|
Не вызывает сомнений, что жанровая специфика "прядей" – как правило, новелл об исландцах, в большинстве своем вплетенных в саги о норвежских конунгах, – по крайней мере отчасти обусловлена их принадлежностью к малым прозаическим формам. Отсюда некоторые особенности их строя, а также повествовательные приемы, не используемые в доминирующем жанре древнеисландской литературы – в саге.
Между тем есть основания полагать, что не востребованный классической исландской сагой нарративный опыт прядей в известной мере мог оказывать влияние на способы ведения повествования в тех королевских жизнеописаниях, в которые по традиции включались эти короткие истории о заезжих чужестранцах – посетителях норвежских государей. Не случайно наряду (а подчас и рядом) с собственно прядями в них можно встретить эпизоды, демонстрирующие употребление приемов из арсенала "малых форм" исландской прозы и, по всей видимости, именно вследствие их использования обретающие черты (полу)самостоятельных повествований.
Таков записанный в "Гнилой Коже" рассказ о пребывании Харальда Сурового в усадьбе зажиточного норвежского бонда Ульва Богатого1. В отличие от следующей за ним "Пряди о Бранде Щедром", которой предпослано заглавие ("О Харальде конунге и Бранде Щедром"), этот эпизод внешне никак не выделен в тексте саги: очевидно, что автор компиляции включает его в раздел "О Харальде конунге и жителях Упплёнда". Непосредственно перед этим рассказывалось, как конунг жег усадьбы, усмиряя непокорных бондов, а затем, примирившись с ними, разъезжал по пирам, которые устраивало для него местное население. История Ульва Богатого вписывается в этот более широкий контекст, повествующий о притеснениях, выпавших на долю упплёндцев, в качестве яркой иллюстрации или примера того, как Харальд обходился со своими подданными и каким "твердым правителем" он был.
Экспозиция рассказа, с одной стороны, содержит традиционные приметы автономного повествования ("Ульвом Богатым звали одного человека. У него во владении было четырнадцать или пятнадцать дворов..."), с другой же – указания на то, что перед нами продолжение отчета о Харальдовом посещении Упплёнда, – прямые отсылки к предшествующему изложению. Эпизод открывается сообщением о том, что жена Ульва советует ему пригласить к себе конунга, однако он противится этому, опасаясь, что тот возжелает заполучить его добро, но в конце концов все-таки поддается на уговоры и "из любви к жене едет и зовет к себе конунга, когда тот пирует у Арни" (о чем только что было упомянуто в саге). Харальд принимает приглашение и является в усадьбу Ульва, где его ждет богатое угощение.
Когда люди расселись по скамьям, конунг взял слово. Он сказал, что хотел бы "развеселить" собравшихся своим рассказом, поскольку на пирах принято устраивать "развлечения". Присутствующие с энтузиазмом одобрили его намерение. "Начало же истории таково, что Сигурдом Хриси звали сына Харальда Прекрасноволосого, а у Сигурда был сын по имени Хальвдан...". Харальд, таким образом, заводит речь о своем деде и прадеде: его отец, Сигурд Свинья, был сыном Хальвдана, сына Сигурда, сына Харальда Прекрасноволосого, родоначальника династии норвежских конунгов. Об "историчности" самого рассказа судить, однако, не приходится: его герои, предки Харальда, не были конунгами Норвегии, это были правители Хрингарики, небольшой области на востоке страны, и сведения о них в других источниках весьма скупы. Неясными на протяжении всей конунговой "речи" (reþa) остаются и истинные цели, преследуемые этим экскурсом в прошлое, – последние раскрываются лишь по его завершении, когда "пивная забава" неожиданно заканчивается унижением и ограблением богатого бонда.
Рассказ Харальда весьма пространен, по сути дела перед нами схематично изложенная сага. Конунгова раба звали Альмстейном. Детьми Хальвдан и Альмстейн играли вместе. Альмстейн был силен и статен, это был лучший из конунговых рабов. Идет время, Сигурд конунг заболевает и готовится к смерти, он передает свои владения сыну и ярлу, который верно служит конунгу и собирает для него финскую дань. Но к конунгу поступает мало дани, потому что ее присваивает Альмстейн. Ярл умирает; узнав об этом, Альмстейн является ночью с войском к королевской усадьбе и поджигает ее. Он уверен, что погубил и конунгова сына, и сына ярла, бывшего вместе с ним в усадьбе, но тем удается ускользнуть из охваченных огнем палат и добраться до правившего в Швеции ярла Хакона. Тем временем Альмстейн захватывает Хальвданову державу и становится в ней правителем, однако из-за творимых им беззаконий он не любим своими подданными. По прошествии трех лет конунгов сын с помощью шведов отвоевывает у Альмстейна свое королевство и, в свою очередь, поджигает предателя в его усадьбе. Тот молит о пощаде и получает жизнь в обмен на свободу: по приговору конунга он опять должен стать рабом и оставаться им, пока жив, и также весь род, который от него произойдет, навсегда пребудет родом рабов, Альмстейну ничего не остается, как согласиться с этим решением и в знак получения "звания раба" (meþ þrelsnafnino) принять от Хальвдана белый плащ. Затем созывают тинг, на котором Хальвдан провозглашается конунгом и получает назад свое королевство, по каковому поводу устраиваются богатые пиры.
История окончена, и Харальд завершает свою речь: "У Альмстейна раба было большое потомство, и, сдается мне, это – твой род, Ульв, – говорит конунг, – потому что Альмстейн был отцом твоего отца, а я – сын сына Хальвдана конунга...". После чего велит Ульву принять от него тот самый белый плащ, что был дарован конунгом Хальвданом его деду, – знак его "рабского достоинства" и подкрепляет этот "дар" висой (Kennir kyrtil þenna... "Узнаешь этот плащ..."), в которой перечисляет все, что раб должен "уделить" господину из своего имущества. Ульву пришлась не по душе устроенная конунгом "забава", однако он не посмел отказаться от плаща. Дело кончилось тем, что жене Ульва и ее родичам удалось уговорить конунга пойти с ним на мировую и не принуждать его к рабству. Так Ульв Богатый лишился почти всего своего движимого и недвижимого имущества: из его былых владений конунг оставил ему лишь "один-единственный двор".
Изложенный эпизод из "Саги о Харальде Суровом" едва ли может быть отнесен к прядям. Дело даже не в том, что он повествует о судьбе норвежского бонда (протагонисты прядей не всегда были исландцами): истинный и единственный герой рассказа сливается здесь с героем той саги, в которую он помещен, и это – сам конунг. Что же до Ульва, чьей незавидной участи посвящен этот эпизод, то он, в отличие от подлинных "вершителей" действия – героев прядей, не проявляет себя в нем ни словом, ни делом: неудивительно, что ему даже не принадлежит ни одной реплики. Центральный персонаж рассказа изображен как пассивная жертва королевского произвола, поставлен в положение "инактивного" объекта, а не субъекта действия и, стало быть, исполняет роль, заведомо несовместимую со статусом самостоятельного и своевольного индивида – героя прядей. (Нельзя не вспомнить в этой связи о необычном поведении другого персонажа, протагониста пряди, вставленной в сагу сразу вслед за рассказом о посещении Харальдом Суровым Ульва Богатого, – Бранда Щедрого2. Он также не проронил ни слова на протяжении всего эпизода. Однако не в пример безмолвию Ульва нарочитое молчание этого исландца, изъяснявшегося с конунгом красноречивыми и им обоим понятными жестами, было исполнено достоинства и смысла. Сомнительно, чтобы соседство этих двух историй в тексте "Гнилой Кожи" могло быть вызвано такой объединяющей их чертой, как отсутствие реплик главных персонажей. Причина, по которой они были помещены рядом, скорее в другом: оба рассказа описывают, как конунг пытался принудить находившихся в его власти людей поделиться с ним своим имуществом. Кроме того, не исключено, что составитель компиляции хотел подчеркнуть контраст между бездействием и, как следствие, поражением норвежского бонда и необычными действиями исландского купца, в результате которых он вышел победителем в противостоянии с конунгом.)
И тем не менее история о посещении Харальдом Суровым Ульва Богатого кое-чем весьма напоминает один из рассказов об исландцах, записанных в другом своде "королевских саг", в "Книге с Плоского Острова". Я имею в виду "Первую прядь о Халльдоре сыне Снорри"3. В обоих случаях могущественный муж, наделенный властью вершить суд в данном коллективе (там – знатный королевский лендрманн, здесь – сам конунг), при большом стечении народа (там – на тинге, здесь – на пиру) рассказывает историю якобы для развлечения собравшихся. В обоих случаях рассказ от первого лица имеет своим предметом события отдаленного прошлого и представляет собой вполне законченную и довольно пространную историю, как будто бы никак не связанную с основным повествованием. И, наконец, в обоих случаях, по завершении изложения своей истории, рассказчик неожиданно объявляет, что в ней содержится прямое указание на то, как должна быть решена участь его антагониста. Прошлое событие актуализируется в настоящей ситуации, кардинальным образом изменяя судьбу одного из центральных персонажей. При этом в обоих произведениях руководством к действию служит вердикт главного героя, излагаемый ради "забавы" ретроспективного рассказа4. В "Первой пряди о Халльдоре" – это требование святого короля отплатить добром за добро, даровав жизнь и свободу тому, кто, как он предвидит, в отдаленном будущем нанесет урон вызволенному им из рабства соратнику. В истории об Ульве Богатом – это приговор, вынесенный предком действующего правителя и закрепляющий бессрочное рабство и безоговорочное подчинение конунгу всего потомства вероломно захватившего его державу предателя. Таким образом, в то время как совершивший противоправное деяние Халльдор обязан своим спасением требованию христианского милосердия, ничем не провинившегося перед государем Ульва настигает жестокое и, по всей видимости, несправедливое возмездие. При разительной противоположности моральных "посылов" обеих историй перед нами совершенно идентичные нарративные построения, одинаковым образом и в тождественных функциях использующие структуру "рассказ в рассказе". Однако одно из них, что отнюдь не уникально, мы находим в пряди, жанровой форме, охотно прибегающей к ретроспективным рассказам персонажей для достижения неожиданного поворота в действии, другое же, что, напротив, представляет из себя явное исключение, – в "королевской саге".
Заметная черта, отличающая обе истории, – место и удельный вес в повествовании рассказа от первого лица, заставляющие рассматривать его уже не просто в качестве некоего более или менее развернутого сообщения о прошлом (ретроспективного рассказа), вложенного в уста персонажа, каковые нередко можно наблюдать в прядях, но в качестве особого риторического построения, обычно называемого "текст в тексте"5. В "Первой пряди о Халльдоре сыне Снорри" "внутренний" текст – воспоминания Эйнара Брюхотряса о его пленении и последующей чудесной встрече с Олавом Трюггвасоном, – представляющий собой совершенно самостоятельный и выстроенный по всем правилам наррации рассказ (в нем даже обильно используется прямая речь – диалоги действующих лиц!), занимает добрую половину пряди. В истории об Ульве Богатом "внешнему" повествованию – описанию того, что происходило в усадьбе злополучного бонда во время визита конунга, – вообще отведено меньше места, нежели "внутреннему" рассказу о взаимоотношениях предков главных героев. И тем не менее, хотя не может быть сомнений, что "внутренние" рассказы персонажей и составляют нарративную ценность и читательский интерес обеих историй (не случайно мы находим "Первую прядь о Халльдоре сыне Снорри" не в саге о Харальде Суровом, короле, сподвижником которого был заглавный герой пряди и в жизнеописании которого сохранилась другая, "Вторая прядь о Халльдоре", а в "Саге об Олаве Трюггвасоне", т. е. о правителе, бывшем одним из центральных персонажей "внутреннего" рассказа), ни в том, ни в другом случае нет оснований утверждать, что перед нами собственно "обрамленное" повествование, в котором основным является именно "интекст", а "внешний" текст, напротив, играет второстепенную роль "рамы", оправдывающей изложение истории от первого лица. Совершенно очевидно, что каждый текст здесь вполне равноправен и теряет свой смысл без другого. Иначе и не может быть в повествованиях, где структура "текст в тексте" выступает не как условный прием, но служит способом осуществления строго определенного прагматического задания – достижения непредсказуемого поворота в действии, приводящего к внезапной перемене участи героя "внешнего" рассказа.
Разумеется, у нас нет и не может быть никаких данных, которые свидетельствовали бы о возможности прямой аттракции рассмотренного здесь эпизода из "Гнилой Кожи" – истории норвежского бонда – к "Первой пряди о Халльдоре сыне Снорри". Выделенные черты сходства скорее могут объясняться притяжением совсем иного свойства и определяться жанровым влиянием вставных новелл об исландцах на композицию и повествовательную технику, используемую в королевских жизнеописаниях, в которые они по традиции включались. Положение "прядей об исландцах" внутри этих последних не только делало их уязвимыми для всякого рода преобразований, производимых составителями компиляций, – по всей видимости, и сами пряди, в свою очередь, могли выступать в качестве источника новации в "сагах о конунгах".
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Msk. 188-194.
2. См.: О Бранде Щедром / Перевод Е. А. Гуревич // Исландские саги / Под ред. О. А. Смирницкой. СПб., 1999. Т. II. С. 503-505.
3. См.: Halldórs þáttur Snorrasonar hinnfyrri // Íslendinga sögur og þættir / Bragi Halldórsson etal. Reykjavík, 1987. B. III. Bls. 2144-2149. О возможности сопоставления этих историй см.: HarrisJ. Christian Form andChristian Meaning in: Halldórs þáttr I // Harvard English Studies. 1974. Vol. 5. P. 253 (note 5).
4. "Первая прядь о Халльдоре" подробно рассмотрена мною в связи с исследованием ретроспективного рассказа в другом месте. См.: Гуревич Е. А. Об одном нарративном приеме в "прядях об исландцах" // Атлантика. Записки по исторической поэтике. Вып. V (в печати).
5. См.: Лотман Ю. М. Текст в тексте // Текст в тексте: Труды по знаковым системам. Тарту, 1981. Т. XIV. С. 3-18.
Оцифровка: Сергей Гаврюшин |
|
