|
Предварительные замечания
Здесь публикуется совместная статья трех авторов с анализом исследованности материальных следов норманнов на восточнославянских землях. Статья публикуется в том виде, в котором она вошла в том 1970 г. "Исторические связи Скандинавии и России" под редакцией Н. Е. Носова (тогда директора Ленинградского отделения Института истории АН СССР) и И. П. Шаскольского. Кроме перестройки системы сносок (с постраничной на списочную) я позволил себе только одно изменение: разбивку текста на разделы и их оглавление для более легкого восприятия.
Трудно размежевать участие соавторов, но в основном мне принадлежали общий замысел работы и методика, а также конечный текст, Г. С. Лебедеву – сопоставление скандинавского материала с местным, а В. А. Назаренко – учет раскопанных памятников, и он же рисовал все иллюстрации. Разумеется, все вносили свои вклады и коррективы в текст.
Норманнские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения
Данная работа выполнена в Проблемном археологическом семинаре при кафедре археологии ЛГУ, которым руководит один из авторов, и обсуждалась на заседаниях славяно-варяжской секции семинара.
Норманнские древности Киевской Руси, т. е. памятники материальной культуры норманнов в Восточной Европе, давно привлекают внимание исследователей. Значение их не исчерпывается изучением культурных связей, анализ характера взаимоотношений материальной культуры Восточной Европы и Скандинавии ведет к постановке более широких вопросов. Дело в том, что развитие спора о варягах привело к выдвижению на первый план сюжетов (процессы образования классов и государства, торговые и культурные связи, процессы колонизации территории и т. д.), в исследовании которых по самой их природе археологические данные чрезвычайно важны, а при сугубой скупости письменных источников являются решающими. Кроме того, интенсивность многолетних штудий привела к тому, что имеющиеся письменные источники практически оказались исчерпанными, а перспективы их пополнения почти что равны нулю, тогда как археология непрерывно обогащается новыми важными фактами и за каждые три десятилетия удваивает количество своих источников.
Возможности археологии в решении задач, составляющих проблему определения места норманнских древностей в истории Восточной Европы, велики, но не беспредельны. Их границы обусловлены двумя факторами – принципиально-методическим (познавательной ценностью археологических материалов применительно к задачам подобного рода вообще) и фактологическим (степенью изученности необходимых для этой работы конкретных фактических материалов в нашей стране). В частности, именно по археологическим данным естественно было бы определить: а) время появления скандинавских древностей в Восточной Европе и установления первых контактов славян с норманнами; б) сферы социально-экономической деятельности, в которых развивались славяно-скандинавские отношения; в) вклад норманнов в материальную культуру населения Восточной Европы в IX-XI вв.
Однако для получения ответов на эти вопросы необходимо достаточное (для картографической, статистической и сравнительно-типологической обработки с последующим социально-историческим анализом) количество материалов соответствующего времени разных категорий (поселения, могильники и пр.) с обширной территории от Поднепровья до Скандинавии включительно. Материалов, добытых и препарированных в соответствии с требованиями современной археологической науки, т. е. входящих в достоверные, неразрозненные и неперемешанные комплексы, происходящие из раскопок, в которых зафиксированы все детали. Нужно также, чтобы указанная полная обработка материалов была проделана, а результаты ее опубликованы вместе с самими материалами, что сделало бы доступной каждому исследователю проверку этих результатов, не говоря уже о дальнейшем сравнительном изучении самих материалов.
Каково же нынешнее состояние изученности интересующих нас археологических материалов?
1. Состояние изученности
А. Могильники
Большей частью данные материалы происходят из курганных могильников Юго-Восточного Приладожья, Ярославского Поволжья, Гнездова, Чернигова и Киева. Археологическое изучение этих могильников началось во второй половине XIX в. В настоящее время в них насчитывается более двух тысяч раскопанных насыпей. К сожалению, большая часть курганов, подвергавшихся исследованию в конце XIX в., не имеет достаточной документации, находки же после длительного хранения их в музеях почти полностью депаспортизированы. Так, например, из 750 курганов, раскопанных в Юго-Восточном Приладожье (Raudonikas 1929: 214-228; 1930: 19), лишь около 600 имеют документацию, из которых материалы 400 курганов (раскопки А. М. Линевского) не опубликованы (Линевский 1949; 1951). Более 700 курганов раскопано в Гнездове, однако только 370 комплексов опубликованы, большей частью в описаниях (Кусцинский 1881: 4-6; Сизов 1902; Спицын 19056: 67; 1906; Авдусин 1951; 1952а; 19526: 30-34; 1954; 1957).
Из 789 раскопанных курганов в трех могильниках Ярославского Поволжья документация сохранилась лишь на 610 (Фехнер 1963в: 5; 19636: 20; Недошивина 1963: 24). Киевский некрополь представлен 125 погребениями, материалы которых были опубликованы М. К. Каргером (1958: 127-230) в описаниях.
В окрестностях Чернигова было раскопано не менее 250 насыпей, документация сохранилась только на 100 курганов, в литературе же опубликованы описания лишь 10 из них (Самоквасов 1916: 6; 1908: 195-201; 1947: 4-50; Рыбаков 1949: 7-53; Верзилів 1928: 69; Смолічев 1926: 178-180; Блифельд 1952).
Подведем итог общей изученности всех этих крупнейших могильников и курганных серий: раскопано более 2850 курганов, из которых лишь от 1800 сохранились документация и инвентарь, материалы только 1300 сравнительно полно опубликованы и не более 670 подверглись детальному рассмотрению в печатных работах современных археологов. Надо отметить, что в этот обзор не включены такие фактически погибшие для науки памятники, как Владимирские курганы (7729 насыпей), материалы которых составили основу коллекции П. С. Уваровой (Спицын 1905а), после 1917 г. поступившей в Государственный исторический музей. До сих пор не подвергались анализу материалы 5575 курганов, раскопанных в западных уездах бывшей Петербургской губернии Л. К. Ивановским (Спицын 1899). Состояние документации этих материалов также весьма плачевно. Раскопки погребальных памятников VIII-XI вв. на остальной территории Восточной Европы велись разрозненно и фрагментарно. Вместо широкого исследования крупных курганных серий производились работы эпизодического характера, которые лишь в отдельных случаях дали небольшое количество интересного для нашей темы материала (Шмидт 1963: 114-128; Корзухина 1964: 297-312). Таково состояние изученности погребальных комплексов.
(В настоящее время наш семинар работает над составлением подробной картотеки погребальных памятников VIII-XIII вв. на восточнославянских землях и смежных территориях. Кроме авторов данной статьи в этой работе принимают участие В. А. Булкин, В. А. Кольчатов, В. П. Петренко, И. В. Дубов, Е. Н. Носов, Е. А. Рябинин и др. За три года учтено и разработано 2750 погребальных комплексов; собранные данные частично использованы для настоящей статьи).
Б. Поселения
Поселения, важные для изучения отношений славян с варягами, пока исследованы значительно слабее, чем могильники.
Сравнительно полно изучен только Киев, результаты изучения обобщены в двухтомной монографии М. К. Каргера. Однако лишь немногие и небольшие по своей площади участки вскрытого культурного слоя сохранились от второй половины X в., не говоря уже о IX в.
Раскопки древнего Новгорода, проводимые А. В. Арциховским и его учениками, дали богатейший материал для характеристики жизни горожан в XI-XV вв., но лишь некоторые сооружения (святилище в Перыни) относятся к более раннему времени (Труды Новгородской археологической экспедиции, т. I, МИА, № 55, 1956, т. III, МИА, № 65, 1959; т. III, МИА, № 117, 1963). Из новгородских материалов XI в. некоторые, видимо, могли бы быть сопоставлены со скандинавскими, но в этом плане еще никем не изучались.
Результаты раскопок на Староладожском городище освещались во многих статьях (Репников [без года]; 1945; 1948; Равдоникас 1945; 1951; Лаушкин 1960: 101-102; Гроздилов 1950; 1960). Однако большинство исследователей сконцентрировало свое внимание на изучении отдельных категорий вещей (Гуревич 1950; Орлов 1954; Станкевич 1950; Штакельберг 1962; Давидан 1962а; 1962б), а труда, который бы обобщил результаты многолетних работ, пока нет.
Раскопки двух Гнездовских городищ носили разведочный характер, и лишь в 1967 г. начались работы по исследованию большого Гнездовского поселения (раскопки экспедиции Л0ИА АН СССР под руководством И. И. Ляпушкина в 1967-1968 гг.). Археологическое изучение таких древнейших летописных центров, связанных с легендами о варягах, как Изборск (Гроздилов 1965), Белоозеро (Голубева 1965; 1967), Полоцк (Ляуданскі 1930; Штыхов 1965), находится в зачаточном состоянии. До сих пор не опубликованы полностью материалы археологического изучения Пскова (Гроздилов 1962).
В. Итог
Таким образом, археологические источники, относящиеся к периоду образования Древнерусского государства и предшествующему времени, изучены с точки зрения интересующего нас вопроса весьма неполно и к тому же чрезвычайно неравномерно: если поселения и могильники лесостепной полосы Восточной Европы исследовались в течение нескольких десятилетий, и ныне мы имеем представление о материальной культуре славян VIII-X вв. на этой территории (Ляпушкин 1949; 1958; 1961), то для памятников лесной зоны до сих пор не составлена даже сводная археологическая карта, которая позволила бы разобраться в соотношении финских, балтских и славянских культур, понять характер освоения славянами этой территории, взаимодействия их с теми или иными местными и пришлыми, в том числе и скандинавскими элементами. Работа Станкевич (1960), несмотря на ценность собранного археологического материала, во многом устарела, так как в этническом определении ряда памятников Я. В. Станкевич исходила из отвергнутых ныне автохтонистских концепций (см. Ляпушкин 1966:126).
Односторонний подход (как со стороны буржуазных археологов, так и со стороны боровшихся с их концепциями некоторых советских ученых), концентрация усилий на исследовании памятников, имевших лишь непосредственное отношение к варяжскому вопросу, привели к тому, что сейчас мы располагаем материалами нескольких относительно хорошо изученных центров, истолкование которых на далеко не ясном историческом фоне не может быть достоверным и окончательным. Представляя характер значительной части погребений больших, так называемых "дружинных" могильников, мы не можем сопоставить их с массовым материалом рядовых курганных могильников лесной полосы. Те из раскопанных поселений, на которых археологически засвидетельствовано присутствие скандинавов, невозможно в лесной полосе сравнить с достоверно славянскими поселениями: последние изучены недостаточно (Ляпушкин 1966 128, 132).
2. Сравнительные материалы
Археологические памятники эпохи викингов и предшествующей поры в Швеции изучены значительно шире. Так, достаточно отчетливое представление о погребальном обряде различных социальных групп шведского общества мы можем составить по публикациям таких крупных могильников, насчитывающих от нескольких сот до 1000 раскопанных погребений, как Бирка, Кварн-баккен на Аландских островах, Ирефельтет на Готланде (Arbman 1939; 1940-43; Kivikoski 1963; Stenberger 1942-1944). Погребения знати VI-VIII вв. представлены в родовых кладбищах Венделя, Туны, Вальсгерды (Stolpe & Arne 1912; Arne 1934; Arwidsson 1942; 1952). Исследованы и полно опубликованы различные типы скандинавских поселений – от хуторов в Швеции, Исландии и Гренландии (Stenberger 1940; 1941; 1945) до больших торговых городов (Holmqvist 1961; Jankhn 1943) и военных лагерей (Norlund 1948).
Достаточно полной и четко систематизированной библиографической и историографической разработкой археологических источников по варяжскому вопросу мы обязаны недавно вышедшему труду И. П. Шаскольского (1965). Этот труд стал необходимым подспорьем даже для тех исследователей, которые не разделяют в полной мере историографических и исторических выводов автора.
Такова в целом та материальная база, на которой мы можем работать, те источники, которые мы можем использовать для решения поставленных вопросов. Эта база, конечно, недостаточно широка и прочна и не на все вопросы позволяет ответить полно и уверенно, но, с другой стороны, она не так уж и незначительна. Есть хорошо раскопанные погребальные комплексы и культурные слои, есть репрезентативные выборки для статистической обработки, есть данные для достоверных и надежных, хотя и ограниченных (иногда условных), заключений.
3. Выделение норманнских древностей на территории Киевской Руси
Выделение среди археологических материалов Восточной Европы норманнских древностей, раскрывающих характер славяно-скандинавских отношений на этой территории в IX-XI вв., можно условно разделить на два этапа: 1) выделение отдельных вещей скандинавских типов, позволяющих судить о времени установления связей между Скандинавией и Восточной Европой, их длительности и отчасти характере; 2) выделение скандинавских комплексов, свидетельствующих о том, что какое-то количество норманнов находилось в Восточной Европе и, очевидно, принимало участие в происходивших здесь событиях.
А. Этническое определение вещей
Определение скандинавского происхождения многих категорий вещей в настоящее время не представляет собой трудности. Более того, удалось установить, что некоторые из этих вещей являются надежным признаком этнической принадлежности погребения, если они найдены в достоверном, хорошо документированном комплексе. Так, набор женских украшений из двух черепаховидных (скорлупообразных) фибул, соединенных цепочкой или ожерельем, иногда с трехлепестковой или круглой ажурной фибулой на груди, являющийся специфической принадлежностью норманнского женского костюма (Geijer 1938: 139, 153-155, Abb. 49-50), можно суверенностью считать этнографическим признаком скандинавских погребений (Шаскольский 1965: 120). То же относится к железным шейным гривнам с подвесками – "молоточками Тора", – найденным во многих погребениях как Скандинавии, так и Восточной Европы. Только норманнам могли принадлежать и магические палочки или кости с руническими надписями.
Некоторые типы украшений, характерных для Скандинавии IX-XI вв., распространены и в Восточной Европе. Это, помимо уже упоминавшихся наборов скорлупообразных, трехлепестковых, круглых ажурных и равноплечных фибул, подковообразные фибулы с навершиями в виде звериных головок, массивные литые выпуклые браслеты с S-видным орнаментом, булавки, подвески, поясные бляшки с орнаментами в стиле Борре и Йеллинге, оправы ножей и рогов с городчатым орнаментом. Начиная с IX в. в Восточной Европе распространяются типы оружия, широко применявшиеся в эту эпоху скандинавами: каролингские мечи, изготовлявшиеся во франкских землях по Рейну и попадавшие на нашу территорию, очевидно, через Скандинавию, ланцетовидные копья и стрелы (среди них особо следует отметить украшенные стрельчатым орнаментом, характерным для Скандинавии IX в.), боевые топоры-секиры (формы изображенных на ковре из Байе), длинные кинжалы для левой руки (скрамасаксы), щиты с железными умбонами.
Наряду с оружием и украшениями в восточноевропейских памятниках ІХ-Х вв. известны находки и некоторых категорий бытовых вещей, пришедших к нам из Скандинавии: костяные гребни (односторонние, простые и составные, особенно с футлярами, бронзовыми заклепками и геометрическим орнаментом), стеклянные шахматные фигурки (фишки) (Корзухина 1963), так называемые шпорцы (ледоходные шипы, известные в Скандинавии еще в VII-VIII вв.). Наряду с этнически выразительными вещами и в Восточной Европе, и в Скандинавии есть вещи, распространенные очень широко и в настоящее время этническому определению не поддающиеся: ножи, замки, калачевидные кресала, большая часть орудий и т. п.
Б. Этническое определение обрядов
Если отдельные категории скандинавских вещей могут быть использованы для определения этнической принадлежности комплексов (наборы черепаховидных фибул, шейные гривны с "молоточками Тора"), то в громадном большинстве случаев сами по себе находки украшений, оружия и других предметов скандинавского происхождения не влекут за собой с необходимостью ничего сверх констатации экономических связей со Скандинавией; для того чтобы определить этническую принадлежность комплекса, в котором эти вещи найдены, необходим анализ погребального обряда, т. е. устройства погребального сооружения, состояния останков, способа их захоронения, характера и размещения погребального инвентаря.
Скандинавские, в частности шведские, погребальные обычаи изучены достаточно полно как в Скандинавии, так и в Восточной Европе. Не вызывает сомнений норманнская принадлежность сожжений в ладье (Шаскольский 1965: 118-119), сожжений с захоронением в урне, поставленной на глиняную или каменную вымостку (Авдусин 1967: 238), сожжений под курганом, окруженным кольцевидной каменной кладкой, сожжений с кострищем треугольной формы (Фехнер 1963в: 15). Сложнее обстоит дело с этническим определением погребений в камерах (срубах).
Погребения такого рода, известные в Киевском некрополе, к сожалению, были обнаружены при земляных работах, поэтому в большинстве случаев в нашем распоряжении есть лишь плохо сохранившиеся комплексы. Однако даже те скудные сведения, которыми мы обладаем, позволяют отметить сходство не только в устройстве камер в Киеве и в Бирке, но и в ориентировке на север, северо-запад и юго-запад (Arbman 1940, №№ 607, 752, 983, 985, 986; Каргер 1958, т. I, №№ 108, 110, 111, 112, 124, 125). Погребальный инвентарь в киевских могилах, как правило, далеко не полный, также находит много аналогий в Бирке (оружие, конская упряжь, фибулы, игральные фишки, ларцы). И в Бирке, и в Киеве эти погребения характеризуют высший слой дружинной или торговой знати (Lecejewicz 1956; Каргер 1958, т. I: 212-230). В пользу мнения Т. Арне и X. Арбмана об этнической принадлежности этого погребального обряда говорит и наличие подобного типа памятников в двух крупных политических центрах Древней Руси (Киеве и Чернигове), для которых наличие в составе военно-дружинной знати некоторого числа норманнов засвидетельствовано письменными источниками.
И. П. Шаскольский пришел к выводу о том, что в Бирке обряд погребения в камерных могилах является одним из нескольких обрядов, притом не самым распространенным. Он полагает, что можно говорить о ненорманнском происхождении этого обряда. Но в Бирке найдено более 100 (94 бесспорных и около 10 сомнительных) погребений в камерных могилах. Для сравнения можно указать, что сожжение в ладье (обряд погребения, норманнское происхождение которого не вызывает сомнений) в Бирке представлено в 96 могилах (Graslund 1981). При этом нужно указать, что в Бирке камерные гробницы принадлежат представителям относительно узкого слоя военно-торговой знати, и, естественно, количество их погребений должно быть значительно меньше количества могил простых горожан: они составляют около 10% раскопанных комплексов могильника. Правильнее поэтому будет сказать, что в Бирке этот обряд является характерным признаком социальной группы, норманнская этническая принадлежность которой бесспорна (ср. Шаскольский 1965: 178).
Однако так же, как и некоторые категории вещей, далеко не всегда погребальный обряд может служить надежным этническим определителем. Так, нельзя говорить об этнической принадлежности погребений по обряду трупоположения с западной ориентировкой, если в нашем распоряжении нет дополнительных данных, так как это христианский обряд, характеризующий не этническую, а религиозную принадлежность погребенного. В настоящей работе в качестве скандинавских рассматриваются только те погребения, в которых то или иное количество скандинавских вещей сочетается с бесспорно норманнским погребальным обрядом.
В. "Гибридные" вещи
Заканчивая общую характеристику этнически определимых категорий и типов погребального обряда и вещей, характеризующих норманнские древности Восточной Европы, следует особо остановиться на находках вещей, которые могли быть изготовлены на нашей территории, но скандинавскими ремесленниками или местными мастерами, находившимися под сильным влиянием скандинавского ремесла.
Сюда следует прежде всего отнести полуфабрикаты (заготовки костяных гребней в Старой Ладоге (Давидан 1962а), незаконченную фибулу – литейный брак – с Рюрикова городища (Корзухина 1965).
Затем местные изделия, подражания скандинавским образцам. Это:
а) браслет из кургана № 6 раскопок Н. Е. Бранденбурга (1895: 104) в Приладожье, где "плетеный" скандинавский орнамент не понят местным мастером;
б) малые скорлупообразные фибулы, найденные в Латвии (Мугуревич 1965: 83, табл. XX, 4; XXI, 3), Юго-Восточном Приладожье (Бранденбург 1895, № 117), на Карельском перешейке (Schwindt 1893).
Наконец, чрезвычайный интерес представляют находки скандинавских вещей, приобретающих местные черты. Это:
а) рукоять меча из кургана Ц-2 в Гнездове, раскопки Д. А. Авдусина 1950 г. (Авдусин 1954: 94, рис. 1);
б) ладожский топорик (Корзухина 19666: 94-95).
Есть еще вещи, местные по форме, но украшенные типично скандинавским орнаментом:
а) булавка из Люцинского могильника (Спицын 1983, рис. 36);
б) фибула, найденная в районе г. Гробини Латв. ССР (Уртан и др. 1967: 282), гребень из Камно).
Все эти находки позволяют предположить (Arbman 1960: 132-134), что экономические связи со Скандинавией не ограничивались ввозом готовых изделий, вызывавших местные подражания, но, возможно, некоторые скандинавские ремесленники работали и в Восточной Европе, испытывая несомненное воздействие местных художественных традиций.
Г. Хронология
Говоря о датировке появления норманнских древностей на землях Киевской Руси, мы имеем в виду, собственно, три аспекта этого вопроса:
а) появление скандинавских вещей,
б) появление скандинавских погребений и
в) появление признаков обитания скандинавов на поселениях.
Систематическое изучение материала, позволяющее судить о времени первого появления скандинавов, проведено пока лишь в отношении Старой Ладоги. В последнее время было высказано мнение о возможности датировать горизонт Е Староладожского городища концом VIII-IX в.; с этим горизонтом связываются бесспорно скандинавские погребения из курганов в урочище Плакун (в том числе и женское), что позволяет предположить появление скандинавов в составе постоянного населения Старой Ладоги уже в IX в. (Корзухина 1966а: 61-63).
Материалы, позволяющие судить о появлении варягов в составе постоянного населения на других поселениях, нам пока неизвестны. Так, несмотря на большие масштабы многолетних раскопок А. В. Арциховского, В. А. Колчина, В. Л. Янина, А. Ф. Медведева, в Новгороде до сих пор не удалось найти слои, характеризующие события, синхронные событиям, описанным в летописи под 859-862 гг. Наиболее ранние массовые материалы датируются пока лишь серединой X в. (Труды Новгородской экспедиции, т. II. МИА, № 65, 1959, стр. 5).
Среди вещей, найденных в Новгороде в слоях X-XI вв., можно назвать некоторые, типологически близкие скандинавским и относящиеся к кругу норманнских древностей Восточной Европы. Среди них
а) костяная пластинка с рунической надписью XI в. (Макаев 1962) – вторая после известной ладожской находка рунической надписи в наших поселениях;
б) черепаховидная фибула;
в) подковообразные пряжки с фацетированными головками;
г) литые выпуклые браслеты;
д) металлические витые браслеты;
е) ланцетовидные стрелы – по определению А. Н. Кирпичникова (1966: 12), ведущий скандинавский тип;
ж) орнаментированный боевой топор;
з) некоторые типы бытовых вещей: ледоходные шипы, замки, ключи, кресала, также широко распространенные в Скандинавии, но встречающиеся и на территории Восточной Европы (Труды Новгородской экспедиции, т. II, стр. 79-115, 133 (рис. 5), 152-1531 (рис. 13), 242 (рис. 6, 3, 16, 21), 246 (рис. 8, 3, 7,10), 251 (рис. 9, 4, 9, 24, 26).
В конце XI – начале XII в. типологически близкие скандинавским вещи в Новгороде исчезают: вырабатываются многие новые формы оружия, украшений, бытовых вещей. Однако для Х-ХІ вв. в свете вышеизложенного можно говорить о довольно развитых связях Новгорода со Скандинавией. ІХ-Х вв. – время появления в Северной Европе крупных торговых городов, таких как Бирка в Швеции, Хедебю в Дании, Волин в Поморье, Даугмале в Прибалтике. Появление в материальной культуре этих городов общих, в том числе скандинавских, черт закономерно.
4. Количественная оценка норманского компонента
Основным археологическим источником по интересующей нас проблеме остаются пока могильники. Среди этой категории памятников можно выделить некоторые скандинавские комплексы, датировка которых IX столетием (на основании вещевых аналогий) принята большинством исследователей.
В Приладожье к таким погребениям относится, помимо упоминавшихся курганов в урочище Плакун, женское погребение в кургане № 95 у д. Костино на р. Паше с набором скандинавских фибул и браслетами IX в. (Корзухина 1964: 302).
На Смоленщине у д. Новоселки, недалеко от Гнездова, раскопан курганный могильник, в котором особо выделяется курган № 5 – богатое погребение с мечом (тип Н) и другими хорошо датированными скандинавскими вещами IX в., с трупосожжением по скандинавскому обряду (Шмидт 1963: 114-128). К этому же времени относится курган № 15/10 из раскопок М. Ф. Кусцинского в Гнездове – комплекс (с оружием и шейной гривной с "молоточком Тора"), который А. Н. Кирпичников датирует концом IX в. (Кирпичников 1966: 29-30).
В Тимеревском могильнике (Ярославское Поволжье) известно по крайней мере одно погребение с набором ранних скорлупообразных фибул, которое М. В. Фехнер определяет как скандинавское и датирует концом IX в. (Ярославское Поволжье Х-ХІ вв. М., 1963. Сводная таблица. Тимеревский могильник, № 53). Надо отметить также, что по крайней мере в четырех курганах Петровского и Тимеревского могильников найдены такие же ранние типы скандинавских фибул, хотя норманнская принадлежность этих комплексов вызывает у автора публикации сомнения (Фехнер 1963а: 80-81).
Аналогичные находки скандинавских вещей IX в. в местных или трудноопределимых погребениях известны и на Смоленщине (Шмидт 1963: 120-127), а также в верхнем течении Зап. Двины, в районе г. Торопца. Последняя находка особенно интересна, так как указывает на то, что водные торговые пути Восточной Европы уже в IX в. были достаточно развитыми, и вещи с севера попадают в районы, удаленные от узловых центров волжского и днепровского путей (Корзухина 1964: 312).
Имеющиеся в нашем распоряжении археологические материалы нельзя признать исчерпывающими, а решение связанных с ними проблем – окончательным. Пока мы можем констатировать, что в IX в. отдельные скандинавские погребения появляются в некоторых районах основных восточноевропейских водных путей, в тех же местах, где в X в. нам известны уже группы, серии скандинавских погребений (Приладожье, район Смоленска, Ярославское Поволжье).
Можно полагать, что уже в IX в. Старая Ладога была известна норманнам в качестве важного пункта на речном пути, и некоторое число скандинавов входило в состав ее постоянного населения. Появление скандинавских вещей в местных погребениях в отдаленных районах Восточной Европы (Верхнее Подвинье) говорит о том, что в "восточной торговле" эти районы имели не только транзитное значение. Очевидно, именно к IX в. относится установление первых связей некоторых восточноевропейских племен со скандинавами.
Выяснение характера этих связей, участия норманнов в историческом процессе, проходившем на просторах Восточной Европы, требует более глубокого изучения археологических материалов. При этом необходимы строгие методологические критерии, учет всех компонентов погребальных комплексов – нашего основного источника – вещей (при этом в первую очередь этнографически выразительных) и погребального обряда, также с учетом его источниковедческой ценности.
Если исходить из объективного и всестороннего анализа указанных выше компонентов погребального комплекса, то в итоге индивидуальное определение этнической принадлежности комплексов даст в составе древностей нашей страны абсолютное число достоверно варяжских погребений. Это число будет, безусловно, меньше общего количества скандинавских вещей (т. е. меньше, чем число, теоретически вытекающее из положения Т. Арне), но в то же время больше, чем число комплексов, в которых с варяжскими вещами не сочетается ни одна славянская вещь (а только такие комплексы соглашается считать варяжскими Д. А. Авдусин – 1949а: 7-8).
На практике, однако, новые числа не всегда оказываются средними. Так, в Гнездовском могильнике Т. Арне насчитывал не менее 25 варяжских погребений (Arne 1914: 18-62), Д. А. Авдусин (1949а: 7-8) – только 2. И. П. Шаскольский (1965: 111-123), ныне несомненный лидер в отстаивании антинорманистской концепции, признал необходимым зачислить в норманнские погребения в ладье и погребения с гривнами с "молоточками Тора" (в Гнездове, по указанию Т. Арне, известно 18 таких погребений) и не менее 12 погребений с фибулами (24 скорлупообразных фибулы, их носили попарно, но, возможно, не все наборы сохранились полностью). Итого около 30 погребений, т. е. больше, чем находил Т. Арне!
Главный акцент в критике шведского ученого И. П. Шаскольский перенес с определения абсолютного количества варяжских комплексов на определение относительного их количества среди славянских древностей, соотнося при этом количество скандинавских погребений с общим числом раскопанных курганов. Скандинавские погребения Гнездовского могильника при такой системе подсчета составляют 4% от общего количества исследованных комплексов (30 из 700 раскопанных); в Тимеревском могильнике этнически определимые комплексы распределяются следующим образом: 38% от общего количества погребений – погребения местного, финского населения, 15% – славян и снова лишь 4% –скандинавов. Исходя из незначительного относительного количества норманнских погребений в обоих указанных памятниках, И. П. Шаскольский (1965: 125, 158) приходит к выводу, что "... нет оснований говорить о сколько-нибудь серьезной роли норманнов в жизни Смоленской земли X в.", так же как и Ярославского Поволжья.
Сама по себе приведенная система подсчетов, однако, вряд ли может служить достаточным основанием для столь категорических утверждений. При объективных подсчетах число достоверно варяжских комплексов следует соотносить не с числом всех раскопанных курганов могильника (не говоря уже о всех зафиксированных в нем курганах), а лишь с числом этнически определимых и сравнивать его надо с числом достоверно славянских комплексов. Правда, это усложняет сами подсчеты: выделение достоверно славянских комплексов Гнездовского могильника до сих пор не осуществлено; И. И. Ляпушкин, обращаясь к материалам этого памятника, считает возможным 10-15% погребений Гнездова (безынвентарные комплексы и комплексы с немногочисленным инвентарем) связать по характеру обряда со славянскими полусферическими курганами с захоронением остатков трупосожжения в верхней части насыпи. К этому количеству И. И. Ляпушкин (1966: 134) прибавляет и пустые курганы, составляющие 25% всех раскопанных погребений, однако из их числа следует вычесть 13% так называемых кенотафов, т. е. меморативных насыпей (работа по выделению меморативных погребений проделана участником нашего семинара В. А. Булкиным). Таким образом, общее количество курганов Гнездовского могильника, которые можно считать славянскими, пока не превышает 27%, т. е. этнически определимыми в этом могильнике оказались не свыше 31% раскопанных погребений, при этом 30 скандинавских составляют не менее 13% этнически определимых комплексов Гнездовского могильника. В Тимеревском могильнике, если вести подсчеты относительного количества погребений разных этнических групп, отбросив 43% неопределимых комплексов, а также погребения XII в., в X в. 75% комплексов принадлежит местному финскому населению, 12% – славянам и 13% – скандинавам. Уже в начале XI в. картина меняется: 72,5% финских погребений, 24% славянских и всего 3,5% скандинавских. Среди более поздних погребений скандинавских вообще нет (Ярославское Поволжье X-XI вв. Сводная таблица, Тимеревский могильник).
Труднее установить относительное количество скандинавских погребений в Киевском некрополе. Из 125 комплексов IX-X вв., опубликованных М. К. Каргером, 70 не могут пока быть определены вследствие бедности и разрозненности инвентаря и невыразительности погребального обряда. В таких условиях даже небольшое количество скандинавских погребений (в Киевском некрополе мы можем насчитать их не более 10 – Каргер 1958, т. 1, №№ 24, 25, 105, 108, 110, 111, 112, 114, 124, 125.) составит весьма значительный процент (18-20%). Было бы методически неверным на основании этих данных судить об относительном количестве варягов в Киеве и делать какие-либо исторические выводы. Надо отметить, однако, что большинство погребений, которые можно признать скандинавскими, относится к категории погребений в камерных могилах (они составляют 36% погребений этой группы), т. е. норманны, несомненно, входили в состав социальной верхушки Киевской Руси. Однако глубокая разработка этого вопроса, так же как окончательное выяснение роли скандинавов и других этнических групп в формировании раннефеодальной киевской знати, несомненно, требует более значительных и хорошо документированных материалов.
В какой-то мере основанием для ошибочной системы подсчетов относительных величин служит один из принципов индивидуального определения этнической принадлежности каждого отдельного комплекса, выдвинутый авторами, применявшими указанную систему подсчетов. Как быть, если в кургане нет достоверных норманнских или славянских опознавательных признаков? в этом случае, полагает Д.А. Авдусин (1949а: 3-14), курган надо признать славянским, поскольку он помещается на славянской территории. Правильнее думать, что если четких опознавательных признаков этноса нет, то такой комплекс нельзя включать ни в славянские, ни в норманнские, а надо оставить вне рассмотрения, пока исследование ограничивается индивидуальным определением этнической принадлежности каждого комплекса в отдельности.
Если же мы вместо выборочного рассмотрения нескольких десятков ярких комплексов возьмемся за полную публикацию и статистическую обработку всех материалов, за выделение больших серий (типологических групп) комплексов на основе корреляции признаков, то затем мы сможем приступить и к этническому определению уже не отдельных могил, а целых серий. Только при соблюдении этих условий применение статистических методов, в том числе и установления относительного количества погребений разных этнических групп, позволит понять те или иные стороны исторического процесса.
При этом, однако, необходим дифференцированный подход к анализу этнического состава отдельных памятников или больших территорий, на которых этот процесс разворачивался. Если допустить, как предполагают некоторые авторы, возможность существования особых скандинавских поселков под Киевом, Новгородом, Смоленском (История 1966: 489), не говоря уже о Старой Ладоге, то можно ожидать, что прилегающие к ним курганные могильники окажутся не на 13, и даже не на 18, а на все 100% скандинавскими. Примером этому может служить скандинавский могильник в урочище Плакун близ Старой Ладоги.
Поэтому для того, чтобы от огульного отрицания норманнского компонента не перейти к другой крайности – преувеличению количества варягов в Восточной Европе, необходимо помнить, что в этих случаях перед нами только выборка из всей массы древностей того времени, и при этом выборка не репрезентативная по отношению ко всей массе. Нельзя ограничиваться материалом нескольких, пусть крупнейших, могильников. Надо рассматривать норманнские древности на фоне широкого изучения восточноевропейских памятников, массовый анализ которых позволит составить полное представление о характере социального и экономического развития восточных славян в IX-X вв., а также об относительном количестве и скандинавов, и славян в составе населения тех или иных районов Восточной Европы. Такое исследование еще предстоит осуществить.
Пока же, на современной стадии изучения археологических материалов, мы лишь вправе отметить, что на тех участках Волжского и Днепровского торговых путей, где в IX в. мы находим отдельные норманнские погребения, в X в. варяги составляли не менее 13% населения отдельных местностей; при этом в Ярославском Поволжье численность варягов была равна численности славян, если не превышала ее, в других же районах сравнения со славянами провести не удалось.
Предложенные здесь числа мы приводим не в качестве окончательных (следовательно, они не могут служить достаточным основанием для исторических выводов), а лишь как предварительные результаты исправления методов подсчета, применявшихся другими исследователями, у которых получались другие числа (Д. А. Авдусин, М. В. Фехнер, И. П. Шаскольский). В книге "Археология СССР" Д. А. Авдусин (1967: 239) указывает, что "в Гнездове раскопано 800 курганов, из них менее двадцати, т. е. 2,5%, содержат погребения скандинавов". Да ведь как считать...
5. Социальный состав пришельцев
Понять характер культурных или иных взаимоотношений восточных славян и скандинавов невозможно без анализа характера тех социальных групп и слоев и скандинавского, и восточноевропейского общества IX-X вв., которые осуществляли эти взаимоотношения. Между тем представление о социальном составе попадавших в Восточную Европу норманнов до сих пор базируется главным образом на анализе некоторых богатых, так называемых "дружинных" погребений. Именно как погребения дружинников характеризует наиболее выразительные скандинавские комплексы Д. А. Авдусин (1967: 231-239). М. К. Каргер (1958, т. 1: 212-230), оставляя в стороне вопрос об этнической принадлежности погребений в камерных могилах Киева, связывает их с представителями высшего слоя киевской знати. Бесспорно, какое-то количество варягов, занимавших высокое положение в дружинной среде, представлено в погребениях обоих этих могильников. В Ярославском Поволжье, напротив, М. В. Фехнер (1963в: 15) подчеркивает исключительную бедность скандинавских погребений, считая, что ни одно из них нельзя отнести к дружинным. Это мнение, возможно справедливое, по отношению к Тимеревскому могильнику, вряд ли можно распространить на другие (в частности, Петровский), но само по себе наблюдение М. В. Фехнер представляется чрезвычайно ценным, так как обращает внимание на социальную неоднородность пришельцев из Скандинавии.
К сожалению, связать те или иные многочисленные варианты скандинавского погребального обряда конкретно с определенными социальными группами пока не представляется возможным. Однако провести разграничение погребений богатых норманнов – знатных дружинников, воинов-купцов, их жен – и погребений рядового скандинавского населения – могил простых воинов, ремесленников, может быть, крестьян (М. В. Фехнер подчеркивает сельский характер Тимеревского могильника – 1963в: 17) – мы в состоянии уже на имеющемся археологическом материале.
Для богатых скандинавских погребений IX-XI вв., независимо от того, будут ли это сожжения в ладье, в урне, безурновые (с костями, лежащими на кострище), характерен устойчивый набор погребального инвентаря. В мужских погребениях это оружие (каролингские мечи, копья, стрелы, боевые топоры, иногда щиты), в женских – наборы черепаховидных фибул. Кроме того, в таких комплексах, как правило, есть костяные орнаментированные гребни (появляются в северогерманских погребениях еще в первые века н. э.), богато украшенные пряжки, фибулы, булавки. Часто в погребениях по скандинавскому обряду встречаются находки гирь и весов, несколько реже – стеклянных игральных фишек. Специфическим признаком богатых погребений являются остатки ларцов – железные оковки, гвозди, навесные и иные замки. Важно также отметить остатки погребальных тризн или жертвоприношений – зарытые в насыпи кости животных и птиц.
Комплексы X в. с аналогичным набором инвентаря и скандинавским погребальным обрядом известны в уже рассматривавшихся нами крупных памятниках на Волжском и Днепровском путях. Это погребения в кургане № 6 у д. Заозерье (Raudonikas 1930: 27-38), №№ 10, 45, 60 и др. из раскопок Н. Е. Бранденбурга в Приладожье (1895, дневник раскопок), в Ярославском Поволжье – №№ 53, 394, 85 Тимеревского могильника (Ярославское Поволжье X-XI вв. Сводная таблица. Тимеревский могильник), № 38 Петровского могильника – М. В. Фехнер (Петровский могильник, стр. 22, 23) относит этот комплекс к славянским, несмотря на то что это безурновое сожжение на месте с захоронением в насыпи остатков погребальной тризны и полным набором инвентаря богатого скандинавского погребения содержит также лепную керамику, что, по мнению А. В. Арциховского (1966: 38-39), является характерной чертой скандинавских могильников X в.
К этой же группе относится погребение IX в. в кургане № 5 у д. Новоселки (Шмидт 1963: 114-128) и курганы № 74 из раскопок С. И. Сергеева, № 59 из раскопок В. Д. Соколова, № 15 из раскопок Ф. М. Кусцинского, №№ 13,35 из раскопок Д. А. Авдусина 1949 г. и № 47 из его же раскопок 1950 г. в Гнездове на Смоленщине (Шаскольский 1965: 123). Выше уже говорилось о социальной принадлежности киевских погребений в камерных могилах, среди которых, возможно, также есть норманнские.
Труднее выделить рядовые скандинавские погребения. При исключительной бедности погребального инвентаря лишь некоторые детали обряда (каменная оградка вокруг кургана, треугольное кострище, находки в кострище обрядового печения, урна, поставленная на глиняную или каменную вымостку, шейная гривна с "молоточками Тора", надетая на урну или уложенная в нее (Фехнер 1963в: 15; Авдусин 1967: 239), костяные орнаментированные гребни, положенные в урну или рядом с ней (в 400 трупосожжениях Бирки найдено 200 гребней; из 200 погребений с захоронением остатков сожжения в урне гребни найдены в 105), имеют существенное значение для определения этнической принадлежности комплекса.
Подробнее обряд рядовых скандинавских погребений рассматривается в работе одного из авторов этой статьи (см. Лебедев 1970)1.
К погребениям с набором специфических признаков погребального обряда, тождественных признакам обряда рядовых слоев населения в Скандинавии, на нашей территории могут быть отнесены, помимо скандинавских комплексов Тимеревского могильника, упомянутых М. В. Фехнер (1963в: 14-15), и некоторых из 18 погребений с "молоточками Тора" в Гнездовском могильнике (Шаскольский 1965: 123),также некоторые курганы Михайловского могильника из раскопок Я. В. Станкевич (1941: 84-89. Примером комплексов с указанными признаками обряда в Михайловском могильнике могут быть курганы с трупосожжениями, при которых находились костяные орнаментированные гребни, сломанные и положенные в могилу уже после сожжения: курганы №№ 1 (компл. 2), 5 (компл. 2), 6 (компл. 1) раскопок 1938 г., курганы №№ 8, 11, 39 раскопок 1898 г.) и отдельные комплексы из раскопок Д. А. Авдусина 1949 г. в Гнездове (Авдусин 19526) – отмеченные нами признаки содержат погребения в курганах №№ 4, 7, 20, 23, 30, 35.
Впрочем, их этническое определение выходит за пределы задач нашей статьи, поэтому ограничимся лишь указанием, что и в Гнездовском могильнике, и в Ярославском Поволжье возможно выделение серий погребальных комплексов, аналогичных массовому материалу Бирки и других скандинавских могильников и принадлежавших, очевидно, рядовому скандинавскому населению. Некоторые погребения из этих серий уже сейчас в советской археологической литературе рассматриваются как скандинавские. Дальнейшее их исследование – дело ближайшего будущего.
Пока же, опираясь на археологические материалы, мы вправе отбросить представление о "вокняжении" на Руси варяжской династии – другими словами, о завоевании неожиданно высокого положения представителями чуждой, пришлой знати, не имевшими никакой социальной опоры в восточноевропейской среде, а как правило, погребения этой знати привлекаются до сих пор в качестве археологического источника по "варяжскому вопросу", из-за них ломают копья археологи и историки. Судя по имеющимся источникам, славяно-варяжские отношения в IX-X вв. были значительно более сложными и охватывали различные стороны жизни восточноевропейских племен: торговля с Востоком и Западом, совместные военные походы, развитие ремесла – появляются местные варианты скандинавских типов вещей, "гибриды" (Arbman 1960: 134), внутренняя торговля (изделия скандинавских и подражающих им местных ремесленников попадают в финские, балтские, славянские могилы).
Изучение в первую очередь этих отношений позволит по-настоящему понять важные процессы, связанные с образованием Древнерусского государства. Более детальная разработка этих проблем, к сожалению, упирается в недостаточную изученность археологического материала.
Примечание
1. От редакции (первой публикации данной статьи, т. е. конкретно это замечание И. П. Шаскольского): следует иметь в виду возможность и другой трактовки данной группы погребальных памятников с бедным инвентарем, имеющих в похоронном обряде и вустройстве надмогильных сооружений черты, сходные с погребальными памятниками Скандинавии. Видный шведский археолог Биргер Нерман, касаясь аналогичных погребальных памятников IX-X вв. с бедным инвентарем (или совсем без инвентаря) в крупнейшем шведском могильнике Бирки, высказал мнение, что эти памятники отражают не социальное положение погребенных, а влияние христианской религии (особенно когда это погребение с трупосожжением с ориентацией головой на запад); см. Nerman 1945: 53-54.
6. Перспективы исторической оценки
Касаясь вклада скандинавов в материальную культуру Киевской Руси, прежде всего нужно указать на роль норманнов в формировании русского дружинного вооружения: в IX-XI вв. здесь распространяются принесенные скандинавами каролингские мечи, боевые топоры, ланцетовидные копья и стрелы, щиты с железными умбонами. Некоторое влияние, как отмечает А. В. Арциховский, оказало скандинавское ремесло на развитие ювелирного дела в Древней Руси (1966: 39). Однако не только украшения, но и многие бытовые вещи – замки, ключи, кресала, ледоходные шипы, гребни, орудия труда – древнерусские ремесленники Северо-Запада изготавливали по тем же образцам, что и скандинавы. Материальная культура торговых городов Европейского Севера начала складываться одновременно, под действием одних и тех же факторов, в их числе – восточная торговля викингов, их торговые и военные походы, появление скандинавов в укрепленных поселениях. В результате в Восточной и Северной Европе распространялись сходные типы вещей. Лишь в XII в., когда прекращаются сношения скандинавов с Востоком и заканчивается "эпоха викингов", пути развития материальной культуры Киевской Руси и Скандинавских стран расходятся. Однако тем важнее выяснить подлинный характер отношений скандинавов и восточных славян в IX-X вв.
Послесловие 2008 г.
Выход этой статьи в сборнике под непосредственной редакцией нашего главного и гласного оппонента в дискуссии 1965 г. И. П. Шаскольского, несомненно, свидетельствовал о его высокой интеллигентности и о том, что научное сотрудничество он ставил выше личных амбиций. Он вообще был очень знающим и доброжелательным человеком.
Эта статья была первой объективной сводкой по норманнским древностям Киевской Руси на послевоенном уровне. Ее появление приветствовалось во многих обзорах, как отечественных (Мавродин и Фроянов 1971: 14; Кан и Хорошкевич 1971: 190; Загоровский и Никитин 1972: 130 и др.), так и зарубежных (Poppe 1972: 736; Łowmiański 1973:164; Rüß 1977; Dejevski 1977 и др.). "Ценный вклад", "позитивная работа", "первая сводка данных" – это писали не только сторонники, но и антинорманисты (ср. также Шаскольский 1978). Очень высокую оценку наша работа получила в годы горбачевской перестройки (Джаксон и Плимак 1988: 45-47). В этом московском обзоре указано: "Авторами выработана строго научная и логически последовательная методика определения этнической принадлежности комплексов и объективная система подсчета "достоверно варяжских комплексов"" (Ibid., 46). В выступлении по телевидению в 2001 г. (в передаче Гордона) Т. Джаксон сказала: "Эта статья впервые в отечественной науке детально осветила характер "норманнских древностей" на древнерусской территории".
Мы отстояли не только свое существование, но и возможности для всех работать более свободно. В ведущем советском историческом журнале "Вопросы истории" появилось высказывание, подписанное замредактора Кузьминым [одним из ведущих антинорманистов], о "современном научном норманизме": "Для многих зарубежных, да и советских ученых это – добросовестное научное убеждение... Ленинградские археологи Л. С Клейн, Г. С. Лебедев, В. А. Назаренко ни в коем случае не отходят от марксизма, признавая преобладание норманнов в господствующей прослойке на Руси" (Кузьмин 1971: 187). То есть стало возможно считать гипотезу о преобладании норманнов в верхнем слое древнерусского общества "добросовестным научным убеждением", а не происками внешних врагов, и даже исходить из того, что это не противоречит марксизму.
В 1974 г. А. Г. Кузьмин пошел еще дальше. Он писал:
"Сложившиеся представления о соотношении автохтонного и привнесенного начала в последнее время серьезно пошатнулись. В археологической литературе все более широкое обоснование получает тезис, что удельный вес норманно-варягов был намного значительней, чем это предполагалось некоторое время назад. С норманнами теперь связывается подавляющая часть социальной верхушки Древнерусского государства. На Белое озеро и Верхнюю Волгу, согласно новым представлениям, варяги-норманны проникают примерно на столетие раньше славян" (Кузьмин 1974: 55).
Следует ссылка на нашу коллективную работу и на книгу С. И. Кочкуркиной (1973). Однако, по нынешнему мнению Кузьмина (2003: 221),
"новый материал неизбежно порождает старые вопросы. Снова возникает потребность объяснить, почему на территоррии, где соприкасаются варяги и угро-финны, распространяется славянский язык, почему нет сколько-нибудь заметных проявлений германских верований, почему так быстро исчезают варяжские имена, причем в княжеской династии раньше, чем у рядовых дружинниках (опечатка: дружинников. – Л. К.). На все эти "почему" норманизм, очевидно, не в состоянии дать ответ".
Ну, норманизм, может, и "не в состоянии", а мы в состоянии. И ответ этот вовсе не в предполагаемом отказе от норманнской принадлежности варягов. Где пришлые варяги соприкасались с угро-финнами, массами расселялись и славяне, становясь коренным населением, а везде, где среди пришельцев преобладают мужчины, язык их уступает местному, потому что дети усваивают язык в основном от матери. Известно ли было Кузьмину поверье норманнов, что на чужих землях правят местные боги? Поэтому, приставая к чужим берегам, они прятали своих богов в трюмы кораблей и поклонялись местным богам. Все находит свои объяснения. Захват норманнами Нормандии на французской территории несомненен. Между тем уже через несколько поколений нормандцы говорили исключительно на французском языке (как русские варяги на славянском) и при Вильгельме Завоевателе французский (а не норвежский или датский) привезли в Англию. Однако никто же на этом основании не заключал, что Нормандия основана не норманнами, а французами, похожими на норманнов. Просто потом норманны стали французами, как в России они стали славянами.
Но вернемся к нашей публикации в сборнике Шаскольского.
За этой работой последовали более подробная книга трех участников семинара в соавторстве (Булкин, Лебедев и Дубов 1978) и несколько коллективных обобщающих статей, сделанных в основном участниками моего семинара, с привлечением специалиста по древним мечам А. Н. Кирпичникова, заведующего сектором славяно-русской археологии Института истории материальной культуры АН (Кирпичников и др. 1978; 1981; 1986). Эти были менее подробными и менее задиристыми. Чувствовалась редакторская рука заведующего сектором.
К этому времени члены семинара, оканчивая Университет, устраивались на работу в славяно-русский сектор ИИМК. Сотрудниками сектора стали Назаренко, Петренко, Рябинин, Носов. Но в соавторстве с Кирпичниковым оказались и университетские преподаватели Лебедев, Булкин и Дубов.
А. Н. Кирпичников, лучший специалист по древнерусскому оружию, прославился тем, что, протравливая лезвия мечей, нашел на них кириллические надписи, а это означало, что по крайней мере некоторая часть мечей проходила через местные мастерские в Древней Руси. Это не меняло общей картины соотношения компонентов в местной культуре (мечи всё равно не скандинавские, а франкские), но усиливало значение славянского компонента. Поэтому Кирпичникова воспринимали тогда как сторонника скорее антинорманистской позиции, и кто-то мог подумать, что выстраивание семинара в шеренгу за ним сигнализирует об отходе "отряда" от прежних позиций.
Это не так. Ребята, конечно, искали союза с администрацией ИИМК, чтобы обеспечить себе прочные позиции хотя бы в Ленинграде – для борьбы с антинорманизмом, тогда насаждавшимся из Москвы, где царствовал Рыбаков и где Авдусин имел прочные позиции. Но это не означало идейных уступок по существу.
Наиболее склонен к идейному компромиссу был И. В. Дубов, который быстро продвигался по партийной карьере (стал секретарем парткома Университета!) и тяготился ореолом научного диссидентства, писал ультрапатриотические книги в соавторстве со своим другом, секретарем обкома. Но Дубов и поддерживал тесные связи со своими товарищами по семинару, особенно с Лебедевым. Более того, он открыл новый вид источников, рассказывающий о норманнах на славянских землях (граффити с рунами на арабских дирхемах). Г. С. Лебедев продолжал заниматься норманнской культурой Скандинавии для лучшего определения норманнских элементов на Руси и в 1885 г. выпустил монографию (свою кандидатскую диссертацию) на эту тему. В. П. Петренко занимался норманнскими древностями Прибалтики и написал шуточный "Гимн оголтелого норманизма", который распевали во многих экспедициях. Жесткие столкновения с антинорманистами (прежде всего с Д. А. Авдусиным) шли на скандинавистских конференциях и на страницах отечественных и зарубежных журналов. Наиболее острая схватка происходила как раз в 1978 г.
Более того, можно скорее уловить сдвиги в позиции самого А. Н. Кирпичникова. Он отверг старую установку считать призвание варягов вымыслом, даже выдвинул вместе с Лебедевым и Дубовым новую идею о реальной основе легенды о призвании – Старой Ладоге как первой столице Рюрика. Во всяком случае, теперь раздражение антинорманистов обрушилось и на него. Кроме того, ребята из семинара завели дружбу с молодыми участниками Авдусинских экспедиций и активно склоняли тех на свою сторону. В конечном счете, на позициях, близких к славяно-варяжскому семинару, оказались москвичи Петрухин, Пушкина и другие. Особенно тесная дружба завязалась с учениками московского историка В. Т. Пашуто, развивавшего идеи многоэтничной основы древнерусской государственности. Отношения же Глеба Лебедева с Кирпичниковым развивались двояко: с одной стороны, сотрудничество, с другой – соперничество в борьбе за руководство раскопками Ладоги (первенство осталось за Кирпичниковым).
Я в это время занялся другими темами и другой частью моего Проблемного семинара (энеолит, бронзовый век, скифы и теоретическая археология), а руководство славяно-варяжским семинаром переняли Г. С. Лебедев, затем (во второй половине 70-х) В. А. Булкин и позже снова Г. С. Лебедев. В 1995 г. по инициативе Лебедева тридцатилетие дискуссии 1965 г. было торжественно отмечено юбилейной сессией в Университете, материалы которой были опубликованы в журнале "Стратум-плюс".
|
|
