|
I.
В тексте "Беовульфа" нет сведений о том, кто выковал мечи, которыми сражается герой, но упоминается имя мастера, изготовившего ему кольчугу. Данная несообразность усилена тем, что кольчуга сделана Воландом (455а, ср. 406b)1, германским кузнецом-волшебником, прославленным изготовлением боевого оружия. "Традиция обычно связывала, – отмечает О. А. Смирницкая, – историю знаменитых мечей с именем Веланда" [Смирницкая 1982, 244]. Таков, например, Миминг, меч, фигурирующий в одном из двух дошедших до нас отрывков древнеанглийской поэмы "Вальдере". Миминг всегда действенен:
Hūru Welande(s) wore ne geswīceð
monna ǣnigum ðāra ðe Miming can
hear(d)ne gehealdan; oft æt hilde gedrēas
swātfāg ond sweordwund sec(g) æfter ōðrum
(Waldere I, 2-5).
Глагол ge-swīcan2 употреблен здесь в отрицательной форме, тем самым выражающей надежность Миминга как боевого оружия. В тексте же "Беовульфа" ge-swīcan используется при субъекте действия с общим значением 'меч' только в форме утверждения: sēo ecg geswāc (1524b); gūðbill geswāc (2584b); geswāc æt sæcce sweord Bīowulfes (2681). Посредством данной формы, таким образом, вводится представление о неэффективности меча. Оно, будучи глубоко укоренено в фабуле поэмы, связано с несообразностью между упоминанием имени Веланда как изготовителя кольчуги и отсутствием имени мастера-изготовителя меча. Эта связь находит объяснение в композиционном противопоставлении кольчуги и меча, которое выявляет их неоднозначную роль в судьбе героя: в то время как кольчуга, защищая Беовульфа, всегда действует в соответствии со своим назначением, меч в решающий момент отказывается служить своему обладателю (2584Ь-2586а), что и подчеркнуто, по выражению О. А. Смирницкой, "поэтикой упоминаний и умолчаний" [Смирницкая 1973, 7], развернутой на протяжении всей древнеанглийской поэмы3.
Фабульно значимые упоминание и умолчание можно различить в "Гренландской Песни об Атли". В перечне даров, которые гуннский властитель Атли через своего посланника Кнефреда сулит двум братьям Гьюкунгам, приглашая их приехать к нему в гости, предметам воинского снаряжения отведено изрядное место, однако среди них не упомянут меч (Akv. 4-5)4. В словах же Гуннара, старшего из братьев, обращенных к Кнефреду и являющихся первой реакцией "друга бургундов" на приглашение Атли, упор сделан именно на меч, представленный в ряду других воинских принадлежностей как показатель богатства Нифлунгов и как воплощение доблести готского князя: minn veit ek mar betstan, en mæki hvassaston; hiálm ok skjöld hvítastan, komin ór höll Kíars (Akv. 7.5-6, 9-10).
Подобная смысловая асимметрия – в своем ответе Кнефреду Гуннар говорит о мечах, не фигурирующих в перечне даров, сулимых гуннским властителем, – давно замечена исследователями, и комментаторы "Эдды" часто объясняют ее несообразностями текста, возникшими вследствие особенностей письменной фиксации древнего литературного памятника, несущего на себе, как иногда полагают, следы множественности не всегда согласующихся между собой вариантов, существовавших в устной традиции. Этой точки зрения придерживается Урсула Дронке в своем комментарии к соответствующим строкам текста [Dronke 1969, 51].
Иначе подходит к решению данной проблемы Карен Готцман. В своей монографии, посвященной "Гренландской Песни об Атли", исследовательница трактует перечень даров, привозимых Кнефредом, как сообщение не просто о богатстве, которым Атли прельщает Гьюкунгов, но и о статусе той службы, исполнение которой ожидается от них в обмен на дары. Эти дары, по ее словам, "и в литературной традиции, и в исторической реальности принадлежат к устойчивой совокупности предметов, жалуемых за военную службу. Однако от разновидности службы зависит и разновидность, и форма даров" [Gottzman 1973, 31]. Раскрывая данный тезис на примере отсутствия меча среди даров, сулимых Атли, Готцман пишет: "Роль меча, естественно, многоаспектна, поскольку он представляет собой один из наиболее важных предметов в жизни германцев. На нем приносились клятвы, при его участии завязывались и укреплялись родственные связи и даже совершалось усыновление. Унаследованный меч – символ непрерывности поколений предков и может быть подарен тому, кто принадлежит к тому же роду или восходит к одним и тем же предкам, как, например, Хродгар и Беовульф или в "Песни о Нибелунгах" Гунтер и Гернот. Меч, который при юридическом акте установления личных контактов служит в качестве символа, может, однако, быть и знаком их прекращения или утраты суверенитета [...]. Так как Атли не упоминает о мече среди своих даров, это может означать только то, что он не вступает в какие-либо отношения на подобном уровне [...]. Гуннар же, свободный князь, может с гордостью указать на свой меч" [Gottzman 1973, 45].
Судя по эпизоду вручения меча норвежскому конунгу Харальду Прекрасноволосому посланником англосаксонского короля Этельстана, о котором рассказывается в "Круге Земном" ("Сага о Харальде Прекрасноволосом", гл. 38)5, знаковая функция меча, будучи глубоко усвоенной политическим языком Средневековья, использовалась германцами в широком диапазоне разнообразных и прихотливых оттенков. Знаковый характер смысловой асимметрии речи Кнефреда и ответа ему Гуннара вполне укладываются в рамки подобного узуса.
Принимая в качестве правильного тот знаковый контекст, в котором Готцман рассматривает экспозицию "Гренландской Песни об Атли", следует, тем не менее, заметить, что фабульная функция кнефредовского умолчания о мече и соответственно гуннаровское упоминание о нем все же остаются не до конца проясненными в освещении исследовательницы. В чем состоит знаковая коммуникация, выраженная посредством данной смысловой асимметрии? Только ли в том, что Атли, приглашая Гьюкунгов в гости, не желает придавать их визиту значительности, подразумеваемой символикой меча?
В повторных обобщенных даров в "Беовульфе" (1020-1024а; 2152-2154; 2614-2625а; 2985-2988) меч всегда служит знаком победоносного воина. Подобные аналогии подсказывают, что наличие в перечне обещанных гуннских даров многих предметов воинского снаряжения при отсутствии меча свидетельствует об истинном отношении Атли к перспективе боевой службы Гьюкунгов. Указывая же на собственный меч, Гуннар показывает, что он принимает вызов Атли. Зловещий характер этого вызова станет явным, когда Хёгни увидит посланное кольцо, витое волчьим волосом (Akv. 8).
Смысловая асимметрия в "Гренландской Песни об Атли" обладает, таким образом, фабульной функцией и в этом своем качестве совпадает с "поэтикой упоминаний и умолчаний" в "Беовульфе", указывая на структурно-композиционную параллель в обоих памятниках.
II.
Если меч Беовульфа действует не так, как должен действовать хороший меч в битве (swā hyt nō sceolde / īren ǣrgōd, 2585b-2586a), то Сигрун во "Второй Песни о Хельги Убийце Хундинга" желает, чтобы меч ее брата Дага перестал служить ему, как то подобает боевому оружию: Bítia þér þat sverð, er þú bregðir (HH II. 33.1-2).
Отказ предмета функционировать в соответствии со своим назначением мыслится в героических песнях "Эдды" как следствие нарушенной клятвы. В "Гренландской Песни об Атли" Гудрун призывает, чтобы Атли наказали те клятвы, которые он давал Гуннару, неспроста, как можно догадаться, перечисляя предметы, которыми клялся гуннский властитель (Akv. 30.1-8). В "Песни о Вёлунде" ее герой, стремясь увериться в том, что его исчезнувшая возлюбленная не погублена Нидудом, требует, чтобы тот поклялся "бортом корабля, ободом щита, хребтом коня и острием меча" (Vkv. 33.7-10). Во "Второй Песни о Хельги Убийце Хундинга" Сигрун, узнав о том, что Даг, совершив месть за отца, убил ее мужа Хельги, заклинает корабль брата не плыть, его коня не бежать, его меч не поражать врагов, потому что он нарушил свою клятву отказаться от кровной мести (HH II. проза 18; 31.1-8, 32.1-8; 33.1-4). Как отмечает М. И. Стеблин-Каменский, клятва Сигрун раскрывает смысл клятвы, требуемой Вёлундом. Корабль, бортом которого "князь альвов" заставляет клясться своего обидчика, "потонет, щит не будет его защищать, а меч поразит его самого, если Нидуд нарушит клятву" [Стеблин-Каменский 1963, 234]. Подобным же образом, надо думать, упоминаемые Гудрун предметы – "солнце, обращенное к югу" (sól inni suðrhöllo), "камень Одина" (berg Sigtýs), "конь ложа покоя" (hölkvir hvílberðiar) и "кольцо Улля" (hringr Ullar) – должны утратить для Атли свою функцию, потому что он клялся ими и нарушил свои клятвы. "Конь ложа покоя" является кеннингом дома, Улль отсылает к культу скандинавского бога, более архаичного, чем культ Одина, а "камень Одина" – к "белым священным камням", на которых "произносились некогда торжественные клятвы" [Стеблин-Каменский 1963, 247, 224, 245].
Произнесение торжественных клятв, равно как и отказ предмета действовать сообразно своему назначения, в случае их невыполнения, относятся к сфере магических действий, подразумевающие, по словам М. И. Стеблин-Каменского, "знание, искусство, технику", когда "надо произнести определенные слова, спеть что-то каким-то определенным образом, уметь пользоваться рунами, уметь сделать определенные движения руками или специальным предметом – магическим посохом, платком и т. п., совершить определенные жертвоприношения, построить специальные сооружения, соблюсти определенные, иногда очень трудные условия" [Стеблин-Каменский 1984, 103]. Именно такими знаниями и таким искусством обладает, очевидно, карлик Андвари, обитающий в водопаде в образе щуки (Rm., вводн. проза 10) и налагающий заклятие на принадлежащее ему золото: mun míns féar manngi nióta (Rm. 5.7-8).
Золото, на которое налагает свое заклятие Андвари, достается Хрейдмару (Rm., проза 5); оно несет гибель новому владельцу и его роду. Заклятое золото оказывается роковым и для героя англосаксонской поэмы.
III.
Когда Беовульф готовился совершить поход к данам, чтобы сразиться с Гренделем, к этому его побуждали (hvettan, 204а) мудрые мужи (snotere ceorlas, 202b). Глагол hvettan используется здесь в том же значении, в каком соответствующий исландский глагол hvetja употреблен в "Подстрекательстве Гудрун": hefir þú okkr hvatte at hiörpingi (Ghv. 6.3-4).
В "Эдде" посредством hvetja неоднократно вводится мотив побуждения к действию (hvöt): в "Гренландской Песни об Атли" родичи Гуннара, выражая свое отрицательное отношение к его поездке к Атли, не подстрекали его к ней (niðiargi hvötto, Akv. 9.1); в отрывке "Песни о Сигурде" Брюнхильд коварно распаляла гнев Гудрун (þik hefa Brynhildr, / böl at gørva, / heiptar hvattan, harm at vinna, Br. 3.1-4); в "Речах Фафнира" Регин спрашивал Сигурда, кто подстрекал того к его убийству (hverr þik hvatti, Fm. 5.1).
В последнем случае мотив побуждения героя к действию выражен в ситуации, по существу весьма близкой к той, которая непосредственно предшествует походу Беовульфа к данам. Регин подстрекал (eggjaði, Fm., вст. проза, 1) Сигурда убить Фафнира, превращавшегося в облике змея (í orms líki, Rm., проза, 14, 2) в чудовище, изрыгающее яд (Fm., вст. проза, 5), а гауты побуждали Беовульфа сразиться с Гренделем, обитавшим в логове чудовища (fifelcynnes eard, 104b). Показательно и то, что Регин был воспитателем и учителем Сигурда (fóstr ok kenzlo, Rm., вст. проза, 5), а гауты наставляли (gelǣrdon, 415а) Беовульфа перед походом и, давая ему советы, "следили за знамениями" (hǣl scēawedon, 204b).
Как известно, на протяжении всей англосаксонской поэмы мы встречаем оппозицию понятий обреченности / необреченности, проявляющуюся через противопоставление слов fǣge / unfǣge. Когда Беовульф пронзает мечом плоть "женочудовища", о нем говорится: bil eal þurhwōd / fǣgne flǣschoman (1567b-1568a). О тяжело раненом, но не погибшем в тяжелом сражении воине сообщается: nǣs hē fǣge þā gīt (2975b). Та же формула завершает рассказ Беовульфа Хигелаку о победе героя над матерью Гренделя: næs is fǣge þā gīt (2141b). Данная оппозиция соотносит персонажей поэмы с представлением о судьбе / wyrd, "неразрывно связанным с фактом смертности человека" [Titjen 1975, 164], на что прямо указывает следующее изречение Беовульфа:
Wyrd oft nereð
unfǣgne eorl, þonne his ellen dēah! (572b-573a)
Приведенное изречение помогает уяснить смысл действия героев, наблюдающих за знамениями: до похода Беовульфа к данам гаутам была хорошо известна богатырская мощь (mægnes cræft, 418а) героя, они убедились в его воинской доблести (420ff) и вряд ли сомневались, что подобные качества будут им использованы (dugan: to avail, to be of use, able, fit, strong, vigorous, good, Bosworth) в схватке с Гренделя, а вот обратится ли перст судьбы на Беовульфа во время его похода к данам, еще предстояло узнать, что и стремились угадать гаутские старейшины, следившие за знамениями.
"Человек, который будет убит в ближайшей битве, – пишет М. И. Стеблин-Каменский, рассматривая представления о судьбе в "сагах об исландцах", – уже носит на себе реальный отпечаток этого. Его будущая смерть уже как бы существует. Она обозначалась словом 'feigð'" [Стеблин-Каменский 1984, 116]. Аналогичные представления укоренены в "Эдде". В "Песни о Хельги, сыне Хьёрварда" Хельги заранее предчувствует свою смерть (hann grunaði urn feigð sína, HHv. проза, 34, 1), в "Песни о Харбарде" Один в ходе шутливой перебранки с Тором говорит тому:
En þótt ek sakar eiga, fyr slíkom, sem þú ert.
Þá mun er forða fiörvi mino, nema ek feigr sia (Hrbl. 12.1-4).
Один, пусть и шутливо, утверждает, что, сражаясь с Тором, сохра-нит жизнь, если не будет обречен на смерть, – отметим употребление 'feigr', соответствующее употреблению unfæge в цитированном изречении Беовульфа, – т. е. своими достоинствами воина в сражении не уступит "стражу Мидгарда". Обреченный на смерть, напротив, не таит опасность (allt er feigs forað, Fm. 11.6), как о том сообщает Фафнир Сигурду, и Вафтруднир, состязаясь в мудрости с Одином, признает, что приговорен к смерти собственным ртом (Feigom munni mælta ek forna stafi, Vm. 55.4).
Очевидный параллелизм в использовании слов fǣge и feigr в двух памятниках, отсылая к общегерманским представлениям о судьбе, дает основание реконструировать "технику" гаутских гаданий, опираясь на предложенное Фр. Клэбером [Klaeber 1950а, 136-137] сопоставление последних с верованиями германцев, о которых сообщает Тацит. "Срубленную с плодового дерева ветку, – читаем у Тацита, – они нарезают плашками и, нанося на них особые знаки, высыпают затем, как придется, на белоснежную ткань. После этого, если гадание производится в общественном месте, жрец племени, если частным образом, – глава семьи, вознося молитвы богам и устремив взор в небо, трижды вынимает по одной плашке и толкует предрекаемое в соответствии с выскобленными на них заранее знаками" [Тацит 1993, 357].
Рассказывая Хродгару о том, как гауты наставляли его, направляя к данам (mē þæt gelærdon lēode mīne... þæt ic þē sōhte, 415, 417b), Беовульф не упоминает о наблюдении за знамениями, и неизвестно, знал ли он сам о гадании на рунах относительно своей судьбы (ср. о тайных совещаниях старейшин у данов: Monig oft gesæt / rīce tō rūne, 171b-172a).
Однако вряд ли приходится сомневаться в том, что Беовульф, подобно Сигурду, воспитатель которого "владел колдовством" (fiölkunningr, Rm., вст. проза, 4-5, пер. А. И. Корсуна), был приобщен к магическим знаниям. В отличие от своих дружинников (794ff) он заранее наслышан (geāhsod, 433а) о том, что Грендель заговорен от воздействия любого меча (804; ср. Am. 25.5-8), и одерживает верх над двумя чудовищами, применяя как свою богатырскую силу, так и связанную с магическими знаниями проницательность6.
IV.
Как отмечает А. Галлоуэй [Galloway 1990], в двух первых частях; англосаксонской поэмы, повествующих о победах героя, Беовульф действует по собственному выбору, не понуждаемый к этому внешними обстоятельствами: соревнуясь с Брекой в искусстве плавания, гаутский витязь не желает покидать его в открытом море (nō ic fram him wolde, 543b); он без колебаний (что демонстрируется последовательностью глагольных форм frægn и hēt, 194а, 198Ь) отправляется к данам на выручку Хродгара и его соплеменников; сохраняя вассальную верность Хигелаку, после смерти последнего он отказывается от верховной власти, пока жив Хардред, сын конунга (2273-2276).
В третьей же части, открывающейся появлением дракона-кладохранителя (2210b-2212), для Беовульфа "сам выбор утратил свою свободу" [Galloway 1990, 205], и сюжет построен так, что становится неизбежной схватка между героем и огнедышащим чудовищем. Ее неизбежность фабульно мотивирована тем, что Беовульф (так же как, впрочем, и гибнущий в этой схватке дракон) нарушил, хотя и невольно – в его владение перешла золотая чаша (fǣted wǣge, 2282а), похищенная из клада, хранимого драконом (2404b-2405а), – заклятие, некогда наложенное на золото прежними, давно умершими владельцами:
…wæs………..
iūmonna gold galdre bewunden,
þæt ðām hringsele hrīnan ne mōste
gumena ǣnig (3051a-3054a).
Пассивная форма глагола ge-windan и дательный падеж при ней существительного gealdor указывает, по словам М. И. Стеблин-Каменского, "на технику магического действия": "люди прошлого", о которых здесь идет речь, окружая золото заклинанием, т. е., вероятно, собравшись вокруг заклинаемого предмета в круг, не только произносили слова заклятия (ср. при повторе того же эпизода: ...dīope benemdon / þēodnas mǣre..., 3069b-3070a), но и голосом издавали музыкальные звуки. То, что значение слова gealdor фиксирует представление о музыкальном звучании, подтверждается и употреблением в поэме однокоренных с ним глаголов galan и ā-galan (786а, 1432а, 1521а, 2460b).
В "Эдде" одним из кеннингов Одина является galdrs fūður (Bdr. 3.3), и там неоднократно упоминаются заклинательные песнопения, обозначенные словом galdr, родственным древнеанглийскому gealdor, а также употреблен однокоренной с galdr глагол gala. Так, в "Речах Высокого" Один, перечисляя известные ему заклинания, говорит, что, если ему скуют руки и ноги в согнутом положении, то он так споёт (svá ek gel), что с них у него спрыгнут кандалы (Háv. 149), а если в доме возникнет пожар, то он может спеть заклинание (kann ek galdr at gala), и пламя погаснет (Háv. 152). В "Речах Сигрдривы" валькирия дает Сигурду напиток:
Bior fœri ek þér,
………
full er hann lióða ok liknstafa,
góðra galdra ok gamanrúna (Sd. 5.1, 5-8).
По способности оказывать на предметы магическое действие заклятие на золото, которое фигурирует в англосаксонской поэме, ничем не отличается от волшебных средств, входящих в перечень, приводимый в "Речах Высокого", и вполне может принадлежать к "технике" магии, упомянутой в "Эдде". Как показывают рассмотренные примеры, gealdor и galdr обладают семантической общностью (в этом отношении они аналогичны fæge и feigr), за которой кроется общность германской языческой культуры, проясняющая глубинные связи между двумя па-мятниками. О связи подобного рода свидетельствует и сам сюжетный мотив заклятого золота, которое, как о нем дважды сообщено в тексте поэмы, является языческим (2216а, 2276b).
Хотя история клада (223 Iff., 3049ff., 3069ff.), посредством которой в повествование поэмы вводится мотив заклятого золота, своими конкретными подробностями не имеет сходства с эддическим сюжетным материалом, в ней и в ее разработке обнаруживаются, по выражению Ф. Клэбера, "скандинавские аналоги" [Klaeber 1950b, XXII, n.3]. Они на примере героических песен "Эдды" сводятся к следующим сюжетным моментам: Фафнир в образе змея хранит золото (Fm., проза, 11); Сигурд смертельно ранит Фафнира (Fm., вст. проза) и завладевает сокровищами, которые охранял Фафнир (Grp. 13.2); этому золоту – оно как раз и есть тот самый "металл вражды" (Akv. 27.6), на который наложил свое заклятье Андвари, – суждено погубить Сигурда (Fm. 9.4-6). Композиционные функции заклятого золота – оно губит своего владельца – совпадают в обоих памятника, что, собственно, и позволяет в сюжетных ответвлениях англосаксонской поэмы вычленить "скандинавские аналоги".
Дракону, антагонисту Беовульфа в сюжетной коллизии, раскрывающей сюжетный мотив заклятого золота, изначально свойственно быть кладохранителем (2275b-2277а), несмотря на то, что ему нет от него никакой пользы (ne byð him wihte ðӯ sēl, 2277b). В таком бескорыстии его можно было бы сравнить с Андвари, которого Е. М. Мелетинский сближает с "естественными хранителями сокровищ" [Мелетинский 1968, 278]. Однако над драконом тяготеет заклятие, наложенное на золото, и он поэтому должен быть сопоставлен с Фафниром, а не с Андвари. Аналогично Беовульфа, лишь добивающего чудовище (2705), а не Виглафа, наносящего дракону смертельную рану (2617-2702Ь), следует соотносить с Сигмундом, так как гаутский князь, а не его дружинник, находится в сфере губительного действия золота; тем самым в его образе запечатлена, по выражению Лорда, "смысловая суть" [Lord 1960, 198; ср. 68n] или, по В. Я. Проппу, функция сюжетного мотива.
Исходной точкой сюжетного мотива заклятого золота являются в англосаксонской поэме магические заклинания, произнесенные над ним. На магическую природу понятий, лежащих в основе этого мотива, указывает также целый ряд эпизодов, представляющих собой параллели по отношению друг к другу: среди всего разнообразия сокровищ (3847-3048) дракон сразу же принимается разыскивать лишь один предмет – чашу, которая похищена (2300а); Андвари готов расстаться со всем своим золотом, за исключением одного кольца (Rm., проза, 4); Нидуд ищет у Вёлунда единственное кольцо (Vkv. 8. 3-4) и среди своих семисот колец именно его недосчитывается "князь альвов" (Vkv. 10.2-4). Подобное выделение единичного предмета среди множества других вряд ли случайно: за ним угадывается одинаковая "техника" волшебства, а за ней – одинаковые магические представления. Одинаковой оказывается и еще одна деталь волшебной "техники": сокровища, из-за которых гибнет Беовульф, и драгоценности, с помощью которых Вёлунд мстит Нидуду, обладают одним и тем же свойством вызывать ненасытное желание владеть ими (ср. Beo. 2747b-2750; Vkv. 20.5-8, 21.1-8, 22.1-4, 23.1-6).
Пласт магических представлений, лежащих за рассмотренными параллелями, сближает мир англосаксонской поэмы с эддическим миром и дает основание предположить соприкосновение традиций, питавших процесс сюжетосложения обоих памятников. В пользу такого предположения свидетельствует параллелизм в развертывании текста, прослеживаемый на различных уровнях – сюжетного мотива и композиционного приема повествования, отдельного эпизода и схождения в семантике отдельного ключевого слова поэтического языка, а также и само упоминание в "Беовульфе" имени германского кузнеца-волшебника, являющееся интертекстуальной меткой, глубоко укорененной в композиции поэмы благодаря исследованному противопоставлению меча и кольчуги.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Древнеанглийский текст везде цитируется по изданию: Beowulf and the Fight at Finnsburg / Ed., with introd., bibl. notes, glossary and appendices by Fr. Klaeber, 3-rd ed., Boston, 1950.
2. Босворт регистрирует следующие значения глагола ge-swīcan: to leave off, desist, stop, cease, rest from, turn from, withdraw, relinquish, fail, deceive, betray [Bosworth 1882, 449].
3. Подробней об этом см.: [Чекалов 1973].
4. Все сноски на текст "Эдды" по изданию: Edda. Die Lieder des Codex Regius nebst verwandten Denkmälern / Hrsg. von G. Neckel. Heidelberg, 1914.
5. "... посланец должен предстать перед конунгом и вручить ему меч с позолоченной рукоятью и навершием. А ножны этого меча были отделаны золотом и серебром и украшены самоцветными камнями. Посланец протянул рукоять меча конунгу и сказал: – Вот меч, что Адельстайн конунг просит тебя принять от него. Конунг взял рукоять, и посланец сразу же сказал: – Вот ты взял меч, как и хотел наш конунг, и теперь ты – его подданный, ибо ты принял от него меч. Тут конунг понял, что это было сделано в насмешку. Он не хотел быть ни чьим подданным" [Круг Земной 1980, 64].
6. Об этом см.: [Чекалов 1997, 122-124].
ЛИТЕРАТУРА
Круг Земной 1980 – Снорри Стурлусон. Круг Земной / Изд. подгот.: А. Я. Гуревич, Ю. К. Кузьменко, О. А. Смирницкая, М. И. Стеблин-Каменский. М., 1980.
Мелетинский 1968 – Мелетинский Е. М. "Эдда" и ранние формы эпоса. М, 1968.
Смирницкая 1973 – Смирницкая О. А. Предисловие // Слово в контексте литературной эволюции. Проблема жанров. М., 1973.
Смирницкая 1982 – Смирницкая О. А. Вальдере. Примечания // Древнеанглийская поэзия / Изд. подгот.: О. А. Смирницкая, В. Г. Тихомиров. Сер. "Литературные памятники". М., 1982.
Стеблин-Каменский 1963 – Стеблин-Каменский М. И. Комментарии // Старшая Эдда. Сер, "Литературные памятники". Л., 1963.
Стеблин-Каменский 1984 – Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. Становление литературы. Л., 1984.
Тацит 1993 – Корнелий Тацит. О происхождении германцев и местоположении Германии / Пер. А. С. Бобовича; ред. М. Е. Сергеенко // Тацит К. Сочинения в двух томах. Т. 1. Сер. "Литературные памятники". М., 1993.
Чекалов 1973 – Чекалов И. И. Меч в "Беовульфе": аспекты изображения и фабульная значимость // Слово в контексте литературной эволюции. М., 1973. С. 86-96.
Чекалов 1997 – Чекалов И. И. Черты эпического героя в образе Гамлета и проблема "вертикального контекста" // Атлантика: Записки по исторической поэтике. Вып. III. М., 1997.
Bosworth 1882 – An Anglo-Saxon Dictionary based on Manuscript collection of the late Joseph Bosworth / Ed. by T. A. Toller. Oxford, 1882. Vol. II.
Dronke 1969 – The Poetic Edda. Vol. I. Heroic Poems / Ed. with Translation and Commentary by Ursula Dronke. Oxford, 1969.
Galloway 1990 – Galloway A. Beowulf and the Varieties of Choice // PMLA. V. 105. № 2 (March 1990). P. 197-208.
Gottzman 1973 – Gottzman C. L. Das alte Atlilied. Untersuchung der Gestaltung-sprinzipien seine Handlungsstruktur, Heidelberg, 1973.
Klaeber 1950a – Klaeber,Fr. Notes // Beowulf and the Fight at Finnsburg / Ed., with introd., bibl. notes, glossary and appendices by Fr. Klaeber. 3-rd ed. Boston, 1950.
Klaeber 1950b – Klaeber Fr. Introduction // Beowulf and the Fight at Finnsburg / Ed., with introd., bibl. notes, glossary and appendices by Fr. Klaeber. 3-rd ed. Boston, 1950.
Lord 1960 – Lord A. B. The Singer of Tales. Cambridge (Mass.), 1960. Titjen 1975 – Titjen M. C. W. God, Fate and the Hero of Beowulf // Journal of English and Germanic Philology. V. LXXTV. № 2 (Apr. 1975). |
|
