|
Русское существительное ученый совмещает два несходных значения, одно из которых (традиционное) предательски выдает его происхождение от пассивного причастия (через стадию результативного прилагательного), а другое, более новое, выглядит произвольно навязанным. С одной стороны, ученый – это человек, которого научили чему-то такому, что нельзя в полной мере освоить без обучения, "тот, кто является носителем учености": обозначим это значение как УЧЕНЫЙ1. С другой стороны, УЧЕНЫЙ2 – это человек, которой занимается некой относительно замкнутой в себе и ненужной в обычной жизни вещью, называемой "наукой" (что бы это темное слово ни значило): обозначим это значение как УЧЕНЫЙ2. В английском языке для этих случаев зарезервированы разные слова: первое значение выражается словом scholar, а второе – словом scientist1. Переход от значения УЧЕНЫЙ1 к значению УЧЕНЫЙ2 – завоевание нового времени, правда значительная часть гуманитарных ученых продолжает ему успешно сопротивляться. Один глубоко уважаемый мною ученый2 поведал мне о диалоге двух американских профессоров. Один из участников диалога регулярно публиковался в научных журналах и имел высокий индекс цитирования. Другой был известен в узком кругу, в основном, своим коллегам по месту работы и ученикам. Когда первый признался, что не понимает разницы между словами scholar и scientist, коллега разъяснил: "Вы -scientist. А я – scholar".
Я рискну предположить, что различие между scientist и scholar задано способом передачи знаний: scholars передают знания изустно, от учителя к ученику или от коллеги к коллеге, a scientists доверяются письменному носителю информации, который, по крайней мере теоретически, общедоступен и позволяет избежать посредника в виде лица, в меру своего понимания доводящего некоторый объем знаний вместе со своими комментариями до конечного пользователя. Те филологи и лингвисты, которые признают себя scientists, имеют более прогрессивный научный идеал, чем те, которые настаивают на том, что они scholars. Лингвисты-scientists верят в то, что истина (или наиболее близкое приближение к ней) содержится в последнем номере рецензируемого журнала на странице n или n-1. В конечном счете, это вера в научный прогресс в пределах своей дисциплины. Лингвисты-scholars верят в то, что истина заключается в их собственных трудах, рекомендациях их учителей или в работе наиболее близкого им по духу представителя их же школы – необязательно самой современной и передовой. То, что scholars часто оказываются правы – не столько их заслуга, сколько проблема их наук, свидетельствующая о недостаточной дискретности гуманитарных методов извлечения знаний или о расплывчатости установок гуманитарных scholars и scientists. Тем большего внимания заслуживают успешные примеры применения точных лингвистических методов, сопоставимые по точности с методами естественных наук. Так, A. A. Зализняк, опираясь на эксплицитную процедуру синтаксической реконструкции, строго доказал, что "Слово о полку Игореве", подлинник которого утрачен, действительно является оригинальным древнерусским памятником последних десятилетий XII в., а не позднейшей подделкой конца XVIII – начала XIX в., и вывел точную датировку протографа2. Ключевую роль в его реконструкции сыграли правила употребления возвратной клитики ся в предложении: оказалось, что носители разговорного русского языка в XI-XIV вв. ставили клитику ся в препозицию и постпозицию глаголу по строгим правилам, но эти правила подвергались частичной модификации каждые 30-40 лет, отражая изменения в узусе языка3. Это стало ясно лишь после обнаружения и описания корпуса древненовгородских берестяных грамот: к счастью для нас, эти грамоты были открыты только в последние полвека, поэтому в конце XVIII – начале XIX в. потенциальный фальсификатор просто не мог восстановить правила употребления ся в "Слово о полку Игореве", поскольку в его распоряжении не было подходящих текстов. Более чем за сто двадцать лет до работы A. A. Зализняка Э. Зиверс, анализируя метрические отклонения в одном из списков древнеанглийской поэмы "Бытие", пришел к выводу о том, что это список написан не на древнеанглийском, а на близкородственном древнесаксонском языке. В этот период окончательные представления о древнеанглийском и древнесаксонском языках у германистов еще не сформировались, однако Э. Зиверс исходил из постулированных им регулярных метрических типов германского аллитерационного стиха и сделал правильный вывод о том, что новый памятник не соответствует древнеанглийским вариантам аллитерационного стиха: разумеется, такой вывод основывался на изучении корпуса древнеанглийских метрических памятников. В распоряжении скандинавистов есть исландские саги – жанр, восходящий к устной традиции. К сожалению, успешных опытов применения лингвистических методов для датировки и атрибуции саг, которые можно было бы поставить в один ряд с достижениями Э. Зиверса и A. A. Зализняка, у саговедов нет: правдоподобные датировки возникновения саг, равно как их атрибуция конкретным авторам, опираются не на лингвистические, а на историко-филологические и палеографические соображения4.
Сторонники влиятельной школы в саговедении, связанной с именами выдающихся ученых А. Хойслера и М. И. Стеблин-Каменского, настаивают на том, что переписывание саг прямо продолжает устную традицию, поскольку знание саги означало способность ее рассказать/записать, а наличие такой способности предполагает менталитет, в соответствии с которым пересказ неотделим от пересочинения, а осознанный вымысел невозможен в принципе5. В этой концепции "знанию", лежащему в основе сагового менталитета, приписывается признак действенности, а знанию, которое проистекает из механической передачи письменного текста, по контрасту приписывается признак не-действенности. Заложен ли признак действенности в ключевом лексическом концепте saga "сага", "рассказ"? По М. И. Стеблин-Каменскому, жанр "саги" и стоящее за ним мироощущение древних исландцев связаны со способом передачи информации. В книге с программным названием "Мир саги" М. И. Стеблин-Каменский подробно обосновал тезис о том, что сага – это форма устного рассказа в культуре, где передача важной для общества информации неразрывно связана с устной традицией: наивное (с современной точки зрения) отношение древних исландцев к саге не только как к вербальной форме, но и как к событиям рассказа, объясняется тем, что сознательный вымысел в культуре этого времени отсутствовал и сообщаемая информация воспринималась как общее достояние6. Отсутствие жанров текста, предполагающих осознанный вымысел ("fiction"), отражает уверенность средневековой аудитории в том, что любая информация, достойная остаться в памяти, релевантна для широкого круга людей. В этой связи М. И. Стеблин-Каменский объяснил сагу как возникшую на исландской почве универсальную форму рассказа, без явных ограничений на предметную область сообщения: экспансия литературной (т. е. письменной) саги в область рыцарского романа, исторической хроники, жития святых и т. п. лишь подтверждает первичную функцию дописьменной саги – служить средством хранения информации. Эти проблемы подробно обсуждаются в последней книге М. И. Стеблин-Каменского – "Становление литературы"7. Книга другого выдающегося отечественного скандинависта, А. Я. Гуревича, носит название "История и сага"8. Один из разделов последней книги М. И. Стеблин-Каменского озаглавлен "От саги к истории"9: в нем идет речь о соотношении знания, передаваемого устным и письменным путем, в текстах письменных саг, посвященных масштабным событиям в истории некоторой страны. Те же проблемы обсуждаются в работах Т. Н. Джаксон10 и других ученых, стремящихся извлечь максимум исторической информации не только из заслуживающих доверия prima facie эпизодов королевских и родовых саг, где сравнительно надежно восстанавливается связь между представленной в тексте версией событий и версиями участников этих событий либо заинтересованных сторон, если эти события по-прежнему актуальны, но и из легендарных саг и фантастических эпизодов в других сагах и близких к ним текстов11: правомерно предположить, что в культуре, где осознанный вымысел отсутствует, или, по крайней мере, остается за пределами жанра саги, любое сообщение рассказчика саги на тему, представляющую общественный интерес, отражает не плод его индивидуальной фантазии, а типовые представления части общества.
Были ли древние исландцы, записывавшие саги, книжниками, ориентировавшимися на письменные тексты – на родном языке (если таковые были) или на латыни, или же они просто были грамотными людьми, отвлекавшимися от книжной традиции и использовавшими алфавит и навыки обращения с пергаментом для того, чтобы продолжить устную традицию и запечатлеть информацию, которую они получили изустно? Эта дилемма вынесена в заглавие статьи Стефауна Карлссона, где речь идет о разных версиях одной и той же саги и событий этой саги12. На самом деле "некнижные люди" ("bóklausir menn"), о которых говорит Стефаун, не столь невинны в плане знакомства с книгой. Этот термин – цитата: так назвал себя конкретный рассказчик, который иронически дистанцировался от книжной традиции, прямо не связанной с местом действия саги, и больше доверял местным устным преданиям13. Ключевой вопрос не в том, какой процент иронии содержится в выражении "мы – люди некнижные", запечатленном на пергаменте14, а в том, реально ли вообще противопоставление рассказчиков саг из числа книжных ученых1 и рассказчиков, чуждых книжному знанию. Здесь нужно различать ситуацию записи протографа и ситуацию переписи саг. Основная полемика между сторонниками А. Хойслера и М. И. Стеблин-Каменского и их оппонентами касается вопроса о том, как письменные саги возникали; экстремально выраженные взгляды полемистов сводятся к тому, что: 1) составление саги невозможно в принципе, так как сага не является авторским текстом, у нее нет протографа, никакая ее версия не является окончательной, первая запись событий саги не отличается от n-й записи; 2) устной саги не существует в принципе. Однако и сторонники теории "книжной прозы", настаивающие на том, что саги – авторские тексты, созданные учеными1, знавшими латынь, всемирную историю, основы теологии, медицину, юриспруденцию и прочие вещи, делавшие их учеными215, и сторонники теории "свободной прозы", настаивающие на том, что при обращении к исконным германским нарративным жанрам средневековые исландцы теряли все специфические черты, отделявшие ученых1 и ученых2 от прочих людей, и вели себя так же, как устные рассказчики, обычно соглашаются, что дошедшие до нас тексты саг подверглись переработке уже в рамках новой книжной культуры. Действительно, в наше распоряжение почти не попадают версии саг, авторы которых были незнакомы с книжной традицией или сознательно игнорировали ее.
Вопрос об авторском вкладе древнеисландских ученых х в акте первой записи саг трудно верифицировать не только потому, что имена большинства этих людей нам неизвестны. Обе стороны в споре имеют веские аргументы. Научное величие А. Хойслера проявилось в осознании им фундаментального важного факта, релевантного не только для филологии, но и для теории информации: передача знаний в дописьменном обществе невозможна в неструктурированной форме, поэтому сага как форма хранения информации неизбежно должна была существовать в дописьменный период. Функционирование письменной литературной саги в качестве универсальной формы рассказа, пригодной для рассказа не только об истории рода, но и об истории целой страны, для оформления житийного текста и для перевода рыцарского романа, только подтверждает существование устных саг. Однако А. Хойслер заблуждался, полагая, что книжные знания и элементы книжной речи непременно представляют собой позднейшие напластования и порчу стиля, возникшие в процессе переписи саг: те тексты родовых саг, которые А. Хойслер и его последователи объявили ранними образцами народного стиля, "крестьянскими историями" ("Bauerngeschichte"), – "Сага о Курином Торире", "Сага о союзниках", оказались изощренными продуктами книжной культуры, записанными сравнительно поздно16. Даже если представления А. Хойслера об эволюции жанра саги правильны, устная традиция в обществе, где существуют ученые1 книжники, пусть и пишущие не на родном языке, а на языке учености и науки (для средневековой Исландии и большей части Северной Европы это – латынь), не может существовать в вакууме.
В Исландии XI-XIII вв. книжная ученость называлась термином fræði и твердо ассоциировалась с европейской христианской традицией. Мудрый человек, владевший латынью, назывался fróðr, fróði: такое прозвище носили Ари сын Торгильса (1067-1148), автор "Книги об исландцах", и Сэмунд сын Йона (1056-1133), которому приписывали составление целого ряда книг, включая "Старшую Эдду". К последнему тезису филологи относятся скептически, но то, что составление важнейшего анонимного текста, воплощающего устную традицию эддических песен, потомки приписывали виднейшему книжнику своего времени, закономерно. Столь же естественно, что современники или потомки считали Сэмунда Мудрого не только книжником, но и чернокнижником, способным в случае надобности прибегнуть к колдовству. Даже в "Пряди о Стурле", посвященной великому Стурле Тордарсону (1214-1284), который достоверно является автором "Саги об исландцах", "Саги о Хаконе Старом", одной из редакций "Книги о заселении земли" и "Аннала Лагманов", сообщается о том, что Стурла обладал даром предвидения и несколько раз при свидетелях занимался непонятными действиями (гадание? расчеты?), которые воспринимались ими как магия. Этим свидетельством нельзя пренебрегать, так как автором "Пряди о Стурле" с большой вероятностью был ученик и последователь Стурлы, лагман Торд сын Нарви, которого обоснованно считают автором компиляции "Сага о Стурлунгах". Даже если ученый автор "Пряди о Стурле" сделал уступку вкусам аудитории, ожидавшей, что столь выдающийся человек, как Стурла Тордарсон, должен был уметь колдовать, нет оснований считать, что сам автор пряди этому не верил. Тот же Стурла Тордарсон в "Саге об исландцах" наделил даром предвидения ключевых персонажей своего повествования, к которым современники относились неоднозначно – епископа Гудмунда сына Ари, Стурлу сына Сигхвата и Гицура сына Торвальда17. Стурла тоже имел прозвище fróði "Мудрый". По крайней мере, его наделил им его ученик Торд в так называемом "Прологе" ("formáli") к "Саге о Стурлунгах", поставив Стурлу в один ряд со знаменитыми исландцами предыдущих поколений, носивших то же прозвище. С другой стороны, тем же самым словом fróðr в родовых сагах часто называют колдунов и колдуний, которые могли черпать знания не из книги18, а от наставника. В гл. XV "Саги о людях с Песчаного Берега" описана именно такая ситуация, когда юный Гудлауг отправляется перенимать ученость ("nema fræði") у пожилой Гейррид, которой было "ведомо многое"19. Современный толковый словарь Ауртни Бёдварссона, нивелирующий различие между древне-и ново-исландским узусом, осторожно определяет значение слова fróður как "обладающий обширными познаниями, тот, кто много знает"20, но "Словарь языка древнеисландской прозы" Вальтера Бэтке неполиткорректно объединяет оба употребления древнеисландского слова в одном толковании: "обладающий богатыми знаниями и познаниями; ученый, особенно в области истории; сведущий в колдовстве"21. Мне представляется, что В. Бэтке как ученый2 лексикограф прав: мы имеем дело не с многозначным словом и не с двумя разными традициями употребления выражений fróðr, fræði, а с единым культурным концептом действенного знания, который в равной мере применим к книжной и к некнижной учености.
Употребление одного и того же культурного концепта fróðr и по отношению к книжникам, и по отношению к колдунам, чернокнижникам, не может быть случайным: оно отражает представление общества о том, что подлинное знание действенно, состоит ли действо в произнесении заклинаний, обучении заклинаниям, предсказании будущего или в составлении доселе невиданного книжного текста. Поэтому в средневековом обществе типа исландского любая ученость2 должна восприниматься как ученость1: от каждого ученого2 ожидают, что он будет актуализовать свое знание и проявлять себя как ученый1 т. е. обеспечивать хорошую погоду правильно подобранным заклинанием или молитвой, составлять и редактировать летописи, трактаты и саговые тексты, передавать познания в магии и саго-ведении своим ученикам. Мнение о том, что любой христианский книжник (др-исл. klerkr góðr или kennimaðr góðr) автоматически является носителем магических способностей, передает нечто большее, чем суеверие необразованных людей – оно воплощает культурную установку о том, что любое приобретенное знание должно проявляться и применяться активно. В обществе, где знания в почете, необразованность и невежество естественно становятся предметом насмешек. Знаменитый рассказ о плавании священника Ингимунда сына Торгейра в Норвегию ("Сага о епископе Гудмунде сыне Ари", гл. 6) одновременно содержит насмешку над невежественными норвежскими купцами, в критическую минуту домогающимися от путешествующего на их корабле вместе со своими книгами исландского ученого, священника Ингимунда, чтобы он произнес вслух "высшее имя Божье" и спас корабль, и апологию Ингимунда, который отказывается идти на поводу у профанов: когда один из корабельщиков все-таки вспоминает некое имя (не названное в тексте саги) и произносит его вслух, корабль тут же налетает на риф.
Мы приходим к выводу, что теории А. Хойслера и М. И. Стеблин-Каменского верно приписывают саговому менталитету и саговому знанию (объему информации, подлежащей передаче в рамках определенной саги или группы саг) признак действенности, однако этот признак, весьма вероятно, связан не с устными корнями саги и не с противопоставлением устной и письменной традиций, а с представлением о действенности знания как такового: любой ученый2 в обществе древнеисландского типа должен проявлять себя как ученый1, т. е. обнаруживать свои знания публично и передавать их другим. Начиная с определенного периода, лучшим средством для этого было составление книг, что не исключало других форм активации знаний – обучения учеников и т. п. Можно ли вообще проверить соотношение устного и письменного ингредиента сагового текста, если его рассказчик, по крайней мере, в глазах современников, в некотором смысле всегда был ученым? Концепция М. И. Стеблин-Каменского создает богатые возможности для лексикографического портретирования концепта "сага" как знания, передаваемого устно, в противоположность концепту "история". Хорошо известно, что в древнеисландском языке saga значит как "рассказ", так и "события рассказа", "история". М. И. Стеблин-Каменский подчеркнул, что значение "сага как жанр текста" вторично по отношению к значению "рассказ вообще", для самой же саговой традиции вербальная форма саги не отвлечена от ее содержания22. Но слово история в метаязыке европейской науки нового времени и в бытовом русском языке тоже имеет похожие употребления, ср. попасть в историю, история вопроса23. Из восьми выделенных В. И. Циммерлингом значений лексемы история пять являются метаязыковыми. Они составляют концептуальное ядро этого слова и покрывают спектр его употреблений в языке науки (не только исторической). Эти пять значений неспецифичны для русского языка, но легко могут быть проиллюстрированы русскими примерами. Заглавными буквами в квадратных скобках приводятся семантические толкования значений слова "история".
1. И1: Ход истории. Это уже история. [ПРОШЛОЕ].
2. И2: Исторический фактор, процесс. [СВЯЗЬ РАЗНЫХ ВРЕМЕННЫХ СОСТОЯНИЙ].
3. И3: Урок истории. Книги по истории [ОТРАСЛЬ ЗНАНИЙ].
4. И4. Войти в историю. Историческая фигура. [ПАМЯТНОЕ, MEMORABILIA].
5. И5: Приговор истории. Курьез истории. Историческая ошибка. Историческая заслуга. [ОЦЕНКИ ПРОШЛОГО].
К пяти метаязыковым употреблениям русского слова "история" следует добавить два обиходных (им присвоены индексы "История6" и "История7") и одно широкое ("История8"):
• История6: контекст детермированных событий, в который человек попадает помимо своей воли. (Влипнуть в историю).
• История7: рассказ об определенных событиях. (Рассказать историю, интересная история).
• История8: происхождение, цепь изменений, итогом которых является данное положение дел. (История вопроса. История болезни. Причинная история мира.)
Отдельные употребления русского слова "история" соответствуют отдельным употреблениям древнеисландского слова saga "сага". В другой работе24 мы предложили считать, что специфика древнеисландского лексического концепта saga "сага" применительно к сопоставимым концептам других языков заключается не в наборе элементарных значений, а в способе их комбинации: слово "история" в современном русском языке лучше трактовать как многозначное выражение, а древнеисландское слово saga – как семантически диффузное выражение. Мы выделили три основных значения, сокращенные определения которых воспроизводятся ниже:
SAGA1 — рассказ о событиях, существующий в устной или письменной форме. В данном значении слово saga ориентировано на позицию локатива, контекст: "как рассказывается в саге Х-а" ("sem segir í sǫgu e-s"). Дистанция между временем события и моментом речи обязательна.
SAGA2 — факт, о котором существует рассказ (в ряду всех других верифицированных фактов). В этом значении слово saga ориентировано на позицию подлежащего, она может "случаться" или "происходить" ("gerask", "fara"). Временная дистанция обязательна.
SAGA3 — масштаб события, события, достойные запоминания, о которых существует/сложится традиция (факт в конечном ряду фактов). Дистанция факультативна.
Не отказываясь от предложенного нами ранее анализа, подчеркнем, что в самом лексическом концепте saga и стоящим за ним лексическом концепте segja "рассказывать" затруднительно усмотреть какие-либо признаки особой "действенности" сагового рассказа. Мы склонны думать, что глагол segja в древнеисландском языке значил примерно то же, что соответствующий глагол в современном исландском или современном русском языках, а именно – "передавать информацию в связной форме, преимущественно устным способом" – и не содержал специальных компонентов значения вроде "передавать информацию ради того, чтобы слушатель ее рассказал", "передавать информацию ради того, чтобы она осталась в памяти человечества" и т. п. Вместе с тем, мы находим весьма вероятным, что древнеисландскому обществу в большей степени, чем современному исландскому или современному русскому, были присущи такие конвенции речевого общения, как "старайся излагать важную информацию и опускай несущественные для твоего рассказа детали", или "если ты слушаешь развернутое сообщение, постарайся сохранить его в памяти", или "запоминай в такой форме, чтобы тебе потом удобно было самому пересказать". Однако конвенции речевого общения, сколь бы важны они ни были, не являются компонентами значения языковой единицы, по крайней мере, с точки зрения стандартной лексикографии, разработанной современными учеными2.
Большой вопрос, нуждаются ли комментаторы древних текстов в науках, созданных современными учеными2, не заботящимися о действенности получаемых ими знаний и ведущими себя как scientists, а не как scholars. Немногочисленные и потому вдвойне ценные успешные опыты применения естественно-научных методов для решения историко-филологических задач (ср. упоминавшиеся в начале статьи достижения Э. Зиверса и A. A. Зализняка) показывают, что изредка нуждаются. В других случаях ученые1 могут игнорировать попытки ученых2 вторгнуться в их область. Одним из преимуществ филологии как учености1 над науками, которыми занимаются ученые2, как кажется, является ощущение внутреннего родства и отношения преемственности с объектом своего анализа – древними текстами и артефактами далекой культуры. В этой связи исландистам стоит задуматься о том, отражает ли постулированное ими противопоставление устной и письменной традиций реалии эпохи записи и переписи саг, или же оно навязано ему извне учеными1. Складывается ощущение, что для выявления источников письменной саги и реконструкции ее предшествующих состояний порой релевантно не то, каким путем рассказчик получил ту или иную информацию – из книги или из устного сообщения, а то, имеет ли та или иная информация узколокальную привязку к определенной местности или нет. Устные источники информации не всегда опираются на непрерывную местную традицию, а сугубо письменные источники, напротив, могут предполагать непрерывность традиции25. Рассказчик саги как лицо, бравшее на себя ответственность свести воедино разнородные источники информации, всегда был ученым1, независимо от того, записывал он сагу или нет. По крайней мере, современники должны были воспринимать именно так, если они считали его версию полноценной и правдивой.
Во многих сагах есть эпизоды, где персонаж саги рассказывает сагу. За вычетом этого случая, "некнижных" рассказчиков саг эпохи записи саг, возможно, не существовало – пока они вновь не возникли в теориях ученых2.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. В толковом словаре под редакцией Д. Н. Ушакова (СЛЯ. Т. 4. С. 1087-1088) данные значения не разделены, а у вокабулы УЧЕНЫЙ выделяется шесть значений, пять из которых относятся к прилагательному ученый, а одно – к существительному ученый: "1) выученный, наученный чему-то (кот ученый), 2) основательно знающий какую-н. науку (ученая женщина), 3) в знач. сущ. – специалист в какой-н. научной области (советские ученые) 4) отличающийся ученостью, научный (ученый спор), 5) прил. к ученый в 3 знач., научный (ученая степень), 6) прил., по знач. связанное с научной деятельностью (ученый секретарь, ученый комитет)". С точки зрения языка науки об этом определении можно сказать следующее. Прежде всего, за основу взяты значения результативного прилагательного ученый, не связанные с активными занятиями наукой и отражающими то, что X обладает навыками (1 знач.) или знаниями (2 знач.), появившимися в результате обучения и не присущими не прошедшим обучение котам и женщинам. Значение 3 указывает на общественное признание того факта, что X профессионально занимается наукой (в чем состоит эта деятельность, не уточняется). Значения (5) и (6), перечисленные последними, указывают на внешние атрибуты того, что X или Х-ы профессионально занимаются наукой, снова не уточняя, в чем состоит эта деятельность. Наконец, в отдельное значение (4) выделены употребления, где прилагательное ученый характеризует свойства предметов, напоминающие о научной деятельности тем лицам, которые ею не занимаются (по крайней мере, в данной ситуации). Таким образом, наука рассматривается в данной словарной статье извне, как эзотерическое занятие, суть которого не поддается проверке, но внешние проявления которого доступны наблюдению. Хотя прямо не утверждается, что научное знание бесцельно и никуда не ведет, такая интерпретация напрашивается, так как определение знач. 3 – "ученый, как специалист в какой-н. научной области" не предполагает, что носитель специальных знаний их активно применяет.
2. Зализняк A. A. "Слово о полку Игореве": взгляд лингвиста. М., 2004.
3. См. обсуждение в: Циммерлинг A. B. Клитики в древнерусском пространстве: по поводу книги A. A. Зализняка "Древнерусские энклитики" (М.: Языки славянской культуры. 2008 – 280 с.) // Русский синтаксис в научном освещении. 2009. № 1 (17). С. 259-277.
4. Ср. образец работы саговеда-текстолога: Stefán Karlsson. Inngangur // Guðmundar Sögur Biskups / Stefán Karlsson bjó til prentunar. Kaupmannahöfh, 1983. В. I. Bls. XV-CCII. (Editiones Arnamagnæanæ, В 6).
5. Heusler A. Altgermanische Dichtung. Potsdam. 1942 (см. также: Heusler A. Kleine Schriften. Bd. 1-2, Berlin: Walter de Gruyter. 1969). Ср.: "В устной традиции господствует неосознанное авторство, т. е. авторство, не отчлененное от исполнения. ...Неосознанное авторство возможно и в письменной словесности и широко представлено в средневековой литературе. Так, оно, несомненно, имело место в "сагах об исландцах", поскольку те, кто их писал, считали, что эти саги – правда, а не плод их художественной фантазии" (Стеблин-Каменский М. И. Труды по филологии. СПб., 2003. С. 566).
6. Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. Л., 1971. См. также: Стеблин-Каменский М. И. Историческая поэтика. Л., 1978.
7. Стеблин-Каменский М. И. Становление литературы. Л., 1984.
8. Гуревич А. Я. История и сага. М., 1972.
9. Стеблин-Каменский М. И. Труды по филологии. С. 445-453.
10. Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе. М., 1993; М., 2000.
11. Мельникова Е. А. Древнескандинавские географические сочинения. М., 1986. С. 15; Глазырина Г. В. Сага об Ингваре Путешественнике. М., 2002.
12. Stefán Karlsson. Bóklausir menn. A Note on Two Versions of Guðmundar Saga // Sagnaskemmtun. Studies in Honour of Hermann Pálsson / Ed. by R. Simek. Wien, 1986.
13. Имитацией (или воплощением) такого менталитета является замечательное произведение исландской словесности XX в. – роман Халльдоура Кильяна Лакснесса "Герпла" ("Gerpla"), который построен как альтернативная версия одной из наиболее героических родовых саг – "Саги о названных братьях", рассказываемая человеком, в той или иной мере знакомым с книжными версиями этой саги.
14. Столь же демонстративна фигура самоумаления "мы, сыновья захудалых крестьян" ("kotkarla synir"), вложенная в "Саге о Хаконе Старом" в уста одного из самых могущественных людей Норвегии начала XIII в. – лагмана Гуннара Волосатый Зад. В ситуации произнесения, когда от позиции, занятой Гуннаром и его сторонниками, зависела судьба норвежской короны, соответствующая фраза не могла не выражать иронии. Сын лагмана Гуннара, будущий архиепископ Эйнар Толстый Зад, обучался в Париже и был одним из виднейших книжников своей страны.
15. Ср. эту точку зрения в работах: Baetke W. Über die Entstehung der Isländersagas. Berlin, 1956; Jónas Kristjánsson. Var Snorri Sturluson upphafsmadur Islendingasagna? // Andvari. Nyr flokkur. Reykjavík, 1990. H. 32. P. 85-105.
16. См. комментарий в кн.: Исландские саги / Пер. с древнеисландского яз., общ. ред. и коммент. A. B. Циммерлинга. М., 1999. Т. 2. С. 345-350.
17. Менее вероятно, что ссылки на дар предвидения были добавлены теми людьми, которые переписывали "Сагу об исландцах" в конце XIII – начале XIV в.
18. Строго говоря, грамотность колдуна или колдуньи и его/ее знакомство с книгами не исключается. Вполне вероятно, что кельтка Торгунна из "Саги о людях с Песчаного Берега" (гл. L) была грамотной. Однако по отношению к жившим в конце X в. Гейррид дочери Торольва и ее соседке Катлы, упоминаемым в гл. XV той же саги, нет прямых оснований считать, что они читали книги.
19. Занятия вызвали недовольство соседей, некоторые из которых сочли контакт учителя и ученика слишком тесным и предложили заменить учителя.
20. "Auðugur að þekkingu, sem veit mart" (Árni Böðvarsson. Íslensk Orðabók. Reykjavík, 1993. P. 164).
21. "Reich an Wissen, Kentnissen, gelehrt, bes. geschichtskundig, zauberkundig" (Baetke W. Wörterbuch zur alnordischen Prosaliteratur. Berlin, 1965. Bd. I. S. 164).
22. Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. С. 18-20, 40.
23. Циммерлинг В. И. Приговор истории // Да и нет не говорите. М., 1999. С. 8.
24. Циммерлинг A. B. В поисках устного текста // Слово в перспективе литературной эволюции. К 100-летию М. И. Стеблин-Каменского / Отв. ред. O.A. Смирницкая. М., 2004. С. 35-37.
25. Ср. анализ возможных источников "Саги о Людях с Песчаного Берега" в кн.: Исландские саги. Том 2. С. 297.
|
|
