|
Уверенность в человеколюбии и добродетели ближнего не была чужда скандинавам. Раздоры оканчивались нередко тем, что один из соперников отдавался в руки другого, предоставляя ему назначить себе наказание. Это благородное доверие к чувству справедливости обнаруживалось в разных случаях жизни. Один исландец, Торстейн Фагре (Красивый), убил другого исландца, Эйнара, за вероломство. Отец Эйнара, с помощью Торгильса, решился отмстить за смерть сына. Торгильс пал на поединке, но Торстейн Фагре убежал и был объявлен на тинге вне закона. Спустя пять лет он воротился, пришел к отцу Торгильса, Торстейну Хвите, и положил свою голову на колени к нему: это был таинственный обряд, означавший, что он отдает жизнь в его волю. Старик отвечал: "Не хочу я твоей головы: ушам приличнее быть там, где они есть; распоряжайся моим имением, пока мне это будет угодно".
Другой исландец, Гисли Иллугесон, пришел из Исландии в Норвегию, чтобы отыскать Гьяфальда, убийцу своего отца. Гьяфальд служил при дворе короля Магнуса Барфота (Босоногого) и пользовался его особенной благосклонностью. Однажды, когда король отправился в Нидарос с дружиной, среди которой находился и Гьяфальд, Гисли, улучив удобную минуту, вдруг бросился вперед и нанес Гьяфальду смертельный удар. Это было самое тяжкое уголовное преступление. Гисли схватили, сковали, бросили в тюрьму.
В это время стояли при Нидаросе три исландских корабля; начальником одного из них был Тейт, сын епископа Гицура; число всех исландцев на трех кораблях простиралось до трехсот человек. Они собрались вместе и советовались, но не могли придумать, как им поступить в этом случае. Наконец Тейт стал говорить: "Никакой чести нам не будет, если убьют нашего одноземца и храброго солдата; но все мы видим, что опасно приниматься за это дело и что он будет стоить нам имения и жизни мое мнение таково, чтобы всем нам идти на тинг; если Гисли нельзя оправдать, то мы погибнем или выиграем наше дело, выбрав себе вождя". Все отвечали, что они согласны и выбирают его вождем. Потом отправились в баню; но в ту же минуту затрубили сбор на тинге. Тейт выбежал из бани в одном белье, с золотой повязкой на лбу; наскоро накинув на себя темно-красный плащ на белом меху, он явился к своим, которые в одну минуту собрались, чтобы предупредить подручников короля; они опрометью бросились к тюрьме, разломали ворота и вынесли оттуда Гисли, разбили его оковы и пошли с ним на тинг.
Суд начался: одни говорили в защиту виновного, другие настойчиво требовали ему строгой казни за неслыханную вину. Наконец, сам Гисли вышел вперед и просил позволения сказать несколько слов. Когда король это дозволил, он продолжал: "Я начну речь с убийства моего отца, которое совершил Гьяфальд; мне было тогда шесть лет, а брату, Тормоду, девять; мы, дети, были свидетелями убийства нашего отца. Гьяфальд грозился убить и нас, и, совестно рассказывать, государь, что рыдания задушали меня!" – "Так ты, – прервал король, – отвел себе дух дерзким преступлением?" – "Не запираюсь, – отвечал Гисли, – долго подстерегал я с кровавым умыслом Гьяфальда; два раза случай мне благоприятствовал; но один раз я не хотел оскорбить святыни храма, а в другой удержал меня вечерний колокол. Я сложил про тебя песню, король, и желал бы, чтобы ты ее выслушал". – "Если хочешь, – сказал король, – расскажи ее". Гисли наскоро прочитал стихи свои, потом, обратясь к Тейту, сказал: "Много смелости вы показали; но я не стану долее подвергать вас опасности, отдаюсь во власть короля и несу ему свою голову". Сказав это, он снял с себя оружие, подошел к королю и положил голову на его колени, говоря: "Делайте с нею, что вам угодно. Буду благодарить вас, если меня простите и возьмете в свою службу, какую найдете для меня приличнее". – "Возьми назад свою голову и садись за стол на место Гьяфальда, подкрепи себя пищей и исправляй его обязанность!"
Подобным же образом добыл себе дружбу и покой и Торкель, сын Анундов, у великодушного и могущественного ярла Торфинна на Оркадских островах. Торкель лишил жизни Эйнара Рагнмундура, брата Торфиннова, и однажды, нежданно явившись к ярлу, когда он сидел у себя и пировал, положил свою голову на его колена и сказал, что он может делать с ним, что ему угодно. Это подействовало на ярла, он принял его как своего знакомого и совершенно, простил его (А).
Благородный образ мысли норманнов не дозволял вредить тому, кто беззащитный вверялся добровольно их благородству. Положившись на такое великодушие, сын норманна Кетилля Раумюра, 19-легний Торстейн, достал себе руку и сердце Тордис, дочери одного готского ярла.
В Норвегии, в лесу между Раумсдалем и Упландией, жили разбойники: дорога в этом месте была чрезвычайно опасна. Торстейн хотел отличиться славным подвигом и пошел туда, чтобы положить конец разбойникам. Он нашел тропинку, которая вела с большой дороги в чащу леса. Идя по ней, он пришел к большому, хорошо выстроенному дому, вошел в комнаты и увидел в них огромные ящики и много разного имущества. Там стояла кровать, гораздо больше обыкновенных кроватей; казалось, что человек, спавший на ней, был исполинского роста; она покрывалась прекрасным одеялом; стол, находившийся в комнате, накрыт был чистой скатертью и уставлен вкусными кушаньями и дорогим вином.
Под вечер он услышал сильный шум, и в комнату вошел великан, прекрасной и мужественной наружности. Он развел огонь, умылся, вытерся чистым полотенцем, отужинал и лег спать. Торстейн, притаившись за сундуками, молча, видел все это, и когда великан улегся и крепко заснул, он, тихонько подкравшись, взял его меч и изо всей силы поразил его в грудь. Великан быстро приподнялся, схватил Торстейна, притащил на постель и положил его между собой и стеной. Спросив Торстейна о имени и роде, он сказал: "Всего меньше я заслужил смерть от тебя и твоего отца, потому что никогда не сделал вам никакого вреда. Ты поступил слишком опрометчиво, а я слишком долго медлил покинуть такой образ жизни. Теперь ты в моей власти: я могу пощадить тебя или убить; но если поступлю с тобой, как ты стоишь, то некому будет рассказать о нашей встрече. Кажется, лучше будет, если оставлю тебе жизнь. Меня зовут Йокуль, я сын ярла Ингемунда из Готаланда. Подобно всем знатным людям, я старался нажить себе богатство, но не совсем честным образом и уже решался удалиться отсюда. Если думаешь, что я делаю благодеяние, оставляя тебе жизнь, то ступай к моему отцу, постарайся наедине поговорить с моей матерью, Вигдис, и расскажи ей этот случай. Скажи ей мое нежное, сыновнее прошение и проси, чтобы она вымолила тебе у ярла безопасность и дружбу и убедила его выдать за тебя мою сестру, Тордис. Ты отдашь ей и это золотое кольцо; оно уверит ее, что я нарочно послал тебя. Смерть моя принесет ей много горя, но надеюсь, что тебя ожидает счастье. Если будут у тебя дети и внуки, не дай умереть моему имени: слава, которой ожидаю себе от того, будет мне наградой за великодушие к моему убийце. Вынь меч из моей раны, и наша беседа кончена".
Торстейн вынул меч, и Йокуль в ту же минуту умер. Воротясь в отцовское поместье, Торстейн сказал однажды отцу, что он отправится на восток в Готаланд к ярлу Ингемунду, как обещал Йокулю. Кетилль Бонде советовал ему не ездить, но Торстейн отвечал: "Сдержу свое слово, хотя бы это стоило жизни". Он пошел в Готаланд и явился на двор ярла, утром, когда ярл, по обычаю знатных людей, отправился на охоту. Торстейн со своими спутниками вошел в столовую. Вскоре вышла туда жена ярла и, заметив чужих людей, спросила, откуда они. Ответив ей, Торстейн изъявил желание говорить с ней наедине.
Она ввела его в другую комнату. "Я приношу тебе весть о смерти сына твоего, Йокуля". – "Печальна твоя весть, – отвечала Вигдис, – но я всегда ожидала такого конца злодейской и беспутной жизни моего сына. Но что заставило тебя пуститься в такой дальний путь с этой печальной вестью?" – "Многое", – отвечал Торстейн и откровенно рассказал ей все происшествие. "Ты очень дерзок, – сказала Вигдис, – верю, что все это случилось точно так, как говоришь, и если Йокуль оставил тебе жизнь, то мое мнение то же, чтобы ты оставался жив, потому что тебя любит счастье; по просьбе Йокуля я скажу ярлу о твоем деле; между тем спрячься".
Когда ярл возвратился, Вигдис подошла к нему и сказала: "У меня есть новость, которая касается нас обоих". – "Не кончина ли сына Йокуля?" – спросил ярл "Так", – отвечала она "Он умер не от болезни?" – "Ты угадал, – отвечала Вигдис. – Он убит и много мужества обнаружил в последние минуты. Он пощадил жизнь своего убийцы и послал его сюда, в наши руки, с своим кольцом и желанием, чтобы ты оставил посла в безопасности и простил ему преступление, как оно ни велико. Может быть, этот человек будет подпорой твоей старости, если примешь его в родство и выдашь за него дочь нашу, Тордис; а это последняя воля Йокуля, который надеялся, что ты не отвергнешь его предсмертной просьбы. Как верно этот человек держит данное слово, можешь видеть из того, что он от родного очага отправился во власть врагов. Вот кольцо, присланное Йокулем". И с этими словами она подала ярлу кольцо.
Ярл, глубоко вздохнувши, сказал: "Твоя речь длинна и дерзка; ты хочешь, чтобы я оказал честь убийце моего сына, заслужившему скорее смерть, нежели дружеский дар!" – "Надобно принять в уважение два обстоятельства, – продолжала Вигдис, – во-первых, желание Йокуля и доказанную верность этого человека, потом твою дряхлую старость: тебе необходим помощник, а он на то очень способен. Если Йокуль оставил ему жизнь, хоть и мог бы убить его, если поступок этого человека счастливо сошел ему с рук, то для нас великая победа, когда мы, подобно умершему сыну, помилуем нашего ужасного злодея; в противном случае стыд нам, если сделаем зло тому, кто добровольно отдался в наши руки". – "Ты усердно защищаешь его, – продолжал ярл, – замечаю, что он тебе понравился; хочу и я взглянуть на него, чтобы узнать, обещает ли его наружность что-нибудь доброе; многое зависит от того, как он покажется мне".
Торстейн был введен и представлен ярлу. "Мое дело, – сказал он, – совершенно в ваших руках: вы знаете, зачем я пришел сюда; прошу у вас мира, но не боюсь, на что бы вы против меня ни решились; впрочем, вожди обыкновенно дарят жизнь тем, кто отдается во власть их". – "Ты мне нравишься, – отвечал ярл. – Оставляю тебе жизнь и, в наказание за убийство моего сына, ты заступишь на его место, если останешься у меня, потому что наружность твоя много обещает, да притом и неблагородно нападать на того, кто сам отдался в наши руки". – "Благодарю вас, – отвечал Торстейн, – и обещаю оставаться с вами, пока вы живы; но когда вас не будет, едва ли ваши люди вверят мне должность вождя, да и кроме того, каждый идет своей дорогой". Ярл согласился с ним; по его смерти Торстейн воротился в свою вотчину, в Раумсдаль, в Норвегии (В). Тот же Торстейн, уже в глубокой старости, предчувствуя близкий конец, прекрасно сказал своему сыну, Ингемунду: "Всего больше меня радует то, что я никогда в моей жизни никому не сделал несправедливости".
Ингемунд, по смерти отца, приехал в Исландию, где сделался весьма значительным человеком. В его старости пришел к нему старый друг его, Сэмунд, и сказал: "Меня навестил человек, о котором идет молва, что он зол и что трудно ужиться с ним; но он мне родня, его зовут Гроллейф; я просил бы тебя принять его с матерью к себе и дать им приют". – "Об этих людях, – отвечал Ингемунд, – точно идет дурная молва, а потому мне не хотелось бы принимать их; но чтобы не оскорбить тебя отказом, я как-нибудь приноровлюсь к ним, хоть и не предвижу ничего доброго, потому что сыновья мои никому уступать не любят".
Гроллейф был человек упрямый и беспокойный; несколько лет спустя Ингемунд принужден был удалить его из дома и отвел ему в жилище другой. Однажды между сыновьями Ингемунда и Гроллейфа завязалась ссора на рыбной ловле; старый Ингемунд, в сопровождении одного раба, поехал разнять их; но, когда спускался с пригорка к реке, Гроллейф бросил в него копьем и ранил его. Старик не обнаружил боли; когда же сыновья разошлись, он поехал домой и сказал рабу, его провожавшему: "Ты долго и верно служил мне, исполни же мое приказание: поди к Гроллейфу и скажи ему, что мои сыновья, как я надеюсь, еще до рассвета потребуют у него крови отца, так я советую ему сейчас же скрыться; его смерть не отмстит за меня, а долг велит мне защищать того, кому я дал приют в своем доме". Вошедши с помощью раба в комнату, он сел в свои кресла, запретив подавать огонь до возвращения сыновей. Когда они пришли и осветили комнату, то увидели, что старик сидел мертвый с копьем в теле.
Йокуль, один из сыновей, смелый и вспыльчивый, сказал: "Это ужасно, что такой честный человек погиб от руки такого негодяя. Сейчас же пойдем и убьем Гроллейфа!" – "Ты слишком мало знаешь доброе сердце нашего отца, – отвечал другой сын, умный и кроткий Торстейн, – если не подумал, что он постарался спасти своего убийцу. Надобно поступить не горячась, а подумавши. Пусть будет нашим утешением, что у нас был отец, нисколько не похожий на Гроллейфа, за что Создавший солнце не лишит его небесных наслаждений" (С).
Такое же благородство духа показал и Аскель Годи. В одной битве он предостерег неприятельского вождя не слишком вдаваться в опасность. Но как этот не послушался и был убит, то один из близких родных его искал случая отомстить. В то время, как Аскель ехал в санях позади своих, он нанес, ему смертельный удар. Старый Аскель не сказал никому, что ранен, до тех пор пока не скрылся убийца, потом убеждал детей не мстить за него (D).
Такое благородство души в то время, когда месть, по общему мнению, считалась необходимой, доказывает, что скандинавы уважали добродетель и сочувствовали всему; прекрасному и благородному в жизни. Когда святые требования кровной мести и сильный гнев не делали их страшными, они были честны, благородны, человечны. Встречались люди, так хорошо владевшие собой, что никогда не увлекались гневом на какое-нибудь необдуманное дело. "Харальд Харфагр, – рассказывает его сага, – в минуты раздражения старался успокоиться сначала и потом уже хладнокровно обсуживал дело". Так поступил и Эйнар Тамбаскельфер, когда Халльдор Сноррасон убил его родственника, Кале: "Я последую, – говорил он, – разумному совету моего названого сына, Магнуса Олафсона, и дам пройти гневу. Когда гнев пройдет, в спокойном духе часто находим, что следовало бы поступить не так, как поступили".
Рассудок и осмотрительность в словах и поступках особливо требовались от всех достойных и значительных людей. "Большой недостаток, – говорили, – для человека, если нет у него рассудительности". Верили, что мудрому удается все, потому что он рассматривает всякий предмет по его природным качествам, рассуждает и находит легко, как следует поступить, "Ты очень счастлив, – говорит Олаф Дигре Сигвату-скальд, – и немудрено: счастье – спутник мудрости; странно только вот что: безрассудные предприятия нередко удаются".
Доброе имя и слава было целью всей жизни норманна. Еще нынче возбуждает участие прекрасная поговорка в Речах Высокого: "Знаю одно, что вечно бессмертно: умершего слава". Эта мысль была путеводительницей скандинавов во всяких предприятиях. Не столько боялись смерти, сколько названия нидинг, трус, клятвопреступник. Нарушение обетов верности считалось гнусным; по тогдашнему мнению, страшное возмездие постигало за лицемерную клятву: "Ложно не клянись; страшны оковы для вероломных: эти люди очень несчастны".
Обман был неслыханным преступлением; говорить ложь считалось недостойным делом для свободного человека; лжеца ожидала такая же казнь, как и клятвопреступника: "Какое бывает наказание людям, когда они обманывают друг друга? Жестокие казни посылаются им в мелких водах Вадгельмира: они нескончаемы для обманщика". Норманны были так уверены в неизбежности наказания за вероломные, низкие поступки, что превратности судьбы и бедственная кончина злодеев считались посещением богов-мстителей. "С ним случилось то же, – говорили о сильном Хаконе, ярле из Норвегии, – что случается и со многими. Когда настал час казни, избежать его трудно" (Е); или: "Злым замыслам злой и конец" (F). В залог святости обещаний и договоров не требовали ничего другого, кроме рукобитья и честного слова, которого нарушение навлекало величайший позор на виновного.
Обхождение было открытым и прямодушным; притом соблюдали приличие и вежливость, которая состояла не в кудреватых словах без смысла и не в пустой лести, а в строгом достоинстве и взаимном уважении. Насмешка над незнакомыми считалась постыдным делом, за которое тролль отрывает язык (G). Находили также дурным раздражать вспыльчивых; в числе многих житейских правил, заключавшихся в пословицах, было следующее: "Кто поумнее, тот и уступи!"
В сагах также встречаются прекрасные доказательства того, что норманны, на себе изведавшие невзгоды и счастье, горе и радости, имели уважение к чужим несчастьям и печалям. Халльфред Вандрадаскальд и Грис, знатный человек, оба исландцы, вызвали друг друга на поединок. Между тем Халльфред получил известие о гибели Олафа Трюггвасона: это до того поразило его, что он в сильном горе бросился на постель и не хотел идти на поединок. Люди Гриса говорили, что это покроет стыдом Халльфреда. "Нет, – отвечал соперник его, – не в такой милости, как Халльфред у короля Олафа, был я у короля в Миклагарде (Греции). Но его падение казалось мне важном событием: только тот, кто сам лишился государя, понимает голос горячей привязанности к нему. Теперь я считаю за лучшее не сражаться с Халльфредом и согласен отдать наше дело на решение Торкеля". Считалось неприличным заводить речь с кем-нибудь о его несчастьях и пробуждать в нем печальные воспоминания: лучше хотели подать ему руку помощи, потому что, по понятиям скандинавов, кто расспрашивает несчастного о его бедах, обязан и пособить ему. В священную обязанность также вменяли себе поднимать на полях неизвестных умерших, какой бы смертью они ни умерли.
Вообще, в скандинавах замечается какая-то готовность на услуги, особливо к родным и друзьям: главный из советов, которые Брюнхильд дает Сигурду, поучая его житейским правилам, состоит в том, чтобы у него ничего не было на совести против родных и он не спешил отмщать им за какие бы то ни было несправедливости. Норманны труднее всего переносили обиды и насилия, а особливо принуждения. Олаф Трюггвасон хотел обратить в христианскую веру нескольких исландцев, пришедших в Норвегию. По этому случаю они имели совещание; один из них, Кьяртан, сказал: "Никто не может принудить меня, пока я ношу оружие. Низко для храброго быть убитым безвинно, как дикий зверь; если смерть неизбежна, по-моему, гораздо лучше совершить сначала какой-нибудь знаменитый подвиг, которые долго будет жить в памяти людей". Он предложил два условия: или добровольно подчиниться всем приказаниям Олафа, во избежание понудительных мер со стороны его, или, если он решится употребить насилие, сжечь его вместе с домом. "Мы, исландцы, – говорил тот же Кьяртан Олафу Трюггвасону, – подобно предкам нашим, любим, чтобы нас убеждали кротостью, а не суровостью" (Н). Кто хотел такого рода людей склонить на свою сторону, должен был действовать доводами, которые бы имели влияние на их ум и сердце. В образе их понятий заметно великодушие, великая и свободная душа, здравые мысли и прекрасные основания для высшего образования. Впрочем, в разгар войны и у них, как у Ахилла и Давида, молчало чувство человечности.
Отличительной чертой тех времен служит так называете братанье норманнов89. Юноши, вместе проведшие детство, воины, сходные свойствами, силой, мужеством и знанием воинских упражнений, становились искренними друзьями и заключали союз, столь же неразрывный и прочный, как братская любовь. Это значило клясться в братской дружбе, что совершалось с торжественными обрядами: вырезали два пласта из дерна проставив концы их лежащими на земле, средину пластов подпирали копьями: в знак верности до самой смерти, подходили под эти пласты (I), обрезывав ли себе руку и спускали кровь в рыхлую землю дерна, потом вместе прикасались к земле и крови и, став на колени, произносили братскую клятву и призывали в свидетели всех богов; наконец, вставали и подавали друг другу руки, что у норманнов обыкновенно почиталось последней скрепляющей формулой всяких договоров.
Добродетель и храбрость уважались тогда даже в самых врагах; нередко случалось, что воины, не могшие одолеть друг друга на поединке или в морском сражении, получали высокое понятие о взаимной храбрости и клялись в вечном братстве, так что из смертельных врагов обращались в неизменных друзей.
Сильный Хакон, ярл из Норвегии, питал непримиримую ненависть к некоторому Харальду за его преступления и не только объявил его вне закона и выгнал из страны, но и поручил одному из своих смелых воинов, Сигмунду, принести к нему голову Харальда. Сигмунд отправился с восемью кораблями. Напрасно проездив целое лето, он встретил наконец Харальда возле острова Энглси. Условились на другой день сражаться, а до того времени не беспокоить друг друга. Бой начался с восходом солнца, продолжался весь день, но к вечеру оставался нерешенным. Положили возобновить его на другой день.
Тогда Харальд предложил мир, дружбу и братство; все войско изъявило радость, и Сигмунд, несколько подумав, согласился. Поровну разделили добычу, сделанную каждым, и до самой осени вместе продолжали набеги. Сигмунд предложил потом названому брату ехать с ним в Норвегию, к Хакону-ярлу. Харальд знал обещание, данное Сигмундом ярлу, но, веря клятве нового брата и полагаясь на его защиту, он ни минуты не колебался отдаться в руки своего лютого врага.
Прибыв в Норвегию, Сигмунд пошел один к ярлу, который сидел за столом, уставленном винами, и очень дружески принял его. Сигмунд рассказывал много о своей поездке, но ничего о Харальде. Ярл наконец спросил о нем. Сигмунд передал все происшествие, просил безопасности для названого брата, ручался за его будущее поведение и предлагал денежную пеню за его проступок. Ярл, сильно рассерженный, отказал ему наотрез. Сигмунд в гневе вскочил с места, сказав, что он не останется долее ни у ярла, ни в его области, и ушел с угрозой, что дорого продаст жизнь Харальда. "Сигмунд рассержен, – сказал ярл. – Но потеря для нас и королевства, если мы лишимся такого человека. Воротите его: нам надобно помириться". Сигмунд воротился. Ярл исполнил его просьбу, и Харальд мог безопасно жить в отцовском поместье.
Названое братство, было союзом людей, давших взаимную клятву во всех приключениях и опасностях боевой жизни и во всех случаях гражданского быта защищать друг друга и никогда не заводить между собой ссор. Вместе делали они морские набеги, в схватках с неприятелями ставили рядом свои корабли; если же оба находились на одном корабле, то один всегда был Stambo другого, т. е. становился впереди, возле мачты, где происходила самая жаркая битва.
Всегда делили они труды и опасности, добычу и славу; если после многих походов накопляли богатства и возвращались к спокойной жизни, то старались по возможности жить ближе друг к другу. Когда один приходил в бедность, другой с радушием разделял с ним свое богатство; во всех трудных случаях они пособляли друг другу советом или делом, у них была одна душа, одно чувство, одна воля. Если кому-либо из них предстояло опасное предприятие – мщение за смерть родственника сильному убийце, или угрожали ему враги, или он был объявлен вне закона, названый брат всеми силами помогал ему и разделял с ним все опасности; если же дряхлость не позволяла ему владеть секирой, то его сыновья должны были спешить на помощь другу.
Так поступил старый Ньяль, когда узнал опасность путешествия, предпринимаемого его другом, Гуннаром. Он приказал сыновьям ехать с ним вместе, хоть и знал, что они при этом могут поплатиться жизнью. Но благородный Гуннар не принял предложения, сказав: "Я слишком много обязан тебе и не допущу, чтоб сыновья твои за меня погибли".
Ничье мщение не было вернее и неотразимее мщения названого брата, если убивали его друга, потому что обязанности названых братьев почитались священнее сыновних. Сага передает нам эти понятия старины, рассказывает об отношениях короля Ньерве и Викинга-ярла. Они были назваными братьями. Сыновья короля напали на сыновей ярла, но были побеждены и убиты, кроме одного, Йокуля, который спасся; он опять собрал своих людей, чтобы отмстить Викингу и всему его семейству за павших братьев; но старый Ньерве запретил это и с угрозой сказал сыну: "Я сам пойду на помощь Викингу: если ты убьешь его, я также не пощажу тебя, чтоб не сказали о Ньерве, что он нарушил клятву, данную другу" (J).
То же заставляет сага говорить Гуннлауга отцу своему, Кетиллю: "Ты хочешь безвинно истребить сыновей Торгрима. Но мы говорим тебе: прежде чем это исполнится, мы явимся наносить вам удары, потому что участь братьев должна быть одинакова". – "Тяжело, – отвечал Кетилль, – сражаться с родными детьми". Он очень сердился, однако ж сделал, как хотели дети, для избежания войны с ними (K).
Нарушить верность названому брату, а еще более – поступить с ним неприязненно, почиталось бесчестьем и приписывалось, внушению враждебных сверхъестественных сил или неизбежному определению злого рока; так, когда Хедин, названый брат Хегни, пришедший в неистовство от волшебного зелья Гендула, несколько раз высказывал свой умысел на Хегни, то дочь последнего, Хильдур, сказала ему: "Ты не в силах поступить иначе: в тебе действует другая воля".
Долго происходили неудовольствия между назваными братьями, Болли и Кьяртаном, в Исландии; но только частые взаимные оскорбления и сильные внушения жены, угрожавшей разводом, заставили наконец Болди идти с своими деверьями для нападения на Кьяртана, когда он будет возвращаться из своего новокупленного поместья. Кьяртану советовали не ездить с небольшой дружиной: с ним были только двое товарищей; но он не боялся родных Болли, "а брат мой, – он прибавил, – не будет моим убийцей". Болли поместился на пригорке: родные подозревали, что он нарочно выбрал такое место, чтобы предостеречь Кьяртана, и, будто шутя, свели его с пригорка. Кьяртан явился; родные Болли и люди, бывшие с ним, в числе восьми человек, напали на него, но сам Болли оставался праздным зрителем битвы и не принимал в ней участия. Несмотря на неравенство сил, Кьяртан оборонялся храбро и многих убил; противники находились в крайности, сердились на бездействие Болли, всячески раздражали его и говорили, что они все погибнут от Кьяртана, если он теперь ускользнет от них. Болли подошел к Кьяртану с мечом. "Ты, видно, решился на недостойное дело, брат, – сказал последний, – так лучше умереть от твоей руки, нежели самому убить тебя". С этими словами он бросил меч и не сделал никакого движения для зашиты. Болли, не отвечая ничего, ударил его мечом Гейррмундовым, потом бросился в объятья умирающего брата и тотчас раскаялся в своем деле (L).
Такие преступления против законов братства редко встречаются в сагах: они считались неслыханными. Чаще видим примеры благородного соревнования братьев во взаимных пожертвованиях и черты такого самоотвержения, что, если один из них умирал, другой не хотел пережить его. Когда Эйвинд Серкнер в Исландии узнал о смерти Ингемунда, то сказал одному своему приемышу: "Ступай и расскажи другу, Гаутреку, что увидишь теперь: полагаю, что и он последует моему примеру". Он вынул из-под плаща меч и умертвил себя. Гаутрек, услышав о том, сказал: "Друзья Ингемунда не должны жить долее. И я поступлю по примеру брата Эйвинда". Сказав это, он закололся (M).
"Вместе жить, вместе умереть" – любимая поговорка названых братьев. Эта неразрывная дружба храбрых, служившая отрадой и защитой в разных превратностях жизни, составляет самый обильный предмет рассказов в сагах. Тогдашнее время бессилия государственной власти и ненадежной общественной безопасности придавало особенный, самобытный оттенок такой дружбе. Ей помогали одинаковые занятия, образ мысли, нравы, привычки, воспитание. Разнообразие предметов и отношений в то время еще не разделяли деятельности душевных сил Глубокие и сильные впечатления были доступнее сердцу. Жизнь была ближе к природе. Наша образованность больше говорит уму, нежели сердцу.
Подобно дружбе, и ненависть норманнов не знала пределов. Всякий, дороживший уважением других, не мог хладнокровно сносить обиды или оставлять без отмщения смерть друга либо родственника. Слабость и робость вовсе не годились в те времена. Немного мужества и мало утешения ожидали от того, кто никогда не видел крови. "Никогда не видать человеческой крови" было позорным, упреком для мужчины. Даже в детских играх не могли терпеть мальчиков, не убивших хотя бы одного зверя. Эгиль Скаллагримсон на 12-м году жизни убил уже двух человек (N); тех же лет был и Торкель Крафла, когда умертвил Торкеля Сильфа из Хельгиватна в Исландии (О). Такие вспышки горячности в детях нравились больше слабой боязливости, не предвещавшей никаких храбрых подвигов. Обыкновенно говорили: "Лучше бейся с врагами, а не будь труслив!" "Храбрым не станет стареющий воин, коль в детстве был трусом" (Р). Оттого-то кровь лилась нередко за самые неважные оскорбления и одно убийство вызывало другое, как возмездие.
Но этим людям незнакомо было коварное злодейство и всякое дело, носившее образ робкой жестокости. Они могли изрубить врага, но не безоружного, и тайное убийство причислялось к делам бесчестным. Кто не делал явно своих дел и не подвергал себя их последствиям, тот навлекал на себя неизгладимый стыд; по крайней мере, необходимо было, чтобы убивший другого покидал свой меч в его ране: в то время оружие не принадлежало еще к числу туземных изделий, и по мечу легко можно было узнать убийцу; тогда вынувший из раны меч становился мстителем убитого.
В некоторых только случаях, если убитый пользовался общим уважением или был знатного рода, полагали, что его убийство должно быть искуплено смертью многих; в противном случае, мщение падало только на убийцу и одного из близких его родных; хотя и знали, что мстители растут в юных детях убитого, однако ж не любили заносить оружие на грудь младенцев. Мудрая Брюнхильд советует своему любимому, Сигурду, никогда не воображать себя в безопасности от потомков убитого, потому что "всяк вырастает в его юном сыне, хоть и укрощен деньгами". Мужу своему, Гуннару, говорит так: "Пусть сын идет путем отца; волчатам не долго везет счастье; для всякого мщение тем легче, а примирение тем медленнее, что сын жив". Но, хотя в сагах встречаются иногда примеры, что по убийстве отца стараются каким бы то ни было образом избавиться и от сыновей, чтобы обезопасить себя от мщения их, однако ж это принадлежало к числу поступков не только редких, но и имевших причину обыкновенно в других самолюбивых видах, например, когда присваивали королевство и сокровища убитого, то старались обеспечить для себя награбленное добро умерщвлением наследников.
Мщение норманнов не было так кровожадно и не доходило до такой ужасной степени, как на Востоке; оно основывалось у них на чувстве справедливости и требовало одного возмездия. Бывали примеры, что все жители одного двора вместе сжигались; но так обыкновенно поступали разбойники и дикие викинги; Когда мстители искали преступника в доме, то приказывали удаляться оттуда (Q) женщинам и детям; нападение на безоружных и беззащитных почиталось злодейским и постыдным делом.
Когда Греттир, высокорослый и сильный исландец, услышал, что Свейн-ярл выгнан из Норвегии и вместо него царствует Олаф Харальдсон, или Толстый, он, с другими молодыми исландцами, поплыл на купеческом корабле в Норвегию поискать себе счастья у короля. Пристали у Хердаланда и оттуда поплыли в Трондхейм. Ночью поднялась сильная буря: едва-едва прибились к берегу; люди, бывшие на корабле, погибали от холода. На другой стороне бухты увидали огонь, и купцы просили Греттира, чтобы он, как человек сильный и искусный на все, переплыл через бухту и достал огня. Он исполнил просьбу, подошел к дому, вошел в него и схватил горящую головню. Увидав великана, явившегося так неожиданно, жители дома сочли его за привидение и стали бить чем ни попало. Он защищался горящей головней, которую взял из очага, и счастливо ушел с нею к своим спутникам. Они похвалили его отвагу. Когда же на другой день нашли, что дом на берегу бухты сгорел, и открыли сожженные кости людей, родилось подозрение, что Греттир сжег дом со всеми людьми: товарищи прогнали его, как величайшего злодея. Он отправился к королю Олафу и просил, чтобы король защитил его от этой дурной молвы, которая шла про него (R).
Сила против силы и удар за удар было житейским нравом норманнов. Они могли вырезать красного орла (S) на спине врага, но причинить насилие слабому или умертвить его считалось постыдным. В набегах на чужие земли они свирепствовали с огнем и мечом, однако ж не убивали грудных младенцев и не искали удовольствия и славы в изобретении новых мук и страданий.
Воровство почиталось особенно гнусным пороком. Исландец Горд очень сердился, что названый его брат, Гейр, воровал: "Грабить, – сказал он, – гораздо лучше" (T). Обычай викингов, говорили, таков, чтобы доставать себе богатство грабежом и хищением, но укрываться после этого – похоже на воровство. В одном походе в Куронию исландец Эгиль взят был в плен поселянами; ночью удалось ему вырваться; он освободил также своих единоземцев вместе с несколькими датчанами и с большой добычей отправился назад на корабль; но на дороге вообразилось, что он поступил как вор, а не как викинг, чтобы не сказали о нем того, он поспешно воротился, зажег шинок, где пили его враги, прокричал свое имя и потом погубил их огнем и железом (U).
Вообще гнушались всякими поступками, обличавшими лукавство, робость и низость. Везде хотели видеть неустрашимость и мужество, величие и силу. "Орлы поражают прямо", – говорили в те времена. Добро и зло проистекало из одного и того же источника. Чрезвычайная щекотливость относительно чести, вооружавшая норманна на отмщение несправедливостей и обид, делала его страстным искателем славы, великого имени, честного одобрения; тот же мстительный дух, не знавший никаких препятствий, не давал ему также уклоняться от исполнения данного слова, а сила и твердость духа хоть и исключали всякое чувство сострадания, зато не допускали излишней чувствительности, которая могла бы останавливать норманна в тех случаях, когда он сознавал себя справедливым В ненависти, в мщении, в дружбе норманны действовали очень сильно. Когда насилие и обида возмущали самые святые чувства их или когда военный пыл овладевал ими, они были страшны. У них были свои пороки и недостатки; мы также имеем свои. Они не скрывали их; мы в этом отношении гораздо искуснее скандинавов. Вся разница состоит в неодинаковых понятиях, образе и порядке жизни. Дома они были прекрасные и рассудительные отцы семейств: порядок, простота, нравственность не покидали их домашнего быта.
Молодые люди не были равнодушны к женской красоте. Столь же доступные для любви, как и для дружбы, скандинавы приносили прекрасному полу такие жертвы, каких нельзя бы и ожидать от того времени; похвала и любовь красавицы были сильным побуждением к подвигам. Ее благосклонность, как награда храбрости, составляет главную черту северных богатырских песен. Для нее норманны пускались в самые отчаянные предприятия; считалось особенной славой достать себе жену каким-нибудь отважным подвигом.
Существовал такой обычай на пирах, что воины, разгоряченные крепким пивом, между разными обетами за кубком, клялись достать себе славную красавицу или погибнуть в случае неудачи. Нередко случалось, что любовник, не успевший снискать расположение родственников своей милой, покидал свой город, убегал с нею в лес и селился в глуши. Следы этого старинного обычая похищать девиц и отнимать их силой встречаем в древних законах, запрещающих подобные поступки; эти законы предписывают, чтобы мужчина обращался с сватовством к родственникам девушки, а не уводил ее силой.
Вообще женщина наполняет собой жизнь Севера. Она занимает главное место в его сагах. Она присутствует на пирах, народных собраниях, при всяких торжествах. Когда собирались на пир, женщины садились за стол рядом мужчинами, пили из одного с ними кубка и в этом не отставали от них; они посещали общественные игры, с особенных высоких мест смотрели на игру в мяч, на состязания в стрельбе из лука, в борьбе и других военных упражнениях.
Молодые люди не были равнодушны к женскому вниманию, какое обращали на себя лучшие из них. В домах отцов дочери пользовались свободой, дозволяемой приличием. Знатные имели свои терема (Jungfrubur); но это не мешало им принимать участие во всех домашних делах; они могли выходить и выезжать, им дозволялось принимать посещения мужчин, принадлежавших к родственникам или коротким знакомым дома.
В пример можно привести Ингигерду, дочь Олафа Скетконунга. Два королевских скальда, Гицур Сварте и Оттар Сварте, привели к ней своего земляка, исландского скальда, Хяльти Скеггасона, посла норвежского короля, Олафа Дигре. Он никак не мог склонить Олафа Скетконунга к миру со своим королем. Королевна приняла их очень ласково: они долго пировали у нее; Хяльти был с большими сведениями, и Ингигерд так полюбилась его беседа, что она просила скальда навещать ее чаще. Хяльти исполнил просьбу; заведя речь о короле Олафе, он успел получить обещание Ингигерды, что она постарается внушить отцу лучшее мнение об его государе. Это, впрочем, не удалось. Но благодаря рассказам о прекрасных свойствах своего короля хитрый Хяльти вызвал у королевны признание, что она не прочь от супружества с королем Олафом.
Если отец хотел почтить гостя, то, по обыкновению, прекрасная дочь хозяина подносила гостю кубок с вином и немного отпивала из него. Из примеров приведем два следующих. Во времена Ингьяльда Илльраде седерманландский король, Гранмар, с большими почестями принимал у себя морского короля, Хьерварда Ильфинга, случайно приставшего к берегам его. Он велел своей красивой дочери, Хильдигунн, поднести вождю викингов серебряный кубок с пивом. Подошедши к королю, она сказала ему приветствие: "Желаю счастья вам и всем Ильфингам и здоровья Рольфу Краке" (V). Потом она выпила кубок до половины и подала его Хьерварду. Принимая кубок, он схватил ее руку и просил сесть возле него и пить с ним. Она заметила, что у викингов не принято пить из одного кубка с женщинами. "Но на этот раз, – отвечал Хьервард, – я забываю наши правила, чтобы пить вместе с тобой". Они сидели рядом целый вечер и много разговаривали. На другой день викинг просил у Гранмара руки Хильдигунн – и получил ее.
Эйстейн Бели, один из зависимых королей Рагнара Лодброка, также велел дочери, Ингеборг, поднести кубок этому королю.
Северная женщина не знала принуждения, снедавшего жизнь ее у других народов; она была свободнее, и участь ее во многих отношениях счастливее древних греческих женщин. На Севере она была украшением мужских обществ; скандинавы любили ее беседы. Она имела сильное влияние на мужчину; с ней соединялось много событий и приключений; много ужасных ссор выходило из-за нее. Когда спросили исландского старшину, Хрута, хороша ли племянница его, юная Халльгерд, он отвечал: "Так хороша, что наверное будет несчастьем для многих мужчин". Его предсказание сбылось. Сочувствие к женской красоте видно во всех старинных сагах и песнях. Самый язык скандинавов так богат особенными наглядными описаниями женственной красоты, что в этом отношении нисколько не уступает другим. Хавамаль (Речи Высокого) так воспевает власть любви над умами северных людей:
Нередко бывает
мудрец безрассудным
от сильной страсти (W).
Отцы заботились о чести дочерей столько же, как и о своей собственной. Честность и целомудрие не только считались лучшим украшением девушки, но и составляли одно из условий, без которых она теряла всякое право на уважение и не могла ожидать себе приличного жениха. Ни один отец не терпел шатунов, Husgaungur: так назывались молодые люди, навлекавшие на себя подозрение частыми посещениями к девушкам. По древним исландским законам, изгнание грозило всякому, кто насильно поцелует свободную девушку или позволит себе другую, личную шалость; если же это случалось по доброму согласию девушки, а ее родные приносили жалобу, то виновный присуждался к денежной пене в три марки. Готский закон говорит следующее: "Если возьмешь женщину за руку, плати полмарки в случае жалобы ее; если за локоть – плати восемь эйриров; если за плечо – пять эйриров, если за грудь – плати эйрир и т. п.". За самый наглый поступок с женщиной закон не налагает и пени: "Многие терпят наказание, – прибавляет он, – когда дойдет до того". Та же заботливость о правах видна и в постановлениях относительно неосторожных шалостей с женщиной, когда при этом случае обнажится голова ее или изорвется платье и т. д.
Приключение Уни, или Уборни, сына шведа Гардара, показывает, как поступали норманны в тех случаях, когда свободная девушка поддавалась соблазну и лишалась чести. Он с 11 товарищами прибыл в Исландию и зимовал там у Лейдольфа, давшего ему приют со всеми товарищами. Дочь Лейдольфа, Торунн, допустила Уборни соблазнить себя и сделалась беременной. Соблазнитель весною бежал со всеми товарищами; Лейдольф догнал его, требовал, чтобы он воротился и, для сохранения чести его дочери, женился на ней. Когда Уни отказался, стали сражаться. Лейдольф опять пригнал беглеца к своему двору; у Уни пало много товарищей. Он обещался жениться на оскорбленной девушке и жить на дворе Лейдольфа, но в отсутствие Лейдольфа бежал в другой раз. Рассерженный отец опять догнал его и изрубил со всеми товарищами (X). Древние законы Швеции называют падшую девушку miskunna kona fadhurs ok modhor – женщина, зависящая от милосердия отца и матери; родители могли поступить с ней как хотели: или прощали ее, или лишали прав честной дочери. Строгие правила древности в подобных случаях и немногие примеры таких падений в сагах вызывают предположение, что родители редко могли сетовать на беспорядочное поведение дочери. Страстные желания спокойнее на Севере, у народов с строгими семейными нравами и у людей, ведущих постоянно трудовую жизнь.
Сноски:
(А) Сага об Олафе Святом, CII.
(В) Vatnsdaela saga.
(С) Vatnsdaela saga.
(D) Viga Skutus saga.
(E) Сага об Олафе, сыне Трюггви.
(F) Сага о Магнусе Голоногом.
(G) Сага об Олафе, сыне Трюггви.
(H) Сага об Олафе, сыне Трюггви, LXXXI-LXXXIV.
(I) Это называлось ganga jard arment или ganga undir jard armen – подходить под ряд земляных глыб. В Исландии это составляло род очистительной присяги, отвечая испытанию железом в средние века; полагали, что того дело правое или тот невиновен, кто подходил под эти Jard armen, и они не падали на него (Сага о людях из Лаксдаля). В другой древней саге есть рассказ, что на Гунаватнском тинге в Исландии старались склонить на договор двух соперников исландцев, Берга и Йокуля; первый, не хотел ни брать пени с Йокуля, ни мириться с ним на каких-нибудь условиях, пока этот не загладит свою вину, подошедши, по тогдашнему обычаю, под дерновые пласты в знак смирения. Йокуль отвечал, что скорее возьмет его тролль, нежели он согнется перед горою. Но Торстейн, брат его, сказал, что требование законное, и вызвался подойти вместо Йокуля под Jard armen. Первый пласт доставал ему до плеч, второй – до бедер, третий – до половины икр. Когда он подошел под первый, Берг сказал; "Я вгибаю теперь лучшего из жителей Ватнсдаля, словно свинью". – "Ты не можешь этого сказать, – возразил Торстейн, – и вот что ты сделал своими словами; я не пойду под остальные пласты" (Vatnsdaela saga). Таким образом, этот род путешествия под земляными пластами служил вместо извинения.
(J) Thorstein Wikingsons saga.
(K) Thorgrim Prudes и Wiglunds saga.
(L) Сага о людях из Лаксдаля, XLIXX.
(M) Vatnsdaela saga.
(N) Сага об Эгиле, XL.
(O) Vatnsdaela saga.
(P) Речи Фафнира, 6.
(Q) Сага о Ньяле.
(R) Сага о Греттире, XXXVIII.
(S) Это делалось таким образом: возле становой кости вонзали меч в тело, вырезали все ребра до самых бедер и вынимали легкие. Но такие бесчеловечные поступки случались только в крайнем раздражении и гневе.
(T) Hordes и Holmveria saga.
(U) Сага об Эгиле, XLVI.
(V) Древний король Дании, сын короля Хельги и завоеватель Ютландии.
(W) Речи Высокого, 94.
(X) Landnamabok.
|
|
