Литература

Источник: Славяноведение. N2. – 1994 (стр. 56-68)

Трансформация содержания названия "русь" началась еще в конце IX в., и для летописцев второй половины XI – начала XII в. оно полностью утратило первоначальный смысл, как этнический, так и профессиональный¹. Это наименование выступает в летописях в этносоциальном и социальном значениях по преимуществу в пассажах, где излагаются "предания", передается архаичная традиция (историко-эпические повествования: сказание о призвании варяжских князей, рассказ о походе Олега на Царьград и т. п.). Его актуальное содержание определялось реальностью второй половины X – XI в.: возникновением и укреплением восточнославянского государства, включившего многочисленные славянские и неславянские народы. Название "русь" использовалось как политоним, а производное прилагательное "русский" – как обозначение новой этнической общности, включавшей славянские племена, жившие на территории Древнерусского государства. В этом качестве оно противостояло как племенным наименованиям, так и названиям неславянских народов, также вошедших в состав государства.

В то же время контакты восточных славян со скандинавами не прерывались, более того, наиболее интенсивными они стали в X в., продолжались они, приобретя в значительной степени характер межгосударственных отношений, и в XI в. Это требовало появления нового наименования для них, отличного от слова "русь". Таковым, как явствует из летописного словоупотребления, стало слово "варяг".

В рамках "норманнского" вопроса происхождение и значение слова "варяг" вызвали значительно менее острые споры, нежели слово "русь" – в первую очередь в связи с очевидностью его скандинавской этимологии и недвусмысленностью отнесения летописцем именно к скандинавам, "норманнам" западных источников. Отдельные, довольно редкие попытки связать "варягов" с прибалтийскими славянами или субстратным населением Южной Балтики² остались изолированными историографическими казусами³. Вместе с тем эта же очевидность определила кажущуюся ненужность специального исследования функционирования слова "варяг" в древнейших летописных сводах и уточнения его содержания: обычная его интерпретация как "скандинав на Руси" казалась вполне достаточной. При этом обсуждались лишь форма и значение исходного для него слова: væringi или várangr "группа людей, объединенных взаимными обетами верности"; "военный отряд"; "торговая организация" и др.⁴ Вызывало также недоумение то обстоятельство, что это слово не употребляется в скандинавских письменных источниках для обозначения скандинавов, находящихся или побывавших на Руси. Последнее А. Стендер-Петерсен объяснял случайностью дошедших до нас известий⁵, что, однако, малоубедительно, поскольку корпус древнескандинавских письменных источников огромен и достаточно представителен.

Все это дает основания еще раз обратиться к критическому рассмотрению происхождения, развития, содержания и функционирования слова "варяг" и родственных ему слов в византийских, скандинавских и в первую очередь древнерусских источниках.

"Повесть временных лет" (далее – ПВЛ) не содержит другого обозначения скандинавов, кроме слова "варяг", хотя летописец, составивший космографическое введение к ней (Нестор?), знает и современные ему обозначения скандинавских народов: "урмане" (норвежцы), "свей" (шведы), "готе" (готландцы). Именно эти наименования он и приводит, раскрывая свое понимание слова "варяг": по Варяжскому морю "сѣдять варязи сѣмо ко въстоку до предѣла Симова, по тому же морю сѣдять къ западу до землѣ Агнянски и Волошьски. Афетово бо и то колѣно: варязи, свеи, урмане, готе, русь, агняне, галичане, волъхва, римляне, нѣмци, корлязи, веньдици, фрягове и прочии, ти же присѣдять от запада къ полуденью и съсѣдяться съ племянемъ Хамовым"⁶. Это вызвавшее множество толкований описание, согласно которому народы, живущие по берегам Варяжского (Балтийского) моря, достигают на востоке предела Симова (Ближний Восток), а на западе – Хамова (Северная Африка), соответствует в целом описанию в ПВЛ международных путей: пути "из варяг в греки" и из грек по Днепровскому пути и Балтийскому морю до Рима, а оттуда в Царьград, и в еще большей мере описанию Волжского пути в "море Хвалисьское" (Каспий), далее на восток в "жребий Симов" и назад через Двину, Балтийское море до Рима и "племени Хамова"⁷. Это описание соответствует и представлениям восточных географов о том, что Балтийское и Средиземное моря – проливы Океана, а Балтийское море соединяется с Черным.

Это маршрутное описание сочетается в списке народов с этнографическим, которое композиционно состоит из нескольких групп наименований народов ("язьщев"), объединенных по единому принципу – перечисление начинается собирательным этнонимом (например, "чюдь и вси языци")⁸. Список иафетидов разделяется на две части: "варяги", к которым отнесены свей, урмане, готе, русь, агняне, галичане⁹, и "волхва" – римляне, немцы, корлязи, венецианцы, фряги и пр., т. е. народы "римской империи" Каролингов (а затем германской), которые названы традиционным собирательным именем "волохи"¹⁰.

Б. А. Рыбаков, считавший исследуемый фрагмент космографического введения "механической" вставкой, полагал, что ее автор очень точно знал расположение норманнских владений в Европе, установившееся после битвы при Гастингсе и завоевания Амальфи и Апулии; варяги-норманны "сидят к западу до Английской земли и до Итальянской". Следовательно, – заключал Б. А. Рыбаков, – это описание составлено не ранее 1066-1077 гг.¹¹ Однако "механически внедренной" в текст летописи вставкой этот пассаж считать невозможно, так как, во-первых, он, вопреки мнению Б. А. Рыбакова, имеет прямое отношение к судьбам славянства: далее в ПВЛ говорится о волохах, притеснявших славян на Дунае; во-вторых, он непосредственно связан с вопросом о происхождении руси, включением ее в число варяжских народов.

В сказании о призвании варягов информация космографического введения повторяется как комментарий летописца об этнической принадлежности руси: "ся зваху тьи варязи русь, яко се друзии зъвутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гьте, тако и си"¹². Из контекста летописи следует, что чудь, словене и прочие обратились к тем варягам, которые звали себя русью, но не к тем, которые собирали ранее дань (в Новгородской первой летописи [далее – НПЛ], где слово "русь" опущено, это противопоставление исчезает). Таким образом, наряду с отождествлением руси и варягов в этническом смысле, при котором русь понимается как один из варяжских народов, ПВЛ тут же противопоставляет русь как род и дружину князей, призванных по "ряду", прочим варягам. Слово "варяги" в этом контексте выступает как собирательное обозначение скандинавов.

Наметившееся в легенде противопоставление руси и варягов, а позднее местного населения и варягов постепенно усиливается в летописных рассказах о событиях IX-XI вв.¹³ Войско Аскольда и Дира, которые "многи варяги съвокуписта", еще называется русью¹⁴, как и войско Олега, но последний, согласно летописцу, ведет на Царьград уже не только варягов: "Иде Олегъ на Грекы, Игоря оставив Киевѣ, поя же множество варяг, и словенъ, и чюдь, и словене, и кривичи, и мерю, и деревляны, и радимичи, и поляны", и т. д.¹⁵ В НПЛ тот же список выглядит усеченным, так как в нем нет мери и чуди: "Игорь и Олег пристроиста воя многы, и Варягы, и Полянѣ и Словенъ и Кривичи"¹⁶. Знаменательно, что в обоих списках не упомянута русь, в то время как при описании самого похода и в той, и в другой летописях русь противопоставляется словенам: от имени "всей руси" заключен и договор 911 г. Кого же называли русью? Судя по летописным текстам, варягов и словен новгородских, осевших в Киеве: "бъша у него (Игоря. – Авт.) Варязи мужи Словенѣ, и оттолѣ [прочий] прозвашася Русью"¹⁷; "и бѣша у него (Олега. – Авт.) варязи и словѣни и прочи, прозвашася русью"¹⁸. "Прочи" (ПВЛ), по А. А. Шахматову, – позднейшая вставка. Видимо, эта русь и противопоставлена прочим словенам (неслучайно в списке Олегова войска в ПВЛ словене упомянуты дважды), как княжеская дружина – рядовым "воям". Вероятно, это объединение варягов и новгородских словен побудило летописцев отметить, что "суть новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска"¹⁹ ("преже бо бѣша словѣни", – добавлено в ПВЛ²⁰. Соединение варягов и словен проходит во всех списках ПВЛ, но составитель НПЛ, видимо, разделил их упоминанием полян, что больше соответствовало его представлениям о размещении руси на юге, в Среднем Поднепровье²¹.

После неудачного похода руси в 941 г. Игорь "нача совкупляти воѣ многи, и посла по варяги многи за море, вабя е на греки"²². Здесь впервые после призвания князей говорится об обращении за море к варягам – видимо, скандинавские дружины Аскольда и Дира, равно как и Олега, считаются летописцем русью, осевшей в Восточной Европе.

Противопоставление "заморских" варягов "местной" руси впервые со всей очевидностью явствует из описанного в ПВЛ состава Игорева войска в 944 г.: "Игорь же совкупивъ вой многи, варяги, Русь, и поляны, словѣни, и кривичи, и тѣверьцѣ, и печенѣги наа... поиде на Греки"²³. М. Н. Тихомиров обратил внимание на то, что и здесь русь выступает отдельно от варягов, вместе с полянами, в отличие от словен и кривичей, но далее спутал списки, стремясь обнаружить полян в войске Олега, идущем из Новгорода в Киев, и, естественно, не обнаружив их там, отождествил полян с русью²⁴. Между тем, это первое реально засвидетельствованное противопоставление местной руси пришлым варягам не носит еще абсолютного характера, ибо далее, согласно ПВЛ, все войско Игоря называется русью – от нее отличаются лишь печенеги: "Идуть русь, и наяли суть к собѣ печенѣги"²⁵. Договор 944 г. заключается от имени "всех людей Русской земли" послами, носящими, в основном, скандинавские имена, а "росский язык" у Константина Багрянородного сохраняет скандинавскую лексику. Однако разделение варягов и руси уже произошло, и заморские варяги все более определенно воспринимаются в источниках как чужеземцы.

В 977 г., после того, как Ярополк, унаследовавший престол князя Святослава, убил своего брата Олега, Владимир бежит из Новгорода за море, а в 980 г. возвращается с варягами и идет сначала на Полоцк, где при помощи одних варягов расправляется с другими – Рогволодом, княжившим в городе, и его родом²⁶. Состав войска Владимира традиционен: "варяги и словѣни, чюдь и кривичи"²⁷. Однако, захватив Киев, варяги на этот раз не обретают название "русь". Напротив, назревает конфликт между ними и князем. Варяги называют Киев "своим городом" и требуют откупа. Владимир обещает собрать деньги, но сам обманывает варягов. Части "добрых и смысленых" скандинавов он раздает "грады"; другую часть отправляет в Византию с сопроводительным посланием, в котором советует императору также не держать варягов вместе, а разослать по разным городам²⁸. Этот эпизод содержит, по крайней мере, два новых момента: во-первых, здесь отчетливо проявляется отношение к заморским наемникам как враждебным чужакам, которых можно "кормить" в русских городах, но держать вместе не следует, во-вторых, также впервые говорится о поступлении варягов на службу в Византии.

В начале XI в. происходит наиболее известный конфликт между варягами и местными жителями. Княжащий в Новгороде Ярослав в 1015 г. отказывается платить дань отцу и приводит из-за моря варягов. Новгородцы, возмущенные "насилиями" варягов, "собрашася в нощь, исѣкоша Варягы в Поромонѣ дворѣ"²⁹. Из рассказа об этом событии явствует, что, во-первых, новгородцы в начале XI в. никак не могут считаться людьми "от рода варяжьска", во-вторых, варяги в критический момент оказываются для князя чужими: собираясь в поход на Киев, "любимой дружиной" он называет новгородцев, на их поддержку рассчитывает в первую очередь.

В связи с событиями 1018 г. впервые сообщаются подробности найма варягов: "Начата скоть (деньги. – Авт.) събирати от мужа по 4 куны, а от старостъ по 10 гривен, а от бояръ по 18 гривен. И приведоша варягы, и вдаша имъ скотъ, и совокупи Ярославъ воя многы"³⁰.

Последующие вплоть до 1043 г. упоминания варягов в летописях сохраняют те же особенности: приглашенный Ярославом в 1025 г. варяг Якун занимает место воеводы (ср. роль Свенельда при Игоре и Святославе), но и его варяги остаются обособленным и чужеродным контингентом в русском войске.

Последнее упоминание участия варягов в русском войске относится к 1043 г., когда "посла Ярославъ сына своего Володимера на Грькы, и вда ему вой многы, а воеводьство поручи Вышатѣ"³¹. Д. С. Лихачев обратил внимание (вслед за A. A. Шахматовым) на то, что в летописях, восходящих к Новгородско-Софийскому своду 1430-х гг. (CIЛ и др.) и, видимо, сохранивших фрагмент Начального свода, имеются весьма существенные дополнения к описанию этого последнего похода руси на Царьград³². В них "вой многы", данные Владимиру, – это "варяги, русь" (понятие "русь" охватывает здесь, очевидно, киевлян и новгородцев, которые не различаются вне пределов Русской земли, в противопоставлении грекам)³³. Перед нами, таким образом, описание последнего совместного военного предприятия руси и варягов в русских летописях, и оно разительно отличается от предыдущих, где варяги входили в состав руси-войска. Достигнув Дуная, русь предлагает князю: ""Станемь зде на поле"; а варязи ркоша: "Поидемъ подъ городъ""³⁴. Суть разногласия становится очевидной при сравнении с описанием похода Игоря 944 г.: тогда русь тоже останавливается на Дунае и, приняв от греков дары и заверения о выгодном договоре, возвращается к Киеву. В 971 г. Святослав также обосновывается в Переяславце на Дунае, и греки обещают ему дань, чтобы князь не ходил на Царьград. Очевидно, те же цели преследовала русь, остановившись на Дунае в 1043 г.: руси нужны были дань и новый договор, варягам – возможность грабежа³⁵.

Эволюция отношений руси и варягов в летописях, начавшаяся с их отождествления, прошла "фазу" их различения, затем сближения руси с "полянами" при обособлении варягов (944 г.) и, наконец, завершилась прямым противопоставлением. Поскольку это противопоставление, видимо, имевшееся и в описании похода 1043 г. в Начальном своде, противоречило общей концепции составителя ПВЛ, он изъял упоминание варягов из описания событий 1043 г., в результате чего стала непонятной причина остановки руси на Дунае³⁶.

Во всех рассмотренных контекстах наименование "варяги" недвусмысленно применяется к скандинавам; но означает ли оно исключительно (или по преимуществу) скандинавских наемников, скандинавские дружины, приходившие на Русь после вокняжения скандинавских по происхождению князей? В рассказе об убийстве двумя варягами князя Ярополка из-за предательства его воеводы Блуда (имя его, очевидно, является скандинавским) фигурирует дружинник, предупредивший князя об опасности. Его имя – Варяжько (или Варяшко), производное от "варяг" по славянской словообразовательной модели. Имя Варяжко свидетельствует о давней укорененности слова "варяг" на Руси, а сам дружинник, судя по летописному рассказу, не только выступает против варягов Владимира, но и бежит от них не на север, а в степи к печенегам.

В 983 г. Владимир должен был принести жертвы языческим богам после удачного похода на ятвягов. Жребий пал на сына варяга-христианина, который пришел "из грек", но имел двор в Киеве. Варяг отказался выдать сына на заклание, и ворвавшаяся в его двор толпа "подсекла сени" под варягами и убила их³⁷. Христианская община существовала в Киеве еще при Игоре, "христианская русь" приносила клятву в церкви св. Ильи, "мнози бо бѣша варязи хрестеяни"³⁸, и первыми мучениками, по летописи, стали варяги, пришедшие из Византии.

Рассмотренные летописные тексты, где упоминаются варяги, разрушают сложившийся в историографии стереотип варяга как исключительно воина-наемника или купца. Разумеется, название нередко выступает как субститут понятия "скандинавская дружина", "часть войска, состоящая из скандинавов", однако в нем всегда превалирует этническое значение. Кроме того, для летописи вообще характерно подобное словоупотребление: этнонимом регулярно обозначается военный отряд, войско: "а не води ляховъ Кыеву" (т. е. польское войско)³⁹, "приде Романъ с половци къ Воину" (т. е. с половецким отрядом)⁴⁰. Это отнюдь не предполагает, что этнонимы "ляхи" или "половцы" являются одновременно и социальными (военными) терминами. Не более "терминологично" и употребление названия "варяги" в аналогичных контекстах. Значительное количество случаев подобного словоупотребления, встречаемых на страницах летописей, объясняется отнюдь не этносоциальным содержанием слова, а той исторической реальностью, которая стоит за ним: в подавляющем большинстве своем скандинавы, воины-профессионалы, становились на Руси X – первой половины XI в. дружинниками князей, образовывали отдельные формирования – по этническому признаку – в составе древнерусского войска, которые и обозначались соответствующим этнонимом.

Спектр деятельности варягов включал все возможные аспекты: от наемных убийц (два варяга, по летописи, убили смертельно раненного князя Глеба, первого русского святого; ср. рассказ о службе варягов Эймунда у Ярослава) до христианских мучеников. Начиная со второй половины X в. тексты, описывающие события этого времени, определенно подчеркивают иноэтничность варягов, их чужеродность славянскому и – шире – русскому населению. Ни киевские князья, ни их бояре, воеводы и кормильцы, носящие скандинавские имена, не именуются варягами.

После смерти Ярослава нет упоминаний об использовании скандинавских военных отрядов в русском войске. Военно-политические взаимосвязи и, возможно, взаимная помощь сменяются сначала затишьем, а затем переходят в конфронтацию и прямые столкновения в начале XIII в. Одновременно с середины XI в. усиливаются и укрепляются торговые связи, но не столько с Южной и Северо-Восточной Русью, сколько с Новгородом, Смоленском, Полоцком, Псковом. Видимо, именно этими особенностями русско-скандинавских связей следует объяснить то обстоятельство, что как в южнорусском (Ипат.), так и в северо-восточном (Лавр.) летописании слово "варяг" выходит из употребления после описания событий середины XI в.; нет там и упоминаний отдельных скандинавских народов. Единственный случай, когда слово встречается в текстах, – это статья 1148 г., в которой, видимо, отражена традиционная формула: смоленский князь Ростислав дает дары Изяславу Киевскому от "верхьних земель и от варяг"⁴¹.

Иная картина предстает в новгородском летописании. В НПЛ с 1130 г. появляются названия "Донь" (Дания) и "донь" (датчане), "гъте" (готландцы), с 1142 г. – "свеи". Эти названия становятся все более и более употребительными. Однако НПЛ продолжает использовать и название "варяги" параллельно с конкретными этнонимами и политонимами как собирательное, общее обозначение скандинавов или в тех случаях, когда более точное обозначение не требуется, или когда оно, возможно, неизвестно летописцу: например, в 1201 г. новгородцы "Варягы пустиша без мира за море... А на осѣнь придоша Варязи горою на миръ, и даша имъ миръ на всѣи воли своей"⁴². А. А. Шахматов считал, что это – последнее упоминание варягов в НПЛ⁴³, однако они упомянуты и под 1204 г., но уже в связи со взятием Константинополя крестоносцами: греки и варяги обороняли город от фрягов⁴⁴. Один из крестоносцев – хронист Робер де Клари – упоминает среди защитников города англичан и данов⁴⁵. Так что последнее упоминание варягов в НПЛ также соответствует собирательному значению названия "варяг" в ПВЛ.

Сохранение названия "варяг" в Новгороде поддерживалось не только постоянными торговыми и военными контактами, но и наличием в самом Новгороде и его округе (в том числе Ладоге) "варяжской" микротопонимии: Варяжская улица, Варяжская божница и др.⁴⁶ Наконец, это словоупотребление было актуальным и в связи с религиозными контактами: именно скандинавы в это время становятся проповедниками католичества в Северо-Западной Руси, отчего оно получает наименование "варяжской веры".

Летописное понимание слова "варяг" как собирательного обозначения скандинавов согласуется с его употреблением в правовых текстах, в первую очередь в "Русской Правде". В древнейшей (краткой) редакции "Русской Правды" варяги⁴⁷, наравне с колбягами⁴⁸, не только не имеют отношения к руси (русинам) и княжеской администрации⁴⁹, но и получают формализованный статус иностранца, чужака.

В краткой редакции "Русской Правды" варяги (вместе с колбягами) упоминаются в двух статьях, одна из которых определяет их особое положение в суде – вместо показаний свидетелей они могут принести присягу (ст. 10), вторая рассматривает случаи сокрытия раба варягом или колбягом (ст. 11)⁵⁰. В пространной редакции (ст. 31) повторяется ст. 10 краткой редакции⁵¹, а также оговаривается право варягов ограничиться двумя свидетелями для установления их алиби в случае убийства (ст. 18)⁵². За исключением ст. 11 краткой редакции все остальные случаи упоминания варягов сводятся к упрощению для них процессуальных норм: ограничение количества свидетелей (два вместо семи, которые нужны другим обвиняемым), принесение присяги вместо представления свидетелей. А. А. Зимин усматривал в этих нормах "высокий уровень международно-правовых воззрений в Древней Руси, охраняющих интересы чужеземцев, прибывающих на Русь", и интерпретировал название "варяг" как обозначение чужеземца, иностранца⁵³.

Исходя из летописного словоупотребления, можно было бы уточнить, что этим чужеземцем является скандинав, как наиболее частый иноземец на Руси, представляющий иноземцев вообще. Сходная ситуация описана в договорной грамоте 1189-1199 гг. Новгорода с немецкими городами и Готским берегом: "Оже емати скот варягу на русине или русину на варязе, а ся его заприть, то 12 мужь послухы, идеть роте, възметь свое"⁵⁴. Однако "варягом" здесь именуется ганзейский купец⁵⁵. Вместе с тем ни один из этих случаев не содержит каких-либо определенных указаний на характер деятельности варягов на Руси. Лишь на основании ст. 11 краткой редакции "Русской Правды" о сокрытии челядина можно предположить, как это и сделал А. А. Зимин⁵⁶, что сманивание и укрывание рабов производилось с целью их перепродажи на рынках, и сделать из этого вывод о торговой деятельности варягов и колбягов⁵⁷. Однако и в этом случае нет оснований предполагать, что содержание слова "варяг" терминологично (т. е. = купец-скандинав), тем более, что военные и торговые функции еще и в XI в. сочетались.

Таким образом, в русских летописях и памятниках права слою "варяги" даже в тех случаях, когда оно не включено собственно в этнонимические ряды – списки народов, состав войска, – выступает как единственное собирательное обозначение скандинавских народов. При этом не делается различия между варягами за морем и скандинавами на Руси, т. е. слово "варяг" является исключительно этнонимом. Контексты ПВЛ и НПЛ не дают оснований предполагать какое-либо изменение или развитие в значении слова на протяжении X-XII вв., что свидетельствует о его устойчивости и исконной однозначности его содержания. В то же время значительное количество производных, в том числе антропонимов, топонимов и микротопонимов⁵⁸, указывает на длительность его существования и высокую степень адаптации в древнерусском языке и позднейших диалектах⁵⁹.

* * *

Обратимся теперь к вопросу о происхождении слова "варяг". Его очевидным древнескандинавским соответствием является слово væringi, многократно встречающееся в сагах, скальдических стихах, хрониках⁶⁰. Однако за двумя исключениями (см. о них ниже) вэрингами названы отнюдь не те воины, купцы, просто искатели славы и богатства, которые бывали на Руси, как можно было бы ожидать исходя из значения слова "варяг" в древнерусских источниках, а люди, находящиеся на службе в Византии. Первым из них исландская традиция считает исландца Болли: "Мы не слышали рассказов, чтобы какой-нибудь норманн (т. е. скандинав. – Авт.) пошел на службу конунга Гарда (византийского императора. – Авт.) раньше, чем Болли, сын Болли" ("Hǫfum vér ekki heyrt frásagnir, at neinn Norðmaðr hau fyrr gengit á mála með Garðskonungi, en Bolli Bollason")⁶¹. Возвращение Болли из Византии после многих лет пребывания там условно датируется временем около 1030 г.⁶²

Но хронологически это далеко не первое упоминание о поездках скандинавов в Константинополь и их службе в византийском войске. Действительно, первые среди многих последующих содержатся в "Саге о Хравнкеле годи Фрейра": в ней рассказывается, во-первых, о поездке в Константинополь Торкеля Светлая Прядь, сына Тьоста, который в течение семи лет "ходил под рукой конунга Гарда" ("em handgenginn Garðskonunginum")⁶³, и, во-вторых, о пребывании в Миклагарде мореплавателя (farmaðr) Эйвинда Бьярнарсона, который "снискал там большое расположение греческого конунга и был там некоторое время" ("fekk þar góðar virðingar af Grikkia konungi ok var þar um hríð")⁶⁴. Поездка Торкеля датируется 937-944 гг., Эйвинда – временем до 950 г.⁶⁵

До Болли в Константинополе побывали и другие исландцы: Финнбоги Сильный, ставший дружинником (hirðsmaðr) императора Йона (Jón) – Иоанна I Цимисхия (969-976)⁶⁶; Грис Сэмингссон (около 970-980 гг.)⁶⁷, который "снискал большой почет"⁶⁸; Колльскегг (вскоре после 989 г.)⁶⁹; Гест Торхалльссон и Торстейн Стюрссон (около 1011 г.)⁷⁰; Барди (между 1022 и 1025 гг.)⁷¹. Вскоре после 1016 г. побывал в Константинополе датчанин Эйлив Торгильссон, брат ярла Ульва⁷². Начиная с этого времени сообщения о службе скандинавов в Византии насчитываются десятками, только в рунических надписях (XI в.) их около тридцати⁷³.

Таким образом, сообщение автора "Саги о людях из Лаксдаля" ошибочно и, видимо, связано с общим "романическим" и чрезвычайно тенденциозным характером этой саги⁷⁴.

Деятельность скандинавов в Византии до поездки Кольскегга (т. е., условно говоря, до 980-х гг.) определяется в сагах разнообразными терминами, связанными с военной службой и вассальным подчинением, но только не словом "вэринги". Торкель, дословно, "ходит под рукой" византийского императора, Эйвинд служит "в дружине" и т. п. Кольскегг был первым, кто не только "пошел на службу", но и стал "предводителем войска вэрингов" ("var hǫfðingi fyrir Væringjalið"), открывая череду прославившихся выдающимся положением в Византии скандинавов, среди которых затем были Эйлив Торгильссон, Харальд Суровый, Рагнвальд из рунической надписи и др. "Служат в числе вэрингов" ("ganga á mála með Væringjum") Гест и следующие за ним десятки скандинавов. Начиная с этого времени название væringi и производное от него væringjalið "войско вэрингов" будут постоянно встречаться в рассказах о поездках норманнов в Византию.

Вместе с тем название "вэринги" приложимо далеко не ко всем, кто побывал в Византии: общее обозначение для купцов, паломников, а также воинов – Grikkiandsfari "ездивший в Грецию", и даже не ко всем служившим в византийском войске. Называя кого-либо "вэрингом", авторы саг нередко специально оговаривают, что этот человек либо служил в "войске вэрингов", либо был дружинником (hirðsmaðr), охранником (varðamaðr), либо просто "мужем" (maðr) византийского императора, как Эйвинд, Финнбоги и затем многие другие.

Одновременно составители саг противопоставляют "вэрингов" и "норманнов" (обычно собирательное обозначение скандинавов). Так, уже в истории Геста и Торстейна говорится: "И таков был обычай вэрингов и норманнов, чтобы днем быть на состязаниях и заниматься борьбой" ("En þat var siðr Væringja ok Norðmanna, at vera at leikum á daga ok gangask at fangbrǫgðum") . Термины вэринги и норманны соотносятся как частное и общее (вэринги как обозначение определенной группы, выделенной среди норманнов-скандинавов), например, в "Саге о битве на Пустоши": Барди "был там среди вэрингов, и все норманны ценили его". В то же время, в истории Геста и Торстейна (а также в ряде других) и вэринги, и норманны бесспорно служат в византийском войске и совместно участвуют в некоторых церемониях, но они различаются и подчас противопоставляются и ими самими, и – на основе информации полученной от них – авторами саг.

Сходная дифференциация содержится и в византийских источниках. С одной стороны, параллельное византийское название βάραγγοι относится к не очень многочисленному и привилегированному контингенту скандинавов на византийской службе – отряду телохранителей императора, императорской гвардии. С другой – в византийском войске служили и другие, более многочисленные (насчитывавшие подчас тысячи человек) отряды скандинавов, которые также именовались "варангами". Это положение нашло отражение в противопоставлении "дворцовых" и "внешних" варангов (οἱ ἐν τᾖ πόλει βάραγγοι и οἱ ἔξω τῆς πόλεος βάραγγοι), участвовавших в восстании в царствование Никиты Вотаниата⁷⁶. Различает два контингента варангов и Пселл: первый он определяет, как "ту часть наемническую, которая обыкновенно принимает участие в царских выходах", второй – как союзнический корпус⁷⁷.

Можно предполагать, что противопоставление вэрингов норманнам в сагах зиждется на той же основе: вэринги – это соответствующая "дворцовым" варангам Скилицы особая, пользующаяся привилегиями и находящаяся в особой близости к императору часть скандинавских наемников. Неслучайно так часты упоминания византийских василевсов, называемых в общей форме или поименно, в связи с вэрингами. Норманны же – это "внешние" варанги, союзнические отряды в составе византийского войска.

Строгая отнесенность термина "вэринги" в скандинавских источниках к отряду императорских телохранителей ("дворцовым" варангам) объясняет, почему скандинавы, служившие в византийском войске и принимавшие участие в различных военных действиях Византии до конца X в., не называются этим термином – лишь после создания "варяжского корпуса" как императорской лейб-гвардии, заменившего армянских телохранителей, видимо, где-то около 980 г. (что перекликается с отправлением отряда варягов к византийскому императору Владимиром), появляется специальное обозначение этой части скандинавов, которое проникает затем в Скандинавию вместе с возвращающимися вэрингами.

Два известных нам случая упоминания вэрингов на Руси не могут поставить под сомнение однозначность понимания этого слова в Скандинавии, тем более, что одно из них допускает и предложенное толкование термина из-за неясности контекста. В "Саге о битве на Пустоши" в рассказе о Барди говорится, что он поступил на службу, будучи на Руси, и был в ней "вместе с вэрингами" (með væringjum). Примечательно, однако, что далее автор говорит: "И все норманны (norðmenn) ценили его"⁷⁸, традиционно разделяя и противопоставляя тех и других. Если бы слово "вэринги" обозначало всех скандинавов на русской службе, то основы для такого противопоставления не существовало бы. Приезд Барди на Русь датируется в целом 1020-ми гг., т. е. тем временем, когда "варяжская гвардия" уже была создана. Основным путем в Византию для скандинавов была Восточная Европа, путь "из варяг в греки", причем по сообщениям многих саг (например, "Саги о Харальде Суровом Правителе", "Саги об Ингваре Путешественнике" и др.) мы знаем, что нередко на пути в Византию или обратно скандинавы задерживались на Руси и проводили некоторое время на службе у русских великих князей. Не этих ли скандинавов, уже побывавших в Константинополе и послуживших в гвардии императора, называет здесь сага "вэрингами" – в полном соответствии с традицией в противоположность всем остальным "норманнам", находившимся в тот момент на русской службе? Возможно, что привилегированное положение вэрингов в Византии отражалось и на их статусе на Руси, более высоком, нежели статус остальных скандинавских наемников, не имевших подобного опыта.

Контекст упоминания "некоего вэринга на Руси" ("varingus quidam in Ruscia") в одном из чудес св. Олава⁷⁹, действие которого локализовано на Руси, в Новгороде, не оставляет сомнения в том, что это скандинав-ремесленник (отнюдь не воин), находившийся на Руси и не бывавший в Византии. Однако есть достаточно оснований полагать, что эта новелла сложилась в Новгороде в среде прихожан и клира церкви св. Олава и испытала влияние местного, новгородского словоупотребления⁸⁰. Поэтому слово varingus, отражающее скорее древнерусскую форму "варяг", нежели древнескандинавскую væringi, использовано здесь в том значении, которое оно имело на русской почве. Возможно, что несоответствие значений слова в древнерусском и древнескандинавских языках и заставило автора новеллы специально оговорить, что действие происходит "на Руси", что с точки зрения древнерусского словоупотребления является тавтологией.

Таким образом, представляется, что в скандинавской письменности термин væringjar однозначно приложим только к скандинавским наемникам, служившим в "варяжском корпусе" в Византии – привилегированном отряде телохранителей императора, и первоначально не распространялся на другие группы скандинавов в византийском войске или на Руси. Узкая специализация термина и его однозначность позволяют предполагать, что он вошел в употребление в Скандинавии лишь после создания "варяжского корпуса" и одновременно с появлением византийского названия того же института – βάραγγοι. Инородность и позднее происхождение древнескандинавского названия нашли отражение в одной из редакций "Саги о Харальде Суровом Правителе" (по рукописи "Flateyjarbók"), где говорится о положении в Константинополе перед приездом Харальда: "И было там уже множество норманнов, которых они (византийцы. – Авт.) называют вэрингами" ("En mikill mennfjóldi var þar áðr fyrir norðmanna, er þeir kalla Væringja")⁸¹. Подобное противопоставление двух наименований: одного – исконно скандинавского, другого – заимствованного, широко распространено в древнескандинавской литературе, особенно ученой, авторы которой стремятся к упорядочению и объяснению тех или иных явлений (в том числе и названий). Так, например, Снорри Стурлусон в "ученой легенде" о происхождении скандинавских народов выстраивает ряд таких парных наименований для установления соответствия между местной скандинавской и латинской ученой картинами мира: "У них был сын по имени Трор, мы зовем его Тором... он завладел их государством Фракией. Мы зовем его Трудхейм"⁸².

К концу X – началу XI в. на Руси уже существовала давняя и прочно укоренившаяся традиция этнонимического, а не терминологического употребления слова "варяг". Согласно последнему обстоятельному исследованию Г. Шрамма, исходным для него послужило слово væringi, мн. ч. væringjar (< *wāringjan-), производное от várar "верность, обет, клятва"⁸³. Эта этимология содержит ряд сложностей фонетического порядка: во-первых, палатальная перегласовка корневого гласного (ā > æ), которая не отразилась в древнерусском слове; во-вторых, отражение гласного суффикса -ing > -я-; в-третьих, сохранение качества конечного согласного [g]. Первое объясняется Г. Шраммом как свидетельство чрезвычайно раннего, до наступления палатальных перегласовок в древнескандинавском, заимствования слова. Следуя хронологии развития древнескандинавских языков, разработанной А. Коком⁸⁴, который считал, что процесс перегласовок завершился к 850 г., он полагает, что заимствование произошло до этого времени или около него. Второе Г. Шрамм рассматривает как рефлекс развития сочетания i + носовой согласный. Поскольку в имени Игорь (< *Ing(h)ariʀ) сохранение носового согласного засвидетельствовано еще в середине X в. передачей его у Константина Багрянородного как Ἴγγορ и у Льва Диакона как Inger, то Г. Шрамм считает это также показателем архаичности заимствования. Наконец, отсутствие закономерного перехода -g > -з рассматривается им как свидетельство того, что слово было заимствовано до наступления третьей палатализации в древнерусском. Таким образом, устраняя отмеченные фонетические сложности, Г. Шрамм обосновывает чрезвычайно раннюю – практически до середины IX в. – дату заимствования.

Однако эта дата, как и некоторые объяснения Г. Шрамма, вызывает сомнения. Дело в том, что, как считается ныне, процесс палатальной перегласовки корневых гласных проходил в VI-VIII вв., причем уже в надписях первой половины VII в. переход ā > æ представлен достаточно регулярно (рунические надписи из Стентофтена, Бьёрксторпа в Блекинге, Швеция)⁸⁵. Поэтому если исходить из отражения в древнерусском еще не подвергшейся перегласовке формы, то время заимствования придется отодвинуть еще по крайней мере на 100 лет, что по историческим причинам неприемлемо.

Вряд ли можно с уверенностью говорить и о времени третьей палатализации: по наблюдениям А. А. Зализняка, ее протекание было чрезвычайно неравномерным в разных регионах, а хронология просто подлежит пересмотру⁸⁶.

Думается поэтому, что наиболее распространенная этимология варяг < væringi сомнительна и по меньшей мере не может рассматриваться как очевидная или наиболее убедительная. Значительно более аргументированной и соответствующей как данным разноязычных источников, так и исторической ситуации является этимология, предложенная Г. Якобссоном, согласно которой исходной формой для заимствования было производное от того же корня, но с суффиксом -ang-: *wārangʀ⁸⁷. Именно в этой форме оно отразилось в арабских источниках – warank и в названии Варангерфьорд. Суффиксальное -я- в древнерусском Г. Якобссон объясняет стяжением группы а + носовой согласный по аналогии с др.-русск. стяг < др.-швед. stang.

Этимология Г. Якобссона, хотя она и не дает оснований для лингвистической датировки заимствования, представляется предпочтительной своей простотой и отсутствием внутренних противоречий. Более того, она предпочтительна и с точки зрения исторических обстоятельств возникновения слова и хорошо согласуется с условиями его бытования на Руси, в Скандинавии и в Византии.

Из рассмотренных выше источников следует, что термин "варяг" – "варанг" – "вэринг" возник не в самой Скандинавии и не в Византии, а на Руси, причем в скандинавской среде. Обстоятельства (но не время) его возникновения восстанавливаются на основе рассказа летописи: князь Игорь, не рассчитывая на силы только что разгромленной греками руси, призывает в 944 г. из-за моря других скандинавов, наемников (возможно, такие отряды привлекались древнерусскими князьями и ранее, что, однако, не нашло отражения в летописи). Заключение с Игорем договора, определявшего условия службы наемников, вызвало к жизни их самоназвание – *várangar от várar "верность, обет, клятва".

В собственно русской средневековой традиции этот термин закрепился как обозначение скандинавов, отличных от руси – княжеской дружины, призванной по "ряду"⁸⁸: это различение руси и варягов прослеживается уже в описании призвания князей в ПВЛ. В отличие от "ряда", который был заключен между русью и славянами при Рюрике и закреплен в Киеве "уставом" Олега, договорные (клятвенные) отношения руси и варягов не были столь актуальны для славянского окружения: варяги остаются чужаками, выходцами из-за моря, идущими по пути "из варяг в греки" и частью оседающими на Руси. Поэтому термин "варяг", воспринятый славянами от скандинавов, лишился в славянской традиции социального смысла и стал обозначать просто выходцев из Скандинавских стран, приобрел значение собирательного этнонима, которое и донесли до нас древнерусские источники.

В древнескандинавских языках, напротив, специальное обозначение скандинавов, служивших на Руси в соответствии с договором, не закрепилось и потому не нашло отражения в письменных источниках. Положение *várangar было актуальным лишь во время их пребывания на Руси, но, поскольку эта многочисленная группа не обладала какими-либо специальными отличиями или привилегиями, принадлежность к ней никоим образом не влияла на социальный или престижный статус возвращавшегося из Руси скандинава. Рунические надписи и саги отмечают такие элементы, связанные с пребыванием на Руси (как и в других землях), как высокий социальный статус в войске, приобретенное богатство, особые почести, оказываемые при дворе князя. Различение тех, кто заслужил эти преимущества, состоя на службе по договору, и тех, кто действовал на свой страх и риск, было для скандинавского общества несущественным. Поэтому специальный и узколокальный термин, если и достиг Скандинавии, не вошел в лексический фонд.

Иным оказалось положение той части скандинавов, которая составила императорскую гвардию в Византии. Служба в ней сама по себе являлась высоко престижной, позволяла накопить большое богатство, т. е. существенным образом влияла на социальный статус возвратившегося с этой службы викинга. В этих условиях название *várangr "варяг" воспринимается византийцами в форме βάραγγοι как обозначение скандинавов – телохранителей императора – и затем распространяется на "внешних" варангов, скандинавов в составе византийского войска. Оно актуализируется и в самом скандинавском обществе благодаря социальной значимости информации, приносимой возвращающимися из Византии варягами, и получает отражение в письменных источниках.

При этом древнескандинавская форма слова трансформируется: архаичный и мало употребительный суффикс -ang заменяется продуктивным и близким по смыслу суффиксом -ing, что закономерно вызывает палатальную перегласовку корневого гласного и приводит к возникновению засвидетельствованной сагами и другими письменными источниками формы væringi.

Таким образом, предложенная реконструкция истории слова *várangr – варяг – βάραγγοι – væringi объясняет существующие несоответствия в его употреблении в различных историко-культурных традициях: древнерусской, византийской, древнескандинавской. Более того, на Руси, в Византии и в Скандинавии этот, казалось бы один, термин имеет разные значения, отражая различные явления и изменения социально-исторических условий деятельности скандинавов в Восточной и Юго-Восточной Европе.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Название "русь" в этнокультурной истории Древнерусского государства (IX-X вв.) // ВИ. 1989. № 8. С. 24-38.

2. Кузьмин А. Г. "Варяги" и "Русь" на Балтийском море // ВИ. 1970. № 10. С. 28-55; Он же. Об этнической природе варягов // ВИ. 1974. № 11. С. 54-83.

3. Критический обзор см.: Schramm G. Die Waräger osteuropäische Schicksale einer nordgermanischen Gruppenbezeichnung // Die Welt der Slaven. 1983. Bd. 28. S. 38-43.

4. Подробнее см.: Ibid. S. 38-67.

5. Stender-Petrsen A. Varangica. Aarhus, 1953.

6. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 10 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 8. – Прим. ред.].

7. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 1142 [= ПВЛ-1996. С. 8-9. – Прим. ред.].

8. Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Русь и чудь. К проблеме этнокультурных контактов Восточной Европы и Балтийского региона во второй половине I тыс. н. э. // Балто-славянские языки и проблемы урало-индоевропейских связей. М., 1990. Ч. 1. С. 28-34.

9. Учитывая это, более убедительной представляется интерпретация "галичан" как жителей Уэльса – гэлов-валлийцев (ср.: ПВЛ-1950. Ч. 2. С. 212 [= ПВЛ-1996. С. 384. – Прим. ред.]; см. также: Королюк В. Д. Славяне и восточные романцы в эпоху средневековья. М., 1985. С. 170).

10. Ср.: Королюк В. Д. Славяне и восточные романцы. С. 168-171.

11. Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества. М., 1982. С. 122.

12. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 18 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 13. – Прим. ред.].

13. Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Норманны и варяги. Образ викинга на Западе и Востоке Европы // Славяне и их соседи. Этнопсихологические стереотипы в средние века. М., 1990.

14. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 18 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 13. – Прим. ред.].

15. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 23 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 16. – Прим. ред.]. Словене здесь названы дважды: так читается в Лавр., Радз. и Моск.-Академ.; в Ипат. и Троицк. они упомянуты один раз, вслед за варягами. См.: Творогов О. В. Повесть временных лет и Начальный свод // ТОДРЛ. Л., 1976. Т. 30. С. 16.

16. НПЛ. С. 108.

17. Там же. С. 107.

18. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 20 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 14. – Прим. ред.]. При анализе этих текстов со времен A. A. Шахматова почему-то считается, вопреки обеим летописным версиям, что имя "русь" варяги и словене получили с тех пор ("оттоле"), как они обосновались в Киеве. Между тем, аналогичный пассаж ПВЛ об уграх проясняет смысл этой фразы: угры "прогнаша волъхи, и наслѣдиша землю ту... и оттоле (курсив наш. – Авт.) прозвася земля Угорьска" (ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 21 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 15. – Прим. ред.].) – завоеватели дают свое имя земле.

19. НПЛ. С. 106.

20. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 18 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 13. – Прим. ред.].

21. Это представление, свойственное эпохе раздробленности, стало формироваться ранее, с утверждением руси в Киеве, о чем свидетельствует и ПВЛ в описании последующих походов на греков.

22. ПВЛ-1950. Ч. I. С. 33 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 23. – Прим. ред.].

23. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 33-34 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 23. – Прим. ред.].

24. Тихомиров М. Н. Происхождение названия "Русь" // СЭ. 1947. Вып. 6/7. С. 70.

25. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 34 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 23. – Прим. ред.].

26. Использование норманнских наемников против викингов и других отрядов норманнов характерно и для правителей в Западной Европе.

27. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 54 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 36. – Прим. ред.].

28. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 56 [= ПВЛ-1996. С. 37. – Прим. ред.].

29. НПЛ. С. 174; ср.: ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 97 [= ПВЛ-1996. С. 62. – Прим. ред.]. "Поромонъ двор" – от др.-исл. farmaðr, мн. ч. farmenn "путешественник; купец, ведущий заморскую торговлю". Исследователи сходятся в интерпретации названия "Поромонь двор" как обозначения двора, усадьбы, где останавливались приезжие купцы и где находился контингент скандинавских наемников Ярослава (Мельникова Е. А. Новгород Великий в древнескандинавской письменности // Новгородский край. Новгород, 1984. С. 130).

30. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 97 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 63. – Прим. ред.]. Ср. договоры Ярослава с Эймундом по "Саге об Эймунде" (Мельникова Е. А. "Сага об Эймунде" о службе скандинавов в дружине Ярослава Мудрого // Восточная Европа в древности и средневековье. М., 1978. С. 289-295).

31. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 103 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 67. – Прим. ред.].

32. ПВЛ-1950. Ч. 2. С. 378-379 [= ПВЛ-1996. С. 483-484. – Прим. ред.].

33. Наличие воинов, "живущих на северных островах Океана", т.е. скандинавов, в войске росов отметил Скилица (Cedrenus, П. Р. 551. 11-13; см.: Литаврин Г. Г. Война Руси против Византии в 1043 г. // Исследования по истории славян и балканских народов. М., 1972. С. 184-187).

34. ПСРЛ. Л., 1925. Т. 5, вып. 1. С. 128. ПСРЛ. М., 2000. Т. 6, вып. 1. Стб. 178.

35. Литаврин Г. Г. Война Руси против Византии. С. 209,221.

36. ПВЛ-1950. Ч. 2. С. 379 [= ПВЛ-1996. С. 483-484. – Прим. ред.].

37. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 58-59 [= ПВЛ-1996. С. 38-39. – Прим. ред.].

38. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 39 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 26. – Прим. ред.].

39. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 116 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 75. – Прим. ред.].

40. ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 135 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 87. – Прим. ред.].

41. ПСРЛ. СПб., 1908. М., 1998. Т. 2. Стб. 369.

42. НПЛ. С. 45; ср. с. 240.

43. Шахматов A. A. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 325, примеч. 1.

44. НПЛ. С. 244.

45. Робер де Клари. Завоевание Константинополя. М., 1986. С. 54.

46. Молчанов A. A. О некоторых древнескандинавских и древнерусских топонимах "новгородского круга" // XI Сканд. конф. М., 1989. 4.1. С. 106-108.

47. Распространенное мнение о том, что "Русская Правда" Ярослава "ставит своей задачей тщательную и заботливую защиту местного населения от вооруженных варяжских дружинников" (Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы XIV-XV вв. М.; Л., 1948. Т. 1. С. 245) явно преувеличено. Прав Б. А. Рыбаков в том, что не было "ряда между новгородским обществом и корпорацией варягов" в 1016 г. (Рыбаков Б. А. Древняя Русь. Сказания, былины, летописи. М., 1963. С. 203), и "Русская Правда" не содержит никаких элементов договора.

48. Мы не рассматриваем специально название "колбяги" (др.-исл. kylfingar, греч. ϰούλπιγγοι от др.-исл. kylfr "дубинка" или kólfr/kúlfr "язык колокола, палка, стержень"), поскольку считаем, что известные случаи его употребления не дают контекста, позволяющего с уверенностью интерпретировать его значение. Среди существующих точек зрения (обзор, см.: Мельникова Е. А. Древнескандинавские географические сочинения. М., 1986. С. 209-210) наиболее вероятным представляется понимание колбягов как некой профессиональной группы (скандинавов?), воинов и/или купцов, находившихся на Руси.

49. Она сохраняет социальную терминологию и скандинавского происхождения: тиун, ябетник.

50. ПРП-1.С.78.

51. Там же. С. 111.

52. Там же. С. 110.

53. Там же. С. 146.

54. ГВНП. С. 56.

55. Ср.: Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы. Т. 1. С. 245.

56. ПРП-1.С.90.

57. Не менее интересным представляется мнение Б. А. Романова о том, что челядь бежала к варягам и колбягам потому, что их двор (Поромонь двор?) пользовался правом экстерриториальности: в течение двух дней, по ст. 11, следовало ожидать выдачи беглого челядина и лишь затем можно было изымать его и штрафовать укрывателя (Романов Б. А. Люди и нравы Древней Руси. М., 1965. С. 41-42).

58. Рыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу // Изв. Акад. наук СССР. Сер. общественные науки. 1934. № 7/8.

59. В архангельском говоре варяжа – "заморский житель; заморье", диал. варяг "розничный торговец, коробейник" (Даль В. И. Толковый словарь русского языка. М., 1958. Т. 1. С. 166). Последнее повлияло на представления исследователей о преимущественно торговых функциях варягов, но оно не противоречит значению "чужой, чужеземец", отраженному в правовых памятниках. В позднейших летописных сводах наименование "варяги" могло заменяться словом "немцы" как обозначение иностранца вообще, ср. в сказании о призвании варягов: "И избраша от немець 3 браты..." (СIЛ – ПСРЛ. Т. 5, вып. 1. С. 11 ПСРЛ. Т. 6, вып. 1. Стб. 14).

60. Metzenthin Е. Die Länder- und Völkernamen im altisländischen Schrifttum. Pennsylvania, 1941. S. 121-122.

61. Laxdæla saga / K. Kálund. København, 1889-1891. S. 270. Kap. 73.

62. Guðbrandur Vigfússon. Um timatal í Íslendinga sögum í fornöld. Reykjavík, 1856.

63. Hrafnkels saga Freysgoða // Austfirðinga sǫgur. København, 1902-1903. Kap. 9.

64. Ibid. Kap. 3.

65. Sigfús Blöndal. Væringjasaga. Saga norræna, rússneskra ok enskra hersveita í þjónusta Miklagarðskeisara á miðöldum. Reykjavík, 1954. Bls. 310.

66. Finnboga saga ramma / Jóhannes Halldórson // ÍF. 1959. В. XIV. Bls. 14.

67. Sigfús Blöndal. Væringjasaga. Bls. 310-312; Бибиков M. В. К варяжской просопографии Византии // Scando-Slavica. 1990. Т. 36. Р. 162.

68. Hallfreðar saga / Einar Ól. Sveinsson // ÍF. 1939. В. VIII. Bls. 144. Kap. 3.

69. Njáls saga / Einar Ól. Sveinsson // ÍF. 1954. В. XII. Bls. 197. Kap. 81.

70. Heiðarvíga saga / Sigurður Nordal // ÍF. 1938. В. III. Bls. 243.

71. Ibid. Bls. 325. Дабы согласовать хронологию поездок Геста, Барди и Кольскегга с сообщением "Саги о людях из Лаксдаля" о Болли как первом дружиннике в Константинополе, В. Г. Васильевский предложил передатировать их 1020-ми гг. (Васильевский В. Г. Труды. СПб., 1908. С. 181-191). Однако контекст этих известий и хронология соответствующих саг не дают для этого оснований. См.: Guðbrandur Vigfússon. Um timatal í Íslendinga sögum í fornöld; Sigfús Blöndal. Væringjasaga. Bls. 312, 315, 317; а также предисловия к изданиям соответствующих саг.

72. Sigfús Blöndal. Væringjasaga. Bls. 319-320.

73. Мельникова E. А. CPH. С. 203. В двух рунических надписях из Эстеръётланда имеется имя собственное uirikʀ (Ög. 111, Landeryds kyrka) / uerekʀ (Ög. 68, Ekeby), возможно, относящееся к одному и тому же человеку. Оно может быть интерпретировано как имя (прозвище?) Væringʀ. Более вероятно, однако, что здесь представлено известное личное имя Véríkr (ср.: Vémundr, Eiríkr и др.).

74. Björn Sigfússon. Laxdæla saga // KLNM. 1965. В. X. Sp. 368-370; Heller R. Literarisches Schaffen in der Laxdæla saga. Halle, 1960.

75. Heiðarvíga saga. Bls. 243.

76. Sigfús Blöndal. Væringjasaga. Bls. 92.

77. Васильевский В. Г. Труды. С. 217; Byzantinische Zeitschrift 1902. Bd. IX (работа Ю. А. Кулаковского).

78. Heiðarvíga saga. Bls. 324-325.

79. MHN. S. 143; Olafs saga hins helga. Efter pergamenthaandskrift i Uppsala Universitetsbibliotek, Delagardieske samling nr. 8^II / O. A. Johnsen. Kristiania, 1922. Bls. 107.

80. Мельникова E. A. Культ св. Олава в Новгороде и Константинополе // ВВ (в печати) [Статья опубликована: Мельникова Е. А. Культ Св. Олава в Новгороде и Константинополе // ВВ. 1996. Т. 56. С. 92-106. – Прим. ред.].

81. Flateyjarbók / Sigurður Nordal et al. Akranes, 1945. В. IV. Bls. 60.

82. Младшая Эдда. М.; Л., 1970. С. 10-11.

83. Schramm G. Die Waräger.

84. Kock A. Umlautung und Brechung im Altschwedischen. Eine Übersicht. Lund, 1911-1919.

85. Стеблин-Каменский М. И. История скандинавских языков. Л., 1953. С. 107-117.

86. Зализняк A. A. Берестяные грамоты с лингвистической точки зрения // НГБ. VIII. С. 118-119.

87. Jacobsson G. La forme originelle du nom des varègues // Scando-Slavica. 1954. Т. I. P. 36-43.

88. Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. "Ряд" легенды о призвании варягов в контексте раннесредневековой дипломатии // ДГ. 1990 год. М., 1991. С. 219-229.