|
В совокупности "саги об исландцах" предстают перед нами – и, вероятно, представлялись их аудитории – как единая Сага, гигантская эпопея, "в которой действуют или упоминаются чуть ли не все исландцы двух первых веков существования исландского общества"1. Вне всякого сомнения, в нее включались и "пряди об исландцах", хотя действие некоторых из них и не укладывалось в эти временные границы.
Прядь – не просто плоть от плоти саги, она хранит и поддерживает с ней постоянную связь. И дело не только в том, что мы сплошь и рядом встречаем в "прядях об исландцах" упоминания об известных персонажах "семейных саг", а герои этих историй подчас оказываются юс отпрысками либо прямыми потомками. Прядь нередко служит непосредственным продолжением саги, начинаясь там, где заканчивается последняя, и даже более того, обнаруживает способность вбирать в себя "семейную сагу", превращая ее в элемент собственной структуры – введение. И своим стилем прядь достойно продолжает ту же традицию, ведя повествование на знакомом каждому читателю саги языке классически строгой реалистической прозы.
И тем не менее, "пряди об исландцах" – это иной, отличный от саг литературный жанр со своей "морфологией", своими главными героями и системой второстепенных персонажей, а отчасти и со своеобычными, неведомыми "семейным сагам" способами ведения повествования.
Как и в сагах, в центре внимания рассказчика прядей – поведение индивида в ситуациях, когда ему приходилось отстаивать свое личное достоинство и честь. Однако тогда как саги – это рассказы о распрях между свободными и равными членами исландского общества, действие прядей обычно происходит в Норвегии, а в качестве непременного контрагента героя-исландца в них выступает человек, чей социальный статус неизмеримо выше его собственного, – как правило, сам могущественный правитель страны. В результате на смену трагически неразрешимым коллизиям "саг об исландцах", в которых единственным достойным выходом для героя оставалась, доблестная гибель, приходит история со счастливым концом: в отличие от персонажа саги, герой пряди мог примириться со знатным оппонентом без ущерба для своей "доброй славы" и в итоге завоевать успех и "удачу". Вопреки распространенному мнению, конфликт вообще не является обязательной составляющей такого повествования, однако редкая прядь обходится без испытания героя-исландца, в ходе которого выявляются его способности и похвальные качества, выгодно отличающие его от норвежского королевского окружения, а иной раз и от самого государя. Заостряя это сравнение, пряди, очень часто избирают своими главными героями людей неродовитых и небогатых: чем скромнее его "стартовая позиция", тем очевиднее достижения самостоятельного человека, сумевшего многого добиться, полагаясь исключительно на собственные силы и умения. В то время как саги весьма редко идеализируют своих персонажей, протагонист пряди – как правило, положительный герой, с честью представляющий своих соотечественников на чужбине и способный дать достойный отпор любому обидчику, независимо от его общественного положения и веса. Пряди создавались на закате "народоправства", в эпоху, когда над Исландией нависла реальная угроза норвежского владычества, и именно им выпало стать тем жанром, в котором нашли воплощение и предчувствия грядущей исторической перемены в судьбах страны, и отношение ее свободолюбивого народа к верховной власти и подчинению.
Как и образ главного героя пряди и типичные элементы ее структуры, так и выделенные в процессе исследования инновации в искусстве повествования – появление ретроспективного рассказа от первого лица и возникающей на его основе нарративной конструкции "текст в тексте" – предстают как самостоятельное порождение исконной традиции, ставшее закономерным результатом обособления малой прозаической формы. Подобно сагам, пряди шли здесь своими путями, не оглядываясь на иноземные образцы и обходясь без заимствований. А потому если кое в чем они и пересекаются с западноевропейской новеллой, то корни обнаруживаемых схождений, скорее, следует искать не в истории этих жанров, но в их типологии.
Наконец, как мы имели возможность убедиться на примере "модернистского" рассказа об исландском звездочете-сновидце, идя своими путями, пряди в чем-то предвосхитили и художественные открытия XX столетия. Случай, впрочем, далеко не единственный: точно так же анонимный языковед XII в. – автор "Первого грамматического трактата", опираясь на опыт скальдов, последовательно и с успехом использовал методы фонологического анализа задолго до появления научной фонологии. "Чудесный и бесплодный удел скандинавов", – заметил, размышляя о невостребованных достижениях древнескандинавской культуры большой ее знаток и почитатель, один из крупнейших мастеров прозы минувшего века, Хорхе Луис Борхес. – "Для всемирной истории ни скандинавских набегов, ни скандинавских книг как не бывало: они прошли стороной, не оставив следа, похожие на сон или стеклянный шарик ясновидцев..."2 И далее процитировал высказывание другого ее восторженного почитателя и известного исследователя, Уильяма Пейтона Кера ("Эпос и роман" 1896), о "великой исландской школе – школе, не имевшей наследников, так что ее находки пришлось потом заново изобретать виднейшим романистам Запада после нескольких веков блужданий на ощупь в полных потемках".
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. С. 65.
2. Борхес Х. Л. Сочинения: в 3 т. М., 1994. Т. 3. С. 494.
|
|
