|
(отрывок из "Geschichte von Daenemark" Dahlmann)
Остров первоначально открыт ирландцами. Они сочли его за Туле древнего Питеаса (Пифея). Ирландский монах, Дикуил, написавший в 825 году небольшое творение об измерении земного шара, так пишет об Исландии: "Тридцать лет тому назад, следовательно, это случилось в 795 году, рассказывали мне духовные лица, находившиеся на этом острове с 1 февраля по 1 августа, что там заходящее солнце не только во время летнего солнцестояния, но даже после и прежде его, в вечерние часы, как будто прячется за небольшой пригорок: в это короткое время там совсем не темно; напротив, как и при солнце, человек может исправлять всякую работу. Они думают, что, когда бы находились на какой горе острова, солнце не спряталось бы от них".
По тем же известиям Дикуил опровергает мнение людей, полагающих здесь начало Ледовитого моря и думающих, что летом на острове постоянный день, а зимою ночь; те же духовные лица, прибыв на остров в суровую зиму, находили постоянно перемену дня и ночи, исключая только времени солнцестояния. Всего лучше подтверждают это скандинавские известия.
Первые путешествия в Исландию некоторых норвежцев немного принесли сведений об этом острове. Один называл ее снежной страной; другой хвалил ее лес; от третьего получила она название "Ледяной земли". Это название осталось до сих пор за нею. Первые норвежцы, поселившиеся на острове, были Ингольф и Лейф, названые братья (или братья по оружию). Убив сыновей норвежского ярла, Атли, с которыми прежде вместе производили грабеж на море, они должны были, в наказание за это, поплатиться всей недвижимой собственностью и решились отыскать "Ледяную землю", остров, названный так путешественником Флови. Каждый поплыл на собственном корабле со своими людьми, свободными и рабами. Ингольфу вверено было общее имущество обоих; Лейф вез личную свою собственность. Первый не хотел покидать родины, не взяв в дорогу деревянных столбиков домохозяйского кресла, украшенных ликами богов и означавших весь дом. Мановение богов указало ему путь в Исландию. Находясь в виду острова, он бросил священные столбики в море и на том месте, где пристанут они, обещался выстроить себе постоянное жилище.
Там, где сам пристал, Ингольф выстроил дом и послал двоих рабов отыскать брошенные столбики; вместо них послы нашли труп Лейфа. Он был убит десятью своими рабами, природными ирландцами; за то, что впряг их в плуг, чтобы тотчас же вспахать свое поле. Они поплатились жизнью за злодейство, но жен их Ингольф увел для своего поселения. Только на третью зиму отыскались столбики в глубине Рейкьявикского залива. Их показывали, спустя потом три столетия, в старом огнище (А), где жил первый властитель острова. Это было на юго-западной стороне Исландии, где гора, достигающая на юго-восточной стороне 6000 футов и очень круто спускающаяся к морю, вообще гораздо ниже и климат теплее. Так утвердился Рейкьявик, древнейшее место острова, еще поныне главный город Исландии; теперь в нем 70 домов и 450 человек жителей.
Ингольф является необыкновенным человеком, и его оставался достойным его. Он овладел всем, на юг от Рейкьявика выдающимся, полуостровом; другие поселенцы разместились в соседстве по его убеждению или по указаниям священных столбов. Таковы были Герси и Торф, сын которого, Торстейн учредил в ближнем "Кьялярнесе" общий тинг, бывший судебным правительственным местом всей страны до тех пор, пока остров не получил общее гражданское устройство.
Итак, здесь, на западе, первоначально при Ингольфе, жреце и судии, установился гражданский порядок, которому подчинялись и богохульники. По прибытии Ингольфа немногие христиане тотчас покинули остров, потому что не могли жить вместе с язычниками; только по оставленным ими книгам, колоколам и посохам заключили, что это были ирландцы.
Но вскоре с Гебридских островов и из Ирландии являлись новые поселенцы. Позволили мирно звонить железным колоколам их церкви, которой столбы покоились на освященной земле, принесенной ими из отчизны; на пирах не мешали им садиться отдельно и вообще жить, подобно отшельникам; многие, не принявшие св. крещения, веровали в Тора и св. Колумбана. Без сомнения, тогда в Исландии жили более внутренней, самосознательной, жизнью, нежели в Норвегии, потому что не было поводов к морским грабежам и войне.
Теперь Исландия – очень бедная страна; без ее прошедшего, без чуждого пособия, теперь едва остался для жителей избыток для образования и кое-какие удовольствия жизни. Слишком много времени и сил отнимает борьба с непогодами, плавучими льдами, зимою; скудный обед туземцев состоит из молока и сушеной рыбы, приготовляемой с прогорклым маслом, по временам баранина составляет прибавочное блюдо; хлеб – редкость; земледелие, питающее дух и тело, неизвестно, потому что леса, облекавшие теплой одеждой остров, исчезли; их остатки можно признавать в низком кустарнике и кривых березках.
С плохим качеством пищи в тесной связи и плохое жилище нынешнего исландца, исключая отдельные случаи, когда пособляет Дания. Стены нынешних домов вообще 5 футов высоты и 6 ширины, построенные попеременно из земляных и каменных пластов, несколько наклонены внутрь; сверху покатая крыша из дерна, подпираемая несколькими балками и бревнами, перевязанными березовыми прутьями. На лицевой стороне обыкновенно видны друг возле друга три двери: одни, боковые, ведут в амбар, где лежит сушеная рыба, сбруи, разные припасы и пожитки; другие, также боковые, в кузницу; средними входят в само жилище, т. е. в темный коридор, в 5 футов ширины и 30 длины, по обеим сторонам его дверцы ведут в разные комнаты: гостиную, спальню, жилые комнаты, кухню; каждая комната имеет свою особенную крышу. Эти кровли в хорошее лето одеваются зеленью и доставляют сено; весь дом с хлевами для коров поблизости и для овец, поодаль, с стогами сена позади, представляется рядом небольших холмиков. Свет падает через небольшое окно на кровле, в котором растянута овечья шкура. Кое-где встречается и стекло, потому что есть дома с боковыми окошками. Дым выходит через кровлю; комнаты никогда не топятся: они достаточно нагреты тем, что отделены от свежего воздуха, но при обыкновенно голых стенах, при недостатке пола, душны, смрадны и неопрятны.
Не то было при Ингольфе и во все время республики. Норвежский поселенец не чувствовал на острове лишения тех удобств, к которым мало привык и на родине, и вместо того имел более свободы действий. Все долины, выходящие к морским заливам, в то время одеты были густыми лесами; там жгли уголь; законы определяли особенную долю дохода для откупщика с лесов, принадлежавших к его откупу, также для опекуна с лесов его питомца. Мы читаем о лесе, подаренном одному годи за то, чтобы он вступился в дело, которым, при других обстоятельствах, едва ли бы занялся, потому что оно касалось повешенных рабов. Еще за сто лет, перед сим находили березы в 24 фута вышиной, которых пни, два фута в поперечнике, теперь едва намекают на прежние леса. В первое время даже строили из них суда, причем могла пособлять также ловля плавучих бревен, не раз приносившая превосходный строительный материал. Потом покупали корабли у норвежцев. Для почетных столбиков кресел домохозяина туземный лес считался не довольно хорошим. Встречаются случаи, что переселенец умолял жертвами Тора послать ему такие столбы, обещаясь отдать, в жрецы ему сына, и тотчас приплывало огромное пихтовое дерево, которого достанет для снабжения всех дворов этой священной потребностью.
Итак, не было недостатка в дереве для домашнего обихода, потому исландец жил лучше нынешнего. У него было тогда свое огни, как и у норвежца, т. е. деревянный дом; его топили дровами с помощью костра, разводимого посредине комнаты, которая одна обыкновенно составляла все жилище; по обеим стенам ее находились постели, перед ними свободное место для прохода, вдоль длинный ряд скамей по обеим сторонам; в каждом ряду посредине высокое седалище; у южной стены священные, украшенные столбиками кресла домохозяина, обращенного лицом к северу; напротив них место для почетного гостя и для двух других гостей.
Может быть, в старину прибрежные леса удерживали сильные морские бури и умеряли натиск полярных льдов, но верно, что пища исландца была тогда лучше. Там, где ныне едва только разводят картофель, капусту и репу, в то время с успехом шло земледелие. Вспомним рабов Лейфа, запряженных в плуг; прекрасная книга о завладении острова поселенцами (Landnamabok), представляющая в самой наивной простоте бесчисленные своеобразные черты, рассказывает про две стороны, которые хотели сеять на одном и том же поле и подрались из-за того; она упоминает и о других двух сторонах, которые искали земли для посева в южной части, более теплой и лучше прикрытой от бурь. Сушеная рыба и мучной запас от собственного земледелия составляли гордость хозяйства. Накануне праздничных пиров варили пиво.
Поземельные книги острова, составленные в исходе XIV века, доказывают, что церкви частью владели пахотными полями, частью получали доходы зерном; даже после ужасных несчастий XV столетия, сделавших для исландца еще чувствительнее скупость его природы, незадолго до Реформации поминается епископ, который при всех праздниках пользовался хлебом своих полей. При всем том главную отрасль хозяйства составляло скотоводство; птицеловство; было также важный предмет; между множеством птиц, особенно водяных, находится и гага (Anas molissima), доставлявшая гагачий пух; поместья не имели недостатка и в береговой земле для очень прибыточной ловли рыбы, доставляемой также и озерами, и плавучих бревен.
При неурожаях, разумеется, приходилось плохо. Тогда употребляли в пищу воронов и лисиц, все, что могли брать зубы; стариков и бедных убивали или бросали в море. Многие умирали с голоду, другие избирали разбойническую жизнь и за то объявлялись вне закона. Было постановление, по которому всякий, умертвивший трех таких опальных, оставался без наказания; стало быть, они истребляли друг друга.
С лишком целое столетие прошло со времени первого поселения Ингольфа в Исландии; потомки шести христианских поселенцев почти все снова обратились в язычество и даже частью строили капища, когда Олаф Трюггвасон, король норвежский, предпринял опыт обращения в христианскую веру (в 998 году) посредством немецкого священника, Тангбранда, беспокойного человека, которого и сам король не мог терпеть при себе. Тангбранд обратил два дома, но большинство было неприязненно к нему; двое исландцев написали на него пасквили; он убил их. Это не походило на обращение в христианство. После двухлетнего пребывания, убив троих, он вернулся к Олафу и свалил всю вину своей неуспешности на упрямство жителей острова, за что король грозил смертью всем исландцам, находящимся в Нидаросе; однако ж успокоился, когда они приняли крещение.
Спустя два года священник Тормод, под покровительством принявших крещение исландских домов, прибыл из Норвегии на остров. Христианам удалось задобрить подарками тогдашнего лагмана, Торгейра, чтобы он пособил их предприятию. Сначала обе стороны, христианская и языческая, противостояли друг Другу с оружием, и немногого недоставало, чтобы завязаться битве; первое заседание кончилось тем, что решились разделиться на две особенные общины, христианскую и языческую. В таком враждебном расположении провели ночь в шатрах, построенных вокруг Тингвеллира (Полей тинга).
Но утром Торгейр позвал их опять в собрание. Тут он долго говорил о том, как важно, для избежания раздора и разорения страны, чтобы все держались одного закона и одних обычаев. "Однажды поставлено, – сказал он, что если мы нарушаем закон (в 1000 году), нарушаем и мир". Действительно, решили, чтобы единство закона продолжалось, и устроили так впредь всякий должен быть христианином, и кто еще не крестился – обязан принять крещение; но относительно подкидывания детей остается прежний закон, так же как и относительно употребления в пищу лошадиного мяса; на будущее время кто хочет, может приносить тайные жертвы богам, но, если найдутся свидетели того, виноватый должен оставить страну. Впрочем, льготы, дарованные язычникам, исчезли, как и можно было предвидеть, в несколько лет, от христианского усердия.
С христианской верой обязанность священника перешла к другим лицам, храмовая подать прекратилась, острый камень, на котором, по требованию годи, убивались люди в жертву богам, очищен от крови, но величие имени годи, намекающее на бога (god), осталось. В своем годорде-участке, третине, он имел немаловажную полицейскую власть. Везде можно узнать его по серебряному должностному кольцу на руке, на том суставе, где соединяется она с ручной кистью, и достаточно твердому для удержания удара. Это кольцо то же самое, на котором прежде клялись язычники, когда годи брал его с алтаря и, окропив жертвенной кровью, надевал на руку; теперь он носил его постоянно. На нем лежала забота о безопасности в его участке, и только известные общины, предоставленные надзору поселян, изъяты были из-под его ведения; он наблюдал за общественным спокойствием; он являлся обвинителем по обязанности, когда обиженная сторона в его гарде не могла сама обвинять по каким бы то ни было причинам
Потому каждый исландец обязывался признать себя в ведомстве какого-нибудь из трех годи своей гарды и не переменять его без самого важного повода. Годи принимал в свободное состояние отпущенного раба, приводил его к присяге пред распятием в соблюдении законов и за то получал с него пфенниг, десятую часть еры. Наблюдение за иноземцами и торговлей приносило ему честь и выгоды. Чужеземный корабль приближается и пристает к берегу. В ту же минуту годи со своими людьми прежде всех едет к берегу, берет пошлину, осматривает товары, назначает им цену и пользуется правом первой покупки, дозволяя то же другим приятельским семействам. Не поладив с купцом, он запрещает ему выгружаться и не дозволяет жителям никакого сношения с кораблем. Но если все кончилось дружелюбно, годи ведет с собой первых людей на корабле, самого знатного из них удостаивает своим гостеприимством, других отдает на выбор другим домам, для доставления им удовольствия прежде всех узнать новости отдаленного мира
Гости обыкновенно оставались; на всю зиму. Это были по большей части богатые владельцы из Норвегии, при сельском хозяйстве, занимавшиеся и торговлей; они всячески помогали своим хозяевам, часто делали для них важные услуги при норвежском дворе и при случае отплачивали таким же гостеприимством. При необыкновенной дороговизне, брали; за угощение исключительно деньгами, всегда назначению годи. Гостиницею было, нет и поныне в Исландии. Имущество иностранца, умершего без друзей в корабельной каюте, наследует не община, не поселянин, которому принадлежит земля, но годи. Ему же достаются немаловажные доходы из пенных денег.
Такая великая власть, наследственная в 39 семействах, казалось, должна бы прямо вести к родовому дворянству. Но это случалось всего реже. Наследственным начальникам третины, которые в то же время и главные законодатели острова, совсем не приходило на мысль какими-нибудь ограничивающими постановлениями удержать эти права в замкнутом кругу своих семейств. Двор годи переходил по наследству и к женщинам, даже к посторонним, через покупку, или уступку, и был общественной собственностью, между тем как годи ежегодно менялись.
Кто хотел прилично наделить какого-нибудь родственника почестью и доходами, искал продажного годорда. Однако ж продажа запрещалась законом, пока годорд принадлежал жене, или несовершеннолетнему. Отобранный за преступление, годорд принадлежал третинной общине и доставался кому-нибудь по жребию. Сверх того случалось, что двенадцатилетний сын наследовал по смерти отца достоинство годи, тогда могли сделать показание против его молодости; легко понять, почему высшее правительственное достоинство в Исландии не могло быть удержано исключительно в кругу годи, но предоставлялось выбору пользовавшихся преимуществами лиц.
Во время альтинга (общего земского сейма) присутствовали годи частью в судах, частью в законодательном собрании, Logretta. Они избирали судей, но сами не принимали никакого участия в исправлении судейских обязанностей. В законодательном собрании избирались лагманы; оно могло также и отрешить их. Обязанность лагман а состояла в главном ведении всех дел альтинга, в обнародовании законов и приговоров правительства с "утеса закона", наконец в полном приведении земского права во всеобщую известность. Все эти обязанности ограничивались временем продолжения земского собрания, т. е. двумя неделями. Но и в остальное время года он не должен был отказывать в судебном наставлении, кто бы ни приходил к нему за тем, и при тяжбах помогал советом.
Если лагман умирал в этой должности, та четверть, к которой принадлежал умерший, выбирала ему преемника до следующего альтинга. Вообще лагман избирался на три года, по общему согласию всех избирателей. По окончании выбора выходили из собрания и отправлялись к утесу закона, с высоты которого лагман приводил в действие судебные распоряжения собрания. Прежде нежели разошлось собрание, в случае его многочисленности, лагман должен был обнародовать все присужденные правительством пени и объявить, не последует ли на будущий год собрание альтинга ранее положенного срока (на десятой неделе, 18 июня). За труды он получал ежегодно сотню аршинов сукна из доходов собрания и имел половинную долю во всех денежных пенях. По прошествии трех лет он слагал свою должность, если хотел. О желании его остаться в ней еще долее решало большинство сочленов альтинга Мы находим, что обязанность лагмана исправлялась одним лицом в течение 27 лет. В случае какой-нибудь вины, которую большинство голосов объявило за оскорбление тинга, лагман подвергался изгнанию.
Поединок исстари не имел доказательной силы при тяжбах в Исландии. Божий суд, по которому мужчина или женщина должны были опускать руку в котел с кипящей водой, был одобряем духовными, как очистительное средство, и употреблялся часто при обвинениях в непозволенных связях; однако ж на это требовалось согласие обвинителя. Письменные доказательства, так же как и вообще письменные тяжбы, совсем не встречаются. Пытка употреблялась только в том случае, когда беременная девушка упорно отказывалась назвать отца своего ребенка, и то без повреждения беременности, без всяких пятен на коже и в присутствии пяти соседей. В тяжбах главную силу составляли свидетели; они должны быть 12 лет или старее, свободного звания и иметь постоянное жилище; даже могли быть свидетелями и 80-летние старики, если были в силах защищать себя, заботиться о своем имуществе, носить щит или пускать стрелу.
Если между двумя соседями возникал спор о праве владения лугом, то около времени покоса, когда трава еще на корне, один из них отводит на лугу место, на котором легко могут сидеть вместе шесть человек, ставит на нем какой-нибудь знак и зовет к нему противника на луговой суд, по истечении семи ночей. Каждая сторона приводит 20 человек, живущих на ближайшей дороге от их дома до спорного луга. Из них избираются судьи; обвинитель приводит пятерых призванных, а каждый тяжущийся по двадцати, всего являются на суд 47 человек, причисляя к тому и соперников; излишнее число людей могло, вместо права, употребить насилие. Каждая сторона назначает трех судей и приглашает противную признать их такими или отринуть. Если обвиненный отказывается назначить свою половину судей, обвинитель один назначает всех, которые уже не могут быть не признаны в качестве судей противной стороной. Дело может быть решено скоро, если созванные люди уверяют, что поселянин, от которого луг достался истцу, владел им до дня его кончины, или приведены будут свидетели, при ком происходила покупка. В случае несогласия судей в приговоре решает большинство; если трое из них согласны, а другие нет, то каждая сторона получает право требовать к отчету судей, решивших к ее невыгоде, и дело переходило на решение в четвертной суд; если же и там оно не будет иметь лучшего конца, то поступает в пятый суд, последнюю степень.
Свидетели, прежде своих показаний, обязаны принимать присягу; число их различно, но показания одного не имеют никакой цены. Вообще в Исландии, населенной пришельцами, для которых она не была родиной, не личные, родовые или семейные, выгоды могли служить источником каких-нибудь учреждений, а общая безопасность. Эта же настоятельная потребность в безопасности является пособием обвинителю и вообще доказывает отличительные свойства судебных учреждений острова; потому-то сам годи обязывался обвинять, если не было законного обвинителя, и во многих обстоятельствах это право обвинения принадлежало каждому исландцу. По недостатку свидетелей, место их заступали приглашенные люди, окольные жители или соседи. Они назначались или одним из тяжущихся, или обоими, также и годи. Число их было различно, обыкновенно 5 или 9, и никогда не более 12, смотря по важности преступления. Из них избирались судьи.
Упомянем о главных наказаниях преступников. Для свободных людей они были двоякого рода: рабство и изгнание; укравший вещь ценой не выше двух талеров и скрывавший ее целый год, становился, по приговору судей, рабом владельца вещи; этому последнему доставалось и все имущество вора. Изгнание подразделялось на два вида: опалу и простое удаление. Опальный терял все свое имущество, которого одна половина доставалась истцу, другая общине. Его брак расторгался. Никто на острове не мог кормить его, ни провожать в чужие края; ему оставалось бежать в леса внутри острова. Всякий исландец мог умертвить его даже и вне острова; голова его оценивалась; никто не смел давать ему приют. Без особого позволения епископа даже и труп его не мог быть предан земле. Но по прошествии 20 лет его опала могла прекратиться по единогласному приговору суда. Было для него и другое средство приобрести помилование: если он или друзья его убьют трех таких же опальных или даже и одного важного преступника, жизнь которого обложена высокой ценой.
Простое удаление также лишало всякой собственности преступника; но он имел ту выгоду пред опальными, что в течение 14 ночей по осуждении мог питаться милостыней, купив на то позволение у годи на одну марку. Суд назначал ему в жилище три места, не далее одного дня пути лежащие друг от друга. При встрече с каждым он должен был отходить в сторону на расстояние длины его копья. По истечении трех зим его наказание прекращалось.
Закон смягчался для опальных женщин, которых нельзя было казнить во время их беременности; дети менее 12 лет, ранив кого-нибудь, подвергались строгому исправительному наказанию от раненного ими или от своих родственников; убийство, совершенное мальчиком менее 10 лет, не подвергалось осуждению: виновный предоставлялся суду своего семейства.
Очень щекотливое чувство чести обнаруживается в законодательстве относительно обидных слов и воровства. За три ругательных слова виновный подвергался опале, и обиженный имел право убить его до ближайшего альтинга. За одно грубое слово назначалось изгнание и уплата 48 эйриров обиженному. Законодательство Исландии строго запрещало похвальные и ругательные стихотворения; особливо женщина могла быть жестоко оскорблена стихами в честь ее. Притом как часто похвала прикрывает ругательство! За одну строфу похвальной оды кому бы то ни было закон назначал 5 марок пени, за более длинное стихотворение – изгнание, за любовную песню, относящуюся к известной женщине, – опалу; это последнее наказание назначалось также за полстрофы ругательного стихотворения, и оскорбленное лицо имело право убить сочинителя до первого альтинга. Если кто-нибудь напишет стихотворение, не намекающее прямо на лицо, но относящееся вообще к гарде или к известному роду занятий, то всякий может отнести его лично к себе, и с помощью "приглашенных", подтвердивших присягой преступление сочинителя, за обвинением следует опала. Признавая силу смешного, при судебном рассуждении старались по возможности не повторять чтения пасквиля. Покраденная вещь, ценой не выше пфеннига, возвращалась владельцу с вознаграждением вдвое; воровство же наказывалось тремя марками пени; за покражу ценой на пол-еры виновный подвергался опале; всякий, застававший вора на месте преступления, мог убивать его безнаказанно. Стайка покраденной вещи в течение целого года повергала виновного в состояние рабства.
Рабы, как и вообще на севере, находились в строгой зависимости от господина: ему предоставлялось убивать их, только не в праздники и великие посты. В одном случае раб пользовался большим правом, нежели владелец. Он мог за убийство жены отплатить смертью убийце, хотя она и раба, но свободный человек не мог за убийство рабы умертвить ее убийцу, хотя бы она была и жена его. Это постановление полагало препятствие неравным бракам и, по германскому праву, отмщало за них даже в их последствиях, как, например, дети рабы не имели никаких прав на наследство, хотя бы раба была женой свободного. Рабство за долги было само по себе не что иное, как плен свободного в доме его заимодавца: за его убийство могли отмщать его родные. В том только случае, если, находясь в рабстве за долги, он приживет тайно ребенка, то вместе с ним становится полным рабом своего заимодавца.
Но состояние рабства не было вечной долей раба; владелец обязан был давать вольную рабе, если кто предлагал за нее 12 эйриров для вступления с ней в супружество. В других случаях господин освобождал раба не прежде, чем тот уплатит половину выкупной суммы из сбереженных им денег; права вольноотпущенника получает он с той минуты, когда надлежащий годи приведет его к утесу закона и при свидетелях примет его присягу в соблюдении законов страны, за что получает 1/10 часть эйрира. До тех пор бывший раб освобожден только от самой грубой работы копания. Прежний господин становится покровителем своего вольноотпущенного, его естественным наследником, если он умрет, не оставив детей. Только правнуки отпущенника освобождались от такого покровительства, простиравшегося даже на рабов, освобожденных вольноотпущенником. Зато и покровитель оказывал им действительное покровительство, хлопотал о законном удовлетворении их и обязывался помогать им в бедности.
Вся домашняя власть принадлежала отцу семейства. Ей особливо подчинены были вполне дочери до замужества; даже мать семейства, при всем высоком уважении к ней, выходила из-под этой зависимости только посредством развода. Независимыми были вдовы, не имевшие отцов, и девушки-сироты. Выдача дочери замуж зависела исключительно от отца; ее согласия на то не спрашивали; только в том случае, если она хотела быть монахиней, он не мог принудить ее к супружеству. Даже вторичные браки вдовых дочерей, воротившихся в отеческий дом, зависели от одного отца. Согласясь в главных условиях, причем особливо нужно было равенство состояния, обручатель и жених подавали руку друг другу; последний обещал уплату условленной при свидетелях цены невесты (mundr), первый соглашался отдать ему дочь с ее приданым (heimanfylgia), не забывая прибавить, что она не имеет никаких тайных недостатков, которые убавляют ее цену, если она раба. За помолвкой следовала чрез год свадьба, если не было точного условия в позднейшем сроке. В случае нарушения обещания женихом он все-таки обязывался заплатить цену невесты, простиравшуюся по меньшей мере до одной марки, считая каждый эйрир в шесть аршин туземного сукна; если же виною был отец невесты, откладывавший брак без всякой законной причины, то закон принуждал его выдать жениху невесту с ее приданым, принять на себя свадебные расходы, сверх того подвергал его изгнанию. Только отец мог выдавать дочь замуж, но, если у нее были наследники, это право переходило к его 16-летнему сыну, который выдавал также и сестер. Только за неимением сына мать имела право выдавать дочь замуж. Впрочем, если 20-летняя девушка два раза напрасно просила позволения своего опекуна выйти замуж, то могла сама обручиться с третьим женихом, посоветовавшись наперед с кем-нибудь из родных, прилично ли для нее это супружество. Вдовы, лишившиеся отцов, также имели право собственного согласия на брак, и сын не мог выдавать мать свою замуж против ее воли.
Для законного заключения брака необходимы сговоры через законного обручателя, свадебный пир, по крайней мере для шести гостей, и публичное вступление супругов на брачное ложе. Того и достаточно было как в языческое, так и в христианское время; благословение священника не было нужно; только не дозволялось совершать браки в праздники и постные дни ив некоторых степенях родства, также наблюдалось и равенство браков.
Затруднение кормить детей произвело потом в исландском праве ограничения браков старинный вспомогательный способ бросать детей, – причем мать не имела никакого голоса, – который порицаем был даже и в языческой Исландии и извинялся только множеством детей у бедных супругов. Рассказывали об одном из первых переселенцев, что он обречен был этой участи суровым, но богатым отцом при самом рождении. Асгрит приказал бросить дитя; раб уже точил заступ для копания могилы; дитя лежало на полу, вдруг услышали все, что оно заговорило: "Пустите меня к матери; мне холодно на полу; где безопаснее для ребенка, как не в объятиях матери? Зачем же точить железо? Зачем резать дерновую землю? Оставьте ваше жестокое дело: я могу жить с храбрыми людьми". Тогда полили на ребенка воду и назвали его Торстейном; он вырос и сделался великим человеком. Исландцы никогда не следовали таким диким правилам, как древние пруссы, умерщвлявшие еще в 1218 году всех женского пола детей у матери, кроме одной девочки. Только облитое водой и получившее имя дитя было безопасно. Во времена язычества, в одну голодную пору, какой-то годи предложил было принести жертву, бросить всех детей и перебить стариков, но другой годи отринул это, как гнусное и бесполезное дело. Исландия бедная страна: христианская вера запретила бросать детей, но зато затруднила супружества. У кого не было имущества, по крайней мере на сотню эйриров, кроме ежедневного платья, тот, если жена его родила, обязывался оставить остров.
Во времена язычества разводы не были затруднительны, даже и по требованию жен. В христианское время епископу предоставлялось расторгать браки, запрещенные Церковью, и такие, которые не могли быть совершены по препятствиям; но гражданский закон допускал разводы и в некоторых других случаях, если, например, брак заключался между опальными; также, если муж целые шесть месяцев не разделял ложа с женой или против воли хотел увести ее в чужие края. Один поселянин, Торд, получил развод, объявив с утеса закона и доказав свидетелями, что жена его обыкновенно носит панталоны. Напротив, духовенство, со своей стороны, по предписанным из Рима правилам, даже в случае нарушения супружеской верности хотело дозволить не развод, а только разлучение от стола и ложа; если оскорбление было на стороне жены, то она получала уплаченную за нее сумму, вместе с приданым, а при общем имении с мужем получала третью часть его. Но духовенство принуждено было оставить строгие свои правила; в двух даже случаях открыто изъявило свое согласие на развод. Если один из супругов беден, а другой имеет кое-какие средства, но с каждым днем истрачивает их на прокормление бедной родни, то гражданский закон позволял этому последнему развод, по выслушивании свидетелей, в присутствии пяти соседей. Брак уничтожался также, если, при семейной ссоре, супруги нанесли друг другу жестокие раны. Церковное право также допускало, что в этих обоих случаях не нужно для развода епископское разрешение.
Не случалось в Исландии, чтобы оскорбленный муж отмщал за себя убийством вероломной жены. Вероятно, духовенство внушало, чтобы муж, наказав неверную жену, не прогонял ее от себя. Исландская женщина с трудом прощала даже полученную от мужа пощечину; за удар в присутствии других просила развода, не допуская никакой снисходительности. С самых первых времен поселения исландская женщина была землевладелицей, пользовалась правами наследства; сумма, платимая за нее при заключении брака, принадлежала ей, а не обручателю, оттого-то развилось в ней сознание собственного достоинства в отношении к мужу гораздо более, нежели у женщин остального севера. Бергтора умерла добровольно с Ньялем, гнушаясь предложения спасаться от огня. "Молодую меня отдали Ньялю, – сказала она, – тогда я обещала разделять с ним всякую участь". Еще во время язычества, когда два исландца обменялись поместьями и женами, одна из них повесилась в храме. Часто, состарившись, жена добродушно возвращала ключи своему мужу, будучи не в силах смотреть за хозяйством, и он вступал потом в другое супружество.
С христианством отцы лишились права бросать детей, обязывались кормить их, пока дети находились под их властью. Бедному отцу отдавалось на волю или самому идти в рабство за долги к своим родным, или отдавать им детей. С замужеством дочерей отцовская власть над ними прекращалась; сыновья освобождались от нее, если начинали вести отдельную, независимую жизнь.
Совершеннолетие молодого исландца начиналось с 12-летнего возраста; причиной такого раннего срока можно полагать недостаточное население Исландии. Тогда он мог быть свидетелем, приглашенным, судьей на альтинге, даже исправлять должность годи; он мог и подавать жалобы на убийцу своего отца, предполагая, что ближайший за ним родственник объявил его достаточно возмужалым для того. С шестнадцатым годом прекращалось для него и это ограничение; он лично вступал во владение наследством, находившимся до того времени под опекой других лиц. Для старости также были ограничения. Восьмидесятилетний не мог ни быть свидетелем, ни продавать по своей воле недвижимое имущество, и если вступал в брак без согласия своего законного наследника, то дитя от этого брака не имело никаких прав на отцовское наследство. Девицы вступали в гражданские права с 18-м и 20-м годом; замужние даже ранее 16 лет.
Когда зима одолевала сонную природу и кутала ее в свой длинный саван, из которого вырывались одни кипящие ключи да огнеметные вулканы; когда судебные места острова замолкали и поселянин не много находил хозяйственных занятий – ему, его домашним и зимовавшим у него гостям открывался новый мир воспоминаний, по возвращении с ветра и стужи в теплую хижину. Утрата исландца, наверное, была больше всех северных народов, когда отучили его от старинных богов и когда истинная религия Иисуса Христа одержала победу. Он потерял все, в чем был художником: свое старинное воззрение на природу и с ним иносказательную основу всей его науки, свое учение о начале и конце мира, все сбереженное богатство воображения – дитя его бедности и единственная отрада, вознаграждавшая для него утрату воинских забав и военной славы, – он лишился всего того, чтоб быть и оставаться учеником в новой религии. Он не умел ни делать священных органов, ни писать иконы; его деревянные церкви, часто такие тесные, что койки путешественников, проводивших там ночь, с одного конца прикреплялись к решетке алтаря, с другого – к столпам кафедры, никогда не сравнялись высотой и обширностью с соборными храмами Европы, и живое участие в религии, проповедуемой на латинском языке, было невозможно в Исландии.
Только письменное искусство, переселившееся с христианством на остров, исландец мог почитать чистой для себя выгодой и с ранних пор усердно пользовался им для своего родного языка. Одна прилежная к письму рука исландца сохранила для нас северные стихотворения во всей их полноте, в их древнем виде. Исландец писал не только историю своего острова, но и Норвегии, даже Дании, хотя последнюю менее удачно, потому что она не могла быть для него понятной без сведений о делах Германии. Кто умел хорошо передавать истинные, иногда и вымышленные, саги и мог всегда заключать рассказ песней, тот был везде приятным гостем; на пиру, на альтинге, во всех местах желали развлекать себя его рассказами и перенять их у него.
Много удовольствия приносили зимой игры мячом и борьба в разных местах; население всего округа собиралось туда, не исключая и мальчиков, игравших отдельно от взрослых; но и у старых и у молодых забава нередко обращалась в кровопролитную ссору, из-за обиженной гордости или от горячности в игре, дошедшей до неистовства. Большое удовольствие доставляли также лошади, державшие свой тинг, зрелище, называемое "лошадиный тинг", перенесенное из родины исландцев, Норвегии, когда грызлись натравленные один на другого жеребцы на открытом поле, причем, однако ж, исландец наблюдал закон и напоминал, что раны и трупы нейдут для зрелища. Но все эти общественные развлечения давались по временам; только сага и песня были неразлучными спутниками жизни. Всего лучше, если был рассказчик; в противном случае считали саги и списывали их прилежно. Несмотря на то, что много знатных, не быв священниками, знали по-латыни, сколько надобно было для духовного звания, хоть любознательность была возбуждена и наполняла пробелы разъединенной жизни, однако ж только монахи писали исключительно на латинском языке, а другие никогда Исландия – единственное место в христианском мире, где миряне занимались словесностью гораздо усерднее, нежели духовенство.
Еще поныне в Исландии, где всякий пишет и читает, не много печатных книг, зато с неутомимым прилежанием размножаются старинные саги в рукописях, написанных очень красиво. В зимние вечера вешают лампу в комнате; все члены семейства, не исключая и домашней прислуги, занимают места, каждый на своей постели, с работой в руках, и чтец начинает читать. Гораздо лучше, если кто из домашних знает наизусть какую-нибудь сагу; даже ныне бродячие рассказчики переходят зимой от одного двора к другому и получают пищу и кров до тех пор, пока не истощится их повествовательный запас. Это весьма обыкновенные истории старинных родов острова; битва, в которой пали два или три человека, уже имеет некоторое значение; тяжба, искусно выигранная, особливо на альтинге, составляет любимое содержание; чья-нибудь женитьба, причем нередко изумляет глубокая страсть, рассказывается со всей подробностью: все это, взятое вместе, после повествования о первом населении острова составляет подробное содержание отечественной истории исландцев.
Если гражданское устройство и общее законодательство острова проглядывают для нас только в сагах, и можно удивляться, отчего никогда не бывало противодействия существующему образу правления, то не надобно забывать, что вельможи, составляющие правительство страны, в то же время и отечественные историки. Мы разумеем в их числе всех годи и всех поселян, довольно богатых, чтобы при случае вступить в число членов управления покупкой годорда, но часто достаточно сильных и богатых и без почетных должностей. В руках таких богачей, какими были годи, правление и законодательство находились как бы исключительно, с тех пор как заседавшие с ними в судилище сделались простыми совещателями.
При таких обстоятельствах вдвойне похвальна та строгость, с какой законы наказывали небрежность и забвение долга в годи; мы хвалим, что годи довольствуются обыкновенными пенными деньгами (вира) и своей полицейской властью нигде не мешают обширности свободных народных судов; но эти народоправители не так чисты являются при собирании налогов, зависящем также от них. Это мы узнаем из точнейшего рассмотрения десятины. Так, например, говорит Ари: "Епископ Гицур пользовался таким расположением у своих земляков, как никто из живших на острове, сколько нам известно. Из любви к нему и по убеждению Сэмунда, с совета лагмана Маркуса, состоялось постановление, чтобы все люди привели в известность и оценили все свое имущество, движимое и недвижимое, присягнули в верной оценке и платили с него десятину". Это случилось в 1096 году. Ари, впрочем не многоречивый, прибавляет: "Великое доказательство преданности жителей этому человеку, что они, по его мысли, под присягой оценили все имущество, какое только было на острове, и самые земли, стали платить десятину и даже издали закон, что это должно продолжаться до тех пор, пока Исландия имеет обитателей".
Эти слова прекрасны; такой пример учреждения десятины – единственный в истории; но из древнего церковного права мы узнаем, что воодушевление, с каким в Исландии принят был этот налог народным собранием, имело причины в удовлетворенном самолюбии. Там было постановлено, что свободны от десятины: все имущество, имеющее благочестивое или общеполезное назначение для церквей или мостов и паромов; все священники – относительно их книг, риз и всего, принадлежащего к богослужению (со всякого другого имущества они платят десятину); остатки от хозяйства весной, если употребляют их для домашнего обихода, но не для продажи; доходы с должности годи, "потому что годи – власть, а не деньги" (мы знаем очень хорошо, что эта власть приносила много денег). Свободны, наконец, все, не платящие денег для путешествия на тинги. Старинное обыкновение, чтобы всякий, едущий на альтинг, отправлялся туда на собственный счет, со временем изменилось так, что все, обязанные посещать альтинг, получали некоторое вознаграждение; оно собиралось с остававшихся дома в пользу приехавших на тинг, если они явились в назначенное время. Бедняки не только не платили ничего, но могли требовать пособия на свои путевые расходы от тяжущихся, имевших в них нужду по суду; свободные от такого налога не были свободны от десятины, если они по уплате своих долгов владели еще на 10 эйриров имуществом. С десятью эйрирами свободного от долгов имения, не считая вседневного платья, начиналась обязанность платить десятину – зато от нее освобождалось всякое добро во владении богатых, превышающее сумму 100 эйриров. Но это еще не самое худшее. Чтобы наверстать доход, которого не хотели давать богатые, бедняки обложены были податью еще свыше десятины. Всякий, имевший 10 эйриров, сверх вседневного платья, или 60 аршин сукна, платил один аршин, или овечью шкуру, владелец 20 – два, 40 – три, 60 – четыре, 80 – пять, 100 – шесть аршин ежегодной десятины; другими словами: если ежегодный доход собственности простирался до десяти процентов ее цены, то оба самые небогатые сословия платили 1/6 часть своих доходов, третий – немного более 1/7 части, четвертый немного более 1/9 и пятый, самый зажиточный, – одну десятую часть.
Таким образам, годи пользовался совершенной свободой от десятинного налога относительно своего годорда, с которым соединялась древняя святость храмового и судебного места; при обложении этой податью прочие движимые и недвижимые имения принимали участие в тех облегчениях, которые выговаривали себе богатые. Кроме десятины, не было никакой поземельной подати, и только один правильный налог, путевые деньги на альтинг, заменявшие прежний храмовый пенязь язычества. Первоначально назначенный для годи, как подать с каждого дома его участка, он обратился потом в дорожную подать, собираемую с не посещавших альтинга, но уже самая необходимость присутствия годи в Тингвеллире освобождала его от этой подати. Вместо того он получал еще от этого доход.
Пища исландца первоначально состояла из свежей и сушеной рыбы, молока, сыра и мяса домашнего скота, также из яиц и мяса бесчисленных птиц острова. Неоцененной, солью снабжало его в изобилии море, оставлявшее ее везде на утесах. Пива варилось вдоволь накануне главных праздников; но мы не знаем, из какого хлеба. К хорошо устроенному дому принадлежал амбар с сушеной рыбой, с одной стороны, с другой – житница для муки. Верно, что не только собирали дико растущий по берегам овес, который охотно ели лошади, но и сеяли. Строение загород, или тынов, и удобрение полей составляло главные занятия сельского хозяина, но всего чаще жатву заменял сенокос, потому что от него зависело содержание скота, доставлявшего пищу исландцу, одежду и избыток для иностранной торговли.
Держали овец и коз, свиней, коров и лошадей, вывезенных из прежнего отечества. Свинью уже греки сравнивали с тираном, приносящим пользу только своей смертью, но лошади, хотя мелкие, но бойкие и сильные, не упали в цене от того, что с введением христианства их нельзя было употреблять в пищу: они составляли гордость исландца, будучи необходимы для всякой летней поездки, или на берег, если приходил купеческий корабль, или на рыбную ловлю, или на ближние островки, на которых росла самая лучшая трава, то на горы в летние дома (В), то на весенний тинг или на альтинг. В церковь никто не ходил пешком: мужчины, женщины, дети ездили. Еще ныне приходится по одной лошади на двоих исландцев. Но самую разнообразную пользу, гораздо больше безрогих коров и волов, приносила овца с ее тремя, также четырьмя, рогами; за дешевое содержание она доставляла исландцу пищу и одежду. Шерсть ее груба и сурова, но из нее приготовляли толстую домашнюю ткань, из которой женские руки шили для мужчин разное платье: рубашку, панталоны, обыкновенно короткие, но иногда, на образец матросских, длинные, достающие до башмаков и привязываемые поясом около тела, армяк и даже шапку. На море надевали еще шубу из медвежьего или лисьего меха или сукна, подбитого мехом, но для верховой езды предпочитали лучше синий или черный суконный плащ. В путешествиях пешком носили башмаки и штаны из одного куска. Из той же ткани женщина носила рубашку, панталоны, открытые в шагу, и сверху юбку и кофту. Головной убор, высокий и остроконечный, из свитых платков, подал соблазн к иностранным тканям; часто встречаем богатую исландку в алом гостье и замужних женщин, бравших слово с своих мужей привезти им из-за границы пряжки и другие украшения. Но домашнее хозяйство было и осталось просто: дома деревянные, посуда также кубки из рога; мужчины лучше украшали своих лошадей, нежели самих себя. Закон острова не терпел ни одной женщины в мужских панталонах, также и мужчины, ходившего с открытой грудью, подобно женщине, или пробиравшегося к любовнице в женском платье.
Предметы вывоза были как и ныне: сушеная рыба, ворвань, сало, шерсть и шерстяные товары, меха и кожи. Необходимые предметы ввоза: норвежский строевой лес, по крайней мере, для балок лучших домов острова; из Норвегии приводили и корабли, строили даже каботажные суда для рыболовства и для переезда на небольшие острова; оттуда же получали муку, полотно, тонкое сукно и ковры английской работы.
Пока бросали детей, которых не надеялись прокормить, нельзя было опасаться слишком большого населения и голода. Потому мы не можем разделять удивления древних немецких писателей, когда они говорят, что у языческих датчан, шведов, славян нет бедных. С тех пор как христианская вера запретила бросать детей, а в то же время духовенство неблагоразумно уменьшило способы пропитания, запретив употребление лошадиного мяса, нищие, как и везде, появились в Исландии. Старались помочь им отчасти милостыней, раздаваемой духовенством (четвертая доля церковной десятины всегда посвящалась бедным), отчасти вынужденным пособием, которое должны были оказывать члены семейства; в случае нужды помогала и целая община. Обыкновенное нищенство было запрещено; только за работу давали что-нибудь чужеземным нищим Тому же началу, возникшему в славной империи Карла Великого, следовали и в исландской народной республике, с той только разницей, что гражданское правительство само собирало десятину бедных и раздавало ее по собственному усмотрению. Особливо нельзя забывать, что закон изгонял из Исландии чету, бедную уже при заключении брака, как скоро рождались у нее дети.
Первоначально для этой цели, но также и для некоторой крестьянской полиции, остров разделен был на небольшие округи, называемые хреппами. Каждый хрепп состоял из 20 соседних поселян, довольно зажиточных для уплаты путевых издержек на альтинг. Эти деятельные сочлены хреппа ставили себе старшину из пяти землевладельцев своей общины, или по выбору, или по жеребью; возлагали на него обязанность подвергать наказанию нарушителей спокойствия, требовать десятины в хреппе по клятвенным показаниям имущества и часть такого налога, принадлежавшую бедным, вместе с подаяниями в съестных припасах, раздавать нуждающимся, имевшим право на это пособие, т. е. ни нищим бродягам, ни таким бедным, которым могли и обязывались пособлять родные. Здоровый и способный к труду бедняк, таскавшийся полмесяца с одного ночлега на другой, на последнем помещении призывался в суд, с девятью соседями в качестве приглашенных, и по их показаниям подвергался опале. Если такие нищие приходили во время обеда и просили есть, хозяин мог ссудить их сапогами и платьем, но, под опасением изгнания, не смел давать им ни пищи, ни ночлега; в случае нужды с посторонней помощью он выгонял их, и, если они при том получали побои, за то не платилось никакой пени, лишь бы не осталось никаких знаков на теле. От такого сурового обращения освобождался один несчастный разряд людей – родственники опального, или изгнанника. Из его отобранного имущества часть принадлежала гарду или, если дело разбиралось на альтинге, четверти и назначалась для пособия семейству осужденного другим семействам, подвергшимся той же участи. Обыкновенно следствием этого было, что такие лица получали право содержать себя собиранием милостыни в гарде или во всей четверти.
Но неспособный к работе прежде всего имел право на прокормление от своих родных. Так говорит закон: "Всякий должен кормить прежде всего свою мать, также, если станет сил, и отца, потом своих детей, после того сестер и братьев; если же дозволяют средства, всех отпущенных им на волю, также и тех, после кого получит наследство, или кто поручил ему свое имение с обязанностью кормить его". Из числа таких бродящий по миру, при достаточных средствах для пропитания, платил пеню. По недостаточности состояния, он должен был занять денег на содержание матери, также и отца, если этот беднее. В случае бедности обоих предпочтение отдается матери: сын должен был входить в долги для нее, и содержание отца переходило тогда к ближайшим родственникам, к которым сын и приводил его. Если чьи-нибудь сестры и братья имели нужду в содержании, то брат должен был кормить их своими трудами, также и тех, после кого достанется наследство; в противном случае подвергался пене. Даже и дальних родных, на наследство которых имел право, он обязан был кормить, при достаточных для того средствах: это возможно было для него, если имущество позволяло ему содержать жену и детей, вместе с бедными его гарда, для которых он издерживал по меньшей мере шесть аршин туземного сукна: великое доказательство дешевизны в Исландии. Если бедный не имел на острове никакой родни, то содержать его обязывались все жители той четверти, где он пришел в бедность.
Итак, если нищие бродяги не должны быть терпимы, кроме сирот опальных, или изгнанных, менее 16 лет, а содержание бедных возлагалось на их родню с некоторым достатком, безродным же беднякам доставлял пособие хрепп. Предписывалось, чтобы нищие целой четверти, присужденные на содержание отдельным лицам, содержались не хуже домашней прислуги и, кроме пищи и крова, получали также и платье.
Сноски:
(А) Дом с печью; в Исландии были и летние дома без печей.
(В) Эти летние дома, нежилые зимой (sel), часто бывали приютом опальных, которых сжигали там, если находили, но при этом случае владельцы домов получали вознаграждение. Что касается настоящего состояния скотоводства в Исландии, то лошадей и ныне считается 28443 на 60000 жителей, рогатого скота – 21803 штуки, овец – 340752 (1855 год).
|
|
