Литература

Источник: Е. А. ГУРЕВИЧ. ДРЕВНЕСКАНДИНАВСКАЯ НОВЕЛЛА: ПОЭТИКА "ПРЯДЕЙ ОБ ИСЛАНДЦАХ"

По своему стилю "пряди об исландцах" ничем не отличаются от "саг об исландцах". Перед нами все та же не приукрашенная ни эпитетами, ни метафорами, никак не "расцвеченная", аскетичная "абсолютная" проза, создающая у читателя иллюзию живой безыскусной речи¹. Как и рассказчик саги, автор пряди – беспристрастный и бесстрастный сторонний наблюдатель, не вторгающийся ни в мысли, ни в чувства своих героев, но лишь фиксирующий их поступки и высказывания и предоставляющий им самим "разыгрывать" собственную историю в динамичном сценическом действии². Если нам и кажется порой, что рассказчик пряди, выстраивая диалоги персонажей, достигает в этом еще большего мастерства, чем его коллега – рассказчик саги, то и это, скорее всего, не более, чем иллюзия, вызванная тем, что нам легче воспринять и удержать в памяти отдельный самодостаточный эпизод, а не целую череду связанных между собою сцен, каждая из которых при ближайшем рассмотрении, вероятно, продемонстрирует не меньшую формальную отточенность и умелое использование лаконичного и метко сказанного слова.

Так возможно ли вообще обнаружить в арсенале традиционных приемов, принятых на вооружение авторами прядей, нечто, не входившее в привычный набор повествовательных средств, которыми оперировали авторы саг? Или, если переформулировать тот же вопрос: отличалась ли чем-нибудь нарративная стратегия рассказчиков произведений малой прозаической формы от способов ведения повествования, сложившихся в большой прозе – в классической саге?

Ответить на эти вопросы и вместе с тем попытаться вскрыть причины и происхождение возможных различий призвано предпринятое здесь исследование одного нарративного приема, замеченного нами в прядях. В силу своей специфики прием, о котором пойдет речь, не универсален, однако используется он достаточно часто, чтобы обратить на себя внимание читателя. Это – рассказ о прошлых событиях, вложенный в уста персонажа.

Ретроспективный рассказ от первого лица

В "Первой Пряди о Халльдоре сыне Снорри" ("Halldór þáttr Snorrasonar hinn fyrri", № 6), входящей в "Сагу об Олаве Трюггвасоне" в "Flateyjarbók", излагается история, частично уже приводившаяся ранее в связи с рассмотрением "морфологической" структуры "прядей о поездках из страны".

Из-за размолвки с конунгом Харальдом Суровым Халльдор оставляет дружину и перебирается к Эйнару Брюхотрясу, знатному мужу, женатому на Бергльот, дочери ярла Хакона Могучего. Один из домочадцев Эйнара, молодой человек, его дальний родственник, за глаза поносит Халльдора и сочиняет о нем хулительные стихи. Не стерпев оскорбления, Халльдор убивает обидчика и обращается за помощью к Бергльот. Та предлагает ему на выбор: либо укрыться у кого-нибудь из ее родичей, либо отдаться на милость Эйнара. Не желая прятаться "как преступник", Халльдор выбирает последнее и смело сообщает Эйнару о содеянном. Тот, однако, не торопится с решением его участи.

Позднее в тот же день Эйнар созывает тинг. На нем он говорит, что хотел бы "позабавить" (skemmta) собравшихся рассказом о том времени, когда он находился с конунгом Олавом сыном Трюггви на его корабле Великий Змей. Было ему тогда всего восемнадцать лет. Эйнар рассказывает, как он и еще двое королевских дружинников прыгнули за борт, после того как Олав исчез в волнах. Над головой конунга сиял нимб. Все трое были захвачены в плен датчанами и проданы в рабство. Невзирая на высокую цену, всех троих купил один покупатель – высокий человек в черном плаще, скрывавший свое лицо; он увел их в лес и освободил. Не пожелав ответить на их расспросы, он отказался назвать свое имя. Перед тем как расстаться с ними, незнакомец предрек каждому его судьбу. Эйнару, по его словам, предстояло прожить самую долгую жизнь и намного возвыситься над остальными. Поэтому только от него одного незнакомец потребовал платы за избавление от рабства: если когда-нибудь в его власти окажется человек, причинивший ему ущерб, Эйнар должен будет поступить с ним так же, как он теперь поступает с ним, и даровать ему жизнь и свободу. Напоследок незнакомец на мгновение открыл свое лицо, и они узнали конунга Олава сына Трюггви. Конунг исчез, прежде чем они успели опомниться. Впоследствии жизнь каждого сложилась так, как он предсказал. "И теперь, – заключил Эйнар, – я обязан исполнить то, о чем просил конунг Олав, потому что, похоже, он говорил о тебе, Халльдор..." Так было достигнуто примирение, и Эйнар с Халльдором расстались друзьями (ÍSÞ III, 2144-2149)³.

А вот другая, также отчасти уже известная нам история, рассказанная в "Пряди о Торарине сыне Невьольва" ("Þórarins þáttr Nefjólfssonar", № 31), входящей в сагу о другом Олаве, канонизированном святом короле ("Ólafs saga helga", "Tómasskinna", ок. 1400).

Торарин и его друг Торстейн сын Рагнхильд приезжают в Норвегию к конунгу Олаву сыну Харальда. До этого они вместе были у Кнута Могучего. Сразу же по их прибытии появляется человек по имени Бьярни, который называет себя племянником Торарина. Двое королевских дружинников, уязвленных тем, что им пришлось уступить свои места за столом Торарину и Торстейну, оговаривают их перед конунгом: им якобы стало известно, что оба друга и Бьярни подосланы Кнутом, врагом Олава, с тем чтобы убить его. Доказательство – полученное от Кнута золотое запястье, которое Торарин тайно носит на левой руке. Обнаружив запястье и не поверив объяснениям Торарина, конунг бросает предполагаемых злоумышленников в темницу. По совету епископа устраивается ордалия; раскаленное железо несет Бьярни. Когда в положенное время открывают его руку, оказывается, что на ней остался след. Конунг считает, что это – свидетельство вины Бьярни, епископ же никак не истолковывает этот знак.

Торарин и Торстейн также рассматривают знак на руке Бьярни, и Торстейн говорит, что ему уже приходилось видеть точно такой же. Услышав это, конунг требует объяснений и объявляет, что готов повременить с казнью. Тогда Торстейн рассказывает свою историю.

Как следует из его рассказа, он рано отправился путешествовать, побывал в Иерусалиме и принял там крещение. Когда же он вернулся в Швецию, откуда был родом, и захотел научить свою мать истинной вере, та не пожелала принять ее, заявив, что потеряла сына. В конце концов решили выяснить, чей бог сильнее. Изображения языческих богов поставили в круг и самому могущественному из них было брошено на колени раскаленное железо; все идолы мгновенно вспыхнули и сгорели дотла. После этого Торстейн сам нес это же раскаленное железо; оно было неосвященным, так как там не нашлось священника. На третью ночь, когда подошел срок развязать его руку, Торстейну привиделся во сне человек с сияющим лицом, который сказал, что ему воздастся за стремление обратить мать в христианскую веру и что когда с его руки снимут повязку, она будет еще красивее, чем прежде; он велел носить на ней перчатку и запрети прославлять его. А еще он сказал, что настанет день, когда Торстейн будет оклеветан перед королем, и велел показать руку в случае, если его жизни будет грозить опасность. Наутро, когда развязали руку, на ладони оказался след – будто на ней лежала золотая монета. Поверив этому знаку, мать Торстейна и окружающие их люди приняли крещение, а сам он с тех пор никогда не показывал руку. Окончив рассказ, Торстейн стянул с руки перчатку и предъявил знак. В результате со всех троих было снято обвинение, и они примирились с конунгом, клеветники же, напротив, понесли достойное наказание (ÍSÞ III, 2256-2258).

При всех различиях между этими историями нельзя не обратить внимания на их сходство. Вследствие действительно совершенного, или мнимого преступления герой (или герои) вступает в конфликт с могущественным человеком, во власти которого он находится. Умиротворение достигается в ходе суда, где одною из сторон излагается некое не упоминавшееся ранее событие, которое имело место в прошлом, но, как выясняется, напрямую связано с ситуацией, описываемой в пряди. Тема этого вставного ретроспективного рассказа – сверхъестественное вмешательство в судьбу героя святого (или божественного) помощника, который среди прочего посылает ему свой знак (в "Первой Пряди о Халльдоре" это точное предсказание дальнейшей судьбы Эйнара: его женитьбы на Бергльот, указание будущего места жительства и т. п.) и требует от него определенного поведения в предрекаемой им грядущей ситуации. Полученная в прошлом чудесная помощь актуализируется, таким образом, в настоящем, вызывая благотворный перелом в судьбе героя: конфликт разрешается в его пользу и наступает примирение.

Итак, функция ретроспективного рассказа, вложенного в уста одного из персонажей пряди, в обеих историях идентична – введение в повествование информации, вызывающей резкий поворот в действии. При этом необходимое для разрешения конфликта недостающее звено поставляется автором пряди не раньше наступления того критического момента, когда для него возникает "просвет" в общей цепи эпизодов действия, а именно в ситуации выбора дальнейшей судьбы героя. Что же касается способа изложения новой информации – прямой речи персонажа, то, разумеется, и он не случаен: благодаря ему в полной мере достигается эффект внезапности.

Ведущийся от лица персонажа ретроспективный рассказ и (в предельном случае, каковым, несомненно, является прядь о Халльдоре, о чем еще будет сказано ниже) возникающая на этой основе повествовательная структура "текст в тексте", на взгляд современного читателя, не представляют из себя ничего необычного⁴. Именно поэтому сами по себе они неспособны привлечь наше внимание. Между тем подобные нарративные построения в прядях хотя бы по одной причине заслуживают того, чтобы не остаться незамеченными: они совершенно не характерны для классической исландской саги. Правило, согласно которому "каждая сага должна рассказываться так, как она происходила", диктовало, что то, что имело место сперва, и должно быть изложено прежде того, что имело место потом. Другое дело, что рассказчику саги, связанному требованием линейности изложения, зачастую приходилось – как и любому творцу произведений словесности – решать проблему изображения одновременных событий, в силу чего были неизбежны отдельные непреднамеренные временные смещения, однако в пределах развертывания одной линии действия принцип последовательности изложения соблюдался неукоснительно⁵.

Применительно к нашим двум историям было бы, однако, не вполне корректно говорить собственно о нарушении линейности изложения, поскольку перемещенные в рассказы героев прошлые события вообще не принадлежат в них ко времени повествования главного ("обрамляющего") рассказа, но выходят за его временные границы:

(ПС – прошлое событие; Э – экспозиция; П – проступок, инициирующий конфликт; К – конфликт; р – ретроспективный рассказ героя; PK – разрешение конфликта; 3 – заключение).

Тем самым нарушается другое неписаное правило изложения саги, согласно которому рассказ ее организуется таким образом, что ничто существенное для понимания изображаемых в ней событий не может быть вынесено за пределы повествования, будь то начало истории или ее конец⁶. Руководствуясь этим принципом, рассказчик, собственно, и устанавливал начальную границу своего повествования, определяя момент, до которого ему следовало углубляться в предысторию главного героя или в прошлое представляемого им рода, с тем чтобы "своевременно" приступить к изложению его саги. Если же какие-либо релевантные для последующего действия события по каким-то причинам все-таки не вмещались в хронологические рамки рассказа, то о них, тем не менее, также сообщалось заранее: либо автор упоминал их во вступительной части повествования, либо о них говорилось при введении в сагу того из ее персонажей, кого они непосредственно затрагивали. Нетрудно заметить, что здесь мы столкнулись с произведениями, игнорирующими описанное правило и построенными совершенно иначе.

Но вот перед нами еще один рассказ, также из числа привлекавшихся ранее, который, несмотря на то, что ни одно из представленных в нем событий не выбивается за установленные действием вредные рамки, все же немало напоминает уже рассмотренные здесь пряди.

Находясь в Норвегии, Храфн сын Гудрун, герой одноименной пряди ("Hrafns þáttr Guðrúnarsonar", № 8)⁷, за нанесенные ему оскорбления совершает убийство городского управляющего Кетиля, в доме которого он жил, и, спасаясь от гнева Магнуса Доброго, укрывается в лесах. Конфликт углубляется после первой же – нечаянной – встречи главных героев. Когда конунг охотился, навстречу ему из лесу вышел незнакомый человек и, не называя себя, попросил его защиты. Вняв мольбе о помощи, конунг вручает ему свои знаки и отправляет на зимовку к одному бонду, а напоследок расспрашивает об объявленном вне закона Храфне. Дав уклончивый ответ, незнакомец вновь исчезает в лесу, а конунг догадывается, с кем говорил. Прибыв в надежде захватить преступника в начале весны в усадьбу, где зимовал Храфн, конунг Магнус узнает, что тот уже успел уйти. В гневе он объявляет, что считает для себя большим оскорблением, чем совершенное исландцем убийство, то, что тот его одурачил, после чего назначает награду за голову Храфна и запрещает кому бы то ни было просить за него.

Некоторое время спустя Храфн обращается за помощью к своему родичу Сигвату, крестному и сподвижнику Магнуса Доброго, а в прошлом любимому скальду и близкому другу его отца, конунга Олава сына Харальда, впоследствии объявленного святым. Попытки Сигвата заручиться поддержкой других знатных мужей не увенчались успехом, и Храфн, отчаявшись урегулировать конфликт с помощью посредников, решает приблизить развязку, представ перед государем. Сигвату не удается отговорить его от этого опасного шага, и тогда скальд препоручает Храфна защите того, "кто никогда еще не отказывал в помощи" – святого Олава. Перед тем как взойти на королевский корабль (Магнус Добрый направлялся воевать в Данию и стоял со своей флотилией, ожидая попутного ветра), Сигват обращается с молитвой к "вечному правителю Норвегии", конунгу Олаву Святому.

Далее события в пряди развиваются следующим образом:

*

"Магнус конунг спал на своем месте на корме и пробудился как раз тогда, когда Сигват с Храфном проходили мимо. Он вскочил и закричал: "Вставайте, мои люди! Дует попутный ветер, и в Дании нас ждет победа". Все взошли на свои корабли, поспешно снарядились и отчалили. Когда они приплыли в Данию, люди высадились на берег. Там их ждало большое войско датчан, и завязалась жаркая битва. Магнус конунг был впереди своего войска, а Храфн сын Гудрун шел впереди конунга и храбро сражался, но ни один человек не перемолвился с ним ни словом. В этой битве некоторые видели в войске Магнуса конунга святого Олава конунга. В тот день конунг одержал славную победу" (пер. Е. А. Гуревич, ИС II, 476).

*

Поведение конунга Магнуса при появлении Храфна не может не озадачить читателя: потратив немало времени на поиски человека, объявленного им вне закона, назначив награду за его поимку, конунг, когда тот наконец оказывается в пределах досягаемости не только не пытается задержать его, но будто бы и вовсе не замечает его присутствия на корабле. Отнести столь явное равнодушие государя к нашему герою на счет внезапно отодвинувших в его глазах все прочие заботы государственных дел – казалось бы, очевидное объяснение, будь перед нами собственно "королевская сага", но оно совершенно "не работает" в художественном пространстве "прядей о поездках из страны" с характерным для него смещением системы приоритетов в сторону частной истории заезжего выходца из Исландии. У норвежского короля – героя пряди на первом месте всегда его взаимоотношения с исландцем. Неслучайно поэтому эпизод, демонстрирующий загадочное отступление от этого правила (читатель не может не догадываться, что странное поведение конунга еще получит объяснение в своем месте), сменяется вполне канонической сценой королевского суда над Храфном, который состоялся сразу же по окончании битвы.

Вечером, как только норвежцы возвратились к кораблям и возблагодарили Бога за победу, конунг потребовал к себе Храфна. Сигват и другие хёвдинги попросили даровать ему пощаду за храбрость, однако конунг отказался что-либо обещать заранее. Отвечая на вопросы Магнуса Доброго, Храфн подробно изложил все смягчающие его вину обстоятельства (включая и такое, как сложенная после убийства Кетиля краткая поминальная песнь, впрочем, удавшаяся ему меньше, нежели исполненная тут же хвалебная песнь в честь конунга – традиционный способ заслужить прощение, "выкупив" свою голову подношением панегирика). Сумев, таким образом, достойно ответить на все вопросы конунга и вдобавок завоевать его расположение сочинением хорошей хвалебной песни, Храфн более не сомневался в своей удаче. И он не обманулся в своих ожиданиях: ему была дарована пощада, и он достиг полного примирения с правителем Норвегии, но... как выясняется, отнюдь не вследствие проведенного государем дознания или убедительных аргументов, приведенных героем в свою защиту, и не благодаря мастерскому владению скальдическим искусством, или отваге, проявленной в бою.

Когда разбирательство дела было закончено, конунг сказал:

*

"А теперь я расскажу о том, что случилось со мной. Когда я спал на корабле, мне явился Олав конунг, мой отец, и обратился ко мне с гневной речью: Вот ты лежишь тут, Магнус конунг, и у тебя одна забота: как бы убить родича моего скальда из-за какой-то безделицы, и это – вместо того, чтобы подумать о том, как одержать славную победу над твоими врагами датчанами, а ведь уже задул попутный ветер. Будь милостив ко всем, кто сейчас находится на корабле, или тебя ждет возмездие в этом мире и не будет тебе удачи". А как только я проснулся, я увидел, как вы оба, Сигват и Храфн, проходили мимо, и тогда я еще больше устрашился предостережения моего отца, так что мне уже было не до убийства Кетиля или других проступков Храфна. А теперь добро пожаловать к нам, Храфн, ибо этого хочет мой отец, а в качестве возмещения за то, что плохо с тобой поступил, я даю тебе в жены Хельгу дочь Кетиля и с нею большое приданое" (ИС II, 478).

Итак, устроенный конунгом Магнусом суд над исландцем хотя и позволил ему выяснить, что за человек Храфн, в действительности был не более, чем видимостью беспристрастного разбирательства: судьба главного героя пряди, вопреки предваряющему выяснение обстоятельств дела заявлению государя о том, что он "пока не готов обещать пощаду Храфну", окончательно решилась еще в тот момент, когда исландец впервые ступил на королевский корабль. И каковы бы ни были раскрывшиеся затем перед конунгом достоинства Храфна, он избежал расправы (и даже больше: получил возмещение за то, что государь "плохо поступил" с ним!) исключительно в результате заступничества святого Олава, внявшего молитве "своего скальда" и пригрозившего возмездием и военным поражением собственному не в меру мстительному сыну. Мотивом разрешения конфликта оказывается, таким образом, не справедливость и мудрость монарха, в конце концов убедившегося в правоте обвиняемого, но вмешательство высшей силы – разгневанного святого, угрозами "насаждающего" милосердие.

Как видим, неожиданный поворот в повествовании достигается уже наблюдавшимися ранее композиционными средствами. Однако нарративная структура "Пряди о Храфне сыне Гудрун" имеет одно отличие от структуры рассмотренных ранее произведений. В данном случае налицо явное нарушение линейности действия: прошлое событие, отчет о котором перемещен в рассказ конунга, принадлежит ко времени повествования:

Событие (ПС), сыгравшее решающую роль в судьбе героя, имело место на завершающей стадии развития конфликта (К) и, более того, явилось прямым его порождением, однако отчет о нем был намеренно отложен автором пряди, иными словами, превращен им в ретроспективный рассказ (р). На то, что при этом рассказчик руководствовался желанием озадачить аудиторию, указывает данный им последней намек на грядущий поворот в повествовании – необъяснимое, исходя из логики развертывания всего предшествующего действия, как и вообще поэтики прядей, поведение конунга. Точно рассчитанный эффект от нарушения линейности рассказа – изображения следствия прежде объяснения причины – подкреплялся тем, что его автор вовсе не торопился удовлетворить любопытство своих заинтригованных слушателей или читателей, искусственно (и, добавим, весьма искусно!) оттягивая раскрытие истинной подоплеки происходящего.

О мастерстве рассказчика, сумевшего до мельчайших деталей предусмотреть реакцию аудитории на загадочное бездействие короля, в момент кульминации повествования внезапно оставляющего в покое исландца, свидетельствует и умело конструируемый им скрытый параллелизм двух разновременно представленных фрагментов этого разъятого на части эпизода. Безошибочно прогнозируемое, но так или иначе обреченное остаться невысказанным недоумение аудитории, вызванное противоречащим всем канонам поведением короля – героя пряди, находит прямой, вербализованный отклик в гневной речи святого Олава, который упрекает своего сына за то, что тот до сих пор вел себя именно так, как и было положено королю – герою пряди: вместо того чтобы думать о делах государственной важности, более всего заботился о преследовании исландца! Отвечая словом, вложенным в уста персонажа, на предполагаемый вопрос читателя, автор, преднамеренно или нет, по сути дела, выходит за границы повествования и разоблачает канон, поскольку (пусть и в завуалированной форме) делает объектом комментирования не что иное, как самый нарративный механизм "прядей об исландцах". Обнажение канона, однако, вовсе не имело своей целью его разрушение или даже простое от него отступление. Вмешательство святого Олава – конунга, ничуть не менее короля Магнуса озабоченного судьбой Храфна, племянника его любимого скальда, – было призвано лишь коренным образом изменить отношение здравствующего правителя Норвегии к исландцу. Враждебность и преследование сменяются милостью и щедростью, одно остается неизменным – повышенное внимание государя к особе главного героя.

"Прядь о Храфне", таким образом, прямо перекликается с теми рассказами, где главный герой вступает во взаимодействие с двумя государями, один из которых, как правило, настроен против него, а другой оказывает ему поддержку. В нашем случае, однако, реализация этой схемы имеет свои особенности. Сверхъестественное явление "вечного правителя Норвегии" в роли доброго короля приводит к "раздвоению" функции конунга в пряди: из сурового гонителя Магнус после выслушанной им отповеди Олава и сам превращается в справедливого и милосердного государя. Прощение и возвышение Храфна, таким образом, – прямое следствие моральной победы, одержанной святым конунгом.

Так что же такое ретроспективный рассказ от первого лица: нарративный прием, применение которого отмечает неожиданный поворот в действии, или же элемент определенного структурного блока, с теми или иными вариациями воспроизводимого в отдельной группе прядей, а именно тех, где обычно заданная в "прядях о поездках из страны" общая (макро-)структурная схема "отчуждение → примирение" реализуется в некоей закрепленной, готовой последовательности структурных элементов, как то: действительное или мнимое преступление героя → конфликт с высшим по статусу → разрешение конфликта посредством суда, где одной из враждующих сторон излагается прошлое событие, в котором участвовал сверхъестественный помощник, заранее предрешивший благоприятный для героя пряди исход дела? Если ведущийся от лица персонажа ретроспективный рассказ выполняет функцию поворотного пункта повествования только в рамках выделенного в рассмотренных трех историях структурно-тематического блока, то говорить о нарративном приеме не приходится, поскольку "прием" предполагает высвобождение функции, вычленение ее из стандартной ситуации (в нашем случае – сцены суда, чудесного вмешательства в судьбу героя и т. д.). Ретроспективный рассказ можно будет трактовать как прием, связанный с разработкой в прядях техники поворотного пункта, лишь в том случае, если будут обнаружены тексты, в которых он выступал бы в той же нарративной функции, но вне описанного структурно-тематического блока.

Подобные тексты существуют. Как представляется, самое красноречивое доказательство того, что ретроспективный рассказ персонажа может рассматриваться как нарративный прием, сигнализирующий о повороте в действии, дает одна из прядей "Morkinskinna" – "Прядь об Одде сыне Офейга" ("Odds þáttr Ófeigssonar", № 11, ÍSÞ III, 2185-2188), произведение, в отличие от приводившихся ранее историй, совершенно лишенное христианского содержания. Главное же: в этой пряди нет и намека на описанную ранее ситуацию, составной частью которой было вмешательство в судьбу героя сверхъестественных сил.

Одд и его люди проводят зиму на севере в Финнмёрке, области, подвластной Норвегии. Весной по пути на юг выясняется, что спутники Одда незаконно торговали с финнами. Как и сбор "финской подати" (ftnnskattr), вся торговля с финнами находилась в исключительном ведении конунга (действие истории относится к эпохе правления Харальда Сурового), а также его наместника, и без их разрешения не могло быть и речи о самовольном обмене товарами с финнами. Одду поэтому приходится позаботиться о том, чтобы их не захватили с поличным. Основная часть повествования пряди – это рассказ о многократном перепрятывании незаконного груза и обысках на корабле, производимых сперва конунговым наместником Эйнаром Мухой, а затем и самим конунгом⁸. При этом своим спасением исландцы прежде всего были обязаны помощи Торстейна, королевского дружинника и друга Одда: это он предупреждал Одда о каждом готовящемся визите конунга и советовал ему, куда прятать товары.

Корабельщикам в результате удается провести Харальда Сурового и избежать расправы. Однако обычная для "прядей о поездках из страны" концовка – примирение с конунгом – на этот раз отсутствует, и конфликт остается неразрешенным. Вероятно, поэтому рассказ не заканчивается бегством Одда, но получает продолжение.

После того как Одд и его люди выходят в море, герой пряди обращается к своим спутникам со следующими словами:

*

"– Теперь я должен рассказать вам, как было дело и что мне приходилось предпринимать. Я просил вас не покупать у финнов больше, чем позволено, однако вы позабыли об осторожности. Когда же стало ясно, что нам не избежать встречи с Эйнаром, я сказал, чтобы вы приняли его как полагается, но постарались отвлечь его и сбить с толку, потому что знал за вами вину. И еще я велел плыть, пока он был у нас, и все для того, чтобы поскорее от него отделаться. А потом, когда конунгу доложили, что показался какой-то корабль, и он спросил, не мы ли это, Торстейн, наш друг, ответил, что это, верно, рыбаки. "Хороший улов, – сказал конунг, – достается тому, кто знает свою выгоду, и этот улов – наверняка мой". Но нам все же удалось сохранить свой улов и ускользнуть от него, и благодарить за это следует Торстейна" (пер. Е. А. Гуревич, ИС II, 515).

*

Вслед за этим сообщается, что Одд приезжает в Исландию и отправляется к себе домой.

Закономерно возникает вопрос: какую новую, неожиданную для них информацию, действительно проливающую свет на то, как было дело, могли извлечь из речи Одда его спутники, сами бывшие участниками операции по перепрятыванию незаконного груза? Очевидно, что рассказ героя – это, по сути дела, похвальное слово Торстейну, с самого начала вставшему на сторону исландцев в их конфликте с конунгом и сделавшему все от него зависящее для их спасения. Однако и это обстоятельство хорошо известно как корабельщикам, так и аудитории пряди, собственно же "новостью" и для тех и для других была лишь одна, обойденная в предшествующем изложении истории, деталь: сообщение о разговоре, состоявшемся между конунгом и его дружинником, когда был замечен корабль Одда. Деталь эта, однако, при всей ее красноречивости, мало что добавляла к и так ясной (по крайней мере, для победителей) картине разворачивавшихся в пряди событий, и рассказчик пряди навряд ли стал бы вынуждать Одда выступать с речью единственно ради ее обнародования. Каковы же в таком случае истинные функции и прагматика ретроспективного рассказа героя? Как представляется, на этот раз они – сугубо формальные. Ретроспективный рассказ, избыточный с точки зрения развития действия (достаточно опустить его, чтобы убедиться, что не будут нарушены никакие причинно-следственные связи, доказательство чему – его отсутствие в более поздних списках пряди: рукописях XIV и XV вв. "Hulda-Hrokkinskinna"), введен в прядь для перехода к заключительной части истории и "перевода" конфликта Одд – конунг в конфликт Торстейн – конунг. Настойчиво акцентируя внимание аудитории на роли Торстейна в предшествующих событиях, автор пряди сразу же вслед за этим делает его главным героем повествования: друг и помощник Одда становится естественным преемником неразрешенного конфликта между исландцем и Харальдом. В конце пряди рассказывается, что следующим летом Одд в благодарность за оказанную ему помощь посылает Торстейну двух чистокровных кобыл рыжей масти. Торстейн, опасаясь, что этот подарок раскроет его участие в деле Одда, решает преподнести лошадей Харальду, представляя дело так, будто Одд прислал их в дар конунгу. Тот, однако, без труда догадывается, кому предназначался подарок ("Я не заслужил подарка от Одда. Он послал его тебе, а не мне, тебе им и владеть"), и велит убить Торстейна. Но люди не пожелали подчиниться королевскому приказу, и Торстейн оставил дружину и "больше не поддерживал дружбы с конунгом" (ИС II, 516).

Как видим, обращение к прошлому в "Пряди об Одде" – это своего рода нарративный "маневр", подготавливающий замену главного героя, а тем самым и продолжение рассказа после исчезновения со сцены его центрального персонажа. Для нас же самым существенным оказывается то обстоятельство, что действие пряди в данном случае продвигает вперед даже не содержание ретроспективного рассказа, но факт его присутствия, что само по себе не может не выводить на первый план его формальную, организующую функцию в построении повествования.

Как и в рассмотренных ранее прядях, в истории Одда ретроспективный рассказ отмечает заключительную стадию конфликта (хотя последний вообще не находит разрешения – примирения не наступает). В уже упоминавшемся ранее анекдоте о Халли Челноке, скальде-трикстере, одном из придворных поэтов Харальда сына Сигурда, ретроспективный рассказ и вовсе не связан с завершающими фазами повествования: напротив, он инициирует конфликт.

В этом эпизоде пряди ("Sneglu-Halla þáttr", kap. 7, "Flateyjarbók")⁹ мы вновь сталкиваемся с королевским наместником Эйнаром Мухой, исправно защищающим интересы Харальда Сурового на севере страны. Более того, завязкой истории, рассказывающей об очередной выходке Халли, служит не что иное, как описание участи, ожидавшей Одда и его спутников в случае, если бы им не удалось ловко провести сборщика финской дани.

В начале эпизода сообщается о том, что конунг ожидает прибытия Эйнара на рождественский пир, в связи с чем Халли и его товарищ по скамье Сигурд беседуют о могущественном госте. Ситурд делится с Халли тем, что ему было известно об Эйнаре: этот человек "никогда не платит возмещения за учиненные им убийства или грабежи" и "никто не решается перечить ему или идти против его воли" (ИС II, 506). Предостерегающие речи приятеля лишь раззадоривают Халли: он бьется об заклад с Сигурдом, что если Эйнар нанесет ему обиду, он не только призовет его к ответу, но и сумеет добиться того, чтобы тот уплатил ему возмещение.

Как водится, подходящий случай не заставил себя долго ждать.

К Рождеству приезжает Эйнар и во время застолья в ответ на просьбу конунга позабавить пирующих рассказом о том, что произошло во время его поездок, сообщает об инциденте, который имел место летом, когда ему повстречался исландский корабль, направлявшийся на юг из Финнмёрка. Эйнар обвинил исландцев в незаконной торговле с финнами, однако они все отрицали, но, тем не менее, наотрез отказались пустить людей Эйнара на борт, когда тот потребовал обыскать корабль. В ответ Эйнар напал на купцов и уничтожил их всех до одного. Наибольшую отвагу в этом бою проявил некий исландец по имени Эйнар. По признанию Эйнара Мухи, ему не доводилось встречать более достойного противника.

Реакция Халли на рассказ Эйнара последовала незамедлительно:

*

"Он швырнул свой нож на стол и перестал есть. Сигурд спросил, уж не заболел ли он. Он отвечает, что здоров, но что это – хуже болезни.

– Эйнар Муха рассказал о гибели Эйнара, моего брата. Он сказал, что сразил его прошлым летом на торговом корабле. Вот и представился случай потребовать у него возмещения" (ИС II, 507).

*

Описанный Эйнаром "случай из прошлого", отличающийся от ситуации, в которой оказался Одд сын Офейга, лишь своим трагическим исходом, служит, таким образом, толчком для возникновения конфликта между безродным исландцем и всесильным королевским наместником. Главное же – конфликт возникает здесь как неожиданный и острый поворот в действии, вызванный информацией, содержащейся в ретроспективном рассказе одного из его участников.

Знаменательно, что и разрешается он также в результате неожиданного острого поворота, который и на этот раз не обходится без обращения к прошлому. Убедившись, что Эйнар не намерен платить возмещения за убийство его брата (как и можно было ожидать, события в пряди развиваются по плану, намеченному в экспозиции рассказа, где сообщалось о чинимых Эйнаром беззакониях), Халли, тем не менее, находит наконец способ добиться своего. В присутствии Эйнара он рассказывает конунгу якобы привидевшийся ему сон. Приснилось же ему, что он – не кто иной, как Торлейв Ярлов Скальд, а Эйнар Муха – Хакон ярл, и что будто бы он сочинил о нем нид (хулительные стихи), причем кое-что из этого нида ему "даже удалось запомнить". В подтверждение своих слов Халли поворачивается спиной к конунгу и Эйнару и начинает что-то бормотать себе под нос, так что невозможно разобрать ни слова. Харальд сразу же догадывается, что рассказанный Халли сон – это завуалированная угроза в адрес его гостя, и советует тому согласиться на требование Халли. Эйнару приходится подчиниться.

По ходу действия Эйнар и Халли явно меняются местами. Теперь наступает черед скальда заговорить с позиции силы – прибегнув к неожиданному и хитроумному маневру, наш герой в итоге добивается желаемого, оборачивая в свою пользу, казалось бы, безнадежное дело. И вновь кардинальный поворот в повествовании, предопределивший развязку конфликта, осуществляется средствами ретроспекции, т. е. тем же способом, каким был представлен и самый инцидент, инициировавший столкновение героев. Под видом сна, а сны в художественном универсуме исландской саги обыкновенно, выполняли роль пророчества: функция, на которую и намекал Халли, обнажая своей уловкой условность традиционного приема, – герой пряди обращается к прошлому событию, молва о котором ко времени действия пряди уже многие десятилетия передавалась из уст в уста. Поэтому, в отличие от Эйнара, подробно изложившего свое летнее приключение, Халли достаточно было лишь назвать имена героев своей истории и упомянуть о факте сочинения нида, остальное каждый из присутствующих без труда мог восстановить по памяти сам. Намек на историю Торлейва Ярлова Скальда и ярла Хакона – это, по сути дела, знак ретроспективного рассказа, присутствующего здесь в свернутом виде. Однако механизм действия этого невысказанного рассказа о прошлом такой же, как и в уже известных нам случаях: разрешение конфликта в пользу главного героя.

Используя ретроспекцию в наиболее острые моменты действия – в сценах зарождения и развязки конфликта, рассказчик пряди подчеркивает параллелизм этих двух ситуаций. Если Эйнар в ответ на просьбу Харальда поведать о каком-нибудь недавнем случае из его богатой ратными свершениями жизни припоминает и к примеру рассказывает о стычке с исландцами, то Халли, как сразу же догадывается конунг, апеллирует к общеизвестному примеру, напоминая о том, каким способом могут разрешаться конфликты между знатными хёвдингами и несправедливо обиженными ими людьми низшего звания: Хакон ярл, разграбивший принадлежавшие Торлейву товары, спаливший корабль и убивший его спутников, жестоко поплатился за свое злодейство, когда скальд сложил ему в отместку хулительные стихи, которые нанесли непоправимый ущерб его здоровью и репутации (ИС II, 446-457)¹⁰. Даже реакция конунга, на всем протяжении рассказа пытающегося погасить конфликт между Халли и Эйнаром, выражается в двух совершенно идентичных аргументах, к которым он прибегает до и после переломного "пункта" действия: сперва убеждая Халли отказаться от своих притязаний ("людям и позначительнее, чем ты, приходилось сносить от него подобное"), а затем склоняя Эйнара к решению откупиться от исландца ("нид обращали и против более могущественных людей, чем ты").

Между тем эпизод не заканчивается победой главного героя над обидчиком. Нуждается в завершении и "обрамляющее" центральный конфликт действие: спор между Халли и Сигурдом. Чтобы окончательно "замкнуть" рассказ, автор вновь прибегает к ретроспекции, на этот раз возвращающей нас к завязке истории. Узнав от Халли о поражении его противника, Сигурд готов вручить ему выигранное им золотое кольцо, однако тот, вопреки ожиданию, отказывается принять его, заявляя, что "не хочет ни в чем уступать" своему товарищу. Только теперь Халли наконец раскрывает Сигурду, "как было дело": оказывается, он вовсе не состоял в родстве с человеком, которого убил Эйнар, и только хотел проверить, удастся ли ему вытянуть из него деньги!.. Внезапно открывшаяся истина заставляет читателя заново оценить все предшествующее поведение главного героя, который с этого момента предстает перед ним уже не в роли бесстрашного блюстителя семейной чести, но в качестве ловкого плута, сумевшего провести не только известного своей несговорчивостью королевского наместника, но и самого конунга.

Итак, по ходу действия автор трижды прибегает к ретроспекции, причем каждый раз – в ключевых, решающих моментах своего рассказа. Обращение к "недавнему" прошлому, выход за временные рамки повествования поставляет необходимый предмет для конфликта и образует завязку излагаемой истории (ср. aufbauende Rückwendung в терминологии Лэммерта). Из прошлого же, но куда более отдаленного, извлекается в точке наивысшей кульминации рассказа и тот эталонный "пример", который при проекции его на будущее героев разыгрываемой драмы ведет к разрешению конфликта (auflösende Rückwendung). И наконец, венчает историю "внутренняя ретроспекция" – возврат к ложному утверждению, сделанному героем на раннем этапе развития действия, который раскрывает обман и выставляет в истинном свете все описанные прежде события. Ретроспективные речи главных персонажей рассказа служат, таким образом, несущими опорами всей его повествовательной конструкции.

Перед нами, естественно, не может не встать вопрос об источниках ретроспективного рассказа в прядях, и одна из возможностей, которую неизбежно приходится принимать в расчет при обсуждении проблемы его происхождения, – это заимствование. Разумеется, трудно представить себе механизм проникновения инокультурного нарративного приема как такового отдельно от организуемого им конкретного повествования: объектом заимствования служат не структурные модели, но произведения, в которых они используются, и именно последние способны в дальнейшем послужить образцами для подражания. Поэтому рассматривать гипотезу заимствования имеет смысл лишь в том случае, если будут обнаружены предполагаемые рассказы-посредники, тексты, способные сыграть роль проводников чужеродного влияния. Забегая вперед, заметим, однако, что, к сожалению, и тогда едва ли удастся найти сколько-нибудь надежные доказательства, подтверждающие, что эти тексты действительно выполняли приписываемые им функции, а не были, напротив, пересажены на основательно подготовленную задолго до их проникновения почву. Невозможность выстроить относительную хронологию прядей, в большинстве своем совершенно самостоятельных повествований, по тем или иным соображениям включенных в одни рукописи королевских саг, но по каким-то причинам выпущенных или попросту отсутствующих в других, не позволяет реконструировать даже приблизительную "эволюцию" этого жанра, не говоря уже об отдельных его структурных элементах.

И тем не менее, заведомое отсутствие перспективы оценить реальный вклад чужеземных образцов в появление ретроспективного рассказа в прядях не умаляет важности обращения к тому единственному известному нам произведению, чьи бесспорные "интернациональные" корни наделили его именно теми качествами, которые при определенных условиях могли бы позволить ему выступить в роли проводника инокультурного влияния. Рассказ, о котором пойдет речь – "Прядь о Хрои Простаке".

Ретроспективный рассказ и заимствованный сюжет: "Прядь о Хрои Простаке" и Senex caecus

Несмотря на то, что "Прядь о Хрои Простаке" ("Hróa þáttr heimska")¹¹ в основной своей части – не что иное, как прямая адаптация одной из многочисленных новелл-притч знаменитой восточной "истории семи мудрецов", ей все же не удалось до конца избежать той участи, которая обычно подстерегала пересаживаемые на скандинавскую почву заимствованные мотивы. Последние в силу особой способности исландской традиции притягивать к себе и без остатка ассимилировать чужое, как правило, подвергались столь основательной переработке, что нередко вообще утрачивали какую бы то ни было связь со своими непосредственными источниками. Хорошо известный и яркий пример подобного растворения и поглощения иностранного влияния – сон Флоси в главе 133 "Саги о Ньяле", восходящий к одной из историй, рассказанных в "Диалогах" Григория Великого¹².

В отличие от лежащих в основе отдельных эпизодов трудноотождествимых заимствованных мотивов, свободно встраиваемых в совершенно новые для них повествовательные конструкции, "Прядь о Хрои", ловко выхватившей из неведомого источника не разрозненные элементы-мотивы, но связную сюжетную канву восточной новеллы, было значительно труднее скрыть свое происхождение за обязательными в таких случаях внешними преобразованиями. Тем заметнее потребовавшиеся для этого перемены. Начать с того, что в первой части истории ничто не указывает на ее иноземные корни, более того – повествование, предваряющее основное действие рассказа, носит подчеркнуто местный, скандинавский характер.

В нем мы знакомимся с главным героем пряди, датчанином по имени Хрои, купцом и искусным ремесленником, сколотившим состояние в торговых поездках в разные страны. Однако неудачи преследуют Хрои: дважды ему, потерявшему все свое добро в морской стихии, удается вновь подняться и разбогатеть, но после постигшего его в третий раз кораблекрушения он решает обратиться за помощью к правившему в те времена датскому конунгу Свейну Вилобородому (987-1014). По просьбе Хрои конунг входит с ним в долю, внося свои средства в его торговое предприятие, с тем чтобы его королевская "удача" и "везение" (gipta og hamingja) пересилили "неудачу" (úgæfa) Хрои. Отныне дела последнего идут хорошо, и из Хрои Неудачника (ófara Hrói) он превращается в Хрои Богача, или Хрои Великолепного (Hrói hinn auðgi eðr Hrói hinn prúði)¹³. Тогда-то, встав на ноги, наш герой, вопреки совету и желанию конунга, решает обрести самостоятельность и возвращает Свейну его долю. Следующая же поездка Хрои показывает последствия этого решения.

На этот раз путь героя лежит в Швецию. По прибытии туда Хрои встречает человека по имени Хельги, назвавшегося дружинником шведского конунга Эйрика. Тот заверяет Хрои, что им уже доводилось встречаться прежде, и предлагает ему сделку: обменять весь привезенный им груз на содержимое принадлежащего ему склада с товарами. Осмотрев склад, датчанин соглашается обменять "все на все", и на следующий день Хельги вывозит с корабля то, что ему причиталось. Хрои, однако, пропускает условленный срок и является за приобретенными у Хельги товарами лишь наутро после назначенного дня. Каково же было его удивление, когда оказалось, что двери распахнуты и склад пуст! Обойдя его, он наткнулся на спящего Хельги, который на вопрос Хрои о том, куда делись товары, которые он у него выменял, сперва отвечал, что знать не знает ни про какие товары, а потом признался, что вынес их со склада в условленный день, но поскольку Хрои не явился за ними, а их могли украсть, был вынужден перенести их в другое место и теперь считает, что они принадлежат ему. Хрои замечает на это, что недолго разбогатеть, промышляя мошенничеством, Хельги же отвечает, что по законам их страны никто не вправе оставлять без присмотра свое добро, дабы оно не стало добычей воров, а потому Хрои должен будет предстать перед королевским судом.

Расставшись с Хельги, Хрои продолжил свой путь "к другому двору". Однако, едва успев поравняться с ним, обнаружил, что его догоняют два человека; один из них весьма походил на того, с кем он заключил столь неудачную сделку. На шею Хрои был накинут ремень, на котором висел драгоценный нож. Шедший впереди – его звали Торгисл и он приходился братом Хельги – схватил ремень, сказав, что лишь возвращает себе свое: Хрои, мол, похитил у него ремень с ножом, который был изготовлен по его заказу в Англии, когда они оба были в Валланде (во Франции). Хрои лишь улыбнулся в ответ, заметив, что не видит большой выгоды от своего путешествия, и пошел своим путем.

Спустя некоторое время ему повстречался одноглазый человек, рослый и свирепый с виду. Он сказал, что они с Хрои видятся не впервые, и доказательства тому – налицо. Когда же тот не смог припомнить, чтобы они когда-либо встречались, незнакомец обвинил его в том, что однажды в торговой поездке на острове Самсей Хрои, сам одноглазый от рождения, с помощью финнов-колдунов отобрал у него и присвоил себе его глаз. Поэтому-то глаза у него разные (о том, что один глаз у Хрои был синий, а другой черный, сообщалось в самом начале рассказа), однако "всякий, кто в своем уме, видит, что оба эти глаза находились в одном черепе", теперь же их рассудит конунг, а также вынесет решение по другому иску – о краже ножа и ремня у его брата Торгисла. Хрои не признал себя виновным и, расставшись с одноглазым человеком, возвратился на свой корабль.

На другой день Хрои отправился к borgarhlið – 'городским воротам' (именно так, а не в качестве 'входа в крепость' – обычного толкования словарей – следует понимать это слово, за которым в то время в Скандинавии не стояло решительно никакой реальности). Там, проходя мимо одного дома, он нечаянно подслушал разговор, предметом которого был он сам. Один из собеседников спрашивал, неужто Хрои Простак явится на тинг, другой отвечал: "Плохо обстоят дела этого человека, потому что конунг всегда выносит решение в пользу братьев, правы они или нет". Хрои притворился, что ничего не слышал, и пошел дальше. Затем ему повстречалась молодая женщина, идущая за водой. Ему показалось, что он никогда не видал большей красавицы. Разговорившись с девушкой, Хрои выяснил, что зовут ее Сигрбьёрг и она – дочь Торгнюра лагмана. Когда Хрои узнал, кто ее отец, он заметил, что ему "пригодилась бы его мудрость", и спросил девушку, не согласится ли она помочь ему. Та велела ему стать под ее светелкой и внимательно слушать и заминать, о чем они с отцом будут беседовать.

Торгнюр лагман (лагманами называли предводителей местных тингов, которые возглашали на них законы и представительствовали перед конунгом от имени бондов), чьи хитроумные ответы позволят герою пряди снять с себя возведенные на него обвинения и выйти победителем в тяжбе с братьями-обманщиками, – по всей видимости, реальное лицо, обладавшее немалой властью и, по свидетельству саги, авторитетом "самого мудрого человека в Швеции". Главная причина, по которой "Прядь о Хрои Простаке", датчанине, отправившемся в торговую поездку в Швецию, оказалась включенной в "Отдельную сагу об Олаве Святом" в "Книге с Плоского Острова", и состоит в том, что в числе ее центральных персонажей был Торгнюр, чей образ, по-видимому, сливался с образом его сына, также лагмана по имени Торгнюр (он упоминается в заключении к пряди), жившего во времена Олава Святого и прославившегося обращенной к шведскому конунгу Олаву смелой речью, которая привела к установлению мира между Норвегией и Швецией¹⁴.

Как явствует из следующей сцены, в которой Хрои подслушивает разговор отца с дочерью, Торгнюр был слеп: он "узнает голос своей дочери", расспрашивает ее о погоде, а затем, услыхав, что она тяжело вздыхает, осведомляется, не встречалась ли она с Хрои и не приглянулся ли он ей. Между тем в версии "Пряди о Хрои" в "Книге с Плоского Острова" отсутствуют прямые указания на этот счет. Правда, в "Пряди о Стюрбьёрне Воителе Шведов" ("Þáttr Styrbjarnar svíakappa"), которая предшествует рассказу о Хрои в этом собрании королевских саг, сказано, что Торгнюр сын Торгнюра, бывший лагманом при Эйрике Победоносном, в те времена уже состарился и 'плохо видел" ("uar (...) litt syndr"). Не исключено, что отсутствие упоминания этого факта в "Пряди о Хрои" – следствие соседства в пределах одной компиляции двух разных и вполне самостоятельных текстов, в которых фигурировал Торгнюр: редактор мог расценить содержавшиеся в рассказе о Хрои сведения о лагмане как повтор и опустить их¹⁵. Судя по всему, именно так и случилось, поскольку о слепоте Торгнюра говорится в сохранившемся позднем фрагменте отдельной редакции "Пряди о Хрои" (в AM 557, 4to), где повстречавшаяся герою молодая женщина представляется дочерью "мудрого Торгнюра Слепого" ("Þorgnys spekings hins blinda"). О том, насколько существенна эта деталь образа мудрого советчика, станет ясно из дальнейшего.

Сигрбьёрг спрашивает отца, как бы он поступил, окажись он на месте Хрои. Торгнюр говорит, что ответил бы хитростью на хитрость, ложью на ложь и сделал бы встречное бездоказательное заявление в ответ на бездоказательное заявление своего противника, а потом рассказывает, что именно он мог бы противопоставить каждому обвинению, выдвинутому братьями. Подслушанные Хрои ответы мудреца, однако, не приводятся в сцене беседы отца с дочерью: Как говорится в пряди, "рассказ об этом последует позднее". На тинге, куда Торгнюр является с большой свитой, к которой, по совету Сигрбьёрг, присоединяется и Хрои, в присутствии конунга происходит судебное разбирательство. Первым излагает свое дело Хельги. Он рассказывает, каков был уговор между ним и датчанином и как тот вовремя не забрал свое добро, что и дало ему основания присвоить его себе. Затем конунг дает слово Хрои; тот не опровергает сказанного его противником, однако заявляет, что поскольку они с Хельги договорились, что ему при обмене отходит все содержимое склада, он вправе претендовать на "бывших внутри ползучих тварей, моль, червей и паразитов", и на самого Хельги впридачу, которого он намерен продать как своего раба, – он также находился внутри при заключении сделки.

Затем наступает очередь Торгисла. Он утверждает, что Хрои похитил у него сокровища – нож и ремень. У того и на это обвинение был готов ответ: встречный иск Торгислу. Он рассказывает целую историю о том, как вместе со своим младшим братом Сигурдом отправился в торговую поездку в Валланд. Там на базаре некий человек увязался за его братом, заметив, что в кошельке у мальчика было много денег, и, с тем чтобы завладеть ими, убил его. Когда Хрои, узнав о случившемся, пришел туда, где лежало тело его брата, он обнаружил, что деньги исчезли, но рядом с трупом оказались нож и ремень, которые он и забрал. Теперь же, если верить Торгислу, выходит, что это он убил и ограбил его брата, и пусть конунг вынесет свой вердикт.

После этого вышел вперед Торир, их брат, и, изложив свое дело (об украденном глазе, о чем в пряди рассказывалось ранее), сказал, что рассудить их нелегко, однако он рассчитывает, что конунг с большим вниманием прислушается к его словам, а также к тому, что говорили его братья, поскольку все они всегда служили ему верой и правдой, чем к речам какого-то чужеземца. Когда же спросили Хрои, признает ли он выдвинутое против него обвинение, тот заявил, что все услышанное ими – ложь. В подтверждение своих слов он предложил вынуть у них обоих по глазу и положить их на весы: коли они принадлежат одной голове, как настаивает Торир, то и вес должны иметь одинаковый. Если Торир окажется прав, то получит возмещение, которое назначит конунг, если же он откажется отдать глаз, то должен быть признан обманщиком. Торир, как и следовало ожидать, не пожелал подвергнуться испытанию.

Тогда слово взял Торгнюр. Он сказал, что братья незаслуженно пользовались доверием конунга, но теперь должны быть наказаны, и право решить их участь принадлежит Хрои. Тот, не долго размывая, вынес приговор каждому. Торгисл и Торир подлежали смерти, а Хельги изгнанию, причем все его имущество отходило Хрои. С этой поры Хрои получил прозвище Мудрый (Hrói hinn spaki). Он взял в жены Сигрбьёрг, после чего посетил датского конунга Свейна, которому поведал обо всем, что с ним произошло, и преподнес ему богатые дары, а затем вернулся в Швецию. Торгнюр лагман тем временем умер, и на его место заступил его сын Торгнюр, тоже мудрый человек. Хрои разделил с ним "по закону" оставшееся после его отца имущество и поселился в Швеции, где от него "ведут свой род многие видные люди".

Причудливое сочетание специфически местного колорита с экзотическими, чуждыми исландской литературе деталями (включая и такие, как городские ворота или девушка, идущая за водой), не говоря уже о необычных претензиях братьев-обманщиков и не менее невиданных, ни на что не похожих ответах на их обвинения, с помощью которых их удается одолеть, – все это выдает нескандинавскую основу сюжета "Пряди о Хрои", отдельные же ее моменты (требование о поимке и выдаче всех насекомых при обмене "всего на все", история об отобранном глазе и предложение взвесить глаза, чтобы установить истину) прямо указывают на ее интернациональный источник – "историю семи мудрецов"¹⁶.

"Прядь о Хрои" – не единственное произведение древнеисландской литературы, в основу которого был положен рассказ из знаменитой "Книги Синдбада", сюжет, пришедший с Востока, однако, как обычно полагают, воспринятый, скорее всего, не непосредственно из восточной традиции, но заимствованный на средневековом Западе, где к тому времени существовали многочисленные его обработки. В "Саге о скальдах конунга Харальда Прекрасноволосого" ("Skáldasaga Haralds konungs hárfagra"), также сохранившейся в рукописи XIV в. ("Hauksbók")¹⁷, мы находим еще один рассказ, представляющий собой переработку другой притчи из "истории семи мудрецов", новеллы о незадачливых любовниках (в исландской версии их роль отводится королевским скальдам), заманенных и запертых проучившей их женщиной¹⁸. Однако если в "Саге о скальдах конунга Харальда Прекрасноволосого" мы, скорее всего, имеем дело с "бродячим сюжетом", перекочевавшим в Исландию из континентальной устной традиции и там подвергшимся литературной обработке в связи с созданием апокрифической легенды о норвежских поэтах прошлого, то "Прядь о Хрои", произведение, в значительно большей степени демонстрирующее свои нескандинавские истоки, вполне могла опираться на конкретные литературные прототипы.

Использованный в этой пряди восточный сюжет, известный в научной литературе как Senex caecus¹⁹, сложнее уже тем, что в нем потенциально заложены возможности довольно широкой вариативности. Купец привозит на продажу в некий город драгоценный груз – сандаловое дерево, однако повстречавшийся ему горожанин заверяет его, что у них сандаловое дерево ценится так низко, что они пускают его на дрова, и предлагает опечаленному чужеземцу сделку: отдать весь его товар за меру "того, что он захочет". Купец идет дальше и встречает людей, играющих в кости (в другом варианте: спорщиков); они вовлекают его в это занятие, и он оказывается в проигрыше. Теперь перед ним стоит выбор: либо выпить море до последней капли, либо отдать все имеющиеся у него деньги. Продолжив свой путь, купец встречает одноглазого человека, заявляющего, что чужеземец отнял у него глаз, который он требует вернуть. Решение каждого из этих дел откладывается до следующего дня, когда стороны должны будут предстать перед судьей. На помощь купцу приходит старуха, которая рассказывает ему, что каждый вечер обманщики собираются у мудрого слепого старца (в арабской версии – шейха), живущего у городских ворот, и тот дает им советы, как поступить в том или ином случае. Если он спрячется и подслушает их беседу, то сможет одолеть своих истцов. Тот так и делает и выслушивает, как старец по очереди выговаривает его противникам за их недальновидность: чужеземец, по его мнению, если захочет, легко победит каждого из них. У первого в обмен на сандаловое дерево он может потребовать не золото и серебро, но полную меру блох, "половину самцов, половину самок"; игрокам велит подать ему горлышко моря, чтобы он смог его выпить (вариант: велит перекрыть все реки, впадающие в море, дабы отделить соленую воду от пресной); кривому предложит вынуть и положить на весы его единственный глаз, чтобы сравнить его со своим. Выслушав советы слепого старца, купец на следующий день побеждает своих противников.

В такой версии этот сюжет, как полагают, прямо или косвенно восходящий к утраченной арабской редакции "Книги Синдбада", созданной во втор. пол. VIII или в нач. IX в., варьируя второстепенные подробности и детали, представлен в греческой ("Συντίπας"), испанской ("Libro de los engannos et los asayamientos de las mugeres"), древнееврейской ("Mischlē Sindebār"), сирийской ("Sindban"), персидской ("Sindibād-nāmeh") и арабской традициях²⁰. При этом вариации мог быть подвержен как состав участников действия, так и характер злоключений купца в городе обманщиков. В "Книге тысячи и одной ночи" (как и в некоторых индийских версиях того же рассказа – считается, что именно Древняя Индия была родиной этой истории, откуда она разными путями, но в первую очередь через арабский Восток, распространялась на Запад), присутствует, например, четвертый эпизод – с башмачником, починившим (вариант: продавшим купцу сандалию в обмен на обещание, что ему достанется в качестве вознаграждения то, "на что он сам будет согласен". Рассчитывая получить в результате этой сделки все деньги чужестранца, этот мошенник вынужден в итоге согласиться с его утверждением о силе и могуществе султана.

Наряду с изменениями отдельных деталей, а также заменой одних эпизодов рассказа другими, объектом варьирования оказывается и самый образ мудрого советчика. В санскритской версии XV в. слепого старца замещает мудрая женщина, к которой переодетого в женское платье героя приводит ее дочь, гетера. Последняя, так же как и в исландской "Пряди о Хрои", становится после суда женой одержавшего верх купца.

Несмотря на очевидное совпадение ряда эпизодов и даже отдельных второстепенных деталей, "Прядь о Хрои" не может быть прямо возведена к изложенной здесь "восточной" версии истории о купце и слепом старце: из трех (или даже четырех) исков, предъявленных чужестранцу обманщиками, мы находим в исландском варианте рассказа лишь два. За договором об обмене корабельного груза на содержимое склада с товарами, оборачивающимся невыполнимым требованием о поимке и выдаче всех ползающих и летающих насекомых, легко просматривается сделка с сандаловым деревом, за которое герою восточной истории была обещана полная мера чего он сам пожелает, и его желание в качестве платы получить полную меру блох. Другой эпизод – встреча с кривым человеком, требующим назад свой глаз, и высказанное в ответ предложение вынуть и взвесить глаза, дабы убедиться в том, что они принадлежали одной голове, претерпел еще менее заметные изменения. Это, судя по всему, непременный и – по крайней мере, в "восточных" версиях рассказа – наименее подверженный трансформациям мотив из всех, использующихся в сюжете о слепом старце, сохранившийся даже в тех его вариантах, в которых кардинальным образом видоизменялись или замещались все прочие мотивы²¹.

Что же касается третьего и самого важного для нас эпизода, встречи с человеком, обвинившим героя в краже ножа и ремня, – важного в контексте обсуждения предполагаемых источников используемых в прядях нарративных приемов, поскольку именно это обвинение влечет за собой последующее изложение на суде псевдоретроспективного рассказа, – то мы вообще не находим его в "восточной" версии истории о купце и слепом старце. Вместо него в ней используется эпизод со спорщиками, требующими от героя, чтобы он либо выпил (согласно другому варианту: измерил) море, либо расстался со своими деньгами. Однако означает ли это, что обвинение в похищении драгоценного оружия и изобретенная в качестве встречного иска история об убийстве малолетнего брата представляют собой самостоятельный вклад исландской традиции в интернациональный сюжет?

Как убедительно показал Даг Стрёмбэк, специально исследовавший крут возможных литературных "прототипов" "Пряди о Хрои", эта история была обязана своим возникновением не только чужеземному влиянию. Так, разнообразные параллели с "Сагой о Халльфреде Трудном Скальде" – напомним, что эта "семейная сага", как и пряди, была "вплетена" (разбита на части и инкорпорирована) все в ту же "Книгу с Плоского Острова", а именно, в жизнеописание Олава Трюггвасона, – показывают, что заимствованные мотивы подчас накладывались на местный субстрат²².

В этой саге рассказывается, в частности, о полной приключений торговой поездке Халльфреда в Швецию (ÍSÞ II, 1239-1242), предпринятой им вопреки предостережениям и неодобрению его патрона, норвежского конунга Олава (ср. отношение датского короля Свейна к аналогичному путешествию героя в "Пряди о Хрои"). В Конунгахелле Халльфред встречает в торговом месте человека по имени Аудгисл, и тот в результате заключенного ими соглашения становится его компаньоном (ср. имя второго брата в "Пряди о Хрои" – Торгисл, того самого, который потребовал вернуть якобы украденные у него в прошлом нож и ремень). Во время странствия через лес к ним присоединяется проводник, оказывающийся разбойником: он убивает Аудгисла и пытается сзади нанести смертельный удар Халльфреду, однако того выручает перекинутый им на спину ремень с большим ножом, который висел у него на шее (ср. ремень с подвешенным к нему ножом на шее у Хрои). Обнаружив тело убитого Аудгисла, Халльфред забирает его нож и ремень, а потом при встрече в доказательство правдивости своего рассказа отдает и то, и другое его вдове Ингибъёрг, на которой вскоре женится сам (те же предметы, якобы обнаруженные рядом с мертвым телом его брата, фигурируют в "ретроспективном" рассказе Хрои, где они используются им как улики против Торгисла; ср. также имя девушки, которую берет в жены герой этой истории – Сигрбьёрг).

Кроме того, "шведским эпизодам" саги предшествует рассказ о поручении, данном герою норвежским конунгом-миссионером (ÍSÞ II, 1238-1239). Олав Трюггвасон посылает Халльфреда к Торлейву Мудрому, язычнику, отказывающемуся принять новую веру, с тем чтобы скальд, если тот не подчинится, убил или ослепил его. Вступив в единоборство с Торлейвом, Халльфред лишает его одного глаза, но, вняв его мольбам, оставляет ему другой. Расставшись с Торлейвом, Халльфред отправляется за вторым глазом в усадьбу своего врага Кальва, которого он подвергает аналогичной экзекуции, а затем возвращается к конунгу и рассказывает ему, что выполнил его наказ и ослепил Торлейва. В ответ на просьбу Олава представить доказательства, он протягивает ему глаз Кальва, однако конунг сразу же замечает подмену. Тогда Халльфреду приходится показать конунгу второй глаз и рассказать всю правду о своей поездке (ср. эпизод с кривым Ториром и мотив вынутых для сравнения глаз в "Пряди о Хрои").

Хотя все перечисленные параллели носят сугубо формальный характер (к ним можно добавить и общую деталь в описании облика героев: оба они были темноволосы – jarpr á hár – признак, обычно указывающий на тяжелый нрав или неблагополучие его обладателя²³), в совокупности они, несомненно, демонстрируют наличие определенной связи между этими двумя, казалось бы, весьма несхожими произведениями, причем связи, скорее свидетельствующей об их непосредственном "контакте", возможно, обусловленном соседством в рамках одной компиляции, нежели о притяжении, которое возникает на основе более широкой "интертекстуальности", характерной для произведений, принадлежащих к одной литературной традиции. Уместно, однако, пойти дальше констатации самого факта "аттракции" подхваченного на континенте чужеродного сюжета к саге о знаменитом исландском скальде, поскольку главное, что нам дает установление подобной связи, это реальная, а не гипотетическая возможность объяснить если не все, то, по крайней мере, часть тех трансформаций, которые претерпел заимствованный рассказ о купце и слепом старце на исландской почве.

Во-первых, это место действия истории о Хрои. Безымянный город обманщиков восточной новеллы обретает в скандинавской версии рассказа "адрес", нагруженный весьма весомыми коннотациями. Хотя его название и отсутствует в пряди, этот город, несомненно, отождествляется с Уппсалой, бывшей для средневековой исландской аудитории не только древней столицей Швеции, но, как следует из связанных с нею многочисленных преданий, загадочным местом, в котором происходили необыкновенные, будоражившие воображение события²⁴. Согласно легенде, именно здесь сидели Инглинги, ведущие свой род от богов-асов древнейшие скандинавские правители, от которых впоследствии произошла и норвежская королевская династия. Здесь же, на прилегающих к Уппсале Полях Фюри (Fýrisvellir, это на них Хрои встречает одного за другим братьев-мошенников), легендарный датский конунг Хрольв Жердинка разметал золото перед преследовавшим его вместе со своими воинами шведским конунгом Адильсом, почему скальды и называют золото "посевом долины Фюри". Кроме того, Уппсала в представлении исландцев – место, где процветал языческий культ плодородия и приносились жертвы Фрейру (ср. "Прядь об Эгмунде Ударе"). Этим в первую очередь должно было объясняться нежелание норвежского конунга-миссионера Олава Трюггвасона отпустить в Швецию своего нетвердого в новой вере крестника Халльфреда. И конунг не ошибся: находясь среди язычников, скальд редко вспоминал свои молитвы. Как не однажды описывается в сагах и прядях, в этом враждебном для христиан пространстве на долю чужестранца выпадали самые неожиданные испытания и злоключения. Неудивительно поэтому, что местом действия скандинавской версии рассказа о купце и слепом старце стала именно Уппсала.

Во-вторых, рефлексом притяжения "Пряди о Хрои" к "Саге о Халльфреде" может быть и другая инновация исландской истории – мотив "разноглазия" героя, которое, собственно, и дает Ториру повод обвинить Хрои в похищении глаза. В саге демонстрируемый Халльфредом трофей, который он попытался было выдать за глаз Торлейва Мудрого, не был узнан и принят конунгом, поскольку имел видимое отличие от настоящего. Та же деталь, отсутствующая в других известных вариантах Senex caecus, появляется и в рассказе о Хрои, что и дает основание заподозрить влияние "Саги о Халльфреде", единственного, помимо этой пряди, произведения древнеисландской литературы, в котором встречается мотив сравнения глаз.

В-третьих, бесспорный результат этой аттракции – появление в "Пряди о Хрои" нерасторжимой пары "нож и ремень", служащей предметом вожделения одного из братьев-обманщиков и затем по совету мудреца превращенной героем в улику, свидетельствующую о якобы совершенном им некогда преступлении. Между тем, хотя исландская традиция и, по всей видимости, в первую очередь "Сага о Халльфреде" и ответственны за соединение этих предметов²⁵, роль, которую они играют в истории Хрои, также оказывается целиком предрешенной интернациональным сюжетом, – однако на этот раз не "восточными", а "западными" вариантами рассказа о купце и слепом старце.

В них, а именно в приложенной к "Кентерберийским рассказам" и, как полагают, сочиненной вскоре после Чосера среднеанглийской поэме "Рассказ о Берине" ("The Tale of Beryn") и французском прозаическом романе XV в. "История о благородном шевалье Беринусе" ("L'Histoire du noble chevalier Berinus"), мы впервые находим параллель второму, недостающему в "восточных" версиях, эпизоду с Торгислем. В английской поэме обвинение в краже ножа почти полностью идентично вчиненному по совету слепого мудрого старца (в "западных" обработках сюжета он также получает имя – лорд Изоп, франц. Esope) встречному иску героя – римского купца по имени Берин, который, как и в восточном рассказе, прибыв со своим грузом в неизвестный город, повстречал там одного за другим обманщиков, попытавшихся лишить его всего имущества. Когда Берин является к судье, с тем чтобы по наущению мнимого помощника преподнести ему только что купленный у того нож, этот последний обвиняет его в том, что семь лет назад он пронзил этим самым ножом его приехавшего по торговым делам в Рим отца. Позднее на суде аналогичное обвинение выдвигает сам Берин: это он семь лет назад нашел своего отца мертвым с ножом в сердце и с тех пор хранил этот нож, а теперь выяснил наконец, кто убийца²⁶. Тот же рассказ об убийстве отца воспроизводится с некоторыми несущественными отличиями и в старофранцузском романе о Беринусе, где отделившаяся от "истории семи мудрецов" новелла о купце и слепом старце²⁷, вбирая в себя посторонние мотивы и обрастая все новыми подробностями, разворачивается в пространное повествование.

Таким образом, как общая сюжетная схема "Пряди о Хрои", так и каждый из трех ее основных эпизодов – столкновений героя с братьями-обманщиками, находят явные и подчас весьма близкие параллели либо исключительно в "западных", либо также и в "восточных" версиях Senex caecus. Однако несмотря на то, что один из этих совпадающих эпизодов представляет собой явную западноевропейскую инновацию, было бы весьма непросто возвести исландский рассказ к какому-нибудь из названных здесь произведений среднеанглийской или старофранцузской литературы. Прежде всего, составленная, вероятно, уже в перв. пол. XIV в. исландская прядь старше своих предполагаемых прототипов – историй о Берине/Беринусе и Изопе/Эсопе. Кроме того, оказывается, что некоторые весьма важные детали сближают исландский рассказ вовсе не с "западными", но, напротив, со стоящими ближе к оригинальной "восточными" версиями этой истории. Такова, например, фигура посредника между купцом и слепым старцем: тогда как в исландской и в ряде "восточных" версий сюжета эта роль отводится женщине (красавице, которую герой, выиграв дело, получает в жены, либо, как в арабской сказке, старухе), в "западных" обработках рассказа ее играет тут Джеффрей (Geffrey, Geoffrey), который не только разузнает вместо Берина, как следует отвечать на обвинения обманщиков, но и выступает от его имени на суде. История Берина заметно отличается от исландского и "восточных" вариантов сюжета и трактовкой такого важного его элемента, как мотив похищенного глаза: противником героя оказывается здесь не кривой, а слепой, который утверждает, что якобы на время обменялся глазами с чужестранцем и тот не вернул ему назад глаза. В результате этой замены исчезает один из центральных мотивов всей истории – мотив взвешивания глаз.

И тем не менее, хотя нельзя до конца исключить возможности, что исландский вариант Senex caecus складывался в том числе и при участии "восточных" версий этого сюжета (последние могли быть занесены в Скандинавию в первую очередь из Византии), многое указывает на то, что он восходит именно к "западным", среднеанглийским или старофранцузским обработкам истории о купце и слепом старце. Краткость и незатейливость исландского рассказа, особенно заметные на фоне перегруженных второстепенными деталями, усложненных и подвергшихся романизации историй о Берине, могут быть, разумеется, результатами вторичной, "обратной" жанровой трансформации, сблизившей прядь с первоначальными "восточными" версиями новеллы из "истории семи мудрецов", однако, скорее, все-таки заставляют искать ее источник в предшествующей созданию этих относительно поздних произведений несохранившейся письменной или даже устной традиции. Как бы то ни было, можно не сомневаться в том, что и эти послужившие прототипами "Пряди о Хрои" и ныне недоступные обозрению более ранние западноевропейские версии Senex caecus описывали не три, как опирающийся на них исландский рассказ, но по меньшей мере четыре столкновения героя с мошенниками и непременно должны были включать в себя следующие эпизоды: обмен привезенного купцом груза на все хранившиеся на складе товары (аналогичный, самый близкий истории о Хрои вариант этого эпизода содержится в среднеанглийском "Рассказе о Берине"²⁸); встречу с игроками и их требование выпить море; иск кривого обманщика и мотив взвешивания глаз (который, как уже говорилось, использовался в литературных обработках сюжета в существенно видоизмененной форме); и наконец, эпизод с ножом и последующий рассказ об убитом родиче.

Объяснить, почему в исландской "Пряди о Хрои" присутствуют только три центральных эпизода из исходных четырех (если не пяти – именно столько их в истории о Берине)²⁹, нетрудно. Достаточно вспомнить о том, какое широкое распространение в прядях получили разнообразные троичные модели и, в частности, троекратное повторения, в генезисе связывавшие этот жанр с фольклором. Сокращение числа ключевых эпизодов до трех предстает, таким образом, как совершенно закономерная сюжетная трансформация, напрямую обусловленная поэтикой прядей. Наибольший интерес, однако, представляет другой вопрос: почему при этом, по всей видимости, неизбежном преобразовании исландской традицией был выбран не оригинальный, пришедший с Востока, мотив "выпивания моря", но эпизод с ножом – позднейшая сюжетная инновация, впервые засвидетельствованная лишь в западноевропейских обработках рассказа о купце и слепом старце, – причем инновация, которая, напомним, в качестве составной части включала в себя и занимающий нас псевдоретроспективный рассказ?

Представляется, что и этот выбор был в значительной мере предрешен условиями жанра и в первую очередь "реализмом" пряди. Даже самое поверхностное сопоставление скандинавской истории о Хрои с ее "восточными" или "западными" прототипами позволяет обнаружить весьма знаменательное отличие исландского рассказа: при всей неожиданности и необычности описываемых в нем ситуаций ни обвинения братьев-обманщиков, ни последующие ответы на них героя не выходят за рамки того, что признавалось правдоподобным его средневековой аудиторией. В большинстве своем те изменения или нововведения, которые мы находим в этом интернациональном сюжете после его проникновения в Исландию, как раз и могут быть объяснены стремлением к рационалистичности, вообще характерной для древнеисландской прозы. Сделав местом действия заимствованной истории скандинавский город, введя в число ее персонажей правителей Дании и Швеции и отождествив слепого старца с мудрым лагманом Торгнюром, создатель пряди поместил ее тем самым в реальный исторический контекст, который потребовал отказаться от сказочной условности и чрезмерности восточного сюжета.

Первое, что не может не броситься в глаза, это появление в рассказе новых деталей и подробностей, призванных шаг за шагом мотивировать действия персонажей. Поступок Хельги, безвозмездно присвоившего привезенный Хрои груз, формально оправдывался тем, что датчанин нарушил закон, оставив без присмотра причитавшиеся ему товары, и подлежал за это суду. Выдвинутое Ториром обвинение в похищении глаза также получало обоснование и уже не должно было представляться абсолютно неправдоподобным. Оно находило поддержку как в заявленном в самом начале пряди "разноглазии" героя, так и в утверждении истца, что глаз будто бы был украден Хрои с помощью колдовства подкупленных им финнов (упоминания о финнах-колдунах в изобилии рассеяны по древнеисландским прозаическим памятникам и отнюдь не противоречат их "реализму")³⁰. Более умеренными по сравнению как с "восточными", так и с "западными" версиями рассказа предстают в пряди и ответы ее главного героя. Требование Хрои исполнить соглашение об обмене "всего на все", выдав ему всех летающих и ползающих насекомых и самого Хельги в придачу, хотя по сути и не отличается от того, что мы находим в западноевропейских или "восточных" обработках сюжета, не выглядит абсурдным и заведомо невыполнимым, каким оно неизменно оказывалось в этих последних, где речь шла о желании получить "меру за меру" (меру блох, "половину самцов, половину самок", за меру сандалового дерева или, как в "Рассказе о Берине", пять кораблей белых бабочек за столько же кораблей с товарами). Точно так же предложение взвесить глаза, последовавшее от героя исландской пряди, не согласившегося с выдвинутым против него обвинением, при всей его нетривиальности имеет мало общего с признанием факта обмена глазами и со встречным предложением вновь совершить этот обмен, содержащимся в западноевропейских версиях рассказа.

Несмотря на их незначительность, отмеченные расхождения, тем не менее, весьма знаменательны. В то время как непременной чертой и основным содержанием прототипов "Пряди о Хрои" была игра, главным оружием в которой служило хитроумие, а первейшее правило состояло в том, чтобы отвечать обманом на обман, ложью на ложь и выдумкой на выдумку, пуская при этом в ход какие угодно несообразности и нелепости (недаром в "западных" версиях рассказа ответ за героя держит его помощник, прикидывающийся шутом), возникшая на основе этого интернационального сюжета исландская история, следуя образцу множества других прядей, в первую очередь представляла собой рассказ об испытаниях и последующем возвышении героя и хотя и сохраняла привнесенные восточным сюжетом элементы состязания в остроумии и находчивости, не оставляла места для откровенной бессмыслицы. Трудно вообразить, чтобы в истории такого рода мог быть сохранен оригинальный восточный мотив "выпивания моря": герой исландского рассказа при случае мог поставить на кон золотое запястье или, в крайнем случае, собственную голову (обычный "залог" Халли Челнока), но не заведомо невыполнимое обещание, выходившее за рамки элементарного здравого смысла и уже поэтому неспособное послужить предметом описываемого в пряди судебного разбирательства на тинге.

Напротив, мотив украденного ножа во всех отношениях превосходно встраивался в местную традицию и вследствие этого был ассимилирован в ней настолько, что если бы не его установленные западноевропейские корни, ничто не заставило бы нас заподозрить неисландское происхождение соответствующего эпизода "Пряди о Хрои". Не способен был выдать его и сопровождающий этот мотив ретроспективный рассказ, который также выступает здесь во вполне привычном для нас обрамлении и функции – в сцене суда над героем, т. е. в тот кульминационный момент повествования, когда решалась его дальнейшая судьба. Что же до того обстоятельства, что в данном случае речь героя, в отличие от обычно излагавшихся в подобных ситуациях рассказов о прошлых событиях, не содержала ни слова правды, то оно ничуть не умаляло ее значения для последующего развития действия: не воспользуйся Хрои в тяжбе с братьями-обманщиками их же оружием, ему самому была бы уготована постигшая их участь. Псевдоретроспективный рассказ, таким образом, исполняет в контексте "Пряди о Хрои" ту же роль, какая в сценах суда над героем обыкновенно отводилась собственно ретроспективному рассказу, – он служит средством разрешения конфликта в пользу главного персонажа.

Между тем "Прядь о Хрои" примыкает не только к традиции рассказов (обычно относящихся к "прядям о поездках из страны"), повествующих о выпавших на долю героя испытаниях и его конечном возвышении, которое следует за его оправданием на суде. Заимствованный сюжет о злоключениях купца в городе мошенников естественно соединял историю о Хрои одновременно и с произведениями совсем другого рода, в которых герои также достигали своих целей, прибегая к хитрости и обману. О притяжении "Пряди о Хрои" к этой второй группе текстов могут свидетельствовать отдельные формальные схождения с рассмотренным выше анекдотом из "Пряди о Халли Челноке", причем касаются они как раз воспринятого из "западных" версий Senex caecus псевдоретроспективного рассказа. Последний также претерпевает изменения: если в сохранившихся западноевропейских обработках этой истории чужестранец сообщал в нем об убийстве своего отца, которое, как стало ясно в ходе разбирательства, было совершено самим истцом, то в "Пряди о Хрои" жертвой мнимого убийства назван брат героя, якобы находившийся вместе с ним в торговой поездке. Напомним, что в ложном обвинении Халли, выдвинутом им против Эйнара Мухи, также утверждалось, что убитый – купец, возвращавшийся торговой поездки, – приходился ему братом. Другая заметная деталь – мотив будто бы совершенного Торгислем убийства. Хрои рассказывает, что его брат Сигурд и Торгисл заключали сделки в торговом месте, однако в кошельке у мальчика оказалось больше денег, чем он был должен Торгислу за товары, и из-за этих денег он был убит. В анекдоте о Халли Челноке также фигурирует кошелек, в котором на поверку оказывается больше денег, чем причиталось герою (т. е. сверх обещанного ему Эйнаром возмещения за якобы убитого брата), причем и этому кошельку с деньгами, по замыслу враждебной стороны, была отведена "фатальная" роль: если бы Халли не заглянул в него, прежде чем принять из рук казначея, он неминуемо был бы казнен за незаконное присвоение чужого имущества, именно так излагается этот эпизод в "Книге с Плоского Острова", собрании, в которое, как мы знаем, была включена и "Прядь о Хрои", однако он присутствует и в более ранней "Гнилой Коже", а также в рукописях, восходящих к утраченной "Древнейшей Гнилой Коже" (нач. XIII в.), где он, судя по всему, приводился с некоторыми сокращениями, несомненно, указывающими на неоригинальность и этой старейшей из известных редакций "Пряди о Халли Челноке". О влиянии на "ретроспективный" рассказ Хрои другого, также, по общему мнению, раннего произведения – "Саги о Халльфреде" – говорилось в своем месте.

Так есть ли основания предполагать, что "Прядь о Хрои" при определенных условиях была в состоянии сыграть роль гипотетического текста-посредника, способного послужить проводником и инициатором распространения в древнеисландской традиции неведомого ей прежде нарративного приема? Едва ли. При всей уже отмечавшейся выше приблизительности данных хронологии и невозможности точно установить соотношение различных редакций анализируемых памятников, тем не менее, приходится учитывать следующие факты. С одной стороны, тот, что хотя помещенный в "Книгу с Плоского Острова" рассказ о Хрои отчасти известен также и еще в одной, фрагментарно сохранившейся в рукописи XV в. и, по-видимому, более ранней редакции, нет никаких данных, которые указывали бы, что он мог быть создан до нач. XIV в.³¹ Еще более позднее происхождение (по крайней мере, сохранившихся литературных обработок) западноевропейских прототипов исландского рассказа, как считается, появляющихся не раньше кон. XIV в., т. е. уже после Пряди о Хрои", terminus post quem non для создания которой – это составление "Flateyjarbók" (1370-1380 гг.), не позволяет строить предположения не только о времени вероятного проникновения этого сюжета в Скандинавию, но даже о времени рождения "западных" версий истории о купце и слепом старце. С другой же стороны, мы, напротив, располагаем принадлежащими к тому же жанру произведениями XIII в., которые, будучи несомненным собственным порождением исландской традиции, также включают в себя ретроспективный рассказ, причем одно из таких ранних произведений, "Прядь о Халли Челноке", вполне могло послужить образцом для преобразования ретроспективного рассказа в "Пряди о Хрои". Остается заключить, что перед нами заимствование, вероятнее всего, проникшее в Исландию уже после того, как ретроспективный рассказ занял принадлежащее ему место в композиции прядей.

Ретроспективный рассказ и перебранка: "Прядь о Пивном Капюшоне" и "Прядь о Халли Челноке"

Независимо от того, довелось ли неустановленным иностранным образцам в действительности сыграть какую-то роль при появлении или утверждении в прядях ретроспективного рассказа, было естественным искать его начала и в местной традиции.

Как не раз отмечалось, в сагах новая информация либо "представляется", разыгрывается в сценах, иначе говоря, рождается непосредственно в поступках и репликах героев, либо в качестве произошедшего ранее, "ставшего" вводится в собственно повествовании, т. е. излагается самим рассказчиком. В отличие от персонажей западноевропейских рыцарских романов (и отчасти – создаваемых влиянием поздних "саг о древних временах"), герои классической исландской саги не сообщают первыми о событиях, которые были бы известны им одним, не излагают собственной или чужой предыстории, выходящей за границы действия, словом, никогда не присваивают себе функций, закрепленных за рассказчиком. Из этого правила проистекает примечательная особенность речей персонажей: обычно они касаются настоящих или будущих событий и затрагивают прошлое лишь в той его части, которая ранее уже была обнародована на рассказчиком или "драматизирована" в сценическом действии³². Обсуждаемое в диалогах героев саги прошлое, таким образом, не новость для аудитории саги.

Между тем это правило как будто бы знает одно исключение.

В сагу могут вовлекаться, становясь ее органической частью, отдельные иножанровые образования, сохраняющие в ее составе собственную, присущую им структуру, и продолжающие следовать привнесенным вместе с этой структурой нарративным канонам. К числу таких формально не ассимилируемых сагой иножанровых включений принадлежат и два, очевидно, связанных между собой типа словесных состязаний – перебранка (senna) и так называемое 'сравнение мужей' (mannjafnaðr). Именно в силу их способности превращаться в составную часть сценического сагового действия эти жанры, как представляется, могут заслуживать особого внимания в связи с обсуждением занимающей нас проблемы происхождения ретроспективного рассказа. Дело в том, что оба они демонстрируют своеобразное и, главное, отличное от предписываемого канонами саги обращение с прошлым: как в перебранке, так и в "сравнении мужей" вложенные в уста героев сообщения о действительных или мнимых событиях прошлого оказываются непременной и необходимой, жанрово обусловленной составляющей текста.

Обладая довольно жесткой структурой, эти жанры, однако, не имеют закрепленной формы – мы находим оба типа словесных состязаний как в эпической поэзии, где классический пример перебранки демонстрирует "Lokasenna" ("Перебранка Локи"), а образцом "сравнения мужей" может считаться представленное в "Саге об Одде Стреле" (глава 27) описание поэтического поединка героя с Сигурдом и Сьольвом, в котором обмен стихотворными выпадами сопровождает соревнование в винопитии³³, так и в сагах или "прядях об исландцах". По общему мнению исследователей, оба эти жанра (как и сопоставимые с ними состязания в поношении, до сих пор наблюдаемые в иных культурных традициях: достаточно напомнить о "дюжинах" у негритянских подростков Северной Америки, детально описанных У. Лабовым³⁴), восходят в своем генезисе к реальной социальной практике и, судя по всему, все еще были включены в нее в эпоху создания и бытования соответствующих литературных текстов, напрямую сообщаясь с живыми обычаями, существовавшими в древнескандинавском обществе. Этим – неутерянной связью с действительностью – и должно, по-видимому, в первую очередь, объясняться отмеченное ранее свойство означенных словесных прений избегать трансформации, сохраняя присущие им жанровые черты в составе следующего собственным нарративным законам сагового текста.

Обычное содержание перебранки – поношения, угрозы и ответы на них, которыми, отнюдь не беспорядочно, но следуя установленным правилам, и прежде всего соблюдая строгую очередность, обмениваются оппоненты. Senna – стилизованная словесная дуэль, от первой до последней реплики развивающаяся по детально разработанной канонической схеме. Вступлением к перебранке служит дружелюбное замечание или прямой оскорбительный выпад ее инициатора в адрес оппонента, ответ которого должен содержать недвусмысленное указание на то, что он либо принимает вызов противника и готов вступить с ним в прения, либо же предпочитает уклониться от состязания. Составной частью вступления к перебранке может быть в случае необходимости и идентификация противника (как в знаменитом эпизоде "Саги о Ньяле", в котором описывается, как Асгрим и сыновья Ньяля перед судебным разбирательством на альтинге ходят по землянкам, посещая одного за другим знатных людей, поддержкой которых они пытаются заручиться, однако почти повсеместно встречают враждебный прием: ""Кто этот человек, – спрашивает Скафти, – что зашел пятым, а сам высок ростом, бледен лицом, неудачлив с виду, суров и зловещ?" Тот отвечает: "Скарпхедином зовут меня, и ты меня много раз видел на тинге. Но я, верно, поумнее тебя, потому что мне не надо спрашивать, как тебя зовут. Тебя зовут Скафти, сын Тородда...""³⁵). В случае если вызов принят, за вступлением следует собственно перебранка, т. е. чередование словесных ударов и контрударов, наносимых противниками, причем достаточным (как в процитированном эпизоде) является и однократный обмен враждебными заявлениями с каждый из оппонентов, обычно имеющий место в ситуации, когда одна из противоборствующих сторон представлена не индивидом, а группой.

Враждебные выпады в адрес противника четко распадаются на два вида – это обвинения и угрозы. Как и любые посулы и обещания, последние относятся к незавершенному настоящему или будущему времени, первые же апеллируют к прошедшему, основываясь на некоторых действительных или мнимых событиях из жизни оппонента. Обвинения, таким образом, по форме могут варьироваться от намеков на прошлые события до более подробного их изложения, т. е. краткого рассказа, в котором, очевидно, для большей убедительности, обычно поименно названы и другие участники упоминаемого инцидента. Непременная цель такого рассказа – уязвить противника, представив его поведение не просто в неприглядном, но в максимально невыгодном для него свете. Состав обвинения, как правило, традиционен: трусость, невыполнение долга мести за убитого близкого родича, немужественность, изменение пола или обличья, нарушение нравственных табу, антисоциальное поведение и т. п. Прагматическое задание рассказа-обвинения – побудить противника нанести ответный удар или отступить – предопределяет нарративную стратегию нападающего ("рассказчика"): действительные и, по-видимому, общеизвестные факты и ссылки на реальных участников инцидента обыкновенно соседствуют в его речи с откровенно неправдоподобными, фантастическими или гротескными деталями, придающими всему сообщению требуемый подчеркнуто пейоративный смысл (ср. продолжение приведенной выше враждебной речи Скарпхедина, обращенной к Скафти: "...а раньше ты называл себя Щетинной Головой, когда убил Кетиля из Эльды. Ты выбрил себе тогда голову и вымазал ее дегтем. Затем ты заплатил рабам за то, чтобы они вырезали полоску дерна, и заполз под нее на ночь. Потом ты отправился к Торольву, сыну Лофта с Песков, и он взял тебя к себе и отнес на корабль в мешке от муки", ИС II, 252-253).

Как не раз отмечалось, поношения, которыми обмениваются участники перебранки, носят ритуальный характер³⁶. Независимо от отношения содержания предъявляемых ими друг другу обвинений к действительности (правдивы они или представляют собой откровенные измышления), ни сами состязающиеся стороны, ни свидетели их препирательств не воспринимают сказанное противниками как реальные оскорбления, способные причинить урон личности и общественному весу обвиняемого. Смысл перебранки не в том, чтобы оповестить коллектив о неблаговидных поступках оппонента, выявить его вину (хотя связь древнескандинавского наименования этого жанра – senna с глаголом sanna 'доказывать' и прилагательным sannr 'истинный' вполне может свидетельствовать об изначальной принадлежности подобного рода прений сторон к судебной процедуре), но в том, чтобы одержать над ним верх, превзойдя его в искусстве нанесения словесных ударов. Эффективность выпада в адрес противника зависит от изобретательности, красноречия и выдержки нападающего, но ни в коей мере не обусловлена истинностью его заявлений. Существенно при этом, что в отличие от ряда сходных обычаев, проведение параллелей с которыми стало возможным вследствие привлечения современного этнографического материала, н где, по свидетельству исследователей, фиктивность выдвигаемых сторонами обвинений служит не только обязательным критерием "ритуальности" спора, но и залогом его поддержания (так, согласно Лабову, негритянская "дюжина" грозит перерасти в настоящую ссору всякий раз, когда противники обращаются к действительным фактам³⁷), древнескандинавская senna, скорее, была индифферентна к истине. Ритуальный характер столкновения определяется здесь не ложностью произносимых обвинений, но их асемантичностью³⁸, обусловленной тем, что с точки зрения участников и свидетелей состязания на первый план в перебранке выходят неукоснительное соблюдение формальной процедуры прений, искусное владение словом и находчивость оппонентов, а вовсе не существо их речей. Как иначе возможно объяснить тот факт, что в обществе, чрезвычайно чутко реагировавшем на любые посягательства на доброе имя, честь и достоинство его членов, более того, законодательно ограждавшем их от хулы (ведь в то же самое время облеченные в форму стихотворного нида аналогичные выдвигаемым в рамках перебранки обвинения в немужественности, сексуальных извращениях или перемене облика карались исключением из социума и изгнанием из страны), поношение противника в ходе вербального поединка не влекло за собой решительно никаких правовых последствий?

О том, что обращенные к противнику обвинительные речи, произносившиеся в рамках перебранки, не воспринимались последним всерьез" – в качестве реальных, а не ситуативно обусловленных обвинений, прежде всего свидетельствуют предусмотренные каноном типы возможной ответной реакции на хулу. Традиционным встречным ходом противоборствующей стороны могло быть либо отрицание сказанного оппонентом (порой в форме "зеркального ответа" или подхвата, частично воспроизводившего его слова; ср. приведенную с ниже сцену перебранки из "Пряди о Пивном Капюшоне"), либо даже согласие с ним, обязательно сопровождаемое встречным обвинением или угрозой в его адрес ("Твоя правда / что ж плохого в том..., а вот ты..."), либо, и нередко, непосредственный переход к нападению – обвинениям или угрозам, т. е. отсутствие ответа как такового, игнорирование существа обвинения. Следующая из подобной вариантности факультативность прямого ответа – опровержения или оправдания, сплошь и рядом замещаемого центральным и непременным элементом столкновения – враждебным контрударом, наносимым оппоненту, не только подтверждает ритуальный характер перебранки, но и проливает свет на ее устройство. Ядро словесного состязания образуют поочередные враждебные заявления, которыми обмениваются его участники³⁹, и победа в нем достается тому из противников, за кем остается последнее слово, независимо от того, сумел ли он отвести от себя предъявленные ему обвинения или представить упомянутые оппонентом "случаи" из прошлого в выгодном для себя свете.

Тогда как в перебранке темой и объектом всех обязательных заявлений-выпадов противоборствующих сторон непременно служат поступки и поведение оппонента, а к самому нападающему относятся только факультативные элементы вербального столкновения – Ответ = Оправдание или Отрицание выдвинутого в его адрес обвинения – в "сравнении мужей" это соотношение оказывается обратным. Участники состязания говорят здесь в первую очередь каждый о самом себе, похваляясь друг перед другом своими доблестями, умениями и прошлыми заслугами, причем в контексте словесного поединка любое утверждение говорящего о собственном превосходстве или даже простой перечень былых подвигов и достижений автоматически означает унижение противника, поскольку подразумевает, что этот последний уступает ему в соответствующем качестве. Что же до открытого поношения оппонента, то, хотя мы нередко и находим его в "сравнении мужей", оно, тем не менее, не относится к необходимым приметам этого жанра. Таким образом, основные различия между senna и mannjafnaðr, родственными типами словесных состязаний, преследующими сходные цели и порой сменяющимися в рамках одного эпизода (как это, например, происходит в эддической "Песни о Харбарде", где завершившаяся "вничью" перебранка перерастает в "сравнение мужей"⁴⁰), относятся к плану выражения и в первую очередь лежат в формальной направленности высказываний сторон: если в перебранке доминирует хула, изливаемая на другого, и этот другой и является героем и главным действующим лицом заявлений оппонентов, то в "сравнении мужей", где ядро высказывания – похвальба и откровенное самоутверждение, роль заглавного "деятеля", естественно, выпадает на долю самого говорящего.

Общие прагматические задачи и проницаемость границы между перебранкой и "сравнением мужей" – причины того, что отдельность этих жанров не всегда признается⁴¹, хотя на нее, казалось бы вполне определенно указывают исконные жанровые номинации, закрепленные за разными типами вербальных состязаний⁴². Как полагает Л. Лённрут⁴³, mannjafnaðr представляет собой наиболее формализованную разновидность перебранки, обычно разыгрываемую в ситуации пира (откуда иногда употребляемое применительно к подобным состязаниям обозначение ölteiti – 'пивная потеха') ради забавы и увеселения собравшихся и ее прямых участников. Эта функция "сравнения мужей" недвусмысленно заявлена в одном из эпизодов "Саги о сыновьях Магнуса Голоногого" ("Круг Земной"), где описывается, как два норвежских конунга, братья и соправители Сигурд и Эйстейн, пререкаются на пиру, похваляясь друг перед другом своими "сноровками" (íþróttir) и свершениями и пытаясь доказать собственное превосходство, причем мотивируют это свое занятие тем, что "за пивом часто бывало в обычае, что люди выбирали себе кого-либо для сравнения..." (КЗ, 490). Из этого же эпизода следует, что непременной предпосылкой "сравнения мужей" служит равенство (и, стало быть, обязательное предварительное установление личности) оппонентов – условие, вовсе не обязательное для собственно перебранки, в которую могли вступать и незнакомцы. Вот как объясняет свой выбор противника конунг Эйстейн: "Я выбираю, брат, тебя для сравнения со мной. Я делаю это потому, что у нас с тобой одинаковые владения, и как по происхождению, так и по воспитанию между нами нет различия" (КЗ, 490).

Несмотря на то, что эксплицитные выражения хулы в адрес оппонента в "сравнении мужей" могут и отсутствовать, противостояние участников состязания всегда вербализовано и обычно явствует из самой структуры их высказываний. Необходимый компонент всех делаемых ими заявлений – прямое или косвенное "сравнение", а на деле противопоставление собственных героических поступков или достоинств реальным, но чаще мнимым действиям или качествам оппонента. Формально это противопоставление воплощается в довольно жестких стереотипных схемах, в которые укладываются речи каждой из сторон. Традиционные "выпады" в mannjafnaðr не исчерпываются похвальбой, но как минимум завершаются вопросом к противнику: "Что делал ты в это время?.." либо же представляют собой формулы-утверждения, содержащие откровенный вызов: Тебя не было со мной, когда я сражался (называется место), ты же сидел тогда дома..." За этим может следовать и собственно поношение – упоминание унизительной или неподобающей воину работы, которую будто бы выполнял "домосед", либо какого-нибудь порочащего его занятия (бродяжничества, попрошайничества и т. п.), идущего вразрез с его социальным статусом. Как и в перебранке, ответной реакцией другой стороны может быть отрицание, сопровождаемое встречным выпадом, строящимся по той же схеме, или же игнорирование утверждений противника и непосредственный переход к нападенню⁴⁴. И, как и в перебранке, победителем в состязании оказывается тот, за кем остается последнее слово.

На этом можно и завершить перечень характерных особенностей "сравнения мужей", тем более, что, насколько можно судить, в отличие от столкновений первого типа, эта жанровая разновидность словесных поединков в прядях не используется. Между тем именно в "прядях об исландцах" мы находим один из наиболее ярких образцов перебранки, засвидетельствованных в древнеисландской прозе в целом. Речь идет об уже упоминавшейся ранее "Пряди о Пивном Капюшоне" ("Ölkofra þáttr", ÍSÞ III, 2073-2079), принадлежащей к весьма немногочисленной группе рассказов, действие которых происходит в Исландии.

Вылившаяся в перебранку сцена разыгрывается на альтинге, сразу же вслед за вынесением решения по иску шестерых годи о сожжении принадлежавшего им леса, который был вчинен ими герою рассказа, некоему Торхаллю. Последний промышлял тем, что варил и продавал пиво на тинге, за что и получил свое прозвище – Пивной Капюшон. Несмотря на очевидность совершенного им проступка и могущество истцов, Торхаллю при поддержке принявших его сторону родовитых и влиятельных помощников – Бродди сына Бьярни и Торстейна сына Халля – хитростью удается взять дело в свои руки и выиграть тяжбу. В результате вместо достойного и соответствующего их высокому социальному статусу возмещения за причиненный им урон годи приходится удовольствоваться выплаченным ответчиком по решению Бродди мизерным и унизительным для виднейших людей страны штрафом в несколько локтей домотканой материи каждому. Предвидя гневную реакцию годи на вынесенный им справедливый приговор, огласить который он доверяет Торстейну⁴⁵, и с тем чтобы заставить неудачливых истцов отступить, Бродди затевает перебранку, первым оскорбляя противников:

Как можно заметить, перебранка в "Пряди о Пивном Капюшоне" во многом напоминает привлекавшиеся ранее прения Скарпхедина с хёвдингами. К числу совпадений относится и место, где происходят оба столкновения (альтинг), и даже отчасти состав их участников – среди противников героя в эпизоде из "Саги о Ньяле" мы также встречаем Скафти сына Тородда и Снорри Годи, причем последний выслушивает из уст Скарпхедина все то же обвинение в невыполнении долга мести⁴⁶. Главное, однако, – это структурное подобие. И в том и в другом случае перебранка состоит из пяти самостоятельных и полностью завершенных поединков-"раундов", в ходе которых герой (Бродди и Скарпхедин соответственно) успешно парирует враждебное замечание своего противника и делает встречный, превосходящий по силе выпад, неизменно заключающий в себе позорящее другую сторону обвинение, после чего происходит переход к следующему, выстроенному по той же схеме столкновению, но уже с другим участником. Наиболее существенное отличие заключается в том, что в саге отдельность каждого из поединков получает дополнительную формальную поддержку: по завершении очередной словесной "дуэли" (с последним из противников она едва не перерастает в отнюдь не вербальную стычку – еще одна аналогия с рассказом о Пивном Капюшоне!⁴⁷) сменяется не только оппонент героя, но и место действия, – излив на противника изрядную долю хулы, Скарпхедин удаляется и переходит со своими спутниками в другую землянку, где воспроизводится та же ситуация.

В преднамеренно спровоцированной им перебранке с годи Бродди сам отводит себе роль "ответчика", еще перед началом суда условившись с Торстейном о том, кому из них надлежит "держать ответ, если кто-нибудь станет возражать" (ИС II, 442). Все столкновение выдержано в точном соответствии с раз избранным планом. Нападки (Обвинения и Угрозы) последовательно вступающих в прения истцов неизменно относятся к роли и поведению Бродди в их тяжбе с Пивным Капюшоном, а также к затеянной их противником словесной распре, "эстафету" в которой они один за другим подхватывают у выбывающего из нее соратника (замечания второго типа условно обозначены в схеме как Возврат к Вызову, поскольку Вызов поочередно принимается всеми годи). Единственная вариация здесь – намек Торкеля на прошлый конфликт между родичами⁴⁸, однако и это как будто бы не укладывающееся в жесткую структурную схему замечание последнего из оппонентов проецируется в будущее, становясь частью произнесенной им Угрозы. С той же неизменностью демонстрируют двухчастность и контрвыпады Бродди. Его речи открываются обязательным Ответом (= Отрицание) – лишь в заключительном "раунде" мы находим на месте обычного Отрицания Ответ – Согласие, – который, как правило, "зеркально" отражает (а подчас и буквально воспроизводит в виде подхвата) нападение противника, всякий раз оборачивая брошенный им упрек или угрозу против него самого. Ответ, таким образом, всегда переходит во встречное Обвинение, высказываемое в форме оскорбительного для оппонента припоминания некоего прошлого события, извлеченного из его предыстории и способного послужить наилучшей иллюстрацией тех самых промахов или неблаговидных поступков, которые он сам же вменил в вину "ответчику". Иначе говоря, относящиеся, соответственно, к настоящему и будущему Обвинения и Угрозы нападающей стороны парируются встречными Обвинениями обороняющейся стороны, причем делаемые ею ответные враждебные заявления непременно касаются прошлого противника.

Как и в других произведениях этого жанра, излагаемые Бродди "ретроспективные рассказы"-поношения призваны побольнее уязвить его оппонентов, многократно перевесив их собственные выпады в его адрес. Этому, в частности, служат красочные детали, насыщающие описания инцидентов (в целом вполне шаблонных по составу выдвигаемых в них обвинений), в которых годи обычно выставлены в нелепом и унизительном виде (ср. II, III). Знаменательно, что ни один из оскорбляемых не пытается оспорить слова противника: каждый из них уже успел сделать свой ход и уступает место другому, что же касается самого существа обвинений, то, как уже было замечено выше, они не требуют "фактического" опровержения в силу своей асемантичности в контексте перебранки. Если исходить из главенства прагматического задания словесной тяжбы, затеянной для того, чтобы окончательно закрепить победу в судебной тяжбе и тем поставить в ней последнюю точку, то оказывается совершенно несущественным, какой именно "случай из прошлого" будет привлечен в качестве аргумента в споре, как неважно и то, имел ли вообще этот случай место в действительности (под "действительностью", разумеется, понимается замкнутый универсум "саг об исландцах" и примкнувших к ним прядей независимо от отношения передаваемых в них преданий к исторической реальности). "Ретроспективный рассказ" здесь не просто неинформативен как таковой (даже в том случае, когда у нас нет причин сомневаться, что сам по себе он был способен апеллировать к коллективной памяти, как это наверняка имеет место в столкновении Бродди с его родичем Торкелем сыном Гейтира, во время которого упоминается распря, описанная в "Саге о людях из Оружейного Фьорда"), он еще и полностью формализован: перед нами недискретный текст-знак, смысл которого исчерпывается исполняемой им ролью встречного "хода" в рамках вербального поединка. Нетрудно заметить, что в отличие от обсуждавшихся ранее ретроспективных рассказов в "прядях о поездках из страны", каждому из которых непременно отводилась важная сюжетная функция (обычно – средства или основания для разрешения конфликта), обращенные к прошлому речи героя "Пряди о Пивном Капюшоне" не играют решительно никакой роли в развитии действия. Они вообще не имеют самостоятельного значения, выступая исключительно в качестве строевых элементов завершенной и целостной конструкции – перебранки, в свою очередь, функционирующей в тексте пряди как единый и не дробящийся на части "строительный блок".

Как уже отмечалось в своем месте, "Прядь о Пивном Капюшоне" нередко относят к сагам⁴⁹, что как будто бы находит опору и в характере рассмотренного эпизода. В самом деле: совершенно очевидно, что приведенная в этом рассказе перебранка стоит в одном ряду с другими состязаниями в поношении, встречающимися в "сагах об исландцах", в частности с теми из них, которые происходили на альтинге, т. е. в ситуации, когда не улаженный в судебном порядке конфликт не мог быть разрешен силой оружия. На принадлежность этого эпизода к типично саговому контексту косвенно может указывать и то обстоятельство, что, по всей видимости, именно он оказал влияние на оформление аналогичной сцены (также разыгрывающейся на тинге) в одной из более поздних "семейных саг" – в "Саге о союзниках" ("Bandamanna saga").

Вместе с тем совершенно очевидно и то, что именно перебранка между Бродди и группой наиболее известных и могущественных людей Исландии стала той кульминационной сценой, которая и должна была выделить рассказ (не исключено, что первоначально – всего лишь эпизод, возвращающий нас к исходному значению термина "прядь"), посвященный тяжбе шестерых годи с безвестным продавцом пива, в отдельное повествование, обладающее самостоятельной литературной ценностью. При всех несомненных различиях эта особенность – "текстообразующая" роль перебранки – объединяет Прядь о Пивном Капюшоне" с произведением совсем иного рода, принадлежащим к "прядям о поездках из страны", иначе говоря, именно к той разновидности прядей, в которой получил распространение ретроспективный рассказ. Речь пойдет об очередном анекдоте о Халли Челноке, причем сразу же следует заметить, что тогда как словопрения героев "Пряди о Пивном Капюшоне" – это общепризнанный классический пример древнескандинавской перебранки, принадлежность нижеследующей сцены к тому же жанру еще только предстоит доказать.

В эпизоде, изложенном в главе 6 "Пряди о Халли Челноке" и непосредственно предшествующем рассмотренной ранее истории о том, как Халли удалось провести королевского наместника Эйнара Муху, рассказывается о его столкновении с главным придворным скальдом Харальда Сурового, Тьодольвом Арнорссоном. О соперничестве двух скальдов в пряди упоминалось и прежде (в главе 3). Проходя как-то раз по городу, конунг стал свидетелем ссоры кузнеца и дубильщика и тотчас же распорядился, чтобы Тьодольв сочинил об этом вису. Тьодольв не сразу согласился исполнить приказание конунга, сославшись на то, что ему, главному королевскому скальду, не пристало складывать стихи на столь ничтожные темы, однако когда Харальд велел ему представить дерущихся в образах героев древнескандинавских сказаний – сперва Сигурда Убийцы Дракона и Фафнира, "придав каждому приметы его ремесла", а затем Тора и его противника великана Гейррёда, Тьодольв с блеском выполнил задание, заслужив одобрение присутствующих⁵⁰. Халли не было в свите конунга во время этого происшествия, однако позднее и ему довелось выслушать сложенные Тьодольвом висы, причем повторявшие их дружинники говорили, что Халли, хотя он сам и считает себя хорошим скальдом, едва ли сумел бы сочинить столь превосходные стихи. В завершении эпизода конунг, которому донесли, что Халли будто бы хвастался и утверждал, что он – не менее искусный скальд, чем Тьодольв, заметил, что им еще предстоит это проверить. Интересующая нас сцена, вылившаяся в "сравнение" достоинств двух скальдов, и стала той самой проверкой, о которой говорил Харальд.

Несмотря на то, что Халли и раньше приходилось демонстрировать свой талант импровизатора, эпизод открывается традиционным обменом репликами между поэтом и правителем, предварявшим не одно исполнение (или сочинение – как в "Пряди о Стуве") княжеского панегирика и характерным для ситуации знакомства, в ходе которого исландец впервые заявлял о себе как о скальде. Представ перед конунгом, когда тот восседал в палате в окружении дружины, Халли просит разрешения исполнить сложенную в его честь хвалебную песнь. Конунг отвечает вопросом: не случалось ли Халли прежде сочинять песни, и выяснив, что нет, замечает, что тот много на себя берет, особенно если принять во внимание, какие скальды прославляли конунга в своих драпах.

На этом "ритуал узнавания" заканчивается и дальнейшее действие отклоняется от привычного сценария, который будет реализован лишь в заключении эпизода, когда наш герой получит наконец разрешение произнести песнь и, исполнив ее, заслужит похвалы присутствующих и щедрое вознаграждение от государя.

Пока же, оставив без ответа просьбу Халли, конунг обращается за советом к Тьодольву. Как и можно было ожидать от спесивого "главного скальда", каким он предстает в предшествующем эпизоде, Тьодольв был далек от того, чтобы поддержать соперника. Уклонившись от прямого ответа Харальду, он вместо этого дает совет самому Халли – не обманывать конунга. Тот, по его словам, говорил неправду, когда утверждал, что драпа в честь конунга – первое произведение "большой формы", которое ему когда-либо доводилось сочинять. На самом деле он утаил, что однажды уже сложил песнь под названием "Висы о безрогой корове" ("Kolluvísur"), и посвящена она была скотине, за которой он ходил в Исландии. Халли не отрицал, что так оно и было, и лишь сказал в свое оправдание, что не упомянул об этой песни потому, что она не заслуживает внимания. Когда же конунг стал настаивать, чтобы сперва была исполнена эта песнь, Халли заявил, что в таком случае Тьодольву также надлежит произнести песнь, которую он в свое время сочинил в Исландии, и название этой песни – "Висы о корыте" ("Soðtrogsvísur").

Отплатив обидчику той же монетой – легко просматривающееся за репликами инициатора столкновения противопоставление возвышенной героической темы придворного панегирика, т. е. темы, обычно разрабатываемой им самим, низменному сюжету поэмы, воспевающей презренный домашний труд, который пристало выполнять рабу или работнику, это, разумеется, прямой оскорбительный выпад в адрес создателя столь ничтожного произведения, имевший целью не только его профессиональную, но и социальную деградацию, – Халли тут же объявляет, что принимает брошенный ему Тьодольвом вызов и недвусмысленно определяет "жанр", к которому он отнес демарш своего противника: "Это неплохо, что Тьодольв напал на меня и попытался меня опорочить, потому что я уже успел обзавестись клыками и коренными зубами и в состоянии отвечать ему на равных". Диалог, для поддержания которого требуются агрессивность, демонстрация силы и хватки (замечание Халли о собственных зубах едва ли можно истолковать лишь как указание на его зрелость) и в первую очередь умение отвечать "равновесными словами" (at svara (...) jöfnum orðum), – это, конечно же, перебранка.

Заметно, однако, что в данном случае она приобретает незнакомые нам ранее черты. Прежде всего в силу совершенно нового контекста вербальной дуэли – соперничества двух скальдов за место при особе государя, а также совершенно нового жанрового обрамления – "прядей о поездках из страны", где наряду с героем-исландцем обязательно присутствует и еще один главный персонаж – конунг, важная роль в столкновении помимо собственно враждующих сторон – прямых участников перебранки, принадлежит представителю обычно безмолвствующей третьей стороны ("аудитории"), а именно самому государю. Здесь ему отводится, несомненно, центральное и в других случаях остающееся вакантным место арбитра, "дирижера", а порой и подстрекателя (ср. королевскую реакцию на процитированный ответ Халли: "Конунг улыбнулся, и ему показалось забавным натравить их друг на друга") разыгравшегося спора, явно направляемого его вопросами и замечаниями. Главное же: каждый очередной ход противоборствующих сторон (Обвинение, Ответ-Оправдание и т. д.) производится исключительно с его санкции.

Из этого новшества вытекает и другое. Введение в действие не участвующей в схватке третьей стороны влечет за собой усложнение структуры перебранки. Появление нового компонента – Вопроса (Замечания) арбитра, во-первых, приводит к вытеснению прямого обращения к оппоненту ("ты сделал...") обращением к аудитории, информируемой о его поступках ("он сделал..."), а во-вторых, к дроблению и распространению традиционных для перебранки "ходов", которые на этот раз оказываются несводимы к простой альтернации словесных выпадов и контрвыпадов противников. Каждый делаемый ими ход, будь то Обвинение или Ответ, разворачивается в диалог с арбитром, а значит, по сути дела, драматизируется в отдельной (микро)сцене. Лишь однажды на протяжении всего эпизода Халли обращается непосредственно к Тьодольву, однако конунг сразу же спешит осадить спорщиков ("Ekki skuluð þið við talast" – "Вы двое не должны ссориться").

Между тем и при отмеченных трансформациях сцена столкновения двух скальдов в основном следует канонам классической перебранки и, в частности, демонстрирует характерную для этого жанра симметричность построения. Встречное наступление Халли почти зеркально отражает начальный выпад его противника. Услышав, что его придворный скальд некогда сложил песнь с далеко не героическим названием, конунг спрашивает Халли (как прежде он спрашивал Тьодольва), о чем она, и получает ответ, аналогичный тому, который был дан Тьодольвом касательно песни, сочиненной его соперником: "Она о том, как он выгребал золу со своими братьями и сестрами, и тогда считалось, что за недостатком ума он более ни к чему не пригоден, да и то приходилось следить, чтобы в золе не оставалось горящих угольев, таким несмышленым он был в то время". И вновь перед нами уже наблюдавшаяся ранее примета перебранки: контрудар, который наносит Халли, по своей силе и, стало быть, эффективности в контексте вербального столкновения многократно превосходит враждебный выпад Тьодольва в его адрес. Смысл сделанного им заявления вполне прозрачен. Да, он согласен с тем, что, находясь на своей родине в Исландии, был приставлен к делу, унизительному для свободного человека и уж вовсе не подобающему королевскому дружиннику, однако и его спесивому противнику, главному придворному скальду, также приходилось в то время выполнять "домашнюю работу", и притом куда более унизительную, чем та, что делал он сам, – это было презреннейшее из всех занятий, какие только существуют в этой малопочетной области человеческой деятельности, обычно поручаемое самому никчемному из домочадцев, убогому или дураку. Вот таким-то ни на что не годным дураком, не способным хорошо справиться даже со своими нехитрыми обязанностями, представляет он Тьодольва. Тот вынужден подтвердить, что Халли сказал правду, и в ответ на расспросы конунга объяснить, почему ему приходилось выполнять "столь презренную работу".

В заключении первого "раунда" перебранки состязание в поношении переходит в состязание поэтическое. По требованию конунга противники поочередно исполняют свои циклы вис (ни один из них в пряди не цитируется) и выслушивают его суждение об этих сочинениях. Тьодольв и на этот раз терпит поражение: по мнению Харальда, обе песни "незначительны" полетать темам, на которые они были сложены (yrkisefnin), но та, что сочинил его главный скальд, – "еще менее значительна". Это нелестное заключение побуждает Тьодольва сделать новый выпад в адрес противника. Он готов согласиться с конунгом и признать, что Халли "весьма остер на язык", однако считает, что тому "скорее следовало бы отомстить за своего отца, чем вести с ним перебранки (eiga sennur við mig) здесь, в Норвегии". Как видим, наступила очередь Тьодольва определить жанр его "диалога" с Халли, и в полном соответствии с характером происходящего он выдвигает одно из самых обычных для подобных случаев обвинений.

Так открывается второй "раунд" перебранки, в структурном отношении поначалу весьма точно воспроизводящий первую часть сцены. За Обвинением следуют Вопросы арбитра и Ответы-Оправдания Халли. Последний, как и ранее, не оспаривает истинности заявления своего оппонента, однако дает достойный ответ на возмущенный вопрос конунга: "Почему же ты уехал из Исландии встречаться с хёвдингами, когда ты не отомстил за своего отца?" – "Потому, государь, что я был еще ребенком, когда мой отец был убит, и мои родичи уладили это дело за меня. К тому же у нас в стране считается, что негоже быть названным вероломным нарушителем мира (griðníðingr 'нидинг' – производное от níð 'нид' – человек, заслуживающий презрения и морального осуждения за совершенный им постыдный поступок⁵¹)". Конунгу очень понравились эти слова: долг каждого соблюдать мир и свои обязательства, и Халли проявил находчивость – с честью "освободился" от выдвинутого против него обвинения (er úr þessu allvel leyst).

Сняв с себя, таким образом, обвинение в недостойном поведении – нарушении долга мести, – Халли вновь переходит в контрнаступление на поле своего противника, подхватывая заданную им тему. На этот раз его удар нанесен столь неожиданно и рассчитан столь точно, что Тьодольву не остается ничего другого, как схватиться за оружие: вербальная часть столкновения заканчивается для придворного скальда бесславным поражением (примечательно, что кроме сделанного им выпада в адрес оппонента Тьодольву в этом эпизоде не принадлежит ни одной реплики).

Заслужив похвалу конунга, Халли спешит "оправдать" своего обидчика:

*

"– Впрочем, нетрудно понять высокомерие Тьодольва, когда он говорит о подобных вещах, потому что я не знаю никого, кто отомстил бы за своего отца с такой же свирепостью, как он сам.

– Разумеется, следовало ожидать, что Тьодольв проявит при этом большое мужество, – говорит конунг. – Или какие-то его поступки свидетельствуют о том, что он превзошел в этом деле других людей?

– Более всего то, государь, – говорит Халли, – что он съел убийцу своего отца.

Тут поднялся гвалт, потому что людям никогда прежде не приходилось слышать о таких чудовищных вещах. Конунг только улыбнулся на это и потребовал тишины.        

– Докажи, что ты сказал правду, Халли, – говорит конунг.

Халли сказал:

– Кажется, отца Тьодольва звали Торльот. Он жил в Сварвадардале в Исландии и был очень беден, да вдобавок имел кучу детей. А в Исландии, согласно обычаю, бонды собираются осенью на тинг обсудить дела бедняков, и в тот раз не нашлось никого, кто был бы назван прежде Торльота, отца Тьодольва. Один бонд так расщедрился, что дал ему годовалого теленка. Забрал он этого теленка, накинул на него веревку, а на другом ее конце был силок. Приходит он к своему двору и пытается перенести теленка через ограду. Поднимает его на изгородь, а она была очень высока и особенно с внутренней стороны, потому что оттуда выкапывали для нее дерн. Затем он сам перелез через изгородь, а теленок не удержался и скатился назад, так что силок на другом конце веревки затянулся у Торльота на шее, и он не смог дотянуться ногами до земли. Так они и повисли по обе стороны изгороди и были оба мертвы, когда их нашли. Дети притащили теленка домой и приготовили из него обед, и, сдается мне, Тьодольв должен был получить свою долю сполна.

– Это было бы разумно, – сказал конунг.

Тьодольв обнажил меч и хотел ударить Халли, однако люди бросились между ними. Конунг сказал, чтобы ни один из них не смел причинять другому вред:

– Ты, Тьодольв, первым нанес Халли оскорбление" (ÍSÞ III, 2224).

*

Нет сомнения в том, что заявление Халли содержит в себе все необходимые признаки "обвинительной речи" в адрес оппонента, которыми было принято обмениваться в ходе перебранки, как очевидно и то, что оно несет в себе соответствующий этому жанру прагматический заряд. Эксплуатируемая героем тема бедности и сопутствующего ей попрошайничества – также одна из традиционных в классической перебранке⁵². Характерна она и для "сравнения мужей"⁵³, родственного жанра, к которому на протяжении всего поединка как будто бы тяготеют встречные выпады Халли в адрес Тьодольва. Парируя нападки своего противника, он первым делом старается низвести его до своего уровня, доказывая его "исходное" равенство с ним самим во всем том, что Тьодольв выдвигает в целях его деградации, – равенство социальное (бедность), профессиональное (сочинение неподобающих королевскому скальду стихов на "низкие" темы) и, наконец, равенство семейных обстоятельств и обязательств, а затем, отвечая на вопросы конунга, делает следующий шаг – демонстрирует собственное превосходство или (что то же самое) "негативное совершенство" своего оппонента, всякий раз добивающегося наихудшего результата на одном с ним поприще или же попадающего в наиболее унизительное и нелепое положение из всех возможных. Кроме того, о "сравнении мужей" заставляют вспомнить такие детали, как место действия (королевская палата), прилюдность происходящего столкновения, разыгрываемого на глазах и, в первую очередь усилиями Халли, на потеху множества зрителей. И тем не менее, уже то, что "героем" каждого из заявлений сторон неизменно оказывается не сам говорящий, но его оппонент, а содержанием этих заявлений становится не восхваление собственных достижений, но поношение или осмеяние противника, – дает достаточные основания, чтобы без колебаний отнести словесную дуэль между Тьодольвом и Халли не к mannjafnaðr, но к перебранкам.

Нетрудно заметить, однако, что венчающий ее выпад Халли не укладывается "без остатка" в рамки этого жанра. Перед нами ретроспективный рассказ, который, в отличие от прочих, весьма характерных для подобных случаев и также обращенных к прошлому оппонента обвинительных заявлений, обнаруживает все признаки полноценного повествования. В ответ на требование конунга доказать правдивость утверждения о чрезмерности расправы, якобы учиненной Тьодольвом над убийцей своего отца, Халли не просто упоминает порочащие его противника факты, смакуя гротескные подробности инцидента, как это делал, например, Бродди в "Пряди о Пивном Капюшоне". Он излагает эти факты в форме последовательного и связного рассказа, рассчитанного на аудиторию, для которой обнародуемая им информация, безусловно, является новой. Тогда как в классической перебранке обращение к прошлому обычно осуществлялось в форме намеков на некие общеизвестные обстоятельства, а центр тяжести, естественно, переносился при этом с сообщения фактов на их неблагоприятную для противника интерпретацию, рассказ Халли совершенно самодостаточен (как это свойственно саге, которую он более всего напоминает манерой изложения, причем особенно явственно стилистика саги дает о себе знать в его вводной части), и факты в нем говорят сами за себя. Итак, в целом сохраняя традиционную тематику и прагматику Обвинения – одного из канонических "ходов" перебранки, изложенная Халли история в то же время демонстрирует совершенно новую и неизвестную этому жанру "синтагматику".

Чем можно объяснить подобную трансформацию, важнейшим плодом которой оказалось вытеснение обычного для перебранки не до конца артикулированного, а порой и не вполне внятного, "свернутого" упоминания о прошлом, линейным ретроспективным рассказом, по существу не отличающимся от других повествований от первого лица, присутствующих в "прядях о поездках из страны"? Конечно же, одна из важнейших причин этого – невозможность апеллировать к коллективной памяти, в свою очередь ставшая прямым следствием вовлечения перебранки между героями-исландцами в повествование, действие которого происходит не в Исландии, а на чужбине, т. е. в обстановке, когда остальные участники описываемого события не владеют так называемой предварительной информацией. Однако не менее существенную роль играет в данном случае и общее жанровое "обрамление" вербального состязания – собрание забавных рассказов-анекдотов, главным действующим лицом которых выступает скальд-трикстер.

Именно слияние с анекдотом и должно было в первую очередь привнести в интересующий нас эпизод черты, не известные жанру senna. Среди них – остротá, абсурдная парадоксальность (чего стоит необычное заявление Халли!) и проистекающие из этих качеств совершенно несвойственные обвинительным заявлениям, выдвигаемым в ходе перебранки, функции "оператора" изменения ситуации⁵⁴ и выяснения истины, напротив, сплошь и рядом присущие ретроспективному рассказу в прядях. Изложенная Халли трагикомическая история о жалкой судьбе отца Тьодольва – это одновременно и изощренное поношение обидчика, выполняющее роль финального ("убийственного") контрудара в рамках словесного поединка, и неожиданное и остроумное, в полной мере анекдотическое разрешение недоразумения, вызванного превратным истолкованием аудиторией утверждения героя о том, что главный придворный скальд якобы съел убийцу своего отца (заметим, что острота ситуации дополнительно отмечается реакцией на нее и, стало быть, вступлением в действие пассивных вплоть до этого момента свидетелей происходящего – королевских дружинников). Не сам по себе гротескный характер рассказа героя – это качество, как можно было убедиться на примере перебранки в "Пряди о Пивном Капюшоне", как раз присуще поношениям, которыми обмениваются участники словесных поединков, – но неожиданность и отсюда новизна, уникальность заявления Халли прямо указывают на его иножанровый источник. При этом совершенно несущественно, правдивы ли "выложенные" героем сведения о предыстории его оппонента (увы, мы не располагаем иными "биографическими" данными об этом скальде, доподлинно известно лишь имя его отца – Арнор, из чего следует, что фигурирующее в полной версии пряди в "Книге с Плоского Острова" имя Торльот не соответствует истине). Важно то напряжение, которое было порождено ложно понятым утверждением Халли, а равно и его последующая "разрядка", наступающая по мере изложения им ретроспективного рассказа, как несомненно важна – и с успехом реализована – возложенная жанром перебранки на утверждение и рассказ Халли в целом функция контрудара, призванного сокрушить противника.

Предпринятый здесь анализ словесного поединка двух скальдов, конечно же, не ставил своей целью "зафиксировать" момент рождения ретроспективного рассказа в "прядях об исландцах". Речь может идти лишь об оценке принципиальной возможности такого развития – возникновения сообщающего неизвестную ранее информацию линейного рассказа персонажа из канонического "хода" древнескандинавской перебранки, Обвинения, – обращенного к прошлому противника оскорбительного заявления противоборствующей стороны, не обладавшего свойствами линейности и информационной новизны, но, напротив, апеллировавшего к коллективной памяти аудитории. Как мы могли убедиться на примере одного из эпизодов "Пряди о Халли Челноке", где ретроспективный рассказ действительно явился прямым порождением перебранки, возможность эта отнюдь не гипотетическая. Одним из главных условий ее осуществления стало устранение привычного исландского контекста перебранки, что автоматически означало изменение характера третьего традиционного "члена" столкновения – наблюдающей за ним аудитории. Перенос словесной дуэли героев-исландцев в "прядь о поездках из страны", иначе говоря, в повествование, действие которого разворачивалось за пределами Исландии, неизбежно разрушал отработанный коммуникативный механизм перебранки: коллективное знание, к которому явно или неявно "взывали" участники столкновения, сменилось коллективным незнанием. Это закономерно повлекло за собой очередные нововведения. Во-первых, обретала голос обычно безмолвствующая в подобных сценах наблюдающая сторона: преодоление незнания потребовало появления Вопроса-Замечания (представителя) аудитории. Во-вторых, обращенное к прошлому оскорбительное заявление в адрес противника (Обвинение), лишившись своей былой опоры в памяти аудитории, вынужденно обретало нехарактерную для него прежде информативность и "нарративность" – именно те свойства ретроспективного рассказа от первого лица, которыми за ненадобностью не обладали традиционные словесные удары древнескандинавской перебранки.

От ретроспективного рассказа к "тексту в тексте"

Каковы бы ни были пути проникновения или условия возникновения ретроспективного рассказа в древнеисландской традиции, появился ли он в результате усвоения иноземных сюжетов или вследствие трансформации эмбриональных прозаических форм сообщения о прошлом – заявлений от первого лица, использовавшихся в таких исконных жанрах, как перебранка и "сравнение мужей", мы так или иначе стоим перед необходимостью объяснить, почему нарративный прием, нашедший благодатную почву для применения в прядях, остался не востребованным классической исландской сагой.

Причины этого, как представляется, следует искать как в жанровых особенностях прядей, отличающих их от саг, так и в более общих различиях в способах организации большой и малой прозы вне зависимости от ее конкретной жанровой принадлежности⁵⁵.

Начнем с того, что, как мы пытались показать, во всех привлекавшихся здесь историях ретроспективный рассказ влечет за собой внезапный, т. е. не подготовленный предшествующим ходом повествования резкий поворот в действии. В основе этого неожиданного композиционного поворота – совершенно новая информация, содержащаяся во вводимом в текст сообщении о прошлых событиях, в которых, как оказывается, и скрывается ключ к разрешению внутренне неразрешимой ситуации. Но в саге не может быть никому не известной, скрытой до времени информации, по мере необходимости обнародуемой ее героями, с тем чтобы быть тотчас же использованной в действии! Для поэтики саги характерен диаметрально противоположный прием: детали или обстоятельства, которым в дальнейшем предстоит сыграть существенную сюжетную роль, вводятся в повествование заранее (нередко максимально рано) и впоследствии припоминаются, "узнаются" читателем. Эффект от этого приема (одна из первейших его задач – как можно крепче "связать" рассказ) достигается именно в пределах большой повествовательной формы. Несомненно, что проявлением все той же, весьма обычной для саг нарративной стратегии служит и так называемое предвосхищение (Vorausdeutungen)⁵⁶ – заглядывание в будущее, прием, реализуемый различными способами, едва ли не главный из которых состоит в представлении вещих снов персонажей. Нет нужды объяснять, что предвосхищение по самой своей сути обратно ретроспекции.

Напротив, основанный на внезапно полученном новом знании композиционный "поворот", с техникой разработки которого, судя по всему, связано появление ретроспективного рассказа в прядях, – отличительная черта малой прозаической формы – анекдота (к числу последних, несомненно, относится не только вербальный поединок Халли с Тьодольвом, но и содержащийся в той же пряди эпизод с Эйнаром Мухой) и его наследницы новеллы, самое наименование которой (novella – 'новость') характеризует ее как повествование, ориентированное на изображение неслыханного, знаменательного события.

Добавим к этому, что и композиционный "поворотный пункт" как таковой – примета повествований, в которых имеет место неожиданная и резкая перемена в судьбе героя. Неудивительно поэтому, что мы встречаем его не в "семейных сагах", персонажи которых шаг за шагом неотвратимо продвигаются к трагическому финалу, но в "прядях о поездках из страны", действие которых обычно рано или поздно принимает благоприятный для героя оборот: вступив в конфликт с конунгом (или замещающим его могущественным человеком) и пройдя через опасные испытания, исландец – герой пряди добивается расположения правителя и повышения собственного социального статуса. В противоположность "сагам об исландцах", "пряди об исландцах" – это в основном истории со счастливым концом.

Следующая особенность прядей, "однособытийность", не является исключительной приметой этого жанра, но принадлежит к числу известных типологических признаков малой прозы. В отличие от "семейной саги", обычно охватывающей всю жизнь героя или, по крайней мере, значительный ее период, прядь, как правило, описывает лишь отдельный эпизод его биографии, причем во множестве случаев – переломный ее момент. При этом вводная часть пряди весьма редко передает подробности предыстории главного персонажа или других действующих лиц; автор пряди вообще скуп на какую-либо предварительную информацию, его внимание сфокусировано на событиях, составляющих фабулу данного рассказа. Ограничение "объема" предварительной информации или даже полное вытеснение из экспозиции пряди сведений о прошлом ее героев создает предпосылки для последующего введения этих сведений в действие на более поздних его этапах. Появление ретроспективного рассказа, таким образом, соответствует логике повествовательных возможностей, заложенных в поэтику прядей их "эпизодической" природой, в конечном счете вытекающей из их краткости.

И наконец, в пряди, как и в новелле, краткость коррелирует не только с однособытийностью, но и "со структурной интенсивностью"⁵⁷. Такие проявления последней, как рассмотренный здесь способ "опрокидывания" прошлого в настоящее и – в предельном случае – связанное с ним создание структуры "текст в тексте" (а равно и любое другое усложнение композиции) могли преследовать и собственно эстетические цели – повышение нарративной ценности рассказа. Тогда как сага с ее одновременно развертывавшимися и потому неизбежно переплетавшимися сюжетными линиями и множеством действующих лиц представляла собой весьма сложный структурный организм, вынужденная простота, обусловленная однолинейностью короткого рассказа, вполне могла подвигнуть авторов прядей на поиски неординарных композиционных решений, в том числе и таких, которые не находили надежной опоры в эстетике сагового повествования.

Между тем есть основания полагать, что невостребованный классической сагой нарративный опыт прядей в известной мере мог оказывать влияние на способы ведения повествования в тех королевских жизнеописаниях, в которые по традиции включались рассматриваемые нами короткие истории о заезжих чужестранцах – посетителях норвежских государей. Неслучайно наряду (а подчас и рядом) с собственно прядями в них можно встретить эпизоды, демонстрирующие использование приемов из арсенала "малых форм" исландской прозы, и, по всей видимости, именно вследствие их использования, обретающие черты (полу)самостоятельных повествований. Таков записанный в "Гнилой Коже" рассказ о пребывании Харальда Сурового в усадьбе зажиточного норвежского бонда Ульва Богатого (Mork. 66-69). В отличие от следующей за ним "Пряди о Бранде Щедром", которой предпослано заглавие ("О Харальде конунге и Бранде Щедром"), этот эпизод внешне никак не выделен в тексте саги: очевидно, что автор компиляции включает его в раздел "О Харальде конунге и жителях Упплёнда". Непосредственно перед ним рассказывалось, как конунг жег усадьбы, усмиряя непокорных бондов, а затем, примирившись с ними, разъезжал по пирам, которые устраивало для него местное население. История Ульва Богатого вписывается в этот более широкий контекст, повествующий о притеснениях, выпавших на долю упплёндцев, в качестве яркой иллюстрации или примера того, как Харальд обходился со своими подданными и каким "твердым правителем" он был⁵⁸.

Экспозиция рассказа, с одной стороны, содержит традиционные приметы автономного повествования ("Ульвом Богатым звали одного человека. У него во владении было четырнадцать или пятнадцать дворов..."), с другой же, указания на то, что перед нами продолжение отчета о Харальдовом посещении Упплёнда, – прямые отсылки к предшествующему изложению. Эпизод открывается сообщением о том, что жена Ульва советует ему пригласить к себе конунга, но он противится этому, опасаясь, что тот возжелает заполучить его добро, однако в конце концов все-таки поддается на уговоры и "из любви к жене едет и зовет к себе конунга, когда тот пирует у Арни" (о чем только что было упомянуто в саге). Харальд принимает приглашение и является в усадьбу Ульва, где его ждет богатое угощение.

Когда люди расселись по скамьям, конунг взял слово. Он сказал, что хотел бы "развеселить" собравшихся своим рассказом, поскольку на пирах принято устраивать "развлечения". Присутствующие с энтузиазмом одобрили его намерение. "Начало же истории таково, что Сигурдом Хриси звали сына Харальда Прекрасноволосого, а у Сигурда был сын по имени Хальвдан..." Харальд, таким образом, заводит речь о своем деде и прадеде: его отец, Сигурд Свинья, был сыном Хальвдана, сына Сигурда, сына Харальда Прекрасноволосого, родоначальника династии норвежских конунгов. Об "историчности" самого рассказа судить, однако, не приходится: его герои, предки Харальда, не были конунгами Норвегии, это были правители Хрингарики, небольшой области на востоке страны, и сведения о них в других источниках весьма скупы. Неясными на протяжении всей конунговой "речи" (reþa) остаются и истинные цели, преследуемые этим экскурсом в прошлое – последние раскрываются лишь по его завершении, когда "пивная забава" неожиданно заканчивается унижением и ограблением богатого бонда.

Рассказ Харальда весьма пространен, по сути дела, перед нами схематично изложенная сага. Конунгова раба звали Альмстейном. Детьми Хальвдан и Альмстейн играли вместе. Альмстейн был силен и статен, это был лучший из конунговых рабов. Идет время, Сигурд конунг заболевает и готовится к смерти, он передает свои владения сыну и ярлу, который верно служит конунгу и собирает для него финскую дань. Но к конунгу поступает мало дани, потому что ее присваивает Альмстейн. Ярл умирает; узнав об этом, Альмстейн является ночью с войском к королевской усадьбе и поджигает ее. Он уверен, что погубил и конунгова сына, и сына ярла, бывшего вместе с ним в усадьбе, однако тем удается ускользнуть из охваченных огнем палат и добраться до правившего в Швеции ярла Хакона. Тем временем Альмстейн захватывает Хальвданову державу и становится в ней правителем, однако из-за творимых им беззаконий он не любим своими подданными. По прошествии трех лет конунгов сын с помощью шведов отвоевывает у Альмстейна свое королевство и в свою очередь поджигает предателя в его усадьбе. Тот молит о пощаде и получает жизнь в обмен на свободу. По приговору конунга, он опять должен стать рабом и оставаться им, пока жив, и также весь Род, который от него произойдет, навсегда пребудет родом рабов. Альмстейну ничего не остается, как согласиться с этим решением и ^знак получения "звания раба" ("meþ þrelsnafnino") принять от Хальвдана белый плащ. Затем созывают тинг, на котором Хальвдан провозглашается конунгом и получает назад свое королевство, по каковому поводу устраиваются богатые пиры.

История окончена, и Харальд завершает свою речь: "У Альмстейна раба было большое потомство, и сдается мне, это – твой род, Ульв, – говорит конунг, – потому что Альмстейн был отцом твоего отца, а я – сын сына Хальвдана конунга..." После чего велит Ульву принять от него тот самый белый плащ, что был дарован конунгом Хальвданом его деду, – знак его "рабского достоинства" и подкрепляет этот "дар" висой ("Kennir kyrtil þenna..." – "Узнаешь этот плащ..."), в которой перечисляет все, что раб должен "уделить господину из своего имущества. Ульву пришлась не по душе устроенная конунгом "забава", однако он не посмел отказаться от плаща. Дело кончилось тем, что жене Ульва и ее родичам удалось уговорить конунга пойти с ним на мировую и не принуждать его к рабству. Так Ульв Богатый лишился почти всего своего движимого и недвижимого имущества: из его былых владений конунг оставил, лишь "один-единственный двор".

Изложенный эпизод из "Саги о Харальде Суровом" едва ли может быть отнесен к прядям. Дело даже не в том, что он повествует о судьбе норвежского бонда (как мы знаем, протагонисты прядей вовсе не всегда были исландцами): истинный и единственный герой рассказа сливается здесь с героем той саги, в которую он помещен, и это – сам конунг. Что же до Ульва, чьей незавидной участи посвящен этот эпизод, то он, в отличие от подлинных "вершителей" действия – героев прядей, не проявляет себя в нем ни словом, ни делом: неудивительно, что ему даже не принадлежит ни одной реплики. Центральный персонаж рассказа изображен как пассивная жертва королевского произвола, поставлен в положение "инактивного" объекта, а не субъекта действия, и стало быть, исполняет роль, заведомо несовместимую со статусом самостоятельного и своевольного человека – героя прядей. (Нельзя не вспомнить в этой связи о необычном поведении другого персонажа: героя пряди, вставленной в сагу сразу вслед за рассказом о посещении Харальдом Суровым Ульва Богатого, – Бранда Щедрого. Он, как известно, также не проронил ни слова на протяжении всего эпизода. Однако, не в пример безмолвию Ульва, нарочитое молчание этого исландца, изъяснявшегося с конунгом красноречивыми и им обоим понятными жестами, было исполнено достоинства и смысла. Сомнительно, чтобы соседство этих двух историй в тексте "Гнилой Кожи" могло бы вызвано такой объединяющей их чертой, как отсутствие реплик главных персонажей. Причина, по которой они были помещены рядом, скорее, в другом: оба рассказа описывают, как конунг пытался принудить находившихся в его власти людей поделиться с ним своим имуществом. Кроме того, не исключено, что составитель компиляции хотел подчеркнуть контраст между бездействием и, как следствие, поражением норвежского бонда и действиями исландского купца, в результате которых он вышел победителем в противостоянии с конунгом).

И тем не менее, история о посещении Харальдом Суровым Ульва Богатого кое-чем весьма напоминает рассказ, рассмотренный в начале этой главы, – "Первую Прядь о Халльдоре сыне Снорри"⁵⁹. В обоих случаях могущественный муж, наделенный властью вершить суд в данном коллективе (там – знатный королевский лендрманн, здесь – сам конунг), при большом стечении народа (там – на тинге, здесь – на пиру) рассказывает историю для "развлечения" убравшихся. В обоих случаях рассказ от первого лица имеет своим предметом события отдаленного прошлого и представляет собой вполне законченную и довольно пространную историю, как будто бы никак не связанную с основным повествованием. И наконец, в обоих случаях по завершении изложения своей истории рассказчик неожиданно объявляет, что в ней содержится прямое указание на то, как должна быть решена участь его контрагента. Прошлое событие актуализируется в настоящей ситуации, кардинальным образом изменяя судьбу одного из центральных персонажей. При этом в обоих произведениях руководством к действию служит вердикт главного героя излагаемого якобы ради "забавы" ретроспективного рассказа. В "Первой Пряди о Халльдоре" это требование святого короля даровать жизнь и свободу тому, кто, как он предвидит, в отдаленном будущем нанесет урон вызволенному им из рабства соратнику. В истории об Ульве Богатом это приговор, вынесенный предком действующего правителя и закрепляющий бессрочное рабство и безоговорочное подчинение конунгу всего потомства вероломно захватившего его державу предателя. Таким образом, в то время как совершивший противоправное деяние Халльдор обязан своим спасением требованию христианского милосердия, ничем не провинившегося перед государем Ульва настигает жестокое и, по всей видимости, несправедливое возмездие. При разительной противоположности моральных "посылов" обеих историй перед нами совершенно идентичные нарративные построения, одинаковым образом и в тождественных функциях использующие структуру "рассказ в рассказе". Однако одно из них, что отнюдь не уникально, мы находим в пряди, другое же, что, напротив, представляет из себя явное исключение, – в "королевской саге".

Заметная черта, отличающая обе истории, – место и удельный вес в повествовании рассказа от первого лица, заставляющие рассматривать его уже не просто в качестве некоего более или менее развернутого сообщения о прошлом, вложенного в уста персонажа (то, что мы до сих пор недифференцированно именовали "ретроспективным рассказом"), но в качестве особого риторического построения, обычно называемого "текст в тексте". В "Первой Пряди о Халльдоре сыне Снорри" "внутренний" текст – воспоминания Эйнара о его пленении и последующей чудесной встрече с Олавом Трюггвасоном, – представляющий собой совершенно самостоятельный и выстроенный по всем правилам наррации рассказ (в нем даже обильно используется прямая речь – диалоги действующих лиц!), занимает добрую половину пряди. В истории об Ульве Богатом "внешнему" повествованию – описанию того, что происходило в усадьбе злополучного бонда во время визита конунга, – вообще отведено меньше места, нежели "внутреннему" рассказу о взаимоотношениях предков главных героев. И тем не менее, хотя не может быть сомнений, что "внутренние" рассказы персонажей и составляют нарративную ценность и читательский интерес обеих историй (неслучайно мы находим "Первую Прядь о Халльдоре сыне Снорри" не в саге о Харальде Суровом, короле, сподвижником которого был заглавный герой пряди и в жизнеописании которого сохранилась другая, "Вторая Прядь о Халльдоре", а в саге об Олаве Трюггвасоне, – правителе, бывшем одним из центральных персонажей "внутреннего" рассказа), ни в том, ни в другом случае нет оснований утверждать, что перед нами собственно "обрамленное" повествование в котором основным является именно "интекст", а "внешний" текст, напротив, играет второстепенную роль "рамы", оправдывающей изложение истории от первого лица. Совершенно очевидно, что каждый текст здесь вполне равноправен и теряет свой смысл без другого. Иначе и не может быть в повествованиях, где структура "текст в тексте" выступает не как условный прием, но служит способом осуществления строго определенного прагматического задания – достижения непредсказуемого поворота в действии, приводящего к внезапной перемене участи героя "внешнего" рассказа.

"Пряди о поездках из страны" – не единственная разновидность прядей, в которой может быть найден ретроспективный рассказ. Мы уже имели возможность наблюдать пример аналогичного нарративного построения в "королевской саге", обильно использующей в своем составе вставные новеллы об исландцах, вступавших во взаимодействие с правителями Норвегии. Естественно предположить, что именно из этих историй оно окказионально проникало и в основной текст королевского жизнеописания. Между тем известны и истории совсем другого рода, также, по всей видимости, принадлежащие к жанру прядей, где в центре повествования порой оказываются ретроспективные рассказы от первого лица, однако их функции в развитии действия имеют весьма мало общего с ролью подобных сообщений в "прядях о поездках из страны". Если в этих последних прошлое – будь то отдаленное прошлое, выходящее за временные рамки повествования, или прошлое самого рассказа, "обошедшего" в нарушение линейности его развертывания какое-то важное событие, – неизменно поставляло недостающее звено, которое и служило основанием для внезапного поворота в действии, в свою очередь приводившего главного героя к, казалось бы, недостижимому благополучному финалу, то в историях об обращении в христианство – "Пряди о Норна-Гесте" ("Norna-Gests þáttr", Flat. I, 346-359)⁶⁰ и "Пряди о Токи" ("Tóka þáttr", Flat. II, 135-138)⁶¹ вообще не идет речь о конфликте между главными персонажами, конунгом и посетившим его незнакомцем. Прожив необычайно долгую жизнь и повидав на своем веку множество отменных правителей, герой рассказа, чувствуя, что дни его на исходе, добровольно принимает новую веру: желая встретить свой конец христианином, он приходит к конунгу-миссионеру, где и обретает последнее пристанище. Обе истории завершаются крещением героя и его мирной кончиной при дворе христианского короля.

В этих прядях рассказ протагониста о собственном прошлом, главным образом посвященный его пребыванию у прославленных героев скандинавской древности, – "рассказ в рассказе" (в "Пряди о Норна-Гесте" это не один, а целая последовательность рассказов, вставленных в обрамляющее повествование), на первый взгляд, не преследует иной цели, кроме развлечения короля и его дружины, а с ними, разумеется, и читателя. Переход к "внутреннему" повествованию, которое, несомненно, и образует ядро пряди, определяя ее привлекательность как для средневековой, так и для современной аудитории, может мотивироваться различными способами. В "Пряди о Токи" это солидный возраст пришельца, который уже только по причине своего небывалого долголетия, по мнению окружающих, должен был помнить правителей, живших в отдаленные времена. При этом совершенно несущественно, что и отпущенные Токи "два человеческих века" – срок вовсе не достаточный, чтобы застать таких легендарных героев, как датский конунг Хрольв Жердинка (VI в.) и норвежский конунг Хальв: героическая древность представлялась лишенным глубины атемпоральным по своей сути "мифическим временем", к которому была неприменима реальная хронология. В "Пряди о Норна-Гесте" введение в текст вставного повествования обставлено не столь незатейливо и оказывается подготовленным предшествующим действием. Побившись об заклад с дружинниками, что ему приходилось видать и более ценные вещи, чем подаренное конунгу Олаву Трюггвасону кольцо Хнитуд, Гест вынужден представить материальное доказательство своих слов – бывший при нем обломок золотой пряжки от конской подпруги, а затем и поведать, как он стал обладателем этой вещицы. Начав свой рассказ с того момента, когда он прибыл к конунгу Хьяльпреку, у которого воспитывался Сигурд, и пересказав ряд преданий о подвигах этого прославленного витязя, очевидцем которых он стал, находясь у него на службе, Гест добирается наконец и до истории пряжки, якобы подаренной ему самим Сигурдом. Два других рассказа о героях прошлого – о гибели Брюнхильд и о недолгом пребывании Геста у сыновей датского викинга Рагнара Лодброка – следуют уже в ответ на расспросы дружинников и самого короля и сопровождаются их ремарками и комментариями.

Только свою последнюю историю, объясняющую полученное им прозвище и причины его необычайного долгожительства, Гест сообщает по собственной инициативе. Рассказ о предсказании норны и хранимой героем свече, в пламени которой заключен отмеренный ему жизненный срок, – это, кроме того, и единственное в пряди повествование о незавершенном прошлом⁶². Именно это начальное событие трехсотлетней давности, которое, согласно "внутренней хронологии" рассказов Геста, предшествовало и громким подвигам Сигурда (его победе над сыновьями Хундинга, умерщвлению им дракона Фафнира и т. д.), и его предательскому убийству, повлекшему за собой гибель Брюнхильд, а также прерванному на полпути походу на Рим сыновей Лодброка, переступает границы вставного рассказа, находя свое логическое продолжение и окончательное разрешение в нарративном пространстве обрамляющего повествования. Перебывав за свои триста лет на службе у самых славных героев и конунгов прежних времен (напомним, что в отличие от Токи и таких долгожителей древности, как его "ровесники" Старкад и Одд Стрела, Норна-Гесту не было предначертано умереть по достижении какого-то предельного возраста), Гест окончательно отказывается от язычества, принимает крещение и становится дружинником христианского короля Олава Трюггвасона. Лишь после этого он решает, что ему нечего более искать – его жизнь завершена. В присутствии конунга он достает и сам зажигает свою свечу и мирно угасает вместе с ней. Также и Токи, которому было отпущено два человеческих века и назначено нигде не задерживаться дольше, чем на двенадцать месяцев, чувствуя приближение конца, приходит к другому Олаву – Харальдссону, чтобы встретить смерть в крестильных белых одеждах.

Финальный и главный выбор, сделанный перед лицом смерти очевидцем и участником предшествующей "истории", – красноречивый знак моральной победы христианского короля над правителями языческих времен. Слава и "удача" конунга – приверженца новой веры приобретают в глазах искушенного посланца из прошлого больший вес, нежели великолепие, богатырская сила и небывалые подвиги героев древности, свидетелем которых он был. Так ретроспективный рассказ о языческих древних временах, исполненный в палатах государя-христианина ради просвещения и развлечения собравшихся, имплицитно оказывается способом утверждения новых ценностей. Обращение, а вместе с ним и завершение жизненного пути последних сподвижников и свидетелей мощи великих героев древности подводит черту под отошедшей в прошлое языческой эпохой, знаменуя торжество нового "обычая" (siðaskipti). Та же тема – победа христианства над язычеством – получает уже прямое, эксплицитное выражение в заключительном эпизоде "Пряди о Сёрли" ("Sörla þáttr", Flat. I, 275-283)⁶³, рассказе, где, как и в истории о Норна-Гесте, изложение эпических преданий не является самоцелью, но служит способом противопоставления настоящего прошлому. Добрый христианин, на которого распространяется "удача" его патрона Олава Трюггвасона, вступая в бой, одерживает верх над легендарными героями древности, конунгами Хедином и Хёгни, принося им избавление от мучительного бессмертия, вызванного наложенным на них Одином заклятьем – необходимостью день и ночь без устали сражаться в длящейся с незапамятных времен битве Хьяднингов.

Христианский смысл историй о Норна-Гесте и Токи, скрытое в них сравнение "старого" и "нового", бескомпромиссный и бесповоротный выбор в пользу истинной веры (напомним, что оба героя в прошлом уже получили "неполное" крещение, позволявшее им беспрепятственно странствовать между миром христиан и миром язычников) и, наконец, избрание "наилучшего человека" для исполнения принятого решения – Олава Трюггвасона и Олава Харальдссона, соответственно, – все это, разумеется, и мотивирует включение обеих прядей в жизнеописания норвежских королей-миссионеров. Самое же существенное для нас – это то, что не сводимое к одному лишь факту принятия крещения христианское содержание этих историй рождается из взаимодействия "внешнего" и "внутреннего" рассказов. Точнее, излагаемые от первого лица и, по всей видимости, не в последнюю очередь продиктованные антикварным интересом к скандинавской старине рассказы о древних временах обретают совершенно иную перспективу в контексте обрамляющего повествования. Нарративная структура пряди ("текст в тексте") оказывается "генератором" нового смысла⁶⁴.

Игра с формой: "Сон Одди Звездочета"

При том, что сфера применения рассматриваемого приема – это в первую очередь "пряди о поездках из страны" и отчасти "пряди о крещении", т. е. рассказы, местом действия которых служила Норвегия, а главными героями были выходцы из Исландии или иные пришельцы со своей, неведомой окружающим историей (что, однако, не вешало рассказчикам прядей прибегать к ретроспекции также и в ситуациях, где сообщение о прошлом исходило отнюдь не от "гостя", а, напротив, от местного правителя, во власти которого он оказывался), наиболее примечательный образец нарративного построения с использованием вставного повествования мы находим в рассказе, в котором описывается событие, произошедшее в Исландии. Уже само по себе это обстоятельство заслуживает внимания как свидетельство окончательного утверждения в прядях повествовательной структуры, никогда не применявшейся в той классической саге, в сферу притяжения которой обычно были вовлечены "пряди о событиях в Исландии", – в "семейной саге". Впрочем, в произведении, о котором пойдет речь, "рассказ в рассказе" облечен в форму, отнюдь не уникальную для этих историй – в форму сновидения.

"Сон Одди Звездочета" ("Stjömu-Odda draumr") – едва ли не самое загадочное произведение средневековой исландской литературы. Прядь эта известна в единственной (отдельной) версии (ÍSÞ III, 2231-2243), сохранившейся в списке XVIII в., который был сделан Арни Магнуссоном, крупнейшим коллекционером и хранителем исландских манускриптов, со старинного пергамента – рукописного собрания саг кон. XIV в. "Vatnshyrna", впоследствии погибшего в огне большого копенгагенского пожара 1728 г. Помимо "Сна Одди Звездочета", в этот кодекс наряду со многими сагами (в том числе "Сагой о людях из Лососьей Долины") входили еще три "пряди", местом действия которых была Исландия, причем в двух из них, в "Пряди о курганном жителе" ("Kumlbúa þáttr") и в "Сне Торстейна сына Халля с Побережья" ("Þorsteins draumr Síðu-Hallssonar") также пересказывались сновидения.

Прежде чем перейти к изложению этой во всех отношениях фантастической истории, следует заметить, что герой ее, Одди сын Хельги по прозванию Звездочет, – лицо невымышленное. Под этим именем известен один из выдающихся астрономов перв. пол. XII столетия, составитель так называемого "Счисления Одди" ("Oddatala"), день за днем фиксировавшего величины солнечного склонения, а также время восхода и захода солнца в различные периоды годы. Многолетние наблюдения Одди за движением светил и сделанные им вычисления по своей точности намного превосходили аналогичные результаты западноевропейских астрономов той эпохи и были положены в основу исландского календаря⁶⁵. Эти ученые занятия героя отмечены и в его вводной характеристике, которой по традиции открывается прядь. Из нее следует, что Одди не только не имел себе равных во всей Исландии в знании календаря, но был еще и сведущим человеком "во многих других вещах". К числу последних, однако, не относилось скальдическое искусство: наш герой никогда не сочинял и не декламировал стихов. Не был он и "хорошим работником": будучи человеком небогатым, Одди не имел своего хозяйства, а жил у некоего Торда на хуторе Múli (Утес?) на севере в Рейкьядале (Долине Дымов).

Как сказано в пряди, с этим Одди Звездочетом приключилась удивительная история, о которой он поведал сам, и рассказ его должен почитаться правдивым, сколь бы необычайным он ни показался: видимо, предвидя недоверие аудитории, в самом начале своего повествования автор поспешил сообщить, что его герой "никогда не лгал, если знал, как было дело, и вообще считался человеком в высшей степени достойным доверия".

Однажды Одди был послан на рыбную ловлю и остановился на ночлег в одном месте, где его хорошо приняли. Устав с дороги, он вскоре уснул, и ему приснилось, что он дома и туда явился гость. Люди уже собирались отойти ко сну, когда незнакомца попросили рассказать сагу для развлечения собравшихся. Услышанный героем рассказ оказался типичной "сагой о древних временах". По словам автора пряди, начиналась эта сага с того, что на востоке в Гаутланде правил конунг по имени Хродбьярт, жену его звали Хильдигунн, а сына – Гейрвид; в то время он был еще ребенком, однако уже "подавал большие надежды". Над третьей частью своих владений конунг поставил ярла по имени Хьорвард, жену его звали Хьоргунн, а дочь – Хлегунн. Эта молодая девица, оправдывая данное ей имя ('защиты-Гунн': Гунн – имя валькирии, обозначающее битву), не обнаруживала склонности к обычным женским занятиям, появлялась везде в доспехах и при оружии и нрав имела самый что ни на есть воинственный. Ярлу, ее отцу, надоело терпеть ее неподобающее поведение, и он услал ее из дома, выделив ей три боевых корабля и команду, с которой она отправилась в викингские походы в чужие земли; при его жизни она больше не появлялась в их краях.

Далее, сказано в пряди, "в саге говорится о том, что происходило в другом месте": когда Гейрвиду исполнилось восемь лет, его отец, конунг Хродбьярт, заболел. "Мало что можно об этом рассказать", – продолжает то ли приснившийся Одди заезжий "рассказчик" саги, то ли припоминающий свой сон звездочет, то ли излагающий со слов этого ученого мужа происшедший с ним странный случай автор пряди, – "кроме того, что недуг этот привел к смерти конунга". Справив по тогдашнему обычаю пышную тризну по умершему государю, жители Гаутланда провозгласили своим конунгом его малолетнего сына. "Как и следовало ожидать", вновь комментирует события саги "многоликий" рассказчик, при столь юном правителе власть в королевстве сразу же пришла в упадок. Вдобавок в лесу поселились свирепые разбойники-берсерки Гарп (его имя означает 'Воинственный Человек') и Гню ('Звон Оружия'), все попытки справиться с которыми оставались безрезультатными. Так продолжалось до тех пор, пока Гейрвид не достиг двенадцатилетнего возраста и не превратился в могучего не по годам богатыря. Тогда молодой конунг решает самолично избавить свою страну от разоряющих ее "викингов". Его вызывается сопровождать дружинник и придворный скальд по имени Дагфинн, который убеждает конунга, что в его лице тот найдет незаменимого помощника.

"Но как только этот человек, Дагфинн, был назван в саге, во сне Одди происходит удивительная вещь: гость, который рассказывал сагу, исчезает и из рассказа (под 'рассказом' – saga, автор подразумевает свое собственное повествование, иначе говоря, прядь. – Е. Г.), из сна, а Одди представляется теперь, что он сам и есть этот человек Дагфинн, и отныне он сам видит и знает все, что происходит во сне. С этого момента сон должен рассказываться так, как будто бы Одди сам все это испытал..." ("En nú síðan er drauminn svo að segja sem honum þótti sjálfum fyrir sig bera, Odda..." ÍSÞ III, 2235).

Итак, Одди больше не сторонний наблюдатель sagnaskemtan ("развлечения сказанием"), устроенного гостем, не слушатель саги, которую произносит незнакомец, а ее действующее лицо! Он отождествляет себя со скальдом Дагфинном или перевоплощается в него и в результате оказывается непосредственным участником событий, описываемых в саге. Пригрезившийся Одди сон о вечере в родной усадьбе, проведенном в обществе неведомого рассказчика, рассеивается, но завершается отнюдь не возвращением героя пряди к реальности, не его пробуждением, но еще более глубоким погружением в фиктивный мир литературного произведения, в героя которого он неожиданно превращается. Ибо сага, в которую он вступает в своем сновидении, принимая на себя роль одного из ее центральных персонажей, ни в коей мере не претендует на достоверность – это от начала и до конца вымышленная, "лживая" история, исполняемая для "забавы" и созданная по аналогии с другими сказочными повествованиями, в изобилии производимыми в средневековой Исландии.

Таким образом, переотождествление героя кардинальным образом изменяет первоначальную трехуровневую нарративную структуру пряди, образуемую "внешним" и "внутренним" обрамляющими рассказами, в последний из которых было вставлено собственно "внутреннее" повествование: вместе с приснившимся Одди рассказчиком саги ("гостем") из нее исчезает и тот "внутренний" обрамляющий рассказ, в который, в свою очередь, была "вложена" сага о Гейрвиде и Дагфинне. Шагнув в своем сновидении в условное пространство чужого рассказа и слившись в нем с его персонажем, ученый исландец не просто осуществил прорыв "внутренней рамки", но уничтожил ее вовсе. Рассказ о рассказе, рассказанном во сне, на наших глазах преобразуется в рассказ о приснившемся рассказе, что должно было бы привести к упрощению композиции пряди; оказывается, однако, что впереди нас ожидают ничуть не меньшие сюрпризы.

Действие саги идет своим чередом: юный конунг и его храбрый дружинник отправляются навстречу разбойникам, однако когда они приближаются к своей цели, последний признается, что непривычен к сражениям и не полагается ни на свое ратное искусство, ни на доблесть, а потому предлагает, чтобы конунг сам бился с разбойниками, тогда как он, Дагфинн, предпочел бы наблюдать за их поединком с вершины холма, с тем чтобы потом поведать обо всем случившемся людям. Все так и происходит: скальд предоставляет своему господину в одиночку биться с разбойниками, конунг одерживает блестящую победу и, покрыв себя славой, возвращается к дружине, подданные превозносят своего государя и сооружают курган, на котором устанавливают королевский престол, – знак государева достоинства и место, откуда в древние времена обыкновенно вершили, свой суд скандинавские правители⁶⁶. Дагфинн же сочиняет в честь короля краткую хвалебную песнь – флокк. Песнь понравилась и конунгу, и его приближенным, однако когда Гейрвид захотел пожаловать за нее скальду большое золотое запястье со своей руки, тот отказался от положенной ему "платы за песнь", заявив, что с него достаточно и оказанного ему почета, что же до богатых даров, то он ни в чем не нуждается, тогда как при дворе найдется немало охотников до конунгова золота. Юный князь с одобрением воспринял его слова.

После этого сага обращается к другим участникам действия: ярду Хьорварду и его жене Хьоргунн. Рассказывается, что жену ярла свалил тяжкий недуг, о котором, дабы "не тратить слов попусту", автор пряди сообщает лишь то, что он послужил причиной ее смерти. Погоревав о своей утрате, ярл сватается к вдовствующей королеве Хильдигунн и берет ее в жены. От этого союза рождается дочь, Хладрейд, младшая сестра конунга Гейрвида. По прошествии недолгого времени ярл умирает, и Гейрвид присоединяет его владения к своим, о чем вскоре становится известно старшей дочери ярла, деве-воительнице Хлегунн. Отвоевав отцовские земли, она посылает к конунгу гонцов, предлагая ему на выбор: либо он добровольно передаст ей половину своего королевства, либо явится с войском в назначенное место, и там они решат в бою, на чьей стороне удача и победа.

Гейрвид выбирает сражение и снаряжает войско в поход. И тут происходит одно "малозначительное событие": когда Дагфинн направлялся к своему кораблю, у него развязался ремень на обуви. Он завязал ремень и проснулся, "как и следовало ожидать", вновь превратившись в Одди. Стояла ночь, и Одди, по своему обыкновению, вышел посмотреть на звезды и за этим занятием вспомнил свой сон и пять строф из флокка, который он сочинил, когда ему снилось, будто он – конунгов скальд Дагфинн. (Видимо, в доказательство достоверности сообщаемой им истории автор пряди тут же приводит эти стихи, рассказывающие об одержанной Гейрвидом победе над разбойниками.) Наглядевшись вдоволь на звезды, Одди вернулся в дом, лег в постель, уснул... и стал смотреть свой сон с того самого момента, на котором он прервался. Ему снилось, что он, Дагфинн, затянул ремень на башмаке и поспешил на свой корабль.

И вновь на наших глазах происходит прорыв границы, разделяющей "обрамляющее" и "внутреннее" повествование, – переход героя из одного плана в другой и обратно⁶⁷. Но каким поразительным способом это достигается! Внезапно вырвав своего героя из его сновидения в момент совершения им сугубо физического, краткого и однократного действия и затем вновь возвратив его на прежнее место, в прежнюю позу и к тому же прерванному "на полпути" жесту, автор пряди об Одди Звездочете, сам того не ведая, за многие столетия до рождения киноискусства и исключительно средствами, доступными литературному повествованию, создает и с блеском использует прием, ставший привычным для современного кинозрителя, но едва ли вообще знакомый средневековому читателю, – "стоп-кадр". Застывшая было на время возвращения Одди к реальности картина из сновидения оживает, как только он вновь погружается в свою ненадолго оставленную грезу и превращается в Дагфинна. Незавершенная сага возобновляется, устремляясь к финалу.

С помощью Дагфинна, и на этот раз проявляющего не доблесть, а ум и уменье, конунг побеждает обернувшуюся чудищем Хлегунн и, покрыв себя славой, возвращается восвояси, вновь становясь единоличным правителем Гаутланда. Подданные несут восседающему на кургане государю дань и дары, а скальд сочиняет в его честь драпу в тридцать строф и, как и в первый раз, отказывается от жалуемого ему за нее золотого обручья, заявляя, что ни в чем не нуждается. Конунг, однако, имея в виду заслуги Дагфинна, хочет во что бы то ни стало отличить его, возвысив над другими людьми в своем королевстве, и в конце концов отдает ему в жены свою сестру Хладрейд. Сон завершается пышной свадьбой королевского скальда и сообщением о том, что между Дагфинном и Хладрейд вскоре возникла большая любовь и они жили очень счастливо, после чего "тот, кто в действительности был Одди, просыпается". Он припоминает свой сон, "и то, что снилось ему сперва, и то, что потом", а главное, вспоминает одиннадцать строф из произнесенной им во сне хвалебной песни, в которой в поэтической форме излагается рассказ о последней битве конунга. Оказывается, впрочем, что процитированный в пряди отрывок драпы весьма далек от совершенства, "однако", заключает свой рассказ автор пряди, "не удивительно, что стихи эти неуклюжи, ведь они были произнесены во сне".

Такими словами, опровергая напоследок еще один канон и оставляя рассказ без привычной формальной концовки, завершает свое удивительное произведение его анонимный автор. "Сон Одди Звездочета" поражает необычным для средневековой литературы, едва ли не модернистским построением повествования, и в первую очередь странными превращениями главного героя, сливающегося с персонажем услышанной им во сне саги, вступающего в нее, а затем дважды пересекающего границу между сном и явью, с тем чтобы на время оставить своего двойника и его историю, а затем вновь оказаться во внезапно прерванном видении на прежнем месте и в прежнем качестве.

Главный вопрос, которым невозможно не задаться, знакомясь с этим решительно ни на что не похожим произведением: чем может объясняться рождение столь странного замысла?

Прежде всего, не вызывает сомнений, что его осуществление означало сознательную игру с уже знакомыми нам традиционными нарративными приемами. Открытая прядями или, по крайней мере, нашедшая в них благодатную почву для культивирования повествовательная структура "текст в тексте" явилась прямым продолжением приема ретроспекции: всякий "внутренний" рассказ неизменно оказывался рассказом о прошлом, тем или иным образом соотнесенным с разыгрывающимся в настоящем действием главного ("обрамляющего") рассказа. Здесь же он представлен как условное литературное произведение – сказочная "сага о древних временах", т. е. повествование о прошлом, казалось бы, заведомо не предполагающее никакой связи с протагонистом пряди. Но, может быть, следует допустить невероятное: а именно то, что вставленная в прядь "лживая сага" о правителе Гаутланда и его придворном скальде, подобно другим "обрамленным" повествованиям, которые мы находим в прядях, была все же как-то связана с историей того, кому она якобы пригрезилась, – ученого исландца Одди? Не на это ли, в частности, намекает его необыкновенное превращение из слушателя саги в ее героя, сопровождающееся установлением тождества Одди =Дагфинн?

На подобные же размышления наводит и одновременное употребление в пряди в, на первый взгляд, совершенно не свойственном ему качестве другого нарративного приема – рассказа о сновидении, традиционно выступающего в сагах в роли предвидения или предвосхищения (и стало быть, функционально противоположного ретроспекции!): не имел ли автор в виду как раз привычную нам, казалось бы, также неуместную в данном случае семантику приема, соотносящего сон с явью?

Вероятным ключом к разгадке может послужить образ двойника ученого звездочета, конунгова дружинника и скальда Дагфинна, чье поведение в привидевшейся Одди саге находится в столь разительном противоречии с традиционным изображением придворного поэта, что заставляет заподозрить, что перед нами – пародия. И действительно: в отличие от королевского скальда, храброго воина и ближайшего соратника своего государя, бившегося бок о бок с ним в сражениях и благодаря этому становившегося их очевидцем, способным воспеть в хвалебных стихах подвиги конунга и его дружины (вспомним, знаменитый эпизод из "Круга Земного" (КЗ, 351), в котором Олав Святой перед битвой при Стикластадире велит своим скальдам быть рядом с ним, дабы "видеть все, что происходит, собственными глазами", поскольку потом они должны будут "рассказать об этой битве и сложить о ней песни", – обязанность, которую никто из них не смог выполнить, так как все они пали в бою вместе с конунгом), Дагфинн вовсе не демонстрирует героизма. В эпизоде с разбойниками он откровенно заявляет о своем нежелании вступать в поединок и, удалившись в безопасное место, занимает позицию наблюдателя, предоставляя конунгу самому справляться с врагами. Также и в битве с Хлегунн мы видим его не участником сражения, смело разящим врагов плечом к плечу со своим предводителем, но советчиком конунга, разгадывающим коварные действия колдуньи и вовремя предупреждающим о грозящей опасности.

Не менее удивительно отношение к странному поведению этого скальда-дружинника и самого юного правителя: вопреки ожиданию, он не только не прогоняет его от себя с позором во время их первого же совместного похода, но принимает поступок своего трусливого спутника как должное, а затем благосклонно выслушивает сочиненный Дагфинном флокк и жалует ему богатый подарок. И тут мы вновь становимся свидетелями необъяснимого поведения скальда. Вместо того чтобы с благодарностью принять положенную ему "плату за песнь", как сделал бы на его месте любой другой скальд, он наотрез отказывается от предложенного ему драгоценного дара. То же повторяется и с вознаграждением за сложенную им впоследствии драпу – Дагфинн и на этот раз не желает принимать конунгово золото, однако не отказывается от благородной невесты и, получив таким образом явно чрезмерную плату за королевский панегирик, неожиданно для себя становится вторым лицом в государстве.

Как видим, перед нами перевернутые ситуации⁶⁸ и ценности – то, что никогда не произошло бы наяву или, произойдя, так или иначе не получило бы оправдания в глазах общества, представляется само собой разумеющимся во сне. Впрочем, автор пряди не скрывает, чего на самом деле стоит, по его мнению, изображенная в рассказе "другая реальность" сна, по всей видимости, преднамеренно облеченная им в сказочную форму "лживой саги". Об этом можно судить хотя бы по его оценке поэтической продукции Одди-Дагфинна – единственного свидетельства правдивости описанного им странного происшествия, преодолевающего границу между сном и явью. Тот, кто никогда не был скальдом в действительности, на время обретает поэтический дар во сне, сочиняя заслуживающие всеобщего признания флокки и драпы, которые, однако, как потом выясняется, не выдерживают света дня, на поверку оказываясь посредственными "неуклюжими" стихами, – не на это ли намекает и само имя двойника Одди, Dag-finnr, первая часть которого означает 'день', а вторая омонимична глаголу finna 'находить, узнавать'?

Подобное ниспровержение придворного скальда совершенно необъяснимо, если не предположить, что за изображенной в пряди об Одди Звездочете фигурой Одди-Дагфинна скрывается не скальд как таковой и не ученый составитель солнечного календаря, но совсем другое и также вполне конкретное лицо. Весьма убедительные аргументы на этот счет были высказаны Херманном Паулссоном который попытался доказать, что в образе главного героя пряди был выведен не кто иной, как один из самых образованных и знаменитых исландцев XIII в. – Снорри Стурлусон⁶⁹.

В самом деле, целый ряд деталей биографии этого виднейшего скальда, историка и политического деятеля "века Стурлунгов" дает основания для подобных подозрений. Прежде всего, обращает на себя внимание соединение двух имен – имени ученого звездочета и главного героя рассказа Oddi, совпадающего с названием хутора Oddi, важнейшего центра учености в средневековой Исландии, где воспитывался Снорри Стурлусон, и имени двойника героя пряди, скальда и советчика конунга Гейрвида, Дагфинн. Лагман Дагфинн Бонд (ум. 1237 г.) находился при малолетнем Хаконе Хаконарсоне (род. 1204 г.), покровителе, а затем враге Снорри, еще до его вступления на норвежский престол (1217 г.) в период смуты, а впоследствии – в качестве его советника, и Снорри, по всей вероятности, не только встречался с ним во время своего пребывания при норвежском дворе в 1218-1220 гг., но и был с ним в дружбе, поскольку, как отмечается в "Саге об исландцах" (самой значительной из саг, входящих в "Сагу о Стурлунтах"), лагман был "большим другом исландцев"⁷⁰. Помимо знаменательной пары Одди-Дагфинн, бросается в глаза и другая возможная параллель с реальными событиями, непосредственно предшествовавшими появлению Снорри на континенте: разоренье, царящее в приснившемся Одди королевстве юного конунга Гейрвида, с которым тот справляется по достижении двенадцатилетнего возраста, и немирье в Норвегии в период заключительного этапа гражданских войн, которым были отмечены начальные годы правления Хакона, ставшего королем двенадцати или тринадцати лет от роду.

В "Саге об исландцах" сообщается также о небывалом вознаграждении, которое Снорри получил от ярла Скули (бывшего в то время наместником конунга Хакона и, как и ярл Хьорвард из приснившейся герою пряди "лживой саги", управлявшего третью страны) за сочиненные в его честь хвалебные песни: в саге сказано, что "ярл дал ему корабль и пятнадцать богатых даров в придачу; Снорри сочинил о ярле две песни"⁷¹. Ни один скальд никогда не получал столь высокой платы за свою поэзию, – не исключено, что именно это обстоятельство могло лежать в основе пародийного перевертывания ситуации пожалования/принятия вознаграждения за хвалебные песни, которое мы находим в пряди об Одди Звездочете. Это тем более вероятно, что, по свидетельству все того же источника, успехи Снорри при норвежском дворе вызывали нескрываемое раздражение у его врагов в Исландии, а сложенные им в честь ярла и так дорого оцененные этим правителем драпы подвергались в их среде поношению и пародированию. "Люди с юга высмеивали стихи, которые Снорри сложил о ярле, и переиначивали их (sneru afleiðis). Тородд из Залива Тюленей отдал одному человеку овцу" за вису, в которой пародировался стев из Снорриевой драпы: "Harðmúlaðr var Skúli... / Rambliks framast miklu... / Gnaphjarls skapaðr jarla" – "Скули, жестокий к сильному блеску моря (т. е. к золоту), был первейшим из ярлов". В этой висе обсценно обыгрывался употребленный Снорри по отношению к ярлу (и действительно странный в контексте панегирика) эпитет harðmúlaðr 'жестокомордый', после чего говорилось, что ярлу никогда еще не преподносили "большего помета коршуна моря трупа (= орла)", т. е. более бездарных стихов⁷². Знаменательно, что подхваченное в поэме Снорри и использованное в поносных стихах прилагательное harð-múlaðr – не что иное, как производное от того самого существительного múli 'морда' и 'утес', которое послужило названием усадьбы (Múli), где проживал герой пряди об Одди Звездочете и где, как ему приснилось, и была рассказана сага о Дагфинне и Гейрвиде, – обстоятельство (кстати говоря, незамеченное Херманном Паулссоном), лишний раз подтверждающее справедливость высказанной гипотезы: напомним, что и имя Oddi соотносится с названием хутора, где воспитывался Снорри. В свете всего сказанного едва ли можно пройти мимо еще одного знаменательного топонима – указанного в пряди места расположения усадьбы хозяина Одди, Северный Рейкьядаль: ведь именно здесь стоял прославленный Рейкьяхольт, усадьба, где в течение тридцати пяти лет вплоть до своей гибели жил сам Снорри Стурлусон!

Вернемся, однако, к засвидетельствованной "Сагой об исландцах" суровой оценке хвалебной поэзии автора "Младшей Эдды". Как видим, она совпадает с тем приговором, который был вынесен сочиненным во сне панегирическим песням Одди-Дагфинна автором пряди. Между тем, оценивая столь несправедливо поэзию Снорри, его враги были куда ближе к истине, когда намекали на его трусость. Судя по тому, что нам известно об этом великом исландце, ему действительно больше пристала роль советника и дипломата, нежели воина. Об этом говорят донесенные до нас "Сагой о Стурлунгах" предсмертные слова Снорри, который вместо того чтобы по примеру не раз описанных им героев саг с оружием в руках встретить пришедших в его дом врагов, попытался спрятаться от них в погребе, и, будучи обнаруженным там, дважды попросил пощады, – "Не надо разить"⁷³. Как мы помним, не отличался храбростью и Дагфинн, скальд и советник правителя Гаутланда из привидевшейся Одди саги.

В пользу предположения о том, что в образе ученого сновидца и его двойника – героя "лживой саги", был выведен именно создатель "Младшей Эдды" и "Круга Земного", говорят и некоторые другие детали, намеки на которые вполне можно усмотреть в истории, рассказанной в пряди. Известно, например, что во время своего пребывания в Норвегии и почти одновременно с событиями, вызвавшими столь резкие нападки его недругов, летом 1219 г. Снорри посетил Гаутланд (ср. место действия саги о конунге Гейрвиде), где встретился с Кристин, вдовой ярла Хакона Шального (о вдовстве трижды говорится и в саге, рассказанной во сне). По сообщению "Саги об исландцах", Снорри сочинил о ней песнь, за которую также был щедро вознагражден⁷⁴. Не исключено, что название этой песни – "Andvaka" ("Бессонница"), вывернутое и превращенное стараниями недоброжелателей знаменитого исландца в поэму, сочиненную во сне, и могло послужить непосредственным толчком для появления столь странного рассказа о придворном скальде. Предложенное толкование пряди об Одди Звездочете как пародии не только способно пролить свет на обстоятельства рождения этого необыкновенного произведения. Если прототипом главного героя действительно был Снорри Стурлусон (а представленные доказательства недвусмысленно указывают именно на него), – перед нами тот редчайший случай, когда оказывается возможным исходить из довольно точной датировки пряди. Естественно полагать, что последняя в силу своей "злободневности", вероятнее всего, могла быть написана в 20-е или 30-е годы XIII в. и встраивалась в тот общий поток пародирования и поношений, который обрушивали на Снорри его противники и критики⁷⁵.

Подобная датировка "рассказа в рассказе", создание которого предполагало сознательное обыгрывание не одних только обстоятельств биографии вполне конкретного лица, но в то же время и нарративных канонов, используемых при составлении саг (отчет о сновидении) и прядей (вставное повествование), – свидетельство весьма ранней устойчивости, а стало быть, и зрелости этих канонов, и в частности, рассмотренного нами приема ретроспекции и вырастающей на его основе в прядях повествовательной структуры "текст в тексте".

ПРИМЕЧАНИЯ

1. О стиле саги см.: Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. Л., 1971. С. 57 сл.

2. О роли сцены в композиции саги см.: Clover С. J. Scene in Saga Composition // Arkiv for nordisk filologi. 1974. Bd. 89. P. 57-83.

3. О библейских аллюзиях в "Первой Пряди о Халльдоре сыне Снорри" см.: Harris J. Christian Form and Christian Meaning in "Halldórs þáttr I" // The Learned and the Lewd: Studies in Chaucer and Medieval Literature / Ed. L. D. Benson. Harvard English Studies. Vol. 5. 1974. P. 249-264.

4. Об использовании ретроспекции в эпосе (в том числе – как древнейшего и самого примитивного способа изображения одновременных событий), а затем и в художественной литературе см.: Zielinski Th. Die Behandlung gleichzeitiger Ereignisse im antiken Epos. Erster Theil // Philologus. Zeitschrift für das classische Alterthum. Supplementband. VIII. Leipzig, 1899-1901. S. 407-449; Lämmert E. Bauformen des Erzählens. 2. Aufl. Stuttgart, 1967. S. 100-139. Что же касается прядей, то, хотя ретроспекция в них также не осталась незамеченной исследователями, до сих пор она, насколько нам известно, никогда не становилась предметом специального изучения: в диссертации, посвященной вставным повествованиям в "Гнилой Коже" X. Гиммлер, употребляя терминологию Лэммерта, констатирует факт использования в них обращения к прошлому, однако упоминает об этом приеме лишь вскользь. Ср.: Gimmler Н. Die Thættir der Morkinskmna. Ein Beitrag zur Überlieferungsproblematik und zur Typologie der altnordischen Kurzerzählung. Frankfurt а. M., 1976. S. 102-109.

5. См.: Toorn М.С. van den. Zur Struktur der Saga // Arkiv för nordisk filologi. 1958. Bd. 73. S. 140-168; Idem. Zeit und Tempus in der Saga // Arkiv for nordisk filologi. 1961. Bd. 76. S. 141 ff; Clover C. J. The Medieval Saga. Ithaca; L., 1982. P. 109-147. В противоположность "сагам об исландцах" в более поздних жанровых разновидностях саги, в "сагах о древних временах" и "рыцарских сагах", создававшихся во втор. пол. XIV в. под влиянием континентальной куртуазной литературы, ретроспективные рассказы от первого лица встречаются неоднократно. Ср., например, такие образцы "постклассической" исландской прозы, как "Сага о Флоресе конунге и его сыновьях" ("Flóres saga konungs ok sona hans") или "Сага о Хрольве Пешеходе" ("Göngu-Hrólfs saga"). Однако нет н каких оснований предполагать какую бы то ни было связь между использованием ретроспекции в "прядях об исландцах" и в подобных "сказочных" сагах.

6. Ср.: "Was in der Saga geschiet, wird so erzählt, dass vor dem Beginn nichts geschehen ist, d. h. nichts, was man zum Verstehen der Erzählung unbedingt braucht, und dass nach dem Ende nichts mehr erwartet wird." (Toorn M. C. van den. Zeit und Tempus in der Saga. S. 142.

7. Напомним, что эта прядь сохранилась лишь в "Hulda-Hrokkinskinna" XIV-XV вв. ("Magnúss saga"). См.: ÍSÞ III, 2156-2165.

8. Об аналогиях между этой прядью и одним из эпизодов "Саги о Ньяле" уже говорилось во Введении.

9. ÍSÞ III, 2224-2227. В несколько сокращенном виде этот эпизод присутствует и в другой редакции пряди, которая приводится в более раннем собрании саг – "Гнилой Коже".

10. См. подробнее в главе "Несправедливые действия могущественного человека".

11. Fornar smásögur úr noregskonunga sögum / E. Gardiner gaf út. Reykjavík, 1949. Bls. 29-41.

12. Об ассимиляции заимствованных мотивов см.: Strömbäck D. Some Remarks on Learned and Novelistic Elements in the Icelandic Sagas // Nordica et Anglica: Studies in Honour of Stefán Einarsson / Ed. A. H. Orrick. The Hague, 1968. P. 140-142.

13. Не исключено, что герой пряди идентичен упоминаемому в "Саге о Бьёрне Герое из Хитдаля" (гл. 3, 7) Hrói hinn auðgi. Согласно саге, этот Хрои жил в Роскильде, т. е. в Дании, а в Исландии у него был наследник – сын его сестры.

14. Ср.: Сага об Олаве Святом, гл. 80 (КЗ, 218-222).

15. Знаменательно в этой связи, что, хотя они и не играли в ней решительно никакой роли, в "Прядь о Стюрбьёрне", по всей видимости, редактором же было введено упоминание о трех братьях – героях истории о Хрои – Хельги, Торгисле и Торире, причем все трое характеризовались как люди "злокозненные н недолюбливаемые окружающими".

16. Strömbäck D. En orientalisk saga i fornnordisk dräkt // Strömbäck D. Folklore och Filologi. Valda uppsatser utgivna av Kungl. Gustav Adolfs Akademien 13.8. 1970. Uppsala, 1970. S. 70-105.

17. Hauksbók / Udg. Eirikur Jónsson, Finnur Jónsson. København, 1892-1896.

18. Ср. рассказ шестого везиря из арабской версии "истории семи мудрецов" – "Рассказа о царевиче и семи везирях" в "Книге тысячи и одной ночи" (Книга тысячи и одной ночи. М., 1959. Т. 5. С. 429-437); Konow S. Harald Haarfagres løfte // Maal og Minne. 1913. S. 14 ff.

19. См. "Рассказ о купце и слепом старце" в "Книге тысячи и одной ночи". Т. 5. С. 459-464.

20. Strömbäck D. En orientalisk saga i fornnordisk dräkt. S. 72-74.

21. Как, например, в индийской версии, впервые опубликованной в Калькутте в 1873 г., которая, по сообщению ее издателя Вернье, представляла собой запись устного рассказа. См.: Strömbäck D. Op. cit. S. 75.

22. Strömbäck D. Op. cit. S. 92 f.

23. О семантике подобных характеристик см.: Гуревич Е. А. Структура и функции описания внешности героев исландских саг// Вестн. Моск. ун-та. Сер. Филология. 1978. № 6. С. 57-63.

24. Ср. Strömbäck D. Uppsala, Iceland, and the Orient // Early English and Norse Studies. Presented to Hugh Smith. L., 1963. P. 178-190.

25. Тот же мотив – нож и ремень как вещественные доказательства совершенного преступления находим в "Саге о Ньяле" (гл. 47-49). Откель благоволит к рабу-ирландцу Мелькольву и дарит ему нож и ремень. В дальнейшем раб переходит в собственность Халльгерд. По ее наущению он отправляется в усадьбу своего бывшего хозяина и совершает там кражу, а затем, чтобы замести следы, и поджог, однако по дороге домой теряет ранее подаренные ему нож и ремень – улики, приводящие потерпевшего к дверям вора (ИС II, 128-131). Несмотря на замену ножа и ремня на другую "пару" предметов, явное сходство с интересующим нас эпизодом "Пряди о Хрои" обнаруживается еще в одном рассказе из "Книги с Плоского Острова", в "Пряди о Хеминге сыне Аслака" ("Heinings þáttr Áslákssonar"). Будучи в Англии на многолюдной сходке Одд сын Офейга (герой уже известной нам пряди) замечает у некоего Адальбригта ценности, принадлежавшие его не вернувшемуся из плавания брату – плащ и золоченый меч. Напрасно тот пытается скрыть происхождение вещей: Хеминг вынуждает его сказать правду; в результате выясняется, что перед ними убийца брата Одда, и ему приходится заплатить за содеянное. Признание Адальбригта, в свою очередь, заставляет вспомнить рассказ Эйнара Мухи об обстоятельствах гибели мнимого брата Халли Челнока, история которого, как будет отмечено ниже, имеет отношение и к рассматриваемому эпизоду "Пряди о Хрои" (См.: Hemings þáttr Áslákssonar / Ed. G. Fellows Jensen (Editiones Arnamagnæanж. Series В, Vol. 3). Copenhagen, 1962. P. 29 f.).

26. The Tale of Beryn, with a prologue of the merry adventure of the pardoner with a tapster at Canterbury / Ed. F. J. Furnivall, W. G. Stone (Early English Text Society Extra Series, 105). London, 1887. P. 69-70, 99-100, 113-115.

27. Strömbäck D. En orientalisk saga i fornnordisk dräkt. S. 94 ff. Этот рассказ отсутствует уже в более раннем, относящемся к нач. XIII в., французском поэтическом "Романе о семи мудрецах". См.: Роман о семи мудрецах. М., 1989.

28. The Tale of Beryn. P. 59-60.

29. В пятом эпизоде обвинитель – будто бы покинутая чужестранцем жена с ребенком на руках.

30. Весьма знаменательно и место, где якобы была совершена кража – датский остров Самсей, на котором, согласно другому обвинению, брошенному асом-трикстером Локи Одину, будто бы занимался колдовством сам "отец богов": "А ты, я слышал, / на острове Самсей / бил в барабан, / средь людей колдовал, / как делают ведьмы" ("Перебранка Локи", строфа 24 // Старшая Эдда / Пер. А. И. Корсуна. С. 56). Остров Самсей был широко известен, по-видимому, прежде всего благодаря тому, что на нем, согласно преданию, произошла одна из самых славных битв легендарного прошлого: поединок Одда Стрелы и Хьяльмара с двенадцатью братьями-берсерками, возглавляемыми Ангантюром (см. "Сагу об Одде Стреле" и "Предсмертную песнь Хьяльмара"). Тем не менее, не исключено, что в "Пряди о Хрои" остров Самсей упоминается не просто как знаменитое место или как место, ассоциировавшееся с занятиями колдовством, но также и вследствие сугубо формальной аттракции: имя Хрои (тезки нашего героя?) присутствует в перечне двенадцати воинов конунга Гаутрека.

31. Strömbäck D. En orientalisk saga i fornnordisk dräkt. S. 105.

32. Ср.: Clover С. J. The Medieval Saga. P. 112 (note).

33. Lönnroth L. The double scene of Arrow-Odd's drinking contest // Medieval Narrative. A Symposium. Odense, 1979. P. 94-119.

34. Labov W. Rules for Ritual Insults // Idem. Language in the Inner City: Studies in the Black English Vernacular. Philadelphia, 1972. P. 297-353.

35. Глава 119, перевод В. П. Беркова (ИС II, 252).

36. См.: Вах М., Padmos Т. Two Types of Verbal Dueling in Old Icelandic: The Interactional Structure of the senna and the mannjafnaðr in "Hárbarðsljóð" // Scandinavian Studies. 1983. Vol. 55. N 2. P. 166.

37. Labov W. Op. cit. P. 332 ff., 340 ff. Гротеск и очевидное неправдоподобие, по мнению Лабова, собственно, и выступают как универсальные показатели ритуальности хулительных заявлений, поскольку именно эти их качества дают понять каждому из участников и свидетелей состязания, независимо от доступной данной группе предварительной информации, что заявления сторон не носят характера персональных оскорблений. Нелепость содержания заявления, таким образом, продиктована самим жанром sounding.

38. См. подробнее: Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Поэзия скальдов. С. 464 сл.

39. Ср.: Harris J. The Senna: From Description To Literary Theory // Michigan Germanic Studies. 1979. Vol. 5. N 1. P. 66; ср. также наблюдение У. Лабова, согласно которому обвинения или оскорбления (sounds) в негритянских "дюжинах" не опровергаются: таким образом, и здесь реакцией на поношение служит ответная хула (Labov W. Op. cit. P. 335).

40. Box M., Padmos Т. Op. cit. P. 159 ff.

41. Ср.: Clover С. J. "Hárbarðsljóð" as Generic Farce // Scandinavian Studies. 1979. Vol. 51. N 2. P. 124-145; Idem. The Germanic Context of the Unferþ Episode // Speculum. 1980. Vol. 55. P. 445.

42. Так, если следовать Дж. Харрису, существование самостоятельных исландских категорий – senna и mannjafnaðr – само по себе должно служить достаточным основанием для разграничения соответствующих типов текстов. См.: Harris J. Op. cit. P. 67 f., 71. Ср., однако, толкование senna как события, сопровождаемого перебранкой ("ссора"), а не как обозначения речевого действия, недавно предложенное O. A. Смирницкой. См.: Смирницкая O. A. Nomina dicendi в названиях эддических песней // Philologica Scandinavica. Сборник статей к 100-летию со дня рождения М. И. Стеблин-Каменского. СПб., С. 192 сл.

43. Lönnroth L. Op. cit. P. 97.

44. Ср. в "Саге о сыновьях Магнуса Голоногого": "Сигурд конунг говорит: "Ты, наверно, слышал, как много битв было у меня в Серкланде, тебе, наверно, о них рассказывали. Во всех них я одержал победу и захватил много сокровищ, таких, которые никогда раньше не попадали сюда, в эту страну. Мне оказывали самые высокие почести, когда я встречался с самыми знаменитыми правителями, а ты, я слышал, все домоседничал". Эйстейн конунг отвечает: "Слышал я, что у тебя были какие-то битвы в заморских странах, но стране нашей было полезнее то, что сделал я за это время..."" (перевод М. И. Стеблин-Каменского, КЗ, 491-492); см. также: Örvar-Odds saga // Fomaldarsögur Norðrlanda / Udg. C. Ch. Ram. Copenhagen, 1829-1830. S. 270-280 (ch. 27).

45. Ср.: "Сдается нам, что невелика была цена вашему лесу. Стоил он немного, да и проку вам от него было не больше – слишком уж далеко он находился. Каково же должно быть своекорыстие людей, владеющих многим, чтобы и на этом захотеть нажиться. Пивной Капюшон не должен держать ответ за ваш лес, когда он сжег свой, и произошло это по чистой случайности. Но раз этому делу был дан ход, должно быть назначено возмещение. Вы вшестером владели этим лесом. Мы хотим, чтобы вы получили по шесть локтей домотканного сукна каждый и чтобы уплачено вам было здесь, на месте" (пер. Е. А. Гуревич, ИС II, 443).

46. Ср.: "Снорри сказал: "...я вижу, что удача скоро изменит тебе, и недолго тебе осталось жить". – "Что ж, – говорит Скарпхедин, – этот долг все должны заплатить. Но ты лучше бы отомстил за смерть своего отца, чем пророчествами заниматься". – "Мне это уже многие говорили, – отвечает Скафти, – но меня этим не рассердишь"" (ИС II, 253-254). В числе годи – противников героя в "Пряди о Пивном Капюшоне" есть и еще один участник перебранки из "Саги о Ньяле". Это – Гудмунд Могучий, который, однако, прилюдно не вступает в препирательства с Бродди, но пытается разрешить возникший между ними конфликт путем не словесного, а батального столкновения – повстречавшись с Бродди накануне окончания альтинга, Гудмунд угрожает напасть на него по дороге домой (ИС И, 445).

47. См. пред. прим. о шестом годи – Гудмунде Могучем.

48. Бродди был назван в честь своего деда Бродд-Хельги, убитого его двоюродным братом Гейтиром, отцом Торкеля.

49. Как, например, в использованном здесь издании "Íslendinga sögur og þættir", I-III (Svart á hvítu). Reykjavík, 1987.

50. См. перевод и подробный анализ этой сцены в книге: Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Поэзия скальдов. С. 69-71.

51. См.: Там же. С. 458 сл.

52. Ср., например, в "Песни о Харбарде", строфа 6: "Едва ли тремя ты / дворами владеешь, / если ты бос / и одет как бродяга: / даже нет и штанов!" (Старшая Эдда / Пер. А. И. Корсуна. С. 45).

53. Ср. в поэтическом состязании в "Саге об Одде Стреле": "...ты же тогда клянчил еду у жителей" (Örvar-Odds saga. Bls. 271.).

54. Мелетинский Е. М. Историческая поэтика новеллы. М., 1990. С. 80.

55. О соотношении большой и малой прозы см., в частности: Pratt M. L. The Short Story: The Long And The Short Of It // Poetics. 1981. Vol. 10. N 2/3. P. 175-194.

56. Lämmert E. Bauformen des Erzählens. S. 139 ff.

57. Мелетинский Е. М. Цит. соч. С. 4.

58. Ср. характеристику Харальда в "Круге Земном" (КЗ, 423).

59. О возможности сопоставления этих историй см.: Harris J. Christian Form and Christian Meaning in "Halldórs þáttr I" // Harvard English Studies. 1974. Vol. 5. P. 253 (note 5).

60. Fornaldarsögur Norðrlanda / Udg. C. Ch. Ram. Copenhagen, 1829-1830. Bd. 1. S. 311-342.

61. Fornar smásögur úr noregskonunga sögum / Ed. E. Gardiner. Bls. 129-132.

62. См. об этой пряди и присутствующих в ней фольклорных мотивах: Panzer F. Zur Erzählung von Nornagest // Vom Werden des deutschen Geistes. Festgabe Gustav Ehrismann / Hrsg. P. Merker et al. Berlin; Leipzig, 1925. S. 27-34; Harris J., Th. D. Gestr's 'Prime Sign': Source and Signification in Norna-Gests þáttr // Arkiv för nordisk filologi. 1989. Bd. 104. P. 103-122.

63 Fornar smásögur ur noregskonunga sögum. Bls. 1-14.

64. Как это имеет место в современной литературе. Ср.: Левин Ю. И. Повествовательная структура как генератор смысла: текст в тексте у Х. Л. Борхеса, Труды по знаковым системам. Т. XIV: Текст в тексте. Тарту, 1981. С. 45-64.

65. См.: Jón Jóhannessen. Íslendinga saga. A History of the Old Icelandic Commonwealth. Un. of Manitoba Pr., 1974. P. 159; Мельникова Е. А. Древнескандинаские географические сочинения. М., 1986. С. 14.

66. Последние, впрочем, восседали на курганах предков или, как легендарный конунг Гаутрек, умерших членов семьи. См. уже упоминавшуюся работу А. Ольрика: Olrik A. At sidde på höj (Oldtidens konger og oldtidens thulir) // Danske Studier, 1909. H. 1. S. 1-10.

67. Что, разумеется, независимо от воли читателя заставляет его отвлечься от перипетий рассказа и сосредоточиться на разворачивающейся на его глазах игре с повествовательной формой. Ср. в этой связи следующее замечание Ю. М. Лотмана об особенностях структуры "текст в тексте": "Стоит ввести рамку в текст, как центр внимания аудитории перемещается с сообщения на код" (Лотман Ю. М. Текст в тексте // Труды по знаковым системам. Т. XIV. С. 18).

68. Это относится и к способу представления в пряди внутреннего "обрамляющего" рассказа: Одди находится в гостях далеко от дома, но снится ему, что он дома, и туда явился гость, который и исполняет сагу.

69. Hermann Pálsson. Hirðskáld í spéspegli // Skáldskaparmál. Timarit um íslenskar bókmenntir fyrri alda. 2. hefti. Reykjavík, 1992. Bls. 160-168; см. также: Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Поэзия скальдов. С. 296-298. О средневековой пародии см.: Lehmann Р. Die Parodie im Mittelalter. Stuttgart, 1963.

70. "Íslendinga saga", kap. 38. Здесь и далее "Сага об исландцах" цитируется по изданию: Sturlunga saga, I-II / Udg. Kristian Kålund. København; Kristiania, 1906-1911.

71. Ibid., kap. 38.

72. Ibid., kap. 38; Skj. В II 150, 13. Кеннинг "помет коршуна моря трупа" (где "море трупа" = кровь, "коршун крови" = орел, "помет орла" = плохая поэзия) восходит к мифу об обретении асами поэтического меда. Один, укравший чудесный напиток у великана Суттунга, спасаясь от преследования, принял обличье орла и, прилетев в Асгард, выплюнул мед в подставленные ему сосуды – этот мед впоследствии достался искусным скальдам, однако небольшая часть меда была выпущена им через задний проход, и ее с тех пор подбирают бездарные поэты.

73. Ibid., kap. 151.

74. Ibid., kap. 35.

75. Эта датировка не противоречит и некоторым особенностям языка и стиля пряди об Одди Звездочете, в частности, присутствующим в якобы приснившейся ее герою саге о правителях Гаутланда немногочисленным "куртуазным" заимствованиям, вероятно, проникшим из переводов рыцарской литературы. Как известно, последняя интенсивно перекладывалась на древненорвежский язык с 20-х годов XIII в. См. статистический анализ подобных заимствований в статье: Schach P. Some Observations on the Translations of Вrother Robert // Les relations littéraires franco-scandinaves au Moyen Âge: Actes du colloque de Liège (avril 1972). Paris, 1975. P. 117-135.