Литература

Источник: А. СТРИННГОЛЬМ. ГОСУДАРСТВЕННОЕ УСТРОЙСТВО, НРАВЫ И ОБЫЧАИ

Однако ж на Севере любили не одни телесные упражнения и не занимались ими исключительно. Для образования ума и упражнения умственных способностей в изящных искусствах не менее был важен другой род Idrotten (искусств), прекрасные игры.

Искусство скальдов пользовалось великим уважением на Севере. Думали, что оно ведет начало от богов: асы называются слагателями песен (Liodasmidir); с ними, вероятно, явился на Север и поэтический образ выражения, Asamal, язык богов. В песнях глубокомысленного содержания сохранялись наследованные от предков понятия и предания о сотворении мира, о происхождении и борьбе сил природы, о первых временах земной жизни и борьбе богов и народа в его долгом странствии по выходе из прежней родины; в форму благородно простых песен облекались мудрые житейские правила, предлагавшие высшее благоразумие, богатую опытность и внимательное наблюдение свойств людей; в военных песнях прославлялись дела современных богатырей и увековечивались подвиги павших. Древнейший поэтический образ выражения был Fornyrdalag, размеренная, стройная речь, имевшая основанием рифменные буквы или аллитерацию, подчиненную правилам созвучия в начальных буквах некоторых слов.

Почти все стихотворения скальдов разделены на строфы (Erendi, Visa), состоящие обыкновенно из восьми стихов или строк (Ord, Visuord); строфы подразделяются на две половины (Visa helmingr), а эти - на две части (Visa Fiordungr), из которых каждая составляет четверть строфы и содержит два стиха Аллитерация состоит в том, что в двух рядом стоящих стихах встречаются три слова, начинающиеся с одинаковой буквы. Эти буквы называются рифменными и располагаются так, что третья, главная, занимает место в начале второго стиха, а первые две, побочные, помешаются в предыдущем, например:

F - рифменная буква; в слове Fold она главная, в Farvel и fagnadar - побочная. Все рифменные буквы должны находиться в словах с ударением: многие слова в двух рифмующихся стихах не могли начинаться с таких букв, по крайней мере существительные с ударением на первом слоге.

Мало-помалу образовался особенный род стихотворений, так называемый Drottquaedi; кроме аллитерации, составляющей отличительное свойство северной поэзии, он требовал еще более строгой, определенной меры слогов (A) и нескольких созвучий в одном и том же стихе. Созвучия в исландской или древнесеверной поэзии двоякого рода: полные и половинные. Полное созвучие (Adalhending) состоит в том, что в одном и том же стихе встречаются два слога, которых гласные и согласные буквы совершенно созвучны; половинным созвучием (Skothending), напротив, называется такое, когда гласные неодинаковы и только согласные созвучны: эти созвучные слоги всегда имеют ударение. Для объяснения приводим строфы из драпы Канута:

Также из песни Сигвата-скальда:

Относительно аллитерации, или рифменной буквы, в обоих последних стихах надобно заметить, что если главная буква гласная, то и боковые должны быть гласными, но все три, по возможности, различны: относительно согласных соблюдается совершенно противное правило (70).

Самый младший род поэзии, по времени своего происхождения, хотя отчасти известный и древним скальдам, был Runhenda, стихотворение с нашими рифмами в конце стиха. Runhenda правильнее, нежели Fornyrdalag, но свободнее, чем Drottquaedi; как и Fornyrdalag, она допускает прибавочные предложения, однако ж сокращенные, и, подобно Drottquaedi, состоит из почти правильных спондеев, дактилей или трохеев, требует аллитерации и рифмы в конце стиха. Эта рифма на древнесеверном языке называется так же, как и созвучие, Hending, и разделяется на полную и половинную. Различие состоит в том, что если она односложная, то необходимо, чтобы все согласные в конце стиха были созвучны; если же двухсложная - чтобы и следующие гласные буквы в обоих словах были созвучны, чего не соблюдается при ассонансах, потому что они односложны, хоть и встречаются в многосложных словах.

Сверх того, у скандинавов рифмуются только два соединенных аллитерацией стиха, а не как у нас, первый с третьим или второй с четвертым и так далее. Впрочем, Runhenda разделялась на многие роды по числу долгих слогов; некоторые стихи имели два таких слога, другие три, иные четыре. Эгиль Скаллагримсон сочинил в честь короля Эрика Кровавая Секира драпу hufvudlosen (выкуп головы) в роде рунгенды; из этого видно, что рифма в конце стиха очень древняя, по крайней мере древнее христианства на Севере.

Считают более ста различных родов северной поэзии; но все они легко могут быть подведены под это разделение, потому что пиитика скальдов допускала чрезвычайное разнообразие. Скандинавы не разделяли на разряды множество употребительных у них родов поэзии: каждый род они называли особенным именем.

Чтобы иметь какое-нибудь общее обозрение этих родов, J. Olafsen в своем основательном рассуждении "О древней северной поэзии" разделил их на четыре отдела: Fornyrdalag, Drottquaedi, Toglag и Runhenda. Напротив, Rask в своем Anyisning till Nordiska Fornspraket принимает только три главных рода, основываясь на том, что созвучие или правильное повторение одних и тех же звуков составляет главный отличительный признак северного стихосложения. Эти роды суть: 1. Fornyrdalag, с аллитерацией и, по мнению Раска, может быть назван разговорным, потому что наиболее подходит к обыкновенной разговорной речи; 2. Drottquaedi, кроме аллитерации, имеет также и ассонансы и преимущественно употреблялся в похвальных одах королям и богатырям, почему Раж называет этот род богатырским; к нему же причисляет и Toglag в рассуждении Олафсена; 3. Runhenda, в котором, кроме аллитерации, есть и рифма. Раск думает, что этот род всего лучше называть народным, потому что сначала он принят был в песнях народа.

Живой стих, обилие и смелость картин, глубокое, сильное чувство, нередко какая-то величавость и прелесть отличают песни скальдов. Их воинственный размер, сильный и звучный от рифменной буквы, носит отпечаток военного духа самих поэтов и века их. Странные, обветшалые слова, неупотребительные в разговоре, оживали в их поэтическом языке, чтобы отличить его от вседневного и сделать торжественнее. Он, особливо в наиболее отделанной форме, замечателен картинными, смелыми описаниями лиц и предметов, взятыми из природы и баснословия. Удачный выбор описаний, изысканные, резкие выражения были главными условиями красоты и художественности в поэзии скальдов (71).

Так, например, небо называлось в баснословном языке череп Имира, труд или бремя карликов, шлем Вестри, Эстри, Судри и Нордри (востока, запада, юга и севера); земля - плоть или тело Имира, мать Тора, поросшая деревьями дочь Опара, невеста или супруга Одина, соперница Фригг, Ринд и Гуннлед, свекровь Сив, сестра Эдса и Дагса и т. д.; поэзия - кровь Квасира, корабль карликов, мед и море карликов, мед Одина и асов и т. д. В древней Бьяркамаль в трех строфах встречаются четырнадцать баснословных названий золота: основанием каждого служит целая басня, Число всех имен Одина, попадающихся в древних баснях и песнях скальдов, простирается почти до 200; каждый из других богов также имеет множество баснословных названий.

Изобретение таких взятых из природы описательных названий отдавалось на волю изобретательной способности и дарования скальдов. Некоторые из них можно поместить здесь: солнце называлось мировое пламя, катящийся шар, прекрасное светило дня, окно небесной тверди, воздушное пламя, небесный огонь, позлащатель облаков, отверстие, озаритель, светило земель, украшение, спутник юга, светило земли, ужас мрака, светозарность мира, отрада народов, щит облаков, пожиратель железа и т. д.; море - земля корабля и мореходцев, путь и тропа руля, корабельного носа, рыбы, железа, морского короля, кольцо или лента островов, кровля кита, гнездо лебедей, обитель песчаных отмелей, морской травы, подводных камней, земля рыбачьих снастей, морских птиц, попутного ветра, пояс холодной земли, зыбкое лоно и т. д.; ветер - пагуба деревьев, губитель леса, паруса, корабельных снастей, смертоубийца, собака, волк; огонь - смерть леса и жилищ, солнце домов; корабль - медведь крученых канатов, лошадь; морских королей, конь моря, корабельных снастей или ветра, зверь пролива, морской медведь, конь мачт и т. д.; война - буря, бряцание, шум оружия, щитов, Одина, валькирий, военных королей, буря копий, проливной дождь Одина и т. д.; щиты описывались военными кораблями; также назывались: солнце корабля, месяц передней части корабля, забрало корабля, ясень Улля, подошва Хрунгнира и колесо Хильд (три последних - мифологические названия); щиты имели прежде рисованные края, называвшиеся кольцами, и описывались названием этих колец; наступательное оружие, секиры и мечи, называются огнем крови или ран, также огнем Одина; секиры - именами чародеек, с прибавлением названий крови, ран, леса или деревьев; наступательное оружие описывалось именами змей и рыб; метательные назывались градом, снегом, ударами; мужчина описывался по его свойствам, занятиям, раздором, морским путешественником, по охоте, оружию, кораблям или именам каких-нибудь его владений, также назывался по родам, от которых происходил или которых был родоначальником; он пробовал оружие (Reynir) и наносил смертельные удары (vidr), потому назывался Reynir и Vidr; но как Vidr означало и дерево, так же и Reynir было названием рябины, и скальды обыкновенно называли мужчину либо вязом и ясенем, либо рощей, либо другими мужеского рода именами деревьев и дополняли эти описания именами смертельного удара, корабля или имущества; мужчина назывался также именами асов и исполинов; последние были позорные, а имена эльфов в числе любимых. Женщина описывалась названиями напитков, которые подносила гостям, была покупательницей (Salg) или продавщицей (log) вещей, которые подавала: Salg и log означают также деревья, оттого и женщина описывалась всеми женскими именами растений. Ее называли также именами драгоценных камней, потому что Steina sorvi называлось женское ожерелье; сверх того, она описывалась названиями всех асиний, валькирий, норн и богинь, также исчислением ее занятий, обязанностей или происхождения и всего того, что составляло круг ее занятий.

Исчисление всех древних, частью изысканных и запутанных, описаний и поэтических имен, употребляемых тогдашними поэтами, могло бы быть предметом особенного сочинения. Вейнгольд, в своих "Altnordisches Leben" (Berlin, 1856 г.), вот что говорит о поэзии скальдов:

В природе немцев залегла глубоко склонность к созерцанию. Народы, по более счастливому географическому положению и выгодному стечению исторических событии, сделавшие успехи во внешнем быту, почти насмешливо называют немцев "народом мыслящим". Но эта созерцательность не туманная, как думают: она направлена к действительности и старается запасти людей посохом на дорогу жизни. В немногих словах, с которыми слито какое-нибудь иносказательное мнение, она силится высказать общее житейское правило; преобладающая склонность народа не медлить усваивать его себе и передавать по наследству из рода в род.

Так, у немцев рано составился богатый запас поговорок, в чем и Север имеет свою долю. В сагах нередко встречаются эти поговорки с таким оговорками: "В старину говорили, что...; правду говорят старики...; вот и вышла правда, что...; так и сбылось, как говорили в старину, что...", а иногда и без этих оговорок. Они обнимают всю жизнь: о них можно сказать то же, что и вообще о немецких. И Север имеет эти пословицы или апологические поговорки, относящиеся к какому-нибудь известному случаю или особенному происшествию и предлагающие какую-нибудь общую истину, по большей части в шуточной форме. Это остатки старых прибауток, нравственный смысл которых сохранился.

Север начал рано собирать эти отрывочные изречения и житейские правила в большое целое, естественно, поэтическое. Для этой афористической поэзии образовался даже особенный род куплетов, Liodahattr, состоящих из шести коротеньких строчек, более удобных для необходимо кратких предложений поговорки, нежели эпическая строфа со своими восьмью короткими стихами или четырьмя полными длинными строками, очень приличная для какого-нибудь доклада.

Одна из песен Старшей Эдды, Хавамаль (Речи Высокого), - великий памятник северной склонности собирать изречения в одно большое стихотворение. В нем собраны правила, как надобно путешествовать, вести себя в гостях; предложены краткие правила приличного поведения за столом, с отношением и к нравственности; за тем следуют поговорки о дружбе, о приобретении, о телесном здоровье, о чести, хорошей славе, осторожности; все это оканчивается странствованием Одина, которому вложено в уста и это стихотворение.

Итак, перед нами вовсе не народная, но более искусственная, афористическая поэзия; она больше напоминает нам Томазия Цирклера, нежели Фрейданка. Из Хавамаля очень знаменательное сделано извлечение в Loddfarnismal такого же содержания, но имеет поучительную форму наставления молодому человеку. Но какая разница между этим стихотворением и нашим Winsbeke! И здесь обнаруживается неспособность северной поэзии к истинной жизни. Как скоро кто-нибудь на Севере уклонялся от торной дороги, с ним случалось то же самое, что бывает с искрой, падающей с очага: она тлеет все меньше и меньше и наконец потухает совсем. Но Север имеет образец истинной дидактической поэзии в Rigsmal ("Песне о Риге"), излагающей в. живом рассказе мнение о начале трех сословий в государстве, если только можно назвать сословием несвободных людей.

Не могу сказать, проникла ли в народ афористическая поэзия; и на Севере могло быть так же, как и в других местах, где поэты говорят для образованных сословий, а народ находит удовольствие в кратких пословицах. Для нас важность таких пословиц уже не совсем ясна: мы забыли их -| при заученных в школе правилах и напыщенных фразах. Но в народе они еще живы, да и сам народ живет по их правилам: без пословицы не сумеешь побудить к чему-нибудь мелкого ремесленника и крестьянина. Но и в этом кругу они не единственные деятели: рядом с ними водворились назидания церкви и библейские тексты. Зато в древнее языческое время они ни с кем не разделяли власти; они содержали житейские правила и, без сомнения, в неизменном виде передавались от старцев молодому поколению. При темноте и умышленной запутанности, которые недавно простерлись над нашей стариной, не будет излишним нарочно заметить здесь, что эти поговорки передавались не в училище друидов.

У немцев не было ни друидов, ни бардов, не было и сословия поэтов; прекрасная свобода, представлявшая всякому из народа развивать доброе дарование, как он сам хотел, не терпела, чтобы Божьи таланты ограничивались исключительно известной школой. Как всякий домохозяин приносил жертвы и молитвы и исправлял религиозные обряды в качестве природною жреца, так и занятие поэзией принадлежало всякому, у кого только было поэтическое дарование.

Кто будет говорить о скальдах как о цеховых мейстерзингерах, тот докажет, что ничего не знает о них. Правда, что всякий, желавший петь и быть рассказчиком, должен был многому научиться, но это не было школьное учение. Дух северной поэзии создал себе известные формы и образы, от которых никто не мог отказаться: надо было ознакомиться с ними. Начинающий поэт должен был усвоить себе тот запас иносказательных имен, из которых слагается остов северной поэзии. В то время, от которого дошли к нам имена скальдов, ни одно живое существо, ни одна неодушевленная вещь не назывались своими настоящими названиями: для того существовали описательные имена, заимствованные из качеств лица, или вещи, их действий, или истории. Знание этих описательных форм, употребляемых древними скальдами, служило доказательством образованности; изобретение новых трудных и темных имен обнаруживало остроумие и ученость поэта. Не зная всех северных саг и мифов, нельзя было ни писать стихов, ни находить в них удовольствие.

Поэзия, например, называется кровью Квасира, кораблем карликов, медом их, также исполинов и т. д. Переход, как видите, велик - впрочем, легко найти его границы: только из известного иносказательного воззрения истекают эти описательные формы. Их источник двоякий: воззрение на природу и саги. Из последних берется то, что находилось к лицу или вещи в баснословном отношении, а первое находит сходство вообще между явлениями природы и внешнего мира с описываемым предметом. Гонялись за метафорами: эта страсть и в северном мире, как и везде, привела к напыщенности и преувеличениям,

Первый шаг с проложенной дороги древненемецкого рода поэзии тотчас вывел на ложный путь. Чем более избирались сухие предметы, тем несостоятельнее оказывалась суровая северная природа для того, чтобы дать голым событиям живой и свежий образ; тем хлопотливее гонялись за искусственной отделкой и вскоре дошли до того, что стихотворение, если его метафоры перевести на простые слова, становилось сухим донесением. Едва ли может существовать другая поэзия, так мало удовлетворительная, приносящая так немного истинного наслаждения. В основании поэзии скальдов было не чувство и здравое воображение, а расчетливый рассудок. Она постоянно предлагает загадки, которых разрешение, правда, изощряет остроту ума некоторых людей, зато другим не приносит никакой пищи.

Мы не будем распространяться здесь о пиитике скальдов; упомянем только, что сами по себе простые звуки у них перепутаны и слиты вместе. Не только вставочные предложения, даже междометия без всякой связи (так называемые Malfylling, дополнительные предложения) вставлены в другие предложения, так что иногда такая строфа походит на опрокинутую шахматную доску, на которой снова надобно расставлять шашки.

Истинной причиной такого насилования (назвать это искусственностью будет слишком снисходительно) - страсть к метафорам и описательным названиям: она делает такие сочетания слов, которые не умещаются в ограниченном пространстве одного стиха, но, разбитые на части, переносятся в следующий. Вообще, напрасно будем искать чувство прекрасного в поэзии скальдов: они не умели находить для своих мыслей приличной формы выражения; слишком тяжелая и грубая, чтобы сделаться мягче и теплее, их поэзия могла нравиться причудливому и испорченному вкусу. Странно извинение, что этот образ выражения получил начало от необходимости облекать в поэтические образы чисто рассудочные, исторические предметы. Поэты умеют озарять мыслью и историческое событие и согревать его теплотой чувства; до времени поэзии скальдов знали это и северные обитатели.

Но простые стихи, звучащие нам, особливо в песнях Эдды, постепенно выходили из употребления: почитатели поэтов требовали чего-нибудь нового, что было бы противоположно простому. Так, королевское стихотворение, Drottquaedi, представляет самый жалкий образец искусственного и неестественного. Сообразно с тем, краткие стихотворения (Flekr) потеряли свою цену: ее имели одни только драпы, в которых считалось от 70 до 80 строф. Так, объемистость и внешний вид пользовались уважением. Тогда смотрели на стихотворчество, как на механическую работу, и сравнивали его с деревянной постройкой (Stafir); рифменные буквы составляли основание отдельных стихов; из этих состоят строфы (Gestabe); соединение строф называется Balkr. Из балкров слагается стихотворение, убранное вычурными и странными прикрасами из описательных названий, вдоль и поперек обшитое планками или перемешанное вставочными предложениями и словами. Как король не может жить в маленькой хижине, так не прилично для него и небольшое стихотворение. Это должна быть комната, просторная для всякого рода людей и занятий.

Кто хотел быть скальдом, для того достаточно было учиться, однако ж нигде не упоминается об училище, учрежденном с этой целью. Та часть Младшей Эдды, которая учит стихотворчеству и полагает предмет поэзии в описательных названиях и синонимах, потом говорит о ее родах, не может быть принята здесь в соображение, как ученый труд XIII и XIV веков; она составлена по образцам стихотворений скальдов для изучения их, а не как руководство для них самих.

Можем сказать прямо, что училищем была общественная жизнь. В числе развлечений на больших собраниях и пирах занимали главное место не песни и музыка, как в Германии и Англии, а чтение стихотворений, истинно знаменательное слово для Севера. Рано заслушивались его мальчики и даже девочки и пробовали свои силы в подражаниях. Об Эгиле Скаллагримсоне рассказывают, что они писал стихи на четвертом году возраста; об Эйнаре Скалагламе, что он еще в очень ранней молодости весьма счастливо выходил на поприще скальда.

Легко усваивали себе основные формы и изучали начала, по которым составляют описательные названия. Остальное зависело от собственного таланта и избранного направления. Притом пособляла память, очень изощренная на Севере, как и везде, в то время, когда необходимость заставляла полагаться на нее, а не на письменность. Когда Орвародд, ужаленный роковой ехидной, чувствует приближение смерти, он разделяет 80 своих товарищей на две половины: первые сорок складывают ему курган, другие слушают стихотворение, которое он слагает про свою жизнь. Оно состояло из 71 строфы и потом передано памятью слушателей. В пример сильной памяти у скальдов можно привести Стува, прочитавшего в один вечер королю, Харальду Хардраде, до 60 мелких стихотворений; сверх того у него еще осталось их в запасе до 30.

Прежде всего, скальду каждую минуту следовало быть готовым к сочинению стихов; ему надобно было так же скоро читать стихи, как он обыкновенно говорил. При рождении Старкада Один дал ребенку поэтическое дарование с чрезвычайной способностью к творчеству, но Тор сделал это очень сомнительным, отняв у него дар удерживать в памяти прежде написанные стихи. Скальда Сигвата хвалят, что стихи текли у него с языка, как обыкновенные слова, хоть он и не отличался красноречием в простом разговоре.

Как часто короли и ярлы требовали стихов от своих скальдов, так же часто приходилось этим певцам состязаться друг с другом в сказании стихов; как будто другой Штемпфель Эйзе-Норвежский, Харальд Хардраде шел однажды по улице со скальдом Тьодольфом и услыхал, что в одном доме кожевник ссорился с кузнецом. "Сочини мне сейчас же стихи, - вскричал он поэту, - один из этих ссорящихся пусть будет исполин Гейрред, а другой Тор!" Тьодольф тотчас сочинил несколько стихов, и король был доволен и похвалил его, как: хорошего скальда.

Много говорили об этом; злые языки даже утверждали, что другой придворный поэт, Сиглухалли, не так даровит. Вечером Харальд позвал в комнату карлу. Тут в полном вооружении и в награду за стихи назначил другому скальду ножик и пояс Сиглухалли тотчас начал и получил подарок.

На другой вечер король был что-то сердит на Халли; он послал ему с карлой жареного поросенка и вскричал, что если скальд не приготовит ему стихов, пока дойдет до него Тута, то должен будет умереть. Но поэт поторопился: Харальд похвалил стихи и обещал оставить его в покое на будущее время.

Без приготовления можно было сказать одни небольшие стихи, но и для длинных назначали скальдам краткий срок: присутствие духа и практика в быстрых импровизациях были всегда необходимы для них. Торарин написал оду в честь датского короля, Канута Великого, но коротенькую: такие стихотворения, как упомянули мы, назывались флекрами. Король рассердился и приказал ему сочинить драпу на другой день к обеду, иначе он повесит его за дерзость, что написал в честь Канута флекру (draepling). Впрочем, Торарин нашелся: он воспользовался той же флекрой, прибавил припевы, присочинил несколько новых строф. Канут был доволен и богато наградил его.

Мы знаем немало скальдов, стихотворения которых сохранились частью вполне, частью в отрывках; от других не дошло до нас ничего, кроме имени; сверх того, мы имеем отрывки незнакомых поэтов. Большая часть были норвежцами или исландцами. Всего чаще они являлись при норвежском дворе, впрочем, не гнушались и Данией, Швецией, Англией, Россией. Их цветущее время было с IX по XI столетия. Легко понять, отчего в странах, развивших северную жизнь, всего чище и свежее эта поэзия распустилась самым пышным цветком и что с введением христианства начало блекнуть и искусство скальдов. Она была настоящим растением языческого Севера, деревянным и колючим: в ней много важных воззрений и целомудренных образов, но без теплоты и любви...

При всех великих недостатках, в которых мы беспристрастно должны упрекнуть древнесеверную поэзию, она однако ж была прилична северной жизни: вычурные и ледяные украшения этих предложений, дикий и будто отрезанный вид этих стихов - как нельзя лучше отвечают духу того времени и тех строк. Поэзия скальдов, подобно мечу, была житейской необходимостью; как меч добывал желанное золото, так доставалось оно и стихам, Подобные тем певцам, которые во время переселения народов переходили от одного немецкого князя к другому, более подобные рыцарям-поэтам XII и XIII веков, из которых многие были и витязи, люди, изучившие трудное искусство бога Браги (72), покидали домашний очаг, переходили горы, переплывали моря затем, чтобы найти государя, которого могли бы воспевать, а кольца его носить на своих руках,

С тех пор как великий Харальд Харфагр, король Норвежский, начал держать скальдов в почете при своем дворе, в северных странах осталось в обыкновении, чтобы ни один князь, ни один благородный, не жили бы без певцов; кто имел слух для поэзии скальда, имел и язык для своей славы. Харальд Синезубый из всех придворных наиболее уважал поэтов: они сидели в зале на низких креслах против него. В качестве старшего из них, также и потому, что служил еще при отце Харальда, Хальфдане Черном, Аудун Илльскельда занимал почетное место в средине (С).

Простое название вещи считалось свойственным обыкновенной прозаической речи. Скальды любили описательные названия и старались сохранять в напряженном состоянии ум слушателей и поддерживать силу их воображения посредством обилия замысловатых образов, в которые облекали слова и целые выражения. Притом они часто прибегали к перестановке слов и, когда хотели, могли загадочными выражениями так затемнять смысл, что для отыскания его нужна была особенная находчивость. Не без причины утверждали, что древняя северная поэзия скальдов, по множеству правил и трудности стихосложения, также по разнообразию эпитетов и изысканности выражений, считается труднее, нежели поэзия всякого другого народа

От скальда требовали неистощимой изобретательности, остроумия и глубокомыслия. Ему надобно было знать не только современные замечательные события, предмет ею песен, но и минувшие, а особенно северную мифологию, на которой основывался поэтический образ выражения. Все эти знания древней Скандинавии сохраняются в песнях древних скальдов, в стихотворениях о богах, о войнах асов с исполинами, о воспетых современными скальдами судьбах и подвигах Волсунгов, Гьюкунгов, Нифлунгов и других богатырских семейств из времен переселения народов, Инглингов и Скьельдунгов (D). Эти песни, переходя от поколения к поколению, поддерживали любовь к поэзии и вдохновляли новых певцов. Многие скальды были с Харальдом Хильдетанном в битве при Бравалле (E), и память о ней прославлена в песнях.

Браги Старый был скальдом у Эйстейна Бели в Упсале, а кроме Браги, восемь других скальдов жили при дворе этого короля. Рагнар Лодброк, его жена и сыновья сами разумели искусство скальдов. Какой-то Алфур упоминается, как скальд, у Эйрика Рефильсона, а Эрпур Лутанди - у короля Бьерна Хаге, который спасся песней от казни за убийство в священном месте. При дворе Харальда Харфагра также были скальды и пользовались особенным уважением короля и его придворных.

В Исландии, населенной выходцами из Скандинавии, во время этого короля песни древних скальдов сохранялись в памяти гораздо лучше, нежели в самой Скандинавии, где беспрестанные перевороты, возрастающая важность событий и походы викингов увлекали умы и более обращали их к настоящему. Исландия была убежищем и родиной поэзии, так же как и древних обычаев. С этого острова вышли певцы позднейшего времени. Совершенное значение песен и языка древних скальдов и зависевшее от того поэтическое дарование, также изысканность баснословных выражений доставили исландским скальдам преимущество пред всеми другими и звание истинных жрецов поэзии.

В древних стихотворениях, особливо в драпах, обыкновенно есть род припева (stef) из двух или четырех строк ко всякой строке, и повторяется он в конце всякого нового отдела песни: такой отдел называется Stefjabalkr, Stefjamal; эти отделы иногда одинаковой величины, иногда неравны, смотря по естественному качеству предмета. Другой род припевов, так называемый Vidquaedi, состоящий из двух или более стихов, отделенных от строфы, повторяется в начале или в конце каждой строфы; иногда эти припевы много раз изменяются в одном и том же стихотворении. В строфах, посвященных привидениям или богам, также таинственного, мрачного или высокого содержания, часто последний стих повторялся с небольшим изменением.

В богатырских стихотворениях, торжественных и величавых драпах, песнях со многими разделениями и припевами, воспевались дела и жизнь королей и великих богатырей. Про людей не столь знатных и на менее важные события сочинялись флокры, песни меньшей величины, без разделений и обратных рифм.

Чтобы собирать предметы для своих песен и добыть себе славу и награды, исландские скальды посещали не только дворы северных королей, но ездили на Оркадские острова, в Англию и во все стороны, где были княжеские дворы и жили люди, говорившие языком Севера. Повсюду находили они ласковый прием и не имели надобности в товарах и в пособиях от родственников для продолжения путешествия.

Вошедши в королевскую комнату, где сидел и пировал король со своей дружиной, скальд просил позволения прочитать стихи в похвалу короля, читал их твердым голосом и получал в награду золотые перстни, великолепное оружие, дорогие платья, помещение и стол при королевском дворе. Стихотворение тщательно заучивалось придворными: его сохраняли в памяти, чтобы славу короля передать потомству. Когда исландский скальд, Снегле Халль, в Англии, сочинив драпу в честь английского короля, Гарольда Годвинсона, не хотел оставаться при его дворе до тех пор, пока она не будет заучена, король сказал ему: "Такая же будет тебе и награда, какова мне польза от твоих стихов: чего никто не знает, то и не приносит никакой славы". Он велел скальду сесть на пол и продолжал: "Я осыплю тебя серебряными деньгами: что останется в волосах, то твое". Для храбрых людей Севера, постоянных искателей славы, было истинной отрадой слышать в песнях скальдов отголосок своих богатырских подвигов и видеть) что посредством их они вечно живы в памяти людей. Поэтическое дарование спасло жизнь Эгилю, когда он попал в руки своего заклятого врага, норвежского короля, Эйрика Кровавая Секира. Эгиль, которому на следующее утро назначена была смерть, написал ночью песнь в честь короля, и Эйрик, при всей своей жестокости, дал ему свободу и жизнь (F).

Харальд Серая Шкура, сын Эйрика Кровавая Секира, рассердился на Эйвинда Погубителя Скальдов за стихи, которые тот написал в честь побежденного Харальдова врага, Хакона Воспитанника Адальстейна (Хакона Доброго), до такой степени, что осудил поэта на смерть. Друзья виновного, желая уладить дело и восстановить дружеские отношения, тогда только могли утишить гнев короля, когда этот певец обещал воспеть богатырские подвиги Харальда и быть у него таким же скальдом, как прежде был у Хакона (G).

Канут Великий также высоко ценил стихи скальдов; он очень обиделся, когда Торарин Славослов, знаменитый исландский певец, написал про него флокр. Король грозил ему смертью, если на следующий день, к обеду он не явится к нему с драпой. Торарин сочинил тогда так называемую стефу, вставил в нее прежде сочиненную песню, увеличил эту последнюю несколькими строфами и, таким образом, переделал ее в богатырское стихотворение на образец драпы: за это он получил в награду 50 марок серебра, а стихотворение его назвали Hufvudlosen (H), выкуп головы.

Жители Исландии, в честь которых Эйвинд сочинил драпу, наградили его с королевской щедростью: каждый исландец дал по слитку серебра; это серебро доставили на тинг, где решено было отправить его в кузницу для очищения; потом был сделан из этого серебра нагрудник с застежками, которые употреблялись тогда для поддержки одежды; остаток от этого серебра пошел в уплату за работу; нагрудник и застежки к нему весили 50 фунтов. Это послали в подарок Эйвинду.

Звание скальда было так любимо и уважаемо, что на древнем Севере даже некоторые короли принадлежали к числу скальдов. Сохранилось еще несколько песен, сочиненных Харальдом Хардраде, в которых он воспевает свои подвиги и презрение, оказанное ему русской девой, "украшенной кольцами" (I). Эти песни называются "Гамманвисы" и, по общему мнению наших современников, имеют высокое поэтическое достоинство. Харальд, сам скальд, был строгим ценителем чужих песен и умел судить о содержании их, что испытали на себе скальды Тьодольв и Арнор Ярласкальд, который сложил две песни: одну в честь самого Харальда, а другую в честь Магнуса Доброго. Харальд сказал: "Я вижу разницу между этими песнями: написанная обо мне скоро забудется, а песня о Магнусе останется в людской памяти до тех пор, пока на Севере будут жить люди" (J).

Не только в языческое время, но и в века христианства, и даже позже, блеск и веселье королевских дворов увеличивались от присутствия тех поэтов, которые должны были:

На веселых пирах
Возвещать дела,
Дела славные.

Много исландских скальдов находилось при дворе Олафа Скетконунга, и одна древняя сага сохранила рассказ о поэтическом состязании, происходившем между двумя из них в присутствии короля. Исландец Гуннлауг, по прозванию Змеиный Язык (так прозванный за остроумие), посетил многих королей и ярлов, получил от них за стихи очень много драгоценных платьев, оружия и запястьев и явился наконец в Свитьод к Олафу Скетконунгу, в Упсалу, в 1008 году. На вопрос короля: "Кто он?" - Гуннлауг отвечал, что он исландец. При дворе короля в то время находился славный исландский скальд, Хравн Аунундарсон. Его спросил король о новоприбывшем исландце. Хравн, встав с лавки, которая была ниже королевской, подошел к королю и отвечал: "Государь! Он знатного происхождения и из числа самых храбрых людей". - "Пусть он сядет возле тебя", - сказал король. Гуннлауг просил позволения прочитать стихи, сочиненные им в честь короля. Но Олаф на то не согласился, отзываясь недосугом, потому что в это время был тинг в Упсале.

Однажды, по окончании тинга, когда оба скальда сидели у короля, Гуннлауг повторил свою просьбу; на этот раз и Хравн изъявил желание прочитать свои стихи в честь короля. Король позволил это; у скальдов завязался спор, кому из них читать первому. Они согласились наконец отдать это дело на волю и решение короля. Олаф решил в пользу Гуннлауга, Его стихотворением была драпа. Когда он прочитал ее, король спросил у Хравна мнения о ней. "Она очень хороша, - отвечал скальд, - но стихи тяжелы и неприятны, как и сама наружность Гуннлауга". После того как король выслушал также и стихи Хравна, он обратился к Гуннлаугу с просьбой сказать о них свое мнение. "Они очень хороши, - сказал скальд, - красивы и гладки, как и наружность самого Хравна. Но для чего, - продолжал он, обратясь к Хравну, - сочинил ты флокр для короля? Разве не считаешь его достойным драпы?" Хравн напомнил ему, что продолжать подобный спор в присутствии короля неприлично. Оба они, щедро одаренные Олафом, уехали из Упсалы: Хравн отправился в Исландию, а Гуннлауг в Англию, но вскоре погибли на поединке за одну исландскую девушку, красивую Хельгу (K).

Анунд Яков, многие позднейшие короли и даже ярлы имели при себе исландцев-скальдов. Этот обычай и это сочувствие к изящному глубоко укоренились со времен древности, так что норвежские короли, Олаф Трюггвасон и Олаф Дигре (Толстый, или Святой), несмотря на свое христианское отвращение к древнему поэтическому языку с его мифологическими выражениями, однако ж были благосклонны к скальдам и принимали их при своих дворах. Скальды, даже по принятии христианства, все еще сохраняли древний мифический язык и не хотели покидать прежних богов, этих отцов своей поэзии, раздававших людям поэтическое вдохновение скальдов.

Одина род поэзию любил,
К отраде сладкой человека,
И я, как дар небесный, сохранил
Обычай дедовского века.
Одина власть была для нас мила,
И только принужденья сила.
Богов родных у скальдов отняла
И вере новой научила,

Так грустно пел скальд Халльфред Вандрадаскальд при дворе короля Олафа Трюггвасона, сделавшись против воли христианином. Потом явился он к Олафу и просил позволения прочитать стихи в честь его. Олаф сначала не хотел их слушать, наконец согласился и, выслушав, сказал скальду: "Стихи прекрасны, хочешь ли быть моим слугой и остаться у меня?" (L).

Поэтический дар и произношение (M) не были, однако ж, единственные условия хороших скальдов: они должны были хранить в памяти песни старинных скальдов и частым упражнением до того изострили свою память, что скальд Стув прочитал однажды 60 флокр королю Харальду Хардраде, и когда король дослушал их поздней ночью, то спросил, знает ли он еще что-нибудь. Скальд отвечал, что у него есть еще наполовину столько же драп. Несмотря на различную величину песен, можно принять за среднее число для них 20 или 40 строф; некоторые состояли из 50 или 60, и только очень немногие, дошедшие до нас, древние стихотворения заключают в себе до сотни строф. Замечательно, что одно из них, в 800 стихов, равняется самой длинной из рапсодий Гомера: это число стихов, кажется, составляло естественный предел, которого не преступало ни одно стихотворение, не утомляя поэта и слушателей.

Странствуя из страны в страну, скальды были самыми сведущими людьми своего времени: многое видевшие и испытавшие в жизни и равно хорошо знакомые с настоящим, как и со стариною, они пользовались великим уважением везде, куда ни приходили. При дворе Харальда Харфагра и Олафа Скетконунга они занимали всегда место против королевского престола.

Притом, сообразно с требованиями века, они были храбрыми воинами, очень опытными во всех воинских упражнениях; они никогда не чуждались опасностей войны: столько же известий сохранилось об их храбрых подвигах, как и об их поэзии. Скальды выходили на войну вместе с королем, одушевляли воинов военной песней и сами сражались мужественно возле короля. Если сражение имело счастливую развязку, они возвращались с королем и за пенистым кубком славили богатырский подвиг, победу и славную смерть.

Скальдов употребляли и по другим важным делам: в числе древних скальдов не один Тьодольв Мудрый из Хвинира был искренним другом и советником своего короля. Сага о Магнусе Добром представляет одну черту мудрости скальдов, умевших в поэтическом складе высказывать неприятные истины. Магнус Добрый, будучи еще очень молод в начале своего царствования, по внушению дурных советников, поступал очень жестоко с теми, которые подняли оружие против его отца: одних он изгонял из страны, других подвергал жестоким наказаниям или тяжелой денежной пене, владения наказанных отбирал себе. Все эти поступки были причиной всеобщего неудовольствия, однако ж никто не отваживался сделать представление королю. Сигват-скальд сочинил стихи, под названием Bersoeglis Wisor, "Песня защиты". Он явился к королю и твердым голосом прочитал свое стихотворение, из которою сага сохранила следующие строфы:

Не гневайся, Магнус, на смелую речь,
То скальда совет откровенный:
Он благо вещает для чести твоей,
Любовью к тебе вдохновенный.
Не знаю, правдивы, ль слова поселян,
Что нет им в законах защиты,
Что клятвы святые присяги твоей
Тобою, король, позабыты;
Какие соблазны, увлекши тебя,
Твой долг забывать заставляли?
Ты пробуешь в гордой отваге своей
Опасное лезвие стали.
Кто любит покорность в подвластной стране,
Присягу даст ей правдиво:
Тебе ли, о Магнус, бесстрашный в боях,
Срамить себя ложью трусливой?
И кто подпустил тебя грабить народ,
Свой край предавать разоренью?
Никто не посмеет внушать королям:
Нет злее для них преступленья.
О вскормленный коршунов кровью! Молю,
Исполни народа желанье;
Быть худу: есть замысл у старцев седых,
Грозит он мятежным восстаньем.
Лишь мудрость спасает в подобных бедах.
Быть худу: с поникшей главою
На тиши приходит печальный норманн,
Народ отуманен тоскою;
У всех на устах безотрадная речь:
"В час гнева наш дротт горделивый
Себе отбирает добро поселян,
Родные заветные нивы.
Но предков заветы ничтожны пред ним:
Его повеленьем суровым,
Наследник прощается с домом отцов
И бродит без пищи и крова".
Тебе, сын Олафа, желанье мое:
Пусть кончится вес примиреньем,
И сердце норманна свой долг к королю
Не бросит на жертву забвенья.
Есть жалоба также: для бедных людей
Так медленны дротта решенья;
Мы стоим пощады, о Магнус, твоей,
Будь кроток, и сладко для, скальда
С тобой будет жить, за тебя умереть:
Ты носишь святой меч Харальда (73).

Магнус выслушал скальда, принял его предостережения и потом, любимый народом, получил название Магнуса Доброго (N).

Хотя скальды всегда осыпали похвалами богатырей своих песен, однако ж дух времени не дозволял им ласкать пустое тщеславие и приписывать людям небывалые подвиги: это считалось скорее злословьем, нежели похвалой. Потому-то стихотворения, читавшиеся на пирах, имеют великое достоинство по своей исторической истине: такими, по крайней мере, почитались они от современных или вскоре после того живших людей и потому служили для них самыми верными свидетельствами древних событий. Богатырская песнь, плод богатырского века, всего чаще раздавалась в обществе воинов, потому что для саг и песен не было предмета обильнее храбрых подвигов. Часто воспевал воин сам свои дела, нередко и своих друзей.

Но и более нежные чувства не были чужды песни. Разлука с милой, печали и радости любви передавались с тем же глубоким чувством и с той же истиной, как и неукротимое мщение и пылкое желание битв и кровопролитий. Сочиняли также песни любви, Mansaungr, красивым девушкам. Но скальд должен был знать сначала, как приняты будут эти стихи его милой и родней ее; в противном случае он подвергал себя законному наказанию. По исландским законам, никто не должен был писать ни похвальных од, ни сатир на кого бы то ни было под страхом опалы. Если сообразим, что мадригалы красавицам скоро распространялись и отношения к известной женщине получали огласку, то легко поймем, что, несмотря на все приличие и нравственность этих стихов, та, к кому они относились, и родные ее не могли быть довольными. Это бывало поводом к множеству тяжб и имело другие, самые печальные, последствия, в отвращение чего и издан был этот закон. Мы знаем, что даже в южной Франции трубадуры должны были очень остерегаться называть предмет их страсти и что не один из них поплатился жизнью за свои стихи.

Но с согласия девушки такие стихотворения допускались; особливо история Тормода Кольбрунарскальда показывает, что женщины не только позволяли писать мадригалы себе, но и желали их и награждали поэтов. Тормод в одну поездку в Исландию зашел в дом одной вдовы, Катли, в Арнадале; у нее была очень милая дочь, Торбьерг, с черными, как уголь, глазами. Он с охотой воспользовался их гостеприимством и прожил у них с полмесяца; в благодарность за то и из угождения к девушке он написал ей мадригал и назвал его "черными, как уголь, строфами". Он прочел их в одном многочисленном собрании; Катли сняла с руки большое золотое кольцо и сказала: "Дарю тебе его в награду за стихи; с ним вместе прими и имя "Черного, как уголь, скальда"". Тормод поблагодарил за подарок: за ним осталось и имя. Вскоре потом он воротился домой и вспомнил другую девушку, соседку, Тордис, дочь Грима, с которой прежде был в тесной связи. Но, сделав посещение ей, он был принят холодно и принужден выслушать колкости, что выбрал себе другую милую и даже написал ей мадригал. Тормод решился слукавить: он сказал, что только сравнение, какое он сделал мысленно между Тордис и Торбьерг, внушило ему эти стихи, относящиеся собственно к первой, и, вместо "черных, как уголь, строф", написал "похвальные стихи Тордис". Спустя некоторое время он видит сон: к нему является Торбьерг Кольбрун и обвиняет его в трусости, потому что у него недостало духа сказать правду Тордис. За этот обман посетит его глазная болезнь: он ослепнет, если гласно не возвратит ей принадлежащего, не уничтожит стихов Тордис и не исправит ее мадригал. Тормод просыпается в самом деле с болью в глазах, он тревожится и, по совету своего отца, решается исполнить приказание приснившейся Торбьерг. В народном собрании он возвращает стихам прежний вид, получает облегчение от болезни и вскоре выздоравливает совсем. Верно, малодушие даже в этих случаях было преступлением, навлекавшим гнев и наказание богов.

Особенно славны так называемые Nidwisor скандинавов, сатиры, которыми отмщали за себя в том случае, если врага не могло достичь обыкновенное мщение. Не были равнодушны к этой поэтической мести, потому что норманн меньше всего мог сносить обидные насмешки. Король Харальд Синезубый хотел со всем флотом плыть в Исландию и опустошить ее огнем и мечом, в отплату за позор, который исландцы причинили ему своими Nidwisor за то, что он, по береговому праву, овладел всем грузом одного исландского корабля, потерпевшего крушение на датских берегах. Едва могли удержать Харальда от замысла (74), рассказав о природе острова и опасности похода (О).

Сатирой также отомстил за себя исландец Торлейф Ярласкальд, когда Хакон, норвежский ярл, сжег его корабль, овладевши всем грузом. Переодетый нищим, с большой козлиной бородой, Торлейф вошел в комнату, где ярл сидел и пил со своими подручниками. Обратив на себя говорливостью внимание ярла, он получил позволение прочитать песню. Сначала казалось, что она хвалит ярла; однако ж нельзя было вдруг сообразить, похвала ли это или порицание. Песня была несколько странна, а с ярлом, во время чтения, было еще страннее: он чувствовал себя нехорошо и не мог спокойно сидеть на месте. В половине песни в комнате стало темно, но при ее окончании послышался звук мечей, и ярл упал без чувств. Когда Торлейф скрылся, мрак постепенно рассеялся; ярл пришел в себя, но у него недоставало бороды и половины волос на голове, а многие из его дружины были умерщвлены.

Такое наглядное изображение вредных действий сатиры напомнил король Харальд Хардраде сильному Эйнару Флуге, вождю в Халогаланде, когда один исландский скальд, не получив удовлетворения от Эйнара, грозил ему сатирой. "Заметь, Эйнар, - сказал король, - Nidgedichte повредили людям гораздо тебя могущественнее. Сатира на Хакона-ярла будет жить у всех в памяти, пока существуют на Севере жители. Постарайся разделаться со скальдом: он очень способен исполнить свои угрозы!" Эйнар, который обыкновенно рубил своих противников, но никогда, как сам он хвалился, не платил за то пени, дал скальду деньги, следовавшие ему за убийство одного родственника.

Скальды нередко сочиняли без приготовления свои песни на внезапные случаи, иногда на предложенные вопросы давали ответы легкими, остроумными стихами. Такой дар импровизации имел Сигват-скальд; он легче говорил стихами, нежели прозой. Даже не одни скальды, многие другие люди, мужчины и женщины, импровизировали простые строфы в важные минуты жизни.

С песнями соединялись рассказы из древних северных саг, называвшиеся Sagoskoemtan, развлечение, равно любимое в домашнем кругу поселян и при дворах королей, в частных и общественных собраниях, Человек с хорошим даром слова и с обширными историческими сведениями занимал место витии и передавал сказания мудрых людей про старину или слышанное им от других про современных вождей и богатырей. Главной основой таких рассказов служили песни скальдов, почитавшиеся самым чистым источником древних воспоминаний, потому что стихотворный размер, рифменные буквы и другие отличия северной поэзии сообщали этим песням особенный неизменяемый оттенок (P). В них, однако ж, схватывались только главные черты событий. Рассказчик, по изустным преданиям, пополнял недостатки, изображал полную картину жизни богатыря и восстановлял связь между событиями. Он умел придавать живой и яркий цвет этим картинам, драматический склад рассказа помогал ему поддерживать внимание, слушателей, вместе с тем он умел сохранять истину и достоверность.

Рассказчик, как и скальд, был приятным гостем везде. "Умеешь ли ты забавлять чем-нибудь?" - спрашивал король Харальд Хардраде исландца, Торстейна Фроде, пришедшего из Исландии в Норвегию с намерением остаться при королевском дворе. "Могу, - отвечал Торстейн, - забавлять сагами". - "Я готов принять тебя", - сказал король. Торстейн потешал короля рассказами из саг, и все слушатели были очень довольны: придворные надарили ему платьев, король подарил прекрасный меч. Перед зимними праздниками Торстейн стал молчалив и грустен. Король заметил это и спросил о причине. "Такое уж у меня свойство, - отвечал Торстейн, - вот вся причина". Король подозревал, что-то другое. "А я могу назвать истинную причину, - продолжал он, - ты пересказал все, что знал, для нашей забавы, а теперь тебе и неприятно, что все твои рассказы кончились перед праздником". Торстейн признался в том; однако ж прибавил, что у него остался еще один рассказ, но передать его он не смеет: это сага про походы и подвиги в чужих краях самого короля Харальда. Со всем тем король объявил, что очень желает слышать ее. "Однако ж, - продолжал он, - не рассказывай до праздника, пока не соберутся все витязи. Ты начнешь свою сагу с первого дня праздника, и я устрою так, чтобы она окончилась c последним днем его, потому что о зимних праздниках идет пир горой. Пока продолжается сага, ты не услышишь от меня ни похвалы, ни порицания; но если она понравится мне, сделаю тебе подарок".

Наступил праздник; с ним начался и рассказ и произвел общее впечатление. Многие говорили промеж собой о дерзости скальда и думали разное о том, как понравится это королю. Праздник продолжался, продвигался вперед и рассказ; казалось, что он приносит удовольствие королю. Вечером, в последний день праздника, кончилась и сага. "Она, - сказал король, - не хуже ее предмета: только где ты выучился ей?" - "Государь, - отвечал Торстейн, - я обыкновенно каждое лето ездил на альтинг в нашей стороне, там и перенял сагу у Халльдора Снорресона" (Q). - "Так нечего и удивляться, что ты знаешь ее так хорошо", - сказал король. Он подарил в награду рассказчику богатый груз корабля. Торстейн и после того часто ездил в Норвегию и много раз бывал в обществе короля.

Эти прекрасные развлечения, приносимые рассказами и поэзией, были очень любимы скандинавами. Кто обогатил свой ум подобного рода сведениями, а память многочисленными сказаниями о современных и древних событиях, тот пользовался званием Frodr, Fraedimadr, мудрого, сведущего человека: это имя приносило такой же почет, как и имя витязя.

Вообще скандинавы имели способность выражаться ясно и сильно и заботились о красивом складе своих речей. В стране, где рассказ был любимым общественным удовольствием, где все частные и общественные дела велись изустно, могло образоваться и красноречие. Саги и древние законы показывают богатство выражений в языке скандинавов, Но если язык народа достиг такой степени совершенства, то и самый народ не мог не иметь некоторой образованности. Ею обязан он песням и сагам: словно Орфеева лира, они смягчали грубые нравы, возбуждали размышление, придавали особенную прелесть жизни. Они пролили первые лучи образования на Север, а особливо имели влияние на нравственную и умственную образованность народа. Саги и пение были предвозвестниками образованности.

Скандинавы также любили приводить пословицы в разговоре; им не менее нравился темный и загадочный образ выражения: двусмысленные ответы, острые эпиграммы и замысловатая игра слов. Охотно испытывали свое остроумие в загадывании трудных загадок; рассказ одной саги о состязании в этом Одина, принявшего имя Гестира-слепого, с Хейдреком, мудрым королем Рейдготским, великим мастером в этом искусстве (R), показывает нам, как уважался у скандинавов такой род умственных упражнений. В трудных обстоятельствах они не затруднялись в форме замысловатой притчи высказывать такую правду, которую опасно было бы говорить прямо.

Так, вестготский лагман Эмунд в вымышленном рассказе представил Олафу Скетконунгу его неосторожное поведение и открыл, что ожидает его. После победы при острове Свольде, одержанной шведским королем, Олафом Скетконунгом, и датским, Свеном Твескеггом (Вилобородым), над Олафом Трюггвасоном Норвежским, погибшим в этой битве, часть Норвегии досталась Олафу Скетконунгу. Он, однако ж, недолго владел ею, потому что норвежский принц, Олаф, сын Харальда Гренландца, вскоре овладел всей Норвегией и провозгласил себя королем ее. Он долго был в морских походах в Западной Европе и, приплыв с флотом в Швецию, вошел в озеро Меларен, производил опустошения по берегам и сжег Сигтуну. Олаф Скетконунг запер единственный пролив из Меларена, Стоксунд, и собрал флот для нападения на неприятеля. Но Харальдсон прорыл в другом месте канал и ушел в Норвегию, откуда выгнал подчиненного Олафу ярла. Олаф был сильно раздражен на него и не хотел заключать с ним никаких договоров, хотя жители Швеции, особливо вестготландцы, весьма много страдали от войны обоих королей. Они принудили своего ярла заключить перемирие с норвежским королем и уговорить его, чтоб он предложил мир Олафу и просил у него руки его дочери, принцессы Ингигерды. Королевна изъявила согласие, но Олаф отказал наотрез. Наконец, убежденный представлениями альтинга, он обещал исполнить желания короля Норвежского, однако ж не сдержал слова и выдал Ингигерду в Россию, за русского князя, Ярослава Великого. Против воли получил Олаф Харальдсон другую его дочь, Астриду, мать которой была военнопленная и притом вендского (славянского) происхождения.

Жители Вестерготландии были чрезвычайно недовольны Олафом и в то же время боялись его мщения. Тогда лагман Эмунд, хитрый и умный человек, задумал низложить Олафа: повсюду, где ни приходил он, описывал его народу как вероломного и честолюбивого короля. Везде его слушали. Привлекши на свою сторону многих значительных людей, он отправился в Упсалу. Олаф сидел посреди членов верховного суда, окруженный толпой народа, и разбирал тяжбы, Эмунд вошел, поклонился и приветствовал Олафа. Посмотрев на него, Олаф отвечал на приветствие и спросил о новостях. Эмунд сказал, что новости у готов маловажны, потому что у них не случилось ничего замечательного, кроме одного случая с Атте Дольске в Вермландии: он считался лучшим охотником; с лыжами и с луком, пошел он однажды в лес и так счастливо охотился, что нагрузил дичью полные лыжи, но на возвратном пути домой, заметив векшу, стал стрелять в нее и гонялся за ней до самой ночи. Ночью поднялась метель: в темноте он не мог отыскать свои лыжи и потерял свою добычу. Эту новость Олаф нашел незамечательной.

Эмунд продолжал рассказывать, как в недавнее время Гауте Тофасон с пятью военными кораблями отплыл из устья Готы и вскоре встретил пять больших датских купеческих кораблей: четырьмя из них он овладел, но, погнавшись с одним кораблем за пятым, ушедшим далеко в море, был застигнут жестокой бурей, его занесло далеко в Лессе, где он погиб, и в то же время появились 35 датских купеческих кораблей, которые овладели его добычей; все люди его были перебиты. Так досталось ему за жадность. Олаф, нимало не подозревая, что в этих вымышленных рассказах кроется тайный намек, спросил наконец Эмунда, зачем он пришел к нему. "Я пришел, - отвечал Эмунд, - получить решение в одном затруднительном деле, в котором наши законы отступают от Упсальских. У нас было двое людей, равно благородного происхождения, но различные по состоянию и по свойствам; они завели между собой тяжбу по имуществу и причинили много вреда друг другу; но тот, кто был богаче, потерпел менее. На альтинге присудили, чтобы богатый заплатил бедному все убытки; а он заплатил так, что молодого гуся отдал вместо старого и поросенка вместо свиньи. За фунт чистого золота он дал только полфунта, а остальное добавил землей да глиной и все еще жестоко грозил противнику. Как решишь ты это дело, король?" Король решил так, что он должен заплатить все по приговору и еще втрое против того королю. Если же приговора не исполнит в течение года, то осуждается в ссылку, а его имение разделяется между королем и противной стороной. Эмунд просил советников короля быть свидетелями этого приговора, раскланялся и ушел.

Но Олаф, начавший уже подозревать, в чем дело, на следующее утро вполне понял, что Эмунд намекал на его поступок с Олафом Харальдсоном. Он собрал на совещание старцев, хотел позвать также и Эмунда, но этот еще накануне уехал. "Скажите мне, добрые вожди, - обратился Олаф к своим советникам, - что значит эта тяжба, о которой рассказывал мне вчера Эмунд?" Вожди отвечали, что пусть Олаф сам подумает, нет ли тут какого тайного смысла. Олаф сказал, что, вероятно, Эмунд под именами двух тяжущихся разумеет его и Олафа Дигре. Когда вожди подтвердили это, Олаф продолжал: "Нас рассудили на Упсальском тинге; но мог ли он сказать, что я отдал молодого гуся вместо старого, поросенка вместо свиньи и половину золота дополнил глиной?" Один из вождей, Арнвид Слепой, отвечал: "Ты обещал выдать за Олафа Дигре дочь свою, Ингигерду: она принцесса и принадлежит к древнему упсвейскому роду, самому знатному на Севере, потому что его родоначальниками были боги. Но норвежский Олаф получил вместо нее Астриду, хотя также королевскою рода, но мать ее раба и притом вендского племени. Правда, он принял ее с благодарностью, но ведь есть же разница между королями, и норманна никак нельзя сравнивать с упсальскими властителями. За то должны мы благодарить богов, видя, в том ясное знамение их небесного покровительства своим потомкам, хоть нынче и начинают забывать это верование". Арнвид сказал это с теплым сочувствием к преданиям старины, живо представляя себе опасность, собиравшуюся тогда над царственным домом королей Упсалы.

Олаф Скетконунг не предчувствовал никакой опасности, но ясно понял смысл Эмундова рассказа; это заставило его подумать и о других рассказах Эмунда и спросить, что значит происшествие с Атте Дольске. Торвид Косноязычный отвечал: "Слово Атте означает сварливого, упрямого, коварного, а Дольске - дерзкого, безумного"; третий вождь, Фрейвид Голубь, объяснил, что оба слова вместе означают человека, который ненавидит тишину, стремится к мелочным, невозможным целям и опускает великие и важные. Подобным же образом поступила Тюра, супруга датского короля, Горма. Суровый Горм имел двух сыновей и очень нежно любил старшего, Канута; однажды он дал клятву убить всякого, кто первым принесет ему злую весть о смерти любимого сына. Но королева Тюра больше любила младшего, Харальда. Случилось, что этот Харальд, воротясь с морских набегов, привез известие о смерти Канута. Тюра велела обить черной материей стены королевской комнаты. Когда Горм занял свое место, все молчали. Он посмотрел на стены, удивился, что все молчат, и спросил королеву, сидевшую возле него, что такое случилось. "Ты, Тюра, - прибавил он, - распорядилась так убрать комнату?" - "У тебя, король, - отвечала она, - было два сокола, белый и черный; белый далеко залетел в пустыню; там напали на сокола стаи ворон и ощипали все его перья. Он пропал, но черный воротился и будет доставлять дичь для твоего стола". - "Итак, - воскликнул король, - надень печальную одежду, Дания! Видно, нет уже в живых моего Канута". - "Ты сказал правду", - подтвердила Тюра (S).

Аульвер, сын Хакона, норвежец, прибыл в Данию во время войны датского короля, Свена Эстридсена, с норвежским Магнусом Добрым. Один из подручников Свена, Ульф, хотел взять в плен Аульвера, но этот убил его. Спустя некоторое время Аульвер потерпел кораблекрушение на датских берегах. Тогда брат убитого Ульфа, Бьерн, хотел схватить убийцу; Аульвер убил и его; но, не видя способов убежать из Дании, он прямо пошел в королевский замок. Свен сидел за столом. Вошедши, Аульвер приветствовал его и сказал: "Вам, король, следует разбирать всякую вину. Был здесь волк (Ульф), который кусал и терзал всех, кого только мог. Я заколол его. За то хотели меня убить, говоря, что я умертвил при вашем дворе воспитанного волка, и в погоню за мною послали ручного медведя (Bjorn) и многих людей. Людям я не сделал никакого вреда, но медведя, для собственной защиты, ударил секирой в голову и убил его (T). Это дело отдаю я на суждение ваше". - "Волки, - отвечал король, - не имеют никаких прав: за них не платят и пени, если убьют их". - "Так скажу вам, - продолжал Аульвер, - что я, по несчастью, убил братьев, Ульфа и Бьерна, и теперь в руках ваших". - "Ты перехитрил меня, - сказал в изумлении король, - однако ж оставляю тебе жизнь, потому что не беру назад моего слова!"

Другой, Эрик Краснобай, прозванный так за остроумные и красные речи, разговаривая однажды с датским королем, Фроде, насказал ему всякой всячины, но в таких темных и загадочных образах, что король, сбитый совсем с толку, вскричал: "Да тут я решительно ничего не понимаю, так ты загадочно говоришь!" Эрик в ответ сказал ему: "Стало быть, я заслужил награду, коли насказал тебе с целый короб, а ты ничего не понял". И точно, все мастерство "нид-висы" заключалось преимущественно в том, чтоб наполнить свое произведение такими непонятными обиняками, обоюдными выражениями, темными и прихотливыми иносказаниями, и притом в таком искусном соотношении, что никакое остроумие не в силах было разгадать настоящий смысл оного. Вообще, норманны любили такие образы, тропы иносказания, так что требовалось особое остроумие для разгадки тайного, часто глубоко скрытого в них смысла. Они находили особенное удовольствие в подобном напряжении своих умственных способностей.

СНОСКИ:

(A) Т. е. он оставлял на поле сражения очень много убитых неприятелей.

(В) В коротких стихах, особливо в Fornyrdalag, часто перед главной буквой во втором стихе встречаются одно или многие слова без ударения, необходимые для полноты предложения: они назывались Malfylling, дополнительные предложения (Satzfullung); они не скандуются в стихе. Я не привел их в тексте. Они только доказывают искусственность в стихах скальдов.

(С) Мы привели здесь мнение немецкого ученого для того только, чтобы читателю не слишком увлекались поэзией скальдов у Стриннгольма. Она для него dulce fumus patriae. (Прим. Русского переводчика).

(D) См. всю Старшую, или стихотворную, Эдду. То же, что Тацит (Германия, 2) говорит о песнях германцев ("В древних песнопениях, - а германцам известен только один этот вид повествования о былом и только такие анналы"), может быть отнесено и к древним скандинавам.

(E) Неизвестно, кто из скальдов написал стихотворение на великую битву при Бравалле, ныне уже утраченное, но существовавшее то время Саксона (в XII веке), когда еще помнили эти стихи; Саксон говорил, что он для подобного рассказа об этой битве (Lib. VIII) пользовался древними стихами Старкада на тот же случай, одного из главных участников в этом бою, и следовал ему. Что древнее стихотворение служит основой рассказа Саксона, видно уже из того, что имена храбрых участников боя расположены в том же порядке, в каком находятся и в стихах. Большое сходство не только в именах этих войной, но и во всем ходе сражения, замечается между рассказом Саксона и стихами Сагобротта и ясно доказывает, что они почерпали свои известия из одного и того же источника.

(F) Сага об Эгиле, LIX-LXI.

(G) Сага о Харальде Серая Шкура, I. В последней главе Саги о Хаконе Добром есть прекрасное стихотворение, написанное на смерть этого короля Эйвиндом Погубителем Скальдов и называемое Hakonarmal (Сага о Хаконе Добром, XXXII).

(H) Сага об Олафе Святом, CLXXII.

(I) Сага о Харалиде Суровом, XV.

(J) Многие строфы ее действительно сохранились до нашего времени. Об упреке Харальда Тьодольву, что он рифмует простую и сложную согласную: поэтическая вольность, которую скальды дозволяли себе часто. Тьодольв очень обиделся на замечание короля и сказал: "Пусть сочиняет стихи тот, кто лучше умеет". - "Правда, Тьодольв, - отвечал король, - ты хорошо сочиняешь, но ты и довольно щекотлив относительно своего дарования".

(K) Сага о Гуннлауге Змеином Языке, XI.

(L) Wandradaskald означает поэта, с которым состязаться трудно. Этот же Халльфред Трудный Скальд жил два года в Вестерготландии, где женился на вдове вестгота Аудгисли. Он посетил в это время и Олафа Скетконунга в Упсале, написал в честь его драпу и получил за то щедрые подарки от короля.

(M) Сочинять стихи называлось yrkia, yrki, orta, а читать их - quada; это слово имело два значения - петь и говорить. Следовательно, чтений стихов состояло в поющем выразительном произношении.

(N) Сага о Магнусе Добром, XVI.

(O) Сага об Олафе, сыне Трюггви, XXXIII.

(P) "Самые верные стихотворения, по-моему, те, которые правильно прочитаны и умно объяснены" (Снорри Стурлусон, Круг Земной, Пролог).

(Q) Исландец, сын Снорри Доброго, сопровождавший Харальда в Гардарику и Миклагард, разделявший с ним все его приключения в Сицилии, в Африке и Палестине. См. Сагу о Харальде Суровом. По возвращении в Норвегию Халльдор поссорился с Харальдом и оттого удалился на свой родной остров, где, несмотря на враждебное отношение к Харальду, беспристрастно рассказал исландцам его дела и все приключения с ним в путешествиях.

(R) Hervarar saga.

(S) Jomsvikinga saga.

(T) Bragda Aulvers saga.