Литература

Источник: История СССР. N3. – 1984 (стр. 50-65)

*

На протяжении двух столетий обсуждения "норманнского вопроса" русско-скандинавские отношения раннего средневековья рассматриваются исключительно как однонаправленный процесс воздействия скандинавов на социально-политическое и культурное развитие народов Восточной Европы. Дискуссия между норманистами и антинорманистами полностью сосредоточилась на оценке характера и степени этого влияния¹. Изучение лишь этого направления связей было определено традициями старой норманистской школы, для которой культуртрегерская роль норманнов в Восточной Европе была исходной аксиомой и, наряду с априорным представлением о более слабом, по сравнению со Скандинавией, экономическом и социальном развитии славянского мира, исключала саму постановку вопроса о возможных обоюдных воздействиях.

Новые перспективы открылись в результате широкой разработки в отечественной исторической науке теоретических проблем генезиса государственности у восточных славян² как самостоятельного, вытекающего из внутренних закономерностей в развитии общества перехода от племенного строя через союзы племен к раннефеодальным структурам IX-Х вв. Сравнительно-типологическое сопоставление процессов образования государств в Восточной и Северной Европе позволило аргументированно отвергнуть одно из основных положений норманистской школы, утверждавшей социальное и экономическое превосходство скандинавов³. Сопоставление деятельности викингов в Западной (прежде всего в Англии) и Восточной (прежде всего на Руси) Европе (хотя и проведенное с норманистских позиций) выявило отличия в характере и целях походов на Запад и Восток, но обнаружило сходство в способности скандинавов быстро усваивать черты местной культуры, растворяясь в среде численно превосходящего местного населения⁴. В результате этих исследований совершенно иной предстала роль скандинавов в Восточной Европе. Было показано, что они включались в протекающие здесь социально-экономические процессы и, в конечном счете, подчинялись им⁵.

Вместе с тем уже в 1920-1930 гг. было обращено внимание на широкий культурный взаимообмен между южно-, восточно- и североевропейскими регионами. А. Стендер-Петерсен отметил проникновение византийских литературных и фольклорных мотивов в древнескандинавскую словесность⁶. Археологи не раз указывали на присутствие в скандинавских древностях следов восточного влияния, что проявлялось как в импорте определенных видов изделий (арабские монеты, ткани, ряд предметов вооружения), так и в наличии некоторых орнаментальных мотивов в декоративном искусстве⁷. Наконец, в последнее десятилетие на культурные связи трех регионов указала X. Эллис-Дэвидсон⁸, а отдельные аспекты скандинаво-византийских контактов (особенно в области искусства) обсуждались на симпозиуме в Упсале⁹. В результате интенсивных археологических работ в Скандинавии и на европейской территории СССР значительно расширилась иcточниковая база для исследования культурного взаимодействия обоих регионов. Принципиально новые материалы дали раскопки поселений IX-XI вв., что привело к возникновению и разработке вопроса о т. н. "славянских импортах". Я. Жак выявил большой комплекс западнославянских древностей в Южной Швеции¹⁰; В. В. Седов охарактеризовал славянские находки в Скандинавии, отметив большую распространенность вещей славянского происхождения в Фенно-Скандинавии, чем это представлялось ранее¹¹. Анализируя некоторые типы оружия, встречающегося как в Древней Руси, так и в Скандинавии, А. Н. Кирпичников пришел к заключению, что норманны на Руси "испытали могущественное влияние местных условий"¹².

Однако в перечисленных работах рассматриваются лишь некоторые категории вещей: керамика, отдельные виды украшений и предметов вооружения. В целом же систематизация славянских древностей на территории Скандинавии не проводилась. Поэтому при обращении к археологическому материалу приходится опираться на разрозненные упоминания восточноевропейских импортов в Скандинавии в работах, посвященных характеристике либо памятников в целом (Бирки, Хедебю и др.), либо конкретных категорий предметов (бус, тканей, украшений и пр.).

Тесные взаимосвязи Скандинавии и Древней Руси и проникновение норманнов через Русь на Юг и Юго-Восток и обратно на Север вели к установлению языковых контактов, причем активная роль в их осуществлении принадлежала скандинавам как пришлому и незначительному по численности этническому элементу. Возвращаясь в Скандинавию, они несли определенные знания русского языка, в первую очередь, лексический запас для обозначения специфически древнерусских предметов, явлений, географических объектов. Поэтому древнерусские заимствования в скандинавских языках – важный, хотя ранее и не привлекавшийся источник по этой проблеме¹³.

Далеко не исчерпаны возможности и письменных источников – древнерусских и особенно скандинавских (саги, рунические надписи), в которых имеются свидетельства как о самих фактах усвоения скандинавами элементов древнерусской культуры, так и о путях проникновения этих элементов на Север, формах и характере их проявления.

Таким образом, данные различных категорий источников позволяют поставить вопрос о двустороннем взаимодействии Скандинавии и Древней Руси в IX-XI вв. и наметить основные направления его исследования. Притом необходимо назвать несколько моментов, существенных для характеристики "обратного", т. е. древнерусского влияния на культуру Скандинавии.

Во-первых, именно в этот период Древнерусское государство, консолидируя восточнославянские, балтские, финно-угорские и другие этнические группы, синтезировало элементы их материальной и духовной культуры. На смену племенной, замкнутой пришла над этническая, но социально окрашенная раннефеодальная культура, открытая для различных влияний. Поэтому культурные импульсы, идущие из Древней Руси в Скандинавию в раннее средневековье, хотя и имели генетически различные истоки (в кочевом мире, в Венгрии, в среде финнов и т. д.), но усваивались на Севере Европы не как этноопределяющие, а как социально значимые элементы раннефеодальной культуры.

Во-вторых, формы и интенсивность воздействия Древней Руси на Скандинавию не были неизменными на протяжении IX-XI вв. Они в значительной степени зависели как от внутренней эволюции древнескандинавского общества, так и от характера деятельности скандинавов на Руси, определяющим фактором которой была феодализация общества и становление Древнерусского государства. Поэтому в предлагаемой ниже периодизации русско-скандинавских отношений середины VIII – середины XI в.¹⁴ мы опираемся на разработанную в отечественной историографии схему развития восточнославянского общества от образования племенных союзов до становления Древнерусского государства¹⁵.

Сходные исторические процессы практически синхронно протекают в Скандинавии: эпоха викингов (конец VIII – XI в.) явилась временем интенсивных преобразований социально-политической структуры общества от "племенных княжений" (фюльк в Норвегии, ланд в Швеции) до раннефеодальных государств¹⁶. Типологическая и хронологическая близость этих процессов на Руси и в Скандинавии в значительной степени облегчила взаимопроникновение социально значимых элементов культуры, в первую очередь, среди феода-лизирующейся знати обоих регионов.

* * *

Сопоставляя основные этапы становления древнерусского и скандинавских государств и соответствующие им особенности материальной культуры, можно выделить четыре периода русско-скандинавских связей, каждый из которых характеризовался как различными формами деятельности скандинавов на Руси, так и изменениями в интенсивности и специфике древнерусского влияния на Скандинавию.

Первый этап взаимодействия скандинавского и восточнославянского миров (до середины IX в.) проходил в обстановке формирования классового общества, государственности и раннесредневековых народностей в обоих регионах. Это было время образования племенных конфедераций уже не просто как этнических, а территориальных и политических структур – "племенных княжений".

Внешним проявлением этих процессов, приведшим к непосредственным контактам обеих этнических общностей, был рост военной, торговой, миграционной активности значительных групп населения. Однако формы ее проявления в Северной и Восточной Европе были различны: в Скандинавии, где отсутствовали возможности для внутренней колонизации, основной формой стала внешняя экспансия (заморские походы викингов); на территории, занятой восточными славянами, она интенсифицировала миграционные процессы, т. е. освоение ими балтских и финских областей к северу и северо-востоку от Среднего Поднепровья в VIII-XI вв.¹⁷ Поэтому естественно, что материальных следов пребывания скандинавов (норманнских древностей) на Руси больше, чем восточнославянских в Скандинавии. А появление восточноевропейских древностей на севере, равно как и лексических заимствований из древнерусского языка в древнескандинавские, в большей мере связано со скандинавами, побывавшими на Руси, чем с самими выходцами из нее.

Древнейшие контакты скандинавов и восточных славян происходят в процессе этих передвижений прежде всего на землях финских племен¹⁸. Однако славяне интенсивно осваивали земли на севере и северо-западе. Скандинавы же попадали сюда, по-видимому, небольшими группами, судя по следам пребывания норманнов в Ладоге (уже с середины VIII – первой половины IX в.)¹⁹, на Сарском городище под Ростовом (IX в.)²⁰.

Эпизодичность и нерегулярность появления варяжских "находников" в этот период отразили древнеисландские саги (в первую очередь, "Круг земной" Снорри Стурлусона), которые упоминают до X в. лишь походы в Прибалтику²¹. Восточная экспансия норманнов по преимуществу распространялась на Прибалтийские земли, и только немногие дружины проникали дальше по речным системам, привлекаемые возможностью грабежа местного населения и взимания дани (судя по сведениям саг, первое было более распространено). Однако сбор дани был эпизодическим уже в силу нерегулярности походов скандинавов и напоминал скорее разовый побор – откуп от грабежа²², нежели зачаточную форму налогообложения. Еще одним источником доходов для скандинавов была торговля как с финским, так и со славянским населением.

В этих условиях для самой Скандинавии основным результатом связей с финским и восточнославянским миром стал импорт арабского серебра, который, по данным нумизматики, начинается в конце VIII в.²³ Видимо, неслучайно первый период поступления восточного серебра, определяемый Р. Р. Фасмером и В. Л. Яниным временем до 833 г.²⁴, примерно соотносится с древнейшим этапом восточноевропейско-скандинавских контактов. Нерегулярность связей и очевидный приоритет Восточной Европы находят отражение в незначительном количестве кладов этого периода на о. Готланд: на восточнославянской и финской территориях известно 37 кладов, в Западной Европе – 17, тогда как на о. Готланд – всего 4²⁵.

При этом, как показал Е. Н. Носов, "основной поток восточного серебра в северной части Балтийско-Волжского пути проходил в IX-X вв. через территорию Приильменья, ильменского Поозерья и Поволховья – районы, которые как раз в то время являлись центром расселения новгородских словен"²⁶ и были зоной ранних славяно-скандинавских контактов. Оседание арабских монет именно в районах славянской колонизации заставляет предположить активную роль славян в распространении восточного серебра, в котором участвовали и скандинавы. На протяжении IX в. усиливается ориентация скандинавов на основные пути, по которым серебро проникало на север Восточной Европы: ареалы скандинавских находок IX в. совпадают с местами наибольшей концентрации кладов по Волхову, на Сарском городище и в Верхнем Поволжье. Приток арабского серебра на Север способствовал интенсификации процессов имущественного и социального расслоения, развитию внутренней и внешней торговли Скандинавских стран, укреплению их восточных связей.

Второй этап – вторая половина IX – первая половина X в. – ознаменован формированием раннефеодальных государств в обоих регионах. В Скандинавии продолжаются активные миграции населения: на Западе – это заселение Исландии, колонизация Британских островов, Нормандии и т. д. На Востоке происходит вовлечение норманнов в социально-экономические процессы образования Древнерусского государства.

Присутствие скандинавов в крупнейших городах Руси – Ладоге, Новгороде, на торгово-ремесленных поселениях типа Городища под Новгородом, Сарского и Тимерева в IX в. – засвидетельствовано письменными и археологическими источниками. Но именно эти города, в которых сели, согласно разным версиям легенды о призвании, варяги, – Ладога, Новгород, Белоозеро, Изборск – были форпостами славянской колонизации на восточноевропейском Севере. Именно здесь, в сфере городской полиэтничной культуры, протекает, вероятно, первая фаза "славяно-скандинавского синтеза"²⁷.

Однако скандинавы не могли находиться здесь без урегулирования отношений с местным финским и недавно осевшим славянским населением. Собственно, в легенде о призвании варягов и отражено предание о регламентации прав и обязанностей варяжских князей по отношению к местной знати. В. Т. Пашуто подчеркнул важность того обстоятельства, что варяжский князь был приглашен для "наряда"²⁸: этот термин определял условия, на которых князь подряжался правящей знатью отдельных русских городов и областей.

Легендарное призвание варяжских князей представителями знати северной (новгородской) конфедерации племен²⁹, с одной стороны, усилило приток скандинавских дружин на Русь³⁰, с другой – определило их положение, подчиненное интересам формирующегося правящего класса Древней Руси, прежде всего великокняжеской власти.

В условиях интенсивной консолидации племенных союзов и их перерастания в государственное образование наиболее существенной была борьба с племенным сепаратизмом, и именно здесь норманны представляли удобную нейтральную и организованную силу, которую великие князья могли использовать против родоплеменной знати для объединения разноэтничных территорий под своей властью. Необходимость борьбы с сепаратизмом понимала и племенная верхушка, особенно тех регионов, где сталкивались интересы разноэтничных группировок: по предположению В. Т. Пашуто, верхушка конфедерации финских и славянских племен обратилась к князьям из "чужой" земли, чтобы те могли судить "по праву", соблюдая общие интересы³¹. Великокняжеская власть, особенно на ранних этапах своего существования (вторая половина IX – начало Х в.), использовала скандинавов и в аппарате государственного управления, в первую очередь в системе взимания податей³².

Такова, видимо, была основа, на которой проходила интеграция скандинавов в восточнославянское общество во второй половине IX – первой половине X в.

Включение скандинавов в социально-экономические процессы на Руси привело к усилению обратного, древнерусского воздействия на Скандинавию. Во-первых, значительно возрастает количество восточного серебра, поступающего в Скандинавию. С утверждением в Новгороде династии Рюриковичей В. М. Потин связывает усиление притока серебра в Скандинавию именно в 60-70-х гг. IX в.³³ На время до 900 г. приходится уже 10 кладов арабских монет на территории Скандинавии. Однако сохраняется тот же, что и в первый период, приоритет в формировании кладов: 45 кладов того же времени найдено на Руси, 12 – в Западной Европе³⁴.

Во-вторых, расширяется сфера древнерусского влияния на культуру Скандинавии. В кладах, помимо монет, встречаются серебряные гривны "пермского типа": с середины IX в. – на Готланде³⁵, в X в. – в Южной Швеции и Дании³⁶. Тогда же распространяются витые серебряные гривны, послужившие, согласно М. Стенбергеру, образцом для сходных украшений скандинавского местного производства³⁷. Таким образом, происходит не только проникновение некоторых предметов из драгоценных металлов, рассматривавшихся как одна из форм имущественных ценностей, но и усваиваются ремесленные традиции, что указывает на большую глубину и интенсивность связей, чем в предыдущий период.

Третий этап русско-скандинавских связей – середина – вторая половина X в. – проходит в обстановке консолидации и укрепления Древнерусского государства и дальнейшего развития государственности в Скандинавских странах, завершающегося формированием к концу X в. раннефеодальных политических структур в Дании и Норвегии. В обоих регионах выделяется феодализирующаяся знать, которая по своим устремлениям и функциям в социально-политической системе государства, прежде всего в составе великокняжеских дружин, противостоит племенной аристократии. Совпадение интересов складывающейся феодальной знати обоих регионов делало закономерным взаимный обмен именно в дружинной среде социально значимыми элементами их культур.

Древнерусская дружинная знать формируется на полиэтничной основе, включая, наряду с основным – славянским – тюркские и финские элементы. В эту среду проникают и скандинавы. В составе великокняжеских дружин они оседают на погостах³⁸, о чем свидетельствуют как находки на поселениях, так и материалы некрополей³⁹. Но варяги, селившиеся на древнерусских погостах в Киеве, Чернигове и других городах, уже никак не сопоставимы с "находниками" времен Олега, почти не оставившими следов в материальной культуре Руси и принесшими обратно в Скандинавию вместе с восточным серебром лишь незначительное количество восточноевропейских украшений. Теперь это – русские дружинники скандинавского происхождения, их быт и обрядность претерпели существенные изменения под влиянием древнерусской культуры⁴⁰. Процессу ассимиляции скандинавов способствовало то, что они, по-видимому, не представляли сколько-нибудь самостоятельных групп, фактически врастая в феодальную знать Древнерусского государства.

На территории Древней Руси, преимущественно в Среднем Поднепровье, складывается "дружинная культура", впитывающая и сплавляющая в единое целое элементы разноэтничного происхождения. Распространяется под влиянием местных традиций (срубные конструкции некоторых камер в Киеве)⁴¹ новый тип погребального обряда – погребения в камерах. Этот обряд характеризует дружину великого князя как в собственно киевском некрополе, так и на подвластной Киеву Черниговщине (Шестовица); отдельные камеры обнаружены также на кладбищах других важнейших погостов: в Гнездове, Тимереве и, кроме того, в Пскове. Типологически, а скорее всего и генетически, близки большие скандинавские курганы Гнездова и знаменитые памятники Чернигова – Черная Могила и Гульбище⁴². Последние наиболее показательны для культуры дружинных верхов: они содержат остатки тризны с "варяжским" котлом, франкские мечи со скандинавскими рукоятями, восточноевропейский доспех, славянскую керамику, византийские монеты, бляшки кочевнических поясных наборов, застежки венгерского (?) кафтана, наконец, знаменитые питьевые рога с венгерским орнаментом и тератологическим сюжетом, который Д. Ласло считает выполненным венгерскими мастерами⁴³. Аналогичное смешение этнических признаков обнаруживает богатое парное погребение в камере (Шестовица, № 42) с седлом с восточными накладками, орнаментированными в стиле Маммен⁴⁴.

Сходство социально-политических процессов в Скандинавии и на Руси и значительная мобильность скандинавов, многие из которых возвращались на родину, обусловили резкое усиление древнерусского влияния на культуру Скандинавских стран. В первую очередь оно охватывает сферу "дружинной культуры". В Средней Швеции появляются погребения в камерных гробницах. Они рассматриваются как новый обряд, созданный дружинной знатью, чтобы таким путем противопоставить себя старой "вендельской" аристократии⁴⁵, и так же, как в Древней Руси, обнаруживают синкретизм разноэтничных традиций. Таково, например, погребение середины X в. в Рёста (Емтланд, Швеция), где дружинника сопровождали типичный для скандинавских камер инвентарь, сумка-ташка и захоронение коня, причем расположение и выбор частей туши характерны для венгерских памятников⁴⁶.

Наряду с погребальным обрядом в Скандинавию проникает восточноевропейская "дружинная мода": элементы сбруи и вооружения, поясные наборы, происходящие из южнорусских степей, венгерские сумки-ташки, формы костюма и его детали, ткани, украшения.

Вооружение, как показали исследования А. Н. Кирпичникова, свидетельствует о наиболее интенсивном синтезе различных традиций: норманны принесли в Восточную Европу франкские мечи (часто со скандинавскими рукоятями), боевые ножи – скрамасаксы, ланцетовидные копья и стрелы, некоторые формы топоров, щит с металлической бляхой – умбоном; сами же восприняли многие особенности восточнославянской и кочевнической техники боя: "усвоили саблю, стали более широко употреблять кольчугу, получили конический шлем, кочевническую пику, восточный чекан, русские боевые топоры, возможно, сложный лук, округлые стремена и другие принадлежности упряжи"⁴⁷. Между 950 и 1050 гг. в Польшу и Швецию проникают стремена (тип I, по А. Н. Кирпичникову), которые считаются восточным или русским импортом⁴⁸.

Древнерусское влияние в сфере военного искусства нашло отражение и в заимствованиях названий ряда предметов, связанных с вооружением и доспехом (др.-швед. saþul, др.-исл. sǫðull из др.-рус. съдьло; др.-швед. loka "хомут" – с трансформацией значения из др.-рус. лука "изгиб, лука седла").

С кочевническим миром Восточной и (в меньшей мере) Центральной Европы связано происхождение упоминавшихся наборных поясов, имевших длительную (X-XI вв.) собственную историю на Руси и в Скандинавии. Большая часть таких поясов встречена именно в дружинных погребениях, в том числе в камерных, X в.⁴⁹: по преимуществу в Швеции, вплоть до Крайнего Севера⁵⁰, и в Финляндии (как целые наборные пояса, так и отдельные бляшки). Единичные находки известны в Норвегии и даже в Исландии⁵¹. Распространение поясных наборов в дружинной среде Древней Руси и Скандинавии происходило одновременно, при этом первая несравненно богаче находками. Показательно, что на Руси наборные пояса были адаптированы настолько, что стали производиться в древнерусских городах, судя по находкам формочек для поясных бляшек в Киеве⁵² и самих бляшек в Новгороде⁵³; Б. А. Рыбаков установил, что бляшки пояса из Владимирского кургана и из кургана Юго-Восточного Приладожья отлиты в одной форме⁵⁴. Сердцевидные бляшки найдены и в культурном слое начала XI в. поселения Борге на о. Готланд⁵⁵. Вероятно, под влиянием "дружинной моды" появляются и собственно скандинавские наборные пояса. X. Арбман видит признаки "гибридности": сочетание венгерских, восточных и скандинавских мотивов на бляшках из клада середины X в. в Ворбю (Сёдерманланд, Швеция)⁵⁶.

С поясными наборами часто связаны венгерские по происхождению сумки-ташки с бронзовыми бляшками и застежкой. Максимальная концентрация этих находок в Средней Швеции позволяет предположить, что в другие районы они попали уже путем внутренней торговли⁵⁷.

Данные археологии и изобразительного искусства эпохи викингов дают основания предположить в некоторых случаях заимствование не только частей костюма, но и самого костюма в целом на Востоке. На одном из готландских камней (Smiss i När) изображены воины в одежде с длинными рукавами и в коротких шароварах (подобные шаровары восточные авторы упоминают у русов)⁵⁸, тогда как традиционными для Скандинавии были узкие штаны. Те же черты восточного костюма угадываются в изображениях на бляшках из Бирки (погребения 552, 711) и с о. Эланд⁵⁹. Судя по остаткам тканей в погребениях, в IX в. в Бирке появляется верхняя запашная одежда типа кафтана, обшитая по краю тесьмой: такой покрой был известен в Византии и Иране. Подобная же приталенная мужская одежда в это время распространилась и в Юго-Восточной Прибалтике⁶⁰. X. Арбман считал, что кафтан этого покроя видел Ибн Фадлан на похоронах руса; бронзовые пуговицы (обычная находка в русских курганах и погребениях Бирки), по X. Арбману, принадлежали восточному кафтану⁶¹. Наконец, многократно упоминаются в сагах "русские шапки", которые носят как те, кто вернулся из Древней Руси, так и богатые исландские бонды и представители знати Норвегии.

В одежде богатых жительниц Бирки в IX в. появляется, а в X в. распространяется плиссированная льняная (в некоторых случаях, возможно, шелковая) рубашка. Технология изготовления этих тканей и покрой рубашек аналогичен известному у южных славян⁶². Находки фрагментов плиссированного шелка в Безымянном кургане Чернигова, в одном из погребений Шестовицы и на Центральном городище в Гнездове⁶³ указывают на возможность проникновения этого типа костюма из Юго-Восточной Европы в Скандинавию через Древнюю Русь (по днепровскому пути). Это согласуется с вероятным прямым (а не через латинский > древневерхненемецкий) заимствованием др.-швед. silki из др.-рус. шелкъ⁶⁴. К числу импортных тканей, обнаруженных в Бирке, помимо шелка, относят льняные (которые иногда считаются ввезенными из Восточной Европы) и шерстяные, экспортером которых могли быть Сирия и Египет.

На связи Скандинавии с Ближним Востоком через Древнюю Русь указывают, помимо арабского серебра, многочисленные находки сердоликовых и хрустальных ближневосточных бус, ареал которых и здесь, и в Северной Европе совпадает с ареалом дирхемов⁶⁵. Каменные бусы, в том числе и из более редких минералов (аметист, агат), поступали в основные торговые центры Скандинавии (Экеторп, Хельгё, Бирка, Хедебю) с VI в.; Б. Аррениус сравнивает технику их обработки с распространенной на юге Восточной Европы в позднеримское время⁶⁶. Из мастерских Ближнего Востока поступали на Русь и в Скандинавию также некоторые типы стеклянных бус, в том числе золотостеклянные. Максимальное количество бус из мастерских Средней Азии, Сирии, Ирака, обнаруженное в Скандинавии, приходится на вторую половину IX – начало X в.⁶⁷

Не столь многочисленными, как стеклянные изделия, но характерными для быта знати эпохи викингов привозными вещами были стеклянные игральные фишки византийского (по X. Арбману) производства, ближневосточные бронзовые и стеклянные сосуды и др.⁶⁸

Особую проблему представляют взаимосвязи Северной Европы и Руси в области ремесленной технологии и приемов орнаментации. В частности, М. Стенбергер считает заимствованной с Востока технику изготовления браслетов и гривен из серебряной проволоки⁶⁹; вероятно проникновение в скандинавское искусство некоторых орнаментальных восточных мотивов: "пчелы" и др.⁷⁰

Во второй половине X в. приток арабского серебра достигает максимума. Одновременно изменяется и топография путей поступления его в Скандинавию. Заметно сокращается число монетных кладов на Волжско-Невском пути, в то время как Днепровский и Донской пути отмечены многочисленными находками.

Таким образом, третий этап русско-скандинавских связей наиболее интенсивен по древнерусскому влиянию на культуру Скандинавских стран. При этом социально-экономические и культурные импульсы в середине – второй половине X в. исходят не с севера Руси, как было в IX в., судя по притоку монетного серебра по Волжскому (?) пути, а с Юга, из Среднего Поднепровья (Киев, Черниговщина) и Смоленщины (Гнездово), т.е. по пути "из варяг в греки".

На протяжении четвертого этапа связей – конец X – первая половина XI в. – укрепляются Древняя Русь как сильная раннефеодальная монархия и раннефеодальные политические структуры в Дании и Норвегии. Таким образом, установление отношений между Русью и Скандинавией перестало быть исключительным результатом деятельности отдельных лиц и отрядов, но стало приобретать характер межгосударственных контактов.

Консолидировавшийся правящий класс Древнерусского государства стал меньше нуждаться в постоянных подсобных силах и погостах⁷¹. Событие, отмечающее новое отношение к варягам, описано в летописи под 980 г.: Владимир Святославич, утвердившись в Киеве при помощи варягов, не дает им дани, часть их сажает по русским городам, часть отпускает в Константинополь, причем в послании к императору рекомендует поступить с ними так же, как он сделал на Руси – рассредоточить, а не держать в столице. Переход от преимущественной направленности на внешнюю экспансию к задачам внутренней консолидации происходил в тот же период в Скандинавских странах: с этим процессом связан и упадок виков – прибрежных торгово-ремесленных центров, в том числе Бирки, Хедебю в конце X в.

Это, естественно, приводит к значительному сужению функций, выполняемых скандинавами в системе государственного управления и к сокращению числа норманнов в Древней Руси⁷². В XI в. почти полностью прекращается приток новых выходцев из Скандинавии в аппарат управления, который обеспечивается местной феодализированной знатью. В связи с этим меняется и роль норманнов, попадавших на Русь.

Наиболее распространено в этот период обращение древнерусских князей к военной помощи скандинавских отрядов. И Владимир, и Ярослав неоднократно "посылали за море", чтобы пригласить варяжских воинов для усиления собственной дружины в моменты острой внутриполитической борьбы. И русская летопись, и особенно скандинавские саги дают яркое свидетельство того, что эти отряды выступали в качестве наемной силы, деятельность и формы оплаты которой определялись статьями заключаемого между великим князем и предводителем отряда договора⁷³.

Великокняжескую династию связывают со шведским и норвежским королевскими домами матримониальные отношения⁷⁴. Наиболее известны по сагам и русской летописи браки Ярослава Мудрого и Ингигерды, дочери шведского конунга Олава Шётконунга, и дочери Ярослава Мудрого Елизаветы с будущим норвежским конунгом Харальдом Суровым Правителем. Наряду с этим королевские саги отмечают еще три брака представителей древнерусской и скандинавской знати⁷⁵. Есть сведения и о других браках: так, в "Саге об Ингваре Путешественнике" упоминается о женитьбе "областного конунга" (fylkiskongr) "с востока из Гардарики" на дочери шведского короля Эйрика Победоносного⁷⁶.

Очевидно, упрочением династических связей можно объяснить неоднократное обращение скандинавских конунгов к русским князьям за политической и военной помощью при осложнении обстановки в государстве. Оказавшийся на Руси норвежский конунг Олав Трюггвасон с помощью Владимира набирает здесь дружину и при ее поддержке возвращает на родине трон. Спасаясь после поражения в междоусобной борьбе, в Новгород приезжает другой норвежский конунг, Олав Харальдссон, и, пополнив свою дружину, возвращается в Норвегию, чтобы продолжить борьбу. При этом он оставляет на попечение Ярослава своего сына Магнуса, который отбывает назад лишь несколько лет спустя.

Развитие межгосударственных отношений между Русью и Скандинавией отражается и в лексических заимствованиях из древнерусского языка в древнешведский. Вероятно, к этому времени можно отнести пополнение древнешведской лексики словами: græns < др.-рус. граница, tolk < др.-рус. тълкъ. Может быть, несколько более ранним является заимствование др.-швед. torg < др.-рус. търгъ.

Изменившийся характер русско-скандинавских отношений в XI в. находит выражение, с одной стороны, в постепенном сокращении норманнских древностей в материальной культуре Древней Руси. Среди немногочисленных находок скандинавских предметов XI в. на территории Древней Руси наиболее показательны вещи, обнаруженные в Суздале на усадьбе, вероятно, принадлежавшей представителю дружинной знати скандинавского происхождения. Наряду с привозными стеклянными изделиями и предметами вооружения византийского и ближневосточного производства на ней найдены скандинавские украшения, бытовые предметы⁷⁷, литейная формочка для отливки подвесок со скандинавской рунической надписью⁷⁸. Отзвуком скандинавского элемента в древнерусской культуре является известный древнерусский подписной меч из Фощеватой, орнаментика рукояти которого чрезвычайно близка орнаментике ютландских рунических камней, а на клинке – имя древнерусского мастера – Людота⁷⁹.

С другой стороны, в Скандинавии на смену экзотическим вещам восточноевропейского и ближневосточного происхождения приходят изделия древнерусского ремесла, например, пряслица из овручского розового шифера, киевские глиняные писанки и др.⁸⁰ Особое значение имеют нумизматические данные: монеты Ярослава Мудрого и подражания им обнаружены на Готланде и в материковой Скандинавии. По мнению В. М. Потина, появление "малого сребра Ярослава" на севере Европы связано с выплатой денег скандинавским наемникам⁸¹. Серебряные древнерусские монеты вызвали появление подражаний, сосредоточенных главным образом среди материалов лапландских жертвенников XI-XII вв., что отражает связи этих территорий с Новгородскими землями⁸².

Важным источником по истории русско-скандинавских отношений этого времени являются рунические надписи на мемориальных стелах, наибольшее количество которых происходит из Средней Швеции (где сам обычай установления памятных камней получил особое распространение)⁸³. 120 рунических памятников сообщают о скандинавах, погибших при поездках "на восток": в Прибалтику, на Русь, в Византию. Тексты много раз отмечают военную и торговую деятельность павших на "востоке", особенно подчеркивая прибыльность этих походов. Как и саги, они говорят о богатствах, привезенных из Руси: ценных товарах, золоте и серебре, дорогих одеждах и пр.

Скандинавские рунические надписи свидетельствуют и о формировании древнерусской географической номенклатуры в Скандинавских странах. Знакомство скандинавов с местными (славянскими, финскими) географическими названиями началось уже в период древнейших контактов, однако лишь в надписях конца X – начала XI в. мы обнаруживаем сложившуюся систему наименований для различных географических объектов Древней Руси: государства (собственное скандинавское наименований не опирающееся на местную традицию), рек (транскрипция местных наименований) и городов (где различаются два типа названий: транскрипция местных, что, вероятно, было более поздним явлением, и создание собственных наименований для городов, лежавших на пути "из варяг в греки"; эти наименования оформлены по единой модели с корнем garð в качестве топографического термина)⁸⁴.

Иной характер в условиях сложения государств приобретают торговые связи. Торговля скандинавов в Восточной Европе (как и в Западной) в IX-X вв. не была специализированным занятием определенной категории населения. Применительно к обстоятельствам викинги выступали то в качестве грабителей и пиратов, то воинов-наемников, то торговцев.

В XI в. как в Древнерусском государстве, так и в Скандинавских странах происходит упорядочение торговли, связанное с расширением международной торговли, с одной стороны, и становлением государственного аппарата, постепенно подчиняющего себе различные сферы общественной жизни, – с другой.

Существование на Руси XI в. каких-либо первичных форм торговых объединений прослеживается значительно хуже, чем в Скандинавии. Косвенным свидетельством более или менее упорядоченных торговых отношений, предполагающих не только регулярность, но и некоторую их организованность, является создание торговых дворов, которые служили местом пребывания купцов и хранения товаров, а также основание церквей при них⁸⁵. Представляется взаимосвязанным основание скандинавского торгового двора в Новгороде с церковью св. Олава⁸⁶ во второй половине XI в. и русской церкви в Сигтуне⁸⁷. Позднее скандинавские дворы возникают в Смоленске и, может быть, в Киеве, а русский – в Висбю (Готланд)⁸⁸. Очевидно, что одновременность появления торговых дворов вызвана если не прямыми соглашениями между сторонами⁸⁹, то, во всяком случае, сходным развитием торговли в обоих регионах и, возможно, изменением торговой конъюнктуры в результате сокращения контактов с Востоком, появлением постоянного контингента купцов, для которых и были необходимы дворы.

* * *

Таким образом, на протяжении всего древнейшего периода русско-скандинавских связей (с середины VIII по XI в.) прослеживается обратное, древнерусское влияние в культуре Скандинавии. В зависимости от деятельности скандинавов на Руси, которая в значительной степени определялась внутренними процессами образования классов и государств в среде восточного славянства, изменяются характер и интенсивность влияния славянского мира на скандинавский, которое достигает пика на третьем этапе русско-скандинавских отношений, т. е. в середине – второй половине X в.

Процессы консолидации Древнерусского государства и формирования феодальной знати с полиэтнической, социально окрашенной и противопоставленной племенной "дружинной культурой" создали условия для этнокультурного синтеза и быстрой ассимиляции норманнов в славянской среде. В этот период отмечается наиболее сильное и разнообразное воздействие древнерусской культуры на скандинавскую; прослеживаются взаимосвязи в развитии социальных верхов, в судьбе торгово-ремесленных центров, в таких социально значимых элементах культуры, как погребальный обряд, вооружение, одежда и пр.

Исследование древнерусских влияний в Скандинавии представляется необходимым как для объективной оценки русско-скандинавских отношений раннего средневековья, так и для понимания внутренних закономерностей процессов складывания государств и раннесредневековых народностей у скандинавов и славян и – шире – для выяснения типологии этих процессов в средневековой Европе.

ПРИМЕЧАНИЯ

* Авторы приносят благодарность Д. А. Авдусину, В. В. Кропоткину, A. B. Назаренко, В. Т. Пашуто, И. С. Чичурову, Я. Н. Щапову, В. Л. Янину, принявшим участие в обсуждении статьи на заседании сектора истории древнейших государств на территории СССР Института истории СССР АН СССР, и A. A. Сванидзе и В. В. Седову, высказавшим полезные замечания на IX Всесоюзной конференции скандинавистов.

1. Показательны в этом отношении материалы симпозиума по "норманнскому вопросу" 1968 г.: Scando-Slavica. Supplementum 1: Varangian Problems. Copenhagen, 1970.

2. Греков Б. Д. Киевская Русь. М., 1953.

3. Lowmiański Н. Zagadnienie roli normanów w genezie państw słowiańskich. Warszawa, 1957.

4. Wilson D. M. East and West: a Comparison of Viking Settlement // Scando-Slavica. Supplementum 1. P. 107-115.

5. Пашуто В. Т. Русско-скандинавские отношения и их место в истории раннесредневековой Европы // СС. 1970. Вып. XV. С. 51-62.

6. Stender-Petersen A. The Byzantine Prototype to the Varangian Story of the Hero's Death by His Horse // Stender-Petersen A. Varangica. Aarhus, 1953. P. 181-188; Idem. Varägersage als Quelle der Altrussischen Chronik. Aarhus, 1934. (Acta Jutlandica. VI).

7. Arne T. La Suède et l'Orient // Archives d'études orientales. Uppsala, 1914. No. 8:1; Anderson W. Nordische Bildkunst des ersten Jahrtausends // Seminarium Kondakovianum. Praha, 1937. Т. IX. S. 23-38; Paulsen P. Axt und Kreuz in Nord- und Osteuropa. Bonn, 1956. S. 38-49; Idem. Schwertortbänder der Wikingerzeit. Stuttgart, 1953. S. 141.

8. Ellis-Davidson H. The Viking Road to Byzantium. L., 1976.

9. Les pays du Nord et Byzance (Scandinavie et Byzance). Actes du colloque d'Upsal 20-22 avril 1979. Uppsala, 1981.

10. Zak J. Kontakte zwischen Skandinavien und Westslawen des 9.-11. Jahrhunderts n. Chr. im Lichte der archäologischen Quellen // Offa. 197S. Bd. 32. S. 48-53. О западнославянско-скандинавских связях см. также: Selling D. Wikingerzeiäiche und frühmittelalterliche Keramik in Schweden. Stockholm, 1955; Hårdh В. Wikingerzeitliche Depotfunde aus Südschweden. Probleme und Analysen // Acta archaeologica lundensia. Ser. in 8°. Lund, 1976; Duczko W. Vikingatida silversmycken i Mora-skatten. Den icke-monetära delen av en nyupptäckt silverskatt från Dalarna // Tor. 1980. В. XVUI (1978-1979). S. 311-350.

11. Седов B. B. Славянские находки в Фенно-Скандинавии // VIII Сканд. конф. Петрозаводск, 1979. Ч. 1. С. 166-167.

12. Кирпичников А. Н. Вооружение воинов Киевской державы в свете русско-скандинавских контактов // СС. 1977. Вып. XXII. С. 173.

13. Мельникова Е. А. Древнерусские лексические заимствования в шведском языке // ДГ. 1982 год. М. 1984. С. 62-75.

14. Необходимость периодизации русско-скандинавских отношений назрела давно, так как обычная в литературе суммарная (от IX до XI в.) характеристика их неизбежно ведет к схематизации. Критерии выделения основных этапов этих связей основывались или на самом их характере (Стендер-Петерсен А. Четыре этапа русско-варяжских отношений // Stender-Petersen А. Varangica. Р. 241-262), или на следах материальной культуры, оставленных норманнами на территории Восточной Европы (Lebedev G. S., Nazarenko V. A. The Connections between Russians and Scandinavians in the 9th-10th Centuries // NAR. 1973. Vol. 6. No. 1. P. 5-9). Последняя по времени периодизация русско-скандинавских отношении, предложенная Г. С. Лебедевым, основывается на хронологии Бирки по нумизматическим данным и сообщениях о походах викингов на Восток в летописях, арабских источниках и сагах (при этом она не учитывает теснейшую взаимосвязь поступления арабского серебра в Восточную и Северную Европу с динамикой чекана в халифате, что было показано В. Л. Яниным и A. B. Фоминым. См.: Лебедев Г. С. Монеты Бирки как исторический источник // СС. 1982. Вып. XXVII. С. 149-163).

15. Насонов А. Н. "Русская земля" и образование территории Древнерусского государства. М., 1951. С. 25,44; Пашуто В. Т. Истоки Древнерусского государства // Новосельцев А. П. и др. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 83-88.

16. История Норвегии. М., 1980. С. 97-151; История Швеции. М, 1974. С. 62-82.

17. Седов В. В. Восточные славяне в VI-XIII вв. М., 1982.

18. Проблемы связей балтского и финского регионов со Скандинавией, а также балто-славянского и финско-славянского этнокультурного синтеза, несмотря на их важность для более широкой характеристики восточноевропейско-скандинавских отношений, не могут быть рассмотрены здесь из-за ограниченности объема статьи.

19. Давидан О. И. К вопросу о контактах древнейшей Ладоги со Скандинавией (по материалам нижнего слоя Староладожского городища) // CC. 1971. Вып. XVI. С. 142-144; Она же. Скандинавское влияние на развитие ремесла в Ладоге // IX Сканд. конф. Таллинн, 1982. Ч. 1. С. 176-178; Рябинин Е. А. Скандинавский производственный комплекс VIII в. из Старой Ладоги // СС. 1980. Вып. XXV. С. 135-148.

20. Леонтьев А. Е. Скандинавские вещи в коллекции Сарского городища // СС. 1981. Вып. XXVI. С. 141-149.

21. Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги как источник по истории народов Восточной Прибалтики (VII-XII вв.) // Летописи и хроники. 1980 г. М., 1981. С. 27-42.

22. Ср. выкупы, платившиеся викингам в Англии в IX-X вв.

23. Янин В. Л. Денежно-весовые системы русского средневековья. М., 1956. С. 82.

24. Там же. С. 85.

25. Потин В. М. Русско-скандинавские связи по нумизматическим данным (IX-XII вв.) // Исторические связи Скандинавии и России. IX-XX вв. Л., 1970. С. 66-67; Кропоткин В. В. О топографии кладов куфических монет IX в. в Восточной Европе // Древняя Русь и славяне. М., 1978. С. 113-116; Фомин А. В. Начало распространения куфических монет в районе Балтики // КСИА. 1982. Вып. 171. С. 15-21.

26. Носов Е. Н. Нумизматические данные о северной части Балтийско-Волжского пути конца VIII – X в. // ВИД. Л., 1976. Вып. VIII. С. 106.

27. Пашуто В. Т. Русско-скандинавские отношения. С. 55.

28. Пашуто В. Т. Черты политического строя Древней Руси // Новосельцев А. П. и др. Древнерусское государство. С. 34-51; Он же. Русско-скандинавские отношения. С. 53.

29. Сам по себе факт, широко распространенный и на Руси, и в других европейских странах. Достаточно указать на "призвание" бриттскими вождями англосакских правителей Хенгиста и Хорса, положившее начало заселению Англии германскими племенами; аналогичные сказания известны и у западных славян.

30. В варианте легенды о призвании братья-варяги берут "со собою дружину многу" (НПЛ. С. 106); Аскольд и Дир, отправляясь на юг, "многи варяги съвокуписта" (ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 19 [Цит. по: ПВЛ-1996. С. 13. – Прим. ред.]). "Множество варяг", а также представителей финских и славянских племен взял Олег в поход на Византию 907 г. [ПВЛ-1996. С. 16. – Прим. ред.]; Игорь послал "по варяги многи" в 941 г. [ПВЛ-1996. С. 23. – Прим. ред.]. Однако численность варяжских контингентов этого времени на Руси может быть определена сугубо предположительно. Более реальными для подсчетов кажутся позднейшие данные о приглашении варягов Ярославом Мудрым для похода на Киев (1015 г.), которых насчитывалась тысяча (ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 96 [= ПВЛ-1996. С. 62. – Прим. ред.]).

31. Пашуто В. Т. Русско-скандинавские отношения. С. 55.

32. Об участии скандинавов в полюдье – наиболее ранней системе взимания податей – сообщает, в частности, Константин Багрянородный (Constantinus Porphyrogennetos. De administrando imperio / Gy. Moravcsik. Dumbarton Oaks, 1967. P. 1. P. 57). См. также: Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. М., 1982. С. 316-342. Деятельность воеводы Свенельда, скандинава по происхождению, собиравшего дань с древлян, отмечена ПВЛ (ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 39 [= ПВЛ-1996. С. 26-28. – Прим. ред.]). О скандинавах, участвовавших в сборе дани с подвластных Руси народов для великого князя, сообщают и исландские саги (Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и Скандинавия IX-XIV вв. М., 1978. С. 30 и др.).

33. Потин В. М. Русско-скандинавские связи. С. 68-69. Очевидно, что приток серебра зависел и от интенсивности чекана в халифате (см.: Фомин А. В. К вопросу о характере распространения куфических монет в IХ в. // Вестник МГУ. История. 1982. № 1. С. 81-85).

34. Активная роль скандинавов в распределении восточного серебра подтверждается значительным количеством рунических граффити на арабских монетах, находимых как в Скандинавии (Linder Welin U. S. Graffiti on Oriental Coins in Swedish Viking Age Hoards // Meddelanden från Lunds Universitets Historiska Museum. Lund, 1956. S. 149-171), так и на территории Руси в кладах IX в. (Добровольский И. Г., Дубов И. В., Кузьменко Ю. К. Рунические граффити на восточных монетах // Мельникова Е. А. СРН. С. 142-152; Мельникова Е. А., Никитин А. Б., Фомин А. В. Граффити на куфических монетах Петергофского клада начала IX в. // ДГ. 1982 год. М, 1984. С. 26-41). Большинство кладов, содержащих рунические граффити, связано с Балтийско-Волжским путем.

35. Munksgaard E. Justerede ringe af ædelmetal fra germansk jernalder og vikingetid // Aarbøger. 1978. København, 1980. S. 152.

36. Hårdh B. Wikingerzeitliche Depotfunde. S. 91.

37. Stenberger M. Die Schatzfunde Gotlands der Wikingerzeit Stockholm, 1957. Bd. 1. S. 126.

38. Оседание древнерусской дружины на погостах отражало новый этап в процессе феодализации. См.: Петрухин В. Я., Пушкина Т. А. К предыстории древнерусского города // ИСССР. 1979. № 4. С. 107-108.

39. Этим временем датируется большая часть норманнских древностей на Руси. См.: Авдусин Д. А. Об изучении археологических источников по варяжскому вопросу // СС. 1975. Вып. XX. С. 147-157.

40. Петрухин В. Я. Об особенностях славяно-скандинавских этнических отношений (IX-XI вв.) // ДГ. 1981 год. М., 1983. С. 174-181.

41. Кирпичников А. Н., Лебедев Г. С., Булкин В. А., Дубов И. В., Назаренко В. А. Русско-скандинавские связи в эпоху образования Древнерусского государства (IX-XI вв.) // Scando-Slavica. Copenhagen, 1978. Т. 24. Р. 69.

42. Петрухин В. Я. Ритуальные сосуды из курганов Гнездова и Чернигова // Вестник МГУ. История. 1975. № 2. С. 85-92.

43. László G. Steppenvölker und Germanen. Kunst der Völkerwanderungszeit. В., 1971. S. 107.

44. Блiфельд Д. I. Давньоруськi пам'ятки Шестовицi. Киïв, 1977. С. 138-141; Кирпичников А. Н. Снаряжение верхового всадника и коня на Руси IX-XIII вв. М., 1973. С. 36-37.

45. Лебедев Г. С. Социальная топография могильника "эпохи викингов" в Бирке // СС. 1977. Вып. XXII. С. 147-151.

46. Gräslund A.-S. Vikingatidensväskan från Rösta i Ås // Jamten. 1975/76. B. 69. S. 110-121. Связи венгров, прошедших в IX-X вв. через Восточную Европу, с европейским средневековым миром исследованы мало. Среди находок X-XI вв., обнаруженных в Венгрии, есть ряд мечей и наконечников ножен несомненно скандинавского происхождения (Bakay K. Archäologische Studien zur Frage der ungarischen Staatsgründung // Acta archaeologica Hungarica. Budapest, 1967. Т. XIX. S. 105-179). Венгерская упряжь и некоторые виды вооружений распространились в это время по всей Европе вплоть до Скандинавии (Almgren В. Vikingatågens höjdpunkt och slut. Skepp, hästar och befästningar // Tor. 1963. В. IX. S. 236-242), причем регионом непосредственного контакта венгров и норманнов было, скорее всего, Среднее Поднепровье (Fodor J. Altungarn, Bulgarotürken und Ostslawen in Südrussiand (Archäologische Beiträge). Szeged, 1977. S. 87-95). О находках венгерских вещей в Среднем и Верхнем Поднепровье см.: Ширiнський С. С. Угорськi речi в курганах Pyci X ст. // Слов'яно-руськi старожитностi. Киïв, 1969. С. 118-124.

47. Кирпичников А. Н. Вооружение воинов. С. 173.

48. Он же. Снаряжение верхового всадника. С. 47.

49. Впрочем, наиболее ранние (IX в.) находки – поясные бляшки, используемые в Бирке в качестве привесок к женским ожерельям; эту функцию они иногда сохраняли и в X в.

50. Hvarfher H. A Viking Settlement in the Forest Area // Ancient Hunters and Settlements in the Mountains of Sweden. Stockholm, 1966. S. 46.

51. Arne T. La Suede et l'Orient. P. 117 ff.; Janssonl. Ett rembeslag av orientalisk typ funnet på Island. Vikingatidens orientaliska bälten och deras europiska sammanhang // Tor. 1978. B. XVII (1975-1977). S. 383-420. Авторы пользуются случаем выразить благодарность д-ру И. Янссону за ценные консультации.

52. Гупало К. M., Iвакiн Г. Ю., Сагайдак М. А. Дослiдження киïвського подолу (1974-1975 pp.) // Археологiя Киева. Киïв, 1979. С.47-50. Судя по арабской надписи на формочке, ремесленник был тюркского (торкского) происхождения.

53. Седова М. В. Ювелирные изделия древнего Новгорода. М., 1981. С. 144-152.

54. Рыбаков Б. А. Ремесло Древней Руси. М., 1948. С. 453.

55. Thunmark L. Bürget på Bürge – en storgard på gränsen mellan heden och kristen tid // Arkeologi på Gotland. Visby, 1979. S. 152, bild. 3; ср.: Hvarfher H. A Viking Settlement. P. 49.

56. Arbman H. Sverige och Östern under Vikingatiden // Proxima Thule. Sverige och Europa under forntid och medeltid. Stockholm, 1962. S. 162-163.

57. Ср.: Biörnstad M. Handel på nordliga vager under jamåldern // Proxima Thule. S. 133.

58. Ellis Davidson H. R. The Viking Road to Byzantium. P. 110-111; Nylin E. Bildstenar. Visby, 1978. S. 57 (камень условно датируется 700-800 гг.).

59. Корзухина Г. Ф. Об Одине и кресалах Прикамья // Проблемы археологии Евразии и Северной Америки. М., 1977. С. 160. Исследовательница отмечает и восточную позу изображенных, сидящих на поджатых ногах. Ср.: уникальное свидетельство раннего восточного импорта в Скандинавию – статуэтку сидящего Будды из Хельгё (VI-VII вв.).

60. Zariņa A. Seno latgaļu apģērbs 7.-13. gs. Rīga, 1970. Lpp. 151-162; Ģinters V. Tracht und Schmuck in Birka und im ostbaltischen Raum. Eine vergleichende Studie (Antikvariskt arkiv. № 70). Stockholm, 1981. S. 9-21.

61. Arbman H. Sverige och Östern. S. 161.

62. Hägg I. Kvinnodräkten i Birka. Uppsala, 1974. См. также о находках шелковых тканей в Лёддчёппинге и др.: Cinthio Н. The Löddköppinge Investigation III // Meddelanden från Lunds universitets historiska museum. 1979-1980. Lund, 1980. P. 118.

63. Определение тканей сделано M. B. Фехнер, которой авторы приносят искреннюю благодарность.

64. Мельникова Е. А. Древнерусские лексические заимствования. С. 74; de Vries J. Altnordisches etymologisches Wörterbuch. Leiden. 1957-1961. S. 475; Стеблин-Каменский M. И. История скандинавских языков. M., 1953. С. 276. Примеч. 1.

65. Фехнер М. В. К вопросу об экономических связях древнерусской деревни // Труды ГИМ. 1959. Вып. 33. С. 154; Callmer J. Trade Beads and Bead Trade in Scandinavia ca. 800-1000 A. D. Malmö, 1977. P. 102.

66. Arrhenius B. Ein Ametystanhänger aus Haithabu // Berichte über die Ausgrabungen in Haithabu. Neumünster, 1978. Bd. 12. Das archäologische Fundmaterial III der Ausgrabung Haithabu. S. 12-17.

67. Callmer J. Trade Beads. Tab. X.

68. Arbman H. Sverige och Östern. S. 161-162; Stenberger M. Vorgeschichte Schwedens. В., 1977. S. 439-440, 468.

69. Stenberger M. Die Schatzrunde. Bd. 1. S. 140, 270 ff.

70. Arrhenius B. Ein Ametystanhänger. S. 19-20.

71. Как было верно отмечено (см.: Авдусин Д. А. Происхождение древнерусских городов // ВИ. 1980. № 12. С. 40), погосты и собственно древнерусские города (Киев, Чернигов, Новгород, Псков) имели общие черты в материальной культуре; различна была их социально-экономическая роль, в частности, преимущественно служебные функции погостов в противоположность городам как главным консолидирующим центрам округи и государства (ср.: Петрухин В. Я., Пушкина Т. А. К предыстории древнерусского города).

72. Начало такой "антиваряжской" тенденции намечается едва ли не сразу после того, как укрепляется на Руси династия Рюриковичей: уже Олег строит в Ладоге каменную крепость, охраняющую северо-западные рубежи Древнерусского государства (Кирпичников А. Н. и др. Русско-скандинавские связи. С. 70).

73. Ср.: сообщение ПВЛ об оплате Владимиром варягов, участвовавших во взятии Киева, а также тексты договора Ярослава с предводителем такого отряда Эймундом. См.: Мельникова Е. А. "Сага об Эймунде" о службе скандинавов в дружине Ярослава Мудрого // Восточная Европа в древности и средневековье. М., 1978. С. 289-295; Свердлов М. Б. Скандинавы на Руси в XI в. // СС. 1974. Вып. XIX. С. 55-68.

74. Пашуто В. Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1969. С. 35.

75. Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о русско-скандинавских матримониальных связях // СС. 1983. Вып. XXVII. С. 107-114.

76. Yngvars saga víðfǫrla / E. Olsen. København, 1912. S. 1.

77. Авторы приносят благодарность М. В. Седовой за разрешение привлечь данный материал.

78. Мельникова Е. А., Седова М. В. Новые находки рунических надписей на территории СССР. 1. Суздаль, литейная форма // ДГ. 1981 год. М., 1982. С. 182-186.

79. Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. М., 1963. Вып. 1. С. 37, 41.

80. Mårtensson A. W. Uppgrävt förflutet for PK-banken i Lund. En investering i arkeologi // Archaeologica Lundensia. Malmö, 1976. Т. VII. Taf. VII; Wahlöö C. Keramik 1000-6000 i svenska fynd // Archaeologica Lundensia. Lund, 1976. Т. VI. Fig. 558, 559; Седов В. В. Славянские находки в Фенно-Скандинавии.

81. Потин В. М. Древняя Русь и европейские государства в Х-XIII в. Л., 1968. С. 141-150.

82. Serning I. Övre Norrlands järnålder. Umeå, 1960.

83. Мельникова E. A. CPH.

84. Мельникова Е. А. Древняя Русь в исландских географических сочинениях // ДГ. 1976. М., 1976. С. 141-156; Она же. Восточноевропейские топонимы с корнем garð- в древнескандинавской письменности // СС. 1977. Вып. XXII. С. 199-210.

85. Johansen Р. Die Kaufmannskirche im Ostseegebiet // Vorträge und Forschungen. 1958. Bd. IV. S. 499-525.

86. Svannström G. Gutagård och Petershof. Två handelsgårdar i det medeltida Novgorod // Gotlandskt arkiv. Visby, 1960. S. 35-50; Мельникова E. A. Сведения о Древней Руси в двух скандинавских рунических надписях // ИСССР. 1974. № 6. С. 170-178. О раскопках на Готском дворе в Новгороде см.: Рыбина Е. А. Готский раскоп // Археологическое изучение Новгорода. М., 1978. С. 197-226.

87. Friesen О. V. Ur Sigtunas äldsta historia // Upplands fornminnesforeningens tidskrift. 1908. H. 26.

88. Упоминается в договоре Новгорода с Готским берегом, Любеком и немецкими городами (ГВНП. 1949. С. 57).

89. Первый дошедший до нас договор о торговых связях Руси, Скандинавских стран и немецких городов 1189-1199 гг. опирается на длительную дипломатическую традицию и "отражает интенсивное развитие на Руси норм так называемого посольского права". См.: ПРП-2. С. 124.