точность, с какой Халльдор вынуждает конунга расплачиваться за все нанесенные им оскорбления, вполне сопоставима с тем, как получал свою плату за отвергнутый парус главный персонаж предыдущего рассказа. Однако если в "Пряди о Торварде Вороньем Клюве" забота о восстановлении справедливости была целиком и полностью препоручена другу и помощнику героя-исландца, то здесь, несмотря на весьма существенную роль, которую и в этой истории играет посредник, герой пряди самолично отстаивает свою честь, педантично возвращая конунгу Харальду каждый его удар, а при последней с ним встрече, перед тем как навсегда покинуть Норвегию, – еще и подвергает его беспримерному унижению. То затихающий, то с новой силой возобновляющийся конфликт между правителем и исландцем, в котором оба противника неустанно ведут счет всем своим обидам, как будет показано ниже, находит достойное воплощение в композиции пряди.

Другая особенность этого произведения состоит в том, что его протагонисты – старые знакомые. Тогда как в большинстве прядей столкновение центральных персонажей происходит при первом же появлении героя в Норвегии и, как правило, завершается их полным примирением, что зачастую кладет начало дальнейшей вполне успешной карьере исландца при королевском дворе, "Вторая Прядь о Халльдоре", напротив, подводит итог многолетнему служению одного из храбрейших дружинников Харальда Сурового. Рассказ поэтому не сводится к прославлению гордого исландца, неколебимо отстаивающего свое достоинство в ссоре с государем. Содержание этой пряди и сложнее, и глубже. Это – последний этап во взаимоотношениях прежних соратников, когда один из них, взойдя на королевский престол, окружает себя новыми людьми и, изменяя старой дружбе, перестает ценить истинную преданность и оказывать должное уважение доблестному и верному воину, на которого он еще недавно полагался в их совместных походах на Востоке, другой же тяготится непривычной ему придворной жизнью и не желает мириться с порядками, установившимися с тех пор, как его бывший товарищ стал правителем Норвегии. Именно эта необычная тема рассказа – постепенно и болезненно рвущаяся связь старых друзей -придает конфликту, описанному во "Второй Пряди о Халльдоре сыне Снорри", особый характер и измерение, несвойственное другим "прядям об исландцах", что, в свою очередь, в значительной степени предопределяет и ее структуру.

Прядь открывается эпизодом, ничем не предвещающим грядущих коллизий между главными персонажами, а потому, на первый взгляд, напрямую не связанным с фабулой последующего рассказа. Халльдор чем-то озабочен, и Харальд, как и положено тому, кто дознается о причинах чужой печали, с готовностью приходит ему на помощь. Исландец признается в своем желании поехать домой и не встречает отказа, однако сразу же выясняется, что за свою долгую службу Халльдор не нажил никакого имущества, поскольку так и не получил вознаграждения от конунга. Дабы исправить эту несправедливость, Харальд дарит ему корабль с грузом, но тут возникает другая загвоздка: оказывается, что все торговые люди уже нанялись на Другие корабли и Халльдору не из кого набрать команду. Тогда Харальд идет на хитрость: он собирает горожан и купцов на сходку и с озабоченным видом объявляет им о запрете покидать пределы Норвегии из-за будто бы внезапно начавшейся войны с датчанами. Только одному "кораблику" (einn knörr eigi mikill), принадлежащему Халльдору сыну Снорри, будет дозволено отплыть в Исландию. У Халльдора после этого нет отбоя от желающих наняться к нему на корабль, так что при следующей встрече с конунгом он жалуется уже на то, что ни ночью ни днем нет покоя от домогательств" охотников составить ему компанию. Харальд и на этот раз выручает своего друга. Вновь созвав народ, он с довольным видом отменяет свой недавний запрет: слух о нападении вражеского войска оказался ложным, и всякому теперь будет позволено плыть, куда он захочет. Торговые люди радуются этой новости и расхваливают конунга (ИС II 516-518; ÍSÞ III, 2149-2150).

Казалось бы, перед нами вполне самостоятельный и автономный анекдот, повествующий о хитроумии конунга, и только. Между тем в составе пряди ему явно отводится роль благополучной "точки отсчета", с которой и начинается неуклонное скатывание "вниз" – вплоть до окончательного разрыва дружеских отношений, первоначально связывавших героев. Если, предваряя этот вводный эпизод, автор отмечает, что конунг после их прибытия в Норвегию оказывал Халльдору "большие почести", – собственно, их размах и призван был продемонстрировать анекдот, в котором Харальд ради того, чтобы устроить путешествие своего дружинника на родину, манипулирует планами и настроениями целого города! – то в заключении его, сообщая о скором возвращении Халльдора из состоявшегося благодаря стараниям государя поездки в Исландию, он уже замечает, что тот отныне "стал меньше бывать с конунгом", тем самым предупреждая своего слушателя или читателя о надвигающемся конфликте. Последний, как и полагалось после подобного упреждающего знака, не заставил себя ждать.

Уже в следующей сцене Харальд находит повод придраться к поведению исландца: во время застолья тот, якобы не выпив своей доли, передал рог товарищу. Истинная же причина его недовольства заключалась в том, что Халльдор, как уже сообщал рассказчик, проводил с ним недостаточно времени ("а сам бегаешь по ночам к шлюхам, вместо того, чтобы быть с твоим конунгом!"). Исландца явно оскорбляют незаслуженные упреки в его адрес, однако он не удостаивает конунга ответом, из гордости не желая пускаться в объяснения и опровергать брошенные ему обвинения. За него это делает другой: в действие вступает посредник, пытающийся примирить героев. "Односкамейщик" и друг Халльдора Бард с утра пораньше отправляется увещевать конунга. Отныне регулярные (и в том числе весьма ранние – ср. повторяющиеся замечания конунга: "Рановато ты встаешь, Бард") визиты этого дружинника к государю становятся важным связующим звеном как между ссорящимися сторонами, так и между отдельными эпизодами пряди, именно с их помощью обретающей контуры стройного повествования. Выслушав Барда, Харальд (как это будет и впредь) обещает ему при встрече уладить свою размолвку с Халльдором, и тот передает его слова исландцу, однако, вопреки заверениям конунга, конфликт между недавними друзьями лишь углубляется.

На Рождество из-за специально устроенного в неурочный час колокольного звона (мотив уже знакомый нам из историй об Асбьёрне Тюленебойце и Гисле сыне Иллуги) Халльдор оказывается в числе тех, кому по заведенному при дворе обычаю надлежало сесть на устилавшую пол солому и выпить из штрафного рога. Исландец отказывается подчиниться, и об этом докладывают конунгу. Тогда Харальд сам подносит ему рог, однако и это не помогает: Халльдор заявляет, что не считает себя провинившимся, поскольку колокольный звон для того и был подстроен, чтобы людям пришлось пить из штрафного рога. Конунг, тем не менее, вынуждает его выпить, но и Халльдор не остается перед ним в долгу. Прежде чем осушить рог, он произносит фразу, которая должна была глубоко задеть его обидчика: "Сигурд Свинья не стал бы так насиловать Снорри Годи" ("eigi mundi Sigurður sýr fé nauðgað Snorra goða til") (ИС II 520; ÍSÞ III, 2151). Утверждение, что Харальд обошелся с ним так, как его собственный отец, Сигурд Свинья, никогда не поступил бы с отцом Халльдора, – это не просто брошенное в лицо конунгу обвинение в самодурстве. Как и в других случаях (ср. "Прядь о Хрейдаре Дураке" и "Прядь о Стуве"), оскорбительным было самое упоминание отца конунга, и, по-видимому, в особенности – его "женского" прозвища. Тогда как у Халльдора имелись все основания гордиться своим происхождением от Снорри Годи, одного из самых именитых и влиятельных людей в Исландии, у Харальда, напротив, вызывал гнев любой намек на то, что он не был сыном конунга, но являлся отпрыском мелкого правителя из Восточной Норвегии²². Во всеуслышание напомнив государю об этом малопочтенном родстве, Халльдор, таким образом, достойно отплатил ему за свое унижение. Спустя несколько дней он нанес конунгу еще одно оскорбление, сбросив на солому полученное им вознаграждение – неполновесное серебро (Haraldsslátta – 'Харальдова чеканка'), которым тот выплачивал жалование своим дружинникам. К концу эпизода "счет" взаимных обид становится равным.

Следующий эпизод открывается сообщением об отказе Халльдора сопровождать Харальда Сурового в предстоящей поездке из-за нерасположения к нему государя. Тогда Бард во второй раз отправляется к конунгу, чтобы напомнить ему о достоинствах и заслугах Халльдора, после чего передает исландцу просьбу конунга не оставлять службы и не придавать значения их "пустячной размолвке". Однако и на этот раз миролюбивые заверения государя расходятся с его поступками. Очередной инцидент происходит во время плаванья: конунг упрямо направляет корабль на подводный камень, предпочитая разбить его, лишь бы не уступать Халльдору, троекратно предупреждающему кормчего об опасности. Исландец после этого принимает решение навсегда покинуть конунга, считая, что их дороги разошлись окончательно, но в дело вновь вмешивается посредник. Бард, как и в первый свой визит, явившись к Харальду спозаранку, пеняет ему за недружественное обхождение с Халльдором и убеждает его примириться со старым товарищем. Конунг в третий раз выражает готовность покончить дело миром, и Бард, как и прежде, передает Халльдору обещания государя. Но тут исчерпавшая себя вследствие тройного применения схема дает сбой: наш герой более не намерен доверять пустым посулам. Отныне они с конунгом смогут "поладить" только на условиях Халльдора.

Как видим, за каждой из трех нанесенных Халльдору обид в разных эпизодах или сценах пряди (до, во время и после Рождества) следует (а) раз от разу становящаяся все менее сдержанной ответная реакция на них исландца: если после первого инцидента об отношении к нему Халльдора можно было судить лишь по его недовольному виду, то на второй он уже отвечает прямыми оскорблениями и нежеланием исправно исполнять свои обязанности (ср. сообщение Барда, что Халльдор, в отличие от прочих дружинников, не собирается в дорогу – "Halldór býst ekki"), а на третий – решением и вовсе оставить службу и навсегда покинуть бывшего товарища (ср. сообщение Барда, что "Халльдор в дорогу собрался" – "Halldór er í brautbúnaði"); (b) миротворческая деятельность посредника, после каждой ссоры главных героев являющегося к Харальду с увещеваниями и напоминаниями о том, что конунгу не найти "другого такого же надежного человека", как Халльдор. При этом третий визит Барда, будучи тематически соотнесенным с его вторым посещением государя (и в том и в другом случае речь идет о планах Халльдора относительно предстоящих отъездов), в формальном отношении подчеркнуто соотнесен с первым. Оба происходят очень рано, что всякий раз особо отмечается государем, и образуют начальную и конечную вехи в последовательности сцен, описывающих развитие конфликта между конунгом и исландцем. Сцена на корабле – последняя размолвка героев, таким образом, композиционно тесно увязывается с их предыдущими ссорами. (с) Наконец, непременная составляющая каждого из трех рассмотренных "циклов" – это заверения конунга о его готовности примириться с исландцем, которыми он отвечает на упреки посредника и которые тот, в свою очередь, сразу же передает Халльдору. В двух первых случаях они заканчиваются ничем: уже в следующей сцене Харальд не отказывает себе в удовольствии вновь унизить своего оппонента, однако возвращение Барда к исландцу после его третьего визита к конунгу знаменует перелом в действии, с этого момента развертывающегося по совсем иному сценарию.

На этот раз Халльдор не желает менять своего решения: какой ему резон дольше оставаться с конунгом, если тот даже расплатится с ним не может без обмана? Тщетно Бард пытается уговорить его не требовать себе другой платы и удовольствоваться той, которая "удовлетворяет сыновей лендрманнов" (т. е. отпрысков норвежских знатных семейств из нового окружения Харальда), исландец непреклонен – в его "службе никогда не было такого обмана", как в деньгах, которые ему пожаловал за нее конунг. Согласившись с этим. Бард опять отправляется к государю. Припомнив оскорбление, которое ему нанес исландец, когда сбросил на солому дарованные им деньги, и в полной мере оценив его новую дерзость, конунг, тем не менее, уступает уговорам Барда и велит дать Халльдору чистого серебра. Последнему, однако, и этого мало: он больше не хочет оставаться на корабле конунга и требует себе отдельный корабль. Напрасно Бард пытается уговорить своего товарища отказаться от очередного дерзкого запроса, ему все же приходится передать конунгу новое условие Халльдора. Тот против своей воли вынужден согласиться и на это требование и отдать под начало исландца корабль, принадлежавший одному из лендрманнов, что вызывает естественное недовольство прежнего владельца. Одержав, таким образом, решительную победу над оппонентом и полностью восстановив свою честь, Халльдор остается в королевской дружине, Бард же, до конца исполнив свою миссию и добившись (как затем окажется, лишь временного) примирения бывших друзей, выходит из повествования.

Нетрудно заметить, что последний из визитов Барда к государю, нанесенный им Харальду после того, как тот в третий раз оскорбил Халльдора, не только замыкает фазу развития конфликта, но и одновременно открывает новую "триаду", представляющую очередной этап во взаимодействии враждующих сторон и курсирующего между ними посредника. Главные герои, как это можно было наблюдать и в других рассказах данной группы, по сути дела, меняются в этой сцене местами. Конунг, до сих пор упорно возобновлявший наступление на Халльдора вопреки успокоительным заверениям, передаваемым им исландцу через Барда, отныне вынужден постоянно идти на попятный и в ущерб своему достоинству одно за Другим удовлетворять дерзкие требования своего дружинника. Халльдор же, прежде легко поддававшийся на миролюбивые обещания конунга и вследствие этого вскоре вновь становившийся жертвой его очередного демарша, теперь проявляет упрямство и непреклонную волю и в результате легко одерживает над ним верх. Существенно при этом, что наш герой не просто уверенно берет реванш за свои былые унижения, но еще и добивается для себя привилегированного положения в королевской дружине, иными словами, подобно центральным персонажам многих прядей, выиграв противостояние с правителем Норвегии, повышает свой социальный статус. И хотя, в отличие от этих рассказов, одержанная Халльдором победа не ставит последнюю точку в истории его взаимоотношений с Харальдом Суровым и героев ожидает финальное (и притом самое острое) столкновение, нового перелома в поведении исландца не предвидится: он и впредь будет столь же решительно отстаивать свои интересы.

В заключительном эпизоде пряди достигнутое стараниями Барда равновесие нарушается опять, причем и на этот раз по вине конунга. Намереваясь погасить конфликт между Халльдором и прежним владельцем судна, Харальд выкупает у исландца переданный под его начало корабль, но не выплачивает всей обещанной за него суммы, оставаясь, тем самым, должником Халльдора. Тщетно исландец напоминает ему о долге, известный своей прижимистостью конунг увиливает и не желает платить. Халльдор же, между тем, вновь собирается в Исландию. Последняя сцена пряди образует, таким образом, своего рода негативную параллель к открывающему ее анекдоту. В самом деле: если там конунг щедро одаривал героя и, проявляя чрезмерное усердие и хитроумие, устраивал его путешествие на родину, то здесь его лукавство и изворотливость, напротив, направлены на то, чтобы уклониться от выполнения данных им Халльдору обязательств, дело же кончается тем, что он посылает за исландцем погоню. В то время как первый эпизод должен был продемонстрировать безмятежность отношений главных героев и "размах" королевского благоволения к его другу, последний – глубину и необратимость их разрыва.

Халльдор снаряжает свой корабль и под покровом темноты намеревается выйти в море (ср. аналогичный мотив в "Пряди об Эгмунде Ударе и Гуннаре Пополам" и в "Пряди об Одде сыне Офейга"). Перед самым отплытием он пересаживается в лодку, причаливает к пристани и, приказав своим людям быть наготове, в полном вооружении поднимается в город и направляется прямиком в королевскую опочивальню.

"Он входит, топоча и грохоча, так что конунг и его жена просыпаются, и конунг спрашивает, кто это ломится к ним среди ночи.

– Это я, Халльдор. Корабль готов к отплытию, и ветер попутный. Выкладывай-ка денежки.

– Это не делается так быстро, – говорит конунг. – Мы заплатим тебе завтра.

– Я хочу получить деньги сейчас же, – говорит Халльдор, – и не уйду без них. Нрав твой мне известен, и, как бы ты сейчас ни притворился, я знаю, что тебе не очень по душе, что я пришел к тебе за деньгами. Не поверю я тебе больше! Вряд ли мы с тобой будем очень часто встречаться, и более удобного случая мне не представится, так что я уж воспользуюсь этим. Вон у твоей супруги на руке запястье, в меру большое. Давай-ка его сюда!

Конунг отвечает:

– Тогда надо пойти за весами и взвесить запястье.

– Незачем, – говорит Халльдор, – я его беру, и мы в расчете. Не удастся тебе на этот раз перехитрить меня. Ну, давай быстрее!

Жена конунга сказала:

– Разве ты не видишь, что он готов убить тебя?

Она снимает запястье с руки и протягивает Халльдору. Тот берет запястье, благодарит обоих за уплату и желает счастливо оставаться.

– А теперь мы расстанемся! – сказал Халльдор.

Он поспешно вышел и спустился к лодке..." (пер. М. И. Стеблин-Каменского, ИС II, 524-525).

Конунг тотчас же приказал объявить в городе тревогу и выслал в погоню три боевых корабля, однако Халльдор благополучно ушел от преследования и навсегда возвратился в Исландию.

Невиданное унижение, которому Халльдор подвергает конунга в этой кульминационной сцене, естественно, возвращает нас к аналогичным действиям Харальда по отношению к исландцу: конунг расплачивается здесь не только за не возвращенный им денежный долг, но и за тот штрафной рог, который Халльдору пришлось выпить по его принуждению на рождественском пиру. Перед тем как расстаться с ним, Халльдор заставляет своего противника сполна возместить ему весь материальный и моральный урон, причиненный его несправедливыми и самовластными действиями. В итоге за жалование, выданное неполновесными монетами, Харальд был в конце концов вынужден заплатить чистым серебром, за разбитый им только ради того, чтобы досадить исландцу, корабль – отданным ему в собственность кораблем, а за учиненное над ним насилие – насилием, которому подвергся он сам.

Воинственный, независимый и строптивый характер Халльдора (а вполне вероятно, и его былая близость к Харальду Суровому, в котором он привык видеть скорее соратника, нежели государя) – вот причины, побудившие его в столкновении с конунгом зайти много дальше, чем это обычно осмеливались делать другие герои прядей. Как и герои "саг об исландцах", главные персонажи прядей неизменно и последовательно отстаивают свою честь перед лицом любого обидчика, тем не менее, в своих действиях проводя вполне естественное различие между противниками, с которыми им доводится "мериться силами" (тема другого рассказа, также относящегося к рассматриваемой группе, – "Пряди о Торде Золотой Асы"). Не останавливаясь перед насилием над равными (наиболее частая причина конфликта с государем, как мы помним, это убийство его приближенного, задевшего героя-исландца словом или делом), главные персонажи прядей при всей их дерзкой смелости, как правило, не решаются замахиваться на самого правителя. Халльдор же, в отличие от таких изобретательных героев, как Бранд Щедрый, чье единственное оружие – ум, помогающий им добиваться своего, не роняя собственного достоинства, но и не вступая в открытую вражду с сильнейшим, не склонен церемониться и с самим конунгом. В ситуации, когда затронуты его интересы, он без колебаний идет напролом, безрассудно рискуя головой и ничуть не заботясь о возможных последствиях своих поступков. И хотя благодаря благоразумию королевы дело в заключительной сцене все же не доходит до рукоприкладства, бескомпромиссная решимость исландца, намеренного во что бы то ни стало вырвать у конунга причитающуюся ему плату за проданный корабль, о чем свидетельствует не только его дерзкое поведение, но и заранее подготовленное бегство из Норвегии, не оставляют ни малейшего сомнения в том, что, направляясь в королевские покои, Халльдор был готов к любому повороту событий.

Подобно целому ряду рассказов, в которых отъезд героя-исландца восвояси прерывает конфликт (нередко, как и в данном случае, в его наивысшей фазе), а не следует за его разрешением и примирением враждующих сторон, "Вторая Прядь о Халльдоре сыне Снорри" снабжена эпилогом, ставящим последнюю точку в истории взаимоотношений правителя Норвегии и его строптивого дружинника. Эпилог этот, впрочем, весьма необычен. Прежде всего, автор пряди (или редактор "Гнилой Кожи", в которую она была инкорпорирована?) задается целью объяснить причины конфронтации и окончательного разрыва между центральными персонажами изложенной им истории, которые он теперь склонен видеть исключительно в особенностях характера ее главного героя. Поэтому эпилог открывается весьма редким в сагах и практически не встречающимся в еще более скупых на описания прядях подробным психологическим портретом Халльдора, воссозданным рассказчиком со слов самого Харальда Сурового (см. с. 81).

Как и следовало ожидать, характеристика нашего героя полностью отвечает его поведению на протяжении действия рассказа: он "неразговорчив и немногословен" ("fámæltur, stuttorður") (и в самом деле: единственной произнесенной им в пряди "речью" Халльдор разражается лишь напоследок в критической ситуации, когда он врывается в королевскую опочивальню с твердым намерением добиться от конунга возврата недоплаченной ему суммы, до этого же момента он изъяснялся лишь краткими репликами), "прям, неприветлив, резок и задирист, с кем бы ни имел дело" ("bermæltur, stygglyndur og ómjúkur, kappgjarn í öllum hlutum við hvern sem hann átti um") (и это верно: Халльдор напрямик высказывает конунгу свое недоверие и недовольство, церемонясь с ним не больше, чем с простым смертным). Подобные свойства характера героя пряди, комментирует рассказчик, вызывали естественное раздражение у государя: "Xаральду конунгу, у которого на службе было много других людей, было это не по нраву. Поэтому с тех пор как Харальд стал конунгом в Норвегии, они плохо ладили" (выделено мной. – Е. Г.; ИС II 526; ÍSÞ III, 2155). Заметим, что о поведении самого конунга, который, как это явствует из предшествующего повествования, постоянно провоцировал Халльдора несправедливыми выпадами в его адрес, в этом заключительном пассаже уже не упоминается: ответственность за ссору целиком возлагается на исландца и его неуживчивый и резкий характер. Очевидное изменение точки зрения на причины конфликта, впервые представленного здесь как будто бы с позиций государя, и дает основания заподозрить в столь необычном для жанра прядей портрете главного героя интерполяцию составителя "Гнилой Кожи", пытающегося таким образом подытожить не только данный рассказ, но и всю предпосланную ему в жизнеописании Харальда историю взаимоотношений будущего правителя Норвегии с его дружинником – одним из второстепенных персонажей излагаемой им "Саги о Харальде Суровом".

Объяснив таким образом причины разрыва героев пряди, рассказчик обращается к тем сведениям об их заочных взаимоотношениях, которые ему еще оставалось сообщить читателю. Харальд по прошествии недолгого времени приглашает Халльдора вернуться к нему на службу, обещая оказывать ему всяческое уважение и не ставить выше него ни одного "нетитулованного" (ótiginn) человека в Норвегии, однако Халльдор отвечает на это приглашение отказом, усматривая в переданных ему словах конунга скрытую угрозу ("Я хороню знаю, что он сдержал бы обещание: не поставил бы никого в Норвегии выше меня, если бы я к нему приехал. Потому что, если бы он только мог, он велел бы вздернуть меня на самую высокую виселицу", ИС II, 526). Тем не менее, исландец выполняет другую просьбу конунга: посылает ему лисьих шкур, когда Харальд, состарившись, стал мерзнуть по ночам. Однако встречаться после того "несколько холодного" расставания ("þá yrði nokkuð með stytti því sinni" – обычная для стилистики саги литота), которое было описано в заключительном эпизоде пряди, нашим героям более не доводилось.

"Прядь о Халли Челноке"

Решимость и бесстрашие, проявленные Халльдором сыном Снорри в его столкновениях с Харальдом Суровым, пожалуй, сопоставимы лишь со смелым поведением другого приближенного того же конунга – скальда Халли по прозвищу Челнок (Sneglu-Halli). Прядь об этом хитроумном исландце ("Sneglu-Halla þáttr", № 12), представляющая собой собрание забавных анекдотов о его дерзких выходках и остротах, сохранилась в двух редакциях: в "Гнилой Коже" (сокращенная версия) и в "Книге с Плоского Острова" (полная версия). При первом приближении, однако, персонажи этих прядей, скорее, могут показаться антиподами, так мало между ними сходства. И действительно: тогда как Халльдор в обеих посвященных ему историях наделяется всеми чертами, традиционно отмечающими героическую личность – он могуч, статен, хорош собой, отважен и исполнен достоинства, как и пристало родовитому исландцу, образ Халли, напротив, откровенно снижен, идет ли речь о его происхождении, поведении или облике. Этот нескладный, узкоплечий, длиннорукий и длинношеий человек – не только обладатель карикатурной внешности, ни в коей мере не отвечающей канонам изображения положительных героев древнеисландской литературы. По всей видимости, он еще и единственный из "безродных" персонажей прядей (в юности этот будущий дружинник норвежского короля пас коров), для кого пребывание на государевой службе прошло даром, а возвращение в Исландию не сулило почета и признания. Очевидно, что рассказчик пряди невысокого мнения о своем герое, хотя и находит забавными его проделки, ведь Халли так и не сумел добиться лучшей доли – разбогатеть, возвыситься над своим былым окружением и завоевать уважение соотечественников. Вместо обычной для "прядей о поездках из страны" концовки – сообщения о последующем процветании героя у него на родине, в заключении рассказа конунг получает известие о бесславной кончине Халли, умершего в бедности, сидя за скромным ужином после изнурительной рыбной ловли, которой он зарабатывал себе на пропитание с тех пор, как растратил все свои деньги.

И тем не менее, несмотря на далеко не возвышенный, более того, явно дегероизированный образ этого скальда-трикстера (так, мы неоднократно становимся свидетелями того, как после очередной своей дерзкой выходки он отводит от себя угрозу расправы, спасаясь бегством, – поведение, немыслимое для персонажей, подобных Халльдору), Халли подчас также показывает себя непреклонным смельчаком, без колебаний вступающим в открытую конфронтацию с могущественным противником и исполненным решимости, невзирая на последствия, до конца отстаивать свои права и достоинство перед лицом сильнейшего. Даже больше того, этот исландец обычно проявляет решительность и храбрость без особой необходимости: в отличие от ситуаций, описанных в других историях, изображенные в нескольких эпизодах этой пряди столкновения ее главного героя с государем, а затем с его всесильным наместником вовсе не предполагают в качестве их непременного участника именно Халли. На его месте вполне мог бы оказаться любой из людей конунга, поскольку несправедливые действия, вызывающие протест у Халли, не направлены персонально против него, но в равной мере затрагивают всех королевских дружинников. Однако лишь он один дерзает принять на себя роль "адресата" монаршего гнева и сознательно спровоцировать конфликт, дабы добиться перемены в поведении государя. Раз за разом мы становимся свидетелями того, как он намеренно навлекает на себя немилость высокопоставленного противника за нежелание, по примеру своих товарищей, молчаливо сносить чинимый им произвол. Халли, таким образом, оказывается не просто смельчаком, но единственным смельчаком, у которого хватает решимости призвать к ответу поступающего недолжным образом правителя или облеченного им властью наместника. Изобретательный, хитроумный и дерзкий на язык исландец (последнее неоднократно подчеркивается в даваемых ему в пряди характеристиках: orðgreppr mikill, orðhákr), несмотря на свое низкое происхождение и нередко отнюдь не безупречное поведение, демонстрирует куда большую независимость нрава и суждений и наделен более развитым чувством чести, чем его собратья-дружинники.

Описанное в нескольких эпизодах пряди (главы 4, 5) столкновение Халли с Харальдом Суровым происходит из-за скупости и невнимания последнего к нуждам его людей. В обычае у этого конунга было принимать пищу один раз в день и, насытившись, ударять по столу рукоятью ножа, что служило для слуг знаком убирать со столов. Конунгу подавали первому, а потому он обыкновенно бывал сыт прежде, чем иные из его дружинников успевали приступить к трапезе. В результате многие вставали из-за стола голодными. Халли однажды после того, как конунг приказал уносить кушанья, все же успел ухватить с блюда кусок мяса и произнес по этому поводу четверостишие: "Мне дела нет до того, / что Харальд стучит по столу, / я жую, не таясь, / и сытым отправлюсь спать" (ÍSÞ III, 2220). Однако он не ограничился этим и на следующее утро предпринял демарш, целью которого было довести до сознания государя, что тому не пристало содержать своих людей впроголодь. Халли водрузил себе на спину щит и меч и, представ в таком виде перед Харальдом и его свитой, произнес вису, в которой объявлял, что готов променять свое воинское снаряжение на хлеб и "закуску", и сетовал на то, что дружинники ходят голодные, а у него самого так ввалился живот, что ремень, обхватывая его спереди, прилегает к спине; заканчивалось же стихотворение прямым обвинением в адрес государя: "Haraldr sveltir mik" – "Харальд морит меня голодом!" Конунг притворился, будто не расслышал того, что сказал Халли, однако, все заметили, что он был недоволен.

Халли и этого показалось мало. Спустя несколько дней он вновь нашел способ напомнить государю о том, что недоедает у него на службе. Когда Харальд в окружении дружинников шел по улице, Халли, отделившись от королевской свиты, пронесся мимо конунга, на ходу оповестив его, что бежит купить корову (að kýrkaupi, в другой версии пряди речь идет о покупке скира – að skyrkaupi), и забежав в один дом, направился прямиком на кухню, где потребовал себе котелок каши. Последовав за ним, конунг застал его сидящим и уплетающим кашу и был немало рассержен тем, что своим вызывающим поведением он дает повод для пересудов и кривотолков. Исландца не смутило замечание конунга. В ответ он заявил, что Харальду не следует упрекать его, поскольку сам-то он, по его наблюдениям, никогда не отказывается от хорошего блюда. Конунг удалился в гневе, а вечером того же дня, когда были накрыты столы, Халли, в отличие от других, ничего не предложили. Дружинники уже приступили к трапезе, когда слуги внесли в палату и поставили перед ним корыто, полное каши, и ложку. Халли принялся за еду и ел, пока не насытился. Заметив, что он остановился, конунг приказал ему продолжать, однако Халли ответил, что с него достаточно. Тогда конунг выхватил меч и велел ему есть, пока не лопнет, на что Халли заметил, что "не собирается лопаться от каши", но если конунгу не терпится лишить его жизни, он может убить его, когда пожелает. Невозмутимое заявление Халли возымело действие: конунг уселся и вложил меч в ножны. Спокойное упорство и бесстрашие исландца, предпочитающего принять смерть, но не подчиниться старающемуся унизить его конунгу, вынуждает последнего отступить, так и не добившись капитуляции оппонента. Халли в этой сцене одерживает над Харальдом Суровым еще более убедительную победу, чем Халльдор: тот в сходной ситуации все же был принужден осушить поднесенный ему конунгом штрафной рог, – унижение, за которое он сразу же отплатил своему обидчику словесным оскорблением, а позднее и ответным насилием.

Спровоцированный независимым поведением исландца конфликт с правителем Норвегии достигает кульминации в следующем эпизоде пряди. В другой раз, также во время застолья, Харальд вручает карлику Туте блюдо с жареным поросенком, распоряжаясь, чтобы он отнес его Халли, а тот, если намеревается сохранить себе жизнь, должен успеть сложить и произнести об этом вису прежде, чем карлик приблизится к нему и передаст королевский подарок. При этом Туте было наказано известить Халли о требовании государя не раньше, чем он дойдет до середины палаты. Халли успешно справился с возложенным на него трудным заданием, и его импровизация, послужив своеобразным "выкупом головы", окончательно примирила его с конунгом. Обезоруженный талантом и проворством дерзкого скальда, Харальд объявляет, что более не держит на него зла (ÍSÞ III, 2222).

Нельзя не заметить, что поведение Халли, который то позволяет себе заявления и поступки, несовместимые с достоинством воина и "человека конунга" (как, например, провозглашаемое им в стихах намерение променять свои меч и щит на "закуску" или приставшее лишь простолюдину питание кашей, провоцирующее вспышку государева гнева), то отпускает дерзости и непристойности в адрес конунга и его жены (главы 2, 10), более всего напоминает выходки придворного шута. Между тем, тогда как последний защищен отведенной ему ролью и все его смелые речи и поступки остаются в границах дозволяемого или даже предусмотренного его придворной должностью, шутовство Халли никоим образом не санкционировано сверху, а потому сопряжено с постоянным и отнюдь не шуточным риском. Хотя Харальд Суровый, любитель поэзии и остроумной беседы, как не раз подчеркивается в пряди, и ценит Халли именно за его умение и готовность "постоянно развлекать" (ср.: "konungur var vel til hans og þótti gaman að Halla jafnan", ÍSÞ III, 2230), а потому склонен терпеливо сносить от него даже унизительные для собственного достоинства замечания и оскорбления (klámyrði), позволяя превращать самого себя в источник забавы, королевская реакция на дерзкие выходки этого исландца, тем не менее, остается непредсказуемой. Халли никогда не знает, что вызовут его остроты и проделки – смех или гнев, и поэтому то и дело подвергает свою жизнь смертельной опасности. В отличие от шута, защитой ему служит не особое положение при особе государя, но собственные недюжинная отвага и находчивость, с помощью которых ему, как и героям других прядей, удается брать верх над своим могущественным противником. Как видим, и здесь последнее слово остается не за правителем Норвегии, но за предприимчивым исландцем.

Если в конфликте с конунгом Халли в первую очередь движет желание отстоять свое право на достойное обхождение, то в столкновении с королевским наместником Эйнаром Мухой – исключительно азарт. Эйнар, как выяснится впоследствии, не сделал ничего, что затронуло бы честь или интересы самого Халли, и становится объектом его домогательств и преследования лишь вследствие заключенного им пари. Этот приближенный конунга, впрочем, страдает отнюдь не незаслуженно. Идея проучить спесивого лендрмана, которому до него не решался перечить никто из конунговых людей, приходит исландцу на ум, когда он узнает о чинимых им беззакониях: по рассказам дружинников, тот никогда не платит возмещений за совершенные им убийства и грабежи. Заявив, что у них в стране "таких хёвдингов называют злодеями" (vændishöfðingjar), Халли бьется об заклад (которым, как и в рассказах о других проделках этого исландца, неизменно служит его голова), что он, в случае если ему будет нанесена обида, не преминет призвать Эйнара к ответу и обязательно добьется положенной ему компенсации. Таким образом, Халли и здесь берет на себя роль защитника общих интересов и вновь противопоставляет себя королевским дружинникам, не смеющим тягаться с могущественным оппонентом и потому предпочитающим молчаливо сносить произвол с его стороны. Как и в иных ситуациях, наш герой, презрев осторожность и подвергая опасности свою жизнь без видимой на то необходимости, задается целью совершить нечто, оказавшееся не по плечу остальным, и успешно справляется со своей задачей. На этот раз ради ее он достижения прибегает к обману – для начала, дабы инициировать конфликт, приписывает себе близкое родство с человеком, которого убил Эйнар, а затем, так и не добившись от него согласия выплатить возмещение за свою "утрату", выдает за якобы увиденный им (разумеется, "вещий") сон-предостережение о грядущей мести обидчику. Намекая на всем известную историю, Халли грозит Эйнару, что поступит с ним так же, как в свое время Торлейв Ярлов Скальд обошелся с ярлом Хаконом Могучим, – сложит о нем хулительные стихи, так называемый нид, навсегда ославив его тем самым перед всем светом. Эта угроза, подкрепленная увещеваниями конунга, напоминающего своему высокомерному наместнику, что от поносных стихов скальдов приходилось страдать и более могущественным людям, чем он, а также его убеждение, что Халли ни за что не отступится, наконец возымели действие, и наш герой получил то, чего добивался. Посрамив и ловко проведя своего противника, и, таким образом, выиграв заключенное еще до начала конфликта пари, Халли, однако, не захотел воспользоваться плодами своей победы и, отказавшись от заслуженного выигрыша, признался товарищу, с которым ранее побился об заклад, что не имел оснований требовать у Эйнара компенсации за убийство и притворился потерпевшим лишь для того, чтобы проверить, удастся ли ему вытянуть из него деньги (ИС II, 510)²³. Не считая для себя зазорным обмануть и обобрать высокомерного наместника и попутно ввести в заблуждение самого конунга, Xалли проявляет честность и благородство по отношению к равному, которому он, по его собственным словам, "не хочет ни в чем уступать". Таким образом, рисуемый автором пряди образ Халли далеко не однозначен: ловкий обманщик и плут – герой анекдота соседствует в посвященных ему историях с исполненным чувства справедливости смельчаком, всегда готовым без колебаний отстаивать свою честь и подвергнуться смертельному риску ради того, чтобы поставить на место могущественного гордеца, привыкшего безнаказанно ущемлять права и достоинство других людей. Этой гранью своей личности Халли, несомненно, напоминает других исландцев – героев прядей, которые бесстрашно меряются силами с представителями норвежской знати или самими правителями страны.

"Прядь о Торлейве, Ярловом Скальде"

"Прядь о Торлейве Ярловом Скальде" ("Þorleif þáttr jarlsskálds", № 16), история, одно лишь упоминание которой действует устрашающе и помогает Халли Челноку одержать верх над его высокопоставленным противником, также повествует о конфликте, возникшем в результате противоправных действий властителя, наносящего урон герою. При этом, она, несомненно, выбивается из общего ряда. Уже самый факт обращения к ней хитроумного скальда конунга Харальда как к последнему аргументу, способному сломить сопротивление даже такого спесивого упрямца, как королевский наместник Эйнар Муха, не может не указывать на экстраординарный характер поведения в этом конфликте страдающей стороны – оскорбленного несправедливым правителем исландца, прославившегося в веках благодаря осуществленной им мести (ср. высказывание на этот счет Харальда Сурового: "...память об этом будет жить, пока люди населяют Северные Страны", ИС II, 509). И действительно: какими бы дерзкими ни представлялись демарши Халли, позволяющего себе оскорбительные выпады в адрес конунга, или, в особенности, Халльдора сына Снорри, чуть ли не силой вырывающего у Харальда обещанные ему деньги, ни один из этих героев не заходит в своих ответных действиях, обращенных против обидевшего их правителя, так далеко, как Торлейв.

Объяснение этому в первую очередь следует искать в личности Центрального персонажа пряди, с небывалой для произведений этого жанра обстоятельностью обрисованного в ее вводной части (см. раздел I), человека, несмотря на молодость, больше других "сведущего во многих искусствах" ("hinn mesti atgervimaður um íþróttir") и в "Древней мудрости" ("í fræðum fornlegum"), и, кроме того, весьма решительного – Торлейв отправляется за море девятнадцати лет, будучи объявленным вне закона за совершенное им убийство. Однако не в меньшей мере чрезвычайность предпринятых этим героем ответных действий и прежде всего его решимость жестоко отомстить самому правителю Норвегии определяется личностью его обидчика. В отличие от рассматривавшихся до сих пор рассказов, в каждом из которых в качестве оппонента героя-исландца неизменно выступал Харальд Суровый (1046-1066), описываемые в пряди о Торлейве события относятся к иной эпохе – к концу правления норвежского ярла Хакона Могучего (974-995). Ярый язычник и идолопоклонник ярл представлен в пряди как нечестивец, заслуживший презрение (varð forsmáður) своим "вероотступничеством" (guðníðingskapur), зловредностью (manníllska) и колдовством (galdr) и совершивший множество злодеяний "себе же на позор и на погибель" ("sér til skamm og skaða"). Отступая от традиционной для стилистики исландской саги отстраненной и беспристрастной манеры изложения, автор пряди (или "отредактировавший" ее при включении в свое собрание саг компилятор "Книги с Плоского Острова", в которой рассказ о Торлейве помещен среди приложений к "Большой саге об Олаве Трюггвасоне", короле-миссионере, сменившем на норвежском престоле ярла Хакона, нашедшего бесславный конец в свинарнике, где он прятался от восставших против его притеснений бондов) не скрывает своего резко отрицательного отношения к противнику героя-исландца. Тогда как в других прядях образ правителя чаще всего неоднозначен – Харальд Суровый бывает груб, несправедлив, коварен, скуп и жаден до чужого добра, однако при всем том он способен и признать собственную неправоту, и, оценив по достоинству своего оппонента, вовремя сменить гнев на милость, – ярл Хакон изображен как сугубый злодей, находящийся во власти дьявола и благодаря Торлейву еще при жизни получающий частицу уготованной ему неизбежной и справедливой кары.

Впрочем, позиция христианского рассказчика/редактора пряди, обнаруживающего свое мнение о нечестивом правителе-колдуне в авторских вторжениях в ее вводную и заключительную части, едва ли может считаться последовательной. Так, для него оказывается совершенно несущественным, что заслуженное и встреченное всеобщим одобрением воздаяние за свои дурные дела ярл получает той же монетой – в языческих же колдовских стихах, сочинение которых находилось под запретом и провозглашалось противоправным деянием как в норвежских, так и в исландских законах²⁴. Явно не замечая возникающего противоречия, автор рассказа, напротив, ставит своего героя в один ряд со скальдами, в стихах которых впервые появляются приметы нового вероисповедания: в процитированном в пряди стеве (припеве) из хвалебной песни, якобы сложенной Торлейвом в честь датского конунга Свейна Вилобородого, оказывающего ему покровительство после неудачного визита к ярлу Хакону, ратные успехи этого короля объясняются дарованной ему "великой удачей князя светила небес" ("œrna giptu / ǫðlings himins rǫðla", Skj. В I 133, 2)²⁵, т. е. Всевышнего. Точно так же просматривающаяся за этим попытка придать нередкому в прядях противопоставлению двух правителей – помощника и преследователя героя-исландца – оттенок столкновения между сторонником истинной веры и язычником не находит опоры в поведении датского конунга. Король-христианин первым прославляет Торлейва за сложенные им в отместку своему обидчику магические хулительные стихи, произнеся по этому поводу скальдическую вису, а также увековечивает подвиг исландца, "продлевая" его имя прозвищем Ярлов Скальд²⁶.

Описанная в пряди история взаимоотношений ее центральных персонажей вкратце такова. За отказ Торлейва продать ему привезенные из Исландии товары ярл Хакон приказывает разграбить и сжечь его корабль и повесить команду (для сравнения: в аналогичной ситуации Харальд Суровый, столкнувшись с нежеланием Аудуна с Западных Фьордов продать ему белого медведя, которого тот предназначил в подарок его врагу, датскому конунгу, великодушно отпускает исландца). Лишившись всего своего имущества, Торлейв перебирается в Данию, где встречает теплый прием у тамошнего правителя Свейна Вилобородого, которому он преподносит образцовый княжеский панегирик – хвалебную песнь в сорок строф (fertug drápa), а спустя некоторое время, испросив у этого конунга разрешение сделать аналогичное приношение ярлу – исполнить сложенную о нем поэму, "Висы о Женщине" ("Konurvísur"), отправляется в Норвегию. Подобно героям ранее рассмотренных прядей (см. раздел A1), вынашивающим свою месть и действующим по заранее продуманному плану, Торлейв старается остаться неузнанным – он выдает себя за нищего старика, соответственно одевается, берет костыли и подвязывает козлиную бороду. Под одеждой он прячет мешок – в него, прикидываясь, будто ест, он бросает еду, которая послужит ему пропитанием на обратном пути²⁷. В таком виде он является к ярлу Хакону, который восседает в окружении гостей на пиру, устроенном по случаю языческого праздника середины зимы (йоля). Сумев своим вызывающим поведением привлечь внимание ярла, Торлейв вступает с ним в беседу, назвавшись Хулителем Приживалом сыном Крикуна (Níðungr hinn nákvæmi Gjallandason) из Скорбных Долин в Холодной Швеции, и, наконец, просит позволения исполнить сложенную в его честь хвалебную песнь.

Привыкший к славословиям лучших скальдов ярл с готовностью соглашается выслушать песнь, однако во время ее исполнения с ним начинает твориться неладное: во всем теле у него "возникает такая сильная чесотка и зуд, что мочи нет терпеть". Заподозрив, что причина его недуга – в стихах старика, ярл приказывает ему "рассказывать лучше": "Стихи эти скорее можно назвать хулительными (nið), чем хвалебными (lof). Или исправляй их, или получай за них по заслугам!" (ИС II, 453). Старик обещает исправиться, а сам принимается за Туманные Висы (Þokurvísur) – среднюю часть Ярлова Нида. Как только он произнес их, в палате сделалось темно, оружие само собой пришло в движение и стало разить направо и налево. Ярл упал без чувств, а когда мгла рассеялась и он очнулся, то обнаружил, что у него выпала борода и волосы по одну сторону пробора, которые "так никогда больше не отросли". Ярл после этого долго лежал больной. Старик же бесследно исчез. Ярл Хакон догадался, что это был не кто иной, как Торлейв, и "что так решил он с ним расквитаться за потерю людей своих и добра" (ИС II, 453).

Как видим, сочиненная Торлейвом хулительная песнь наносит невосполнимый урон не только репутации ярла (функция нида, о которой напоминает Эйнару Мухе Харальд Суровый, советуя ему удовлетворить требование Халли Челнока: "...хулительные стишки, сложенные о знатном человеке, если они останутся в памяти людской, стоят горсти монет", ИС II, 509), но и его мужественности – Хакон навсегда лишается бороды. Сообщая конунгу Свейну о своем намерении преподнести ярлу поэму, названную им "Konurvísur" ("Висы о Женщине"), якобы "потому, что в поэзии ярла именуют женщиной" (því að jarl er kona kenndur í skáldskap, ÍSÞ III, 2270), Торлейв не просто обыгрывает имя правителя Норвегии – Hákon, он прозрачно намекает на характер и назначение своих стихов. На самом деле скальдические правила последовательно исключали даже самую возможность обозначать или характеризовать (kenna) мужа или воина при помощи женских наименований. Одна из главных моделей кеннингов мужа, в которых он иносказательно именовался "древом оружия, доспехов или битвы", допускала использование лишь названий деревьев мужского рода ("ясень битвы", "тополь шлема", "клен кольчуги" и пр.), тогда как в кеннингах жены полагалось употреблять только соответствующие наименования женского рода, аналогичным образом снабжая их особыми женскими "приметами" (ср. "липа льна", "ольха головной повязки" и т. д.)²⁸. Неукоснительное соблюдение разграничения по признаку рода в поэтической "грамматике", несомненно, служило формальным отражением тех табу, которые действовали в скандинавском обществе, где, например, законодательно возбранялось даже переодевание в платье, характерное для представителей противоположного пола: любой такой проступок, совершенный одним из супругов, считался достаточным основанием для развода. Что же касается обвинений в перемене пола или в женоподобии и связанных с этим извращениях (именно о них обычно говорится в немногих уцелевших хулительных строфах, и именно на них намекает описание физического воздействия, которому подвергся Хакон по ходу исполнения Ярлова Нида), то они рассматривались как тягчайшие оскорбления, влекшие за собой бесчестье и превращавшие того, против кого они выдвигались, во всеми презираемого изгоя – "нидинга" (niðingr). В этом и состояло главное назначение нида²⁹.

Совершив беспрецедентную месть за учиненные ярлом разбой и убийства, Торлейв полностью возместил понесенный им ранее урон, в результате получив не только моральную, но и материальную компенсацию. Конунг Свейн, к которому герой возвращается после расправы над Хаконом, дает ему "в честь наречения имени" (присвоенного им исландцу почетного прозвища Ярлов Скальд) все, что тот утратил по вине правителя Норвегии, – груженый товарами корабль с гребцами и снаряжением. Как мы наблюдали уже на примере другой истории – "Пряди о Торварде Вороньем Клюве", невозможность получения надлежащего возмещения от антагониста, тем не менее, не является непреодолимым препятствием для восстановления справедливости в отношении героя-исландца. Последний так или иначе непременно должен вернуть себе утраченное в ходе конфликта, даже более того – приумножить свое достояние, и если развитие событий (как в нашем случае) приводит не к примирению противников, но, напротив, к углублению их конфронтации, в этих целях производится подмена знатного "донатора".

Одержав верх над ярлом и тем самым стяжав громкую славу и богатство, Торлейв навсегда возвращается в Исландию. Рассказ, однако, не заканчивается полным торжеством героя, но, как нередко бывает в прядях с неразрешенным конфликтом, получает продолжение, и притом не менее необычайное, чем история, изложенная в основном повествовании. В следующем эпизоде описывается, как Хакон, призвав на помощь языческие силы и колдовство, становится причиной трагической гибели скальда. Сконструировав деревянного истукана, дав ему имя и оживив – вложив в его грудь человеческое сердце, ярл вооружает этого свирепого "робота" взятой из языческого капища секирой и отправляет за море с поручением разыскать и убить Торлейва. Посланцу ярла удается осуществить свою дьявольскую миссию. Повстречав Торлейва на Полях Тинга, он наносит ему смертельный удар, после чего проваливается сквозь землю. Торлейв же, как истинный герой, не может умереть, не позаботившись о том, чтобы оставить достоверное свидетельство о происшедшем, или тем более не совершив напоследок мужественного и запоминающегося поступка. Собрав последние силы, он произносит вису о своем "канувшем в камень" и "навечно умчавшемся почивать в Хель" убийце, возвращается к своей землянке на альтинге, рассказывает о случившемся и только после этого с достоинством принимает смерть, по всеобщему мнению, явившуюся величайшим несчастьем. Подобно тому как Хакону не составило труда догадаться, кто стал причиной его бесчестья, люди не сомневаются в том, что гибель Торлейва была подстроена ворожбой ярла.

Между тем эпизод, описывающий безвременную кончину главного героя и, казалось бы, ставящий последнюю точку в его взаимоотношениях с ярлом, еще не завершает повествования. Прядь заключает совершенно самостоятельный рассказ, на первый взгляд, связанный с предшествующим изложением лишь личностью прославленного исландца. Собственно, его темой и становится бессмертная слава скальда. К кургану похороненного на Полях Тинга Торлейва постоянно наведывается со своим стадом пастух по имени Халльбьёрн Хвост. Изо всех сил старается он сложить хвалебную песнь в честь владельца кургана, однако по неумению так и не продвигается дальше самого начала своей поэмы ("Hér liggr skald" – "Здесь лежит скальд"). Ночью во сне он видит, как из раскрывшегося кургана выходит его обитатель. Приблизившись к несостоявшемуся скальду, он обещает обучить его поэтическому ремеслу и сулит ему блестящее будущее на этом поприще. От Халльбьёрна требуется лишь запомнить и после пробуждения повторить в прямом смысле слова вложенную ему в уста вису – первую строфу начатой им хвалебной песни в честь Торлейва Ярлова Скальда, которую курганный житель произносит, потянув его за язык. Проснувшись, пастух припоминает услышанные им во сне стихи, самостоятельно заканчивает песнь и, как было обещано, становится "великим скальдом", о котором, по заверению автора пряди, "ходит большая сага и здесь в стране, и за ее пределами" (ИС II, 456-457). Об этом Халльбьёрне, однако, более ничего не известно, хотя он и упоминается в "Перечне скальдов".

Предполагается, что история о чудесном обретении безвестным пастухом скальдического дара – позднейшее добавление к тексту "Пряди о Торлейве Ярловом Скальде", которое могло быть навеяно содержащимся в одной из средневековых исландских рукописей христианским рассказом о клирике, так же, как и Халльбьёрн, безуспешно пытавшемся сложить стихи на месте погребения другого прославленного мужа – Бэды Достопочтенного. Не сумев сочинить ничего, кроме самого начала латинской эпитафии, горе-поэт, придя в очередной раз к могиле святого отца, обнаружил там уже сложенные стихи³⁰. Следует, однако, заметить, что чем бы ни объяснялось очевидное сходство между двумя рассказами, вероятные христианские корни истории о Халльбьёрне – еще не свидетельство того, что она не могла принадлежать к первоначальному тексту пряди. Кроме того, если перед нами и заимствованный сюжет, то, будучи включенным в прядь, он подвергся столь глубокой переработке, что полностью утратил черты христианской легенды и как нельзя лучше вписался в контуры языческой фантастики, в равной мере присущей каждому из трех эпизодов повествования о Торлейве. В то время как в рассказе о Бэде речь идет о вмешательстве божественного провидения, и появившаяся в конце концов эпитафия оказывается ниспосланной свыше, так что скромному клирику, выступившему в роли ее инициатора, не суждено было стать ее создателем, история о Халльбьёрне описывает магическую процедуру передачи поэтического искусства от скальда к скальду, принимая при этом за образец языческий миф об обретении волшебного меда поэзии первопоэтом – верховным скандинавским божеством Одином³¹. Усвоив все секреты поэтического ремесла вместе с влитой ему в уста висой, сочиненной великим скальдом, Халльбьёрн и сам становится искусным стихотворцем, способным без чьей-либо помощи завершить начатый им панегирик, в котором он намеревался увековечить славу Торлейва.

Как представляется, этот избыточный, на первый взгляд, эпизод был включен в прядь с вполне определенной целью. Задуманная Халльбьёрном хвалебная песнь, в создании которой восхваляемый в ней герой принимает столь деятельное и по сути дела решающее участие, не только передавая свое искусство ее будущему автору, но и сам сочиняя ее начальную строфу, должна была стать окончательным ответом Торлейва его противнику. Отомстив дерзкому исландцу с помощью подосланного к нему деревянного убийцы, ярл Хакон как будто бы берет реванш, уничтожая своего оскорбителя, однако прядь не может закончиться поражением героя. И, как показывает ее заключительный эпизод, последнее слово в конфликте с правителем Норвегии в действительности остается за Торлейвом. Для истинного героя дороже жизни то, каким он пребудет в памяти потомков. Поэтому принесшая беду и бесчестье ярлу магия "связанной речи" (bundit mál – определение поэзии в ученой поэтике) направлена теперь на то, чтобы увековечить славу его победителя, – "искуснейшего из скальдов (skald þats skalda / skǫrungr vas mestr at flesta), выковавшего нид Хакону (nið Hákoni smíða)", как гласит виса, сказанная явившимся Халльбьёрну выходцем из кургана. Налицо, таким образом, противопоставление двух сцен – исполнения хулы ярлу и хвалы Торлейву, в которых подчеркнуто контрастируют и два облика главного персонажа рассказа. Если Ярлов Нид произносит согбенный нищий старик, то славословие в честь его создателя Халльбьёрну помогает сложить статный муж в богатой одежде, у которого начинающий поэт, по собственному его заявлению, "сможет научиться большему, чем у любого другого скальда". Так в последнем "действии" пряди перед зрителями, дабы запечатлеть память о совершенном им громком деянии в самом прочном и нетленном материале – мастерски сработанных стихах, из уже осуществившегося бессмертия является во всем своем великолепии герой-победитель, не побоявшийся вступить в единоборство со всесильным правителем Норвегии.

"Прядь о Торде Золотой Асы"

Последняя история в рассматриваемой группе, "Прядь о Topде Золотой Асы" ("Gull-Ásu-Þorðar þáttr", № 5) также живописует конфликт, масштабы которого далеко выходят за рамки обыкновенного. На этот раз, однако, повествование не включает в себя решительно никаких элементов фантастики, и чрезмерность описываемых в пряди событий заключается в том, что в столкновение мерящихся силой противников – исландца и его знатного притеснителя – оказывается втянутым столь великое множество участников, что оно едва не перерастает в смуту.

Рассказ знакомит нас с одним из типичных героев произведений этого жанра – предприимчивым исландцем, незначительным человеком (в пряди не приводится даже имени его отца, сказано лишь, что Торд "превзошел" его, иначе говоря, сумел добиться большего), достигающим всего исключительно благодаря своим личным достоинствам и умениям. Приехав в Норвегию едва ли не без гроша в кармане и не имея там ни родичей, ни друзей, Торд сам устанавливает все необходимые социальные связи. Для начала ему удается войти в доверие и завоевать благосклонность богатой и родовитой женщины по имени Аса, другом и торговым компаньоном которой он становится, а затем, воспользовавшись ее советом и сложив хвалебную песнь в честь ее знатного родича Видкунна, преодолеть его неприязнь и, таким образом, заручиться поддержкой одного из самых могущественных людей в стране. Совершив следующий шаг и обменяв положенную скальду "плату за поэзию" (bragarlaun), полновесное золотое запястье, на обещание дружбы влиятельного хёвдинга, Торд решает, что отныне он сможет смело "мериться силами" с кем угодно в Норвегии.

Как всегда в таких ситуациях, подходящий случай не заставил себя долго ждать. Возвратившись однажды летом из торговой поездки в Англию, Торд, не вняв предостережениям своих спутников, бросает якорь рядом с кораблем самого могущественного и властного из королевских лендрманнов, Ингимара из Аска. (Напомним, что этот же мотив – вызывающее поведение героя в гавани, когда он, желая продемонстрировать свою независимость и презрев осторожность, намеренно выбирает опасное соседство со знатным приближенным конунга, подготавливая тем самым почву для неминуемого столкновения, ранее уже наблюдался в "Пряди об Эгмунде Ударе и Гуннаре Пополам".) Естественно, сразу же появляется и повод для грядущего конфликта. Обнаружив во время разгрузки покражу, Торд, не долго думая, отправляется на соседний корабль и, захватив с поличным вора – одного из слуг Ингимара, поступает с ним так, как велит закон: отводит его в свою усадьбу вместе с краденым, с тем чтобы в дальнейшем предать его суду. Это оказывается не по нраву Ингимару, который является к дому Торда с требованием немедленно выдать его человека. Невзирая на поношения и угрозы попирающего право высокомерного противника (ср.: "Má eg þá og varia lendur maðu heita ef eg læt göngumann þinn draga mann af mér" – "Не зваться мне лендрманном, если я позволю какому-то бродяге захватить моего человека"), исландец упорно стоит на своем: закон един для всех. Посулив скорую расправу своему оскорбителю, разгневанный хёвдинг в итоге удаляется ни с чем, Торд же, по совету Асы, в поисках поддержки посылает за ее родичем Видкунном: настало время проверить на деле, помнит ли тот о своем долге – некогда обещанной им в обмен на хвалебную песнь дружбе.

Видкунн сразу же признал связывающие его с Тордом обязательства и, собрав немалые силы, поспешил к нему на подмогу, так что Ингимар, столкнувшись с численно превосходящим его противником, вновь ничего не добился и был вынужден ретироваться, не преминув, однако, излить свою досаду на Видкунна: знатному мужу не годится выступать на стороне выскочки-исландца (""Воткни-ка меня в землю", как сказала лопата, стоя одна-одинешенька. Сюда пожаловал Видкунн! Нам с тобой больше пристало держаться друг друга, чем тебе поддерживать твоего свояка Торда. Похоже, однако, что ты вознамерился расплатиться с ним за ту песенку, в которой он тебя осмеивает"). Поскольку Ингимар дает понять, что не отступится, вновь возникает нужда в сильном союзнике. Проявить заботу об этом приходится уже Видкунну. Он отправляет гонцов к своему другу Сигурду сыну Храни просить его не мешкая прийти к дому Торда, "а если он станет отказываться, напомнить ему, кто поддержал его, когда финны захватили его усадьбу на Бьяркей". Напоминание возымело желаемое действие, и Ингимару, несмотря на созванное им великое множество народу, приходится и на этот раз ограничиться саркастическим замечанием в адрес своих противников ("Петух не лучше защищен, коли щит держит курица. Однако вы двое немало приобрели, объединившись против меня одного, поскольку оба вы – могущественные лендрманны"), а затем удалиться, чтобы продолжить сбор своих сторонников. Сигурд же, в свой черед оказавшись перед необходимостью искать помощников, призывает на подмогу того единственного, кого никто в стране не смог бы осилить, – самого конунга Эйстейна, сына Магнуса Голоногого, в пору правления которого (1103-1123) происходят описываемые в пряди события. На случай отказа у Сигурда также были припасены веские аргументы: он велит своим посланцам напомнить государю, что не кто иной, как он "до конца оставался с его отцом на западе в Ирландии". Конунг хотя и ответил было, что "таким видным мужам вдвоем достанет силы одолеть Ингимара", как только ему были пересказаны последние слова Сигурда, без промедления направился к усадьбе Торда с большим отрядом и с твердым намерением отразить нападение своего не в меру зарвавшегося приближенного. Принятые предосторожности оказались не напрасными: Ингимар привел с собой на этот раз четыре сотни человек и объявил о неминуемой атаке на союзников, если его слуга не будет отпущен на свободу.

Действие достигает своей кульминации, когда в ответ на предъявленный им ультиматум из усадьбы неожиданно раздается голос конунга Эйстейна:

"– Не подобает тебе, Ингимар, устраивать волнение в городе или созывать такое большое войско и подымать мятеж в стране. Но мы не сдадимся, не испытав, на чьей стороне сила.

Ингимар отвечает:

– "Железо дает блеск", как сказала старуха, у которой не резал нож ("Úrt járn, kvað kerling og átti kníf deigan). Какое событие! Сам конунг пожаловал сюда нас разнимать, так что мне опять придется удалиться, – и так и делает.

После этого конунг велит созвать тинг, и туда приводят вора, привязав ему на спину краденое. Он был осужден и затем повешен на Эйраре.

Конунг спросил:

– Как ты считаешь, Ингимар, какое наказание получит вор?

– Хочется думать, – отвечает Ингимар, – что воздастся человеку, убитому из-за безделицы.

– Нет, – говорит конунг, – он попадет в ад.

Ингимар сказал:

– Ты не на то употребил силу, конунг, когда принял сторону этого салоеда и унизил своих людей (er þú dregur fram hluta mörlandans en svívirðir sjálfs þín menn). Лучше было бы тебе собраться с духом и отомстить за собственного отца, который был убит в Ирландии, как собака, застигнутая на мертвом теле. Уж он-то, я думаю, точно находится в аду, потому что отправился завоевывать то, что ему не принадлежало.

Потом он возвращается к своим кораблям, отправляется на восток и убивает в Вике троих людей конунга. Затем он отплыл в Данию и там обосновался.

Рассказывают, что Торд после этого по совету Видкунна и конунга женился на Асе. Он считался храбрейшим человеком (þótti vera hinn vaskasti maður) и оставался в Норвегии до самой своей смерти" (ÍSÞ III, 2131)³².

Не вызывает сомнений, что как композиция, так и содержание повторяющих одна другую искусно выстроенных сцен, в которых последовательно разыгрывается столкновение Ингимара с каждым из трех знатных помощников героя, следуют канонам древнескандинавской перебранки³³. Этим обусловлена и особая структура диалогов участников действия, никогда не перерастающих в перепалку, но неизменно ограничивающихся только одним-единственным заявлением в адрес своего оппонента (увещеванием помощника исландца, парируемым ответным оскорбительным выпадом антагониста), и строгое соблюдение обеими сторонами порядка выступлений, и, наконец, даже совершенно своеобычные саркастические "уэллеризмы" Ингимара, которыми он всякий раз встречает неожиданно появившегося нового противника: именно эти бьющие наотмашь поговорки и прибаутки и составили главную известность пряди. Этим же, по крайней мере отчасти, обусловлен и наблюдаемый в заключительной сцене переход к прямой агрессии словом и делом. Подобное поведение проигравшей стороны вполне обычно для перебранки, где вербальное столкновение выступает в качестве (порой временного) заместителя столкновения батального.

Что же касается самого Торда, как будто бы и вовсе не принимающего никакого участия в разыгрывающемся из-за него столкновении самых знатных людей королевства, то рассказчик возвращается к нему лишь в самом конце истории после завершения противостояния, исход которого и вправду уже не зависел от инициировавшего его исландца. Видимая активность главного героя, как это сплошь и рядом происходит в прядях, прекращается с появлением первого же из помощников, и он превращается в бессловесного созерцателя происходящего. И тем не менее, хотя одержанная над Ингимаром победа – прежде всего, конечно же, заслуга высокопоставленных сторонников Торда, его роль в исходе дела ничуть не умаляется: не случайно в итоге он приобретает славу храбрейшего человека, а конунг продолжает проявлять участие к его судьбе. Ведь это он, презрев смертельный риск, решился до конца отстаивать свою честь и законные права перед лицом неизмеримо более сильного противника и, с достоинством приняв брошенный ему вызов, отважно выдержал его первый натиск, а затем умело запустил и поставил себе на службу безотказно работающий механизм взаимопомощи, который и позволил ему взять верх в, казалось бы, безнадежном деле.

Именно вследствие действия вышеупомянутого универсального механизма, основанного на обмене дарами и обязательствами, неотвратимость исполнения которых – своего рода стержень общественных отношений в средневековой Скандинавии, на авансцену ну один за другим выходят могущественнейшие мужи Норвегии и, наконец, сам государь. "Прядь о Торде Золотой Асы" – одна из ярчайших иллюстраций принципа взаимности, лежащего в основании всех без исключения межличностных контактов, которые имели место в этом социуме: долг платежом красен. Как явствует из повествования, каждый из поспешивших на подмогу герою пряди знатных мужей был связан со своим предшественником оказанной ему в прошлом услугой, напоминание о которой заставляет его, пусть и вопреки его желанию, тотчас же отправиться на помощь к призвавшему его другу. Так в результате сложения сил двух лендрманнов и одного конунга удается отстоять правоту Торда, погасить возникшее было в городе волнение и привести в исполнение закон.

Как и во всех рассмотренных ранее историях, в "Пряди о Торде Золотой Асы" победа главного героя над его могущественным оппонентом сопряжена с унижением последнего (напомним, что в процитированной гневной речи Ингимар сам открыто признает это и ставит в вину конунгу, чье вмешательство в дело на стороне исландца и приводит к его позорному поражению). Причем – что также постоянно акцентируется в пряди – унизительность ситуации, по мнению Ингимара, в первую очередь обусловлена тем, что над ним, знатным королевским лендрманном, берет верх человек, к которому сам он относится с нескрываемым пренебрежением, – "какой-то бродяга", безвестный чужестранец, "салоед", из корыстных побуждений втершийся в доверие к богатой немолодой женщине. По всей видимости, именно ради того, чтобы полностью обелить героя в глазах общества (а значит, и аудитории пряди) и пресечь кривотолки, вследствие которых он и получил свое сомнительное прозвище – Торд Золотой Асы, в заключении рассказа сообщается о его женитьбе. Автор пряди, несомненно, озабочен тем, чтобы ничто не бросало тени на репутацию его героя и ни одно из оскорблений, высказанных в его адрес Ингимаром, не имело под собой почвы. Что же касается оппонента главного персонажа рассказа, то он, напротив, подобно уже знакомым нам героям-антагонистам в "Пряди о Халли Челноке" и в "Пряди о Торлейве Ярловом Скальде", представлен в сугубо отрицательном свете. Ингимар из Аска изображается спесивым и самовластным злодеем, как и Эйнар Муха, ни во что не ставящим закон и признающим лишь право, основанное на силе, за что он в конце концов и получает засуженное воздаяние.

Кроме того, нельзя не заметить, что рассматриваемая история и эпизод из "Пряди о Халли Челноке" демонстрируют схождения и иного рода. В обоих случаях главный герой рассказа – скальд, а его противник – знатный приближенный конунга. Последний также не остается в стороне от их конфликта, но вовлекается в него в качестве помощника, причем оказывает поддержку не своему попирающему право лендрманну, но пострадавшему от чинимых им беззаконий исландцу. Наконец, после того как в итоге противостояние завершается безусловной победой главного героя, за ней не следует традиционного примирения. Напротив, антагонист стремится отомстить за свое поражение и испытанное им унижение. Тогда как Эйнару Мухе, попытавшемуся было выдвинуть против Халли ложное обвинение в воровстве и отправить его на виселицу, это не удается, так что он вынужден отступиться, Ингимар более успешен. В отместку он оскорбляет конунга (в версии пряди в "Гнилой Коже" отсутствию государевой реакции на извергаемую на него хулу дается следующее объяснение: "Эйстейн конунг (...) не придал никакого значения тем глупым словам (fíflskuorðum), которые он произнес, сочтя для себя более достойным проявить милосердие и мудрость, как он всегда делал", ÍSÞ III, 2135), а затем убивает троих конунговых людей, по всей видимости, желая таким образом показать, что отплатил за предательство тех троих представителей знати (Видкунна, Сигурда и Эйстейна), кому, как он полагал, уже по одному только своему статусу следовало поддерживать его, а не Торда.

По крайней мере отчасти, те же наиболее общие параллели могут быть проведены между упомянутыми двумя рассказами, с одной стороны, и "Прядью о Торлейве Ярловом Скальде", с другой. И в этой истории герою-скальду противостоит законченный злодей, конфликт с которым хотя и увенчивается блистательной победой главного героя и беспримерным унижением его противника, завершается не примирением, но местью могущественного оппонента. Различия же в первую очередь состоят в ином распределении ролей: недругом героя-исландца в этой пряди является не приближенный государя, но сам правитель Норвегии, а противопоставленный ему знатный друг, датский король, фактически не выполняет функции помощника. Кроме того, успешная месть антагониста не ставит последней точки в действии рассказа, заканчивающегося второй, уже посмертной победой скальда, увековечивающего свою славу и позор своего врага.

Отмеченные аналогии между последними тремя рассказами вынуждают нас вновь обратиться к другим прядям, принадлежащим к рассматриваемой группе, с тем чтобы выяснить, в какой мере выделенные "параметры сходства" могут быть релевантны и для них. Итак, помимо самых общих оснований настоящей классификации – распределения ответственности между главными участниками конфликта при его инициации, которая в прядях данного типа оказывается возложенной на могущественного антагониста героя-исландца, до сих пор удалось установить лишь одну особенность, в равной мере присущую всем отнесенным сюда произведениям: конечное унижение высокопоставленного оппонента главного героя. Настало время выяснить, существуют ли какие-либо закономерности в том, как этот неизбежный результат несправедливых или противоправных поступков антагониста воздействует на развязку той или иной истории.

Сопоставление прядей о Торде Золотой Асы, Халли Челноке и Торлейве Ярловом Скальде при всем их видимом несходстве, тем не менее, позволяет говорить о едином типе завершения противостояния центральных персонажей: ни в одной из этих историй не наступает примирения противников, зато в каждой из них антагонист, потерпев позорное поражение, пытается (успешно или безуспешно) отомстить за свое унижение. А как обстоит дело в первых трех рассказах, где, напомним, идет речь о столкновениях героев-исландцев с Харальдом Суровым, правителем, чей образ в прядях лишен однозначности? Во "Второй Пряди о Халльдоре сыне Снорри" мы, несомненно, находим тот же вариант концовки рассказа. Халльдор одерживает верх над конунгом и возвращается в Исландию, после чего Харальд лживыми посулами пытается заманить его в Норвегию, где его в действительности ждет виселица. Халльдор, однако, разгадывает коварный план государя, и тому не удается осуществить месть. Заметим, что описанная в заключении этой пряди ситуация весьма близка к той, которая разыгрывается напоследок между Халли Челноком и Эйнаром Мухой: и здесь исландец вовремя разоблачает замысел противника, решившего погубить его в отместку за свое поражение.

Очевидно иначе складываются отношения между тем же государем и двумя "донаторами" – Торвардом и Брандом. И в том, и в другом случае Харальд не пытается отомстить за преподанный ему урок, но, напротив, признает свою вину. Однако и в этих историях, где "отчуждение" между главными персонажами в конце концов преодолевается, примирение оппонентов все же не является необходимым элементом повествовательной конструкции. В "Пряди о Торварде Вороньем Клюве" герои расстаются на стадии возникновения конфликта и более не встречаются, так что позднее раскаяние конунга может служить лишь возмещением причиненного им ущерба и знаком реабилитации исландца, ранее уже получившего причитающуюся ему компенсацию за враждебное поведение правителя от могущественного друга, который противопоставлен здесь Харальду Суровому точно так же, как датский конунг Свейн противопоставлен ярлу Хакону или сам Харальд – Эйнару Мухе, а конунг Эйстейн и поддержавшие Торда лендрманны – Ингимару из Аска. Таким образом, оказывается, что "Прядь о Бранде Щедром" – единственное произведение рассматриваемой группы, в котором конфликт между главными персонажами заканчивается не только признанием конунгом своей вины перед исландцем, но и примирением сторон. Необходимо, однако, напомнить, что и в ней примирение героев, по сути дела, выпадает из повествования, поскольку оно присутствует в пряди лишь в форме сообщаемого рассказчиком факта, а не в качестве полноценной заключительной фазы драматического действия, разыгрываемого на глазах у аудитории, как это, например, было в прядях, где конфликт разрешался в результате суда над героем.

Итак, можно заключить, что рассказы данной группы демонстрируют два варианта концовки в зависимости от признания или непризнания могущественным инициатором конфликта своей неправоты в отношении героя. В случае признания таковой появляется возможность примирения, которая, однако, не всегда реализуется. В противном же случае конфликт фактически остается неразрешенным, поскольку антагонист предпринимает попытку отомстить за свое унижение. В отличие от примирения в концовках первого типа, попытка мести – непременная структурная составляющая концовок второго типа, которые, в свою очередь, подразделяются на два вида в зависимости от успешности действий антагониста:

Как видим, лишь один из шести рассказов рассмотренной здесь группы завершается примирением, которое, таким образом, оказывается не только не обязательным структурным элементом целого подразделения "прядей о поездках из страны", но, напротив, очевидным исключением. В дальнейшем нам придется столкнуться с рассказами, в которых при том же составе главных действующих лиц (исландец и конунг) отсутствует не только второй член традиционной оппозиции – примирение (Reconciliation), но и самый уже ставший привычным и до сих пор казавшийся незыблемым нарративный "стержень" пряди. Мы не найдем в них обязательного отчуждения (Alienation) между центральными персонажами.

Примечания

1. Напомним, что по той же причине – только не в рамках действия рассказа, но еще до его начала – инициируется конфликт в двух прядях из "Саги об Олаве Святом": в "Пряди о Стейне сыне Скафти" (№ 13) и в "Пряди о Topодде сыне Снорри" (№ 17).

2. Ср. в частности: Vésteinn Ólason. Dialogues with the Viking Age. P. 96.

3. Впрочем, в главе 125 "Саги об Олаве Святом" ("Круг Земной"), мы находим эпизод, отсутствующий во всех других жизнеописаниях Олава, в котором рассказывается, как этот конунг попытался подчинить себе исландцев. На альтинг является королевский посланец Торарин сын Невьольва, которому Олав поручил передать всем жителям страны свое благословение и обещание дружбы, а также то, что он хотел бы стать их государем, если они захотят сделаться его подданными ("hann vill vera yðarr dróttinn, ef þér vilið vera hans þegnar"). В знак дружбы он просил жителей северной четверти отдать ему Гримсей, островок, лежащий в море против Островного Фьорда. Многие склонялись к тому, чтобы исполнить желание Олава, считая, что от дружбы конунга им будет больше проку, чем от какого-то пустынного островка, пока их не разубедил их влиятельный соотечественник, Эйнар сын Эйольва. Он произнес речь, в которой сказал, что исландцам не следует платить конунгу Олаву никаких податей, ни брать на себя "другие тяготы", как это делают его подданные в Норвегии. "Мы обречем на рабство (ófrelsi) не только самих себя и наших сыновей, но и всех наших потомков, которые будут жить в этой стране. Тогда стране никогда не бывать свободной", – сказал Эйнар. Как бы ни хорош был конунг Олав, продолжал он, "дальше все пойдет так, как и прежде бывало: будут меняться конунги, и среди них будут как хорошие, так и плохие. Если народ хочет сохранить свободу, которая была у него со времен заселения страны, то не следует давать конунгу никакой зацепки, которая позволила бы ему считать нас его подданными: ни отдавать ему нашу землю, ни платить податей". Что же касается приглянувшегося конунгу островка, то на нем может разместиться целое иноземное войско, и если оно двинется оттуда к берегам Исландии на боевых кораблях, то "многим небогатым бондам двери их усадеб покажутся слишком узкими" ("mǫrgum kotbóndunum munu þykkja verða þrǫngt fyrir durum") – последнее можно понимать либо как предостережение, что бонды больше не смогут распоряжаться собой по своему усмотрению, либо как утверждение, что они не захотят оказать гостеприимство завоевателям (КЗ, 276-277; Hkr. II, 215-216). Сразу же вслед за этим в саге рассказывается, как Олав пригласил к себе самых влиятельных и родовитых людей Исландии, однако те сочли предложение конунга подозрительным и отправили вместо себя своих сыновей, превратившихся из гостей в заложников, как только выяснилось, что исландцы не намерены принять законы, установленные в Норвегии, и платить требуемые королем подати. Так создается повод для конфликтов, описанных в двух единственных включенных в "Круг Земной" "прядях об исландцах" – "Пряди о Стейне сыне Скафти" и "Пряди о Тородде сыне Снорри" (см. выше). Резкий и бескомпромиссный тон патриотического заявления, обнародованного в этой сцене, контрастирует с куда более умеренной авторской позицией по отношению к правителям Норвегии, характерной для книги Снорри в целом. См.: Andersson Th. M. The Politics of Snorri Sturluson // Journal of English and Germanic Philology. 1994. Vol. 93. P. 55-78; Idem. The King of Iceland // Speculum. 1999. Vol. 74. N 4. P. 929-930. Об изображении отношений между Исландией и Норвегией в "Круге Земном" см. также: Гуревич А. Я. История и сага. М., 1972. С. 118-125.

4. О том же повествуется и в эпизоде, который предшествует "Пряди о Бранде" в "Гнилой Коже", – в рассказе об Ульве Богатом (см. в последней главе).

5. Т. Андерссон, напротив, относится к этой истории с доверием и считает, что рассказ о происшествии, описанном в пряди, должен был исходить либо от самого Бранда, либо от скальда Тьодольва. См.: Morkinskinna. The Earliest Icelandic Chronicle of the Norwegian Kings (1030-1157) / Translated with Introduction and Notes by Th. M. Andersson and K. E. Gade (Islandica. Vol. LI). Ithaca; L., 2000. P. 438 (note 3).

6. См.: Guðrún Nordal. Tools of Literacy. The Role of Skaldic Verse in Icelandic Textual Culture of the Twelfth and Thirteenth Centuries. Toronto, 2001. P. 143.

7. Hermann Pálsson. Brands þáttur örva // Gripla. Bd. VII. Reykjavík, 1990. Bls. 117-130. См. также: Andersson Th. M. The King of Iceland. P. 923 f.

8. Byskupa sǫgur / Udg. af Det Kongelige Nordiske Oldskriftselskab ved Jón Helgason. København, 1938. H. I. S. 72.

9. Ibid. P. 83.

10. Ibid. P. 85.

11. Ср. также ранее процитированное мнение Харальда о Гицуре в "Hungrvaka": "hann mundi bezt til fallinn at bera hvert tígnarnafn sem hann hlyti" – "он больше всех годится на то, чтобы носить любое почетное звание, какое бы ни выпало на его долю" (Byskupa sǫgur. Н. I. S. 83).

12. Подтверждением этому, как полагает автор статьи, служит в еще одна деталь, заставляющая вспомнить рассказ о Бранде. Герой "Саги о союзниках", Офейг, появляется на альтинге в странном наряде: на нем черный плащ без одного рукава (гл. 5). Hermann Pálsson. Op. cit. Bls. 125-126.

13. Ísleifs þáttr // Byskupa sǫgur. H. I. S. 21.

14. Ibid. S. 21-22.

15. Ibid. S. 23. Едва ли может быть простой случайностью, что и с именем самого Йона также связан эпизод, где фигурирует плащ – подарок конунга, которым будущий святой епископ распоряжается по своему усмотрению: надевает его на человека, отправляемого на виселицу, и спасает его таким образом от верной гибели ("Прядь о Гисле сыне Иллуги" в версии "Саги о Йоне Святом", см. Введение).

16. Homiliu-Bók. Lund, 1872. S. 12 (цитируется по: Hermann Pálsson. Op. cit. Bls. 123).

17. Ibid. Bls. 123 f.

18. lbid. Bls. 124.

19. Proverbia Sententiaeque Latinitatis Medii Ævi / Hrsg. H. Walther. Göttingen, 1965. Bd. II. S. 105, Nr. 16498 (цитируется по: Hermann Pálsson. Op. cit. Bls. 122).

20. В комментариях к "Гнилой Коже" Т. Андерссон также проводит параллель между этими двумя прядями, отмечая, однако, лишь проницательность Харальда Сурового, в одном случае успешно расшифровывающего жесты Бранда, а в другом – смех Стува. См.: Morkinskinna. The Earliest Icelandic Chronicle of the Norwegian Kings. P. 439.

21. Именно поэтому Олав Святой просит Ислейва принять от него самого плащ, уже подаренный ему Брандом Щедрым, а последнему обещает возмещение за подарок, которого тот лишился из-за своего великодушия. О дарении у древних скандинавов см.: Гуревич А. Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970. С. 72 сл.; Gurevich A. J. Wealth and Gift-Bestowal among the Ancient Scandinavians // Scandinavica. 1968. Vol. 7. P. 126-138; Гуревич E. А. Исландия: щедрость и обмен дарами // Одиссей. Человек в истории – 1997. М., 1998. С. 299-302.

22. См.: Успенский Ф. Б. Имя и власть. М., 2001. С. 29-30, 96-97.

23. Этот эпизод будет подробно рассмотрен в последней главе книги.

24. См.: Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Поэзия скальдов. С. 449.

25. Там же. С. 587.

26. На противоречивость позиции автора/редактора пряди обращает внимание и Дж. Харрис, отмечающий, что высказываемое им "христианское негодование" в адрес язычника-ярла "забавным образом сочетается с одинической ролью его героя". См.: Harris J. Theme and Genre in some Íslendinga þættir. P. 10.

27. Один из встречающихся в этой пряди сказочных мотивов. См.: Harris J. Þorleif þáttr jarlsskálds // Medieval Scandinavia. An Encyclopedia. P. 672.

28. Подробнее об устройстве скальдических кеннингов см.: Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Цит. соч. С. 17-81.

29. Там же. С. 458 сл.

30. См.: Eyfirðinga sögur / Jónas Kristjánsson gaf út (Íslenzk Fornrit. IX). Reykjavík, 1956. Bls. C-CI (Formáli, § 12); Harris J. Þorleif þáttr jarlsskálds. P. 672.

31. См. подробнее: Гуревич E. A., Матюшина И. Г. Цит. соч. С. 227 сл., 242-244, 285, прим. 44.

32. Долг платежом красен. Древнеисландская "Прядь о Торде Золотой Асы" / Пер. с древнеисландского, комментарий, статья Е. А. Гуревич // Древнейшие государства Восточной Европы. 1999 г. Восточная и Северная Европа в средневековье. М., 2001. С. 440-441.

33. О жанре перебранки и особенности его преломления в прядях подробно пойдет речь в последней главе.

III. ОТЪЕЗД В ИСЛАНДИЮ И ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Вне зависимости от характера взаимоотношений героя-исландца с его могущественным контрагентом (наличия или отсутствия "отчуждения"), а равно и исхода описанной в пряди истории, любой такой рассказ непременно должен быть "досказан" до конца и завершен формальным Заключением, отграничивающим его от повествования королевской саги. Поскольку об этом элементе нарративной структуры прядей уже упоминалось в связи с анализом конкретных произведений, нам остается здесь лишь подвести некоторые итоги.

Напомним, что согласно разработанной Дж. Харрисом схеме типичного устройства "прядей о поездках из страны", Заключению, как правило, предшествует сообщение об Отъезде / Путешествии героя в Исландию¹. Подобную картину мы, действительно, находим примерно в половине рассказов этой группы (№ 1, 3, 7, 9, 11, 12, 15, 16. 17, 18, 19, 21, 22, 23: часть I, 24, 27), однако только восемь из них завершаются возвращением главного персонажа на родину, и, стало быть, реально демонстрируют выделенную Харрисом последовательность Отъезд / (Путешествие) в Исландию – Заключение. Это "Прядь об Аудуне с Западных Фьордов" (№ 1), "Прядь об Эгиле сыне Халля с Побережья" (№ 3), "Прядь о Хрейдаре Дураке" (№ 9), "Прядь о Торгриме сыне Халля" (№ 15), "Прядь о Тородде сыне Снорри" (№ 17), "Прядь о Торстейне с Восточных Фьордов" (№ 18), "Прядь о Торстейне Любопытном" (№ 19) и "Прядь о Торвальде Тасальди" (№ 21). (Кроме того, отъездом, однако без возвращения в Исландию, завершается история в "Пряди о Стейне сыне Скафти", № 13).

В оставшихся восьми прядях повествование не заканчивается с прибытием героя-исландца домой, но получает продолжение. В одних случаях это продолжение никак не связано с "заморским" эпизодом рассказа, но, утрачивая черты, присущие "прядям о поездках из страны", скорее, тяготеет к жизнеописанию, чья цель – довести историю главного персонажа до ее естественного конца (таковы "Прядь о епископе Ислейве", № 24 и "Прядь о Стурле", № 27). В других – и такие истории, несомненно, превалируют – "приращение" рассказа, напротив, обусловлено тем, что описываемое в норвежском эпизоде пряди столкновение ее главных героев остается незавершенным, несмотря на возвращение главного персонажа пряди в родные края. В ряде таких историй герой поспешно отбывает восвояси сразу же вслед за тем, как его противостояние с оппонентом достигает своей кульминации, причем последнее слово непременно остается за исландцем ("Вторая Прядь о Халльдоре сыне Снорри", № 7: "Прядь об Одде сыне Офейга", № 11; "Прядь о Торлейве Ярловом Скальде", № 16: особенность этой пряди состоит в том, что ее герой, отомстив обидчику, не отправляется прямиком в Исландию, но сперва возвращается в Данию к покровительствующему ему тамошнему правителю; "Прядь об Эгмунде Ударе и Гуннаре Пополам", № 23: здесь отбывает в Исландию и выходит из повествования главный персонаж первой части рассказа – Эгмунд, тогда как на стадии разрешения конфликта действует подменивший его новый герой пряди – Гуннар). К этому же ряду, несомненно, примыкает и Прядь о Торварде Вороньем Клюве" (№ 22). Хотя ее герой, в отличие от персонажей уже названных историй, и не попадает в ситуацию, когда на карту поставлена его жизнь, да и совершенная по отношению к нему королевская несправедливость сполна возмещается знатным родичем конунга Харальда, его конфликт с правителем Норвегии, тем не менее, остается неурегулированным, что, как и во всех вышеперечисленных случаях, не позволяет рассказчику ограничиться сообщением о благополучном прибытии его героя домой. Как и в еще одном из названных рассказов (в "Пряди об Одде сыне Офейга")², повествование после этого вновь возвращается в Норвегию, где уже в отсутствие главного героя разыгрывается его последний, завершающий эпизод, в котором и наступает действительная развязка истории. При этом и в том и в другом случае интересы "вышедшего из рассказа" героя пряди представляет его помощник – приближенный короля. В двух других рассказах, оппоненты которых расстаются в момент наивысшего накала враждебности, а их конфликт так и не находит разрешения, – во "Второй Пряди о Халльдоре сыне Снорри" и в "Пряди о Торлейве Ярловом Скальде" – фокус повествования в дальнейшем перемещается от одного главного персонажа к другому, соответственно, из Исландии в Норвегию и обратно (причем рассказ о Торлейве не заканчивается даже с гибелью его героя). Аналогичную структуру завершающей части повествования демонстрирует и "Прядь о Халли Челноке" (№ 12) которую, однако, отличает отсутствие конфронтации между ее главными персонажами, в связи с чем мы не находим в ней характерного для только что названных рассказов внезапного расставания протагонистов. И здесь история не заканчивается возвращением Халли на родину, но доводится до логического конца: сообщения о смерти "непутевого" скальда в Исландии в момент поглощения им каши и следующего за этим сообщения из Норвегии – о реакции Харальда Сурового на известие о его кончине.

В другой и также довольно значительной группе произведений, а именно примерно в трети всех "прядей о поездках из страны" Отъезд / (Путешествие) в Исландию отсутствует вовсе: о героях этих историй сообщается, что они остаются в Норвегии, причем, как правило – на службе у конунга, которого они либо не покидают вплоть до его смерти либо же, как сказано о нескольких из них, и сами погибают вместе с ним в его последней битве. Таким образом завершается история знакомства и/или конфронтации с могущественным оппонентом для главных персонажей следующих рассказов: "Пряди о Гисле сыне Иллуги" (№ 4), "Пряди о Торде Золотой Асы" (№ 5), "Первой Пряди о Халльдоре сыне Снорри" (№ 6), "Пряди о Храфне сыне Гудрун" (№ 8: в заключении этого рассказа говорится также о кратковременном визите героя в Исландию), "Пряди об Иваре сыне Ингимунда" (№ 10), "Пряди о Стуве" (№ 14), "Пряди об исландце-сказителе" (№ 20: из финала этой истории, впрочем, невозможно заключить, поступил ли исландец на службу к Харальду Суровому, пригласившему его навсегда остаться с ним, или же, получив от конунга награду за рассказанную им сагу, сделался купцом), "Пряди о Торстейне Мороз-по-Коже" (№ 26), "Пряди о Тормоде" (№ 28), "Пряди об Оттаре Черном" (№ 30) и "Пряди о Торарине сыне Невьольва" (№ 31). При этом о Торстейне Мороз-по-Коже и о Торарине сыне Невьольва говорится, что оба они погибли со своими патронами, о Тормоде же, хотя ему, по сообщению "Саги об Олаве Святом", была уготована та же участь, сказано лишь, что он остался с конунгом и тот чем дальше, тем все больше ценил его за отвагу. Наконец, нельзя не упомянуть в связи с этим и о герое еще одного произведения – "Пряди о Торстейне Любопытном" (№ 19). Хотя рассказ о нем и относится к группе прядей, сообщающих об отъезде их главных персонажей на родину, в заключении этой истории говорится, что Торстейн позднее пал в битве с Харальдом Суровым во время его неудачного похода в Англию.

Как и в рассказах первого типа, и при таком окончании истории в повествовании не обязательно ставится последняя точка. В "Пряди о Гисле сыне Иллуги" за выходом главного героя из рассказа следует эпизод, посвященный Йону Священнику (см. выше), упоминанием о грядущем рукоположении которого в епископы и святости и заключается прядь. В "Пряди о Торде Золотой Асы", где одержанная исландцем и его могущественными помощниками победа не увенчивается примирением, в заключении сообщается о дальнейших бесчинствах антагониста, правда, рассказ все же завершается сообщением о судьбе главного героя. В "Первой Пряди о Халльдоре сыне Снорри" в финале рассказчик возвращается к тому, с чего начинал свое повествование: к истории некоего Эйлива, о котором прежде упоминалось лишь во введении к пряди и из-за которого Халльдор рассорился с конунгом и уехал к его знатному приближенному, во владениях которого, проходя традиционные фазы конфликта и его разрешения, и разворачивалось действие рассказа. Главная же цель заключения, совершенно отвлекающегося от изложенной перед этим истории – сообщить о примирении Халльдора с правителем Норвегии, в результате чего обрамление рассказа замыкается и повествование обретает композиционную завершенность.

Однако не все пряди в зависимости от характера Заключения непременно подпадают под один из двух отмеченных здесь традиционных типов. Несмотря на то, что последние, очевидно, доминируют, в нескольких рассказах мы не находим сообщений ни об отъезде главного героя в Исландию, ни о его последующем пребывании при норвежском дворе. Знаменательно, что одновременно мы не находим в них и обычного для заключительной части пряди упоминания о дальнейшей судьбе героя. Таковы "Прядь о Бранде Щедром" (№ 2) и "Прядь о Торстейне сыне Халля с Побережья" (№ 29). Оба рассказа фактически заканчиваются разрешением конфликта между исландцем и правителем (второй рассказ в одной из версий – известием о достижении примирения, переданным помощником). Поскольку в обеих историях отсутствуют кроме того пусть и не обязательные, но довольно распространенные в этом типе текстов заключительные формулы, отмечающие границу повествования (ср. "И здесь кончается рассказ о..."), подобные отклонения от привычной нарративной схемы могут быть вызваны повышенной степенью ассимиляции этих прядей в контексте королевской саги³, что дает основание предполагать вероятность более активного вмешательства в их "пограничные зоны" составителя "Гнилой Кожи".

Нельзя, впрочем, не заметить, что подобные рассказы, скорее, составляют исключение. Основная же масса "прядей о поездках из страны", напротив, регулярно завершается либо отъездом героя восвояси, либо принятием его в королевскую дружину. Что же до нередко наблюдаемых осложнений этих типов концовки, самое обычное из которых – разъединение двух заключительных фаз повествования новыми эпизодами (особенно распространенное в случае возвращения главного персонажа в Исландию), то, как правило, они обусловлены исходом предшествующего противостояния между исландцем и конунгом. Примирение героев или неурегулированность конфликта оказываются, таким образом, важными факторами, в значительной мере определяющими не только содержательные, но и "структурные параметры" рассказа.

Примечания

1. Harris J. C. Genre and Narrative Structure in Some Íslendinga þættir. P. 7, 13-14.

2. О ней подробно пойдет речь в последней главе книги.

3. Ср.: Ibid. Р. 14.