|
В 1992 г. на очередных Чтениях памяти В. Т. Пашуто, посвященных спорным проблемам образования Древнерусского государства, в ряде докладов (Н. Ф. Котляра, Е. А. Мельниковой, М. Б. Свердлова) была поставлена под сомнение сложившаяся в 1930-1950-е гг. и продолжавшая доминировать в отечественной исторической науке модель образования раннесредневековых европейских государств, прежде всего, Руси (Б. Д. Греков, Л. В. Черепнин, В. Т. Пашуто, В. Д. Королюк, Б. Н. Флоря, и др.; критику этой концепции еще до придания ей "официального" статуса см.: С. В. Юшков, С. В. Бахрушин). В соответствии с этой моделью, Древнерусское государство возникает в IX в. как изначально классовое и феодальное по своей природе, исключительно (или почти исключительно) на основе внутренних экономических предпосылок. Однако даже сторонники этой модели находили затруднительным аргументировать наличие на Руси X и даже XI в. таких основополагающих признаков классовых (в первую очередь феодальной) формаций как феодальный способ производства, основанный на частной (или государственной) земельной собственности, внеэкономическое принуждение, оформившиеся классы и др. (что явилось отправным пунктом для концепции И. Я. Фроянова), и вынуждены были экстраполировать явления, фиксируемые для конца XI – XII в. на предшествующее время. Даже введение понятия "переходный период" (от племенного строя к государственному), принятого в западноевропейской медиевистике (период "варварских королевств", по А. И. Неусыхину), применительно к Древнерусскому государству встретило возражения как нарушающее "чистоту" формационной схемы (Л. В. Черепнин).
Эта модель образования Древнерусского государства теперь уже эксплицитно не высказывается в современных трудах по отечественной истории, но она и не подверглась систематическому пересмотру и не заменена иной сколько-нибудь цельной концепцией (или концепциями) возникновения и формирования Древнерусского, равно как и других европейских средневековых государств.
Ныне не подлежит сомнению, что политии, к которым принадлежит Древняя Русь (по крайней мере, до конца XI в.), не могут быть охарактеризованы в рамках какой-либо формации. В то же время они обнаруживают черты, свойственные государству (если понимать его не как, прежде всего, репрессивный аппарат, а более широко – как институционально оформленную политическую систему, обеспечивающую функционирование общества): сильную центральную власть, осуществляющую военные, административные, фискальные и другие функции, фиксированную территорию и пр. Обращение к моделям государствообразования, предложенным в политической и исторической антропологии – введение понятия "вождество" и представлений об эволюции вождеств от простых к суперсложным,– было, безусловно, продуктивным (Н. Ф. Котляр, Е. А. Мельникова, Б. А. Шинаков и др.), однако предпринимаемые на этой основе реконструкции процессов образования Древнерусского государства пока не привели к достаточно убедительным результатам, поскольку, в первую очередь, столкнулись с острым недостатком источников, которые позволили бы аргументированно восстановить социальную и политическую структуру восточнославянских общностей и их эволюцию до XI в., особенно в VIII-IX вв. – определяющем периоде в переходе восточных славян к государственному устройству.
Проблема источников в последнее десятилетие встала особенно остро. С одной стороны, резко увеличился объем археологических материалов, существенно пополнивших источниковую базу исследований восточнославянского общества в VIII-XI вв. Принципиально важную роль для освещения генезиса Древнерусского государства имеют региональные исследования, круг которых сильно расширился. Наряду с всегда имевшими большое значение раскопками городов: Киева (М. А. Сагайдак, Г. Ю. Ивакин, В. Н. Зоценко; новые данные, полученные при раскопках 2000-х гг., как кажется, радикально меняют наши представления о процессах, протекавших в Среднем Поднепровье и тесно связанных с образованием Древнерусского государства), Городища и Новгорода, Ладоги, Пскова, Гнёздова и Смоленска, Суздаля, Чернигова и мн. др., возникновение и ранние этапы истории которых тесно связаны с формированием государства, ныне внимание археологов в большей мере сосредоточилось на широкой округе городских центров: Поволховье и Приильменье (Е. Н. Носов, В. Я. Конецкий), Черниговщина (В. П. Коваленко, А. П. Моця), Посеймье (В. В. Енуков) и др., и племенных территориях: древлян (Б. А. Звиздецкий), северян (A. B. Григорьев, И. Г. Сарачев), радимичей (A. C. Щавелёв, A. A. Фетисов) и др. Эти материалы формируют принципиально новую картину славянского расселения в Восточной Европе (по письменным источникам исследовано А. А. Горским), возникновения и характера социально-политических общностей (A. A. Горский, В. Я. Конецкий, А. П. Моця, Е. А. Шинаков).
Однако археологические материалы еще далеки от сколько-нибудь систематического осмысления и обобщения, что делает крайне затруднительным их использование в исторических исследованиях, которые, как мне представляется, не могут ныне опираться только на письменные источники.
Это тем более справедливо, что, с другой стороны, традиционные письменные источники находятся сейчас в процессе серьезного пересмотра. Реконструкция ранней, IX-X вв., истории Руси основывается по преимуществу на сообщениях одного единственного источника – "Повести временных лет" (далее – ПВЛ), место которой в истории летописания определялось до последнего времени в соответствии со схемой A. A. Шахматова (1908 г.), ныне претерпевающей, во-первых, существенные изменения в отношении и датировок отдельных сводов, и – что особенно важно – их соотношения и отнесения к ним тех или иных частей ПВЛ (О. В. Творогов, A. A. Гиппиус, Т. В. Гимон, А. Тимберлейк). Во-вторых, общая констатация того, что в основе сообщений ПВЛ лежат устные предания, сменилась систематическим изучением устной традиции, использованной летописцами при создании "начал Руси" (Е. А. Мельникова, А. С. Щавелёв). Казавшиеся ранее достоверными известия, используемые как основа для исторической реконструкции последовательных этапов образования Древнерусского государства, оказываются результатом осмысления летописцем XI в. устного предания, сложившегося столетием раньше, подвергшегося трансформации в процессе устного бытования и адаптированного летописцем в соответствии с его историософскими представлениями. В-третьих, требует дополнительного источниковедческого и – особенно – лингвистического исследования другой важнейший источник по ранней истории Руси: договоры с Византией первой половины X в. Признание того, что сохранившиеся тексты являются переводами конца XI в. с греческого языка (Я. Малингуди, С. М. Каштанов), лишает статуса аутентичности, прежде всего, их терминологию, но также выдвигает необходимость в более критическом подходе и к текстам в целом. Наконец, далеко не полностью использованы еще возможности, открываемые зарубежными источниками, среди которых особую ценность в контексте проблем образования Древнерусского государства представляют восточные и византийские источники IX-X вв., отразившие процессы эволюции социально-политического строя восточнославянских народов.
Таким образом, в изучении процессов образования Древнерусского государства современное состояние дел обнаруживает парадоксальную ситуацию: существенные достижения медиевистики и, особенно, политической и исторической антропологии в осмыслении процессов политогенеза, которые способны составить теоретическую основу для исследования перехода восточнославянских обществ к государству, не могут быть пока полноценно использованы в силу недостаточной изученности самих этих обществ, проистекающей – во всяком случае частично – из проблем, объективных и субъективных, источниковой базы.
Тем не менее, новые археологические материалы и многочисленные конкретные исследования отдельных аспектов истории восточнославянских обществ выдвинули целый ряд актуальных проблем, которые непосредственно связаны с процессами политогенеза.
Принципиально важное значение имеет отмеченная в работах Б. А. Шишкова разноуровневость развития отдельных восточнославянских общностей – базовая концепция для всей совокупности проблем перехода от племенного строя к государственному. Как правило, восточнославянское пространство рассматривается как некое единство, в котором процессы государствообразования протекают синхронно или почти синхронно от Ладоги до Переяславля Южного. Между тем, имеющиеся источники в своей совокупности с отчетливостью указывают на существеннейшие различия в развитии отдельных восточнославянских общностей, причем не только стадиальном (как, например, поляне и вятичи), но и в предпосылках и механизмах государствообразования (в частности, у полян и у новгородских словен).
С этим частично связан и следующий вопрос, почему восточнославянская материальная культура практически не отражает стратификации общества: среди массовых малоинвентарных погребений нет захоронений, резко выделяющихся погребальным обрядом или инвентарем, что является первым признаком стратификации общества, нарастающим по мере ее углубления. Явные признаки стратификации (так называемые дружинные курганы, знаменующие выделение профессионального военного слоя) появляются только после появления скандинавов. Является ли эгалитарность погребального обряда отражением общественного строя или какой-то – нетипичной – особенностью восточнославянской культуры? Высказанное Е. Н. Носовым предположение, что крупная насыпь (курган, сопка) сама по себе маркирует элитное погребение, пока еще не получило развития.
Установление разностадиальности развития восточнославянских общностей дает прочную основу для обсуждения вопроса о центрах возникновения государственности у восточных славян. Среднеднепровский (Полянский) моноцентризм, восходивший еще к представлениям летописцев XI-XII вв., сменился в последние десятилетия бицентризмом: к Среднеднепровскому региону добавилось Поволховье, которое ныне в части российской историографии представлено едва ли не как главный регион зарождения государственности у восточных славян. Можно предполагать, что таких центров в восточнославянском мире было не два, а больше: так, например, до сих пор не до конца ясно, что представляла собой полития древлян, конкурировавшая с полянской в Среднем Поднепровье; какой уровень развития полоцких кривичей отражает отмеченная недавно на их землях иерархия поселений; и т. д. Решение этих вопросов в значительной степени зависит от продолжения и углубления исследований "племенных" территорий.
Следующий круг актуальных проблем связан с историческим и геополитическим контекстом образования Древнерусского государства. Постепенно преодолевается "русскоцентричный" взгляд на прошлое Восточной Европы, когда главным, если не единственным (за редкими исключениями: см., в частности, работы Е. А. Рябинина, А. Е. Леонтьева) объектом исследования была Древняя Русь. Однако как ее возникновение, так и дальнейшая эволюция проходили не в изолированном пространстве. Восточнославянский мир теснейшим образом взаимодействовал с другими народами, населявшими Восточную Европу: финнами и балтами на севере и западе, кочевниками на юге, и уже сложившимися государствами Восточной Европы, прежде всего, с Хазарским каганатом и Волжской Булгарией. Изучение этих государств, практически прекратившееся во второй половине XX в. (исключение составлял труд М. И. Артамонова), стоит сейчас в центре внимания историков и археологов Москвы, Харькова, Казани и существенно продвинулось. Однако сколько-нибудь полной картины этнокультурных взаимодействий и взаимовлияний в Восточной Европе периода образования Древней Руси пока еще нет, хотя не вызывает сомнений, что изначально Древнерусское государство, как и древнерусская элитная культура, формируется на полиэтничной основе.
Одним из важнейших, но также недостаточно изученных факторов, способствовавших резкому усилению процессов государствообразования у восточных славян, признается их геополитическое положение. Густая речная сеть с единым водоразделом трех крупнейших рек – Волги, Днепра и Западной Двины, – соединявших Балтийское, Черное и Каспийское моря, позволила Восточной Европе занять исключительное положение в средневековом мире после того, как средиземноморская торговля с Востоком была прервана арабскими завоеваниями в VII-VIII вв. и основной трансконтинентальный путь переместился на Балтийское море и реки Восточной Европы. В результате изменения геополитической обстановки на Восточноевропейской равнине создаются экономические и интенсифицируются социально-политические предпосылки возникновения политии в Волховско-Ильменском регионе. Не случайно, на территории славянского расселения в IX-X вв. области, в которых идет бурный процесс зарождения предгосударственных образований, связаны с узловыми участками трансконтинентальных торговых путей, Балтийско-Волжского и Днепровского. Эта интерпретационная модель восточнославянского политогенеза, по крайней мере для Волховско-Ильменского региона, получила распространение.
Публикация большого числа зарубежных источников по истории Древней Руси, а также масштабные археологические работы дали прочную основу для разносторонних исследований взаимодействия восточнославянского мира с другими регионами Европы – скандинавским, западнославянским, восточным – как в период образования государства, так и на всем протяжении его развития. Изначальное участие народов Восточной Европы в трансконтинентальной торговле, главной движущей силой которой были скандинавы, вылилось в интенсивный культурный взаимообмен, способствовавший ускорению процессов восточнославянского политогенеза и заложивший прочные основы интегрированности Древнерусского государства в европейский средневековый мир.
Наконец, важное значение для изучения проблем восточнославянского политогенеза имеют сравнительно-типологические исследования, поскольку, с одной стороны, они до определенной степени могут компенсировать недостаток источников, с другой – разрушают популярный историографический миф об "особом пути" развития восточнославянской, а затем русской государственности.
Главным критерием сравнительного анализа, как представляется, должна быть схожесть исторических условий, в которых происходят процессы государствообразования. Для европейских народов важнейшим фактором, определившим начальные этапы возникновения и особенности структуры ранних государств, было наличие или отсутствие синтеза с позднеантичной цивилизацией. Поэтому наиболее продуктивным представляется сопоставление процессов становления государственности у восточных славян и тех народов, которые не испытали на себе или испытали в слабой степени социальные, политические, культурные влияния Рима (континентальные германцы) и Византии (южные славяне). Это, прежде всего, западные славяне, скандинавы, до определенной степени англосаксы. Выделение "северного", от Британских островов до Восточноевропейской равнины, региона (ср. концепцию циркум-балтийской цивилизации Г. С. Лебедева) основывается не только на его "бессинтезности", но и на его объединении с VIII в. трансъевропейским путем, связывавшим Западную Европу с Арабским Халифатом и эксплуатируемым в значительной степени скандинавами. Благодаря скандинавской экспансии на западе и на востоке как материальные, так и культурные импульсы распространялись по всему этому огромному региону.
Вместе с тем, развитие каждой из входящих в этот регион областей в значительной степени обуславливалось особенностями их заселения. Завоевательный характер переселения англосаксов на Британские острова в V-VI вв. вызвал распад кровнородственных общностей, глубокую стратификацию общества, резкое обособление военного слоя во главе с вождем, формирование обширного фонда "королевских земель" и образование ряда политий ("королевств") уже к концу VI в. Восточнославянская земледельческая колонизация, напротив, носила мирный характер, не вызвала военизации общества (с вытекающими из нее последствиями) и, вероятно, ослабляя кровнородственные связи (A. A. Горский полагает их распад), не разрушала их полностью. В то же время взаимодействие с аборигенным населением усилило племенную дифференциацию: так, в роменской (северянской) культуре присутствует значительный салтовский (хазарский) элемент, тогда как в культуре кривичей прослеживаются балтские влияния. Северогерманские же племена не меняли основной территории своего обитания, ограниченная колонизация (островов Северной Атлантики, областей в Англии и Франции) не оказала существенного влияния на их социально-политическое развитие, отличавшееся консервацией родовых отношений. Экспансия викингов, однако, резко усилила роль профессионального военного слоя, выделившегося уже в первые века н. э., и углубила имущественную стратификацию.
Сопоставление отдельных явлений и процессов в разных частях региона представляется весьма продуктивным, причем принципиально важное значение имеют не только выявляемые схождения (на них обычно и концентрируется внимание), но и различия, интерпретация которых подчеркивает специфику каждой из областей. Приведу несколько примеров.
В условиях военного завоевания формирование частной собственности на землю проходит в Англии весьма интенсивно, в первую очередь, выделяются земли, собственником которых является король. Уже в VIII в. фиксируются королевские земельные пожалования церкви и частным лицам. Иная картина характерна при мирной колонизации или стабильном расселении. В Скандинавии в период политогенеза целиком и полностью господствует общинная и семейно-родовая (одаль) собственность на землю; конунг не имеет права на какие-либо земельные владения, кроме собственных усадеб, и вплоть до XIII в. не претендует на распоряжение землей. Для Руси поземельные отношения до конца XI в. совершенно неясны из-за отсутствия источников. Однако обеспечение церкви только десятиной после принятия христианства Владимиром и длительное отсутствие земельных пожалований в ее пользу говорит, вероятно, о том, что земля вплоть до конца XI в. (по В. Л. Янину) находилась в общинной собственности, и князь не имел права отчуждать ее.
Королевская власть в Англии является развитием власти военного вождя, и уже в первых судебниках (конец VI в.) король – судя по вергельдам – получает особый статус, который неуклонно повышается. Скандинавские конунги – представители родовой знати, и их статус продолжает определяться обычаем, не закрепляясь законодательно вплоть до ХП или XIII в. Древнерусские князья IX-X вв., скандинавы по происхождению, вероятно, сохраняют то же положение: так, князь не является субъектом права ни в Правде Ярослава, ни в последующих судебниках.
Основные функции верховной власти – военная, административная, фискальная и др. – в англосаксонских политиях очень рано начинают дифференцироваться: первая выполняется дружиной и ополчением, остальные – королевскими чиновниками. В Скандинавии и на Руси, по крайней мере до начала-середины XI в., все эти функции осуществляет дружина верховного правителя, что приводит к корпоративности военной элиты (А. А. Горский).
На Руси, как кажется, значительно позже складывается система территориально-фискальных округов, нежели в Англии и Скандинавии, где она формировалась прежде всего для нужд военной организации общества.
Наконец, многочисленные сходства/различия обнаруживаются и в конкретных проявлениях исторических процессов: механизме сбора податей (полюдье/вейцла на Руси и в Скандинавии; в Англии – регулярное налогообложение), установлении верховной власти (избрание конунга/"ряд" с Рюриком и дальнейшее приглашение князей Новгородом; отсутствует в Англии), харизматичности (сакральности) "королевского" рода (повсеместно) и его легитимизации с помощью династических легенд (ср. легенды о призвании основателя династии на Руси и в Англии) и мн. др.
Подавляющее большинство названных явлений никогда не исследовалось в сопоставительном плане, хотя отмеченные, равно как и многие другие сходства и различия в социальном строе, политической организации, административном управлении, наконец, в культуре Руси, англосаксонской Англии и Скандинавских стран способны пролить новый свет на белые пятна ранней истории Руси и значительно углубить в целом наше понимание процессов европейского политогенеза.
|
|
