| (Некоторые нерешенные проблемы социальной структуры дофеодального общества)
В настоящее время в самых различных науках все более обнаруживается тенденция к системному изучению объективной действительности и, как следствие, к структурному ее рассмотрению. В сфере гуманитарных дисциплин структурализм более не ограничивается одной лингвистикой – он становится и методом анализа литературных, в особенности фольклорных произведений. В наименьшей мере тенденция к системному исследованию проявилась пока в исторической науке: историками задача структурного исследования до сих пор не решена и даже, собственно, серьезно не ставилась. Объясняется это рядом причин, как объективных, так и субъективных.
К первым относится то обстоятельство, что еще не исчерпаны возможности применения старых, испытанных методов подхода к историческому материалу. Несомненно, нужно учитывать и исключительную сложность и разнородность самой исторической "фактуры", не сводимой к повторяющимся структурам. Впрочем, это обстоятельство свидетельствует лишь о трудности такого подхода, но не о невозможности его. Ко второму ряду причин мы отнесли бы узкую специализацию исследователей, обычно не выходящих за рамки своих научных интересов, что отчасти проистекает из особенностей развития самой науки. Дает о себе знать и известный традиционализм мышления историков, который выражается в приверженности к общепринятой проблематике и методике, а нередко и в скептицизме относительно возможности применения новых приемов исследования.
Однако, сколь бы многочисленны и серьезны ни были препятствия на пути системного исследования социально-исторической действительности, они должны быть преодолены. Разобщенность в изучении отдельных сторон и проявлений жизни общества – экономики, социального строя, права, политической жизни, литературы, искусства, языка, иных форм духовной жизни – мешает целостному охвату культурно-исторического процесса, единого во всем его бесконечном многообразии. Без такого охвата исторической действительности невозможно достигнуть познания истории как единства и взаимодействия различных форм и тенденций социальной практики.
Необходим социологический подход к историческим явлениям, при котором общество прошлого рассматривалось бы как единая развивающаяся система, все составные части которой взаимосвязаны и взаимозависимы.
Историко-социологическое исследование не может не быть комплексным, всеобъемлющим. Но такое исследование не есть простое соединение различных специальных знаний, ибо непосредственное объединение данных, полученных разными науками, вообще невозможно. Речь должна идти о выработке особого научного подхода к гетерогенному эмпирическому материалу. Этот подход предполагает прежде всего постановку новых проблем и, соответственно, иной, по сравнению с традиционным, взгляд на источники, специальные методики их анализа.
Для медиевистики историко-социологический метод исследования имеет особую значимость потому, что в Средние века, как и в древности, социальные отношения в принципе существенным образом отличались от тех же отношений в новое время. Личный характер общественных связей не был тогда замаскирован и фетишизирован их вещными формами: они не были заслонены, например, отношениями товаров, выражаясь в прямых (кровнородственных, корпоративных, общинных) связях – в непосредственных связях господства и подчинения. По этой же причине некоторые виды социальной деятельности, принадлежащие к области культуры, и иные формы социальных отношений, которые в наше время не имеют к ней касательства, в Средние века выступали в относительном единстве или тесном переплетении. Религия и экономика, частное и публичное, сакральное и мирское, власть и собственность не были целиком расчленены и обособлены, культура не выделилась полностью в специфическую отрасль общественной практики.
Следовательно, средневековое общество, в особенности на ранних стадиях своего развития, представляло собой некое социологическое единство, структурно отличающееся от такого же единства общества капиталистического. Поэтому было бы неправомерно переносить на него категории этого последнего.
Задача исследователя состоит в том, чтобы осознать значение неполной дифференцированности различных социальных функций и сторон жизнедеятельности феодального общества и извлечь все выводы из этого факта. Необходимо нарисовать конкретную картину взаимодействия отдельных элементов социальной системы Средневековья. Такое исследование должно учитывать не только вещные, но и в равной (а подчас и в бóльшей) мере – личностные типы общественных связей; оно не может ограничиваться лишь социально-экономической характеристикой феодального общества. Межличные непосредственные общественные отношения неотделимы от самой сущности средневекового общества; поэтому необходимо вскрыть структуру и механизм социальных связей, выражающихся как в экономике, так и в других сферах общественной жизни: в политике, в идеологии, религии, культуре. Значит, для понимания того или иного типа средневекового общества нужно дать его всестороннюю социально-культурную характеристику – разумеется, не в форме простого перечня признаков, относящихся к экономике, политическому устройству, культуре и т. д., а в виде целостной функциональной социально-культурной модели, все элементы которой находятся в необходимом взаимодействии и образуют конкретный структурный тип1.
Первейшим условием того, чтобы историческое исследование могло охватить средневековое общество в качестве системного единства, является правильная формулировка научных проблем и определение тех понятий, без применения которых такое исследование вообще немыслимо.
Следовало бы выделить три комплекса социологических проблем, тесно связанных между собой. Их исследование позволило бы, на наш взгляд, приблизиться к пониманию общества как органической системы.
Первый комплекс проблем, анализ которых составляет необходимую предпосылку всякого социального исследования, – это вопросы социальной структуры. Предполагается изучение как основных макроструктур (классов, сословий, социальных слоев и других больших групп), так и микроструктур – элементарных социальных ячеек. В обществе раннего Средневековья, где классы только еще формировались, анализ микрогрупп приобретает особо важное значение. Семья, род, община и тому подобные "малые группы" представляли собой те органические формы, в которые непосредственно включался индивид. В рамках этих микроструктур совершалось производство и по большей части протекала жизнь членов общества. Но и на последующих этапах развития феодализма "малые группы", меняя свой характер, трансформируясь на новой основе, не перестают быть основой социальной структуры. Лишь по выяснении всей иерархии социальных структур можно представить себе реальное содержание общества в целом.
Комплексное исследование социально-исторической действительности требует, далее, изучения механизма, при посредстве которого функционирует данная система. Основной вопрос здесь – это характеристика культуры, истолковываемой в контексте интересующей нас проблематики как совокупность регулятивных средств, скрепляющих и воспроизводящих относительное единство общества. При такой постановке вопроса в центре культурно-исторического исследования оказываются проблемы этических ценностей и социальных идеалов, принятых в изучаемом обществе, нормы поведения, общеобязательные для их членов. Все эти социально значимые представления и ценности находят свое воплощение в применяемых обществом знаковых системах и, следовательно, в духовном и материальном творчестве общества, в продуктах человеческой деятельности.
Исходя из исследования указанных двух комплексов проблем, можно было бы поставить вопрос об отношении индивида и общества, о характере "включения" человека в социальное целое, о тех возможностях формирования и развития индивидуальности, которые создавались при данной общественной системе и обеспечивались присущей ей культурой. Неотъемлемая составная часть этой проблематики – общественная психология людей Средневековья (на разных его стадиях), их духовная ориентация, специфические формы восприятия ими действительности и та "модель мира", которую они конструировали в процессе социальной практики.
Следующим шагом после определения проблем исторической социологии должна быть разработка конкретных исследовательских методик, при помощи которых следовало бы ставить эти проблемы на материале имеющихся исторических источников. Здесь главную задачу мы видим в поиске объективных методов исследования, которые позволили бы вскрыть культурно-исторические ценности и социально обусловленные формы поведения членов общества, структуру их общественного сознания. При изучении разных категорий источников (записей обычного права, сборников грамот, законодательных актов, памятников изобразительного искусства, изделий ремесла, произведений поэзии, эпоса) эти методические приемы неизбежно будут различны. Вместе с тем все они, по-видимому, должны преследовать общие цели: установить повторяющиеся, сравнительно стереотипные черты общественной жизни, в которых реализовалось, закреплялось и приобретало черты принудительности социальное поведение человека.
Эти социальные стереотипы включаются в системы общественных коммуникаций. К ним относится прежде всего язык, но также и остальные знаковые системы, применяющиеся в данном обществе: "язык" искусства, эстетические средства освоения действительности и их реальные воплощения, повседневные обычаи, религиозные и иные ритуалы и правовые процедуры, общезначимая символика. Все эти коммуникативные семиотические системы запечатлевают, сохраняют и воспроизводят совокупность социальных связей общества, покоящихся на принятых в нем идеях, принципах, нормах и культурных ценностях, существенно важных для его функционирования. Поэтому их расшифровка могла бы дать нам подлинную картину социальной структуры2.
Обрисованные выше (в основных чертах) проблемы исторической социологии по силам поставить лишь большому коллективу ученых, руководствующихся единой программой исследования и разделяющих некоторые общие принципы подхода к материалу источников. Свою задачу автор видит в рассмотрении отдельных вопросов исторической социологии, в поиске возможных путей их решения. Хотя в качестве "опытного поля" избрана лишь Скандинавия раннего Средневековья, сюжеты, которые ниже будут подвергнуты специальному анализу, имеют, по нашему убеждению, более широкое значение.
Однако прежде чем непосредственно приступить к их разбору, необходимо высказать еще ряд соображений принципиального характера.
На наш взгляд, одна из помех на пути к глубокому пониманию структуры и функционирования дофеодального и раннефеодального общества состоит в том, что историки не всегда сознают, в какой мере понятия, которыми они пользуются при его изучении и которые они естественно – и, может быть, невольно – заимствуют из современности, не соответствуют самой сущности социальных отношений удаленных от нас эпох. Употребление применительно к ним таких понятий, как частная собственность или демократия подчас мешает понять существо господствовавших в тот период отношений собственности или политических порядков. Попытки рассмотрения этого общества преимущественно под углом зрения его экономического развития также могут повлечь за собой ошибочные толкования, если не учитывать того решающего обстоятельства, что система социальных связей во многом покоилась тогда на иных основаниях, нежели те, на которых она строится в новое время.
Поэтому, возможно, было бы целесообразно при изучении средневекового общества, в особенности раннего периода, прибегать к сопоставлению его не с современным обществом, а с доклассовыми, так называемыми примитивными, социальными структурами, ибо раннесредневековая общественная организация, несомненно, имеет с ними некоторые общие черты. Действительно, всем доклассовым и раннеклассовым организмам присуща относительная нерасчлененность социальной практики, ярчайшим показателем которой были отсутствие или неразвитость классов. В силу того, что общественные связи сохраняли здесь характер личных, индивид – в той мере, в какой мы вправе говорить о выделении индивида в рамках социальной группы в этом обществе3, – не был отчужден от своей деятельности, от продукта своего труда: такое отчуждение начинает развиваться в классовом обществе, достигая законченной формы, только при капитализме. Вне этого "контекста" невозможно адекватно уяснить ни одной из сторон социальной жизни раннего Средневековья.
"Модель" общества, основанного на непосредственных социальных связях, дает нам культур-антропология. Чтобы изучить эту модель в "живом виде", ученые наблюдают сохраняющееся кое-где еще поныне архаическое устройство (у австралийцев, североамериканских индейцев, племен Тропической Африки, Крайнего Севера). Многие признаки доклассового общества, вне сомнения, свойственны не одним только первобытным народам и племенам, сделавшимся объектом этнографического анализа: сходные черты имели некогда и народы, давно уже перешедшие на более высокую ступень развития. Поэтому осмотрительное применение этой модели в историческом исследовании, возможно, принесло бы пользу. Ведь и у отсталых племен, наблюдаемых этнологами в XIX и XX вв., и у европейских народов раннего Средневековья существовал родовой строй с присущими ему институтами, сколь бы своеобразными в каждом конкретном случае они ни были. Это обстоятельство оправдывает, как нам кажется, рассмотрение раннесредневекового скандинавского общества под указанным углом зрения.
Один из важнейших аспектов любых социальных отношений – это вопрос о собственности. Характеризуя собственность в доклассовом обществе, обычно подчеркивают ее коллективную природу – в противоположность частной собственности, лежащей в основе общества классового. И это справедливо. Но, позволим себе заметить, такое определение собственности при характеристике общественного строя варваров недостаточно для понимания ее существа. Необходимо более пристально присмотреться к специфике отношений собственности в этом обществе. Специфика тут весьма значительна.
Во-первых, право собственности здесь – не юридический титул, а выражение тесной сопричастности обладателя с предметом обладания. В вещи, принадлежит ли она одному человеку или группе людей, заключена, по тогдашним представлениям, какая-то частица их самих. В подобном представлении отражается общее осознание нерасчлененности мира людей и мира природы.
Особенно ясно это проявляется в понятиях варваров, касающихся владения землей. Применительно к земельному участку здесь вообще вряд ли можно говорить о праве собственности – правильнее было бы понимать его как "присвоение", ибо тут нет четкого разграничения и противопоставления субъекта и объекта – налицо неразрывная слитность, нерасчлененность самого возделывателя и земли, являвшейся для него как бы "продолжением" его собственной природы4. Кроме того, право собственности в доклассовом обществе состояло не в обладании и неограниченном распоряжении имуществом. Наличие собственности предполагало ее использование. Отказ от него воспринимался как нарушение права собственности. Поэтому последнее было вместе с тем и обязанностью5.
Во-вторых, распоряжение собственностью отличалось в те времена существенными особенностями. Имущество сплошь да рядом не представляло собой "богатства" (в современном понимании), не было средством накопления и экономического могущества. Наряду с обладанием здесь на первый план в качестве важнейшего признака собственности выступает отчуждение. Вся собственность, за исключением самого необходимого для жизни, должна постоянно перемещаться из рук в руки6. Богатство выполняет прежде всего социальную функцию: отчуждение имущества способствует приобретению и повышению общественного престижа и уважения, и подчас передача собственности позволяет получить большее влияние, нежели ее сохранение или накопление7.
В этом обществе существовал сложный и детально разработанный ритуал отчуждения имущества. Огромная роль отчуждения и обмена у варваров, по мнению этнологов, не может быть удовлетворительно объяснена одними экономическими причинами8. Постоянное перемещение вещей из рук в руки было способом социального общения: в форме обмена вещами, как и брачного обмена женщинами (между различными родовыми группами9), воплощались, драматизировались и переживались устоявшиеся формы отношений людей. Поэтому обмен вещами сплошь и рядом был "нерациональным", если рассматривать его под углом зрения их материальной стоимости. Ценность имел не сам по себе предмет, служивший объектом меновой "сделки", а лица, в обладании которых он оказывался, и самый акт передачи ими имущества10. Такого рода обмен был далек от торговли в собственном смысле слова. Здесь нет товарного фетишизма, заслоняющего прямые связи людей отношениями товаров, – короче, здесь вещи служат средством социальных контактов.
Данные о характерных чертах собственности у первобытных народов мы привели для того, чтобы обратить особое внимание на древнегерманский институт дарений. Как известно, дарениям и вообще передаче имущества принадлежала существенная роль в развитии раннефеодального строя в Европе. Исследователи рассматривают их как акты, наполненные определенным социально-экономическим содержанием, как формы перехода собственности от мелких владельцев к земельным магнатам, в особенности же как источник обогащения церкви за счет мирян и превращения ее в крупнейшего земельного собственника. Таким образом, при анализе дарений интерес сосредоточивается на материальной, экономической стороне сделок.
При этом обычно не учитывается, что в средневековом дарении сочетались два, по сути своей различных, института: donatio римского и церковного права и древнегерманский дар, имевший свою специфику. В то время как римская donatio являлась актом обращения частной собственности, подлежащей свободному и окончательному отчуждению, практика обмена подарками у германцев (сходные формы обнаруживаются, впрочем, и у других народов на аналогичных стадиях истории) исходила из совершенно иных представлений.
Для лучшего понимания этого института нам представляется целесообразным проанализировать наблюдения, сделанные видным французским этнологом и социологом М. Моссом и обобщенные в его "Очерке о даре"11. М. Мосс опирается на обширный материал, почерпнутый в исследованиях культур-антропологов и этнологов, работавших среди туземцев Америки, Океании и Австралии, и в исторических трудах, посвященных древностям народов Европы и Азии. Он отмечает черту, являющуюся, по его убеждению, универсальной для всех первобытных народов: обмен и договоры принимали у них характер обмена подарками. По форме они были добровольными, по существу же – строго обязательными. Достаточно напомнить о знаменитом потлаче у индейцев тихоокеанского побережья Северной Америки: во время празднеств роды и племенные группы обменивались дарами, одна сторона устраивала пышные угощения и пиры для другой, стараясь во что бы то ни стало превзойти ее своею щедростью и гостеприимством. "Соревновавшиеся" таким образом не останавливались перед тем, чтобы утратить все имевшиеся у них запасы пищи и богатства; они не заботились о будущем пропитании. Нередко это состязание в расточительстве и пренебрежении к материальным ценностям сопровождалось их прямым истреблением12.
М. Мосс видит в потлаче проявление заботы о поддержании и повышении престижа племени. Дары и угощения могли способствовать установлению дружеских отношений и мира. Но такого рода гостеприимство граничило с агрессивностью: туземцы подчас вовсе не стремились доставить удовольствие тем, кого одаривали и угощали, – напротив, они всеми возможными средствами старались их унизить, подавить своей щедростью. Угощение было сопряжено здесь с соперничеством и легко могло перейти в открытую борьбу. Потлач и был одной из форм борьбы между вождями13.
Для человека нового времени любопытно и странно, что ущерб соперникам стремились причинить таким своеобразным путем: уничтожая не их пищевые запасы, а отдавая им или истребляя собственное имущество! Существо этого своеобразного состязания составляла идея, что дар, который не возмещен равноценным ему, ставит одаренного в унизительную и опасную для его чести, свободы и самой жизни зависимость от дарителя14. Иными словами, утверждая собственный престиж, добивались победы над противником. Это происходило потому, что передаваемые вещи не считались инертными и мертвыми – они как бы содержали частицу самого подарившего их. В результате между ним и одаренным устанавливалась некая саморазумеющаяся внутренняя связь: на последнего налагались известные обязательства в отношении к первому.
Таким образом, обмен дарами имел в глазах этих людей магическую силу. Он представлял собой один из способов установления или поддержания социальных связей – наряду с браками, оказанием взаимных услуг, жертвоприношениями, культовыми действиями, – во всех этих актах также осуществлялся аналогичный обмен либо между племенами, либо между семьями и отдельными лицами, либо между людьми и божествами. Он служил средством сохранения регулярных контактов в обществе между составлявшими его группами. Общение путем взаимных визитов и устройства празднеств, неизменно сопровождавшихся дарами и угощениями, принимало форму "give and take"15.
Богатство в архаическом обществе имело не столько утилитарное значение, сколько являлось орудием приобретения социального престижа. Прежде всего оно давало личную власть и влияние. Вождь не мог продемонстрировать своего богатства, не раздавая его; на тех, кто был им одариваем, он посылал "тень своего имени", расширяя тем самым собственное могущество. "Настоящие вожди всегда умирали бедными", – говорили индейцы16.
Таким образом, понятие ценности было здесь наполнено магически-религиозным и этическим содержанием. Экономическая деятельность обставлялась ритуалами и окружалась мифами, образуя неразрывную составную часть социального общения17.
Имеют ли вышеприведенные наблюдения силу только применительно к туземным племенам, изучаемым культур-антропологами, или же могут быть распространены в какой-то мере и на интересующие нас варварские общества Европы эпохи раннего Средневековья? – М. Мосс убежден в последнем. Характерно, что свое исследование он открывает цитатой, взятой в "Речах Высокого" – одной из наиболее известных песен цикла "Старшей Эдды". Действительно, мы читаем в ней: "На дар ждут ответа" (145) и выше:
"Не знаю радушных
и щедрых, что стали б
дары отвергать;
ни таких, что, в ответ
на подарок врученный,
подарка б не приняли" (39).
И еще:
"Надобно в дружбе
верным быть другу,
одарять за подарки
(ос gialda giöf við giöf...)" (42)18.
Такого рода высказывания могли бы быть приняты за общие сентенции и афоризмы "житейской мудрости", каких немало в "Речах Высокого"19: афоризмы эти не следовало бы понимать в строго юридическом смысле, если бы аналогичные максимы не повторялись – уже в качестве правовых норм – в норвежских и шведских средневековых областных законах20. В норвежском судебнике Гулатинга принцип требования равноценной компенсации за полученный дар сформулирован следующим образом: "Каждый имеет право [отобрать] свой подарок (giöf), если он не был возмещен лучшим платежом: дар не считается возмещенным, если за него не дано равного"21. Понятие "laun" (от launa), употребляемое в норвежских и шведских законах, в исландских сагах и поэзии, означало "вознаграждение", "возмещение за дар". В формуле, которую должен был произносить отец при "введении в род" своего незаконнорожденного сына (т. е. при наделении его всеми правами наследника и члена семьи), в числе терминов, обозначающих права, приобретаемые этим усыновленным ættleioingr'ом, приведены два аллитерированных термина: gjald ос giöf22. Дарение и возмещение за него ("антидар") мыслятся здесь тесно связанными23. Соответствующие предписания Эстьётского и Вестьётского судебников Швеции (lona giæf, ællær gæf at lonæ), по мнению К. Амиры, находят параллель в лангобардском launegild24.
Здесь нельзя не упомянуть отмеченную лингвистами близость понятий "брать" и "давать" в индоевропейских языках. Слово "dō", по наблюдению Э. Бенвениста, первоначально могло приобретать либо значение "брать", либо значение "давать" в зависимости от грамматической конструкции, в которой оно употреблялось. Этот глагол означает лишь факт взятия, однако синтаксисом определялось, какой именно смысл имеется в виду: "брать" или "дать". Эти понятия были органически между собой связаны. Э. Бенвенист видит в этой близости полярных значений отражение принципа взаимности, проявлявшегося в обмене дарами, предоставлении гостеприимства, принесении присяг верности и в обмене услугами, и считает приведенный им лингвистический материал иллюстрацией к исследованию М. Мосса25. Расширяя круг примеров, данных Э. Бенвенистом, мы хотели бы указать на то, что и в древнескандинавском языке понятия "брать" и "давать" могли обозначаться одним глаголом "fá", причем значения и здесь дифференцировались как по контексту, так и грамматически26.
Очевидно, мы сталкиваемся здесь с явлением, имевшим широчайшее распространение у самых различных народов мира на соответствующей стадии их развития. Обмен дарами, услугами, пирами был существенным аспектом общественных связей в коллективах и социальных образованиях, строившихся на личностной основе.
О том, что правило обязательного возмещения дара действовало у скандинавов на практике и что люди в самом деле остерегались безвозмездно принимать чужое имущество, боясь оказаться в зависимости от дарителя, свидетельствуют исландские саги. Знатные лица, переселяясь в Исландию, отказывались принять участки земли от первопоселенцев, не расплатившись с ними. Так, первооткрыватель острова Ингольф Арнарсон предложил своей родственнице Стейнуд Старой одно из принадлежащих ему владений, но она сочла лучшим дать ему за землю расшитый плащ английского производства и пожелала, чтобы ее приобретение считалось покупкой, – "так ей казалось безопаснее в отношении расторжения [договора]"27. Многие переселенцы в Исландию предпочитали отнять землю силой, чем получить ее в дар от другого. Показателен мотив, которым руководствовался при этом переселенец Халькель. Прибыв в Исландию, он провел первую зиму у своего родственника Кетильбьярна. Тот предложил ему часть своей земли. Но "Халькелю показалось унизительным брать у него землю" (Hallkatli þótti litilmanriligt at þiggia land at honum), и он вызвал на поединок некоего Грима из-за его владения. Грим принял вызов и пал в борьбе, а Халькель стал жить в его владении28.
О случаях насильственного захвата земли в период, когда в Исландии было очень легко приобрести ее у первопоселенцев, "Книга о заселении Исландии" сообщает неоднократно29. Когда исландец Кьяртан Олафссон получил плащ с плеча норвежского конунга Олафа Трюггвасона, спутники Кьяртана "не проявили радости по этому поводу. Они полагали, что Кьяртан таким образом кое в чем признал над собой власть конунга"30. После некоторых колебаний Кьяртан принял, по настоянию конунга, крещение, получил от него новое пурпурное одеяние, богато украшенный меч и стал его приближенным.
Вряд ли можно сомневаться в том, что в основе дарений у скандинавов лежали, по сути дела, те же самые представления, что и у туземцев, о которых пишет М. Мосс. Еще до него датский исследователь В. Гренбек рассматривая принцип возмещения дара у скандинавов языческой поры, высказал мысль, что, согласно тогдашним воззрениям, любой дар налагал на его получателя обязательства по отношению к подарившему. В основе благодарности принявшего дар лежало сознание, что через посредство полученного имущества он мог оказаться неразрывно связанным с дарителем. Но подобная связь не всегда желательна – она могла быть и унизительной для одаренного (это явствует и из приведенного выше материала), ибо в случае, если дарение не сопровождалось компенсацией, получивший его оказывался во власти давшего31.
Таким образом, дарение, требовавшее компенсации, и у скандинавов имело как юридическую, так и социально-этическую сторону, разграничение между которыми можно проводить лишь условно. Ведь и жертвы богам приносили, исходя из принципа "do ut des"32.
Сопричастность между дающим богатство и получающим его – один из ведущих мотивов поэзии скальдов, воспевавших щедрость конунгов и верность дружинников, которые служили им за розданное золото, оружие и другие ценности. Такое пожалование привязывало дружинника к господину нерасторжимыми узами и налагало на него обязанность соблюдать верность вплоть до самой смерти.
Здесь необходимо возвратиться к более раннему времени. Жажда серебра, столь сильная у скандинавов эпохи викингов, будет непонятна, если не принять в расчет их религиозных верований. Скандинавы познакомились с драгоценными металлами, когда еще не могли использовать их в качестве средств обмена: продукты на Севере либо обменивались непосредственно одни на другие, либо средствами обмена выступали скот, домотканое сукно – vaōmal и другие изделия33. Долго благородные металлы и монеты применялись преимущественно в виде украшений. Но вместе с тем у скандинавов складывается взгляд на золото и серебро как на такой вид богатства, в котором материализуются счастье и благополучие человека и его семьи, рода. Тот, кто накопил много ценных металлов, по их представлениям, приобрел средство сохранения и приумножения удачи и счастья. При этом золото и серебро сами по себе, безотносительно к тому, в чьих руках они находятся, не содержат этих благ, – они становятся сопричастными свойствам человека, который ими владеет, как бы "впитывают" в себя благополучие их обладателя и его предков и удерживают эти качества до тех пор, пока богатства не утрачены их обладателями.
Вот почему сподвижники и дружинники знатных людей и вождей домогались от них даров – золотых гривен, наручных и нашейных колец, браслетов, надеясь получить таким путем частицу удачи и счастья, которыми были "богаты" предводители34. Неприкрытая жажда драгоценностей и звонкой монеты, проявляемая лицами, окружавшими знать, не может быть объяснена простой алчностью и стремлением обогатиться: она связана с определенными языческими представлениями. Недаром же обладатель подаренных ему ценностей не отчуждал их35, не стремился купить на них иные богатства, например землю36, – он искал вернейшего способа сохранить полученное.
Необычайное обилие кладов с драгоценными металлами, монетами и другими богатствами, найденных на скандинавском Севере и относящихся к раннему Средневековью, давно уже поражало историков и археологов. Высказывалось предположение, что население прятало свои богатства в землю, стремясь укрыть их от врага. С. Булин даже полагал, что особенно часто клады закапывались во времена смут и войн (эти клады датируются по монетам)37. Это вполне возможно. Остается, однако, неясным: хотели ли владельцы кладов спрятать свои богатства для того, чтобы впоследствии воспользоваться ими, или же зарывали их навечно? В первом случае, видимо, укрывали богатство, во втором – нечто иное, то, что могло пригодиться скорее в загробном мире.
Конечно, причины укрытия кладов могли быть разными. Но обратимся к свидетельству саг. Скаллагрим, отец скальда Эгиля, перед смертью утопил в болоте сундук с серебром38. Точно так же сам Эгиль распорядился двумя сундуками серебра, полученными от английского короля: с помощью двух рабов он отвез эти ценности и зарыл в землю, а рабов умертвил, с тем, чтобы никто никогда не мог найти клад39. В обоих случаях серебро прятали перед смертью. Богатый и знатный норвежец Кетильбьярн после переселения в Исландию тоже закопал в горах свое серебро, умертвив рабов, которые помогли ему при этом40. Буи Толстый, вождь знаменитых викингов из Йомсборга, смертельно раненный в морской битве, прыгнул за борт корабля, на который ворвались его враги, и захватил с собой в морскую пучину два ящика с золотом41. Согласно легенде, Один повелел, чтобы каждый воин, павший в битве, являлся к нему в Валхаллу вместе с богатством, которое находилось при нем на погребальном костре или было им спрятано в земле42.
В источниках нет указаний на то, что клады прятали на время и затем снова выкапывали. Ни саги, ни рунические надписи ничего об этом не говорят. Есть полное основание утверждать, что, скрывая в земле богатства, скандинавы обычно стремились сохранить их с тем, чтобы взять с собой в загробный мир, подобно тому, как они рассчитывали забрать туда оружие, предметы обихода, коней, собак, слуг, корабли: все это зарывалось в курган вместе с покойным вождем или другим знатным человеком. Но благородных металлов в могилу не клали – у них было особое предназначение; серебро и золото, спрятанные в земле, навсегда оставались в распоряжении владельца и его рода, воплощая в себе их удачу и счастье, личное и семейное благополучие43.
Таким образом, в течение долгого времени деньги представляли для варваров ценность не как "сокровища" или богатство, не как средство обеспечения благосостояния, а служили для них своего рода "трансцендентными ценностями", "нематериальными" благами. Разумеется, в высшей степени симптоматично, что воплощением этих благ стали именно серебро и золото – вполне реальные ценности у тех народов, у которых их позаимствовали варвары. Сами языческие представления о благородных металлах послужили здесь определенным шагом в освоении идеи богатства, в приобщении к цивилизации, хорошо знавшей реальную цену денег.
Все эти наблюдения помогают понять специфический характер жажды добычи и богатств, которая владела викингами. Во время нападений на другие страны они захватывали значительные ценности: роскошное оружие, украшения, пышные одежды, сокровища, рабов, стада скота, корабли. Что же касается накопления богатств и превращения их в средство эксплуатации зависимого населения, то в этом отношении придется сделать существенные оговорки.
Богатства, попадавшие в руки викингов, широко ими тратились. Имущество, которым располагала родовая и военная знать, давало ей возможность поддерживать свой социальный престиж на должной высоте. Среди главнейших доблестей знатных людей одно из первых мест занимали щедрость и гостеприимство. О знатных и влиятельных людях скандинавские источники неизменно говорят, что они были благородны, богаты, дружелюбны, щедры на угощения, обладали широкой натурой. При этом речь идет не только о каких-то врожденных качествах знати (они предполагались), но об обязательном для ее представителей образе жизни, о линии поведения, уклонение от которой погубило бы их репутацию и авторитет44. Понятия vinsæll (счастливый в друзьях, любимый многими) и vingjöf (дружеский дар) были широко распространены. Выражение "leysa menn ut með giöfum" (отпускать гостей с подарками) употреблялось в сагах в качестве своего рода terminus technicus45. В "королевских сагах" сыновья норвежского конунга Эйрика Кровавой Секиры изображены скупыми, и это обстоятельство рисуется чем-то неслыханным и недопустимым, давая основание сравнивать их с простолюдинами46. Естественно, в годы правления щедрого на пиры и угощения, удачливого конунга царил мир, в стране родился скот, земля приносила хорошие урожаи, в море ловилась рыба47. Такого конунга называли ársæll – благополучный для урожая, благоприятствующий изобилию48.
Знатный человек должен был устраивать богатые пиршества, делать подарки всем приглашенным. Память о щедрых хавдингах передавалась из поколения в поколение. В "Книге о заселении Исландии" про сыновей знатного человека Хьяльти рассказывается: они являлись на тинг в таких одеждах, что "люди думали, будто это пришли Асы" (языческие боги скандинавов). На поминки отца они созвали всех хавдингов Исландии и других людей, общим числом 12 сотен (т. е. 1440 человек, ибо скандинавы считали на "большие сотни" – по 120), "и все видные люди ушли с пира с подарками"49. То была самая большая тризна в Исландии. Вторую подобную тризну, куда были приглашены 9 сотен (1080 человек), включая опять-таки всю знать, устроили сыновья богатого и знатного Хаскульда – и здесь также "все знатные мужи получили подарки"50. Даже в голодные, неурожайные годы, когда не хватало зерна, норвежские хавдинги продолжали пировать и по-прежнему содержали множество слуг, чтобы "не ударить лицом в грязь" и не допустить умаления своей славы и влияния. Ценой больших затрат, и даже идя на риск осложнения отношений с конунгом, они добывали зерно и солод, необходимые для устройства пышных пиров51. При этом в саге совершенно отчетливо видна связь обычая устраивать пиры с языческой верой: на пирах поднимали кубки в честь Тора, ели конину, произносили клятвы.
Для родовой знати обладание богатством представляло не самоцель, а средство поддержания и расширения своего влияния. Пир, празднество, на значение которого в жизни архаического общества указывает М. Мосс, играл, как видим, огромную роль и в жизни средневековых скандинавов. Показательно, что намного позднее – после принятия норвежцами христианства и запрещения языческих пиров – в "Законы Гулатинга" было внесено постановление: все бонды обязаны устраивать ежегодные пиршества и выставлять со своего хозяйства определенное количество солода; только наиболее бедные люди могли уклониться от участия в этих совместных возлияниях пива, остальным же за отказ грозили штраф и даже конфискация имущества. Отличие от языческого пира заключалось лишь в том, что вместо возлияний в честь Асов теперь поднимали кубки с посвящением Христу и деве Марии. Интересно, однако, что выражение "за урожай и мир" (til árs ос til friðar), употребляемое в этом постановлении "Законов Гулатинга", восходило ко временам язычества52. Если у скандинавов и невозможно предполагать что-либо подобное путлачу, то щедрые раздачи подарков или обмен ими, а также самовосхваление на пирах были обычным явлением53.
Вожди постоянно устраивали угощения для своих дружинников и приближенных. Собственно, когда дружинники конунга не находились в походе, они проводили время в его усадьбе за пирами и застольными беседами. Так было и у германцев времен Тацита, и у скандинавов эпохи викингов, и много позже. Пиршественная горница – центр в доме знатного человека. Пир и тинг – два узловых момента социальной жизни скандинавов, из которых первый едва ли не был главным.
Подданные, со своей стороны, приглашали покровителей и вождей на пиры, одаривали их, рассчитывая на поддержку и возвратные дары54. Более того, основной формой общения между правителем и подвластным ему населением были поездки вождя по области или стране и посещение пиров, которые бонды должны были устраивать в его честь. Эти "кормления" – вейцлы – в раннем Средневековье оказывались определяющим средством получения доходов конунгами, а затем стали использоваться и для содержания их приближенных и служилых людей, которым они жаловали право сбора продуктов и даней. Добровольные угощения и приношения превращались в подати и ренты. Связь вейцлы и обычая отвечать дарением на подарок или угощение проступает, по нашему мнению, в термине dreckulaun (от drecka – пить, устраивать пир, и launa – вознаграждать, возмещать), применяемом в "Законах Гулатинга"55. Этим термином обозначалось земельное дарение, пожалованное королем за устроенный в его честь пир, – dreckulaun приравнивался к другим видам неотчуждаемой земельной собственности, в частности к heiðlaun – также пожалованию хавдинга. Вейцла стала со временем одним из важнейших источников развития феодальных отношений на Севере Европы.
Другой формой социальных связей у средневековых скандинавов, в которой опять-таки проявляется принцип "give and take", был распространенный в среде знати обычай fóstr, barnfóstr – отдачи детей на воспитание менее знатным лицам. При этом между отцом ребенка и воспитателем – fóstri (fóstrfaðir) – устанавливалась тесная, квазиродственная связь, включавшая некоторые элементы зависимости и покровительства: тот, кто получал отпрыска знатного рода на воспитание, как бы внутренне приобщался к "удаче" и "счастью" этого рода и мог рассчитывать на его поддержку56.
Политические, социально-этические, экономические представления тесно переплетались в сознании и практике скандинавов, получая своеобразную религиозно-магическую окраску. Только при учете всего этого можно правильно понять средневековое общество, систему духовных ценностей и идеалов, побудительные стимулы общественного поведения тогдашнего человека. За экономическими отношениями здесь всегда можно распознать непосредственные, личные отношения людей57. Если можно говорить о форме фетишизации социальных связей в этом обществе, то это был не товарный фетишизм, характерный для общества буржуазного, а религиозно-магическая фетишизация реальных человеческих отношений.
Она находила также свое проявление в своеобразном понимании соотношения между вещью и ее обладателем. На объект владения переходит частица личности самого владельца, отчего самый этот предмет приобретает некоторые черты его обладателя. Известны имена мечей, которые служили скандинавским героям (например, Kvernbitr норвежского конунга Хакона), имена кораблей конунгов и викингов (Ormr inn langa – Большой змей Олафа Трюггвасона), их коней (Freyfaxa – конь Храфнкеля Freysgoði). В кораблях, мечах и животных воплотились определенные качества их хозяев; не всякий мог пользоваться таким оружием или конем, обладавшими магическими свойствами. Даритель назывался nautr (нем. Genosse), но так же именовался и предмет, который он дарил, например sverðit konungsnautr (меч – подарок конунга)58.
* * *
Приведенный материал, на наш взгляд, служит конкретным подтверждением важности такого историко-социологического исследования, которое было бы ориентировано на целостный охват общественных явлений. 06щеизвестные щедрость и гостеприимство варваров и других народов, находившихся на стадии доклассового общества, нередко сохраняющиеся и впоследствии, – это не просто факты, которые достаточно констатировать: они нуждаются именно в социологическом объяснении59.
Постановка, в сущности, частного вопроса о дарениях у скандинавов привела нас к необходимости затронуть многие другие – и очень существенные! – стороны их общественной жизни: тут и вопрос об отношении к богатству, и проблема личной верности дружинника вождю, и формы "кормлений", из которых в процессе складывания классового строя развивались крупное землевладение и податная система. Вместе с тем вопросы, касающиеся собственности и власти, оказались непосредственно сопряженными с этическими и религиозными.
Анализируя систему общественных связей, историк не может не расчленять всех этих вопросов, не подвергать их раздельному исследованию. Однако при этом он не должен забывать, каково было истинное соотношение различных сторон исторической действительности. Следует постоянно иметь в виду социальное целое, неразрывное и тесное переплетение выделенных аспектов живой реальности, ибо, если рассматривать их обособленно, предавая забвению тот социальный кон-текст, из которого они были вычленены мыслью историка, то эти явления окажутся неверно понятыми, а главное – конструируемое из них целое будет весьма мало походить на подлинное общество изучаемой эпохи. Последнее представляло собой системное единство, и, углубляясь даже в мельчайшие детали, исследователю очень важно не терять из виду социальной целостности, взаимосвязанности и взаимообусловленности его элементов. Даже в том случае, когда ученый не ставит своей целью воспроизведения системного единства всего общества, эта мысль не может не присутствовать в его сознании как своего рода "сверхзадача", на которую в конечном счете ориентируется его частное исследование.
Может показаться, что наш очерк о дарениях у скандинавов не связан с теми социологическими проблемами, которые в общей форме были намечены в начале статьи. Такой вывод был бы неверным. Избранный нами аспект рассмотрения скандинавского средневекового общества – обмен дарами – непосредственно ведет нас к проблематике этических ценностей, социальных идеалов, представлений о мире, присущих людям этого общества. Он вводит нас в круг религиозных верований и социально-психологических установок, возникших у скандинавов в процессе их общественной жизни. Следовательно, это – проблема культуры, изучаемая под углом зрения сложившихся тогда социальных связей.
Пиры, празднества, обмен дарами в варварском обществе – неотъемлемый и очень важный компонент системы общественных коммуникаций. Мы не затрагивали здесь специально вопроса о ритуализированности и регламентированности социального поведения скандинавов. Нетрудно было бы показать ту поистине огромную роль, которую в закреплении и воспроизведении их общественных отношений выполняли ритуалы, обряды, процедуры, символы, формулы. Пиры, обмен подарками и услугами, вступление под покровительство, усыновление, отчуждение имущества и т. п. – все эти акты носили подчеркнуто, демонстративно формальный характер; они представляли собой своеобразные узлы социальных связей варварского общества. При посредстве этих актов утверждалось и в наглядной форме реализовалось социально-психологическое единство общественных коллективов60.
Иными словами, исследование о дарениях у скандинавов оказывается связанным внутренней логикой с проблемой первостепенной научной значимости как для современной, так и для исторической социологии: "Личность и общество". Изучение совокупности общественных связей позволяет представить себе конкретные возможности формирования человеческой индивидуальности. А они всегда исторически обусловлены и изменчивы. Поэтому проблема "Личность и общество" является неотъемлемой составной частью всякого историко-социологического исследования, какой бы эпохи оно ни касалось. Но вместе с тем это и проблема исторической психологии (или, точнее, социально-исторической психологии), изучающей развитие и смену форм человеческого сознания, историческую детерминированность основных категорий мышления, при помощи которых общественный человек строит "модель мира" – образ действительности, его окружающей и им преобразуемой61.
Использование в статье источников, относящихся к эпохе викингов и к XII-XIII вв., объясняется уверенностью автора в том, что обсуждавшиеся выше коренные этические ценности в основном сохраняли силу в Скандинавии на протяжении всего этого времени.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. См.: А. Я. Гуревич. К дискуссии о докапиталистических общественных формациях. – ВФ, 1968, № 2, стр. 128, 129.
2. Подробнее см. нашу работу: "Социальная психология и история: источниковедческий аспект". – В сб. "Источниковедение. Теоретические и методические проблемы" М., "Наука", 1969. С. 384-426.
3. См. нашу работу "Индивид и общество в дофеодальный период". – В сб. "Проблемы истории докапиталистических обществ". М., 1968.
4. А. Я. Гуревич. Проблемы земельной собственности в дофеодальных и раннефеодальных обществах Западной Европы. – ВИ, 1968, № 4.
5. P. Radin. The World of Primitive Man. New York, 1953, p. 118.
6. R. Thumwald. Die menschliche Gesellschaft. Bd. III, Berlin und Leipzig. 1932, S. 158.
7. P. Radin. Op. cit., p. 126; Ю. П. Аверкиева. К истории общественного строя у индейцев северо-западного побережья Северной Америки. – "Американский этнографический сборник", т. 1. М., 1960, стр. 72. Показательна в этом отношении запись беседы европейца с самоедом-юраком. Иностранец просит продать ему оленя, но юрак отказывается. Европеец говорит: "Но ведь у тебя три тысячи оленей, к чему тебе столько?" Юрак отвечает: "Олени бродят, и я гляжу на них. А деньги мне придется спрятать, я не смогу ими любоваться" (F. Steiner. Notes on Comparative Economies. – BJS, vol. V, № 2, 1954, p. 118).
8. M. J. Herskovits. The Economic Life of Primitive Peoples. New York. – London, 1940, p. 133; R. Thurnwald. Economies in Primitive Communities. Oxford, 1932, p. 107, 171, 176, 177, 179; B. Malinowski. Argonauts of the Western Pacific. London, 1922, p. 516.
9. C. Lévi-Strauss. Les structures élémentaires de la parenté. Paris, 1949.
10 P. Radin. Op. cit., p. 130-133.
11. M. Mauss. Essai sur le don. Forme et raison de 1'échange dans les sociétés archaïques. – В кн.: M. Mauss. Sociologie et anthropologie. Paris, 1950. Этюд впервые был опубликован в 1924 г.
12. L. Adam. Potlach. Eine ethnologisch-rechtswissenschaftliche Betrachtung. – "Festschrift Eduard Seier". Stuttgart, 1922.
13. Ю. П. Аверкиева. Разложение родовой общины и формирование раннеклассовых отношений в обществе индейцев северо-западного побережья Северной Америки. М., 1961, стр. 131; Н. Codere. Fighting with Property. New York, 1950, p. 80, 118 ff.
14. M. Mauss. Op. cit., p. 155-161.
15. B. Malinowski. Op. cit., p. 96; R. Thurnwald. Economies in Primitive Communities, p. 137.
16. См.: Ю. П. Аверкиева. Разложение родовой общины..., стр. 128.
17. М. Mauss. Op. cit., p. 266-270.
18. Edda. Hrsg. von G. Neckel und H. Kuhn. I. Text. Heidelberg, 1962, S. 23, 41; "Старшая Эдда". Под ред. М. И. Стеблин-Каменского. М., Л., 1963, стр. 19, 28. 19 Идея дарения, важности его для социального поведения и благополучия человека проходит красной нитью через "Речи Высокого". Раздавая богатства, человек приобретает друзей:
"Добра не жалей,
что нажито было,
не скорби о потере;
чту другу обещано,
недруг возьмет –
выйдет хуже, чем думалось" (40).
"Оружье друзьям
и одежду дари –
то тешит их взоры;
друзей одаряя,
ты дружбу крепишь,
коль судьба благосклонна" (41).
Щедрость приравнивается к смелости, жадность – к трусости:
"Щедрые, смелые
счастливы в жизни,
заботы не знают;
а трус, тот всегда
спасаться готов,
как скупец от подарка" (48).
Подарками вследствие их возможного влияния на жизнь надобно распоряжаться осмотрительно:
"Подарок большой
не всюду пригоден,
он может быть малым;
неполный кувшин,
половина краюхи
мне добыли друга" (52).
"Хоть совсем не молись,
но не жертвуй без меры..." (145). – Там же, стр. 19, 20, 28.
20. См. KHL, Bd. V. København, 1960, s. 653 ff.
21. G. 129: ...engi [giöf] er launað. nema iammikit kome i gegn sem gevet var...
22. G. 58. Cp. M. L. L. V. 8. Законом Магнуса Лагабётира (M.L.L.V.21) в 70-годах XIII в. принцип равного возмещения дара уже не был подтвержден. Тем не менее на практике его соблюдали и впоследствии (см. ссылки на документы XIV и XV вв. – KHL. Bd. V, s. 660).
23. J. Grimm. Über Schenken und Geben. – "Kleine Schriften", 2. Bd. Berlin, 1865, S. 174 ff.
24. K. v. Amira. Nordgermanisches Obligationenrecht. I. Bd. Leipzig, 1882, S. 506 ff; Å. Holmbäck och E. Wessen. Svenska Landskapslagar. I. Ser., Haft 3. Stockholm, 1933, s. 173, 174; V. Ser., Uppsala, 1946, s. 128; KHL, V. Bd., s. 661, 662. О launegild как возмещении за дарение см. A. Val de Liévre. Launegild und Wadia. Innsbruck, 1877; idem. Revision der Launegildstheorie. – ZSSRG Germ. Abt., 4 Bd.; M. Pappenheim. Launegild und Garethinx. Preslau, 1882; idem. Über die Rechtsnatur der altgermanischen Schenkung. – ZSSRG, Germ. Abt., Bd. 53, 1933; Khr Kier. Edictus Rotari. Aarhus, 1898, № 32; F. Beyerle. Die Gesetze der Langobarden. Weimar, 1947, S. 504; C. G. Bergman. Om gafva och gengafva i äldre germansk rätt (Uppsala, 1909).
25. E. Benveniste. Don et échange dans le vocabulaire indoeuropéen. "Problémes de linguistique generale". Paris, 1966, p. 317-326.
26. J. de Vries. Altnordisches etymologisches Wörterbuch. Lieden, 1957-1961, S. 108.
27. Landnámabók islands. Einar Arnorsson bjó til prentunar. Reykjavík, 1948, bls. 59.
28. Ibid., bls. 54.
29. Когда Семунд нес огонь вокруг своего владения (таков был способ присвоения земли в период заселения Исландии), Скефиль без его разрешения взял себе часть этой земли, совершив соответствующий обряд, и Семунду пришлось примириться с захватом (Ibid., bls. 207). В то время как Эйрик собирался обойти всю долину, чтобы установить над ней свои права, его опередил Онунд: он выстрелил из лука зажженной стрелой, пустив ее за реку, и тем самым присвоил землю (Ibid., bls. 211). Гримкель взял много земли и прогнал оттуда Сакса Альфаринссона (Ibid., bls. 108). Олаф Бельг выгнал Орма из владения, в котором тот прожил несколько лет (Ibid., bls. 110). Наттфари присвоил себе Рейкьядаль, но Эйвинд Кетильссон изгнал его прочь (Ibid., bls. 249). Хроллейф, сын Эйнара, поселившись в местности Лейрувог, потребовал у Эйвинда из Квикувога продать ему землю либо решить спор поединком. Эйвинд предпочел продажу, а вскоре и вовсе уехал из этой местности (Ibid., bls. 56). Исольф прибыл в Исландию в конце эпохи заселения, когда найти свободную землю было уже трудно, и вызвал Вильбальда на поединок. Но Вильбальд не захотел бороться и оставил землю (Ibid., bls. 100, 200, 298).
30. "Сага о людях из Лаксдаля", гл. 40. – В кн. "Исландские саги". Под ред. М. И. Стеблин-Каменского. М., 1956, стр. 345.
31. V. Grönbech. The Culture of the Teutons, vol. II. London – Copenhagen, 1931, p. 6 ff, 16 ff, 54.
32. J. de Vries. Altgermanische Religionsgeschichte. Bd. I. Berlin, 1956, S. 205, 406, 460.
33. О специфических чертах торговли в период раннего Средневековья и об ее отношении к грабежам и обмену дарами см. Ph. Grierson. Commerce in the Dark Ages: A Critique of the Evidence. – TRHS, 5th Ser., vol. 9. London, 1959; idem. La fonction sociale de la monnaie en L' Angleterre aux VIIе – VIIIе siecles. – "Moneta e scambi nell'alto medioevo. Settimane di studio del centro italiano di studi sull'alto medioevo", VIII, Spoleto, 1961.
34. См.: А. Я. Гуревич. Походы викингов. М., 1966, стр. 148, 149.
35. Королевские подарки иногда передавались, но, в известных нам случаях, герой, получивший браслет или драгоценности от чужеземного государя, был рад вручить этот дар своему господину или покровителю, которому он был обязан верностью (Beowulf, 2146 ff. Ed. by W. J. Sedgefield. 3d ed., Manchester, 1935, p. 63; Widsith, 90 ff. Ed. by R. W. Chambers, 2d ed., New York, 1965, p. 217).
36. Поэтому мы не можем согласиться с высказывавшимся в историографии мнением, будто захваченные во время походов викингов драгоценные металлы использовались знатью для приобретения земель. Во-первых, как мы сейчас покажем, деньги находили здесь совершенно иное применение; во-вторых, земля в скандинавских странах была в тот период далека от превращения в товар, который можно было бы покупать и продавать. Указанная точка зрения (см., например, С. Пекарчик. К вопросу о сложении феодализма в Швеции. – CC, VI. Таллинн, 1963, стр. 19 сл.) опирается на спорную интерпретацию отдельных рунических надписей, в которых упоминаются лица, правившие в целых округах Швеции. Но, как полагают современные специалисты, этим лицам принадлежала политическая власть на территориях, названных в надписях, а не собственнические права на эти земли (см. K. G. L. Ljunggren. Landman och boman I vikingatida källor. – ANF, 1959, s. 115-131; S. B. F. Jansson. The Runes of Sweden. Stockholm, 1962, p. 105; J. Rosén. Svensk historia. I. Bd. Stockholm, 1962, s. 127-132). Подобное толкование представляется нам более осторожным, оно лучше согласуется с норвежскими и шведскими областными законами XII-XIV вв., из которых явствует, что земля "одаля" не была объектом свободного распоряжения (см. А. Я. Гуревич. Большая семья в Северо-Западной Норвегии в раннее средневековье. – СВ, вып. VIII, 1956).
37. S. Bolin. Ur penningens historia. Stockholm, 1962, s. 51 ff. С. Булин видит в обилии кладов свидетельство развитого денежного обращения (ср. N. L. Rasmusson. An Introduction to the Viking-Age Hoards. – "Commentationes de nummis sæculorum IX-XI in Suecia repertis". Pars prima. Kungl. Vitterhets Historie och Antikvitetes Akademiens Handlingar. Antikvariska serien 9. Stockholm, 1961, s. 6 ff.). Иная точка зрения у Ф. Веркаутерена, полагающего, что обилие кладов в странах Балтики служит доказательством того, что экономика в этом районе была слабо ориентирована на торговлю (F. Vercauteren. Monnaie et circulation monétaire en Belgique et dans le Nord de la France du VIе au XIе siecle. – "Moneta e scambi nell'alto medioevo", p. 310).
38. "Сага об Эгиле", гл. 58.
39. "Сага об Эгиле", гл. 85.
40. Landnámabók Islands, bls. 52.
41. Jomsvikinga saga, cap. 33. Ed. by N. F. Blake. London, 1962, p. 38.
42. Heimskringla. I. Ynglinga saga, VIII kap.
43. Вспомним о наследственных сокровищах Нифлунгов, утопленных в Рейне (Atlaqviða in grænlenzca, 26, 27. Edda, S. 244; "Старшая Эдда", стр. 139, 140). У викингов был обычай запрятывания близ их усадеб кладов, состоявших из мелких золотых пластинок, по-видимому, посвященных богу Фрею (J. de Vries. Altgermanische Religionsgeschichte. Bd. II, Berlin, 1957, S. 192, 193, Tafel XVIII).
44. Точно так же было и еще раньше (см. Тацит. Германия, гл. 14). О сокровищах у франков см. R. Doehærd. La richcsse des mérovingiens. – "Studi in onore di Gino Luzzatto", vol. 1. Milano, 1949, p. 41.
45. C. R. Cleasby, G. Vigfusson, W. A. Craigie. An Icelandic-English Dictionary. Oxf., 1957, p. 202.
46. Fagrskinna, kap. 13.
47. Heimskringla. I. Ynglinga saga. IX kap.
48. Ibid., X, XI kap.
49. Landnámabók islands, bls. 209, 214, 215, 258.
50. "Сага о людях из Лаксдаля", гл. 27. – В кн. "Исландские саги", стр. 310, 311.
51. Знатный норвежец Асбьярн Сигурдарсон, как и его отец, имел обыкновение ежегодно давать по три пира для большого числа приглашенных и даже в неурожайные годы не желал отступить от этого правила. Он не остановился перед нарушением запрета, наложенного королем на вывоз зерна, солода и муки из богатых хлебом областей Норвегии в районы, терпящие нужду. В "Хеймскрингле" говорится, что обычай пировать трижды в году восходил к языческому времени, но был сохранен Сигурдом и Асбьярном и тогда, когда они перешли в христианство (см. Heimskringla. II. Óláfs saga helga, CXVII. kap.).
52. G. 6, 7.
53. J. de Vries. Op. eit., ßd. 1, S. 503-505.
54. См. примеры в нашей статье: "Древненорвежская вейцла". – ИН, 1958, № 3, стр. 147, 148.
55. G. 270. См.: А. Я. Гуревич. Архаические формы землевладения в Юго-Западной Норвегии в VII 1-Х вв. – Ученые записи Калининского пединститута, т. 26. Калинин, 1962, стр. 152-154. Этот скандинавский институт в эпоху викингов был перенесен и в Англию (см. F. Liebermann. Die Gesetze der Angelsachsen. I. Bd., Halle a. S., 1898, S. 366, 385). П. Мейер (P. M. Meyer. Zur Geschichte des Schenkens. – "Zeitschrift für Kulturgeschichte". Bd. V. 1898, S. 22) находит связь между "schenken" (дарить) и "einschenken" (наливать, совершать возлияние): у древних народов, в частности у германцев, символические действия, сопровождавшие передачу земельного владения, включали пирушку. О "церемониальных дарах" см. также Е. Mandel. Traité d'economie marxiste. Т. 1. Paris, 1962, p. 53 sq.; P. J. Hamilton-Grierson. Gifts (Primitive and Savage). – В кн.: "Encyclopædia of Religion and Ethics", vol. VI. Edinburgh, 1913, p. 198 ff.
56. В этом отношении интересна "Сага о Хенса-Торире". Быстро разбогатевший, но незнатный человек, Торир просил годи Арнгрима отдать ему воспитывать сына, рассчитывая на его дружбу и покровительство, при этом он предложил Арнгриму половину своего имущества (Hænsa-Poris saga. Hrsg. von W. Baetke. – "Altnordische Textbibliothek". Neue Folge. 2. Bd. Halle (Saale), 1953, 2, S. 33, 34). Точно так же Торд-Годди предложил знатному исландцу Хаскульду взять на воспитание сына Олафа, обещав за это оставить последнему все имущество после своей смерти. "Положение Торда-Годди стало гораздо лучше с тех пор, как Олаф стал жить у него" ("Сага о людях из Лаксдаля", гл. 16. – В кн. "Исландские саги", стр. 281, 282). Согласно легенде, норвежский конунг Харальд Прекрасноволосый, желая поставить короля англосаксов Этельстана в зависимость от себя, послал ему своего сына, прижитого от рабыни. Снорри при этом замечает: "Люди считали, что унизительно воспитывать чужого ребенка" (Heimskringla. I. Haralds saga ins hárfagra, XXXIX. kap). Но взятие ребенка на воспитание могло служить также и средством умиротворения враждующих семей – см. "Сагу о Ньяле", гл. 94: "Ведь того, кто берет себе чужого ребенка, всегда считают менее знатным (minni maðr), чем тот, чьего ребенка он воспитывает", – с такими словами исландец Олаф предложил своему брату Торлейку взять к себе его сына в компенсацию за то, что он получил отцовские сокровища. Торлейк согласился, сказав, что "это почетное предложение, и таким оно и было" ("Сага о людях из Лаксдаля", гл. 27). Но в данном случае Олаф, на самом деле, разумеется, нисколько не был менее знатен, чем Торлейк. Как и в вышеприведенном примере (там, где говорилось о королях Англии и Норвегии), здесь важен был самый акт принятия на воспитание. Процедура усаживания приемного сына на колени унижала того кто ее производил (по сравнению с отцом этого ребенка); ср. М. О. Косвен. Аталычество. – СЭ, 1935, № 2; Б. Кагаров. Фридрих Энгельс и вопрос о родовой организации древних кельтов. – ИМ, 1940, кн. 6 (82); В. К. Гарданов. "Кормильство" в древней Руси. – СЭ, 1959, № 6.
57. По мнению Ф. Мецгера, слово eigen (eign) первоначально обозначало лишь "принадлежащий к роду", "подданный", "зависимый", а понятие собственности на вещи развилось из отношения между лицами (F. Mezger. Zur Frühgeschichte von Freiheit und Frieden. – "Fragen und Forschungen im Bereich und Umkreis der germanischen Philologie. Festgabe für Theodor Frings". Berlin, 1956, S. 15, 16).
58. R. Cleasby, G. Vigfusson, W. A. Craigie. An Icelandic-English Dictionary, p. 447.
59. Само собой разумеется, параллели между первобытными народами, изучаемыми этнографией, и европейскими народами раннего Средневековья нельзя вести слишком далеко: последующее развитие Европы, совершавшееся в обстановке взаимодействия между населявшими ее народами и в условиях синтеза с античной цивилизацией, серьезно ослабило архаические черты строя варваров.
60. Подробнее см. нашу статью: "Индивид и общество в дофеодальный период".
61. Эти проблемы затрагивает наша работа "Начало эпохи викингов. Проблемы духовной жизни скандинавов IX в. (Факты и гипотезы)". – CC, XII. Таллин, 1967. |
|
