|
1. Противник Ломоносова Немец Федор Иванович
Биография Герарда Миллера, противника Ломоносова в споре о варягах, представляет собой подготовленную главу в планируемой Истории русской археологии в лицах. Написана в 2003-2004 гг. Печатается впервые.
Миллеров в истории русской археологии и филологии было несколько. Этот – первый. Он происходит не от английских Миллеров, а от немецких Мюллеров, фамилия которых просто на ранних этапах передавалась на русском так же (происхождение то же, от слова 'мельник'). Историк России С. М. Соловьев (1854) и историограф Академии наук ак. Пекарский (1870-1873) так и пишут его фамилию с исправлением: Мюллер. Исправление не привилось. Этот первый Миллер, Герард Фридрих (в России Федор Иванович), был еще чистым немцем, не обрусевшим, как его нынешние потомки и однофамильцы. Но он стал крупным ученым именно в России (он не был приглашенным специалистом), и именно русским ученым (не просто немцем на русской службе). Дело в том, что он прибыл в Россию не маститым ученым, а безвестным юношей по собственому почину, в поисках работы. И остался на всю жизнь.
Заслуги его перед русской наукой колоссальны (Busching 1785; Биографии 1821; Пекарский 1870: 332-334; Соловьев 1854; Каменский 1996; Бахрушин 1999; Дворниченко 2006; Тишкин и Крымская 2006; Тихонов 2006; и др.). Но при жизни они не признавались, а после смерти, особенно в XX в., имя его чернилось и усиленно предавалось забвению: "посредственный немецкий ученый", "немецкий фальсификатор русской истории" (ссылки см. в Миллер 1999: 9). Долгие годы его вспоминали только как "норманиста", чужака и пигмея, дерзнувшего спорить с великим Ломоносовым (об этом см. Белковец 1988а; 19886). Соловьев не случайно подчеркивал немецкое звучание его фамилии: с трудов Соловьева идет традиция видеть в истории российской исторической науки борьбу двух тенденций в ней: с одной стороны, истинно русской, патриотической, представленной Ломоносовым, Щербатовым, Болтиным и прочими природными русскими, а с другой – чуждой, немецкой, представленной академиками-немцами на русской службе Байером, Миллером (Мюллером), Шлёцером и др. Традиция эта была раздута до предела в годы сталинской борьбы с космополитизмом. На самом деле в XVIII в. такого четкого распределения не было, и академики группировались по-разному, вне зависимости от этнического происхождения, а Ломоносов, который старался представить борьбу именно так, на самом деле сотрудничал со многими немцами, да и академики-немцы враждовали между собой. Мессершмидта притеснял немец же Блюментрот. Миллера преследовал не только Ломоносов, но и противник Ломоносова секретарь Академии немец Шумахер.
А главное, современная наука признает: Михаил Ломоносов, выдающийся естествоиспытатель, был предвзятым и потому никудышным историком, стремился подладить историю к политике и карьерным соображениям, и в их споре был, несмотря на частные ошибки, несомненно, кругом прав Миллер.
2. В Россию за удачей... и призванием
"Российскому государству служу я с 1725 г., но не имел я щастия в живых застать Петра Великого..." (Миллер 1975/1999: 150). Так, через полвека после приезда в Россию, но еще с немецким синтаксисом, писал Федор Иванович о своем появлении здесь (кстати, непонятно, почему Иванович – имя его отца было Томас, в русской передаче Фома). На самом деле еще мальчиком он все-таки видел Петра, когда тот проезжал через его родной город Герфорд в Вестфалии, и, по преданию, будущий исследователь Сибири долго бежал за царской каретой. Мальчик, родившийся в 1705 г., был сыном ректора местной гимназии, а мать его происходила из семьи профессора теологии города Ринтельна. В университет Ринтельна Миллер и поступил по окончании гимназии в 1722 г. Не проучившись там и двух лет, перебрался в Лейпциг, где многому научился у философа и историка И. Б. Менке. Во-первых, Менке обрабатывал и издавал исторические источники, а во-вторых, выпускал научно-популярный журнал. И то, и другое потом пригодилось Миллеру в России.
В июне 1725 г. Миллер получил в Лейпциге степень бакалавра и, не став продолжать учебу, следом за старшим братом рванулся на поиски удачи в далекую Россию. В те годы это было обычным среди студентов. "Эти простаки, – писал Шлёцер, – полагали, что нигде нельзя легче сделать себе счастье, как в России. У многих в голове был выгнанный из Иены студент богословия, который впоследствии сделался русским государственным канцлером" (Schlözer 1802: 31; Шлёцер 1875: 378). Имелся в виду Остерман, но были и другие: Лефорт, Бирон, Миних...
В Петербурге немецкий бакалавр нанялся в Академию наук "студентом" преподавать латынь, историю и географию. Рослого, бойкого и способного юношу приметил заправлявший делами в Академии глава библиотеки И. Д. Шумахер и стал давать ему разные организационные поручения. Главным из них было редактирование "Санкт-Петербургских ведомостей" – эту газету издавал Правительствующий Сенат, но после свержения Меншикова в 1728 г. Сенат отбыл со двором в Москву, поручив издавать газету руководству Академии. Миллер не только регулярно выпускал первую русскую газету, но и основал первый русский литературный и научно-популярный журнал "Примечания к ведомостям". В своих изданиях Миллер усердно проводил просветительскую работу, объяснял природные явления, боролся с суевериями.
На следующий год следом за президентом Академии Блюментростом отправился в Москву и Шумахер. Тут уж Миллеру пришлось заправлять всеми делами Академии вместо него. Он надеялся на руку дочери Шумахера и на замену тестя в должности главы библиотеки Академии наук. Столь быстрое продвижение молодого человека без всяких заслуг и его наушничество Шумахеру породили раздражение академиков. В 1730 г. он баллотировался в профессора, но потерпел фиаско, с большим трудом Шумахеру удалось его протолкнуть – фактически он стал профессором по назначению.
В том же году пришло известие о смерти отца. Миллер поехал улаживать семейные дела, а Шумахер добавил к этому командировку в Англию и Голландию. Целью было рассеять дурные слухи о русской Академии, распространявшиеся уволенными членами, и завербовать новых членов. Миллер это выполнил, да и сам стал членом ряда научных обществ. Но уезжать надолго в обстановке вражды и зависти было рискованно.
Вернувшись в Петербург в августе 1731 г., Миллер столкнулся с карьерной катастрофой: Шумахер резко изменил к нему отношение. Из запертого шкафа в казенной квартире Миллера исчезли все доверительные письма Шумахера – тот, значит, заподозрил какой-то подвох со стороны своего протеже и конфисковал их. Возможно, Миллер слишком рано проявил независимость суждений, которую Шумахер не терпел. Возможно, расстарались недруги в Академии, нашептывая Шумахеру о каких-то остротах Миллера (на которые он был большой мастер). Так или иначе, протекция сменилась враждой.
"Я счел нужным проложить другой ученой путь, – вспоминал позже Миллер, – это была русская история, которую я вознамерился не только сам прилежно изучать, но и сделать известною другим по лучшим источникам. Смелое предприятие! Я еще ничего не сделал в этой области и был еще не совсем опытен в русском языке, однако полагался на мои литературные познания и на мое знакомство с теми из находившихся в академической библиотеке книгами и рукописями, которые я учился переводить при помощи переводчика. Г. Байер, объяснявший древнюю русскую историю и географию из греческих и северных писателей, подкреплял меня в этом предприятии" (Пекарский 1970: 318).
Через год после возвращения Миллер основал еще один журнал – "Sammlung Russischer Geschichte" ("Собрание русской истории"). Это был первый журнал по отечественной истории, задачей которого было издание источников по русской истории в немецком переводе с целью исправить ошибочные представления в Европе о России и ее истории. На многие годы этот журнал, стоявший на полках Вольтера, Гердера и Гёте, стал источником знаний по русской истории для всей Европы. Становилось ясно, что Миллер избрал для себя именно профессию историка (возможно, под влиянием академика Г. З. Байера).
Но при исчезновении поддержки со стороны Шумахера дальнейшие перспективы в Петербурге становились сомнительны и неясны – без каких-то экстраординарных действий, каких-то успехов и собственных научных заслуг. В 1733 г. отправлялась на восток Вторая камчатская (или Великая северная) экспедиция Витуса Ионассена Беринга. В ней формировался академический отряд – натуралист Иоганн-Георг Гмелин, астроном Людовик Делиль де ля Кройер и другие. В Миллере взыграл тот авантюрный дух, который восемь лет тому назад погнал его в Россию. Теперь он метнул его в Сибирь. Знакомый с капитан-командором Берингом, Миллер записался в экспедицию. Он сам вспоминал позже, что ссора с Шумахером немало способствовала этому решению: "Для избежания его преследований я вынужден был отправиться в путешествие по Сибири, чему он один благоприятствовал, лишь бы удалить меня..." (Пекарский 1870: 26). Молодой ученый еще не знал, что отправляется на десять лет.
3. В Сибирь на десять лет
Задания перед экспедицией были поставлены Адмералтейств-Коллегией и Сенатом: изучить северные берега России и "доподлинно выяснить... имеется ли соединение Камчатской земли с Америкой". Один отряд должен был пройти из Архангельска на восток к устью Оби. Второй отряд двигался из Тобольска, столицы Сибирской губернии, на север к устью Енисея. Еще два отряда отправлялись из Якутска на судах. Второй целью экспедиции было открыть пути в Японию, изучить Курилы. В экспедиции участвовали также братья Харитон и Дмитрий Лаптевы, штурман Семен Челюскин и др. (Островский 1937; Ваксель 1940). Академический отряд работал самостоятельно. В его составе профессора Гмелин и де ля Кройер проводили естествоведческие изыскания, профессор Миллер и его помощник С. П. Крашенинников собирали материалы по истории, этнографии и географии края, а в географические материалы входили и древние памятники, связь которых с историей была Миллеру ясна.
Относительно археологических памятников отряд имел четкую инструкцию от Сената:
"всякого рода камения, или развалины здания, или палаты, старые гробы или кладбища, статуи, сосуды скульптурные или глиняные, ветхие и новые, идолы или болваны, славнейших градов виды и положения места крепости и прочие иные нарисовать прилежно должен, а иные, ежели можно будет, и сюда привезти подобает" (Мартынов 1983: 41).
В начале августа академический отряд выехал из Петербурга, в октябре он был в Казани, в январе 1734 г. прибыли в Тобольск. Летом 1734 г. ученые двигались на 65 подводах через Омск и Семипалатинск на Кузнецк.
"В то время, – запишет Миллер потом в рукописи о путешествии, – были мы еще в первом жару, ибо неспокойствия, недостатки и опасности утрудить нас еще не могли. Мы заехали в такие страны, которые от натуры своими преимуществами многие другие весьма превосходят, и для нас почти все, что мы ни видели, новое было. Мы подлинно зашли в наполненной цветами вертоград, где по большей части растут незнаемые травы; в зверинец, где мы самых редких азиатских зверей в великом множестве перед собой видели; в кабинет древних языческих кладбищ и тамо хранящихся разных достопамятных монументов" (Пекарский 1970: 323-324).
Как видим, он отмечает в числе захватывающих достопримечательностей и археологические памятники.
Около Усть-Каменогорска Миллер начал археологические исследования, раскапывал курганы. Затем на лодках проплыли по реке Томи до Томска, обследовали Томскую писаницу. Вот как он ее описывал:
"Скала состоит из какого-то ломкого камня тальковой породы, внутри зеленоватой, снаружи грязноватой, которую многократно пересекают поперечные жилы другого, более мягкого пластующего камня из талька и кварца. Самая нижняя часть скалы, покрытая изображениями, возвышается над поверхностью реки приблизительно на две сажени и имеет внизу некоторый выступ, соприкасающийся с рекой, взобравшись на который не без труда, можно прекрасно видеть главную часть фигур. Фигуры выступают как бы на одной доске вверх сажени на три, причем среднее пространство занимает одна из вышеозначенных жилок, идущая горизонтально. Вблизи, направо, на таком же расстоянии от реки, видна другая группа фигур, имеющая только треть вышины предыдущих и вместе с ними простирающаяся на семь саженей в ширину. Отсюда по трещинам между обеими передними частями писаной скалы есть очень трудный проход к более отделенному углу верхней части, который совершенно таким же образом, как и передние места, украшен фигурами и обращен также к югу. Фигуры иссечены каким-то резцом так, что внутренняя зеленоватая окраска камня совершенно ясно обрисовывает их очертания. Большая часть представляет оленей, серн, козлов, лосей, лошадей и других животных этих мест. Некоторые же дают изображения людей, но все они даны только наружными очертаниями и довольно грубо. Более других замечательна на правой нижней части фигура человека, у которого голова окружена лучами; на верхней передней части – два человека, держащие друг друга за руки. В более отделенном углу – человек со стадом животных, привязанных одно к другому; в одном месте фигура рыбы, какой нигде больше не удавалось встречать. В нижней части многие фигуры, вследствие чьей-то шалости, сильно обезображены, нередко к старым фигурам прибавлены новые. В верхней же части и в упомянутом дальнем углу, куда никто не мог проникнуть или по трудности пути лишь немногие отваживались пробраться, все уцелело и не осквернено" (Миллер 1750/1999: 526-527).
Это описание не очень отличается от современных археологических описаний.
В 1735 г. ученые вели изыскания в окрестностях Красноярска, Нерчинска и Читы, и так год за годом. Летом 1739 г. они проводили раскопки курганов в долинах Енисея и Абакана. Множество курганов осмотрели возле деревни Абакано-Перевозной. Там они встретили старика отшельника Серенгу, который 30 лет жил в хижине среди курганов, раскапывал их и этим кормился. Его сведения об устройстве могил и о вещах, в них находимых, очень пригодились Миллеру. Все металлические вещи этих курганов состояли исключительно из меди, железа там не было.
Раскапывали Миллер и его соратники курганы и по Иртышу. Они оказались по устройству и вещам беднее енисейских. Миллер решил, что они принадлежали не столь богатому населению.
Миллер неустанно трудился в архивах и на природе, с неутомимостью переносил тяготы многолетнего путешествия, с запальчивостью преодолевал бюрократические рогатки и нерадивость местных властей. Даже на таком здоровом человеке, каким он был, это не могло не сказаться. Осенью 1737 г. он почувствовал себя больным. "Сия его болезнь, – писал в Петербург Гмелин, – еще прошлого году в Якутске началась... Сия болезнь состоит в жестоком биении сердца и превеликом страхе, который по переменам приходит, а иногда три и четыре дня не перестает с таким движением пульса, что я часто обмороков опасался..." (Пекарский 1970: 327). Судя по симптомам, это была "грудная жаба" – стенокардия, ишемическая болезнь сердца.
Поскольку Миллер заболел, на Камчатку отправили Крашенинникова, а сами профессора сначала проследовали на север до Мангазеи, а потом проплыли вверх по Енисею до Саянского острога.
Осенью 1739 г., после шести лет путешествия, решено было возвращаться домой, но следуя не старой дорогой, а по-иному, чтобы затронуть исследованиями новые местности. Это продолжалось еще четыре года. В 1740 г. Миллер встретился в Сургуте с посланными им в помощь и на смену адъюнктами Георгом Вильгельмом Стеллером и с Иоганном Эдгаром Фишером, которому Миллер передал свой архив и составленную им инструкцию для продолжения исследований. Сам же по дороге домой проводил исследования на Урале.
Инструкция эта, перепечатанная Радловым в "Сибирских древностях" (MAP 15), содержала шесть разделов с 1347 пунктами, пятый раздел был о древностях (т. е. охватывал археологические материалы), шестой – о нравах и обычаях (этнографический). Этнографический был для Миллера важнее – включал 923 вопроса. Археологический был развернут в сто статей. Когда Миллер был уже в экспедиции, аналогичные анкеты с вопросами, включающими материальные древности, составлял В. И. Татищев, но инструкция Фишеру была гораздо подробнее.
От преемника требовалось вести журнал всего путешествия, не пропуская ни одного дня пути, "чтобы не осталось не вписанным в журнал ни одно дорожное наблюдение". Излагались принципы описания, зарисовывания, функционального определения вещей по сопоставлению с современными ("нынешними вещами различных народов"). Об этой инструкции Формозов (1961: 34) отметил: "Миллер различает до десятка типов сибирских погребальных сооружений и предписывает Фишеру исследовать множество вопросов. Надо выяснить и число погребений, и глубину их, и ориентацию, и есть ли при погребениях костяки овец и коней. Надо записать, где лежат вещи – в ногах или в головах... Блеск сибирского золота не затмил для Миллера значения рядовых находок". Формозов и Лебедев цитируют по Радлову указание Миллера: "Глиняные сосуды при этом не следует оставлять без внимания". В круг источников вводилась керамика, ставшая потом одной из важнейших категорий массового археологического материала (Радлов 1894: 114; Лебедев 1992: 57-58).
Инструкция предназначалась не только для Фишера – было предусмотрено, что она "и впредь при таких же случаях основанием служить может". Подлинник ее Миллер отправил в Академию Наук.
В 1742 г. в Туринске Мюллер захворал "простудною горячкою", которая тогда свирепствовала по всему востоку России как повальная болезнь (видимо, грипп). Когда он свалился, за ним ухаживала вдова умершего немецкого хирурга. На ней он и женился.
В Петербург он возвратился в феврале 1743 г., проехав 31 362 версты (Пекарский 1870: 332, хотя Мирзоев указывает 33 025 верст – Мирзоев 1970: 77), Гмелин и Крашенинников – в том же году; Фишер же и Стеллер вернулись только в 1746-м.
4. Результаты путешествия и прием
В том, что Миллер привез из Сибири, первое место занимали не археологические материалы и наблюдения, а собранные в огромном количестве письменные источники – летописи, челобитные, всякого рода грамоты разных веков, скопированные им в архивах, разбросанных по всей Сибири (в острогах, крепостях, канцеляриях воевод) и в силу удаленности сохранившихся лучше, чем архивы Центральной России. Там нашлись, например, документы, освещавшие лакуны в истории Смуты и эпохи Лжедмитрия. Копии из 20 сибирских архивов составляют 35 огромных томов, не считая комментариев и выписок самого Миллера. Все же он был прежде всего историк-источниковед. Только на втором месте стояли антиквитеты – материальные древности, которые Миллер рассматривал как вспомогательный материал истории, т. е. тоже как источники по истории.
Наибольшее количество выявленных памятников представляли могилы. "Древние могилы, кои находят в странах России и Сибири, – писал Миллер, – различного бывают виду, хотя большая часть оных вероятным образом происходит от одного народа". Первое верно, второе нет, но для времени, когда вся первобытность была в глазах историков сжата до нескольких тысячелетий, ошибка естественна. Для объяснения обнаруженных в человеческих могилах костей животных и вещей Миллер прибегал к сопоставлению с наблюдениями, которые сейчас назвали бы этнографическими, то есть к сравнительному анализу, применявшемуся на Западе Лафито (книга его вышла в 1724 г.). В "Изъяснениях о некоторых древностях, в могилах найденных", Миллер (1764/1999: 513) писал:
"Когда я упомянул о костях лошадиных, кои в сих могилах найдены вместе с человеческими, то оное есть доказательство особливого суеверия, наблюдаемого еще и ныне некоторыми восточными народами. Многие так думают, что Магометов рай, кажется, на том же основан, что отшедшие души на том свете так, как на сем, одинаковою жизнью наслаждаются. На такой конец знатному человеку потребна та лошадь, на которой он ездил, надобна ему милая его жена и любимый служитель".
Он приводил в пример "индиянок" и якутов. Видя разное богатство могил, он заключал (1764/1999: 514): "Богатые могилы доказывают знатность погребенных особ и богатство того народа. Скудным и простым людям никаких драгоценностей в могилу класть было не можно, и когда в большой стране все могилы скудны, то сие есть доказательство о бедности всего народа". Это, конечно, упрощение, в котором не учитывается воздействие погребального обряда: все зависело от того, каким рисовался загробный мир. Но это упрощение жило вплоть до XX в.
Первую классификацию могил представил не Миллер, а Гмелин в книжке, опубликованной за рубежом.
Другая категория памятников, которыми Миллер занимался в Сибири, были городища. Он тщательно обследовал остатки татарских, остяцких, вогульских и тунгусских укрепленных поселений, упоминаемых в найденных письменных источниках. Обследовал он также и русские городища, тогда как позднейшие археологи еще долго не обращали на них внимания.
Исследуя писаницы, Миллер и Гмелин пришли к выводу, что Страленберг ошибочно считал надписями изображения людей и животных, а также непонятные фигуры на этих писаницах. Миллер уловил даже в этих писаницах разные стили изображений и пришел к выводу об их принадлежности разным народам. Сравнивая писаницы с изображениями на шаманских бубнах, он счел писаницы произведениями современных сибирских народностей. Это было ошибочное впечатление, но сакральный характер писаниц был установлен, таким образом, правильно.
Привез Миллер и коллекцию предметов сибирского языческого культа, шаманский бубен и костюмы.
А самое заметное, что Миллер привез из Сибири, – это были новые знания и умения, усвоенные там. В экспедицию уехал 28-летний историк-новичок, а вернулся утомленный трудами, но опытный почти сорокалетний ученый, досконально проработавший более двадцати архивов, собравший огромные материалы по истории, археологии и этнографии, самостоятельно доведший свои методы критической обработки источников до уровня, достигнутого в это время на Западе. Он имел лишь зачатки сведений об этой методике от своего университетского учителя Менке и от чтения Лейбница, остальное он разработал сам в ходе практического опыта.
5. Схватки и гонения
В 1746 г. историк-любитель П. Н. Крекшин подал в Сенат свое генеалогическое изыскание, в котором возводил род Романовых к Рюрику. Он было передано в Академию наук на отзыв Миллеру. Тот провел собственное исследование родословных и пришел к выводу, что льстивое изыскание несостоятельно, поскольку род Романовых происходит от Захарьевых-Юрьевых, каковые Рюриковичами не были. Романовы были избраны на престол без ссылок на происхождение от Рюриковичей. Крекшин написал верноподданный донос, и Сенат начал разбирательство "дела Миллера". Академики добились прекращения дела, но президент Академии граф К. Г. Разумовский издал указ Миллеру "ни в какие родословные исследования" не вступать (Дворниченко 2006: 11). Это было не единственное "дело Миллера", ставившее под сомнение его лояльность.
Как раз когда Миллер вернулся в Петербург, в Академии происходили бурные события. Академики добились удаления от дел и ареста ненавистного Шумахера (как оказалось, только на время) и теперь, выведенные из терпения пьяными загулами и буянством академика Ломоносова, обращались к императрице с жалобой: убежденные "в показанном нам от Ломоносова несносном бесчестии и неслыханном ругательстве", они требовали "учинить надлежащую праведную сатисфакцию, без чего Академия более состоять не может". А пока академики постановили не допускать его на заседания. Это постановление было принято на пятый день после приезда Миллера, и он, всегда придирчиво требовательный относительно любого умаления своих привилегий как академика (равно и достоинства всей коллегии), принимал деятельное участие в наказании Ломоносова. Ломоносов объявил, что никогда не простит ему этого участия (Пекарский 1870: 336).
Между тем и Шумахер вернулся к власти в Академии, и Ломоносов набирал в ней силу. Шумахер настроил против Миллера президента графа Разумовского и его фаворита Теплова. Двойной оклад, обещанный Миллеру за экспедицию, был снова уменьшен до первоначального, его труды не печатались. Он на это жаловался Разумовскому, указывая, что его "ипохондрическая болезнь", "которая начало обыкновенно имеет от многих трудов, а потом и часто приключается от досады и печали", много у него прибыла от того, что обещанного сенатским указом вознаграждения он не получил, "и дается мне жалованья самый молодший оклад". И что он видит, "что мои труды токмо червям на пищу или другим людям, которые после меня пользоваться будут, в похвалу служить имеют так, как сделалось с описаниями покойного доктора Мессершмидта, которые и поныне лежат непечатаны..." (Пекарский 1879: 343).
В 1747 г. был принят новый "Регламент" Академии наук, в котором гуманитарный разряд не был предусмотрен, а члены Академии были разделены на академиков и профессоров. Профессора должны преподавать в академическом университете, не исключая и гуманитарные науки. От этой перестройки профессор Миллер, пожалуй, выиграл: ему было пожаловано увеличение оклада и звание историографа России, а также должность ректора академического университета (таким образом, он стал первым российским историографом и первым ректором первого российского университета!) – в обмен на принятие российского подданства. А переписку с заграницей он должен вести отныне только через канцелярию Академии наук. В 1748 г. академик Гмелин уехал за рубеж, при чем Ломоносов и Миллер вдвоем поручились за него, что он вернется. А он вернуться отказался. Обоим поручителям вдвое уменьшили жалованье. Уехавший ранее Делиль прислал Миллеру письмо, в котором он намекал на некий их сговор нечто опубликовать за границей из истории Академии, к чему Академия относилась с крайней опаскою – большей, чем к разглашению государственной тайны. От Миллера потребовали разъяснения, он писал оправдательные объяснения, что ничего предосудительного не имелось в виду.
Затем последовал эпизод, который тогда имел мало касательства к археологическим материалам, но он затрагивал тему, которая в наше время приобрела злободневное звучание именно в археологии – тему этногенеза и норманнский вопрос.
В марте 1749 г. Ломоносову и Миллеру было поручено выступить на торжественном собрании Академии 6 сентября, в день тезоименитства императрицы Елизаветы. Рекомендуя Ломоносова президенту, Шумахер мотивировал это так:
"Очень бы я желал, чтобы кто-нибудь другой, а не г. Ломоносов произнес речь в будущее торжественное заседание, но не знаю такого между нашими академиками... Оратор должен быть смел и некоторым образом нахален... Разве у нас, милостивый государь, есть кто-нибудь другой в Академии, который бы превзошел его в этих качествах?"
О Миллере же было сказано так: "у него довольно хорошее русское произношение, громкий голос и присутствие духа, очень близкое к нахальству!"
Шумахер, конечно, не без задней мысли столкнул лбами обоих "нахалов" (Пекарский 1873: 402).
Ломоносов, искушенный в писании од, сочинил похвальное слово императрице Елизавете, и к нему не было претензий. Между прочим, он влагает в уста императрице такое обращение к подданным: "Я видеть Российскую Академию из сынов российских состоящую желаю". Ломоносов всячески желал внушить властям, "что может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рождать". Он боролся за доминирование в Академии. Немецкие члены Академии намек собрата поняли, но смолчали.
Миллер же подошел к своей задаче со всей серьезностью историка. Он подготовил латинскую речь о происхождении русского народа и его имени, в которой он, используя выводы своего старшего коллеги Байера, объективно и критически проанализировал бытовавшие в средневековых российских сочинениях байки о происхождении русского народа от библейских героев, или от вымышленного Руса. Он использовал летописную легенду о призвании варягов и все доступные ему данные об участии варягов (норманнов) в создании русского государства и о северном, скандинавском происхождении имени "русь". Шумахер подверг диссертацию сомнению и предложил академикам "освидетельствовать, не отыщется ли в оной чего для России предосудительного?" При рассмотрении речи многие коллеги выступили против ее произнесения на собрании, особенно Ломоносов, Крашенинников и Попов, которые соперничали с немцами в Академии и готовы были трактовать выступление Миллера как зловредный выпад против славян. Они сформировали жупел норманизма, продержавшийся более двух веков.
16 сентября Ломоносов представил свой первый отзыв на "скаредную" диссертацию Миллера. Он обвинил Миллера в том, что тот цитирует больше иностранных ученых, а "российских авторитетов не токмо просто, но не редко и с поношением опровергает" (позже это обвинение в точности повторялось в сталинское время гонителями космополитов). Ломоносову показались "темной ночи подобными" стремления Миллера опровергнуть происхождение Москвы от библейского Мосоха, а россиян от реки Росса. "Правда, что г. Мюллер говорит: прадеды ваши от славных дел назывались славянами, но сему во всей диссертации противное показывать старается, ибо на всякой почти странице русских бьют, грабят, благополучно скандинавы побеждают..."
Торжественное собрание было отложено. По требованию Миллера назначено разбирательство "в генеральном собрании без всякого пристрастия".
Ломоносова со товарищи поддержали Теплов и Шумахер. 19 октября Шумахер злорадно пишет Теплову, фавориту президента Академии Разумовского, что Миллер избрал предмет скользкий, и придется его поправлять: "гг. профессора и адъюнкты трудятся теперь над диссертациею г. Мюллера и в понедельник начнут битву. Я предвижу, что она будет очень жестокой, так как ни тот, ни другие не захотят отступиться от своего мнения".
Чрезвычайно интересно дальнейшее напоминание Шумахера о том, как он сам предупреждал Миллера и как именно рекомендовал ему развивать тему в "диссертации":
"Помню, что я утверждал, что она написана с большою ученостью, но с малым благоразумием. Это оправдывается, г. Байер, который писал о том же предмете в академических Комментариях, излагал свои мнения с большим благоразумием, потому что употреблял все возможные старания отыскать для русского народа благородное и блистательное происхождение, тогда как г. Мюллер, по уверению русских профессоров, старается только об унижении русского народа. И они правы. Если бы я был на месте автора, то дал бы совсем другой оборот своей речи. Я бы изложил таким образом:
происхождение народов весьма неизвестно. Каждый производит их то от богов, то от героев. Так как я буду говорить о происхождении русского народа, то изложу вам, милостивые государи, различные мнения писателей по этому предмету и потом выскажу мое собственное мнение, поддерживая его доказательствами, довольно – по крайней мере по моему рассуждению – убедительными. Такой-то и проч. Я же, основываясь на свидетельствах, сохраненных шзедскими писателями, представляю себе, что русская нация ведет свое начало от скандинавских народов. Но, откуда бы ни производили русский народ, он был всегда народом храбрым, отличавшимся геройскими подвигами, которым следует сохраниться в потомстве. По краткости времени, мы коснемся только замечательнейших, отложив прочие до другого случая.
Здесь бы он мог говорить о подвигах князей, великих князей, царей, императоров и императриц. Но он хотел умничать! Habeat sibi! (Вот и получил!) Дорого он заплатит за свое тщеславие!" (Пекарский 1960: 56-57).
30 октября он добавляет: "профессор Мюллер теперь видит, что промахнулся с своею диссертациею De origine gentis russicae (0 происхождении русского народа)... Мне сказывали, что когда Попов говорил Мюллеру: tu, clarissime autor, nostram gentem infamia afficias (ты, яснейший автор, обесславил наш народ), то тот почти лишился чувств" (Пекарский 1970: 57).
Таким образом, Шумахеру суть спора была безразлична, научная истина тоже, а выше всего он ставил дипломатичную тактику, хитроумную подачу, угодливый характер изложения. "Тщеславием" Миллера и его "желанием умничать" Шумахер называл стремление ученого быть серьезным историком, устанавливать научную истину. С назиданиями Шумахера был вполне согласен профессор Тредиаковский: "Благоприятность и предосторожность требуют, чтобы правда была предлагаема некоторым приятнейшим образом. Гибкая, говорю я, и удобообращающаяся поступка приобретает множество другое". Поэтому он предлагал в историческом повествовании кое-что "переменить, исправить, умягчить, выцветить" (Бахрушин 1999: 32).
Миллер же в одном письме излагал свое кредо так: "быть верным истине, беспристрастным и скромным". Историк "должен казаться без отечества, без веры, без государя... Все, что историк говорит, должно быть строго истинно, и никогда не должен он давать повод к возбуждению к себе подозрения в лести" (Пекарский 1870: 381). Это он и осуществлял. В противоположность этому Ломоносов (см. 1957: 148-149) искал в истории прежде всего основу для патриотических настроений и полагал, что русскую историю должен излагать "природный росиянин", ибо только такой сочинитель не будет склонен "ко шпынству и посмеянию". Он не работал с русскими летописями, а черпал свои знания из "Синопсиса" – позднего украинско-польского искаженного пересказа. Кроме того, Ломоносов опирался на библейские тексты, средневековые предания и созвучия имен – эту методику Миллер справедливо отвергал (Каменский 1991). Возражая Ломоносову, Миллер говорил, что "есть разница между историческим рассуждением и панегириком" и что он не желал писать последнего (Пекарский 1873: 438-439).
Рассмотрение в генеральном собрании продолжалось с 23 октября 1749 г. по 8 марта 1750 г. В новом отзыве Ломоносов писал: "Всего несноснее, что в своем исступлении или полуумстве" Миллер опровергает пребывание апостола Андрея Первозваного в земле российской, тогда как Петром Великим орден Андрея Первозваного учрежден! Этот второй отзыв Ломоносова стал исходным пунктом для двухсотлетнего развития позиций антинорманизма. Споры шли на латыни. Впоследствии Ломоносов вспоминал (1952, 6: 549): "Каких же не было шумов, браней и почти драк! Миллер заелся со всеми профессорами, многих ругал и бесчестил словесно и письменно, на иных замахивался палкою и бил ею по столу конферентскому". Читая это, Алпатов замечает (1985: 23): "Если учесть, что Ломоносов тоже был человек крутого нрава и ходил тоже с палкой, то нетрудно себе представить всю ожесточенность этих ученых баталий".
Канцелярия постановила, приняв в основание отзывы Ломоносова, Крашенинникова и Попова, речь Миллера уничтожить, "так как она предосудительная России" (Пекарский 1870: 359-362). Миллер был снят с должности ректора университета. Более того, президент граф Разумовский в своем указе обвинил Миллера в ряде грехов: уговорил, де, Гмелина уехать, сговаривался с Делилем, клеветал на Крашенинникова, что тот был у него "под батожьем", а главное, что из Сибири он привез только никому не нужные копии бумажек (можно было просто запросить канцелярии, чтобы их прислали!) и к тому же позорит Россию! Резюме: понизить Миллера в чине и оплате, переведя его из профессоров в адъюнкты. (В сталинские времена с космополитами расправлялись куда суровее.)
Через несколько месяцев его простили, вынудив просить прощения. Уж очень был умелый и ревностный работник. Но и Миллер в результате всех своих невзгод стал осторожнее и сдержаннее. Он охотно делился своими богатыми знаниями по истории России, но становился немым, когда заходила речь о чем-либо предосудительном для российских порядков.
Все эти годы он писал по добытым им источникам историю Сибири. В 1750 г. вышел первый том. Дальнейшее издание застопорилось. Миллер стремился каждое положение подтвердить ссылкой на источники и обильным цитированием этих источников. Академическое начальство рассматривало это как ненужную роскошь и пустопорожнее желание раздуть объем книги в ущерб академическому издательству. В конце концов в 1752 г. было принято решение поручить Фишеру сократить рукопись Миллера, что Фишер и выполнил, издав в 1768 г. "Сибирскую историю" в двух томах на немецком языке... под своим именем (Миллер был упомянут в предисловии как сделавший подготовительные работы). В 1774 г. вышел русский перевод этого издания.
6. Позднее признание
В 1754 г. Миллер стал конференц-секретарем Академии, вел все ее протоколы, жалованье его было повышено. К этому времени он имел обширное международное признание – был членом Королевского общества Англии, Парижской Академии наук, Стокгольмского, Лейпцигского и других научных обществ. В связи с воцарением Екатерины II в 1762 г. его положение стало еще более улучшаться. Никто не мог попрекнуть его немецким происхождением: он служил уже больше 30 лет русскому государству, да теперь и сама царица была немкой. Когда в 1763 г. генерал А. П. Мельгунов, пытавшийся противостоять дворцовому перевороту, был отослан на юг и раскопал там Литой курган с раннескифским царским погребением (впоследствии этот комплекс вошел в науку под названием Мельгуновского клада), Екатерина именным указом повелела именно Миллеру сделать его научное описание.
Он завел себе отличный каменный дом на 13-й линии Васильевского острова, напротив Морского кадетского корпуса, заполненный домочадцами и приживалами. В этом доме он на время поселил приглашенного им из Германии Августа-Людвига Шлёцера, талантливейшего историка, который ввел в науку русские летописи, разделение критики источников на внутреннюю и внешнюю и самый термин "источник". Нрав у гостя был тоже отнюдь не благостный, и скоро они с Миллером рассорились.
"Мюллер, имевший тогда 56 лет, был красивый мужчина, чрезвычайно высокий и крепкий... – пишет Шлёцер в своих воспоминаниях. – Он мог быть чрезвычайно бойким, у него были остроты и колкие возражения; из его маленьких глаз проглядывала сатира, а в образе мыслей было что-то великое, справедливое, благородное. Он был теплый патриот за честь России, которая, однако, до сих пор его очень оставляла в пренебрежении..." Причиной Шлёцер называет "чрезмерную запальчивость". "Он наделал себе много врагов, могущественных, тайных и явных между товарищами чрез свое властолюбие, а между подчиненными – суровым обращением" (Шлёцер 1802: 28).
В 1764 г. против Шлёцера выступили в союзе Ломоносов и Миллер, хотя и безуспешно: Шлёцер стал академиком. Это было важно не только для истории, но и для российского общественного развития: Шлёцер был прогрессивных взглядов – типичный просветитель-вольтерьянец, он первым в России выдвинул и мотивировал идею отмены крепостного права.
В следующем году Миллера перевели в Москву, в богатейший архив Министерства иностранных дел. Императрица Екатерина, живя временами в Москве, часто звала к себе старого академика и беседовала с ним. В 1772 г. во время большого московского пожара у Миллера приключился инсульт ("параличный удар"), от которого он, однако, оправился и даже продолжал работать. В 1779 г. его на обеде у князя М. Н. Волконского повидал английский путешественник Уильям Кокс. Он так описывает свои впечатления:
"Миллер говорит и пишет свободно по-немецки, по-русски, по-французски, по-латыни и свободно читает по-английски, по-голландски, по-шведски, по-датски и по-гречески. Он обладает до сих пор изумительной памятью, и его знакомство с малейшими подробностями русской истории прямо поразительно. После обеда этот выдающийся ученый пригласил меня к себе, и я имел удовольствие провести несколько часов в его библиотеке, в которой собраны чуть ли не все сочинения о России, вышедшие на европейских языках... Его собрание государственных актов и рукописей неоценимо и хранится в величайшем порядке" (Коукс, цит. по: Каменский 1996: 407).
Библиотека Миллера была еще при жизни куплена царицей и оставлена во владении Миллера до его смерти. Он умер в начале 1783 г., в возрасте 81 года.
Миллер считал себя историком. Бахрушин (1999: 33) пишет, что по шлёцеровской классификации историков, различающей три типа – собирателя, исследователя и повествователя, – Миллер принадлежал к первому. Он не обладал вкусом к исторической философии и критике, предпочитал эмпиризм. "В обязанности исторического писателя, – утверждал он, – входит точное следование оригиналу". Фишер на это заметил: "Это скорее обязанности переводчика: исторический писатель – не литературный вор" (Мирзоев 1970: 86). Это писал человек, который опубликовал работу Миллера под своим именем. Миллер отвечал: "Весьма невежливо... что он меня желает превратить в литературного вора за мою добросовестность", и пояснял, что не хочет быть романистом. Эти два российских немца разговаривали на разных языках.
Дворниченко (2006: 15) заметил, что у Миллера впервые в русской истории исторический источник выделен из исторического повествования – формируется научный аппарат, ссылки на источники.
На деле Миллер был в сущности не столько историком, сколько источниковедом, охватывая своей деятельностью все три основных вида исторических источников – письменные, этнографические и археологические. Историком его называют потому, что он больше занимался письменными источниками, и потому, что ориентировал свою работу на цели истории.
Но и археологические источники он первым в России поставил в один ряд с письменными. У него было источниковедческое чутье. Так же, как в Москве в архиве Коллегии иностранных дел он протестовал против уничтожения старых челобитных (Они уже не нужны, – говорило начальство, – дела закрыты, челобитчики померли. – Каменский 1996: 394.), так он наставлял Фишера не оставлять без внимания глиняные сосуды. Почему? Он, вероятно, не мог бы объяснить. Но чуял, что это когда-то сгодится.
И было у него твердое убеждение в необходимости исторической истины, заставлявшее его годами рыться в сибирских архивах, копать промерзлые могилы, противостоять академическому начальству и запальчиво спорить на латыни с Ломоносовым, обладавшим заслуженным авторитетом во многих науках и преимуществами коренного жителя России.
"История Сибири" Миллера издана в 1937 г., переиздана в 1999. К "портфелям Миллера", хранящимся в московском архиве (РГАДА), все еще обращаются историки и археологи. И будут обращаться. А в истории русской археологии Миллер остался фигурой очень значительной. К. Н. Бестужев-Рюмин называл его "настоящим отцом русской исторической науки", похоже оценивал его и В. 0. Ключевский (Белковец 1988: 31-32). Во времена, когда археология еще не была отдельной наукой, и отечественными (первобытными и средневековыми) древностями занимались в основном географы, позже биологи, он подошел к этим материалам как источниковед с ориентацией на историю. Позже историки, занимающиеся археологией и этнографией, часто появлялись в русской науке (Погодин, Забелин, Самоквасов, Рыбаков), и это определяло ее специфику. Миллер был первым.
|
|
