|
Каждому обществу присуща своя социальная драма, а каждой драме – свой собственный стиль, своя, уникальная эстетика течения конфликта и его разрешения. Естественно ожидать также, что в словах и делах главных действующих лиц такой драмы отразятся социальные ценности, на которых зиждется ее стиль.
Виктор Уиттер Тёрнер, "Исландские саги с точки зрения антрополга"
От привычных нам "героических сказаний" саги отличаются тем необыкновенно пристальным вниманием, какое они уделяют человеческой мерзости, низости и подлости.
Уильям Патон Кер, "Темные века"
Саги об исландцах, повествующие о событиях десятого и начала одиннадцатого веков, а с ними тексты, составляющие "Сагу о Стурлунгах" и повествующие о событиях с 1120 по 1264 год, представляют собой наиболее важный и одновременно наиболее подробный источник для изучения социальной и экономической жизни средневековой Исландии. Эти две связанные между собой группы прозаических текстов на древнеисландском языке – настоящее сокровище для исследователя общественного сознания и правил общежития, действовавших в Исландии эпохи народовластия1.
Саги об исландцах
Саги об исландцах – на современном исландском Íslendingasögur – иногда также называются родовыми сагами2. Этим текстам нет аналогов в литературе континентальной Европы той эпохи, ни в латинской, ни в нелатинской – в последнем случае исторические тексты, за редкими исключениями, сплошь стихотворные и носят куда более "эпический" характер, нежели саги. Некоторые из саг об исландцах рассказывают о заселении острова, но в большинстве своем они повествуют о событиях, происходивших с середины десятого по начало одиннадцатого века, так называемого "века саг". В лаконичной и непосредственной манере они говорят о жизни простых бондов и годи из самых разных уголков страны, о семейных и иного рода делах людей из самых разных слоев общества. В них ярко показано, какие возможности для предприимчивого индивидуума предоставлял островной мир Исландии эпохи народовластия и как такие личности в одних случаях добивались успеха, а в других оказывались у разбитого корыта.
Тексты "Саги о Стурлунгах" заняты в основном судьбами тех, кто участвовал в борьбе за власть в среде появившейся в те десятилетия сверхэлиты, и уделяют мало внимания подробностям личной жизни простых бондов и людей средней величины, влияние которых оставалось на локальном уровне. Напротив, в фокусе саг об исландцах находятся именно последние. Какую сагу об исландцах ни возьми, в ней будет говориться о делах совершенно частных и мелких; читатель получает шанс заглянуть на социальную "кухню" и увидеть, чем в действительности были заняты семьи на хуторах, какие насущные задачи людям приходилось решать, как завязывалась или не завязывалась семейная жизнь. Кризисным ситуациям родовые саги, конечно, уделяют особое внимание, тем самым несколько преувеличивая их важность, – кроме того, речь, как правило, идет не о проблемах рода или группы родичей (как, казалось бы, следует из названия жанра), а о проблемах того или иного мелкого региона в Исландии. Мы видим, как одни и те же или похожие поступки совершаются разными лицами в разных уголках острова. Подробности и фон событий меняются, но сага всякий раз рассматривает, словно под увеличительным стеклом, типичные ситуации, в которых оказываются люди, и их попытки из этих ситуаций выпутаться – когда успешные, а когда, напротив, провальные. Особый упор делается на то, как следует исландцу реагировать на притязания чрезмерно амбициозных или в ином смысле опасных личностей, какие действия, в том числе правовые, предпринимались теми или иными известными исландцами в тех или иных ситуациях, как и при каких обстоятельствах в ход событий вмешивались третьи лица, какие альтернативы имелись для разрешения споров и конфликтов, на каких условиях мирились стороны, как завязывались связи взаимопомощи, как они работали и как их полагалось поддерживать.
В устной саге, как и вообще в устной литературе, абсолютной точности в передаче всего массива конкретных фактов не требовалось. Рассказчику саги также не приходилось заучивать ее текст наизусть – достаточно было помнить общую канву истории и иметь общее представление о ее правдивости, то есть быть уверенным, что нечто подобное в самом деле произошло в прошлом. Средневековая аудитория предъявляла к рассказчику саги иные требования, нежели современная. Главное – рассказ должен выглядеть правдоподобно и убедительно, то есть события должны излагаться так, что слушатель воспримет их как вероятно на деле происходившие, а ход их и взаимосвязь должны соответствовать его представлению об устройстве исландского социума. В этом случае услышанная история окажется полезной в плане освоения логики, на которой основано общество средневековой Исландии и согласно которой протекает распря. Саги в значительной мере исполняли роль воспитательной литературы, обучая исландцев правилам жизни в обществе.
В более ранней книге, озаглавленной "Распря в исландской саге", я выдвигал гипотезу, что распря служила элементом сплочения и стабилизации исландского общества эпохи народовластия3. Правила ведения распри, сформировавшиеся в Исландии, ограничивали число ситуаций, когда общественное спокойствие в самом деле нарушалось; на всем протяжении эпохи народовластия конфликты протекали в определенных рамках, а физическое насилие не выходило за приемлемые для общества пределы. Принципы, согласно которым развивалась распря, одновременно обеспечивали и структуру повествования для саг4. Рассматривая вопрос о том, что такое "устная сага" в дописьменную эпоху, я пришел к выводу; весьма вероятно, что устная сага существовала как высокоорганизованное явление дописьменной исландской литературы, а ее композиционные приемы и устройство легли впоследствии в основу саги письменной. Техника устной саги была весьма гибкой и строилась на использовании "элементарных эпизодов", которые могли встречаться в рассказе в произвольном порядке5. Я выделяю три категории таких эпизодов: конфликт, вмешательство третьих лиц либо переговоры, разрешение конфликта. Рассказчик – как устно, так и письменно – составлял из этих "кирпичиков" повествование, опираясь на свое знание правил поведения в исландском обществе той эпохи (какие действия социально приемлемы, какие нет); "кирпичики" могли располагаться в разном порядке на разном фоне и нагружаться разным объемом дополнительной информации6. Пользуясь этими "кирпичиками", рассказчик эксплицирует социальную норму – превращает ее в нарратив. В антропологическом же смысле "кирпичики" соответствуют стадиям развития исландской распри. Эти дискретные элементы, из которых собран сюжет, – главный признак сагового стиля. Они служили удобным инструментом для рассказчика – как "грамотного", в смысле знакомого с письмом и письменной культурой, так и "неграмотного", в смысле незнакомого с этой технологией7, – позволяя ему составить целостное и сложное повествование зачастую весьма значительного объема8.
Рассказчик саги являлся носителем традиции и жителем Исландии; хорошо зная географию9 и историю второй и воспринимая из первой набор типажей (проекцию исторических деятелей) и событий, он мог в рассказе расставлять акценты так, как ему хотелось. Он был волен включать в повествование те или иные известные события, факты или подробности по своему усмотрению, мог по-разному освещать те или иные действия персонажей, а порой и выдумывать новые. Набор решений, принятых рассказчиком при составлении (оглашении вслух) той или иной версии рассказа, обеспечивал, с одной стороны, разнообразие мелких событий и их кластеров, последовательности которых составляли большое повествование, и, с другой стороны, отличия одной саги от другой. Аудитория, вероятно, заранее знала, чем кончилась та или иная распря, но всякий раз, когда выпадал случай о ней послушать, рассказ, скорее всего, звучал по-новому. Такая техника пересоздания произведения при исполнении была экономичной и эффективной (под исполнением мы понимаем как устный пересказ, так и (пере)запись текста на пергаменте: в обеих ситуациях применяется одна и та же техника саги). Свобода от необходимости опираться на раз навсегда зафиксированный текст – заученный наизусть или записанный – позволяла каждому рассказчику включать в свою историю новые элементы по собственному желанию; так в саги проникали, например, христианские мотивы, так менялись в разных вариантах текстов моральные оценки одних и тех же действий одних и тех же лиц. Техника саги обеспечивала ее гибкость и тем самым – способность к эволюции.
До нас дошло около тридцати больших саг об исландцах10. Тексты эти разного объема: иные, как "Сага о Хравнкеле годи Фрейра", занимают около двадцати страниц в современных изданиях, иные же, как "Сага о Ньяле" или "Сага о людях из долины Лососьей реки", – более трехсот. Сохранились саги во множестве разнообразных рукописей, пергаментных и бумажных, при этом ни в одной из них нельзя найти "изначальный" текст, написанный "авторской" рукой (что, впрочем, не избавляет исследователей от бесплодных гаданий на сей счет). Древнейшие пергаменты с сагами содержат лишь фрагменты и датируются (палеографически) в большинстве случаев серединой тринадцатого века, хотя некоторые можно отнести и к концу двенадцатого. Древнейшими считаются, в частности, фрагменты "Саги о людях с Песчаного берега", "Саги о битве на Пустоши", "Саги о людях из долины Лососьей реки" и "Саги об Эгиле". Ни эти фрагменты, ни позднейшие списки уже полных саг не дают ни малейшей информации о том, где и когда были записаны рукописи, списками с которых дошедшие до нас рукописи являются (или считаются); поэтому датировка саг как текстов – задача не из простых, и любые выводы ученых с неизбежностью носят гипотетический характер. Что касается саг об исландцах, их датировали самыми разными периодами, и все без исключения датировки основаны на том или ином представлении о происхождении исландской саги как жанра. Лучше всех об этом сказал Халльвард Магерёй: "Главный, если не единственный довод тех, кто датирует возникновение исландской саги как жанра тринадцатым веком, тот, что при любой иной датировке нет ну ни малейшей возможности выставить саги естественным продуктом континентальной литературной традиции средневековой Европы"11.
Первые полные списки саг об исландцах появляются впервые на пергаментах, датированных XIV и XV веками. Так, "Книга с Подмаренничных полей" (исл. Möðruvallabók), пергаментная рукопись XIV века12, служит одним из основных источников для тех одиннадцати саг, что в ней записаны. Многие другие саги сохранились прежде всего в бумажных рукописях XVI века и более поздних. В Средние века существовало больше саг об исландцах, чем дошло до нас: так, в "Книге о взятии земли" упоминается ряд текстов, которые не сохранились. За исключением "Саги о сыновьях Дроплауг", где в самом конце сказано, что некто Торвальд, потомок одного из главных героев, "рассказал эту сагу", ни в одной из саг нет никаких упоминаний об их рассказчиках.
"Сага о Стурлунгах"
"Сага о Стурлунгах" – это не одна сага, а целый корпус саговых текстов, названный в честь влиятельного рода, вышедшего на политическую арену Исландии в конце эпохи народовластия13, – Стурлунгов, потомков Лощинного Стурлы сына Торда. Слова "Сага о Стурлунгах" впервые появляются на бумаге в рукописи XVII века, однако корпус, возможно, получил свое имя раньше. Саги, входящие в "Сагу о Стурлунгах", и вместе с ними так называемые "саги о епископах" иногда относят к отдельному жанру, "сагам о современности" (исл. samtíðarsögur), поскольку они были составлены и записаны в XIII веке – то есть примерно тогда же, когда происходили события, о которых в них рассказывается14. "Сага о Стурлунгах" донесла до нас необыкновенно богатые сведения о последних десятилетиях эпохи народовластия. Авторство текстов приписывается, на стилистических основаниях, нескольким людям, но ни о ком из них ровным счетом ничего не известно, кроме одного, Стурлы сына Торда (ум. 1284), активного политического деятеля, внука Лощинного Стурлы и племянника знаменитого Снорри, автора "Младшей Эдды" и "Круга земного".
Тексты, составляющие корпус "Саги о Стурлунгах", были впервые записаны как единая книга около 1300 года – в период, когда было создано несколько подобных саговых компиляций. Оформлялись такие компиляции в виде немыслимо дорогих для Исландии книг на пергаменте из телячьей кожи15 и зачастую снабжались красочными иллюстрациями16; в этих томах сохранились многие тексты, которые иначе, вероятно, не дошли бы до нас. В компиляцию объединялись саги сходного содержания – так, "Книга с Плоского острова" (ок. 1390), 225-страничный кодекс, содержит саги и короткие рассказы о норвежских конунгах, а "Книга с Подмаренничных полей" (ок. 1350), 200-страничный кодекс, – одиннадцать саг об исландцах. Названия рукописей – позднейшие, исследователи называли их по местам, где эти книги были обнаружены в шестнадцатом – семнадцатом веках. Например, "Книга с Плоского острова" названа по острову в Широком фьорде на северо-западе Исландии, где располагался крупный монастырь. Но порой средневековые компиляторы собирали в единую рукопись тексты, имевшие между собой мало общего. Такова "Книга Хаука", о которой говорилось выше, – она была составлена в первые десятилетия четырнадцатого века и позднее названа по имени составителя, лагманна Хаука сына Эрленда; среди содержащихся в ней текстов – одна из главных версий "Книги о взятии земли" (термин "Книга Хаука" поэтому также используется как название для этой версии).
С изначальной компиляции "Саги о Стурлунгах" было сделано несколько списков, а затем рукопись была утрачена. Два пергаментных списка, датирующихся второй половиной XIV века, сохранились целиком вплоть до конца XVII века, когда бумага в Исландии стала относительно дешевой и доступной, и начался бум переписывания саг с пергамента на бумагу. Доступность бумаги, однако, не предвещала ничего хорошего для самих пергаментных рукописей – как только их содержание переносилось на новый, более удобный носитель, бумажную книгу, они утрачивали ценность для местного населения. С ними обращались как хотели – из многих делали сита, а одну рукопись извели на лекала для кройки17. Такова была судьба многих средневековых рукописей – иные были повреждены, иные исчезли целиком. Все же появление бумаги знаменовало новую эпоху, и с семнадцатого века до первых десятилетий двадцатого традиция переписывания саг и законов и других старых документов (включая и ранние бумажные рукописи, и даже печатные книги) в Исландии процветала. Исландцы настолько полюбили это занятие, что той эпохой датируются многие сотни списков. Не один средневековый исландский текст избежал забвения благодаря этому18.
Как и саги об исландцах, саги из "Саги о Стурлунгах" повествуют прежде всего о конфликтах и распрях. Однако эти две группы текстов отличаются друг от друга социальной стратой, которой уделяется основное внимание. Саги об исландцах, более многочисленные, рассказывают о самых разнообразных передрягах, выпадавших на долю исландцев из всех слоев общества, особенно о разных мелких проблемах крошечных исландских хуторков, в то время как в "Саге о Стурлунгах" мы видим лишь ссоры между могущественными хёвдингами, – особенно это относится к "Саге о Торде Кудахтало", "Саге о Торгильсе Заячья Губа" и "Саге об исландцах". Повествуя о последних десятилетиях эпохи народовластия, эти тексты в основном затрагивают вопросы политического будущего страны.
Качество саг "Саги о Стурлунгах" как литературных произведений весьма различно. Некоторые из них, включая известные отрывки из самых длинных, представляют собой увлекательные повествования о судьбоносных событиях в жизни колоритных персонажей. Иные, напротив, представляют собой нагромождение не очень увязанных друг с другом мелких подробностей. Зачастую весь рассказ сводится к списку имен и топонимов, словно авторы считали сверхзадачей перенести на пергамент буквально каждую крупицу информации, попавшую к ним в руки по тому или иному поводу. Нельзя отрицать, что в "Саге о Стурлунгах" много, даже чересчур много фактического материала; казалось бы, это рай для историка, и в этом ее преимущество в сравнении с сагами об исландцах – но не все так просто. Читателю следует быть начеку – ибо чего нельзя сказать об авторах текстов "Саги о Стурлунгах", так это что они были беспристрастными наблюдателями. Напротив, их благосостояние порой напрямую зависело от успехов тех персонажей и родов, о которых они рассказывают; порой складывается впечатление, что автор пишет именно затем, чтобы очистить себя от "напраслины", – а если не себя, то друга, родича или предка. Несмотря на это, в целом читатель "Саги о Стурлунгах" не может сдержать восхищения – эти тексты выглядят такими же объективными, как и саги об исландцах. Нельзя забывать и о том, что первыми адресатами "Саги о Стурлунгах" были современники авторов, которые и сами неплохо знали упоминаемые в ней хутора и роды, сами были знакомы с людьми и событиями. Такая аудитория – а из нее происходили позднейшие переписчики – не преминула бы отметить грубые искажения и умолчания.
"Сага о Стурлунгах", насколько можно судить, была составлена на западе Исландии, на хуторе Перевал (дисл. Skarð19), где жило очень богатое семейство, знаменитое своим интересом к вопросам права и истории. Составителя, кто бы он ни был, особенно занимала история Исландии двух предыдущих веков, и он решил попробовать описать ее по возможности хронологически точно. С этой целью он обратился к самым разным саговым источникам, которые ему, однако, пришлось нарезать на эпизоды и расставить их в хронологическом порядке, нарушив тем самым повествовательную логику. Этим, впрочем, его вмешательство в текст источников, как правило, и ограничивалось – как это свойственно исландским книжным компиляторам той эпохи, он не старался перерабатывать старинные рассказы наново, а больше копировал. Редакторская его правка весьма скромная: кое-где он решил источники подсократить, кое-где – слить воедино изложения одних и тех же событий в разных текстах, кое-где ему пришлось самому написать те или иные переходные эпизоды, а также добавить кое-что тут и там. Современные исследователи потратили десятилетия, чтобы проделать обратный путь – пожертвовав хронологической последовательностью, восстановить целостность отдельных саг, которые послужили составителю "Саги о Стурлунгах" источниками20. Поскольку эти саги современны описанным в них событиям, историки всегда считали "Сагу о Стурлунгах" надежным источником информации об эпохе – информации порой несколько субъективной, но все же вполне достоверной. Бытует такое мнение и по сей день – в последнее время появилось несколько новых работ по истории Исландии XII-XIII веков, основанных на этой компиляции21. Литературоведы же, напротив, всегда считали, что в плане литературных достоинств тексты "Саги о Стурлунгах" в среднем значительно уступают сагам об исландцах.
Саги как источники
Родовые саги служат красочной иллюстрацией общественных ценностей, на которых строилось консервативное хуторское общество средневековой Исландии. Несмотря на это, с середины XX века у историков и социологов пошла мода игнорировать саги как исторические источники. Сей странный кульбит историографическая мысль совершила под давлением группы исландских ученых, представителей так называемой "исландской школы", которые выдвинули ряд теоретических возражений против попыток анализа саг как источников. Идеи, поднятые на щит этой "школой", впервые появляются в работах Конрада Маурера, немецкого ученого XIX века, и, позднее, в трудах Бьёрна Магнуссона Ольсена, первого профессора исландского языка и литературы при университете Исландии, опубликованных в первые десятилетия XX века. Дело Ольсена продолжил его наследник, великий и ужасный Сигурд Нордаль; "исландская школа", ведомая его железной рукой при поддержке таких исландских ученых, как Эйнар Олав Свейнссон и Йон Йоханнессон, вырвалась на международную арену в конце 60-х годов XX века22.
На знамени "исландской школы" были начертаны слова "книжная проза" – калька с немецкого термина Buchprosa, впервые употребленного швейцарским филологом Андреасом Хойслером. Сторонники этой теории считали, что сага родилась сразу как письменный жанр, и отрицали ее устное происхождение. На протяжении всей второй половины XX века все работы о сагах зиждились на этой теории23. В частности, в вопросе о ценности саг как исторических источников всякую дискуссию подавили непримиримые взгляды Сигурда Нордаля, который, пока служил с 1951 по 1957 год послом своей без году неделя независимой страны в Дании, опубликовал длинную статью, которую так и озаглавил: "Исторический элемент в исландских родовых сагах"24. У того, кто соглашается с Нордалем – будь то историк или другой ученый, – не остается выбора: он обязан, черт побери, обязан игнорировать саги, игнорировать их окончательно и бесповоротно. Нордаль добился успеха – его труд на долгое время пресек исследования как социально-антропологической подосновы саг, так и автохтонного исландского исторического и литературного творчества25. Некоторые ученые набирались смелости критиковать отдельные частности в теории Нордаля26, но базовые ее положения оставались незыблемыми, и сторонники ее до сих пор противятся всякой попытке применять новые социоисторические и социолитературные подходы к сагам, игнорируя тот факт, что это могло бы продвинуть науку на пути понимания как саги, так и средневекового исландского общества.
Будет нелишне рассмотреть подробно кое-какие утверждения Нордаля – это поможет нам понять, где проходит водораздел между разными школами саговых критиков в отношении исторической ценности саг. Согласно Нордалю, историку следует интересоваться лишь теми фактами, какие могли бы попасть в хронику; саги же, поскольку являются литературой, лежат вне пределов компетенции историка, вне сферы его интересов:
Современный историк с презрением отвергнет эти саги как запись исторических событий. На то у него будет несколько резонов. Во-первых, историк вообще сомневается в надежности сведений, долгое время передававшихся устно, а повествовательная форма саг подскажет ему, что перед ним – произведение, вышедшее из-под пера романиста, человека с бурным воображением, а не из-под пера хрониста, человека, быть может, скучного, но скрупулезного и любящего точность. И, во-вторых, саги эти заняты прежде всего жизнью и делами частных лиц, до которых нет дела истории в подлинном смысле слова, даже если речь идет об истории Исландии. В такой ситуации историк не видит смысла долго думать, нужны ему саги или нет, – последнего факта достаточно, чтобы он с полным правом отказался изучать их как историю. Изучать же саги как литературу не его дело, ему незачем интересоваться их происхождением и содержанием27.
Современный читатель, несомненно, найдет такой подход к истории как дисциплине, мягко говоря, ограниченным, если не наивным, но таково было мнение аудитории Нордаля в годы, когда он выступил со своей статьей. Нордаль писал в конце периода, когда ученые искали способы отличить правду от вымысла в источниках по ранней истории Скандинавии. Немыслимое количество времени и энергии затрачивалось на то, чтобы установить подлинность тех или иных событий или их хронологию. С этой целью ученые начала XX века стали применять к скандинавским источникам более жесткие критические методы, нежели их предшественники. Во главе этого движения стоял шведский историк Лауритц Вайбулл, знаменитый серией исследований, в которых он ставил под вопрос ценность целого ряда источников, ранее считавшихся надежными, и среди них – саг об исландцах28. Были сломаны тучи копий по самым незначительным поводам. Правда ли у исландца Кьяртана сына Олава Павлина (из "Саги о людях из долины Лососьей реки") была любовная связь с норвежской принцессой Ингибьёрг, сестрой конунга Олава сына Трюггви, в то время как к ней сватался некий заморский принц? Является ли описание битвы на равнине Винхейд (в "Саге об Эгиле") точным описанием битвы X века между англичанами и скоттами, известной иначе как битва при Бруннанбурге?29 По Нордалю, дело настоящего историка – изучать именно такую ерунду, а не наблюдать за частной жизнью и повседневными делами обыкновенных средневековых людей30.
Движения за национальную независимость нового времени и исландские саги
Происхождение саг вовсе не являлось узкоспециальным вопросом заточенных в башню из слоновой кости академиков, и в этом свете удивительно, что на связь между теорией "книжной прозы" и исландским национализмом обращают внимание лишь немногие. Понять, отчего представители "исландской школы" были застрельщиками этой теории, куда легче, если принять во внимание политический климат той эпохи. Теория "книжной прозы" была сформулирована и пропагандировалась в конце XIX и начале XX века, а в те годы в Исландии бурлило движение, ратовавшее за независимость от Дании. Остров находился под чужеземным владычеством с самого конца эпохи народовластия, то есть с 1262-1264 годов. Сначала Исландией правили норвежцы, а с 1380 года – датчане31. В первое время "заморское иго" не было таким уж тяжким32, и под властью Норвегии в Исландии действовали исландские законы, а альтинг продолжал более или менее независимо исполнять законодательные функции. В конце Средних веков в истории Исландии было несколько периодов расцвета, особенно когда континентальный скандинавский контроль ослабевал и в Исландию за рыбой и серой приезжали немецкие и английские купцы. Затем начался серьезный упадок, особенно во времена Реформации, когда власть датского короля значительно окрепла. К концу XVI века в Дании возобладали абсолютистские тенденции, и альтинг постепенно лишился права издавать законы. Формально абсолютная монархия была введена в Дании в 1662 году; вся полнота законодательной власти перешла к датскому королю, а альтинг, хотя по-прежнему собирался ежегодно на Полях тинга, стал лишь судом последней инстанции. Затем и эту функцию у альтинга отобрали – в 1800 году его полномочия отошли суду в Рейкьявике.
Восемнадцатый век был, бесспорно, самым черным в исландской истории. Страна была разорена вулканическими извержениями, эпидемией оспы и голодом. В 1801 году второй по величине остров Европы насчитывал всего 47 тысяч жителей33. Одновременно абсолютный контроль со стороны метрополии блокировал возможности для экономического роста. Еще в 1602 году датчане запретили исландцам напрямую торговать с иностранцами, и к середине XVIII века такой режим окончательно перестал отвечать интересам исландцев и превратился в хищническую эксплуатацию. Так, в 1783-1785 годах на острове разразился голод, унесший жизнь каждого пятого исландца34, и тем не менее в 1784 году Исландия была принуждена экспортировать продовольствие. Торговая политика Копенгагена продолжала душить экономику Исландии вплоть до середины XIX века. Лишь в 1854 году исландцы получили равные права с датчанами на международную торговлю35.
Несмотря на все эти трудности, Исландия оставалась страной широкой грамотности и сквозь века пронесла верность своему языку, культуре и литературе. И вот в XIX веке задули ветры перемен. В 1845 году в Рейкьявике был созван обновленный альтинг, получивший статус консультативного органа при датской короне. Спустя три года король отменил абсолютизм, но только в отношении метрополии, и в Исландии королевская власть оставалась абсолютной. Начался период национальной борьбы, которую многие десятилетия возглавлял Йон Сигурдссон (ум. 1879). Торкель Йоханнессон, профессор истории при университете Исландии, так писал об этой эпохе в первой половине XX века:
Датчане отказывались признать право исландцев на самоуправление в рамках личной унии с датским королем, меж тем как право это вытекало из древних законов и записано еще в "Старинном уговоре" [исл. Gamli sáttmáli, договор об унии с норвежским конунгом. – Дж. Б.], заключенном в 1262 году. Проекты исландской конституции составлялись датчанами с завидной регулярностью, но альтинг под водительством Йона Сигурдссона не желал уступать. Наконец в 1871 году датский король выпустил эдикт, определявший статус Исландии в рамках датского королевства, но исландцы снова отказались признать его законность на том основании, что с ними не было проведено консультаций. В 1874 году <…> Исландия получила очередную конституцию, которая была много лучше, чем прежние, и все равно исландцы не были ни в коей мере полностью удовлетворены. Альтинг получал законодательную власть, которую осуществлял совместно с королем, автономию во внутренних делах и контроль над исландскими финансами. Исполнительную власть в Исландии осуществлял губернатор [исл. landshöfðingi] – но в том-то и дело, что подчинялся этот губернатор министру по исландским делам, а тот не только что жил не в Рейкьявике, а в Копенгагене, но вдобавок еще и отвечал не перед альтингом, а перед датским ригсдагом. Все же, несмотря на недовольство исландцев, перспектив улучшения ситуации не виделось, так как до самого конца XIX века у руля в Дании оставалась консервативная партия. Но в 1901 году к власти пришли либералы, и в результате с 1903 года министру по исландским делам было положено жить в Рейкьявике и отвечать перед альтингом. Это был большой шаг вперед, но к тому времени движение за национальную независимость набрало силу, и недовольство Данией ничуть не затихло36.
В конце XIX века в Исландии появились первые намеки на города. Населенных пунктов со статусом города в 1880 году насчитывалось в Исландии лишь три, а жило в них 3630 человек, что составляло 5 % населения37. Далее урбанизация шла полным ходом, и, несмотря на все трудности, к 1920 году городов стало семь, а их население увеличилось до 29 тысяч жителей и составило 31 % от населения страны38. И тем не менее Исландия оставалась островом разрозненных хуторов и рыбацких поселков. Коммерческим и административным центром страны стал Рейкьявик. В 1911 году там открылся университет – национальная гордость всех исландцев, – а население столицы скоро перевалило за 30 тысяч.
В 1918 году Исландия получила полную автономию во внутренних делах. Иностранные дела, однако, продолжал контролировать Копенгаген, и датский король оставался главой государства. Страна обрела полную независимость лишь в 1944 году, когда в конце Второй мировой войны объявила об окончательном разрыве унии с Данией. Победа в борьбе за независимость породила период небывалой национальной гордости, которая находила выражение в самых разнообразных формах, включая популярность социалистических партий, и характеризовала все аспекты исландской культурной жизни. Один из наиболее известных романов Халльдора Лакснесса, "Самостоятельные люди"39 (исл. Sjálfstætt fólk), вышедший в двух томах в 1934-1935 годах, живописует социальную и интеллектуальную жизнь Исландии между войнами. В романе прославляются достоинства исландской нации и одновременно высмеивается исландский национализм40. Национализм фонтаном бил во все стороны и забрызгал даже национальное сокровище, саги об исландцах41. Особенно остро стояла перед исландскими интеллектуалами следующая проблема: как вырвать саги из плена устной традиции, конкретнее – из уст "неграмотных хуторян", и переместить их на первые места в табели о рангах мировой литературы, да так, чтобы саги при этом остались плотью от плоти Исландии и ее культуры.
Решить эту хитроумную и внутренне противоречивую задачу оказалось ой как непросто. С эпохи позднего Ренессанса среди образованных исландцев бытовали два взгляда на саги. Иные – таких, вероятно, было большинство, и среди них исландские филологи, жившие в Копенгагене, такие как Арнгрим сын Йона Ученый (исл. lærdi) и Арни Магнуссон, собиратель исландских рукописей, – боготворили саги. Другие смотрели на саги свысока, презрительно отзываясь о них как о грубо слепленных полуисторических поделках, которым не место в одном ряду с великой литературой Европы. Один такой исландец, с известными претензиями на ученость, заявлял в XVIII веке, что в сагах мы не видим ничего, кроме "хуторян за мордобоем" (исл. bœndur flugust á)42. Но все как один считали саги продуктом древней устной традиции. К началу же двадцатого века среди образованных исландцев точка зрения на саги стала меняться, и в моду вошла теория "книжной прозы", согласно которой саги были впервые созданы на пергаменте.
В те времена многие исландские интеллектуалы жили то в Рейкьявике, то в Копенгагене, и почти все были ярыми националистами. Именно из этой, так сказать, интеллектуальной буржуазии и вышли главные пропагандисты теории "книжной прозы". Нельзя не отметить, что им частенько приходилось слышать отповеди ученых старшего поколения, таких как Финн Йонссон, и консервативно настроенных хозяев традиционных исландских хуторов. Тон их бесед слышится в следующей фразе Финна: "Пусть мои слова звучат пафосно, но я буду сражаться за то, что саги суть надежные исторические источники, пока меня силой не заставят отложить перо"43. Их современники-хуторяне, жившие на тех самых хуторах, что упоминаются в сагах и по сию пору сохранили свои саговые названия, соглашались с Финном и тоже не сомневались в надежности саг, которые читали часто и с большим удовольствием. Лакснесс, которому еще лишь предстояло стать лауреатом Нобелевской премии по литературе за 1955 год, шутливо описывает конфликт между этими двумя непримиримыми исландскими партиями в романе "Атомная станция" (исл. Atómstöðin), опубликованном в 1948 году. Главная героиня романа, юная девушка, переехавшая с удаленного хутора в Рейкьявик работать горничной у богатого соотечественника, говорит: "Меня учили не верить ни единому слову, напечатанному в газетах, а только тому, что есть в сагах"44.
Ставки в этой игре были велики. Возможность укоренить саги в высокой литературе означала не просто достойное место для "одной из самых великих литературных школ в истории человечества", как Нордаль называл саги45, – сама Исландия обеспечивалась в этом случае культурным наследием, достойным независимого государства. Здесь, конечно, исландские интеллектуалы шли по проторенной дорожке – аналогичные процессы происходили в Европе в XIX веке, когда в Норвегии и в Германии сказки и былички были подняты на котурны и объявлены национальным достоянием, перед которым современная литературная публика, воспитанная на письменном слове, обязана стать на колени. Но штука в том, что перспектива полной независимости открылась исландцам лишь в XX веке, и, в частности, после Первой мировой войны, когда мода на романтическое восхищение наследием устной культуры ушла в прошлое. В этом смысле сторонники теории "книжной прозы" оказались сметены могучим ураганом модных в двадцатом веке интеллектуальных течений и без сожалений вырвали саги с корнем из питавшей их устной культуры, вознамерившись читать и понимать их так, как было принято у современных им литературных критиков и теоретиков литературы.
Нордаль, конечно, прекрасно понимал, что саги – не какие-то там заурядные средневековые тексты, имя которым легион, а нечто совершенно уникальное. Однако он решил уйти от самого обсуждения вопроса об их подлинном историческом значении и сосредоточился на гораздо более узком и в конечном итоге второстепенном вопросе "авторства". Все социальное в сагах он объяснял вкусами средневековой аудитории, которая желала видеть в текстах "историческую реальность". И в рамках такого произвольно суженного рассуждения Нордаль утверждал, что успех авторов саг как писателей зависел от того, насколько хорошо они умели писать в реалистической манере. Нордаль ни единого мига не сомневался, что авторы XIII века были способны на подобное, и даже не пробовал задуматься, какие выводы следуют из этих его взглядов46:
В том, что касалось описания былых времен, авторы саг об исландцах находились в положении куда лучшем, чем можно было бы ожидать, и не только потому, что они имели доступ к древним письменным источникам. Им было на руку, что социальные и материальные условия исландской жизни – архитектура, одежда, оружие, другие инструменты и знания вроде мореходных, и так далее – в тринадцатом веке не слишком отличались от условий в веке десятом, и поэтому видимые невооруженным глазом анахронизмы в сагах крайне редки. Но это не значит, что авторы саг не чувствовали хода времени – напротив, они очень хорошо понимали свою удаленность во времени от описываемых ими событий и обладали отличным историческим чутьем47.
В одном Нордаль прав: средневековое исландское общество и в самом деле отличалось необычайным социальным и культурным консерватизмом и устойчивостью к изменениям. Поскольку история и география избавили Исландию от таких социальных потрясений, как иностранные вторжения, религиозные войны и масштабные экономические и социальные кризисы, переход исландского общества от системы местных предводителей к системе с большим числом уровней социальной стратификации проходил весьма неспешно, и на всем протяжении исландской истории мы наблюдаем уникальный по своей стабильности социальный и культурный континуум48. С начала XI века остров постепенно делался менее маргинальным участником европейских культурных процессов и утрачивал свое прочное самостийное положение как части исключительно скандинавского мира, отсталого по сравнению с континентальной Европой. Период самых быстрых изменений пришелся на начало XIII века с эпохой политической нестабильности, длившейся с тридцатых по шестидесятые годы49. Но, несмотря на бурные события той эпохи, Исландия осталась целиком хуторской страной, и большая часть населения жила так же, как первопоселенцы, разбросанные тут и там по просторам острова, на своей земле, передаваемой от отца к сыну из поколения в поколение. В стране действовали те же самые законы, освященные традицией, в ней была та же культура и то же социальное устройство, и все это без потрясений пережило переход под власть Норвегии и продолжало существовать многие века после окончания эпохи народовластия.
Выводы
Выдвинутые в прошлом теории не рассматривали саги как зеркало социальных процессов, протекавших в средневековой Исландии. Однако исландцы эпохи народовластия, особенно первых ее двух веков, когда культура была целиком устной, представляли собой нацию с высоким уровнем самосознания, достаточным, чтобы ввести у себя систему права, судов и иных институтов, которая существенно отличалась от систем, действовавших в странах, откуда первопоселенцы эмигрировали. И если мы признаем эти достижения исландской культуры, то мы обязаны признать также, что исландцы были способны и на другое, а именно породить – притом в условиях, исключающих использование письменности, – жанр и сопутствующую технику длинного рассказа, которая позволяла им упорядочивать и передавать из уст в уста и из поколения в поколение сведения о важных событиях местной истории, о собственной повседневной жизни и жизни общества. У саг нет ничего общего с современными им хрониками и историческими произведениями, какие писались в континентальной Европе на латыни. Последние современны сагам лишь с точки зрения абсолютной хронологии, типологически же саги расположены на другой стадии развития. Саги – это такие истории, в которых рассказывается о распрях, конских боях, спорах о совместном пользовании пастбищами, любви, приданом, хамстве и тому подобном. Саги – уникальное явление, совершенно автохтонное и только исландское, продукт долгой традиции устного рассказа, гибкая форма нарратива, которая была способна, как в дописьменные, так и в письменные времена, реагировать на события и обслуживать разнообразные нужды островного общества50.
Мелкие истории-эпизоды, из которых состоит сага, связаны в длинную цепь логикой распри, долга, поиска союзников и оказания помощи. Эти истории показывают нам, с самых разных точек зрения, как начинаются, чем заканчиваются и как разрешаются распри в средневековой Исландии. Внутри такого повествовательного контекста рассказчики саг умели вырабатывать способы представления персонажей и событий, а равно – экспериментировать с новыми идеями, импортируемыми из Европы. Рассказчики были вольны говорить о любых видах социальных взаимодействий, свойственных их культуре, – так в сагах появлялись рассказы о любви и ее последствиях, о том, как былая крепкая дружба начинает трещать по швам, о том, как возникает в обществе что-то новое и неведомое. Гибкость саги позволяла легко "переваривать" новое и чужеземное, в частности разнообразные понятия и социальные конструкты, связанные с христианством. Запись саг – их перенос из устного в письменный контекст – началась в конце XII века и превратилась в излюбленное исландское занятие, и хотя последние саги об исландцах записаны в середине XIV века, переписывание саг продолжалось вплоть до начала века XX. По мере того как новые – некогда чуждые, чужеземные – явления и понятия проникали в исландское общество, они тоже включались в саговый контекст, перерабатывались этой исключительно гибкой и творческой повествовательной техникой в новые нарративные элементы и тем самым обогащали сагу, которая, зародившись в дописьменную эпоху и долго просуществовав в качестве устного жанра, приобрела новую ипостась и стала жанром одновременно устным и письменным.
Аргументы, согласно которым саги не могут быть одновременно явлением устной культуры и высокой литературы, основаны на давно дискредитировавшей себя форме антропологического редукционизма (якобы носители бесписьменной культуры не способны порождать сложные и длинные устные повествования). В прошлые времена считалось, что введение письменности – технологий чтения и письма – представляло собой культурную катастрофу и меняло всю систему общества разом51, но сегодня масса фактов об аналогичных процессах, имевших место в постколониальном мире, дает нам возможность своими глазами увидеть, как на деле идет процесс превращения чисто устной культуры в культуру также и письменную52. Впрочем, в некотором смысле эти сведения излишни – ведь у нас есть автохтонные исландские свидетельства, насколько быстро и успешно протекали усвоение письменности и адаптация к ней. В один прекрасный день меж 1140 и 1180 годами неизвестный нам исландец составил и записал на пергаменте древнеисландский текст, позднее получивший известность под названием "Первый грамматический трактат". Автор решает задачу адаптации латинского алфавита к фонологическим потребностям древнеисландского языка и делает это, "с тем чтобы сподручнее было писать и читать, как это теперь обычно и у нас в стране"53.
В этой книге я читаю саги, извлекая из них информацию о типичном социальном поведении, о принятых в обществе моделях общественных взаимодействий и об экологических и экономических проблемах. До настоящего времени эти же самые тексты анализировались с другой целью – изучить их литературную природу и установить их текстуальную структуру. Но я не намерен, как иные, требовать, чтобы один способ чтения саг решительно предпочитался другому и исключал его; напротив, на мой взгляд, куда продуктивнее признать, что разные подходы дополняют друг друга, и, в частности, – два вышеупомянутых, ибо каждый из них проливает свой свет на природу саг. Спору нет, саги – великое произведение мировой литературы. Но вместе с тем они дают аутентичную картину жизни одного средневекового народа и в этом качестве бесценны для тех, кто хочет знать, как функционировало традиционное общество на удаленном от других земель острове.
География саг и прядей об исландцев
Информация из этой главы на Ульвдалире не приводится, поскольку полностью состоит из библиографических данных об изданиях и переводах саг, с которыми можно ознакомиться на сайте в Классификаторе саг.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. О том, как саги об исландцах и тексты "Саги о Стурлунгах" изображают классовую структуру исландского общества той эпохи, говорится в разделе "Большие бонды и саги об исландцах" главы 19 настоящей книги.
2. Не следует путать саги об исландцах (исл. Íslendingasögur, мн. ч.) как группу текстов с "Сагой об исландцах" (исл. Íslendinga saga, ед. ч.), главным текстом "Саги о Стурлунгах", принадлежащей к несколько другому жанру "саг о современности", см. ниже. (Прим. перев.)
3. См. [Byock 1982; 1984-1985; Hallberg 1985: 71-72; Vésteinn ólason 1984].
4. Здесь и далее в этой главе автор следует идеям М. И. Стеблин-Каменского, высказанным на страницах "Мира саги" в гл. "Что же – форма, и что – содержание?": "Действительность интересовала людей того времени в одном определенном аспекте: интересовали события. А событием в исландском обществе было прежде всего нарушение мира, распря. Поэтому распри – основное содержание саг об исландцах, и распри определяют их внутреннюю логику, их композицию. То, что отдельные саги нередко довольно отчетливо распадаются на ввод участников распри, развитие распри, ее кульминацию, осуществление мести, примирение и последствия распри, – не композиционный прием, конечно, а естественное отражение того, как протекала всякая распря в действительности. Композиция саги оказывается стройной только постольку, поскольку содержание саги исчерпывается одной распрей с небольшим количеством участников, т. е. поскольку сама распря уже сюжетна, как, например, распря, образующая содержание "Саги о Хравнкеле". Но содержанием саги может быть распря, в которой много участников, или несколько последовательных распрь, как, например, в "Саге о людях с Песчаного берега". В таком случае композиция саги оказывается гораздо сложнее: в ней может быть несколько вводов участников распри, несколько кульминаций и т. д.". Ср. также эпиграф из той же главы "Мира саги" к гл. 15 настоящей книги. (Прим. перев.)
5. Напрашивается, естественно, аналогия с формулами эпической поэзии, открытыми Милмэном Пэрри и Альбертом Бейтсом Лордом. Ее появление здесь и далее неслучайно: Джесси Байок – ученик Альберта Лорда. Так называемая формульная теория (англ. oral formulaic theory), или теория Пэрри – Лорда, изложенная Лордом в книге "Сказитель" (1960, 2001, перевод на русский 1994) и построенная на материале эпической поэзии, описывает функционирование и передачу устного текста прежде всего на уровне синтаксиса и композиции; ее естественным дополнением является теория неосознанного авторства, разработанная М. И. Стеблин-Каменским на материале исландских саг и описывающая явления на уровне композиции и авторского самосознания (изложена в его "Мире саги" и "Становлении литературы"). Джесси Байок – редкий западный исследователь скандинавской литературы, на деле объединяющий оба подхода: в силу ряда причин ни идеи Пэрри и Лорда, ни идеи Стеблин-Каменского большой популярности среди западных скандинавистов не имеют, используется – изредка, например в работах Дж. Харриса об исландских прядях [1972, 2008], критику и одновременно развитие идей которого см. у Е. А. Гуревич в книге "Древнескандинавская новелла. Поэтика прядей об исландцах" [2004] – лишь подход В. Я. Проппа [1928] к волшебной сказке, жанру куда более простому в сравнении с сагой. Можно сказать, в работах Джесси Байока воплощается то, что следует называть теорией Пэрри – Лорда – Стеблин-Каменского. (Прим. перев.)
6. В "Распре в исландской саге" [Byock 1982] я обозначаю эти кирпичики термином "распрема" – по аналогии с лингвистическими терминами "граммема", "фонема" и т. д. Наиболее близкая аналогия в языке будет с морфемами – неделимыми элементами, из которых составляются слова; похожим образом из "распрем" составлены саги. См. также [Byock 1985b].
7. Вариант формульной теории, изложенный Лордом в "Сказителе", объявлял барьер между "устными" (= формульными) текстами и письменными непреодолимым. Позднейшие исследования показали, что это, конечно, не так и владение искусством письма (= "грамотность") вовсе не исключает владение устной техникой (как полагал Лорд в "Сказителе" относительно эпической поэзии и другие исследователи относительно длинных прозаических текстов). Дело, разумеется, лишь в самом принципе составления текстов, когда каждое исполнение порождает объективно новый текст, который, однако, самим исполнителем воспринимается как "тот же самый" (Пэрри и Лорд установили этот факт непосредственно в ходе бесед со своими информантами, югославскими сказителями, но оставили его в известном смысле без интерпретации; Стеблин-Каменский установил этот же факт косвенно на материале саг и интерпретировал его как свидетельство неосознанности авторства). В средневековой Исландии сложилась ситуация, когда культурный барьер между устным и письменным (т. е. ситуация, когда – по ряду причин – невозможно бытование в письменной форме текстов, бытовавших изначально лишь в устной форме) был преодолен, и переписывание текста саги (считающееся зачастую просто копированием оригинала, когда различия между версиями сводятся к ошибкам, интерполяциям и заимствованиям из других письменных и всегда только письменных источников) стало неотличимо от пересочинения точно так же, как ранее не отличались друг от друга два устных исполнения "одной и той же" саги. Многие западные исследователи, однако, находясь под влиянием традиционной текстологии (и успехов скандинавской палеографической школы), относившейся к "устным" текстам свысока, по сию пору не воспринимают этот комплекс идей. См. также ниже. (Прим. перев.)
8. Фундаментальное открытие Пэрри и Лорда и заключается в демонстрации механизма (системы формул), позволяющего бытовать в устной форме сколь угодно длинным поэтическим текстам, – они не заучиваются наизусть, а порождаются заново в момент исполнения. Аналогичные механизмы, вне всякого сомнения, действовали и для прозаических текстов вроде саги, и основой системы формул служили "распремы" Джесси Байока. (Прим. перев.)
9. Степень знакомства с географией различных регионов Исландии у разных рассказчиков, вероятно, была различной. Рассказчик, выросший в одной области, рассказывая сагу о событиях в другой, мог совершать те или иные ошибки и допускать неточности. Анализ такого рода неточностей как индикатор устного происхождения саги имеется в блестящей работе Гисли Сигурдссона "Средневековая исландская сага и устная традиция: вопросы методологии" (Gísli Sigurðsson 2002, перевод на английский Gísli Sigurðsson 2004), воплощающей, как и настоящая книга, идеи М. И. Стеблин-Каменского. См. также ниже об одном эпизоде "Саги о людях с Оружейникова фьорда". (Прим. перев.)
10. См. полный список саг и прядей (мелких рассказов-фрагментов, дисл. paettir, ед. ч. þáttr) об исландцах в конце этой главы. Там же размещены карты, показывающие области Исландии, где происходили события той или иной саги или пряди.
11. [Magerøy 1978:167].
12. Названа исследователями в XIX веке по записи, которую в 1628 году первый из известных владельцев, лагманн Магнус сын Бьёрна, сделал на одной из страниц – там упоминается хутор Подмаренничные поля. Сын Магнуса, Бьёрн, увез рукопись в Данию и передал ее Королевскому антиквару Томасу Бартолину, после его смерти она перешла к Арни Магнуссону, тот же завещал свою коллекцию манускриптов Копенгагенскому университету; оттуда она, много веков спустя, в 1974 году вернулась в Исландию. В Исландии есть два знаменитых хутора с таким названием. Читателям саг об исландцах более известны южные Подмаренничные поля, в долине реки Островного фьорда, к югу от современного города Акурейри, где жил годи Гудмунд Могучий сын Эйольва, упоминающийся во многих сагах (так, именно он посоветовал Греттиру сыну Асмунда спрятаться на Скале-Острове). Но иногда полагают, что Магнус сделал свою запись на не менее важном для истории Исландии хуторе с тем же названием, находящемся в долине Алтарной реки, также в округе Островного фьорда, но к северу от Акурейри. До Реформации там располагался августинианский монастырь со скрипторием, а после – церковная школа. Там жили исландцы, управлявшие страной от имени датского короля, а в 1861 году там родился Ханнес Горд Петрссон Хавстейн, первый исландец, занявший в датском правительстве пост министра по исландским делам (впоследствии этот пост эволюционировал в пост премьер-министра Исландии). Однако распространение грамотности в Исландии эпохи записи саг вовсе не ограничивалось клерикальными слоями (да и церковного сословия как такового не существовало, см. гл. 16 и 18 настоящей книги), поэтому выбор любого из двух хуторов в конечном счете гадателен – владельцы обоих могли себе позволить пергамент, играли важную роль в регионе и имели достаточно амбиций, чтобы записывать историю Исландии. См. подробнее о рукописи и обоих хуторах в работе [Sigurjón Páll Ísaksson 1994: 127-136]. (Прим. перев.)
13. В исландском издании "Саги о Стурлунгах" 1946 года даны следующие тексты: в первом томе "Прядь о Гейрмунде Адская кожа" (Geirmundar þáttr heljarskinns), "Сага о Торгильсе и Хавлиди" (Þorgils saga ok Hafliða), "Прядь о людях из Ястребиной долины" (Haukdæla þáttr), "Сага о Стурле" (Sturlu saga), "Сага о священнике Гудмунде Добром сыне Ари" (Prestssaga Guðmundar góða), "Сага о Гудмунде Достойном" (Guðmundar saga dýra), "Сага о Хравне сыне Свейнбьёрна" (Hrafns saga Sveinbjarnarsonar) и "Сага об исландцах" (Íslendinga saga), во втором томе "Сага о Торде Кудахтало" (Þórdar saga kakala), "Сага о людях со Свиной горы" (Svínfellinga saga), "Сага о Торгильсе Заячья Губа" (Þorgils saga skarda), "Прядь о Стурле" (Sturlu þáttr) и "Сага об Ароне" (Arons saga). (Прим. авт.) "Сага об исландцах" и "Сага об Ароне" переведены на русский, см. соотв. [Стурла Тордарсон 2007] и [Саги-4], "Сага о Гудмунде Достойном" впервые публикуется на русском языке в качестве приложения к настоящей книге. (Прим. перев.)
14. В отличие от саг об исландцах, которые в этой номенклатуре называются "сагами о прошлом", forntiðarsögur: термин отражает тот факт, что на пергамент они попадают, как и "саги о современности", в XIII веке (и позднее), но рассказывается в них о событиях IX-XI веков. (Прим. перев.)
15. Коровы были столь ценным (и дефицитным) ресурсом, что забивать телят на пергамент могли позволить себе лишь самые богатые исландцы, и даже для них это был верх роскоши. Так, на "Книгу с Плоского острова" ушло около двухсот телят – стоимость многих хуторов. Обычный исландский пергамент – среднего качества, из овечьей кожи. (Прим. перев.)
16. Иллюминация – крайне нехарактерный для исландских рукописей в целом момент, указывающий на их утилитарную функцию. Попросту говоря, их очень много и часто читали, в отличие от "шикарных" рукописей, которые служили скорее элементом статуса и стояли на полках. Те немногие иллюстрации, что есть, находятся именно в таких "королевских" книгах (можно и без кавычек – многие из них были впоследствии подарены датским королям). (Прим. перев.)
17. На лекала для кройки извели так называемую "Книгу с Дымного фьорда" (исл. Reykjafjarðarbók, А. М. 122b, fol.). Описание этой рукописи и фотографию пергаментного листа из нее, превращенного в лекало для пальто, см. в [Jón Helgason 1958].
18. Таких случаев в исландской филологии немало. Так, поэмы Эгиля сына Грима Лысого "Утрата сыновей" и "Выкуп головы" лишь упоминаются в древнейших списках саги, но не приводятся целиком, и полные версии этих стихов известны только из бумажной рукописи начала XVII века, так называемой "Книги Кетиля", а "Сага о людях с Оружейникова фьорда" и вовсе известна исключительно по бумажным спискам XVII века, от исходной же ее рукописи сохранился единственный (трудночитаемый) пергаментный лист. (Прим. перев.)
19. Буквально слово skarð означает "зазубрина", отсюда переносное значение "перевал" как зазубрина в стене гор. Хуторов и перевалов с таким названием в Исландии немало; хутор составителя "Саги о Стурлунгах", основанный первопоселенцем Гейрмундом Адская кожа (прядь о нем служит зачином "Саги о Стурлунгах"), заселен и по сей день и располагается на северо-западном берегу крупного полуострова (безымянного), отделяющего Лощинный фьорд от северной части Широкого фьорда. (Прим. перев.)
20. "Сага о Стурлунгах", т. 2, стр. v-li.
21. См., например, [Gunnar Karlsson 1972; 1980b; Helgi Thorláksson 1979a; 1979b].
22. Изложение разнообразных аспектов пропагандировавшейся исландской школой концепции "книжной прозы" см. в работах [Andersson 1964] и [Scovazzi 1960]; там же рассказано о спорах между сторонниками концепций "книжной прозы" и "свободной прозы" (то есть тех, кто стоял за устное происхождение саги), растянувшихся на всю первую половину XX века. Об этом же см. [Hallberg 1962: 49-69; Holtsmark 1959; Byock 1982: 7-10]. Подробнее изучить эти споры можно по сборникам [Baetke 1974; Mundal 1977], а также [Mundal 1975]. Стивен Митчелл в первой главе своей книги [Mitchell 1991] суммирует итоги дискуссии и ее влияние на современное состояние науки.
23. Среди самых ярых сторонников теории "книжной прозы" следует назвать Кэрол Кловер [Clover 1982]. Вестейн Оласон [Vésteinn Ólason 1984:179] прямо пишет, что "книга Кловер есть не что иное, как попытка заложить новый камень в фундамент теории ‘книжной прозы’". Вильхьяльм Арнасон [Vilhjálmur Árnason 1991] рассматривает те же вопросы с позиций традиции и философии.
24. [Nordal 1957].
25. Тенденция (если не сказать страсть) искать во всех без исключения древнеисландских текстах заимствования с континента и латинские модели и выставлять их на первый план за счет всего того оригинального и уникального, что в изобилии есть в древнеисландской литературе (и чем она, собственно, и интересна), далеко не ушла из западной науки и по сей день. (Прим. перев.)
26. Так Оскар Халльдорссон [Óskar Halldórsson 1976] спорит со взглядами Нордаля на "Сагу о Хравнкеле" с позиций фольклористики и археологии.
27. [Nordal 1957:14].
28. [Weibull 1911; 1913]. Подробнее у [Arvidsson 1972; Moberg 1974].
29. Подробнее об этих дебатах см. [Andersson 1964: 41-50].
30 .Разумеется, статья Нордаля писалась до появления концепции синкретической правды М. И. Стеблин-Каменского ("Мир саги" вышел в 1971 году), но Школа Анналов (членом которой считал себя видный российский медиевист А.Я. Гуревич), исповедовавшая прямо противоположный подход к истории, и именно к истории средневековой, и занимавшаяся пристальным изучением как раз таких частностей, публиковала свои работы с 1929 г. и к 1957 г. была уже широко известна. (Прим. перев.)
31. В 1380 году несовершеннолетний Олав III Датский унаследовал норвежскую корону после смерти Хакона VI Норвежского. Это событие стало первым шагом к объединению всех трех скандинавских стран под властью одного короля. Формально объединение состоялось в 1389 году, когда в шведском городе Кальмар был заключен соответствующий договор; объединение было позднее названо историками Кальмарской унией. Исландия с 1264 года находилась в "союзе" (позднее интерпретированном исландскими националистами как личная уния) с Норвегией; тем самым единый король стал королем каждой из этих стран по отдельности. Поэтому когда Норвегия в 1814 году вышла из Кальмарской унии, Исландия осталась под властью датского короля. (Прим. перев.)
32. См. [Björn Thorsteinsson 1970].
33. См. [Mannfjöldi, mannafli og tekjur 1984: 9].
34. Голод был вызван самой масштабной природной катастрофой за историю Исландии – извержением вулкана Лаки. 8 июня 1783 года к юго-западу от Озерного ледника открылась трещина длиной около 20 км, из которой в течение девяти месяцев на высоту около километра выбрасывалась лава. Кроме людей, пострадал и скот – погибло до 50 % поголовья; извергнутая вулканическая пыль долго не оседала, отсюда исландское название этого периода – "Туманный голод" (исл. Móðuharðindi). Извержение затронуло весь мир и, в частности, континентальную Европу, где началась серия неурожаев, ставшая одним из факторов, поспособствовавших Великой французской революции 1789 года. (Прим. перев.)
35. [Gísli Gunnarsson 1983].
36. [Iceland 1946:43].
37. [Iceland 1966: 27.]
38. [Iceland 1966: 27.]
39. [Laxness 1934-35; Vésteinn ólason 1983.]
40. Само заглавие книги, надо полагать, заключает в себе иронию (и, кроме того, пародирует название правоконсервативной Партии независимости, исл. Sjálfstædisflokkur, одной из крупнейших в Исландии). С позиций настоящего исландского национализма, уже без иронии, написана другая книга Лакснесса, "Исландский колокол" (Íslandsklukkan), изданная в 1943-1946 гг. (перевод на русский 1977 г. – Прим. перев.).
41. О влиянии национализма на филологию саг см. [Byock 1990а; 1992; расширенный вариант 1994b; Gunnar Karlsson 1984]. (Прим. авт.) О влиянии национализма на скандинавскую и германскую филологию XIX века (откуда тянутся нити к "арийскому духу" нацистов) см. обзорную книгу [Arnold 2011]. (Прим. перев.)
42. См. [Jón Helgason 1926: 181, 195]. Йон Хельгасон цитирует неопубликованный труд Йона Олавссона из Мелководного залива (исл. Grunnavík, в Западных фьордах, к северу от Ледяного залива. – Прим. перев.) "Замечания по истории исландской литературы" (Apparatus ad historiam literariam Islandicam in tres partes divisus, 1738; рукопись AM Add. 3 fol., описание см. в [Katalogover de oldnorsk-islandske handskrifter 1900, vol. 1: 425-426], в настоящее время хранится в Королевской библиотеке в Копенгагене).
43. [Finnur Jónsson 1921:141].
44. [Laxness 1948]; русский перевод 1954 г.
45. [Nordal 1958:57].
46. Кажется, на анахронизм, в который здесь впадает Нордаль, впервые обратил внимание М. И. Стеблин-Каменский в рамках своей концепции становления литературы. Приведем две цитаты. Первая – из "Мира саги": "Действительно ли "реализм" в "сагах об исландцах" это то же самое, что реализм в литературе нового времени? Нет, конечно. Реализм в литературе нового времени – это художественная правда, другими словами, правдоподобный вымысел, осознаваемый как искусство, а не как правда в собственном смысле слова. Между тем "саги об исландцах" – это синкретическая правда, вымысел, осознававшийся как правда в собственном смысле слова. Таким образом, когда говорят о "реализме" саг, не оговаривая, что имеют в виду реализм совсем особого рода, то приписывают этим произведениям то, чего в них не было и не могло быть" (гл. "Что – форма, и что – содержание?"). Вторая – из книги "Культура Исландии": "С точки зрения истории художественного вымысла в литературе исторический роман и "саги об исландцах" – это диаметрально противоположные жанры. Ведь не в том сущность исторического романа, что он – повествование о жизни людей прошлого и что он – вымысел. Повествования о людях прошлого существовали и до возникновения исторического романа, и всякое повествование о событиях – в большей или меньшей степени вымысел. Сущность исторического романа в том, что с его возникновением художественная трактовка прошлого была противопоставлена его научной трактовке. Исторический роман возник в начале XIX в. в результате распространения "реализма правдоподобия" на новую область – историческое прошлое. Это стало возможным в эпоху романтизма, с развитием исторической точки зрения в разных областях искусства и науки. Только тогда стало возможным в изображении прошлого сознательно стремиться к правдоподобию, которое не было исторической правдой. Еще в XVIII в. исторический роман был невозможен. В историческом романе обращение к прошлому обусловлено тем, что художественный вымысел уже давно стал осознанным и, в частности, уже давно применялся в изображении современности. В "сагах об исландцах", наоборот, обращение к прошлому обусловлено тем, что художественный вымысел еще не стал полностью осознанным и поэтому не мог применяться в изображении современности. В силу того что "саги об исландцах" были "реализмом правды", у них была как бы двойная функция: они должны были быть не только "забавными", т. е. удовлетворять эстетическим требованиям, но и "правдивыми", т. е. удовлетворять потребность в знании фактов прошлого. Поэтому в "сагах об исландцах" стремление к фактической точности органически сочеталось с художественным мастерством – органически сочеталось то, что уже больше вообще не может сочетаться, с тех пор как пути истории и художественной литературы разошлись и вымысел стал осознанным и полноправным средством в литературе" (гл. "Сага"). (Прим. перев.)
47. [Nordal 1957: 29].
48. См. об этом феномене исландской истории и общества у Гуннара Карлссона [Gunnar Karlsson 1972, особенно с. 35], а также [Byock 1985].
49. [Einar Ól. Sveinsson 1953; Byock 1986а].
50. С пониманием этого последнего обстоятельства многие ученые из скандинавских стран испытывали особенные трудности, см. подробнее в обзорах [Hallberg 1985; Helgi Thorláksson 1987].
51. См., например, работу Акселя Ульрика [Olrik 1909], где выводятся даже законы, согласно которым пролагается непреодолимая граница между устными повествовательными текстами и письменными. Призрак Ульрика до сих пор то и дело является иным саговедам и мешает им плодотворно работать.
52. [Ong 1982].
53. [The First Grammatical Treatise 1972: 209]. Этот текст – произведение совершенно уникальное. Его автор на материале автохтонной же исландской скальдической поэзии сознательно применяет для решения своей задачи революционный для средневековой лингвистики метод, который лишь восемь столетий спустя был заново (и независимо) открыт теоретической фонологией и назван методом минимальных пар.
|
|
