|
Арон Гуревич был абсолютно прав, отвергая преобладающий и совершенно неоправданный взгляд на саги как на эмоционально бедный или психологически неинтересный вид литературы: "...с предположением о том, что в сагах нет описаний чувств и переживаний их персонажей, трудно согласиться потому, что на самом деле эти эмоциональные состояния изображаются, но изображаются они не так, как в средневековой литературе континента Европы или в современной литературе, не путём аналитического описания внутреннего мира и психологических состояний героев, а "симптоматически" – через поступки, слова людей, указания изменений в выражении лица, смех и т. д."1.
Я намерен сосредоточиться на нескольких сценах из "Саги о Ньяле" и одной хорошо известной, описанной неимоверное количество раз сцене из "Саги о Торгильсе и Хавлиди", причем обратить внимание не столько на лежащие в основе поведения персонажей эмоции – вполне явные и живо переданные, – сколько на чувство, которое герои повествования, по всей видимости, не испытывают, хотя, с нашей точки зрения, должны были бы испытывать. Подразумеваем мы наличие этого чувства в любом случае, или приходится считать, что перед нами эмоциональный мир, который оставляет мало места для смущения в ситуации, когда мы склонны ожидать его возникновения почти автоматически, если не у главных действующих лиц, то у других присутствующих – свидетелей "смущающей" сцены? Поразмыслите над выбранными мной примерами; все они касаются поведения на пирах, во время внешне вполне дружеских застолий. Я не уверен в правильности своего прочтения этих скандальных сцен (а я полагаю, что они являются скандальными), и намереваюсь, по сути, представить их вам и спросить, что вы о них думаете и как мы определяем внутреннее состояние или спектр эмоциональных реакций участников таких сцен.
В "Саге о Ньяле", гл. XXXIV, свадьба одной пары неожиданно превращается в свадьбу сразу двух пар. Речь в данном фрагменте идет о свадьбе Гуннара и Халльгерд; определенное внимание уделено тому, как расселись гости, поскольку персонажам, собравшимся на этом пиру, предстоит в конце концов истребить друг друга, но лишь через много лет. Траин, сын Сигфуса, дядя жениха, женат на Торхильд по прозванию Женщина Скальд, о которой говорится: "Она была очень остра на язык и любила насмешки. Траин не очень любил ее"2. На пиру Траин не сводит глаз с четырнадцатилетней дочери Халльгерд. Торхильд замечает его очевидное желание и складывает по этому поводу вису. Траин немедленно перепрыгивает через стол на середину зала, "называет своих свидетелей и объявляет о разводе с ней", указывая в качестве причины оскорбительную вису жены. Он угрожает покинуть пир, если она не уедет. "И она уехала", – лаконично сообщается в саге3.
Смущен ли кто-нибудь? Есть ли хоть малейшие признаки того, что кто-то из собравшихся ощутил стеснение? Нет, ничего такого, о чем следовало бы упомянуть, раз после вынужденного отъезда Торхильд "все гости остались на своих местах, продолжая пить и веселиться"4. Возможно, они стали глотать пиво несколько более поспешно, чтобы привести себя в веселое расположение духа и рассеять чувство неловкости. Может быть даже, тонкий намек на некоторое стеснение содержится в подчеркивании автором текста того обстоятельства, что "nú sátu menn hverr í sínu rurni"5, поскольку тем самым предполагается, что по меньшей мере на мгновение все замерли на своих местах в растерянности. Однако такое прочтение было бы приписыванием героям повествования ощущения неловкости, которое испытали бы вы и я, став свидетелями аналогичной сцены, – если мы, конечно, не живем в мире романов Достоевского, где подобного рода "сцены" происходят столь часто, что почти являются нормой.
Представьте себе, что на вашей свадьбе ваш дядя поссорился со своей женой, вашей тетей, объявил о разводе и добился, чтобы ее выгнали. Траин не просто устраивает сцену, он требует – рассерженным и категоричным тоном, – чтобы все присутствующие также осудили его теперь уже бывшую жену и вынудили ее удалиться; в противном случае он угрожает уйти сам. Возможно, его уход вызвал бы большее смущение среди собравшихся или поставил бы хозяина в гораздо более неудобное положение, так как Траин – почетный гость, влиятельный человек, которого никто не хочет обижать, а его новоиспеченная бывшая – в конце концов, всего лишь острая на язык отставленная жена, выступить в защиту которой никто, кажется, не посчитал нужным. Кричали ли они ей вслед? Объединились ли все против нее? Или это была обязанность хозяина, в данном случае Гуннара – жениха, проводить экс-супругу своего дяди до двери с соответствующими извинениями?
Примечательно, что в саге почти нет указаний на смущение гостей и тем более – на чувство вины у кого-то из них. Возможно, именно неспособность испытать неловкость самому или вызвать ее у окружающих и лежит в основе следующего неожиданного хода Траина. Он может быть уверен, что не испортил праздник, устроив сцену, так как, по всей видимости, никто особенно не расстроился, кроме Торхильд, а о ней скоро позабыли. И все же мы подозреваем, что с точки зрения свидетелей произошедшего поведение Траина "вызывающе" и отчасти как раз потому достойно упоминания в саге. Неужели никто не сочувствует униженной Торхильд, или ее поступок настолько вышел за рамки приличий, что она заслужила подобное отношение? Действительно ли Элиас прав в том, что понадобился длительный процесс цивилизирования, прежде чем социальный сбой такого масштаба стал сопровождаться чувством смущения либо стыда, если даже для исландцев XI в. это не было нормой?6
Траин, между тем, не собирается останавливаться. Он немедленно просит руки юной Торгерд у ее деда по матери, Хёскульда, так как отец девушки был убит много лет назад. Хёскульд колеблется7: "Не знаю, что и сказать. Мне кажется, что не так уж ты хорошо обошелся со своей прежней женой. Что он за человек, Гуннар?"8 Осторожность Хёскульда, не готового принять предложение Траина о женитьбе, ясно показывает, что он ощущает некоторую неловкость и неуверенность. Он недвусмысленно обращает внимание на необычность и, возможно, неуместность этого предложения, учитывая момент, когда оно было сделано. Однако Хёскульд не проявляет признаков смущения по поводу развода, гораздо больше он озабочен тем, какой ему дать ответ. Если он и испытывает смущение, то из-за сватовства Траина, а не из-за выдворения Торхильд с праздника.
Гуннар отказывается говорить о личности Траина, ссылаясь на то, что тот его родич, и просит Ньяля высказать свое беспристрастное суждение. В принципе, родство не должно было бы помешать Гуннару поддержать Траина. От близких родственников всегда ожидали, что они выскажутся по поводу целесообразности предполагаемого брака. Перекладывание Гуннаром ответственности на чужие плечи – это тоже намек на неловкость ситуации, но только намек. Так что приходится Ньялю исправлять неблагоприятное впечатление, произведенное Траином, сообщая о нем кое-что еще: Траин – богатый человек, отмечает Ньяль прежде всего, и затем добавляет, что у него хорошая репутация; однако Ньяль избегает подробностей и ограничивается заключением, что Хёскульд вполне может принять сделанное предложение. Брат Хёскульда Хрут чуть более прямолинеен: он заявляет, что брак будет равным. После этого женщин за столом рассаживают по-новому, чтобы рядом с одной невестой нашлось место и для второй.
Ждать очередного инцидента, который мы могли бы назвать "скандальной сценой", долго не приходится. Он описывается в главе, следующей за той, в которой рассказывается о двойной свадьбе.
"У Гуннара и Ньяля повелось, что каждую зиму один из друзей гостил у другого. И вот наступил черед Гуннара гостить у Ньяля, и Гуннар с Халльгерд поехали на Бергторов Пригорок. Хельги [сына Ньяля. – Примеч. авт. статьи.] с женой в то время не было дома. Ньяль встретил Гуннара хорошо, и когда Гуннар с женой пробыли там некоторое время, вернулись домой Хельги с женой Торхаллой. Как-то раз Бергтора [жена Ньяля. – Примеч. авт. статьи.] с Торхаллой подошли к женской скамье, и Бергтора сказала Халльгерд:
– Уступи-ка ей место!
Та ответила:
– И не подумаю. Не желаю сидеть в углу, словно старуха.
– В этом доме я распоряжаюсь, – сказала Бергтора. И Торхалла заняла место на скамье"9.
Это только начало. Когда "Бергтора подошла к столу с водой для умыванья рук, Халльгерд взяла Бергтору за руку и сказала:
– Вы с Ньялем под стать друг другу: у тебя все ногти вросли, а он безбородый"10.
Бергтора в ответ напоминает, что она, по крайней мере, не приказывала убить собственного мужа, как поступила когда-то Халльгерд со своим первым супругом. Халльгерд требует, чтобы Гуннар отомстил за клевету, а Гуннар, как его дядя Траин, перепрыгивает через стол и заявляет во всеуслышание: "Я еду домой. Со своими домочадцами можешь браниться, но не в чужом доме. Ньяль мне делал только добро, и тебе не рассорить нас, словно малых детей"11. Гуннар со своими людьми уезжает, но прежде Халльгерд и Бергтора успевают заверить друг друга в том, что дело между ними не окончено.
Опять прыжок через стол, опять неожиданно прерванное застолье, но практически ничто не указывает на неловкость, испытываемую действующими лицами. Собственно, никакой неловкости, на которую стоило бы указывать, возможно, и нет. Но кое на что все-таки следует обратить внимание. Заметим, что Торхалла достойна особого обхождения, – в глазах не только Бергторы, но и ее самой. С нашей точки зрения, вежливо было бы уступить место после того, как Халльгерд обиделась на требование пересесть. Но Торхалла не говорит ничего вроде "ой, Халльгерд, ладно, я сяду вот здесь". А такие слова могли бы быть произнесены в их мире, пусть и не в той беспечной манере, в какой мы произносим их сейчас.
Подумайте также вот над чем. В рассказе о свадьбе Гуннара, о которой только что шла речь, как я подчеркнул, подробно описывается, кто где сидел. Рассказчик перечисляет места в порядке убывания статуса их обладателей, от самого почетного в центре до мест по краям скамьи. И далее замечает, что Торир из Хольта "пожелал занять самое крайнее место в ряду знатных людей, так как это сделало всех довольными своими местами"12. В поступке Торира из Хольта есть определенная стратегия. Он проявляет такт и избегает выражать недовольство по поводу того, что его посадили не столь высоко, как он, возможно, хотел, и вместо этого сам выбирает заведомо менее почетное место, которое ему никто не предложил бы. Понимая, что не может быть первым, или даже третьим, он благородно довольствуется низшим местом в иерархии. Тем самым Торир устраняет основания для каких бы то ни было претензий, поскольку он, занимая по всем статьям более высокое положение, чем любые его вероятные соперники, садится ниже их.
Мы можем называть это "тактичностью" или даже великодушием, хотя первое выражение более точно схватывает стратегические аспекты поступка Торира, стремящегося сохранить лицо. Каковы бы ни были мотивы Торира, его поведение показывает, что отказ от претензий на более почетное место был не просто мыслим, но и вполне осуществим. Однако не для Торхаллы.
Возможно, что Торхалла – это особый случай, и у нее особые привилегии. Она – дочь могущественного вождя, Асгрима. Для Ньяля женить на ней своего сына Хельги было большой удачей13; фактически она выходила замуж за человека более низкого положения, хотя, конечно – поскольку перед нами все же "Сага о Ньяле", – об этом нельзя говорить столь прямо; но сравните Торхаллу с женами других законных сыновей Ньяля, Скарпхедина и Грима. Те выходят замуж за людей более высокого положения, чем они сами, и приносят своим мужьям не социальный статус, но богатство: женой Скарпхедина стала "Торхильд, дочь Храфна с Торольвовой Горы, и так он приобрел потом второй двор там. <...> Гриму Ньяль сосватал Астрид с Глубокой Реки. Она была очень богатая вдова" (гл. XXV)14. Чтобы добиться для сына руки Торхаллы, Ньялю пришлось выражать ей признательность и уважение, к тому же он согласился взять на воспитание сына Асгрима Торхалля. Как гласит исландская пословица, ребенка более знатного человека воспитывает человек менее знатный15.
С Торхаллой обращаются по-особому. Не похоже, что она прислуживает гостям, как другие знатные женщины, жены могущественных людей, вроде Торхильд и Бергторы, хозяйки дома; напротив, последние прислуживают ей. Кажется, у Торхаллы есть свое постоянное место на скамье. Именно оно и становится предметом спора. В главе о свадьбе сказано, что пока Халльгерд была единственной невестой, она сидела в центре скамьи, на самом почетном месте. По одну сторону от нее сидела ее дочь Торгерд, а по другую – Торхалла. Однако как только появляется вторая невеста, отмечается в тексте саги, этот порядок изменяется: "Тогда женщин рассадили по-новому: теперь Торхалла сидела между обеими невестами"16.
Халльгерд уступает почетное место Торхалле без малейших возражений. Однако здесь речь не идет о каком бы то ни было бесчестье. Халльгерд, позволяя Торхалле – по необходимости – сесть в центре, обеспечивает своей дочери точно такой же почет, каким пользуется сама. Это вопрос симметричности расположения. Итак, мы знаем, что Халльгерд может сесть на менее почетное место – ради соблюдения симметрии, ради своей дочери. Но все же в данном случае она не уступает Торхалле, не так ли? Она пересаживается ради дочери. Торхалла лишь занимает то место, которое должно быть занято в этой ситуации, и ее перемещение в центр не имеет своей целью ни унижение Халльгерд, ни оказание самой Торхалле почестей более высоких, чем те, которые она уже получила, разместившись на скамье среди наиболее уважаемых домочадцев Ньяля.
Однако во время обычного праздника дома у Ньяля нет причин, которые могли бы заставить Торхаллу отказаться от места посередине скамьи. Скорее всего, Халльгерд должна знать, что это привычное место Торхаллы. Но в то же время она ощущает и собственную значимость – причем не без оснований. Халльгерд вполне могла рассчитывать на место в центре, и – поскольку Торхаллы нигде не было видно – ей легко было убедить себя в том, что ее притязания совершенно оправданны. Возможно даже, ее поступок является почти неосознанным – в том смысле, что в описываемом обществе любой, вне зависимости от степени щепетильности в вопросах чести, мог сослаться на невнимательность или машинальность своих действий, если вдруг оказывался на почетном месте без приглашения хозяина или хозяйки.
Для Ньяля Торхалла настолько важна в социальном и политическом отношениях, что Бергтора отнюдь не настроена разыгрывать перед Халльгерд радушную хозяйку, чтобы разрядить обстановку. Она – не Торир из Хольта, так же как и сама Торхалла. Кто где сядет, решает Бергтора – это должно быть известно каждому, и Халльгерд, таким образом, претендует на обращение, которого не заслуживает – только не в доме Бергторы.
В то же время Бергтора находится меж двух огней. Стоит только не попросить Халльгерд передвинуться, и Торхалла может обидеться и впоследствии ее недовольство проявится тем или иным способом если она не выйдет из себя сразу же. Однако такое толкование позволяет сварливой Бергторе отделаться слишком легко. Возможно, нам стоит принять общепринятую точку зрения и допустить, что Бергтора стремится оскорбить Халльгерд и просто пользуется случаем, чтобы сделать это под шатким предлогом отстаивания права Торхаллы на принадлежащее ей почетное место.
Я знаю, что мне приходится постоянно употреблять выражения "может быть" и "возможно", но это все потому, что саги часто заставляют нас выведывать мотивы поступков действующих лиц. Саги не обеспечивают нам доступа к внутреннему миру героев и вынуждают пользоваться теми же методами, которыми мы пользуемся для выяснения мотивов других людей в нашей обычной жизни. Когда я пытаюсь понять вас, разобраться в том, что вами движет, я строю предположения, основанные на вашей репутации, ваших высказываниях, поступках, ситуации, в которой вы находитесь, а также на определенного рода конвенциональном знании о том, каковы типичные формы поведения в данной ситуации, какими жестами и мимикой они должны сопровождаться; если ваши действия не вполне обычны, то я начинаю искать наиболее вероятное объяснение нетипичному поведению и т. д. То есть я способен приписать вам – довольно точно – эмоции, которые вы и сами можете не осознавать, однако я никогда не могу быть уверен в том, что вы испытываете их так же, как и я – когда я осознаю, что испытываю их17.
В нашем случае мы имеем дело с тремя женщинами, каждая из которых могла бы разрядить обстановку, проявив немного такта: Бергтора могла бы не беспокоить Халльгерд; Торхалла могла бы великодушно склонить к этому Бергтору либо уступить место, сделав тем самым любезный жест; а Халльгерд могла бы ответить: "Ой, простите, я пересяду". Но никто из них не пользуется возможностью ослабить напряженность. Когда Халльгерд требует, чтобы Гуннар отомстил за нанесенное ей оскорбление, она имеет в виду, что ему следует ударить Бергтору? Или вызвать Ньяля на дуэль? Заставить Бергтору предстать перед судом по сфабрикованному обвинению? Ничто из перечисленного даже отдаленно не похоже на правду. К чему она точно должна была стремиться, так это к тому, чтобы сделать ситуацию максимально неловкой для Гуннара. В результате тот свирепеет и уходит, забрав жену с собой. Признает ли Гуннар ситуацию безнадежной, или он – как и никто из присутствующих – не обладает тактом, необходимым, чтобы исправить положение? Что почувствовали оставшиеся? Весело продолжили выпивать, не вставая с мест? Были ли там еще гости? Почувствовал ли кто-нибудь смущение, некоторую растерянность?
Приведу еще два примера, прежде чем перейти к замечаниям более общего характера. Пока Гуннар ездил на альтинг, Халльгерд приказала рабу украсть съестные припасы у человека по имени Откель, который в свое время с презрением отнесся к Гуннару, пытавшемуся купить у него немного сена и еды в неурожайный год. Гуннар возвращается с альтинга и приглашает большую группу людей, своих попутчиков, ехавших домой на восток, погостить у него. Халльгерд подает гостям масло и сыр, которых, как знает Гуннар, в доме не было; он спрашивает Халльгерд, откуда еда:
– Оттуда, откуда надо, – сказала она. – Не мужское это дело думать о том, что подается на стол.
Гуннар рассердился и сказал:
– Значит, я стал укрывателем краденого, – и ударил ее по щеке.
Она сказала, что запомнит пощечину и отплатит при случае за нее.
Она вышла во двор, и он с ней. Со столов все унесли и подали мясо. Все решили, что это угощение, наверное, попало в дом честным путем, и люди, ехавшие с тинга, отправились дальше (Гл. XLVIII)18.
* * *
Траин разводится с женой во время застолья, Гуннар бьет свою жену в присутствии множества гостей и называет ее воровкой. Через стол на сей раз никто не прыгает. Этот жест выглядит как подготовка к демонстративному уходу, но Гуннар у себя дома. Стоит обратить внимание на два обстоятельства: муж и жена покидают комнату, затем возвращаются. Должны ли они сказать друг другу еще кое-что, при том, оба чувствуют, что лучше не продолжать перебранку при посторонних? Соблюдают ли они, таким образом, правила приличия, о которых позабыли в пылу ссоры? Они выходят, чтобы помириться? Или он хотел извиниться перед ней за то, что потерял контроль над собой? Может, они хотели дать гостям некоторое время, чтобы те успели вновь принять невозмутимый вид? Что бы там ни происходило за кулисами (любопытно, что автор не следует за хозяевами, а остается с гостями), это, кажется, только прелюдия к очищению столов и замене еды на ту, которая по праву принадлежит Гуннару и Халльгерд.
А что же гости? Рассказчик демонстрирует некоторое стремление зафиксировать слабые признаки того, что они испытывают неловкость, но это чувство едва уловимо. Хотя битье жен, может быть, вполне типично в культурах бассейна Амазонки, средиземноморского побережья, Ближнего Востока и Микронезии, оно нетипично для саг, и на этот счет у любого, кто впервые читает "Сагу о Ньяле", не возникает никакой неясности. Попробуй только ударить Халльгерд, и ты умрешь, что подтвердят трое ее мужей из своих могил. На неловкость гостей, если они ее вообще ощущают, указывает их реакция на замену молочных продуктов мясом: "Все решили, что это угощение, наверное, попало в дом честным путем..." Кажется, им нужно было какое-то оправдание вспышки гнева и насилия, свидетелями которой они только что стали, и они нашли его в подозрительном происхождении первоначально поданных продуктов. Но это лишь догадка: вполне возможно, что употребление в пищу снеди, добытой предосудительным путем, приводит в большее смятение, чем лицезрение мужа, бьющего свою жену по лицу во время дружеского застолья. Именно так все и представляет автор саги. Ударил? Большое дело! А вот что подали краденое... Это причина для беспокойства, может даже, их специально позвали в гости, чтобы накормить украденной едой?
Халльгерд не в состоянии понять, за что ее ударил Гуннар. Мотивы ее поведения и испытываемые ею эмоции достаточно очевидны. Едва ли она стремилась скрыть от гостей, что поданные на стол припасы попали в дом не обычным путем. Ее ответ Гуннару свидетельствует, что она гордится своим поступком. Она полагает, что сполна отплатила Откелю за оскорбление, которое тот когда-то нанес Гуннару. И какая удачная идея использовать для совершения кражи того самого бесполезного раба, которого Откель продал ее мужу. Откель получил по заслугам, причем месть осуществлена не без изящества. Халльгерд ждет, что Гуннар поблагодарит ее или заговорщически подмигнет в знак одобрения, а он вместо этого выражает свое недовольство столь вопиющим способом. Теперь Халльгерд испытывает болезненное разочарование из-за того, что ее добрые намерения оказались не поняты и превратно истолкованы, слепую ненависть и ярость – вот что она переживает. Проблема бедной Халльгерд заключается в том, что ее благие намерения, похоже, всегда приходят в противоречие с моральными и социальными нормами: воровство – неприемлемый метод сведения счетов, так же как и занятие наиболее почетного места без приглашения. Правда, Халльгерд, возможно, известно о том, что в "Саге о людях из Лососьей долины" Гудрун, дочь Освивра, ворует, признается в этом в общем без всякого раскаяния, отказывается возмещать украденное и в то же время не теряет ни капли чести; считается лишь, что она всего-навсего берет то имущество, которое и так принадлежит ей по некоему – достаточно вольно толкуемому – праву. Одна женщина трактует все в ее пользу, другая – наоборот. Кажется, ценностями можно было манипулировать.
* * *
О свадьбе в Рейкьяхоларе в 1119 г. написано, вероятно, больше, чем о любом другом эпизоде из саг, – учитывая весь корпус сохранившихся текстов19. Не потому, что в данном случае перед нами еще одна скандальная сцена из числа рассматриваемых в настоящей статье, а потому, что рассказ о ней содержит наиболее детальное описание праздничного пира, включая слушание саг, танцы, а также борцовский поединок. Самое главное, рассказчик упоминает о видах саг, их сюжетах и о реакции на них слушателей. Тот факт, что между участниками празднества состоялось поэтическое состязание, которое закончилось выдворением одного из наиболее почётных гостей, любопытен, однако им занимаются исключительно историки литературы, а не историка ментальностей и не последователи Элиаса, изучающие историю правил приличия либо их отсутствия. Поэтическое состязание вызывало интерес как пример ритуализованного оскорбления в стихотворной форме, а не как свидетельство о нормах приличия и границах общепринятого поведения.
Сначала несколько необходимых слов о гостях: скальд и священник Ингимунд, а также Ингвильд, с которой он делит кров, не будучи формально на ней женатым (григорианская реформа, предусматривавшая введение целибата, натолкнулась в Исландии на глухую стену), устраивают пир по случаю свадьбы дочери Ингвильд от предыдущего брака. Список гостей включает двоюродного брата Ингимунда – Торгильса, сына Одда; ему Ингимунд ранее уступил власть в Рейкнесинге. Торгильс прибыл со своими людьми, среди которых был человек по имени Олав. Олав был объявлен вне закона, однако до отъезда из страны пребывал в безопасности до тех пор, пока находился на земле Торгильса или рядом с ним.
Приглашён был и Торд, сын Торвальда, с Ватнсфьорда, тоже приехавший в сопровождении отряда. В саге сказано, что из почётных гостей Торгильс и Торд были самыми уважаемыми, причем Торгильс занимал более высокое положение, но это можно объяснить его родством с хозяином, Ингимундом. Кратко описывается и порядок, в котором расселись гости: на одной скамье Торд, окруженный своими людьми, на другой – Ингимунд и Торгильс, со своими людьми.
У Торда с самого начала возникает дурное предчувствие, он думает, что лучше бы ему было не являться на пир, поскольку здесь много врагов, с которыми он предпочел бы не встречаться. (Торд – зять и, следовательно, сторонник Хавлиди, основного соперника Торгильса, и хотя формально они с Торгильсом не являются врагами, друг друга все же недолюбливают.) Однако люди Торда уверяют его, что беспокоиться не о чем. Они утверждают, что с ним обращаются в соответствии с его положением – вероятно, основываясь на порядке, в котором рассажены гости, – и что только Торгильсу оказан чуть больший почет, но это вполне понятно, поскольку Торгильс – родич Ингимунда. Торд успокаивается, и начинается пир. Гости много пьют, что само по себе редкость; и особо отмечается, что в Рейкьяхоларе вообще можно рассчитывать на хороший урожай зерна для изготовления пива.
Провозглашаются тосты, и алкоголь постепенно развязывает языки. Торд, как сказано в саге, не очень-то умеет пить и, поскольку много лет злоупотреблял хмельными напитками, здоровье его полно изъянов, которые описываются в деталях: похоже, у него кислотный рефлюкс, частая отрыжка, ужасный запах изо рта, легкий паралич, одышка и вдобавок – выпадение волос. Все в прекрасном настроении, и над Тордом начинают подшучивать, сперва добродушно, а затем все более зло. Скальду Ингимунду, хозяину, приписывается первая из процитированных в саге вис:
Что за запах здесь мерзкий?
То Торд рядом дышит.
Стихи вызывают хохот, и Торд, пытаясь выглядеть славным малым, отвечает:
Дыханье Ингимунда –
Не сласти для гостя.
Мы понимаем, к чему все идет, и у Торда нет шансов; не только потому, что Ингимунд – известный скальд, но и потому, что Торд на самом деле имеет изъян, над которым можно насмехаться, в то время как Ингимунд не отличается зловонным дыханием. Таким образом, ответ Торда по своей действенности напоминает реакцию, с которой вы неоднократно сталкивались, будучи ребенком. Вы называете упитанного мальчика "жирдяем", и он парирует: "Сам ты жирдяй!" Но упитан-то он, а не вы, и он фактически соглашается с наличием у себя соответствующего постыдного качества, именно его приписывая своему обидчику; в данном случае соперники обмениваются насмешками по поводу плохого запаха изо рта.
Висы, сообщает рассказчик, становятся все более язвительными, более злыми. В одной из них высмеиваются одышка и плешивость Торда. Торд продолжает отвечать добродушным смехом и парирует стихами собственного сочинения, но опять-таки он способен лишь обвинять других в обладании зловонным дыханием. Люди ждут, что Торгильс тоже вступит в рэп-битву и прочтет свой рифмованный текст – параллель с афроамериканским рэпом в данном случае необычайно точна, – но он не использует эту возможность. Тогда Ингимунд предлагает тем, кто сидит на одной скамье с ним и Торгильсом, ответить на последнюю вису Торда. Но прежде чем кто-либо из сидящих в первом ряду успевает принять вызов, ответ доносится с задней скамьи – одной из тех, что поставлены для приглашенных, которые не достойны занимать места рядом с уважаемыми гостями на двух постоянных скамьях, тянущихся на всю длину зала по его обеим сторонам. Торд стремится определить источник насмешки, в которой, как и в прочих, обыгрывается его отрыжка и плохое пищеварение. Автор висы – Олав Изгой.
Этого Торд вынести не в состоянии. Он может тактично сохранять чувство юмора и терпеть нападки от равных ему по статусу людей в ходе игры, которая воспринимается как часть обычного на пиру соперничества и нервного веселья, – но только не от людей, не имеющих привилегии обмениваться колкостями с такими, как он. Пусть эта мелкота играет в подобные игры между собой. Даже среди равных такая форма "пиршественного" соперничества вызывает неприятные чувства и приводит к еще худшим последствиям – и без этого неуместного нахальства.
Торд, как и Траин, требует, чтобы хозяйка, Ингвильд, заставила Олава удалиться, либо он, Торд, уйдет сам. Ингвильд отвечает медленно, но очень тактично: "Твое присутствие здесь – большая честь для нас, однако я не могу по собственному почину заставить удалиться товарища Торгильса. Но Олав больше не будет досаждать тебе своими речами". Теперь она поставлена в неловкое положение из-за просьбы Торда.
Она в самом деле просит Торгильса выдворить Олава, но Торгильс замечает, что риск для Олава окажется слишком велик, так как ему придется нарушить условия, на которых он получил убежище. Он должен оставаться рядом с Торгильсом: "По договору, Олаву ничто не угрожает только в моем присутствии, в любом другом случае он будет объявлен вне закона. По этой причине я не пошлю своего человека на смерть. Торд может уйти, если он хочет, но Олав должен остаться. Однако мы будем вести себя так, что и Торд сможет остаться"20.
Торд сдается – ему не с руки перепрыгивать через стол, учитывая его возраст и физические недостатки; он громко вздыхает и не говорит ни слова. Но обещанное Торгильсом перемирие немедленно нарушается. Произносится еще одна хулительная виса, высмеивающая все то же зловонное дыхание, однако в более изощренной поэтической форме и более весело и жестоко. Торд не отвечает на нее, но уезжает вместе со своими людьми, и эту ночь перед возвращением домой они проводят на другом хуторе.
Вдогонку ему продолжают нестись насмешливые стихи:
Вот, рыгая, годи
Стороной проходит,
И затылок в пуху.
Все сказали: "Фу!"
Даже рассказчик участвует в насмешке. "И говорят, что Торд был выведен под этот стишок, и не упоминается, что он уехал с какими-либо подарками". Шутка здесь с двойным подтекстом: принято было не только вручать подарки почетному гостю при его отъезде – чего, очевидно, не сделали в случае с Тордом, – но и упоминать об этом в сагах. Таким образом, автор оправдывается, заявляя, что его источники не позволяют ему исполнить формальные обязанности рассказчике; шутка же заключается, конечно, в том, что он сам участвует в насмешке, поскольку Торда проводили оскорблениями, а не подарками.
Далее следуют знаменитые пассажи из этой главы – знаменитые, Поскольку отъезд Торда отнюдь не прервал веселье. Пир не просто продолжается с размахом еще семь дней, в течение которых царят "glaumr ok gleði mikil", "шум и большое веселье", – он становится лучшим в истории Исландии празднеством, причем не только для присутствовавших на нем гостей, но и, как было замечено, для отсутствовавших исследователей.
Свадьбу в Рейкьяхоларе можно сравнить с общим свадебным пиром Халльгерд и ее дочери. И там, и там важный гость выдвигает ультиматум, угрожая покинуть зал, если не будет выдворен кто-то из гостей, пользующихся меньшим расположением. В одном случае это требование удовлетворяется, в другом – вызвавший недовольство человек остается, вынуждая уйти самого предъявителя ультиматума. Ставки выше для Олава Изгоя, так как, покинув зал, он подвергнет риску свою жизнь, а что же ожидает Торхильд Женщину Скальда? Будем надеяться, что Траин женился на ней из-за ее богатства и что она может уйти на покой, имея за душой некоторые средства. Если за Торхильд некому заступиться, то с Олавом дело обстоит иначе. И можно уловить чувство удовлетворения, которое Торгильс испытывает потому, что он способен занять позицию морального превосходства от лица человека, не пользующегося расположением, поставив саму жизнь Олава против всего лишь оскорбленного достоинства Торда, – чувство, тем более приятное, что жизнь Олава ценится невысоко. Но я подозреваю, что если бы Олав был свободен как птица, то Торд все равно не сумел бы добиться своего. Олаву предстояло остаться несмотря ни на что. Кажется достаточно очевидным, что Торгильс и Ингимунд намеренно оскорбляли Торда все сильнее и сильнее, пока он, наконец, не потерял доброе расположение духа и способность терпеть насмешки.
В сцене в Рейкьяхоларе неловкость возникает по иным причинам, чем в сцене на Бергторовом Пригорке. Сцена в Рейкьяхоларе не является неожиданной, учитывая привычность опасных пикировок и ритуальных перебранок, которым люди предаются в поисках рискованных и остроумных развлечений21. Кроме того, в данном случае неудачен список гостей, поскольку Торд находится в союзе с врагом Торгильса. Это обстоятельство, кажется, ставит хозяйку в неловкое положение – потому, однако, что Торд выдвигает свой ультиматум и ей приходится искать вежливый способ отвергнуть требование или переложить ответственность на кого-то другого. Она действительно спрашивает Торгильса, отошлет ли он Олава прочь. До сих пор Торд вместе со всеми участвовал в веселье, хоть именно он и являлся мишенью для шуток. Авторы стихов не переходили границ дозволенного, обычных для подобного рода скандинавских поэтических дуэлей, так что причин для возникновения чувства неловкости не было, пока не вступил Олав и Торд не утратил способность притворяться, что не обижается.
Но как насчет развода Траина и немедленно последовавшего сватовства к девушке, которую он, Траин, столь явно вожделеет? Как это может не вызвать мучительного ощущения неловкости у всех собравшихся? У Торхильд Женщины Скальда нет права – учитывая ее прозвище – сказать вису, или же она не должна читать стихи, ставящие в неловкое положение ее мужа и, тем самым, всех собравшихся? Может быть, ей следовало оставить без комментариев влюбленный взгляд Траина и сделать супругу внушение позднее, уже дома? Траин, похоже, заявляет в свою защиту, что именно неуместность сказанной Торхильд висы дает ему право потребовать немедленного развода, хотя мы; не должны слишком доверять его заявлениям, поскольку он не очень любит жену и хочет от нее избавиться22. В тексте, как было отмечено, есть намек на некоторое чувство неловкости. Все присутствовавшие застыли на своих местах, и, кроме того, отказ Гуннара расписывать достоинства Траина под тем предлогом, что они родичи, также можно понимать как следствие приверженности Гуннара старому мудрому правилу: если тебе нечего сказать – лучше промолчи, как способ сделать замечание, намеренно не произнеся ни слова. Так что, возможно, здесь проявлено больше такта, чем кажется на первый взгляд.
К сценам, которые для нас наверняка были бы неловкими и в которых именно ощущение неловкости оказалось бы в центре повествования, персонажи саг относятся по-другому. Свадебные пиршества не просто продолжаются, но продолжаются в полную силу. Тем не менее авторы саг считали, что эти эпизоды вполне подходят для рассказа. Почему? Может быть, авторам просто было приято осознавать, что им самим недостает благовоспитанности, – и это означало бы, что они имели определенное представление о том, чего же именно недостает им или некоторым из них. Или они в действительности находили эти эпизоды достойными внимания, но отнюдь не потому, что те порождают неловкость либо какой-то иной вид социальных затруднений? Или, может быть, описанные "сцены" – ас нашей точки зрения, это именно сцены – являлись неловкими и для них тоже? Иначе зачем тогда рассказывать историю? Я думаю, что указанные эпизоды упоминались потому, что они и для авторов саг предполагали "устраивание сцены". Но в таком случае, почему же в тексте присутствуют лишь тончайшие намеки на чувство неловкости, испытываемое гостями?
Возможно, для них эмоциональная и моральная экономия этих сцен не вполне та же, что для нас, хотя я подозреваю, что мы будем несправедливы и к ним, и к нам, если откажемся видеть между ними и нами столько же общего, сколько и различий. За приведенными эпизодами скрываются вопросы пристойности, такта, социального дискомфорта, отчасти – злорадства и, конечно, чести – качества, которое претерпело трансформацию и низведено у нас до чувства уважения или самоуважения. Может, все дело просто в том, что мы в подобного рода обстоятельствах придаем большее значение такой добродетели, как такт, но тогда цена нашего такта гораздо ниже, поскольку порядок рассадки за столом не имеет для нас такого социального и морального значения, как для них, да и пикировка у нас не принимает формы ритуализованной игры-перебранки, кроме как во время дружеских встреч, именуемых "капустниками". Они же испытывали искушение превратить любое застолье в своеобразный "капустник".
Как и людям эпохи саг, нам не безразлично, на каком месте мы сидим, но не до такой степени, чтобы проявлять гнев по этому поводу. С благородной сдержанностью мы терпим гостей, рядом с которыми нас посадила хозяйка, и воспринимаем все не как оскорбление, а просто как бремя, которое надо вынести, хотя в некоторых обстоятельствах можем быть не уверены в выборе тактики, если порядок рассадки свободный: следует ли устраиваться за столом в числе первых и надеяться, что к нам подсядут интересные люди; или лучше подождать, пока места не начнут заполняться, и пристроиться рядом с приятным собеседником; или собрать вокруг себя небольшую группу гостей и пригласить их сесть поблизости; или занять сразу неприлично большое число мест еще неизвестно для кого? И интересные собеседники среди нас по-прежнему участвуют в шутливых пикировках, однако у мастеров этого жанра колкости никогда не предполагают вспышки ярости у объекта шуток – напротив, они даже могут предполагать получение права на насмешку, когда ее объект предварительно вознаграждается привлечением к нему внимания. К тому же шутник старается подтрунивать над теми, кто, как ему известно, воспримет это без обиды. Хотя ошибки случаются, и тогда приходится в три часа ночи рассылать электронные письма с извинениями множеству людей.
Обратите также внимание на важность скуки как фактора истории. По большей части исторические источники избегают упоминаний о скуке – если исключить нескольких утонченных римских авторов – до тех пор, пока она не становится характерным элементом сатиры и романа в XVIII и XIX вв. Однако она наверняка присутствовала, и я полагаю, мы не можем недооценивать стремление избавиться от нее как значимый мотив социального поведения – особенно такого поведения, которое приводит к ситуациям или событиям, подходящим для создания интересного повествования, поскольку они касаются причинения ущерба, возникновения конфликта, начала чего-либо. Подумайте о том, сколько денег и времени мы тратим на борьбу со скукой или на облегчение порожденных ею тягот, и все же она в состоянии претендовать на первое место среди чувств, угнетающих нас больше всего в любой отдельно взятый момент времени, опережая даже раздражение (которое в действительности, возможно, является составной частью комплексного синдрома скуки) и депрессию (которая тоже, кажется, неразрывно связана со скукой). Целые технологические и промышленные отрасли предназначены для борьбы с ней: включите iPod, DVD либо телевизор или же почитайте книгу. Ничто из перечисленного не было доступно людям эпохи саг, за исключением возможности послушать книгу, которую для них могли прочесть на пиру. Они часто скучали, когда не испытывали страха, голода и холода. Так почему было не подогреть скандал, не решить отбросить такт на время празднества? Может быть, любой праздник хорош тогда, когда он является, до некоторой степени, праздником нарушения порядка?
Не будем преувеличивать: многие из описанных в сагах празднеств, на самом деле большая их часть, проходят без достойных упоминания инцидентов, и вместо целой главы им обычно уделяется лишь одно или два предложения. Вовсе не была невозможна ситуация, когда кто-то из гостей, подобно Ториру из Хольта, снижал социальное напряжение, добровольно занимая место менее почетное, чем полагающееся ему по статусу, и тем самым уничтожая почву для предъявления претензий морального характера. Или когда приглашенные люди являлись старыми друзьями, способными обмениваться язвительными замечаниями, не переходя при этом общепринятые границы благонамеренности. Однако старая дружба между мужчинами, как в случае с Ньялем и Гуннаром, похоже, не могла помешать их женам, которые подругами не были, испортить праздник.
Вежливости – в смысле привычной для нас заботы о том, чтобы не нанести обиды, придерживаться норм обхождения, – эти люди лишены не были. В действительности в сагах описываются проявления чрезвычайной учтивости, примером чему служит сам сдержанный стиль саг, но на пирах обычно играли в другие игры. Хотя мы отвергаем состязательность столь многих наших обыденных социальных контактов, они этого не делали. И, соответственно, недовольство могло быть выражено по поводу любого обстоятельства, считавшегося оскорбительным для чести, – начиная с места, на котором вы сидите, и заканчивая шутками, которые отпускаются в ваш адрес.
В отличие от нас, по меньшей мере формально, и подобно олимпийским богам, люди эпохи саг, похоже, воспринимали насмешки над физическими недостатками человека: его болезнями, плохим запахом изо рта, плешивостью, параличом – как честную игру, однако, Говоря так, я не учитываю нюансы. Над увечностью Торда насмехаются потому, что он находится не среди друзей. И в этом заключается большое различие между ними и нами: мы постараемся быть особенно вежливыми по отношению к людям, с которыми мы не в лучших отношениях, в то время как шутка, возможно, довольно язвительная, будет скорее знаком дружбы (но только не по поводу плохого запаха изо рта – даже ближайшие члены семьи обижаются, когда им говорят, что они должны дышать в сторону).
Когда тело Торхалля, сына Асгрима, вопреки его намерениям, ведет себя неподобающим образом и позорит его, он чувствует стыд. Друзья пытаются убедить его, что никто не стал думать о нем хуже. Но он знает, что не может быть уверенным в том, что другие не будут над ним насмехаться...
* * *
Когда Торхаллю, сыну Асгрима, сказали, что Ньяля, его воспитателя, нет в живых и что он сожжен, то он так расстроился, что весь натужился и у него из ушей так хлынула струями кровь, что ее было не унять. Он лишился чувств, и лишь тогда кровь остановилась. После этого он встал и сказал, что держал себя не по-мужски, и прибавил:
– Я бы только хотел суметь отомстить кому-нибудь из тех, кто сжег его, за то, что сейчас со мной приключилось.
Другие сказали, что никто не сочтет это за позор, но он ответил, что никто не сможет заставить людей молчать. (Гл. CXXXII)23.
* * *
Испытывает ли Торхалль собственно смущение из-за реакции своего тела или настоящий стыд – это тонкий вопрос. Лексическое различие между смущением (embarrassment) и понимаемым шире стыдом (shame) возникает достаточно поздно и становится общепринятым только в конце XVII – начале XVIII в. во французском, английском и немецком языках. Смущение есть род стыда, конфуз, который неприятно переживать, но можно вспоминать со смехом несколько дней или даже минут спустя24. Друзья Торхалля говорят ему, что с точки зрения объективной истины в его реакции нет ничего действительно постыдного, хотя, возможно, сейчас ему кажется именно так, и что переживаемое им чувство относится к категории смущения – пусть они при этом и не проводят различия на лексическом уровне. Но Торхалль знает, в каком конфликтном мире он живет. Его враги или просто те, кого нельзя назвать друзьями, могут использовать его припадок как повод для насмешек25. В той же степени, что и паралич и зловонное дыхание Торда, обморок Торхалля, с его точки зрения, является сценой, за которую ему стыдно; а товарищи считают своим долгом убедить его в том, что он слишком строг к себе. Тогда способен ли Торхалль прочесть в глазах друзей смущение и неловкость, когда к нему возвращается сознание? Сравните в нашем обществе: как должны чувствовать себя очнувшийся эпилептик и человек, который помогал ему, пока продолжался припадок? Один испытывает стыд, другой – неловкость и смущение?
Я не имею права подводить какие бы то ни было итоги, поскольку все вышеизложенное – это скорее размышления по поводу ряда проблем, а не попытка доказать некий тезис. Тем не менее я сделаю несколько утверждений. У нас нет нужды дожидаться появления в XIX в. нравоописательного романа, чтобы стать свидетелями бестактностей, деликатности и ее нехватки, самообладания и его нехватки в рутинных социальных ситуациях, а не в присутствии королей, пап, епископов и аббатов. Верно, что пространство норм поведения, отграниченное от пространства морали, было уже, чем теперь. В результате такой пустяк, как насмешка, вызывал у жертвы не смущение, а стыд, и мог потребовать отмщения. Подвергнуться осмеянию было отнюдь не смешно. Но все же существовала и область социально обусловленной неловкости – пусть последняя и ощущалась преимущественно в тех случаях, когда люди оказывались свидетелями чего-то, что лучше было бы скрыть от посторонних глаз. Мы не видим, чтобы третьи лица останавливались на возникающем у них чувстве неловкости; сага в лучшем случае фиксирует только, одобряют они или нет то, чему стали свидетелями, но никак не четкое ощущение одобрения либо неодобрения. Гости продолжают есть и предаваться веселью, а потом идут домой, чтобы рассказать историю.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Gurevich A. The Origins of European Individualism / Transl. by K. Judelson. Oxford, 199S. P. 44. (См.: Гуревич А. Я. Индивид и социум на средневековом Западе. М., 2005. С. 92. – Примеч. пер.)
2. Здесь и далее я использую перевод Магнуссона/Лаульссона (Njal's saga / Transl. with an introduction by M. Magnusson and H. Pálsson. Harmondsworth, 1960), хотя немного изменяю его там, где необходимо точнее передать некоторые нюансы древнеисландского текста. (См. русский пер.: Сага о Ньяле / Пер. С. Д. Кацнельсона, В. П. Беркова, М. И. Стеблин-Каменского; стихи в пер. О. А. Смирницкой и А. И. Корсуна; нов. ред. пер. В. П. Беркова // Исландские саги / Под общ. ред. О. А. Смирницкой. СПб., 1999. Т. 2. С. 49-370. Цит. фрагмент находится на с. 103. – Примеч. пер.)
3. Сага о Ньяле. С. 104-105. – Примеч. пер.
4. Ср. в русском пер.: "После этого все снова уселись на свои места, стали пить и веселиться" (Там же. С. 105). – Примеч. пер.
5 Теперь все сидели на своих местах. – Примеч. пер.
6. Медиевисты традиционно упрекают Элиаса в карикатурном изображении людей Средневековья, которым якобы были присущи варварство, резкая смена настроения и в целом отсутствие утонченности. См., например, попытку Стивена Егера возвести происхождение этикета к оттоновской эпохе, приписав ведущую роль в этом процессе придворным епископам (хотя каждый раз, когда я сталкиваюсь с немецким епископом X-XII вв., я начинаю думать, что Егер слишком уж стремился опровергнуть Элиаса): Jaeger С. S. The Origins of Courtliness: Civilizing Trends and the Formation of Courtly Ideals, 939-1210. Philadelphia, 1985. Одна из многих удивительных особенностей саг – преобладающее в них чувство сдержанности и внимание к правилам приличия, доказательством чего является, по меньшей мере, лаконичность стиля. Проблемы соблюдения приличий на пирах, участниками которых были соседи, вступавшие друг с другом в постоянные споры по поводу чести, но тем не менее сохранявшие между собой в целом теплые отношения, – это не те же самые проблемы, что заставили Кнута Великого, озабоченного регламентацией поведения своих воинов во время праздничных застолий, создать правила этикета, которые были призваны удерживать компанию грубых и пьяных мужчин от ежедневных ссор. См.: Saxo Grammaticus. Danorum regum heroumque historia: Books X-XVI / The text of the first ed. with transl. and comment by E. Christiansen. Oxford, 1980. Vol. 1: Books X, XI, XII and XIII. Bk. 10. Ch. 18. См. также: Королевское зерцало (Konungsskuggsjá). Гл. XXXVII.
7. В свое время, как рассказывается в той же саге, Хёскульд, не спросив ни у кого совета, устроил злополучный первый брак Халльгерд. Брат Хёскульда Хрут попенял ему за то, что он принял решение, ни с кем не посоветовавшись, и на протяжении всего дальнейшего повествования Хёскульд ничего не предпринимает, предварительно не переговорив с Хрутом, чьим мнение он впоследствии неизменно руководствуется. См. мою статью, в которой обсуждается этот случай и упрек Хрута: Miller W. I. Avoiding Legal Judgment: The Submission of Disputes to Arbitration in Medieval Iceland // American Journal of Legal History. 1984. Vol. 28. P. 123-124.
8. Сага о Ньяле. С. 105. – Примеч. пер.
9. Там же. С. 105-106. – Примеч. пер.
10. Там же. С. 106. – Примеч. пер.
11. Там же. – Примеч. пер.
12. Ср. в русском пер.: "Торир пожелал занять самое крайнее место в ряду знатных людей. Все были довольны своими местами" (Там же. С. 104). – Примеч. пер.
13. См. обязательство Торхаллы, данное ей при выходе из окруженного врагами дома (который ей разрешили беспрепятственно покинуть), – обязательство заставить своих отца и братьев отомстить за сожжение Ньяля и его сыновей. (Сага о Ньяле. Гл. СХХIХ (Там же. С. 275. – Примеч. пер.].)
14. Ср. в русском пер.: "Ньяль сосватал ему тогда Торхильд, дочь Храфна с Торольвовой Горы, где у него был потом второй двор. <...> Гриму Ньяль сосватал Астрид с Глубокой Реки. Она была очень богатая вдова" (Там же. С. 92). – Примеч. пер.
15. "Сага о людях из Лососьей долины", гл. XXVII (ср. в русском пер.: "Ведь того, кто берет себе чужого ребенка на воспитание, всегда считают менее знатным, чем того, чьего ребёнка он воспитывает" [Сага о людях из Лососьей долины / Пер. В. Г. Адмони и Т. И. Сильман; пер. стихов А. И. Корсуна // Исландские саги / Под общей ред. О. А. Смирницкой. Т. 1. С. 277]. – Примеч. пер.). Очевидно, эта норма могла использоваться человеком более высокого положения, когда он хотел сделать дружеский жест по отношению к человеку менее влиятельному; именно так поступают Ньяль, когда берет на воспитание Хёскульда, и Олав, герой "Саги о людях из Лососьей долины", который воспитывает сына Торлейка Волли. См.: Гнилая кожа (Morkinskinna). Гл. 1.
16. Сага о Ньяле. С. 105. – Примеч. пер.
17. Во многих опубликованных в последнее время новомодных исследованиях на эту тему понимание эмоций трактуется как нечто само собой разумеющееся. Заметьте, как по-разному мы определяем мотивы собственных поступков в зависимости от того, в какой момент мы пытаемся объяснить их. То, что, по вашему мнению, движет вами сейчас, возможно, будет совсем не то, что вы сочтете "настоящими" причинами вашего поведения, когда будете размышлять об этом, лежа вечером в постели, или то, что вы определите как "истинные" мотивы ваших действий много позже в беседе с психотерапевтом. Более того, мнение свидетелей ваших поступков о мотивах, которыми вы руководствовались, может отличаться от вашего мнения, и, следовательно, ваша оценка собственного поведения будет частично зависеть от того, что, как вы считаете, думают о ваших мотивах другие люди, или от того, что они вам говорят по поводу своих взглядов на ваши действия, или от того, каковы должны были быть мотивы ваших поступков по словам вашего психотерапевта, и т. д., и т. д.
18. Там же. С. 131. – Примеч. пер.
19. Сага о Торгильсе и Хавлиди (Þorgils saga ok Hafliða). Гл. X.
20 Если читать последнюю фразу так, как предложено в издании Урсулы Браун: Þorgils saga ok Hafliða. L., 1952. P. 71.
21. Существует огромная литература о формальных типах древнескандинавских поэтических оскорблений, см. в частности: Clover С. J. The Germanic Context of the Unferþ Episode // Speculum. 1980. Vol. 55. P. 444-468; Eadem. Hárbarðsljóð as Generic Farce // Scandinavian Studies. 1979. Vol. 51. P. 124-145; Harris J. The Senna: From Description to Literary Theory // Michigan Germanic Studies. 1979. Vol. 5. P. 65-74; Swenson K. Performing Definitions: Two Genres of Insult in Old Norse Literature. Columbia (S.C.), 1991; Bax M., Padmos T. Two Types of Verbal Dueling in Old Icelandic: the Interactional Structure of the Senna and the Mannjafnaðr in Hárbarðsljoð // Scandinavian Studies. 1983. Vol. 55. P. 149-174.
22. Едва ли сватовство Траина вызвало бы намного меньше неловкости, если бы он не был женат. Его манера свататься – это не нормальный способ договариваться о браке.
23. Ср. в опубликованном русском переводе: "Когда Торхаллю, сыну Асгрима, сказали, что Ньяля, его воспитателя, нет в живых и что он сожжен, то он так расстроился, что весь побагровел и у него из ушей так хлынула струями кровь, что ее было не унять. Он лишился чувств, и лишь тогда кровь остановилась. После этого он встал и сказал, что держал себя малодушно, и прибавил:
– Я бы только хотел суметь отомстить кому-нибудь из тех, кто сжег его, за то, что сейчас со мной приключилось.
Другие сказали, что никто не сочтет это за позор, но он ответил, что не хочет отступать от своих слов" (Сага о Ньяле. С. 286-287). – Примеч. пер.
24. Соответственно, Троил может "слегка зардеться от стыда" ("wex a litel reed for shame"), когда его восхваляет толпа (смущение из-за ложной скромности), а Крессида несколькими строчками ниже тоже способна покраснеть из-за любовного томления. В обоих случаях речь идет о смущении (Chaucer G. Troilus and Criseyde. Book 2. Line 645, 652). (Ср. в опубликованном русском переводе: "...Зарделся вдруг, охваченный смущеньем..." [Чосер Дж. Троил и Крессида / Пер. с англ. М. Бородицкой. М., 1997. С. 94]. – Примеч. пер.) См. подробнее в моей работе: Miller W. I. Humiliation: And Other Essays on Honor, Social Discomfort, and Violence. Ithaca, 1993. Ch. 5. См. подробнее в моей работе: Miller W. I. Humiliation: And Other Essays on Honor, Social Discomfort, and Violence. Ithaca, 1993. Ch. 5.
25. Фактически друзья Торхалля раньше уже смеялись над ним из-за надетого им плаща. Такие безобидные шутки вполне могут быть в ходу между друзьями. (Гл. CXVIII (Сага о Ньяле. С. 250. – Примеч. пер.].)
Перевод с английского А. В. Толстикова
|
|
