|
"Младшая Эдда", написанная знаменитым исландцем Снорри Стурлусоном ок. 1220-1225 гг., остается одним из самых известных и читаемых памятников Средневековья. Но современный читатель едва ли может ответить на вопрос, что такое "Младшая Эдда". Ему легко забыть о том, что, будучи одним из основных источников нашего знания о языческой мифологии скандинавов, "Младшая Эдда" составлена и написана христианином, что эта книга, сочиненная в поучение "молодым скальдам", пишется тогда, когда скальдическая традиция переживает последний – и далеко не самый яркий! – период своего существования.
Задумывал ли ее Снорри как учебник для будущих скальдов, как пособие для своего образованного современника, как энциклопедию живого мифологического знания или как памятник, по возможности полно фиксирующий ушедшую, исчезающую культурную традицию? В прошлое или в будущее был обращен взгляд автора: рассчитывал ли он на возрождение скальдической поэзии, или описывал обломки минувшей эпохи? Для читателя нового времени "Младшая Эдда" это, прежде всего "художественное произведение", где прагматические задачи автора растворены в ткани повествования.
Едва ли при этом кто-либо возьмётся оспаривать, что повествование здесь организовано весьма сложным образом, его автор демонстрирует читателю виртуозную игру со своими персонажами, сюжетами, с традицией, с языком1. Как бы то ни было, "Младшая Эдда" является, в сущности, руководством или описанием-руководством. Разумеется, термин 'руководство' следует понимать здесь предельно широко, в частности, и как опыт систематизации основных категорий поэтического языка. Автор этого руководства постоянно возвращается к теме имени, к теме языка. На первый взгляд заметна лишь часть из многочисленных методических приемов и ухищрений, которыми пользуется Снорри, в поле зрения читателя попадают лишь некоторые приметы его метаязыка, его языка описания.
При этом вопрос о метаязыке Снорри интересен не в последнюю очередь потому, что сам автор определённо задумывался о возможности существования нескольких языковых стихий в пределах одного языка, о возможности перевода и "пересчёта" с одного языка на другой, о возможности описания одного языка средствами другого (ср. [Литвина, Успенский 2001]). Для Снорри еще не исчерпан принцип полиглотизма, тот принцип многоязычия, который наиболее ярким и наглядным образом представлен, например, в "Речах Альвиса", где перечисляются обозначения космогонических элементов на языке богов, людей, асов, альвов и других существ.
По-видимому, из древнего противопоставления поэтической, "связанной" речи ("язык богов") и просто речи ("язык людей") у Снорри рождается некоторое противопоставление собственно поэзии и рассказа о поэзии (объяснения того, как устроены разные типы поэтической номинации), языка-объекта и метаязыка. Если сказанное верно, то понятие метаязыка применительно к "Младшей Эдде" – не привносимый извне исследовательский конструкт, а тема, как кажется, одинаково животрепещущая и для Снорри Стурлусона, и для современного интерпретатора его текста.
Вообще говоря, проблема метаязыка является одной из наиболее значимых при исследовании всякого средневекового пособия или научного сочинения. В особенности она актуальна, если речь идет о поэтике, риторике или грамматике. Наиболее очевидны сложности, возникающие на терминологическом уровне, т. е вопрос о том, как соотнести слово, используемое автором того или иного трактата, с современной системой терминологии, принятой в этой области. Не менее существенным является и то, как исследователь установит границу между метаязыком, т. е. языком описания, и языком-объектом, существовала ли эта граница для автора трактата и в какой мере существование метаязыка как такового было отрефлектировано им самим.
Дело усугубляется еще и тем обстоятельством, что принципы построения языка описания, с одной стороны, определяются индивидуальным выбором автора, а с другой стороны, соотношением и статусом поэтики и грамматики (а зачастую и риторики) в той культурной традиции, где он работает. Специфика ситуации в Исландии XIII в. состоит в том, что и Снорри и авторы первых грамматических трактатов пишут о родном языке и на родном языке. Это редкое исключение для европейской традиции того времени. В грамматике, написанной на родном языке о латыни, присутствует напряженный контраст между разработанной системой латыни (или другого языка трилингвы) и собственным языком. Этот контраст, видимо, ощущается средневековым автором, даже если он пишет на латыни о латыни. В исландских же сочинениях этот контраст отсутствует. "Младшая Эдда" посвящена описанию национального культурного наследия, а не, скажем, античной мифологии, и написана по-исландски. Очевидно, что подобное положение вещей значительно уменьшает число формальных признаков, по которым можно отличить метаязык от языка-объекта. Эти различия приходится искать на другом уровне.
Возвращаясь к проблеме статуса поэтики и грамматики в исландской культурной традиции, необходимо отметить, что поэтика была, судя по всему, первичной и основообразующей сферой. Речь в данном случае идет не о собственно хронологическом приоритете одной области над другой, а о некотором "культурном преобладании". Примечательным образом, все четыре сохранившиеся исландских грамматических трактата оказались включенными в один кодекс с "Младшей Эддой", причем четвертый и часть третьего имеют непосредственное отношение не только к грамматике как таковой, но и к искусству стихосложения. Независимо от того, считаем ли мы вслед за целым рядом исследователей все грамматические трактаты, за исключением первого, учебниками для скальдов, трудно не согласиться с той точкой зрения, что интерес к лингвистическим изысканиям в области родного языка появляется именно в тех странах, где велик интерес к поэзии2. Многое из того, что в лингвистических трактатах обнажается как метод, задолго до их создания имплицитным образом присутствует в скальдической поэзии.
"Первый грамматический трактат", как видно из его условного названия, это первое из дошедших до нас грамматических сочинений, а "Младшая Эдда" – первая поэтика. Мы не знаем, какими предшествующими источниками из области поэтики пользовался Снорри. Нам неизвестны и те исландские сочинения, которые мог использовать автор "Первого грамматического трактата", созданного, по всей видимости, в середине XII в. Но мы хотя бы отчасти, так сказать, эмпирически представляем себе тот сложный аппарат прикладной поэтики, который был разработан внутри скальдической поэзии задолго до написания обоих этих сочинений. Достаточно упомянуть, с одной стороны, ту жесткую и изощренную метрическую систему, которой характеризуется, например, скальдические размеры, и, с другой стороны, те принципы дешифровки скальдического кеннинга, которые, надо полагать, существовали в сознании каждого слушателя и позволяли ему оценить меру мастерства того или иного скальда.
На этом фоне такое руководство по поэтике как "Младшая Эдда" оказывается естественным и автохтонным явлением. Снорри Стурлусон ощущает себя и свое произведение как нечто глубоко укорененное в исторической традиции. Авторы же исландских грамматических трактатов, напротив, скорее оказываются в положении новаторов и реформаторов. "Архаизирующая" установка Снорри и "новаторство" автора "Первого грамматического трактата" отражаются на принципах построения метатекста. В частности, это проявляется и в том, насколько явно в "Первом грамматическом трактате", например, эксплицирован новаторский метод, предложенный его автором.
Известно, что в задачу создателя трактата входило, прежде всего, теоретическое обоснование нового проекта алфавита [FGT. С. 208-210]. Думается, не будет преувеличением сказать, что одной из целей автора "Первого грамматического трактата" было сформулировать и продемонстрировать методы описания языка и создать универсальный язык описания. Метод, по-видимому, понимался им как некая комбинация операций, обеспечивающая регулярное воспроизведение результата и направленное на разоблачение сути языковых явлений или, точнее, фонологических закономерностей. Эксплицитная демонстрация метода, метаязыка, становилась дополнительным аргументом в пользу предлагаемого проекта алфавита. Ставя перед собой сугубо прикладные задачи, автор был кровно заинтересован не в сокрытии метода, но в его обнародовании3.
Первый известный нам древнеисландский опыт собственно лингвистического рассуждения, если посмотреть на него глазами современного лингвиста, демонстрирует тот удивительный факт, что его автор сходу взялся за одну из главных проблем общего языкознания. Он стремится выявить общие принципы описания языка (в его случае фонетики и фонологии) и показать, что эти принципы работают в приложении к живому, разнообразному материалу конкретного языка. Во-первых, автор грамматического трактата высказывает убеждение, что принципы описания языкового материала универсальны для различных языков. Во-вторых, он сам формулирует некоторые из этих принципов. И, наконец, в-третьих, он показывает, как эти принципы функционируют в конкретном языке, привлекая при этом достаточно много языкового материала. Он приводит в качестве примера не только структуры, порожденные им самим, но и устойчивые выражения, естественным образом существующие в языке. Этот материал весьма разнообразен по своей природе: автор использует как сопоставления отдельных лексем, так и примеры из скальдов, которые служат для него своего рода последним аргументом, например, в споре о количестве слогов.
Подобная экспликация авторских действий едва ли возможна в "Младшей Эдде". Как кажется, Снорри предпочитает не афишировать своего метода, искусно пряча его за обильным материалом и сознательно избегая развернутых метаязыковых отступлений. Можно сказать, что более "молодая" древнеисландская грамматика прославилась своими достижениями в области метода и самим умением эти методы демонстрировать. Напротив, более "древняя" по своей природе поэтика не нуждалась в объяснении своих действий и тяготела к импликативности метода, к сокрытию метаязыковых швов.
Обычно в грамматике и поэтике в качестве такого "шва", привлекающего внимание исследователей, фигурирует граница между собственно авторским описанием и приводимым в тексте примером. Условно пример можно представить как нечто, лежащее в сфере языка-объекта, а, соответственно, то, что входит в авторское описание или рассуждение, будет интересовать нас с точки зрения его принадлежности к метаязыковой сфере.
Разумеется, на практике для любого средневекового сочинения вопрос о том, что представляют собой используемые в нем примеры, всякий раз нуждается в детальном рассмотрении. Что послужило источником для того или иного примера, сочинение предшественника, литературный текст, осмысляемый как образцовый или авторитетный, паремии и родственные им малые жанры, "бытовой" узус, или же пример порожден самим автором? В какой степени пример подчинен прагматической установке автора и авторской интерпретации, что побудило автора использовать именно этот пример, как устроена граница между примером и описанием?
Все эти вопросы – лишь небольшая часть той проблематики, которая возникает при анализе примера в средневековых научных трактатах. Видимо, некоторые элементы метаязыка могут вторгаться в поле примера, и, с другой стороны, не все, лежащее за пределами примера, является существенным с точки зрения метаязыка. Тем не менее, пример может служить некоторым опознавательным знаком, позволяющим отделить язык-объект от метаязыка.
Как правило, мы можем на формальном уровне точно определить, что в тексте является, а что не является примером. Однако оказывается, что учебное пособие или поэтика могут быть устроены и на иных основаниях, "Младшая Эдда" служит достаточно наглядным тому подтверждением. Пример и авторский комментарий в ней тесно переплетены, иногда при чтении затруднительно сразу определить, с какой целью приводится тот или иной сюжет, а границу между примером и описанием часто трудно выявить. Тем не менее, в большинстве случаев эта граница все же существует.
Соотношение метаязыка и языка-объекта, структуру комментария и примера удобнее всего проследить, опираясь на очень важное для Снорри рассуждение о том, какого рода язык пригоден для поэзии, и сколько есть способов выражения в поэтическом языке. "Поэтический язык создается трояким путем <...> Всякую вещь можно назвать своим именем. Второй вид поэтического выражения – это то, что зовется заменой имен. А третий вид называется кеннингом..." (Þrenn er grein skáldskapar-máls <…> Svá, at nefna hvern hlut, sem heitir; önnur grein er sú, er heita fornöfn; en III. málsgrein, er köllut er kenning…) [SnE. С. 75-76; МЭ. С. 60]. В этом рассуждении выражен едва ли не основной мотив всей "Младшей Эдды", оно значимо, на наш взгляд, для всех уровней повествования.
На первый взгляд, в произведении Снорри есть довольно много сюжетов, которые рассказываются без авторского комментария, приводятся как бы "просто так", без явно выраженной цели. Иначе говоря, мы имеем дело с нарративом, свободным от прямых дидактических пометок, а ведь эти пометки и являются основным средством, позволяющим узнать, что Снорри использует тот или иной мифологический сюжет для решения некоторой педагогической задачи, т. е в качестве примера для того или иного утверждения. Разумеется, при широкой трактовке этой педагогической задачи любой мифологический эпизод полезен для образования читателя независимо от того, способен ли этот эпизод служить пояснением к поэтическому приему или к другому эпизоду. Однако мы попытаемся показать, каким образом подобный якобы "свободный", не прикрепленный ни к какой метаязыковой конструкции фрагмент все же служит примером или иллюстрацией к дидактическому положению.
Мы полагаем, что весь текст "Младшей Эдды" целиком состоит из метаязыковых рассуждений и примеров к ним: в тексте нет ничего случайного, что не метаязыковое построение, то пример. Но при этом, рассуждение и примеры разворачиваются не в четкой линейной последовательности, а в сложном и замысловатом переплетении. Пример может быть сильно удален в тексте от того построения, которое он призван проиллюстрировать, или целый пучок примеров может быть собран вместе, а дидактические комментарии к ним разбросаны по всему тексту. На первый взгляд, такое нелинейное построение обучающего текста может показаться трудным для восприятия, рыхлым и фрагментарным, но, на самом деле, в "Младшей Эдде" гораздо больше звеньев, скрепляющих разные участки текста, связывающих его разные фрагменты, чем в более привычном для современного человека линейном дидактическом изложении.
Посмотрим, как может выглядеть случай сложно организованной конструкции, состоящей из метаязыкового описания и примера. Пример и описание расположены дистантно, причем пример значительно удален от авторского комментария. Для Снорри, как мы убедимся, такое дистантное расположение отнюдь не редкость. Так, большинство иллюстраций к кеннингам с именами богов приводятся еще до того, когда само понятие кеннинга возникает в "Младшей Эдде", по сути дела в предыдущей ее главе, в "Видении Гюльви". Для современного же читателя такая удаленность примера и объяснения зачастую не позволяет его опознать как пример.
Итак, мы располагаем метаязыковым высказыванием Снорри: "Всякую вещь можно назвать своим именем" (Svá, at nefna hvern hlut, sem heitir). В определении поэтического искусства, которое предлагает Снорри, это первый из трех путей создания поэтического языка. Непосредственно за этим высказыванием никакого примера в тексте "Младшей Эдды" не следует. Казалось бы, здесь и не нужно примера: само высказывание появляется лишь для контраста с другими принципами построения поэтического языка (когда вещь называют не своим именем). Нужен, как будто бы, довольно высокий уровень рефлексии в области языка, чтобы приводить специальные примеры для называния вещи своим именем. Тем не менее, Снорри творит в той культурной традиции, где подобная рефлексия, по-видимому, привычна и естественна.
Не удивительно поэтому, что называние людей, мест и предметов по имени вообще является одной из главных задач автора "Младшей Эдды": весь текст как бы пронизан примерами того, как можно строить поэтический язык, называя вещи их собственными именами. Очевидно, такое выделенное, подчеркнутое называние своим именем характерно не только и не столько для самого Снорри, но скорее для того круга источников, на которых он основывался.
Мы рассмотрим здесь лишь ограниченный круг проблем, связанных с употреблением "своего имени". Итак, рассказывая, почему золото называют "выкупом за выдру", Снорри упоминает о том, что Локи убил выдру у водопада. Эта выдра была сыном Хрейдмара и братом Фафнира и Регина. Поэтому, когда асы остановились у Хрейдмара и показали ему свою добычу, Хрейдмар решил взять их в плен. Для этого он вызвал своих сыновей и сообщил им об убийстве брата: "Но увидев выдру, Хрейдмар позвал своих сыновей – Фафнира и Регина – и сказал, что брат их Отр убит" [SnE. С. 117; МЭ. С. 72] (En er Hreiðmarr sá otrinn, þá kallaði hann sonu sína, Fáfni ok Regin, ok segir at Otr broðir þeira var drepinn)4.
По-видимому, необходимо подчеркнуть то, что сознательно оставляет за кадром Снорри: в этом описании мы имеем дело с выдрой по имени Выдра, т. е. с некоторой очевидной тавтологией именования. Надо сказать, что примеры подобного рода не всегда обыгрывают соотношение имени собственного и имени нарицательного. Так, например, перечисляя в "Языке поэзии" различные элементы "военных" кеннингов, Снорри замечает: "в кеннингах оружия и боевых доспехов упоминают битву, Одина, дев битвы и конунгов-воителей. Шлем называют "шлемом", "шапкой" или "колпаком"…" (Vápn ok herklæði skal kenna til orostu ok til Óðins ok valmeya ok herkonunga, kalla hjálma hjálm, hött eða fald…) ([SnE. С. 141]; ср. [МЭ. С. 84]).
Разумеется, мифологические имена (Отр) и именования предметов (шлем) по функции и по статусу не вполне равны друг другу. Однако с нашей точки зрения построения такого рода, как правило, указывают читателю на то, что весь рассказ в целом приводится здесь в связи с какой-либо метаязыковой конструкцией, т. е. он необходим для объяснения того или иного элемента из языка-объекта. Каким же образом осуществляется этот сигнал или искусно спрятанная отсылка к метатексту? Что же собственно происходит в этих фрагментах с точки зрения проблематики метаязыка и языка-объекта?
Основная задача Снорри в подобных случаях заключается в том, чтобы ввести в оборот поэтическое обозначение определенного объекта, например, выдры. Если отвлечься от сложной ситуации игры имени собственного и имени нарицательного, то можно заметить, что Снорри действует так, как может действовать преподаватель иностранного языка. Начиная изучать язык, мы часто сталкиваемся с простым педагогическим приемом: преподаватель, показывая нам предмет, спрашивает, 'что это?', а мы называем соответствующее ему слово на том языке, который учим. Объект и слово здесь в некотором смысле меняются функциями. Предмет в такой ситуации выступает в качестве означающего, а его означаемым является слово из языка-объекта. В определенном смысле на время своего занятия преподаватель пребывает в мире, где слова, язык безусловно первичны, а элементы предметного, событийного мира имеют значение лишь постольку, поскольку помогают прояснить оттенки смысла того или иного слова, того или иного высказывания, той или иной речевой ситуации.
Снорри как бы улавливает условность противопоставления планов содержания и выражения и – вольно или невольно – обыгрывает их потенциальную обратимость. По-видимому, в этой обратимости и заключен для Снорри смысл высказывания "всякую вещь можно назвать своим именем", или, по крайней мере, таково одно из значений, которое он вкладывает в него. Эпизод же с выдрой служит примером, иллюстрирующим метаязыковое высказывание. Слово провоцирует конструирование и описание некоторой событийной реальности, микроскопический фрагмент поэтического текста порождает сложную, многоступенчатую фабулу, которая начинает жить собственной жизнью, вовлекая в свою орбиту все новые слова и сюжеты.
Заодно, как уже говорилось, подобные, на первый взгляд, тавтологические высказывания о выдре по имени Выдра призваны задержать внимание, дать понять читателю, что рассказанный сюжет он должен запомнить, что его не только забавляют, но и учат. И это сосредоточенное внимание читателю еще пригодится, поскольку пример и метаязыковое рассуждение не просто расположены дистантно. Наш пример – как можно называть вещь своими именами, называть выдру Выдрой – оказывается вмонтирован в другой пример, который как раз относится к тому, как в поэтическом языке строится кеннинг.
Иными словами, читателя стремятся обучить двум вещам одновременно, и именно поэтому рассмотренный пример инкорпорируется в рассказ о том, почему можно назвать золото "выкупом за выдру", т. е. в комментарий к кеннингу. Снорри постоянно обучает тому, как можно называть людей, существ и предметы в поэзии. Иногда он декларирует, что сейчас речь пойдет о кеннингах или о хейти, но в некотором смысле он всегда учит всем способам именованиям сразу.
Вот элементарный случай такой мнимой непоследовательности, а, на самом деле, той одновременности, о которой говорилось только что. Утверждение о том, что поэтический язык может создаваться с помощью "замены имен" стоит у Снорри на втором месте, а упоминание кеннинга на третьем. Между тем, непосредственно после этих утверждений он говорит о построении кеннингов, и лишь потом, много позже, рассказывает о хейти. Однако примеры замены имени встроены уже в комментарий к кеннингам подобно тому, как в них встроен пример называния вещи свои именем.
В объяснение, "почему золото называют волосами Сив", вмонтирован рассказ о том, как карлик сшил Локи губы. Снорри упоминает, что "ремешок, которым был зашит рот Локи, называется Вартари" (Sá þvengr, er muðrinn Loka var samanrifjaðr, heitir Vartari) [SnE. С. 115; МЭ. С. 72], причем это указание явным образом не имеет никакого отношения к основной линии сюжета. Дело в том, однако, что Вартари и соответствующее слово þvengr являются синонимами, обозначающими 'шнурок, ремешок, тесьма, завязка', и оба этих слова, кстати говоря, могут участвовать в образовании кеннингов змеи (см. [LP. С. 652, 274]).
Подобного рода примеры не единичны в тексте "Младшей Эдды". Так, рассказывая о похищении меда поэзии, Снорри, как мы помним, упоминает мифологический бурав по имени Рати, которым Один просверлил скалу: "Бельверк достает бурав по имени Рати и велит Бауги попробовать, не возьмет ли скалу бурав" (Þá dregr Bölverkr fram nafar, þann er Rati heitir, ok mælti, at Baugi skal bora bjargit, ef nafarinn bítr) [SnE. С. 75; МЭ. С. 59]). Хорошо известно, что слова nafarr и rati также являются синонимами, хотя термин nafarr 'бурав' в поэтическом языке не зафиксирован, тогда как rati 'сверло', напротив, в поэтическом тексте встречается [Háv. 106].
Характерно, что данный эпизод, так сказать, с буравом по имени Сверло приводится в "Видении Гюльви", а не в "Языке поэзии", он вводится раньше, чем теоретическое утверждение, которое должен проиллюстрировать. У Снорри подобный прием встречается довольно часто. Есть много, гораздо более прозрачных случаев, когда пример предшествует метатексту, с которым он внутренне связан.
При этом в определенном участке текста, после примеров построения кеннинга, у Снорри специально приведены целые ряды хейти, где указано, например, что "море зовется: "океан", "эгир", "гюмир", "гладь", "пучина", "путь", "зыбь", "соль", "воды", "целитель" <...> Здесь есть хейти "море" и "эгир" (Hver'ro sævar heiti? Hann heitir: marr, œgir, gumir, hlœr, haf, leið, ver, salt, lög, grœðir <...> Hér er nefndir sær ok œgir) [SnE. С. 165; МЭ. С. 91]. Однако Снорри верен своему принципу: обучать всему сразу, всему одновременно; начиная с "Видения Гюльви", он заранее "приучает" к разным способам выражения в поэзии.
Несколько уклоняясь в сторону, можно отметить, что остается не совсем понятным, что именно Снорри подразумевает под заменой имен? Идет ли речь только о хейти, можно ли называть частным случаем замены имен и кеннинги, насколько широкий смысл, в конце концов, он вкладывает в "замену имен"? Не исключено, что как раз поэтому, комментируя способы выражения в поэзии, он начинает не с замены имен, а с кеннинга. (У Снорри, как кажется, есть педагогическая тенденция сначала разбирать более ясные случаи).
Итак, у нас есть дистантные, сложно организованные примеры, относящиеся к называнию вещи своим именем. Для принципа замены имен мы располагаем как сложными, так и более прозрачно сконструированными примерами. Однако едва ли не бóльшая часть "Языка поэзии" (а в каком-то смысле и всего текста "Младшей Эдды") посвящена третьему способу выражению в поэтическом языке – кеннингу как таковому. Эта часть главы "Язык поэзии" построена наиболее регулярным образом с точки зрения чередования метатекстовых фрагментов и разного рода примеров. Здесь легче всего проследить некоторые наработанные, повторяющиеся схемы, однако и здесь, как легко можно убедиться, обучение остается нелинейным.
Рассмотрим, как Снорри учит третьему способу выражения в поэзии на описании уже упоминавшихся кеннингов золота. Особенно обратим внимание на то, как распределяются метатекст и примеры в данном фрагменте. Золото это сквозной образ "Языка поэзии", а, с другой стороны, объяснение кеннингов золота один из наиболее прозрачных для современного читателя образцов дидактики.
У нас есть список кеннингов золота, который вводится вопросом: "какие есть кеннинги золота? Зовут его "огнем Эгира", "иглами Гласира", "волосами Сив", "головной повязкой Фуллы", "слезами Фрейи", "счетом рта", "голосом или словом великанов", "каплей Драупнира", "дождем либо ливнем Драупнира или глаз Фрейи", "выкупом за выдру", "выкупом вынужденным у асов", "посевом долины Фюри", "крышей кургана Хёльги", "огнем вод", "огнем руки", "камнем или островом или блеском руки" (Hvernig skal kenna gull? Svá, at kalla þat eld Ægis ok barr Glasis; haddr Sifjar, höfuðband Fullu, grátr Freyju, munntal ok rödd ok orð jötna; dropa Draupnis, ok regn eða skúr Draupnis eða augna Freyju, otrgjöld, slog-gjald Ásanna, frœ Fýrisvalla, haugþak Hölga; eldr allra vatna og handar, grjót ok sker eða blik handar) [SnE. С. 112; МЭ. С. 70].
Комментируя каждый новый кеннинг, Снорри повторяет его в составе вопроса: "почему золото называют волосами Сив", "почему золото называют иглами или листвой Гласира", "почему золото называют огнем Эгира" и т. д. Вообще говоря, форма вопроса и ответа является одной из основ построения как главы "Видения Гюльви", так и главы "Языка поэзии". Хорошо известно, что обучение путем вопросов и ответов достаточно обычно для текстов самых разных типов.
Однако в "Младшей Эдде" и здесь не обходится без некоторой неопределенности и мистификации. Сложность заключается в том, в "Видении Гюльви" спрашивающий и отвечающие – Гюльви и асы – при всей своей многоликости и изменчивости "доживают" до конца сюжета главы в качестве противопоставленных участников диалога. В "Языке поэзии" же повествование начинается как диалог Эгира и Браги, но довольно скоро, после того как Браги отвечает на вопрос Эгира ("Сколько способов выражения в поэзии?"), происходит своеобразное переключение – Эгир и Браги надолго исчезают из повествования. За ответами Браги следует знаменитый текст-поучение молодым скальдам, который по своему содержанию едва ли может быть вложен в уста Браги: "Теперь следует сказать молодым скальдам, пожелавшим изучить язык поэзии и оснастить свою речь старинными именами или пожелавшим научиться толковать темные стихи: пусть вникают в эту книгу, дабы набраться мудрости и позабавиться. Нельзя забывать этих сказаний или называть их ложью, изгоняя из поэзии старинные кеннинги, которые нравились знаменитым скальдам. Христианам не следует, однако, верить в языческих богов и правдивость этих сказаний в другом смысле, чем сказано в начале этой книги. Теперь я приведу примеры того, как знаменитые скальды считали для себя подобающим сочинять стихи, применяя такие хейти и кеннинги"5.
В дальнейшем изложение ведется от первого лица и, хотя сама система вопросов и ответов сохраняется, уже непонятно, кто отвечающий и кто спрашивающий. Более того, в одной из последних частей "Языка поэзии", заканчивая описание кеннингов, автор "Младшей Эдды" еще раз повторяет как бы от себя: "Какие есть способы выражения в поэзии кроме кеннингов? Можно называть всякую вещь своим именем" (Hvernig er ókend setning skáldskapar? Svá at nefna hvern hlut, sem heitir) [SnE. С. 156; МЭ. С. 89]. За вопросами и ответами уже не стоят какие-то мифологические персонажи, они принадлежат к достаточно абстрактной сфере риторики и дидактики и являются безусловными элементами метатекста6.
Возвращаясь, однако, к тому, как устроен комментарий к кеннингам золота, мы можем отметить, что вопрос, "какие есть кеннинги золота", равно как и вопросы, "почему мы обозначаем золото тем или иным кеннингом", тем самым, относятся к сфере метатекста. Утверждая это, мы не занимаемся, как нам кажется, констатацией очевидного. Когда у Снорри подобные вопросы вложены в уста мифологических персонажей, их метатекстовая природа куда более сомнительна и требует всякий раз специального доказательства.
Итак, приведя список кеннингов золота, Снорри повторяет часть этих кеннингов по одному, спрашивая, например, почему золото называют "мукою Фроди". Стоит отметить, что он, с одной стороны, как бы придерживается здесь банальной логики учебника, сначала перечисляя всю совокупность случаев, а потом последовательно объясняя каждый. Однако никогда Снорри не выдерживает эту логику последовательно, идет ли речь об обозначениях золота, или об обозначениях поэзии. Он, в частности, дает объяснение кеннингов, которых нет в списке, и может оставить без комментария часть кеннингов, в списке присутствующих.
На протяжении всей главы "Язык поэзии" осуществляется, по сути дела, игра с регулярностью и нерегулярностью. Казалось бы, что может быть более регулярным, чем структура метатекста, которую Снорри строит для описания кеннингов золота? Сперва он вопросом вводит общий список кеннингов, а затем последовательно задает вопрос о каждом кеннинге. Однако и регулярность Снорри – мнимая, как мнимой бывает и его непоследовательность.
Во-первых, как уже упоминалось, в изложении Снорри появляются вопросы и, соответственно, ответы о кеннингах, которых не было в списке (ср. вопрос "почему золото называют посевом Хрольва" или "почему золото называют мукою Фроди").
Во-вторых, почти все дидактические вопросы вводят и структурируют комментарии к кеннингам. Но такого же типа вопрос вдруг может вводить рассказ о конкретном денотате кеннинга, о золоте как таковом: ср., например, историю о Нибелунгах, продолжающую комментарий к кеннингу "выкуп за выдру" [МЭ. С. 74-78]. Именно эта история, в частности, вводится вопросом, "что еще можно сказать об этом золоте?".
В-третьих, можно сказать, что мифологические сюжеты, приводимые в объяснение кеннингов, намного превышают по своей разветвленности, обстоятельности ту информацию, которая необходима для понимания кеннинга. Сюжеты, объясняющие кеннинги, начинают жить своей жизнью и вступают во взаимодействие друг с другом. Так, "незапланированный" сюжет о том, почему золото называют "мукой Фроди", влечет за собой другой "незапланированный сюжет", начинающийся вопросом, почему золото называют "посевом Хрольва". На наш взгляд, их соседство объясняется не в последнюю очередь самим соседством понятий 'мука' и 'посев'. В известном смысле, сами прозаические комментарии начинают жить по внутренним законам кеннинга. В то же время, дополнительное упоминание в вопросе такого кеннинга, который уже упоминался в исходном списке, становится функционально значимым: это у Снорри не автоматическое, само собой разумеющееся повторение, а сознательный дидактический прием, "скрепка", соединяющая между собой части повествования.
Итак, вопросы и сам список кеннингов мы рассматриваем как метатекст. Чем же, в таком случае, являются у нас примеры? Строго говоря, язык-объект в чистом виде представлен только в скальдическом стихе или в эддических цитатах. Только в скальдическом стихе, например, кеннинг живет собственной жизнью, а не является частью речи ученого комментатора. Гораздо труднее определить, к какой сфере относятся ответы, вызванные к жизни дидактическими вопросами. Ведь эти ответы, как правило, представляют собой прозаическое изложение некоторого мифологического сюжета. До сих пор мы говорили о них как о примерах, но, на самом деле, в таком именовании есть некоторое отступление от действительного положения вещей.
В самом деле, с одной стороны, скандинавская мифология существует все же и за пределами "Младшей Эдды", и не все, что мы знаем о богах, почерпнуто у Снорри. Таким образом, можно было бы говорить о том, что Снорри использует мифологические сюжеты именно как примеры, точно так же как он использует в качестве примера стихи скальдов или эддическую поэзию. С другой стороны, в некоторых случаях мы можем подозревать, что сюжет изобретен самим Снорри исключительно для объяснения поэтического материала. Достаточно вспомнить рассказ о девяти сыновьях конунга Хальвдана Старого в "Языке поэзии", которых звали различными именами, равными в поэтической традиции словам "правитель, князь, вождь" [SnE. С. 173; МЭ. С. 93].
На наш взгляд, следует исходить из того, что даже если этот сюжет в традиции существовал независимо, в тексте "Младшей Эдды" он играет роль метаязыкового средства. У каждого мифологического сюжета, появляющегося во фрагменте, посвященном золоту, преобладает, стоит на первом месте функция объяснения и комментария, сколь бы сложным по организации и полифункциональным ни был такой сюжет. Снорри, на наш взгляд, сам как бы расставляет в этих мифологических повествованиях своего рода "флажки", позволяющие опознать их как дидактический нарратив. Этот нарратив позволительно считать метатекстом, хотя и метатекстом особого рода.
О некоторых из таких "флажков" мы уже говорили выше. Вспомним случай, когда в пространном сюжете – почему золото может называться "волосами Сив" – где повествование, казалось бы, развивается произвольным образом и давным-давно уклонилось от первоначальной цели, объяснения кеннинга, мы вдруг встречаем "ремешок по имени Завязка (Вартари)". Этот значок показывает нам, что Снорри увлекся мифологическим сюжетом не просто так, что его дальнейшее развитие – казалось бы, излишнее для толкования кеннинга – необходимо для иллюстрации другого приема: называния вещи своим именем.
Есть и другие опознавательные средства метатекста, о которых уже вскользь упоминалось. Одним из таких средств – едва ли не самым могущественным – является повтор. Речь идет не о поэтическом повторе, хотя не исключено, что по происхождению этот дидактический прием и связан у Снорри с повтором стихотворным (повтор, вообще говоря, первый и сильнейший способ обучения). В "Младшей Эдде" он может быть простым и очевидным, когда Снорри воспроизводит один и тот же кеннинг в метатексте трижды – в общем списке, в отдельном вопросе, и замыкая прозаический комментарий. Не менее очевиден он и когда Снорри дважды называет некоторые способы выражения в поэзии в пределах одной главы: один раз от имени Браги, а другой раз, не уточняя автора высказывания, возможно, впрочем, от собственного имени.
Такой очевидный повтор может скреплять и две главы: "Видение Гюльви" и "Язык поэзии". Показательно, с этой точки зрения, что рассказ о свойствах кольца Драупнир, например, повторен дважды в почти идентичных выражениях: первый раз о них сказано в "Видении Гюльви" (в описании похорон Бальдра)7, а затем в "Языке поэзии", в комментарии к кеннингу золота – "волосы Сив"8. Иными словами, комментарий к этому кеннингу постепенно переходит в комментарий к кеннингу "капли Драупнира". Этот переход осуществляется почти незаметно, и не исключено, что повтор когда-то упоминавшегося сюжета и есть тот самый метатекстовой сигнал, указывающий на переход от одного комментария к другому.
Заметим, кстати, что известная тавтология содержится и в самом кеннинге "капли Драупнира" (dropa Draupnis). Подобные внутренние скрепы и авторские реминисценции в "Младшей Эдде" явно нуждаются в дальнейшем описании. Упомянем, например, повторы, связанные с важным для Снорри мотивами отношения к языческим богам и морочения, чародейства, превращения. Разумеется, речь здесь уже идет о повторах несколько иного порядка, но знаменателен сам изоморфизм приема на самых разных уровнях повествования.
Вернемся теперь еще раз к разбору отдельного фрагмента, к комментарию к кеннингам золота. Повтор явным образом и здесь задает дидактическую структуру. Нам кажется небесполезным привести некоторую схему сочетания метатекста и примера в этом фрагменте. При этом мы все время должны помнить о предельной условности такой линейной рабочей конструкции. Условно, в наиболее полном варианте она могла бы выглядеть так:
1. Предварительный прозаический рассказ (метатекст особого рода)
2. Метатекст, включающий в себя общий список кеннингов
3. Дидактический вопрос (метатекст), относящийся к конкретному кеннингу.
4. Прозаический рассказ (метатекст особого рода).
5. Эддический пример.
6. Скальдический пример.
7. Замыкающий метатекст.
Вообще говоря, эту рабочую схему можно представить в гораздо более подробном и разработанном виде, но тогда для комментария к каждому кеннингу ее во многом нужно делать заново. И та схема, которую мы привели, много раз варьируется на протяжении всего текста, не всегда реализуется полностью. Попробуем продемонстрировать сочетание повтора и нерегулярности, пользуясь этой рабочей схемой, посмотрим, например, "почему золото называют "огнем Эгира"".
1. Предварительный прозаический рассказ (метатекст особого рода): "Одного человека звали Эгир или Хлер. Он жил на острове, что теперь называется Лесё. Он был изрядно сведущ в колдовстве. Он держал раз путь в Асгард, и, ведая о том, асы его радушно приняли, хотя не обошлось тут и без обманных чар. Вечером, как настало время для пира, Один велел внести в палату мечи. И они так сверкали, что там стало светло, и, пока все сидели за пиром, не нужно было другого огня. Асы пошли на пир и воссели на троны 12 асов, коим надлежало быть судьями. Их зовут: Тор, Ньёрд, Фрейр, Тюр, Хеймдалль, Браги, Видар, Вали, Улль, Хёнир, Форсети, Локи. Были и богини: Фригг, Фрейя, Гевьон, Идунн. Герд, Сигюн, Фулла, Нанна. Все кругом казалось Эгиру великолепным. Стены были сплошь увешаны красивыми щитами. Был там и хмельной мёд, и выпили его немало. Рядом с Эгиром сидел Браги, и шла у них за пиром беседа. Браги рассказал Эгиру о многих событиях, случавшихся у асов" [МЭ. С. 56]9.
Собственно список кеннингов золота появляется на очень большом расстоянии от первого рассказа.
2. Метатекст, включающий в себя общий список кеннингов: "Какие есть кеннинги золота? Зовут его "огнем Эгира", "иглами Гласира", "волосами Сив", "головной повязкой Фуллы", "слезами Фрейи", "счетом рта", "голосом или словом великанов", "каплей Драупнира", "дождем либо ливнем Драупнира или глаз Фрейи", "выкупом за выдру", "выкупом вынужденным у асов", "посевом долины Фюри", "крышей кургана Хёльги", "огнем вод", "огнем руки", "камнем или островом или блеском руки"" [МЭ. С. 70]10.
Комментарий к кеннингу "огонь Эгира" следует сразу за списком.
3. Дидактический вопрос (метатекст), относящийся к конкретному кеннингу: "Почему золото называют огнем Эгира" [МЭ. С. 70]11.
4. Прозаический рассказ (метатекст особого рода): "Это объясняет уже упомянутый рассказ об Эгире. Он был на пиру в Асгарде и, собравшись в обратный путь, пригласил Одина и всех асов прийти к нему в гости через три месяца. И отправились в путь Один и Ньёрд, Фрейр, Тюр, Браги, Видар, Локи, а с ними и богини Фригг, Фрейя, Гевьон, Скади, Идунн, Сив. Тора с ними не было: он тогда уехал на восток бить великанов. Когда боги расселись по местам, Эгир приказал внести в палату светящееся золото, и оно, как огонь, озарило всю палату и светило во время пира, подобно тем мечам, что служили вместо огня в Вальгалле. Там Локи разбранился со всеми богами и убил раба Эгира по имени Фимафенг, а другого раба его звали Эльдиром. Жену Эгира зовут Ран, а 9 дочерей так, как уже было написано. На том пиру все подавалось само: и яства, и пиво, и все, что бывает нужно на пирах. Там стало известно асам, что у Ран есть сеть, которой она ловит всех людей, утонувших в море" [МЭ. С. 70]12.
7. Замыкающий метатекст: "Этот рассказ объясняет, почему золото называют "огнем, либо светом, либо сияньем Эгира, Ран или дочерей Эгира". В согласии с этими кеннингами золото принято теперь называть "огнем моря" со всеми хейти моря, ибо Эгир и Ран называются всеми хейти моря. А потому золото зовут и "огнем воды или рек" со всеми хейти рек. И с этими хейти поступают так же, как со всеми прочими хейти и кеннингами: младшие скальды сочиняют по образцу старших, то есть так, как было у них в стихах, но мало-помалу вносят и новое, то, что, по их разумению, подобно сочиненному прежде, как вода подобна морю, а река – воде, а ручей – реке. Поэтому и называется новшеством все, что помогает разнообразить хейти в кеннингах. И считается правильным все, что создается по сходству и в согласии с природой" [МЭ. С. 70-71]13.
6. Скальдический пример: следует строфа Браги, где золото называется "огнем скамьи макрели" [МЭ. С. 71].
Подведем предварительные итоги нашего анализа. В начале главы "Язык поэзии" мы видим некоторый мифологический сюжет, явно представляющий собой метатекст особого рода. Его метатекстовую природу легко продемонстрировать потому, что в нем явно присутствует голос самого Снорри, он в очередной раз вводит здесь очень важную для него тему реальности языческого пантеона, говорит вновь, как и в "Видении Гюльви", о чарах и колдовстве спрашивающего Эгира и отвечающих ему асов. Этот рассказ своего рода аналог рамочной конструкции, представленной в предыдущей главе, в "Видении Гюльви", где речь идет о божественной или человеческой сущности асов (см. подробнее о рамочной конструкции или обрамлении: [Смирницкая 1995. С. 17-27]).
Итак, перед нами некоторый предварительный мифологизирующий метатекст (№ 1). Далее, на большом расстоянии от этого фрагмента расположен уже упоминавшийся метатекст с вопросом, какие есть кеннинги золота и список кеннингов (№ 2), затем следует метатекст "почему золото называют огнем Эгира" (№ 3). Далее, еще один мифологический прозаический рассказ (содержащий отсылку к предыдущему мифологическому рассказу о пире асов у Эгира) (№ 4), а после этого рассказа следует довольно обширный замыкающий метатекст с повтором комментируемого кеннинга и обращением к скальду-ученику (№ 7). Скальдический пример (№ 6) приведен здесь после замыкающего метатекста, что несколько нетипично. Здесь можно указать также на структурирующий троекратный повтор самого кеннинга – в общем списке, в дидактическом вопросе и в замыкающем метатексте.
Следует отметить, что "огонь Эгира" Снорри ставит на первое место в списке кеннингов золота. Обычно (и это, на наш взгляд, вполне естественный "педагогический" прием) на первое место он помещает то, что является наиболее выигрышным для комментирования. В кеннингах поэзии, например, это "кровь Квасира" – именно этому кеннингу посвящен обширный мифологический сюжет и для него у Снорри есть наиболее выгодные скальдические примеры, не отягощенные двух- или трехчленными кеннингами.
Замечательно, что Снорри может поместить предварительный мифологизирующий рассказ, тема которого связана с построением кеннинга, на очень большом расстоянии от самого кеннинга. Так он поступает, как уже отмечалось, в случае с кеннингом "капли Драупнира", где предварительный рассказ о том, что это собственно за капли, помещен в "Видении Гюльви". И именно таким способом устроен комментарий к большинству с именами богов.
Приведем еще один вариант реализации нашей схемы, на этот раз на примере уже упоминавшегося кеннинга золота "мука Фроди". Здесь схема комментария несколько короче: нет предваряющего мифологического рассказа, нет упоминания "муки Фроди" и в общем списке кеннингов золота. Все начинается с пункта № 3, т. е. с вопроса, "почему золото называют мукой Фроди". Далее следует объясняющий мифологический рассказ (№ 4), затем приводится эддический пример (№ 5) и кончается все скальдическими примерами (т. е. № 6) [МЭ. С. 78–81].
Еще более обобщая и упрощая нашу схему, можно условно сказать, что Снорри обучает искусству построения кеннинга следующим образом: сначала прозаический мифологический рассказ, представляющий скрытый метатекст или метатекст особого рода, затем дидактическое рассуждение – явный метатекст, и затем, собственно поэтические примеры. Замечательно, что эта схема работает не только на уровне комментария отдельного кеннинга. В некотором смысле, по этой модели, построен, как нам кажется, весь текст "Младшей Эдды": "Видение Гюльви" условно соответствует прозаическому мифологическому метатексту, "Язык поэзии" явному дидактическому рассуждению, а "Перечень размеров", к рассмотрению которого мы в нашей работе не обращались, условно соответствует поэтическому примеру. Такое тождество структуры на микро- и макроуровне, повтор большого в малом, малого в большом, видимо, соответствует дидактической установке Снорри.
Однако, как только мы попытаемся представить "Младшую Эдду" в виде такой линейной конструкции, становится особенно очевиден нелинейный характер повествования Снорри. Можно снова, как мы уже пытались это сделать в начале нашего изложения, вообразить Снорри в качестве преподавателя иностранного языка. Обычно, обучая языку, преподаватель систематически и последовательно вводит правила грамматики, но при этом читает с учащимися тексты, где примеры на эти правила попадаются в произвольном порядке. Обучающий вынужден, забегая вперед, как-то комментировать эти примеры, задолго до того, как он их систематически прошел с обучаемыми.
Как кажется, есть все основания утверждать, что Снорри достиг предельной виртуозности, как в регулярности, так и в нерегулярности, и в энтропии, и в связанности текста. Задумав написать учебник, Снорри создал естественно развивающийся организм, в каждой части которого отразились все свойства целого. Мы берем на себя смелость предположить, что Снорри ждал от своего читателя не столько анализа, сколько синтеза, способности охватить и понять все произведение разом. Отдельный и сам по себе очень интересный вопрос – как воспринимала этот текст его непосредственная аудитория, современники Снорри и их ближайшие потомки. Современному же читателю "Младшей Эдды" это произведение может напомнить грандиозную постройку, все изящество и соразмерность которой можно охватить лишь с высоты птичьего полета.
В заключение, хотелось бы отметить, что в том рассмотрении метатекста "Младшей Эдды", который был здесь представлен, мы сознательно уклонились от обсуждения многих важных филологических проблем. В частности, мы совсем не касались текстологии "Младшей Эдды", различных ее списков. В самом деле, мы не знаем наверняка, в каком порядке располагал части своего произведения сам Снорри, что шло сначала – "Язык поэзии", "Перечень размеров" или "Видение Гюльви". Однако, как нам кажется, избранный нами угол зрения в принципе позволяет анализировать текст независимо от конкретного списка или разночтений в том или ином фрагменте, хотя, например, некоторые метаязыковые швы в "Младшей Эдде" видны в одних редакциях более отчетливо, чем в других.
Список сокращений
МЭ – Младшая Эдда / Изд. подгот.: О. А. Смирницкая и М. И. Стеблин-Каменский. М., 1970.
FGT – The First Grammatical Treatise: Inroduction, text, notes, translation, vocabulary, facsimiles / Ed. by Hreinn Benediktsson. Reykjavík, 1972. (University of Iceland: Publication in linguistics. Vol. 1).
Háv. – Hávamál // Edda. Die Lieder des Codex Regius nebst verwandten Denkmälern / Hrsg. von G. Neckel. Bd. 1. Text. Heidelberg, 1936.
LP – Sveinbjörn Egilsson. Lexicon poeticum antiquæ linguæ septentrionalis: Ordbog over det norsk-islandske skjaldesprog / Udg. ved Finnur Jónsson. København, 1931.
SnE – Snorra Sturlusonar / Þorleifr Jónsson gaf út. Kaupmannahöfn, 1875.
Литература
Кузьменко 1985 – Кузьменко Ю. К. Средневековые исландские грамматические трактаты // История лингвистических учений: Средневековая Европа. Л., 1985
Литвина, Успенский 2001 – Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Роль имени в организации и разрушении мифа: "Младшая Эдда" как памятник переломной эпохи // Имя: внутренняя структура, семантическая аура, контекст. Тезисы международной научной конференции. Ч. 1. М., 2001.
Смирницкая 1989 – Смирницкая О. А. Индоевропейское в германской поэзии // Эпос Северной Европы. М., 1989.
Смирницкая 1995 – Смирницкая О. А. Неопознанные субъекты (две заметки по исторической поэтике). Ч. 1 // Атлантика / Atlantica: Записки по исторической поэтике. Вып. 1. М., 1995.
Brenner 1889 – Brenner O. Der Tractat der Upsala-Edda "af setningu hattalykils" // Zeitschrift für deutsche Philologie. 1889. Bd. 21.
Kusmenko 1993 – Kusmenko Jurij K. Einige Bemerkungen zu den altisländischen grammatischen Abhandlungen // Skandinavistik. 1993. Jahrgang 23. Hft. 2.
Kusmenko 1997 – Kusmenko Jurij K. Weitere Bemerkungen zu den altisländischen grammatischen Abhandlungen // Skandinavistik. 1997. Jahrgang 27. Hft. 2.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Ср.: [Смирницкая 1995].
2. Подробнее о древнеисландской грамматической традиции и о ее связи с поэтической техникой скальдов см.: [Brenner 1889. С. 272-280; Кузьменко 1985. С. 77-97; Смирницкая 1989. С. 15; Kusmenko 1993. С. 85-95; Kusmenko 1997. С. 114-124].
3. Ср., например, следующие высказывания составителя трактата: "Теперь я помещу эти восемь букв <…> между одними и теми же согласными…" Nv mvn ek þessa stafí <…> a meðal enna sömv tveggja samhlíoða setja… [FGT. С. 214]; "…тогда я изменю наименование заглавной буквы и расположу гласную перед ней…" …þa skipti ek þar hofvð stafsins nafni ok set ek þa radar staf fyrr… [FGT. С. 230]; "её <латинскую букву c> я буду тоже называть che в нашем алфавите, я сложу ее со всеми гласными буквами таким же образом, как k или q, но обе эти буквы я уберу из алфавита и заменю <их> одной c" hann læt ek ok che heita i orv stafrofi ok stafa ek sva við alla radar stafi sem k eða q en þa tek ek yr stafrofi baaða ok læt ek þenna æínn c fyrir [FGT. С. 234]; "я не изменил ни величины, ни наименования <буквы> h, ибо она не может ни увеличиться, ни уменьшиться и каким-либо образом измениться при произнесении" hvarki hefi ek brvgðit vextí ne nafní a h þviat hann ma hvarki vaxa ne þverra ne a æingi veg skapaz i sinv at kavæði [FGT. С. 236] и т. д. и т. п.
4. Здесь и далее курсив в цитатах из "Младшей Эдды" наш.
5. Enn þetta er nú at segja ungum skáldum, þeim er girnast at nema mál skáldskapar ok heyja sér orðfjölda með fornum heitum, eða girnast þeir at kunna skilja, þat er hulit er kveðit; þá skili hann þessa bók til fróðleiks ok skemtunar. Enn ekki er at gleyma eða ósanna svá þessar sögur, at taka or skáldskapinum fornar kenningar, þær er höfuðskáld hafa sér líka látit, enn eigi skulu kristnir menn trúa á heiðin goð ok eigi á sannyndi þessar sagnar, annan veg enn svá sem hér finnst í upphafi bókar <…> Nú skal láta heyra dœmin, hvernig höfuðskáldin hafa látit sér soma at yrkja eptir þessum heitum ok kenningum [SnE. С. 76; МЭ. С. 60].
6. Существенно, однако, что Снорри не исключает полностью Браги и Эгира из повествования. Так, приведя еще раз те вопросы ("Какие есть способы выражения в поэзии кроме кеннингов?" "Какие есть способы выражения в поэзии кроме кеннингов?") и ответы ("Можно называть всякую вещь своим именем", "Поэзия зовется…"), которые в начале "Языка" произносились от их имени, Снорри, в частности, рассказывает историю встречи Браги Старого с великаншей и цитирует вису Браги, содержащую своеобразное определение поэзии и заканчивающуюся вопросом: "Что такое скальд, если не это?" (Hvát er skáld, nema þát?) [SnE. С. 156-157; МЭ. С. 89]. Скальд Браги здесь опять выступает в качестве участника диалога, однако на этот раз диалога с великаншей, а весь этот эпизод приведен автором "Младшей Эдды" как пример использования различных наименований поэтического искусства.
7. Ср.: Óðinn lagði á bálit gullhring, þann er Draupnir heitir; honum fylgði síðan sú náttúra, at hina níundu hverja nótt drupu af honum VIII gullhringar jafnhöfgir [SnE. С. 60; МЭ. С. 49] "Один положил на костер золотое кольцо, которое зовется Драупнир. Есть у этого кольца с тех пор свойство: каждую девятую ночь капает из него по VIII колец такого же веса".
8. Ср.: hann gaf Óðni hringinn, ok sagði, at hina níundu hverja nótt mundi drjúpa af honum átta hringar jafnhögir sem hann [SnE. С. 114; МЭ. С. 72] "Он <Брокк> отдал Одину кольцо, говоря, что каждую девятую ночь капают из него по восьми колец такого же веса".
9. Einn maðr er nefndr Ægir eða Hlér. Hann bjó í ey þeirri, er nú er köllut Hlésey, hann var mjök fjölkunnigr. Hann gerði ferð sína til Ásgarðs; enn er Æsir vissu ferð hans, var honum fagnat vel, ok þó margir hlutir með sjónhverfingum; ok um kveldit, er drekka skyldi, þá lét Óðinn bera inn í höllina sverð, ok váru svá björt, at þar af lýsti, ok var ekki haft ljós annat, meðan við drykkju var setit. Þá gengu Æsir at gildi sínu, ok settust í hásæti XII Æsir, þeir er dómendr skyldu vera, ok svá váru nefndir: Þórr, Njörðr, Freyr, Týr, Heimdallr, Bragi, Viðarr, Vali, Ullr, Hœnir, Forseti, Loki. Slíkt sama Ásynjur: Frigg, Freyja, Gefjun, Iðunn, Gerðr, Sigun, Fulla, Nanna. Ægi þótti göfugligt þar um at sjást; veggþili öll váru þar tjöldut með fögrum skjöldum; þar var ok áfenginn mjöðr, ok mjök drukkit. Næsti maðr Ægi sat Bragi, ok áttust þeir við drykkju ok orðaskipti; sagði Bragi Ægi frá mörgum tíðindum, þeim er Æsir höfðu átt [SnE. С. 70-71].
10. Hvernig skal kenna gull? Svá, at kalla þat eld Ægis ok barr Glasis; haddr Sifjar, höfuðband Fullu, grátr Freyju, munntal ok rödd ok orð jötna; dropa Draupnis, ok regn eða skúr Draupnis eða augna Freyju, otrgjöld, slog-gjald Ásanna, frœ Fýrisvalla, haugþak Hölga; eldr allra vatna og handar, grjót ok sker eða blik handar [SnE. С. 112].
11. Fyrir hví er gull kallat eldr Ægis? [SnE. С. 112].
12. Þessi saga er til þess, er fyrr er getit, at Ægir sótti heimboð til Ásgarðs, enn er hann var búinn til heimferðar, þá bauð hann tíl sín Óðni ok öllum Ásum á þriggja mánaða fresti. Til þeirrar ferðar varð first Óðinn ok Njörðr, Freyr, Týr, Bragi, Viðarr, Loki; svá ok Ásynjur: Frigg, Freyja, Gefjun, Skaði, Iðunn, Sif. Þórr var eigi þar, hann var farinn í austrveg at drepa troll. Enn er goðinn höfðu sezt í sæti, þá lét Ægir bera inn á hallargólf lýsigull, þat er birti ok lýsti alla höllina sem eldr, sem í Valhöllu váru sverðin fyrir eld. Þá senti Loki þar við öll goð, ok drap þræll Ægis, þann er Fimafengr hét; annar þræll hans er nefndr Eldir. Rán er nefnd kona Ægis, enn níu dœtr þeirra, svá sem fyr er ritat. At þeirra veizlu vannst allt sjálft, bæði vist ok öl, ok öll reiða, er til veizlunnar þurfti. Þá urðu Æsir þess varir, at Rán átti net, þat er hon veiddi í menn alla, þá er á sæ komu [SnE. С. 112].
13. Nú er þessi saga til þess, hvaðan af þat er, at gull er kallat eldr eða ljós eða birti Ægis, Ránar eða Ægis dœtra; ok af þeim kenningum er nú svá sett, at gull er kallat eldr sævar ok allra hans heita, svá sem Ægir eða Rán eigu heiti við sæinn, ok þaðan er af nú gull kallat eldr vatna eða ár ok allra árheita [SnE. С. 112].
Статья взята с сайта Института славяноведения РАН
|
|
