| В контексте преемственности и эволюции культурной традиции весьма показательны два примера чрезвычайно своеобразных рунических надписей, далеко разнесенных хронологически и, для Европейского континента, предельно далеко с точки зрения географии. В рамках старшерунической эпиграфики это просто две крайние точки ареала бытования рун – Боспор и Британские острова. Автору довелось принять активное участие в исследовании и публикации одной из них и полностью выполнить эту работу применительно ко второй.
Одной из чрезвычайно интересных находок из категории англофризских рун является небольшая руническая надпись с Британских островов, хранящаяся в собрании Публичной библиотеки в Петербурге. Она как в капле воды отразила многие характерные аспекты рунической эпиграфики позднего периода старших рун в специфической для них, христианизированной среде. Футарк, переместившийся на Острова, обогатился целым рядом новых знаков, сделавших его гораздо более удобным для отображения особенностей фонетики, однако вместе с тем и более громоздким. И символ, обозначающий звук, в латинской традиции обозначаемый буквой "Y", обзавелся здесь несколькими характерными начертаниями, неопровержимо демонстрирующими именно английское его происхождение.
Надпись, относимая к VIII в., сохранилась на последней странице Четвероевангелия, в пространстве между двумя столбцами текста, и оставлена на поверхности пергамента заостренным предметом. Она состоит из восьми рунических знаков, обрамленных с боков, сверху и снизу четырьмя крестами, и представляет собой англосаксонское собственное имя Eðelþryþ. Размеры надписи невелики: общая длина – 28 мм, длина собственно рунического текста в строке – 22 мм, высота отдельных рун – 7-8 мм. Некоторые линии проводились в два и даже в три приема и составлены из нескольких черт, что крайне редко встречается в надписях, выполненных на традиционных материалах: автор, приступая к работе, не был вполне уверен, какую высоту будут иметь отдельные руны, но после второй руны подобные "скорректированные" линии уже не встречаются. Большая отчетливость линий, проведенных с наклоном справа налево, позволяет предположить, что надпись оставлена левшой. Однако наиболее интересными являются особенности графики. Совершенно ясно, что при всех "недостатках" технологии процарапывания надписи посуху писавший стремился придать ей законченную симметрию. Треугольные элементы рун "thorn", несомненно, умышленно смещены. В еще большей степени на это направлено создание биндерун (лигатур). Если первая из них, объединяющая 3-й и 4-й знаки, создана явно для уравновешивания "крыльев" надписи, с тем чтобы по обе стороны центрального знака было равное число символов, то сам центральный знак представляет собой подлинное произведение графического искусства.
Руна, нигде и никогда не встречавшаяся ранее, является уникальным образчиком авторского творческого освоения рунического алфавита. Будучи центром и осью надписи, она содержит в себе – целиком либо частично – все руны, входящие в это имя, за исключением "raido". Вероятнее всего, этот рунический знак представляет собой не просто лигатуру, но своего рода пиктограмму, несущую в себе сокращение имени владельца путем комбинации в одном знаке большинства рун, составляющих это имя. Допустимо предположить, что знак этот мог употребляться не только в составе надписей, но и самостоятельно, в том числе как знак собственности владельца, своего рода тамги. Особая роль этого знака подчеркнута его центральным расположением в надписи. Иных рациональных объяснений столь сложному и абсолютно оригинальному символу нет.
В результате редукции надписи путем создания биндерун фактическое число знаков в ней оказалось доведенным до семи, с явным сакрально-нумерологическим подтекстом христианского оттенка. Очевидно, тот же подтекст присутствует и в количестве обрамляющих надпись крестов – по числу канонических Евангелий. Кстати, даже простое изучение надписи с небольшим увеличением показывает, что вертикальная черта крестов проводилась всегда первой, что подтверждает устойчивость биофизического моторного стереотипа: большинство людей и в наше время поступает именно таким образом.
Обстоятельства, оставившие нам эту надпись, как и общий ее культурный контекст, остаются весьма загадочными. Вообще говоря, они открывают безграничный простор для фантазии, способной поспорить с сюжетами А. Дюма, В. Скотта или У. Эко. Имя на пергаменте, скорее всего, женское. Его появление на странице священной книги, к тому же написанного с применением сугубо языческих знаков, в эпоху, когда именно язычники, владевшие рунами, начали страшные опустошающие походы на Британские острова, – все это создает определенную и весьма таинственную, надо признать, атмосферу. Весьма характерны в этом отношении кресты: создается впечатление, что человек, выцарапавший надпись, внезапно устыдился своего деяния и поспешно ограничил ее четырьмя христианскими символами.
При этом общий характер надписи наводит на мысль, что она являлась скорее плодом задумчивого созерцания, сопровождавшегося прорисовкой контура рун. Человек, размышляя, рисовал заостренным предметом симметричную и законченную графическую композицию, имевшую своим центром хорошо ему известный и привычный знак – своего рода вензель. Именно об этом говорит продуманный вид всей надписи. Так в наши дни, слушая рассказ или чей-то длительный монолог по телефону, человек задумчиво чертит на бумаге геометрические композиции или выписывает слова, прорисовывая каждую линию.
Во всяком случае, надпись из Четвероевангелия демонстрирует наличие нескольких характерных черт рунической культурной традиции, в континентальной Европе к тому времени давно уже исчезнувшей. Это, во-первых, достаточно долгое сохранение рунического алфавита на Островах, где он не был вытеснен даже гораздо более удобным латинским письмом, но переместился в своего рода маргинальные сферы культуры – вместе с остатками языческих верований. Содержание надписи – личное имя – как нельзя более прозрачно намекает на связь с изначальным типом рунических надписей, вращавшихся вокруг собственных имен.
Во-вторых, несомненно, наличие попыток дальнейшей творческой разработки форм знаков футарка – как путем создания традиционных биндерун, так и посредством генерации совершенно необычных знаков, несвойственных каноническому алфавиту, однако являющих собой пример стойкого следования его графическим сущностным принципам. Иными словами, если бы найденная надпись принадлежала не к седьмой тысяче обнаруженных рунических текстов, а к первому десятку, мы могли бы смело утверждать, что перед нами неизвестная доселе руна, обозначающая один из звуков. Ничего "нерунического" в этом символе нет, при этом значение его выходит далеко за пределы сугубо лингвистической или филологической проблематики.
Наконец, чрезвычайно симптоматично само сочетание рунической и христианской традиции, свойственное странному положению сосуществования двух формально непримиримых мировоззрений, которое порой обнаруживает себя даже в Англии эпохи Гептархии, уж не говоря о кельтской Ирландии. Судя по всему, пути переплетения языческих и христианских взглядов были весьма извилисты и еще более многообразны, чем нам это представляется сегодня.
Недавнее введение в научный оборот нового исторического и эпиграфического источника – рунической надписи на камне, найденном при раскопках на горе Опук на Керченском полуострове, – также является событием в отечественной и мировой науке. Более того, опукская находка, без сомнения, имеет все шансы претендовать на сенсационность. Сенсационность эта обусловливается прежде всего тем обстоятельством, что обнаружение старшерунической надписи в Крыму, к тому же на Керченском полуострове, подталкивает к совершенно определенным выводам о нахождении здесь готов. Трудно представить более яркое и живое свидетельство пребывания здесь германских племен, чем употребление символов сакрализованного алфавита, применявшегося в эту эпоху преимущественно в магических либо мемориальных целях и, следовательно, существенно менее подверженного заимствованию иноплеменниками-негерманцами.
Вторая сторона этой сенсационности обусловлена характерными особенностями самой надписи, явственно стоящей особняком как в ряду синхронных, старшерунических надписей континентальной Европы, так и в ряду собственно скандинавских находок. Это уникальный рунический артефакт, не находящий себе прямых аналогий в известном на сегодняшний момент эпиграфическом фонде. Такого рода находка а priori опровергает любое заявление о незначительности присутствия германцев на Крымском полуострове в позднеантичную и раннесредневековую эпохи, даже если бы не существовало иных – нарративных и археологических – свидетельств такого присутствия.
Как представляется, находка слишком многозначна и время решения вопросов еще не наступило: сегодня мы находимся не более чем в фазе их постановки. Обстоятельства достаточно убедительно связывают камень, несущий надпись, с кладкой стены цитадели на горе Опук. Употребление каменного блока в качестве элемента кладки стенки пастушеского убежища в гроте отмечает, судя по всему, уже его третичное использование. На применение камня не по первоначальному назначению (без внимания к нанесенной надписи) указывает находящийся на его лицевой стороне паз. Его края достаточно хорошо обработаны, чтобы мы не принимали их за случайную выемку, выбоину или работу природных сил. Камень играл какую-то конструктивно важную роль, находясь в связи с другими прямоугольными камнями кладки.
Руны прекрасно прорисованы, так что не остается ни малейшего сомнения в их идентификации и прочтении; в определенном смысле их можно считать эталонными примерами старшего рунического шрифта, более четкими по своим очертаниям, нежели в большинстве известных случаев нанесения рун на каменную поверхность.
Плита из мшанкового известняка размером 0,62-0,34 х 0,49-0,20 м имеет на своей поверхности изображение креста в круге и однострочную руническую надпись "þpra". Все знаки – как крест, так и сама надпись – выполнены в технике высокого рельефа. Пространство вокруг знаков и поле между ними выбрано, высота рунических знаков составляет 0,15 м, ширина линий 0,025 м.
К числу особенностей надписи, резко выделяющих ее из ряда подобных объектов, относятся прежде всего следующие: материал, на котором надпись выполнена; техника ее исполнения и содержание; знак креста, заключенного в круг. Не вызывает сомнения, что для аргументированной оценки как самой находки, так и сопутствующего ей возможного культурно-исторического контекста необходимо охарактеризовать фон, на котором эта надпись может быть рассмотрена и изучена.
Прежде всего, следует отметить чрезвычайно интересный и знаменательный прецедент нанесения рунической надписи на каменную стелу. Подобный факт сам по себе был бы достаточно ординарен, если не принимать во внимание, что надпись исполнена старшими рунами. Это достаточно однозначно указывает как минимум на две крайние хронологические границы, между которыми должна находиться дата ее производства: III-VII вв. н. э. Верхняя хронологическая граница нанесения надписи, безусловно, не VII в. Хотя споры о продолжительности существования остатков готского (германского) этнического компонента в Крыму продолжаются, бытование рунической письменности в столь яркой форме весьма проблематично уже с конца IV в. н. э. После гуннского погрома 375 г. держава готов (королевство Германариха) трансформировалась столь необратимо, а оставшееся в Крыму германское население стало испытывать столь мощное влияние внешних деформирующих этнических факторов, что оставление подобного памятника становится маловероятным уже для рубежа IV-V столетий. Историческая ситуация в Восточном Крыму в это время не дает очевидных свидетельств существования сколько-нибудь значительных групп населения, которые могли бы сохранять столь характерный магически "нагруженный" и этноопределяющий элемент древнегерманской культуры, каким является руническая письменность. Что, конечно, не отвергает возможности и даже несомненности бытования германских языков и диалектов в Крыму и после IV в.
Подчеркнем, что речь идет о своего рода теории больших чисел, поскольку при отстраненной исторической реконструкции и моделировании событий прошлого вполне допустимо представить себе некий "этнический осколок", веками хранящий и передающий из поколения в поколение тайну рунического письма и воздвигающий рунический камень как некий частный (семейный, родовой) – культовый или поминальный – символ. При этом данная общность уже давно находится в иноплеменном окружении. Однако, как представляется, все же логичнее предположить – как более вероятную – связь установки этого памятника со временем относительной стабильности положения причерноморских германцев, что возвращает нас в эпоху, предшествующую нашествию гуннов.
Напомним, что руны суть нечто гораздо большее, чем просто алфавит, и употребление их, особенно в ранний период, связано практически исключительно с ритуальной практикой. В силу этого владение неким социумом германским языком отнюдь не означало автоматического владения им также и тайной рунического письма.
По совокупности обстоятельств исторического прошлого, нам представляется возможной датировка рунического камня, найденного на г. Опук, в пределах середины III – конца IV в. В соответствии с этим надпись на опукском камне относится к первому этапу рунического письма, так называемому "миграционному периоду", охватывающему время от рубежа эр до 650 г.
Чрезвычайно интересным в контексте этой датировки становится факт установки в Крыму именно рунического камня. Большинство надписей Скандинавии, а также практически все известные надписи Центральной Европы выполнялись в это время на предметах вооружения, рогах, брактеатах, предметах декоративно-прикладного искусства, функциональных элементах одежды и конской сбруи (фибулы, пряжки поясных ремней и т. д.). Руны находились в это время в употреблении на всей территории собственно Германии в тех границах, в каких ее представляли себе римляне с эпохи Тацита, а также на территориях, заселенных перемещавшимися германскими племенами, но наносились эти письмена исключительно на движимые объекты. Первые, самые ранние рунические камни начинают устанавливаться в Норвегии и Швеции примерно между 300-400 гг. Дальнейшая история рунической письменности, относящаяся ко времени после ликвидации Римской империи, связана практически исключительно с Северной Европой, и прежде всего Скандинавией и Ютландией, а также Британскими островами. Германцы во вновь завоеванных землях достаточно быстро утрачивали навыки и само искусство употребления рунического письма, попадая под мощный пресс латинско-греческой, средиземноморской культуры, во взаимодействии с которой рождались новые романские и германские языки. Рунам же не оставалось места ни в быту, ни в сфере отправления культовых ритуалов, ни даже в гадательной практике, где, возможно, они продержались немногим дольше. Искусство рун, будучи вытесненным в маргинальные, реликтовые слои культуры, погибло в варварских королевствах уже в начале "темных веков", не оставив практически никакого следа и полностью заместившись более фонетически адекватным, удобным и пластичным (а следовательно, более жизнеспособным) латинским письмом. Таким образом, среди тех немногих рунических артефактов, которыми представлен Европейский континент, на сегодняшний момент керченская находка является, судя по всему, уникальным явлением. Допустимо утверждать, что мы имеем дело со вторым [первым был Березанский камень (4)] на сегодняшний день руническим камнем за пределами Северной Европы. Впрочем, березанская находка, как и надпись на плече пирейского льва, и имя Halvdan на парапете Св. Софии в Константинополе, сделаны рукой варягов поздней эпохи викингов и являются осколками странствующей по миру скандинавской культуры, отпечатком жизненного пути оторванных от своего дома наемников и авантюристов, то есть в сущности могут быть отнесены нами к категории движимых предметов. Керченский камень, без сомнения, является исключением в этом ряду.
Для первого периода существования рунической письменности подавляющее большинство известных надписей выполнены на небольших, легко перемещаемых, а чаще всего постоянно носимых с собою объектах. Наиболее показательны в этом смысле предметы вооружения, которые не только принадлежат к числу наиболее мобильных вещей, но и дают наиболее рафинированные образчики практического применения рунического письма. В этом же ряду стоит один из наконечников копья из знаменитого Иллерупского болота в Ютландии, обнаруженный в 1980 г. На лопасти его лезвий нанесен зигзагообразный орнамент; кроме этого, с обеих сторон симметрично вырезаны руны, составляющие слово ojingaR – предположительно мужское имя.
Примечательно, что если одна надпись процарапана во вполне традиционной манере по уже готовому оружию, то вторая нанесена в процессе изготовления наконечника копья с помощью штампа: руны возвышаются над несколько заглубленным в поверхность лезвия прямоугольным отпечатком, образуя выпуклый рельеф. Этот факт, при всей кардинальной разнице манер исполнения, несколько сближает наконечник из Иллерупа с керченским камнем, являясь еще одним примером рунической надписи, которая не вырезалась.
Весьма многочисленны на общем фоне находок рунические надписи на украшениях и многочисленные брактеаты. Последние также характеризуются рельефностью рун, но это объясняется их (рунических знаков) конструктивной неразрывностью с процессом изготовления самого брактеата и в силу этого не может рассматриваться нами как нечто типологически сходное с Керченской находкой. Все это достаточно адекватно демонстрирует тот круг надписей, который являлся стандартным для рассматриваемой эпохи. Что касается рунических камней, то их появление относится, как уже было указано выше, к рубежу IV-V вв., да и то лишь на территории Швеции и Норвегии. Разнообразие форм самих камней, типов надписей и расположения таковых на поверхности камня, наконец, сочетаемость надписей с сопутствующими им рисунками дают в совокупности чрезвычайно богатую типологическую палитру. Не вызывает сомнения, что с самого конца эпохи Великого переселения народов доля рунических надписей на камне неуклонно и лавинообразно возрастает, уже в рамках вендельского (меровингского) времени практически вытесняя надписи на движимых предметах. Для нас же в данном случае важен и примечателен факт отсутствия на протяжении почти всей истории существования рунических камней техники, идентичной примененной на Керченском камне, а именно техники высокого рельефа.
Поминальный камень из Истабю, установленный в память некоего Херульва, является образцом достаточно примитивных камней с практически необработанной поверхностью. Еще более отчетливо это заметно на примере камня из Флемлесе. Со временем повышается культура отделки поверхности и качество самих нанесенных рун. Постепенно увеличиваются и сами надписи, которые становятся многострочными, превращаясь в целые повести в камне. Дифференцированы формы камней. Особенно частым мотивом становится изображение змея – свернувшегося в бухту, повторяющего очертания периметра поверхности камня или же завязанного одним из морских узлов. Именно по его спине чаще всего пускает резчик рунический текст. Разнообразие сопутствующих рунам рисунков варьирует от примитивных схематических набросков до вершин стиля – таких как знаменитый "Большой Зверь" из Еллинге XI в.
Достаточно беглого взгляда на любой из приведенных примеров, чтобы убедиться, сколь далеко в технологическом отношении отстоит Керченская надпись от эталонных памятников рунического лапидарного творчества. Практически все известные науке надписи на рунических камнях исполнены в технике энглифики, то есть путем врезки знаков в поверхность камня более или менее тонкой линией. Это – процесс, во всяком случае, гораздо более простой и не столь трудоемкий, как выборка камня, окружающего надпись при рельефном изображении знаков. Впрочем, мягкий и прекрасно поддающийся обработке известняк делал эту задачу гораздо менее трудной, однако это не объясняет факта выбора мастером именно такого способа нанесения изображения. Напомним, что Березанский камень столь же легко подвержен обработке, однако техника исполнения надписи на нем вполне традиционна.
Впрочем, было бы неверно говорить о полном отсутствии прецедентов. Церкви Скандинавии (Готланда, Ютландии и т. д.) содержат несколько надписей, типологически чрезвычайно сходных с исследуемой нами. Каменная резьба в высоком рельефе порой кажется вполне идентичной той, что присутствует на опукском камне. Однако надписи эти относятся к XII-XIII , а то и к XIV в. – времени заката рунической письменности; некоторые выполнены хотя и рунами, но по-латински. Другими словами, это совершенно иной круг рунических памятников и принципиально иная культура обработки камня, по сути своей прямого отношения к искусству вырезания рун не имеющая.
Стоит заметить, что в самом Крыму эпиграфические памятники той же техники все же появляются, однако относятся они к весьма позднему, как и в Скандинавии, времени – XIV-XV вв.: это надписи княжества Феодоро и генуэзских колоний. При этом несомненно, что подобная техника существенно более сложна и трудоемка, нежели традиционная и весьма примитивная руническая северная энглифика.
Техника эта ощутимо предстает перед нами как нечто привнесенное из иного культурного ареала, не имеющее твердых корней на скандинавской почве. Пожалуй, именно эти последние примеры дают больше всего типологических аналогий с керченской находкой, но чрезвычайная временная, пространственная и общекультурная, если угодно, разнесенность этих памятников не позволяет установить и проследить какую-либо степень преемственности между ними. Единственным разумным и адекватным решением данного вопроса на сей момент оказывается констатация факта выполнения надписи и изображения на камне местным автором, находившимся в рамках античной традиции и хорошо владевшим техникой обработки камня. Трудно сказать, был ли он германцем или уроженцем Причерноморья, но несомненно, что преобладали в его творческом сознании идеалы не вполне северного свойства. Памятник в совокупности своих черт, без сомнения, кажется более принадлежностью средиземноморского мира вещей, нежели порождением цивилизации североевропейских народов.
Моделируя ситуацию, приведшую к установке камня, возможно предположить, что мастер, не знавший рун, воспринимал всю надпись, наряду с крестом, заключенным в круге, как нечто единое и орнаментальное. Именно в этом ключе он и изобразил требуемое заказчиком.
Таким образом, по нашей версии, разносятся непосредственное техническое авторство, принадлежавшее либо местному уроженцу, либо испытавшему сильное влияние античной культуры северянину-германцу, с одной стороны, и идея самого заказа надписи, составления ее текста – с другой. К этому выводу подталкивает и общая монументальность надписи, массивность отдельных рунических символов, ее составляющих, высокая технологическая культура производства, ощутимая даже сквозь толщу времени и, вопреки выпавшим на долю камня невзгодам, донесшая до нас ощущение завершенной и эстетически совершенной работы. Неизвестно, что хотел заказчик, задумавший осуществить эту надпись (если все же он не был ее исполнителем), но резчик определенно стремился к монументальности. Камень этот смотрелся бы вполне уместно и над входом в воротную башню крепости, и над погребением павшего воина-героя, и на месте судилища или тинга.
В соответствии с этой версией, местному мастеру могли просто предоставить рисунок или набросок требуемого изображения, каковое он и воспроизвел привычным для себя способом. Несомненно, это некоторое усложнение обстоятельств рождения камня, но, как представляется, вполне допустимое. В противном случае нам остается согласиться с тем, что германский резчик по камню по какой-либо причине отказался от традиционного и элементарного по исполнению стиля работы. Причиной этого могут быть либо исключительные обстоятельства установки камня, либо возможная "стажировка" мастера в одной из камнерезных мастерских позднеантичного Боспора, сопряженная с усвоением им типичных способов обработки камня.
Второй загадкой опукского камня, безусловно, является сам текст, начертанный на нем. Отметим, однако, что это тот сравнительно редкий в рунологии случай, когда содержание текста вызывает меньший интерес, чем сам внешний вид артефакта. Четыре руны, высеченные на поверхности камня, образуют слово "þpra". Надпись читаема, но непереводима. Впрочем, это не должно нас удивлять.
Не исключено, что инверсия первой руны вызвана исключительно стремлением резчика соблюсти определенную симметрию хотя бы в отношении крайних рун надписи, развернув их в разные стороны, как бы "наружу". Стремление к симметрии и равновесности небольших надписей, как кажется, было в числе не последних требований, предъявляемых авторами к своим творениям, что ощутимо во многих примерах, а порой являлось причиной как простых, так и весьма оригинальных лигатур и искажения формы "канонических" рун, как в предыдущем примере. Магическая интерпретация надписи путем дешифровки ритуального смысла составляющих ее символов – в силу ранее отмеченной туманности исторических источников – выглядит не вполне уместной. Наиболее взвешенной должна быть признана констатация того факта, что надпись с горы Опук представляет собою магическую формулу, аббревиатуру либо неизвестное нам и, вполне возможно, сокращенное собственное имя. На сегодняшний момент невозможно адекватно перевести надпись, сообразуясь с готским, древнеисландским либо с известными лексическими осколками других древнегерманских языков. Столь же неудачны попытки отыскать аналогии в греческом и латыни. Указав на несомненную предпочтительность поиска аналогий и перевода в кругу германских языков, мы все же не можем вовсе исключить возможность нахождения ответа в языках классических или восточных, особенно если означенная надпись является именем собственным.
Последним элементом памятника, привлекающим внимание, является вписанный в крут знак креста, симметрично увенчивающий надпись и равноправный с нею как в своих размерах, так и в технике исполнения.
Адекватно истолковать значение этого знака, при всей его внешней простоте, чрезвычайно сложно, В равной степени он может быть языческим солярным символом, пропутешествовавшим вместе с германским племенем-носителем этого знака из далекой Скандинавии на берега Понта Эвксинского. Аналогичные кресты, вписанные в круг, довольно обычны на наскальных изображениях лодок Скандинавии (Бохуслен, Сконе, Халланд) и сопредельных регионов Европейского Севера еще с неолита и эпохи бронзы. Столь же адекватно этот символ толкуется в контексте христианской атрибутики, соотносясь с полностью идентичным знаком так называемого "просфорного креста", наносимого на хлеб для разметки его поверхности при преломлении, или "колесного креста" (Rad-Kreuz) по терминологии средневековой геральдики (174; 27). Памятники средневековья Крыма – впрочем, достаточно поздние – также дают немало примеров использования совершенно аналогичного символа. В частности, его появление неоднократно зафиксировано в виде меток на херсонесской средневековой черепице.
С другой стороны, крест, вписанный в круг, несомненно, выступает в различных культурных традициях просто как общий символ сакральности помеченного им места. Чрезвычайно дальнее его распространение по поверхности Земли вообще дает право рассуждать на тему универсальности этого символа в общечеловеческом масштабе. К. Г. Юнг относил его к разряду архетипов (так называемая "мандала") (108; 19).
В то же время явное тяготение находки к двум культурно-историческим ареалам – северогерманско-скандинавскому и античному понтийскому – заставляет сконцентрировать усилия дальнейшего поиска в рамках двух предложенных путей. Авторы и заказчики надписи, трудясь над ней и устанавливая, даже если и имели в виду общий смысл сакральности места, все же наверняка вкладывали в этот символ некое неизвестное нам конкретное и большее содержание.
Стоит отметить, что наиболее близким к исследуемому памятнику – как исторически, типологически, так и территориально – руническим объектом является знаменитый Березанский камень, обнаруженный в 1904 г. Эти надписи роднит место обнаружения (при общей скудости рунических находок в Восточной Европе остров Березань и Керченский полуостров в сочетании дают очень высокую кучность), практически идентичный материал, выбранный для изготовления памятника, и, наконец, тот факт, что эти два объекта – единственные на сегодняшний день восточноевропейские рунические камни. Сходство материала продиктовало и отдаленное родство форм, впрочем довольно условное.
Однако на этом сходство заканчивается. Березанский камень вполне типичен. Способ нанесения надписи, дислокация ее на обрамляющей каменный периметр полосе (упрощенное тело змея?), форма рун, а также содержание самого текста – все это не оставляет ни малейших сомнений в происхождении камня, его назначении и довольно точной палеографической датировке. Относимый к середине XI в. памятник маркирует финальный этап участия скандинавов в судьбах Восточной Европы, когда их дружины в массовом порядке совершали переходы по "пути из варяг в греки", стремясь на юг, к константинопольскому престолу, а потом возвращаясь домой, в Скандинавию. Несомненно, что довольно большое количество уроженцев северных стран прошло этот путь, особенно за несколько десятилетий правления Ярослава Мудрого, многие из них нашли здесь свой более или менее героический конец. В память одного из них, павшего, быть может, в сражении на самом острове либо скончавшегося по дороге, на борту корабля, и был воздвигнут Березанский камень. Во всяком случае, такая версия выглядит существенно более убедительной, чем предположение о том, что камень этот – кенотаф, удаленный от места гибели поминаемого воина. В этом случае камень был бы наверняка воздвигнут на его родине, в Скандинавии, чему есть множество примеров в фонде рунических камней.
Таким образом, культурно-историческая интерпретация событий, приведших к установке камня на о. Березань, выглядит достаточно прозрачной и убедительной. Совершенно иная ситуация складывается вокруг опукского камня. Обстоятельства его воздвижения весьма туманны и могут интерпретироваться лишь гипотетически. Типологическая уникальность объекта дает простор фантазии, сводя ее одновременно к сумме малообоснованных посылок. Смысловая роль камня неясна. Допустимо утверждать лишь, что камень "при жизни", во время существования его как рунического объекта, скорее всего, стоял вертикально и, вероятно, на холме или кургане. Именно такое расположение типично для скандинавских рунических камней, так, конечно же, был установлен первоначально и березанский камень. Чем конкретно он был изначально для поставивших его людей – объектом поклонения, символом места судебного разбирательства, памятником над павшим героем или кенотафом не вернувшегося из похода готского дружинника, – сказать со всей определенностью сегодня нельзя. Каждая из этих версий в равной степени может претендовать на истинность. Однозначно маловероятной следует признать лишь попытку прямой увязки камня с распространением среди готов христианства. Вышеуказанные массовые аналогии "колесного креста" в северном фонде памятников, связь его с крутом солярных символов придают солидный вес версии внутреннего, германского источника этого знака на опукском камне. Если какая-то связь с христианством здесь и была, то она, несомненно, преломилась через призму общегерманской символики.
Более же интересно другое. Памятник этот принадлежит к категории ярко выраженных гибридных объектов, обнаруживая переплетение традиций, разнесенных географически очень далеко, – германской и античной. В более "сглаженном", завуалированном виде проблема гибридизации присутствует и оживленно и давно дискутируется в археологической литературе, посвященной Северу Европы. В эпоху викингов переплетение культурных импульсов скандинавского, финно-угорского, славянского, восточного и других стилей приводило к созданию отдельных мотивов, целых вещей и комплексов, явственно обнаруживающих сочетание разнородных источников своего происхождения. В этом контексте керченский камень является одним из наиболее рафинированных примеров чрезвычайно дальней переклички культур, воплощая в себе идею соединения едва ли не наиболее ярких проявлений двух цивилизаций, в конечном счете породивших современную Европу, – рунического письма Севера, квинтэссенции скандо-германской цивилизации, и монументальной каменной резьбы Средиземноморья.
Одновременно этот артефакт – весьма яркое свидетельство чрезвычайно интересного процесса своего рода "разнемечивания" или, что терминологически более верно, "разгерманивания" готов-германцев, оказавшихся в ареале средиземноморской цивилизации. Подвергшиеся мощнейшему и непосредственному влиянию прежде всего античной, восточной, а также христианской культуры, германцы прогрессирующими темпами утрачивали этническую самобытность. И "пойманный", как при стробоскопической вспышке, момент постепенного исчезновения элементов их культуры, зафиксированный опукским камнем, принципиально важен. Северные руны, высеченные в античной, по существу, технике, маркируют постепенный и вместе с тем чрезвычайно быстрый процесс развоплощения грозных северных завоевателей, которым через несколько десятилетий пришлось уступить историческую сцену Северного Причерноморья другим племенам и народам. |
|
