|
Книга, которую завершает это послесловие, была написана полвека назад и до сих пор не издавалась. В студенческие годы она обсуждалась в машинописном варианте среди моих друзей – членов семинара Льва Самойловича Клейна и была для нас одновременно и сводом данных по теме, и своеобразным собранием принципов научного подхода к исследовательской работе, которой мы с юным энтузиазмом намеревались посвятить свою жизнь. Отрадно, но книга не устарела до сих пор.
"Норманнский вопрос", или "варяжская проблема", в широком и традиционном понимании основывается на той или иной трактовке "варяжской легенды" русских летописей и ответе на вопрос о роли варягов в образовании государственности на Руси.
Проблема была поднята еще в середине XVIII в. в трудах работавших в Академии наук в Санкт-Петербурге немецких ученых Г. З. Байера и Г.-Ф. Миллера, с критикой построений которых выступил М. В. Ломоносов. В дальнейшем этот вопрос постоянно фигурировал в отечественной историографии, то затухая, то вспыхивая с новой силой, отражая в конечном счете сложный путь движения общественной и научной мысли в России. Освещению данной проблемы в русской науке посвящено множество работ, и сейчас вряд ли имеет смысл их повторять (Мавродин 1949; Шушарин 1964; Шаскольский 1965; Рыдзевская 1978; Хлевов 1997 и др.).
В определенной степени, то явно, а то завуалировано, подход к рассмотрению данного вопроса подпитывался двумя тенденциями. Одну из них можно назвать "российской". За ней стояла приверженность к национальному самоутверждению, отстаивание национального самосознания, признание самобытности русской – славянской культуры, отрицание всякого рода иноземных влияний. Тенденция вполне понятная, если следовать течению русской общественной мысли, и в истории России отнюдь не новая, а в иных проявлениях и формах живущая и сейчас. Вторая тенденция – "скандинавская". Она основывается на романтической идеализации викингов и их эпохи, "золотого периода" скандинавской истории (Wilson 1997). Эта тенденция особенно ярко проявилась во второй половине XIX в. "Викинги" – образ национальной гордости скандинавов. Они предстают как бесстрашные путешественники и доблестные воины, опытные мореходы и искусные ремесленники, торговцы и колонисты-земледельцы, основатели городов и государств, посланники и князья, телохранители византийских императоров, носители цивилизаторских тенденций и всего самого прогрессивного.
Обе названные тенденции взаимоисключают друг друга, отталкиваясь от национальной и, в каждом случае, разной почвы. Стоящий за ними примитивный патриотизм (естественный для любой массовой культуры), периодически подогреваемый политически, ощутимо чувствовался на протяжении всего XX в. Достаточно вспомнить широкое использование викингских символов в нацистской пропаганде (Wilson 1997: 76-78), достаточно взглянуть на десятки современных популярных книг и множество так называемых "документальных" фильмов о викингах, потоком создающихся на Западе, в которых яркими стрелами, пересекающими мир от Северной Америки до Средиземноморья, показаны направления походов северных покорителей новых стран. Одновременно достаточно вспомнить статьи типа "Рюрик – солевар из Старой Русы" (Анохин 1994: 77-92), рассчитанной на широкий круг читателей, появляющихся в отечественной научно-популярной литературе и рисующих образ гордого русого славянина, чтобы убедиться в справедливости сказанного.
Однако нас в данном случае будут интересовать не эти популярные издания и фильмы, рассчитанные на массовую публику, а движение мысли в академической сфере. Здесь же наблюдается определенная закономерность. Суть ее заключается в том, что в начале XX столетия подход к вопросу о варягах на Руси в академической науке, под которой я понимаю науку, основанную на всестороннем критическом источниковедении, по существу, стал достаточно однозначен, и позиции наиболее крупных исследователей русской истории сближались. Именно это позволило Ф. А. Брауну в 1925 г. заключить, что "дни варягоборчества, к счастью, прошли" (цитирую по Шаскольскому 1965: 12). Подобная ситуация в историографии объясняется тем, что этап формирования академической базы основных научных дисциплин, питающих историю, к этому времени завершился.
Трудами А. А. Шахматова была заложена фундаментальная основа изучения русского летописания, остающаяся таковой и в наши дни. Развитие либеральной русской исторической науки достигло своих вершин в сочинениях В. О. Ключевского и его школы. В числе блестящих представителей исторической мысли нельзя не упомянуть С. Ф. Платонова и А. Е. Преснякова. В области исторической географии появился прекрасный труд С. М. Середонина. Кропотливые сборы А. А. Спицына привели к формированию достоверной фактологической базы археологических источников древнейшего периода истории Руси. Если отрешиться от частностей, то, в традиционном понимании предшествующей историографии, все названные исследователи, которые представляют не только себя, а направления в науке, – норманисты. Это совсем не значит, что норманизм победил. В своей крайней форме он также проиграл. Суть заключалась в том, что не зыбкое "национальное" противостояние и анализ выборочных сведений определяли теперь научную мысль, а реальный исторический факт, установленный на основе комплексного источниковедения. Были или нет варяги на Руси, сыграли или не сыграли они значительную роль в ранней русской истории, имели ли первые Рюриковичи скандинавские корни и т. д. – подобные вопросы стали достоянием прошлого. Требование времени заключалось в оценке роли скандинавов на Руси в различные хронологические периоды и в различных сферах жизни древнерусского общества в свете установленных достоверных фактов.
Весьма примечательными в связи с этим представляются рассуждения В. О. Ключевского в его "набросках по варяжскому вопросу". "Я, собственно, равнодушен к обеим теориям, и норманнской, и славянской, – писал В. О. Ключевский, – и это равнодушие выходит из научного интереса. В тумане ранних известий о наших предках я вижу несколько основных фактов, составляющих начало нашей истории, и больше их ничего не вижу. Эти факты, которые приводят меня к колыбели нашего народа, остаются те же, с тем же значением и цветом, признаю ли я теорию норманистов или роксоланистов. Поэтому, когда норманист или роксоланист начнут уверять, что только та или другая теория освещает верным светом начало русской национальности, я перестаю понимать того и другого, то есть становлюсь совершенно равнодушен к обоим" (Ключевский 1983: 113).
Думаю, что при нормальном (естественном) развитии исторической науки пресловутый "норманнский вопрос" был бы закрыт к тридцатым годам прошлого века, а позиции отечественных и западных исследователей оказались бы адекватными и определялись различиями научных школ, а не границами политических систем и насаждаемых ими идеологий.
К сожалению, случилось иное. В Советском Союзе насильственным внедрением всеобщей социологизации, примитивного марксизма, всепоглощающих понятий классовой борьбы, феодализма, формационности как обязательной стадии развития общества, история (и археология как историческая наука) были поставлены на службу идеологии. Исконность, национальное своеобразие и экономический детерминизм были положены во главу угла исторических концепций. Все стало объясняться развитием аграрных обществ, накоплением прибавочного продукта, возникновением городов как центров сельских округ, пунктов концентрации дани и размещения феодалов и т. д. Места дальней торговле, торгово-военным путям, иноземным влияниям при таких заключениях не оставалось. В этой ситуации, вполне естественно, варяги оказались не у дел. В новые концепции Б. Д. Грекова, С. В. Юшкова, М. Н. Тихомирова и других историков взгляды В. О. Ключевского не вписывались. Роль географического фактора в истории Руси, а он занимал немалое место в построениях многих маститых отечественных исследователей первой четверти XX в., замалчивалась. Обусловленность природной средой уступила место социологическим объяснениям.
Результаты сказались очень скоро. Если репрессии и гонения порой и обходили стороной представителей академической науки, то чувство самосохранения и стремление защититься от полной конъюнктурности, заставляли их уходить в замкнутое источниковедение. Возникли две науки – во-первых, официальная, до предела подчиненная идеологии тоталитарного государства и воплощавшаяся в обобщающих трудах, вузовских и школьных учебниках, и, во-вторых, конкретная. Именно последняя и была той отдушиной, при которой можно было писать и заниматься наукой, оставаясь максимально искренним. Эта работа в области изучения ранней русской истории не прерывалась.
Перед самой войной экспедиция В. И. Равдоникаса провела значительные раскопки скандинавского могильника в урочище Плакун в Старой Ладоге, а в 1945 г. в печати появилась первая информация о результатах этих работ (Равдоникас 1945: 40, 41). Тогда же А. Н. Юзефович провел антропологические определения костных остатков из могильника с трупоположениями у церкви Св. Климента в Старой Ладоге и пришел к выводу, что значительная часть погребенных принадлежала германскому (скандинавскому) типу (работа, написанная для Кратких сообщений института антропологии и этнографии АН СССР, к сожалению, не была издана и сохранилась в архиве, но была известна исследователям, занимавшимся Ладогой – Юзефович 1940. Мне со своего экземпляра в 1968 г. любезно позволила скопировать Г. Ф. Корзухина). Е. А. Рыдзевская, как историк и филолог, работавшая в центральном археологическом учреждении страны – ГАИИМК – ИИМК АН СССР, в 1930-1940-х. гг. вела активное изучение скандинавских источников по истории Древней Руси и русско-скандинавским связям (Рыдзевская 1978). Примечательно, что ее сводка сведений о Старой Ладоге в древнесеверной литературе, остающаяся ценнейшим источником вплоть до наших дней, была опубликована в том же номере КСИИМК АН СССР, что и статья В. И. Равдоникаса о Плакунском могильнике (Рыдзевская 1945: 51-65). Конкретные примеры постоянного накопления в 1930-1940-х гг. археологических материалов о скандинавских древностях на Руси нетрудно продолжить.
Можно было заставить замолчать исследователей, но нельзя было остановить саму мысль и появление все новых свидетельств интенсивных русско-скандинавских контактов. Заложенная школа русской истории, традиции анализа источника, критического отношения к факту и интерпретации, приобретенные в стенах дореволюционных университетов, не исчезали при идеологическом окрике. Однако в целом разгром, учиненный за железным занавесом на Востоке, отбросил отечественную историю далеко назад. Советская наука оказалась отрезанной от западной литературы, от знакомства с новыми течениями научной мысли, а воспитание новых поколений историков свелось к окрашенному марксизмом начетничеству. Утрачивались традиция, утрачивалась способность мыслить и критически оценивать источник. Наличие "правильной идеи" и начальные ссылки на классиков марксизма, а также "направляющие" статьи оправдывали вольное обращение с материалом в угоду идеологическим догмам. Прямым образом это касалось и археологии, где общие исторические или социологические выводы отнюдь не следуют прямым образом из археологических данных.
"Занавес" нанес непоправимый урон и западной археологической науке. Помимо того, что она, особенно в середине прошлого столетия, была отнюдь не без идеологических шор, исследователи оказались оторванными от источников, от новых фактов (еще в начале 1960-х гг. официальными властями не поощрялись визиты в СССР скандинавских археологов для изучения в музеях и архивах конкретных материалов эпохи викингов – см. Стальсберг 1994: 192). Настольными книгами (своего рода первоисточниками) западных археологов и историков, занимавшихся этим периодом русской истории, до самого последнего времени оставались две книги: опубликованный в 1914 г. труд Т. Арне, который, проехав по России и посетив многие музеи, издал каталог известных тогда здесь находок скандинавского облика, и книга В. И. Равдоникаса, увидевшая свет в Стокгольме на немецком языке в 1930 г. (Arne 1914; Ravdonikas 1930). Характерно, что даже в солидных исследованиях самого последнего времени многих ведущих западных историков и археологов мы не найдем упоминаний о могильнике Плакун, о германских чертах в антропологии Ладоги (кладбище у церкви Климента) и Шестовиц, обнаружим весьма поверхностное знакомство с материалами раскопок древнерусских городов и т.д. (Clark, Ambrosiani 1993, Chapter Six), хотя многие из имеющихся фактов, казалось бы, находятся в русле их построений. Объяснение лишь одно – эта информация вполне доступная советским исследователям, на Западе долгое время просто была не известна.
Со второй половины пятидесятых годов, с ходом хрущевской либерализации жизни страны, начинает ослабевать и идеологический прессинг на общественные науки, что ощутимо проявилось не сразу, а к началу 1960-х гг. Наряду с этим пятидесятые годы явились годами интенсивных раскопок поселений и могильников, которые имеют принципиальное значение для понимания роли варягов в Восточной Европе. Продолжалось систематическое археологическое изучение Ладоги, гнездовского могильника, крупных курганных комплексов на Верхней Волге и т.д. (обзор работ по этим памятникам с упором на скандинавскую тематику см.: Клейн, Лебедев, Назаренко 1970: 227-230). Все это давало новый материал, который постепенно входил в научный оборот, независимо от характера его общей оценки исследователями.
Начало 1960-х гг. ознаменовалось появлением целого ряда работ, посвященных изучению археологических материалов, отражающих связи Скандинавии и Руси, что свидетельствовало о явном оживлении интереса к "варяжскому" вопросу. Не стремясь к представлению полной библиографической сводки, назову лишь некоторые исследования, отражающие, на мой взгляд, существовавшую тенденцию.
Несомненно, следует подчеркнуть роль Г. Ф. Корзухиной в области критического осмысления археологических материалов, отражающих скандинавские влияния на Руси. Особенно это хотелось бы отметить в связи с ее теплым и критическим участием в становлении как исследователей многих молодых археологов-медиевистов Ленинграда. В 1963 г. Г. Ф. Корзухиной была опубликована статья об истории игр на Руси, в которой было доказано, что игра в шашки была занесена на Русь с севера (Корзухина 1963: 89, 100), в 1964 г. работа о находках скандинавских вещей близ Торопца (Корзухина 1964: 297-312). В следующем году увидела свет заметка о находке отливки фибулы с Рюрикова городища под Новгородом, принадлежащей скандинавскому кругу древностей (Корзухина 1965: 45-46), а в 1966 г. блестящий этюд о ладожском топорике, найденном Н. И. Репниковым в 1910 г. Г. Ф. Корзухина пришла к заключению, что мастер, создавший топорик, был выходцем из Швеции (Корзухина 1966а: 94). В 1961 и 1966 гг. появились работы Г. Ф. Корзухиной, имеющие принципиальное значение для понимания ключевых моментов в хронологии и стратиграфии древнейшего ладожского поселения и его ранней истории (Корзухина 1961: 76-84; 19666: 61-63), а в 1968 г. проведены новые раскопки скандинавского могильника в урочище Плакун в Старой Ладоге (Корзухина, Давидан 1969: 16-17).
В самом начале 1960-х гг. увидели свет исследования о ладожских глиняных дисках (Штакельберг 1962:109-115), о резной кости и гребнях из Ладоги (Давидан 1961: 16-18, 1962: 95-108). В них отчетливо проглядывали северные черты представленной в Ладоге материальной культуры. В 1963 г. появилась коллективная публикация Тимеревского, Михайловского и Петровского могильников, содержащая обширные данные для изучения русско-скандинавских отношений по материалам археологии (Ярославское Поволжье 1963). Е. А. Шмидт в 1963 г. издал интереснейшие результаты раскопок могильника Новоселки поблизости от Гнёздова (Шмидт 1963: 114-127), которые, хотя сам автор был крайне осторожен в оценках, позволяли поставить вопрос о скандинавских древностях конца IX в. в этом районе. В начале 1960-х гг. сотрудниками Государственного исторического музея В. С. Дедюхиной, М. В. Фехнер, В. П. Левашовой готовились, а в 1967 г. были опубликованы сводки различных украшений Х-ХІІІ в., найденных на территории Древней Руси, в числе которых были учтены и скандинавские импорты – фибулы, гривны, браслеты (Очерки 1967). В 1966 г. М. В. Фехнер рассматривала вопросы происхождения и датировки железных гривен, а в публикации следующего года – археологические данные по торговле Руси со странами Северной Европы (Фехнер 1966: 101-104; 1967: 33-41). В 1967 г. под руководством И. И. Ляпушкина проводились раскопки гнездовского селища (Ляпушкин 1971: 33-37), реально положившие начало изучению поселенческих частей этого уникального комплекса, имеющих принципиальное значение для понимания его общего характера. В 1967 г. в историографическом обзоре М. И. Артамонов, рассматривая вопросы расселения славян в освещении советских археологов, отмечал, что "новая хронология заселения славянами северо-западной области заставляет пересмотреть старый вопрос о славяно-варяжских (норманнских) отношениях". В частности он полагал, что варяги появились в Приладожье раньше славян, и нельзя исключать проникновение варягов на Днепр ранее конца IX в. (Артамонов 1967: 68). В статье 1968 г. Н. В. Тухтина заключила, что "волховские сопки оставлены скандинавами, жившими в Старой Ладоге" (Тухтина 1968:192).
Как мы видим, в 1960-е гг. наблюдался стихийный ответ на долгий запрет свободного обсуждения варяжской темы на археологическом материале и идеологические послабления в исторической науке. Подчеркну, что приведенные многочисленные даты публикаций работ – это именно даты их выхода в свет, предполагающие предшествующие годы исследований и размышлений. К середине десятилетия стало ясно, что роль археологии в разработке проблемы русско-скандинавских отношений постоянно растет. В статье об археологических данных по варяжскому вопросу А. В. Арциховский в 1966 г. справедливо заметил, что эта проблема "чем дальше, тем больше становится предметом ведения археологии" и "археологические материалы по этой теме уже многочисленны и, что самое главное, число их из года в год возрастает" (Арциховский 1966: 40).
В атмосфере новых веяний в исторической науке в 1965 г. была издана монография И. П. Шаскольского "Норманнская теория в современной буржуазной науке" (Шаскольский 1965), которой предшествовали несколько авторских статей по этой тематике. Всегда осторожный в жизни и в науке, что вполне понятно, учитывая годы творчества И. П. Шаскольского и затрагиваемую им тематику, очень добрый и семейный по жизни человек, историк построил свою книгу на критической оценке современного норманизма, норманистской литературы о Начальной летописи, теории норманнского завоевания, норманнской колонизации в работах археологов и историков. Книга оказалась чрезвычайно ценной для советской исторической аудитории. Дело в том, что И. П. Шаскольский детально излагал концепции западных исследователей по варяжской проблеме и истории Древней Руси, обильно цитировал их труды, привел огромное количество литературы, почти недоступной в СССР, особенно на периферии. При этом не надо скрывать общее весьма посредственное знание иностранных языков, особенно скандинавских, многими историками и археологами, занимающимися отечественной историей. И. П. Шаскольский, если так можно выразиться, "просвещал" отечественную историческую аудиторию от студентов до научных работников, не знакомую или знакомую весьма поверхностно со взглядами западных коллег. Общей эрудиции И. П. Шасколького и его знанию европейских языков можно было только позавидовать. Критические суждения и оценки, в конце концов, каждый должен был делать сам, учитывая время, когда все это писалось. Спасибо Игорю Павловичу.
В этой мозаике стихийного возрождения интереса к варяжской проблеме на кафедре археологии в рамках "Проблемного семинара", руководимого молодым преподавателем Л. С. Клейном, была организована в декабре 1965 г. дискуссия по "норманнской" проблеме, или "варяжскому вопросу". Она заключалась в обсуждении членами кафедр археологии и отечественной истории указанной выше монографии И. П. Шаскольского. Никаких "оргвыводов" не последовало. Времена изменились.
Через несколько лет в сборнике трудов Ленинградского отделения Института истории СССР была издана обширная статьи "Норманские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения" (Клейн, Лебедев, Назаренко 1970: 226-252), в какой-то степени суммировавшая мысли археологов, высказанные при обсуждении. Г. С. Лебедев справедливо заметил, что ее публикация стимулировала дальнейшее изучение археологического аспекта "норманнской" проблемы (Лебедев 1995: 68). Не так просто статья издавалась. В книге два редактора – Н. Е. Носов и И. П. Шасколький. Для моего отца, хоть и прошедшего блокаду и фронт и не труса по жизни, предстояло опубликовать работу, которая не укладывалась в традиционные рамки, а решающее слово как директора было за ним. Помню визит авторов в нашу квартиру на Гаванской улице и серьезный разговор о статье. Она была опубликована, как и небольшие статьи еще двух участников семинара Л. С. Клейна, – В. П. Петренко и И. В. Дубова.
Являясь участником семинара с 1966 г., я бы отметил его значение не только в том, что он привлек интерес молодого поколения археологов к "варяжским темам" (я показал, что этот интерес стихийно возрастал повсеместно), а в том, что Л. С. Клейну, в силу его несомненного педагогического таланта, уважительного и тактичного отношения к исследованиям студентов, удалось создать подлинную творческую атмосферу научной работы, критической оценки источников и общих построений, показать, что можно и нужно заниматься "непопулярными" в официальной науке темами, ибо без этого картина получается односторонней. Мы казались себе подлинными первооткрывателями. Наш критицизм усиливался и тем, что в эти годы среди участников семинара стали популярными взгляды И. И. Ляпушкина, обратившегося к изучению древностей Северной Руси и пересмотревшего устоявшиеся оценки памятников лесной зоны. Практически всем составом семинара мы приняли участие в раскопках И. И. Ляпушкина 1967 и 1968 гг. на гнездовском поселении.
Однако "варяжский" вопрос не существует сам по себе, он существует только в рамках общих концепций истории Древней Руси. Если меняется отношение к оценке роли скандинавов в той или иной сфере жизни древнерусского общества, это значит, что меняются в целом научные ориентиры. Я думаю, что в 1960-е гг. мы, участники семинара, до конца этого не осознавали. Хотя весьма показательно, что, отталкиваясь от "варяжских тем", обращая на них особое внимание, многие участники семинара все больше уходили в историю финнов, балтов, славян, а их исследовательские интересы охватывали значительные территории Восточной Европы и широкие хронологические периоды.
Эту связь варяжского вопроса и общих представлений о ранней истории Древнерусского государства прекрасно иллюстрирует пример со статьей двух участников семинара В. А. Булкина и Г. С. Лебедева "Гнездово и Бирка" (Булкин, Лебедев 1974: 11-17). Эта небольшая статья, по существу, открыла совершенно новую страницу в послевоенной историографии, посвященной проблеме происхождения городов на Руси (Носов 1993: 66-67). Некоторая непоследовательность ряда заключений и декларативность выдвинутых тезисов не снимают значимости отстаиваемых в статье взглядов. Во-первых, в ней впервые в советской историографии за многие годы было четко заявлено о значительной (а иногда даже определяющей) роли международной торговли в процессе становления первых городов, во-вторых, выделен на территории Восточной Европы особый тип торгово-ремесленных предгородских поселений, аналогичных по типу североевропейским викам, а в-третьих, процесс становления городов на Руси, по крайней мере располагавшихся на крупнейших международных путях, был сопоставлен и увязан с аналогичным процессом в Скандинавии.
Существование на Руси особого типа торгово-ремесленных поселений было сразу напрямую отвергнуто лишь Д. А. Авдусиным. По его мнению, "рассуждения" о виках и открытых торгово-ремесленных поселениях – это не "исследование исторической закономерности возникновения древнерусских городов", а "приспособление к русским условиям построений западных археологов" и почти не прикрытый норманизм. Эти "рассуждения", отмечал Д. А. Авдусин, "перекликаются с давно разбитой 7 теорией торговых городов В. О. Ключевского" (Авдусин 1980: 39-42). Последнее замечание нам особенно ценно, поскольку оно верно. Действительно, имеется определенное сходство построений В. А. Булкина и Г. С. Лебедева и идей В. О. Ключевского, сходство, которое сами авторы, тогда не поняли и о нем не писали.
Стоит напомнить некоторые ключевые моменты концепции нашего знаменитого историка. В. О. Ключевский тесно увязывал возникновение первых городов с процессом славянского расселения, рассматривал их генезис как генезис экономических центров (торговых средоточий), а движущей силой в этом признавал внешнюю торговлю, прежде всего восточную, имея в виду выходы славян к черноморскому, азовскому и каспийскому рынкам (Ключевский 1956: 127, 128, 148-150; 1994: 20-38). Историю Руси В. О. Ключевский начинал с VI в., когда о славянских племенных союзах в районе Карпат можно уже говорить достаточно определенно. Аварское нашествие вызвало передвижение славян в восточном и северо-восточном направлении, и в VII-VIII вв. мы застаем славянское общество на стадии разложения племенных и родовых союзов. На новых местах, занятых в процессе колонизации, славяне селятся отдельными дворами, прежние связи распадаются, родство заменяется соседством, начинает формироваться "новое сцепление", обусловленное уже экономическим интересом, движущей силой которого была внешняя торговля с Востоком. Торговля стягивала одиночные дворы в сельские торговые средоточия (погосты), потом в большие торговые города с тянущимися к ним областями. Эти города возникли в VIII в. как сборные места торговли, пункты склада и отправления русского вывоза, они были посредниками между городскими округами и приморскими рынками. В IX в. города окружаются укреплениями, в них сосредотачивается военная сила общества, одна из основных целей которой была охрана торговых путей, сплачиваются тянущие к городам территории. "Вооруженный торговый город, – полагал В. О. Ключевский, – стал узлом первой крупной политической формы, завязавшейся среди восточных славян на новых местах жительства" (Ключевский 1994: 23). В одно время с превращением уже существующих городов в политические центры, а прилегающих к ним областей в государственные территории на торговых путях Восточной Европы появились норманны. Их присутствие начинает ощущаться в первой половине IX в., а в дальнейшем приток заморских выходцев усиливается. Норманны активно включились в процесс сложения новых правящих социальных групп Руси, которые В. О. Ключевский называл "торгово-военной аристократией". Местами пришлый элемент в составе правящего класса преобладал, и город с тянущейся к нему областью получал характер варяжского владения.
В настоящее время заключение, что на Руси в VIII-X вв., как и в некоторых странах Балтики, существовал особый тип торгово-ремесленных поселений предгородского плана, которые возникли благодаря активному участию в международной торговле, контролю над важнейшими торговыми путями, развитому ремеслу, обслуживавшему новый социальный (военно-дружинный) слой общества, рассматривается как достоверный факт (Носов, Горюнова, Плохов 2005: 8-32). Подобный путь формирования первых городов на Руси не был всеобщим и единственным, но для нескольких центров, прежде всего в северной части страны, он очевиден (Ладога, Рюриково городище – древнейший Новгород, Гнездово). Возникновение части древнерусских городов на основе подобных центров, подкрепляемое новыми археологическими материалами, действительно перекликается с предложенной еще в начале века схемой В. О. Ключевского (Носов 1993: 59-78; Nosov 1994: 185-196). Таким образом, на уровне анализа концепций варяжский вопрос неотделим от той или иной трактовки основных представлений о начальной истории Руси.
В настоящее время благодаря новым материалам, полученным прежде всего археологией, можно отметить ряд обоснованных позиций, которые определяют подходы к рассмотрению варяжского вопроса. Археология, к счастью, отличается от истории тем, что она, хотя наука и "молчащая", но оперирует конкретными находками, многие из которых можно хорошо атрибутировать, а часть просто положить на стол, то есть воочию увидеть и даже потрогать реальные факты. После этого уже и спорить порой не следует, а надо просто признать те или иные заключения. Именно поэтому привлечение археологического материала, тем более интенсивно пополняющегося ежегодно, всегда так важно. Конечно, археология не расскажет нам о конкретных событиях истории и деяниях отдельных личностей, но она позволит выяснить тот исторический фон, на котором развертываются те или иные события, описанные, в частности, и в Сказании о призвании варягов. Можно вполне определенно говорить о следующих положениях.
1. Скандинавы впервые появились на территории Руси в середине VIII в. в Ладоге с самого начала существования поселения.
2. Со второй половины – последней четверти VIII в. начал активно функционировать "восточный" путь, основные направления которого четко высвечиваются находками кладов куфических монет. Путь пролегал вверх по Волхову, далее по рекам Ильменского бассейна с переходом волоками в верховья Волги и через Волго-Окское междуречье уходил на Дон и к низовьям Волги. Не скандинавы стояли у истоков формирования этого пути, но, как только поток куфических монет хлынул в Восточную Европу, они приняли самое активное участие в торговле.
3. Пласт ранних скандинавских находок VIII-IX вв. прослеживается в зоне балтийско-волжского пути (Поволховье, Волго-Окское междуречье).
4. Варяги на Руси были представлены воинами, торговцами, ремесленниками, составляли значительную прослойку в княжеской среде. В ряде центров они жили постоянно, семьями, образуя довольно авторитетную группу общества.
5. Иногда скандинавское влияние прослеживается по антропологическим материалам (грунтовые захоронения у церкви Климента в Старой Ладоге, курганы в Шестовицах под Черниговом, могильник Куреваниха в бассейне р. Мологи).
6. Одним из путей становления городов на Руси был путь через торгово-ремесленные поселения, аналогичный варианту формирования городов в центральной части Балтийского региона (Скандинавия, западнославянские земли).
7. Восточный путь, а чуть позже и путь "из варяг в греки", как и вся система водных коммуникаций в лесной зоне Восточной Европы, сыграли важнейшую роль в формировании структур расселения, образовании городов и тянущих к ним территорий.
Все перечисленные факты, установленные на археологических материалах, при учете новейших наблюдений и выводов, сделанных историками и филологами, занимающимися русско-скандинавскими отношениями, создают совершенно иную базу для решения многих ключевых проблем русской истории, нежели та, на которую можно было опираться несколько десятилетий назад. Проступающие контуры новой концепции истории Руси во многом восходят не к построениям Б. Д. Грекова, С. В. Юшкова и М. Н. Тихомирова, а к русской исторической мысли начала столетия – В. О. Ключевскому, С. Ф. Платонову, А. Е. Преснякову. Путь вперед в наши дни должен аккумулировать лучшие достижения либеральной отечественной историографии, незаслуженно отброшенные в 30-е – начале 50-х гг. нашего столетия. Варяжский вопрос, как вопрос о роли скандинавов в начальной русской истории, в новых построениях займет совершенно определенное место и должен решаться на основе строго анализа фактического материала, а не заданных идеологических установок.
Кажется сейчас несомненным и то, что вопрос о варягах на Востоке, должен постоянно анализироваться на фоне глобальной проблемы движения викингов, а явления, происходившие в разных частях мира викингов, необходимо рассматривать в сравнении. Хотя это представляется вполне очевидным, в советской и уже в новой русской историографии рассмотрение варяжского вопроса зачастую замыкается в границах Древней Руси, а в результате многим общим явлениям истории придается излишняя исключительность и своеобразие. Роль варягов на Руси подчеркивает раннюю интегрированность огромной восточнославянской страны в единый европейский мир1.
Что же касается определений "норманизм" или "антинорманизм", то, стремясь избегать недопонимания или двусмысленности, я бы считал целесообразным не использовать их при современной оценке роли скандинавов в истории Руси, поскольку эти термины отягощены "богатым" наследием и, строго говоря, к академической науке отношения не имеют.
Книга Л. С. Клейна 1960 г. показывает это с полной убедительностью. Она совершенно не устарела, и ход мысли исследователя прослеживается сейчас с тем же вниманием и волнением, как и полвека назад.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. К сожалению, в отечественной литературе не перевелись авторы с весьма своеобразно понимаемым ими патриотизмом и воспитанных на идеологических установках времен тоталитарного общества. Активно "борясь" с "норманизмом" за "самобытное славянство", они выхватывают из контекста легендарные и полулегендарные летописные фразы и сообщения, на которые накручивается масса предположений и домыслов, из чего создаются наукообразные сочинения. Археологические материалы привлекаются дилетантски и безграмотно. Написаны такие "труды" с пафосом, поучительным и безоговорочным и даже оскорбительным тоном в отношении многих ведущих ученых. Таковы, в частности, статьи В. В. Фомина (не путать с академиком Фоменко) и некоторых других авторов в недавно вышедшем сборнике "Антинорманизм" Русского исторического общества. № 8 (156). М., 2003.
|
|
