|
Редактор Скандинавского Сборника, доктор В. В. Похлебкин, и сотрудник его, кандидат филологических наук В. Б. Вилинбахов, подвергли мою статью критическому анализу. Я приветствую представившуюся таким образом возможность непосредственного обмена мнениями с представителями советской науки по некоторым спорным вопросам, в решении которых одинаково заинтересованы как русские, так и скандинавские исследователи так называемого варяжского или норманнского вопроса. Давно пора отрешиться от предвзятых мнений и в духе строгой научности, с учетом всех входящих в этот вопрос обстоятельств, решить его общими силами. Конечно; всестороннее решение этого вопроса в его целом остается пока делом будущего. Но в данном случае я могу ограничиться ответом на выдвинутые в указанной статье отдельные положения.
Мои оппоненты в первой части своей статьи подчеркивают с полным правом, что вопрос о возникновении так называемого движения викингов следует рассматривать не как вопрос об изолированном явлении в истории Скандинавии, но как вопрос о явлении более сложного характера. Однако сложность его не состоит – как думают мои оппоненты – в том, что оно является якобы общебалтийским явлением, именно в том смысле, что в походах викингов уже с древнейших времен будто бы принимали активное участие и другие, не-скандинавские, прибалтийские народы, прежде всего славяне. Они утверждают, что средневековые хронисты под норманнами подразумевали "совокупность балтийских племен" и ссылаются на ряд указанных ими источников. К сожалению, я должен сказать, что ни одна из этих ссылок не выдерживает критики. Позволю себе показать это по пунктам:
1) Встречая в так называемых Annales Laurissenses, обнимающих период от 741-го до 829-го года, сообщение о том, что в 777-м году вождь языческих и враждебных Карлу Великому саксов Видукинд, желавший отстоять независимость своей территории по западной стороне Эльбы или Лабы, не явился на созванное могучим Карлом совещание, а бежал in partes Nordmanniae, мои оппоненты приписывают этому выражению значение "всех северных стран", в том числе, очевидно, и славянских. Не говоря уже о том, что для хрониста залабские славяне никоим образом не могли жить на север, а только на восток или северо-восток от империи Карла Великого и территории саксов, сравнение с параллельными и одновременными анналами Эйнгарда, биографа Карла, воочию показывает, что здесь имеется в виду исключительно Дания, куда в действительности и бежал Видукинд.
2) Моим оппонентам почему-то кажется, что франконские анналы под норманнами подразумевают не только выходцев из скандинавских стран, но и "все население и все страны, бывшие в VIII-X вв. под властью датских королей". Они при этом ссылаются на Chronicon de gestis Normannorum in Francia, обнимающее время от 837-го до 891-го года и почерпнутое главным образом из Бертинианских аннал. Их очевидно привело в заблуждение вступительные слова этого анналиста: Northmanni, procedentes de Scanzia in-sula, quae Northwegia dicitur, in qua habitant Gothi et Huni, atque Daci. Анналист, очевидно хотел блеснуть своими поверхностными познаниями и прибавил отсебятину самого плохого качества. Готов можно еще принять, в походах принимали участие и шведские готы или гауты, жители Гэтландии, под даками он подразумевает данов, т. е. датчан, но придав им классическое название варварских даков, он присовокупил для полноты картины еще и гуннов. О славянах в данном случае вообще не говорится.
3) Ссылаясь на статью В. А. Мошина, мои оппоненты говорят, что "имеются многочисленные свидетельства" "о совместных походах скандинавов и балтийских славян", однако в источниках, на которые ссылается Мошин, говорится пространно об использовании датскими королями славянских племен, граничивших с датским государством, не только в их междоусобных распрях, но и в организованных нападениях на пределы саксов, общих соседей и датчан и славян. Это были не морские походы викингов, а сознательная экспансия датских королей на суше. А что касается совместных нападений якобы данов, норвежцев, готов, шведов, вендов и фризов на Англию, о которых будто бы говорят английские хроники, то Мошин явно неправильно истолковал выражение Wandali, под которыми нужно понимать не германских вандалов эпохи миграций народов и не славянских вендов, а уроженцев северной Ютландии (Vendle, теперешнее Vend-syssel), из которой в свое время предположительно эмигрировали знаменитые вандалы.
4) Недоразумением, к сожалению повторяемым моими оппонентами, является также утверждение Мошина, что Фульдские анналы будто бы называют славян норманнами. Если внимательно прочесть то место, на которое ссылается Мошин, то оказывается, что он, опустив запятые, придал ему извращенный смысл. В источнике читается вот что: Advenientibus etiam ibidem (на совещание в Форхгейме) undique nationum legati Northmannorum scilicet ab aquilone, Sclavanorum, pacifica optantes, quos rex audivit et sine mora absolvit... На совещание очевидно прибыли делегаты всех соседних народов, живших вне пределов Империи, и норманнов и славян. О тождественности их не может быть и речи.
5) Совершенно непонятным является для меня ссылка моих оппонентов на одно место в хронике Гельмольда, которое они, вслед за Мошиным, толкуют в том смысле, что "славяне и норманны, перемешанные между собой, образуют население разных областей". На самом деле у Гельмольда идет речь о том, что в пограничных областях между Германией с одной стороны, и славянами и датчанами с другой, были созданы "марки", заселенные собранными со всех сторон людьми, умеющими защищать государство благодаря военному опыту, приобретенному ими в столкновениях и с данами и со славянами.
6) Без обозначения источника, на который они опираются, мои оппоненты утверждают, что под сарматами, опустошавшими будто бы в числе норманнов франконские берега, следует понимать славян. Не имея возможности проверить контекст, в котором появляются эти сарматы, я наперед склонен думать, что здесь только может быть речь о переносном употреблении классического наименования варваров (вроде гуннов).
7) Утверждение моих оппонентов, что восточная торговля имела для балтийских народов преимущественное значение по сравнению с западной, я принужден считать голословным, так как они не ссылаются на источники. Торговля, шедшая по Балтийскому морю, никогда не была исключительно ориентирована ни на Запад, ни на Восток. Она с самого начала была основана на принципе обмена товаров и была по существу транзитной международной торговлей, соединявшей Восток с Западом. Именно в так называемую эпоху викингов возникла одновременно целая система опорных торговых пунктов-городов, через которые восточные (в самом широком смысле) товары направлялись на Запад, а западные (опять-таки в самом широком смысле) на Восток. Такими опорными пунктами были датское Хедеби (Haithabu = Hedeby) около Шлезвига и шведское (свейское) Бирка на озере Мэлар, существовавшие уже начиная с конца VIII в. Самым западным пунктом этой системы был знаменитый город Дорестад в Фризланде, откуда шел прямой путь по Рейну в Франконскую Империю, а самым восточным до поры до времени Ладога, откуда шел прямой путь по Волге в Болгарское и Хазарское царства и на Хвалынское море. В этой транзитной торговле большую роль играли с одной стороны фризийцы, а с другой арабы. Очень быстро их начали сменять скандинавы. Мне поэтому кажется, что изучение Ладоги как входящего в транзитную торговлю пункта было бы очень плодоносным. Ладога в этом отношении была предшественницей Новгорода, а вся торговая система, о которой я говорю, предшественницей Ганзы. Заключать из этих фактов, что норманское движение, движение викингов, обнимало также славян, по-моему никак нельзя. Что же касается того, что в скандинавских сагах говорится только о военных (и прибавим: торговых) предприятиях, а не о мирных переселенцах на восток, то это объясняется очень просто: саги эти возникли в такие времена, когда и движение викингов и переселение свеев давным-давно потеряли всякий интерес.
Таким образом рушатся один за другим доводы в пользу мысли, что к викингам или норманнам нужно причислить и прибалтийских славян. Зато я нисколько не отрицаю, что в период от IX-XI века имелись и не могли не иметься реальные, мирные и военные, сношения между датчанами и залабскими славянами. О их характере мои оппоненты легче всего могут ориентироваться по известной им моей книге Varangica (особенно стр. 60-62) и по моему изложению значения и истории слова витязь у залабских славян (стр. 58 и след.). Прибавлю еще, что с течением времени датские короли начали вербовать и славян в свои армии, а венды даже начали самостоятельно нападать на датские острова, на одном из которых имеются следы их поселений в виде вендских местных названий. Но все это никоим образом не дает нам права причислить славян к викингам или норманнам. Разница между ними и славянами всегда ясно осознавалась средневековыми анналистами.
Во второй части своей статьи мои оппоненты уже возражают мне по существу, выступая против моей теории о мирном и постепенном проникновении скандинавов, т. е. свеев, на восток. Я сознательно называю их свеями, а не шведами, так как имею в виду не всю теперешнюю Швецию, в которую входят и территории, заселенные тогда данами, а только ту часть ее, в которой жили отделенные от них дремучими лесами свей. В целях принципиального пояснения моей версии норманнизма мне хотелось бы подчеркнуть, что я провожу определенную границу между собственно военно-морскими экспедициями викингов в целях завоевания стоящих культурно высоко западно-европейских стран или частей таких стран, с одной стороны, и более или менее современным с эпохой викингов мирным движением скандинавов ради приобретения бесхозяйных пространств, с другой стороны. Для движений такого рода существует особое скандинавское название Landnám (по-немецки Landnahme). Подобное движение привело норвежских эмигрантов-колонистов с самого начала IX в. на Фэрейские острова и в Исландию. Закончилось оно по-видимому около 930-го года. Это было первоначально стихийным движением, которое, однако, активировалось политически вследствие создания в период от 860-го до 930-го года сильной монархической власти Харальда Прекрасноволосого в Норвегии. Но гораздо раньше, уже в VI-VII вв., начала создаваться монархическая власть в области свеев, и нет сомнения в том, что проводимое свейскими конунгами насильственное объединение разрозненных племен свеев и гаутов вызвало стихийную эмиграцию на восток, через Аландские острова и вдоль южнофинского побережья через Неву и Ладожское озеро недовольных новым строем свейских бондов-землепашцев. Это движение не было движением викингов, о которых нет и помину на восток от Балтийского моря и Финского залива, а было именно мирным ланднамом, инфильтрацией скандинавских землепашцев в пограничные области между неорганизованными финскими племенами (чудью, карелами, водью, весью и мерею) и продвигающимися с юга славянами. Мои оппоненты, отрицая правильность или даже только правдоподобность моей теории, не заменили ее другой, и получается впечатление, что они, предпочитая традиционную версию норманнизма, видят в пришлых из-за моря варягах завоевателей, совершенно аналогичных западным викингам. Моя же теория основана на предпосылке культурного симбиоза финских, славянских и скандинавских племен. Однако, позволю себе опять-таки ответить моим оппонентам по пунктам.
1) История названия Ладоги убедительно показывает, что поселение ее по происхождению первоначально было финским, а не славянским. Происходит оно либо от финского +Alode-joki либо от финского же +Aaldokas1, которое сохранилось в древнескандинавской форме Aldeigju-borg, а в русском языке, в силу так называемой перестановки плавных, перешло в Ладогу. Из этого логически следует, что скандинавские свеи познакомились с этим местным названием не в его русско-славянском звучании, а в финском. Я, конечно, никогда не утверждал, что Ладога была основана скандинавами. В своей по-немецки написанной интересной работе В. И. Равдоникас также считал и Приладожье и самую Ладогу заселенными с древнейших времен финскими племенами, близкими к карелам, и я думаю, что он был прав. Оказывается, что он теперь, судя по его статьям в тт. XI и XII Советской Археологии (1949-50), рассматривает Ладогу как исконно славянское поселение, отодвигая древнейший горизонт раскопок, произведенных им, до VII в. Я, конечно, преклоняюсь перед громадной и щепетильной археологической работой, проделанной Равдоникасом и его сотрудниками, но считаю и хронологию его, подвергшуюся трезвой критике польского исследователя Конрада Яжджевского2, и теорию его об исконном славянском характере Ладоги чрезвычайно мало убедительными. Как видно из его статьи в т. IV Скандинавского Сборника, мнения по этому вопросу расходятся и среди советских ученых. Так напр. А. Л. Монгайт в рецензии, помещенной в Вопросах истории, т. 1957-го года, не считает возможным рассматривать Ладогу как типичный русский город. Лично я присоединяюсь к мнению шведского археолога Хольгера Арбмана3, которого цитирует Равдоникас, и который считает Ладогу исконно-финским поселением.
2) Что касается деления горизонтов в Ладоге, то я не находил и не нахожу никакого повода думать, что Равдоникас в своей немецкой книге 1930-го года относился отрицательно к делению их у Репникова на финский, норманский и собственно русский. Он, напротив, тогда по-видимому принимал такое деление, внося в него некоторое уточнение. Правда, теперь, спустя более 25 лет, он в своих статьях, напечатанных в Советской Археологии и в Скандинавском Сборнике, переменил свое мнение и считает древнейший горизонт не финским и не норманским, а славянским. Но его аргументация мне кажется, к сожалению, очень хрупкой. Мне думается, что вопрос о типе бревенчатого строительства как в горизонтах е, так и в горизонте д не может быть окончательно решен без сравнения с финским типом построек и типом построек, находимых в скандинавских раскопках городов, одновременных с Ладогой.
3) На вопрос о том, как попала палочка-стержень с рунической надписью в Ладогу, специально в древнейший слой ее, Равдоникас затрудняется ответить, считая культурное взаимодействие между северной ветвью славян (я бы сказал: финским населением древнейшей Ладоги) и скандинавами доказанным для этой эпохи. Мне не кажется исключенной возможность, что палочка попала из горизонта д в горизонт е. Равдоникас считает возможными две гипотезы: 1) что стержень был завезен в Ладогу норманном, и 2) что славянин-ладожанин привез ее из Скандинавии "на память о своем странствии". Признаюсь, что вторая возможность в силу своего сантиментально-романтического истолкования рунической палочки как сувенира туриста мне кажется совершенно неприемлемой. Почему же этот славянин, не понимавший даже значения магической рунописи на стержне, отнесся так пренебрежительно к своему сувениру, что бросил ее в кучу хозяйственных отбросов? Отмечу впрочем в скобках, что палочка в отличие от того горизонта, в котором она была найдена, не носит следов того "большого и единовременного пожара", который Равдоникас считает стратиграфическим критерием для различения горизонта е2 от других горизонтов. Не следует ли думать, что палочка попала из более верхнего слоя в более низкий? И не следует ли вообще задуматься над этим пожаром, который может быть тождествен с тем пожаром, о котором говорит древнескандинавское стихотворение Bandadrapa, написанное скальдом Эйольфом в честь норвежского ярла Эрика, который между прочим в конце X в. во время Владимира Святого напал на Ладогу и сжег ее до тла?4
4) Мои оппоненты почему-то приписывают мне мнение, что шведское (скандинавское) земледелие стояло выше славянского (я бы сказал: финского) земледелия. Я ничего подобного не утверждал, но напротив думаю, что скандинавское, финское и северно-русское земледелие стояли приблизительно на том же самом довольно примитивном уровне. Из найденного Равдоникасом в нижнем горизонте сошника мои оппоненты заключают вслед за ним, что земледелие стояло очень высоко у Ладожан. Прямую модель опубликованного Равдоникасом в Советской Археологии, т. XII, стр. 40, снимка сошника мои оппоненты найдут в снимке одного из сошников, найденных в разных частях Скандинавии, включая Финляндию, и опубликованных в труде моего коллеги-археолога П. В. Глоба5. Он был склонен приурочить их к IX-X вв. Но найденный на острове Готланде экземпляр сошника приурочивается теперь уже к VI-VII вв.6 При желании можно бы было из этой хронологии заключить, что сошник попал из Швеции в Ладогу, но я на этом решительно не настаиваю.
5) В последнем абзаце своей критической статьи мои оппоненты особенно сильно подчеркивают, что древнейшие жители Ладоги (по хронологии Равдоникаса в эпоху горизонта е) знали кроме пшеницы, проса, ячменя, овса и ржи также еще и двузерновку-полбу, и видят в нахождении полбы в "зерновом арсенале Ладоги" обстоятельство, наносящее "сильный удар" по моей теории, основанной будто бы на мысли о более высоком уровне скандинавского земледелия. Это первый по времени случай нахождения подобной зерновой культуры на Руси. Мои оппоненты утверждают, что полба "ни в древний период, ни в настоящее время не известна ни в Финляндии, ни в соседних с ней скандинавских странах". Повторяю, я нигде не говорил о более высоком уровне скандинавского земледелия. Однако, приходится установить, что мои оппоненты ошибаются, думая, что полба была неизвестна скандинавам. Как показал X. Хьелмквист7 с помощью зерновых оттисков на доисторической скандинавской керамике, полба была известна шведам уже в младшем каменном веке наряду с пшеницей, рожью, овсом и т. д. Наидревнейшими местами нахождения полбы, по новейшему исследованию Ханса Хельбэка8, являются Швейцария (бронзовый век), Эльзас (железный век), Англия (ранний железный век и римский период), Дания (поздний бронзовый век), Готланд (поздний железный век) и северная Италия (ранний бронзовый век). Автор отмечает, что этот сорт пшеницы не распространяется сам собой, а прикреплен к тем этническим группам, которые расселялись из средней Европы. Повторные утверждения, что полба встречается в России и Турции, автор считает недоказанными. Не имея возможности сопоставить результаты изысканий Е. А. Столетова, в частности то, что полба "с древнейших времен" культивировалась у поморских (померанских?) славян, и что она может происходить из района Камы и средней Волги, с результатами датского ученого, я оставляю вопрос о происхождении ладожской полбы открытым и только подчеркну, что скандинавское происхождение ее совершенно не исключено. Удар, нанесенный мне моими оппонентами, я таким образом отнюдь не считаю сокрушительным, скорее наоборот.
6) Во избежание всяких дальнейших недоразумений мне хочется под конец еще раз уточнить мою мысль о колонизационном, а не завоевательском продвижении скандинавов-свеев в направлении Ладоги. Исходным пунктом моей теории является заимствованная мною у шведского слависта Рихарда Экблома9 этимология термина Русь, которое произошло из финского Rōtsi = Ruotsi, обозначающего по сей день Швецию и передающее первый элемент шведского названия rōðs-karl, т. е. 'человек, живущий на защищенных водных путях'. Вопрос этот для меня является центральным, ибо я именно из этой этимологию вывожу свой тезис о мирном характере переселения свейских выходцев на восток. Я выступаю, другими словами, против господствующей в скандинавской науке романтической теории о том, что основание русского государства было результатом прямого завоевания русского пространства какими-то никогда не существовавшими шведскими викингами10. Такое завоевание великого водного пути из варяг в греки началось только с исторических экспедиций Аскольда, Дира, Олега, Игоря по занятии Новгорода по Днепру на Киев. Однако между исходом скандинавов из восточной, центральной Швеции, в которой раньше чем в других скандинавских странах образовалось крепкое государство свейских конунгов (Svea-riki), с одной стороны, и исходом из Ладоги, а затем и Изборска, Белоозера и Новгорода русско-свейских дружин под предводительством местных конунгов, с другой стороны, был продолжительный промежуток времени. Во время именно этого промежутка происходило стихийное, не-государственное движение 'людей, живущих на защищенных водных путях', движение, продолжавшее вековую миграцию из лона народов, как называет Швецию уж Иордан, на восток, и активированное, может быть, созданием в Швеции государства. Одновременно уже веками двигалось по Днепру с юга на север славянское племя, доходило до Ильменского озера и проникало далее на север, соприкасаясь с финскими племенами. Вот эти три этнические группы – скандинавы, финны и славяне и столкнулись впервые в Приладожье. Культурный уровень их был по всей вероятности один и тот же, и симбиоз их был мирный. Но государственная традиция, с которой пришли в Приладожье скандинавы-свеи, была активирована здесь тем обстоятельством, что как им самим, так и финнам и славянам, не имевшим еще государственной традиции, угрожала опасность со стороны двух волжских каганатов, и поэтому в противовес волжским болгарам и хазарам, требовавшим от них дани, возникло вокруг Ладоги, а затем при Ильмене под руководством свеев первое русское государство, в создании которого принимали участие и славяне и финны. Оно-то и заявило о своем существовании как в Константинополе, так и в имперском городе Ингельгейме на Западе высылкой первого посольства, которое сообщало о том, что государство их называется Русью, и что властвует над ними каган. Произошло это в 839-м году. Немало было удивление имперского двора в Ингельгейме, когда оказалось, что послы эти говорят между собой по-шведски.
Такова моя позиция, и несмотря на все возражения моих уважаемых оппонентов, я продолжаю придерживаться ее, потому что она лучше всех других теорий объясняет факт сосуществования на севере русского пространства трех отличных друг от друга племен и факт создания первого русского государства-каганата в первой половине IX века11.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Мах Vasmer: Russisches etymologisches Wörterbuch, II (1955), 5.
2. Konrad Jażdżewski: "Geneza państwa ruskiego w świetle żródeł archeologicznych", Studia Historica w 35-lecie pracy naukowej Henryka Łowmiańskiego (Warszawa 1958), 57.
3. Holger Arbman: Svear i östervikling (Stockholm 1955), 30-43.
4. Ibidem, 35.
5. Р. V. Glob: Ard og plov i Nordens oldtid (Århus 1951), 77-78.
6. Nordisk kultur XIII: Landbrug og bebyggelse (Stockholm-Oslo-København 1956), 130-31.
7. H. Hjelmqvist: "Die älteste Geschichte der Kulturpflanzen in Schweden", Opera Botanica, I : 3 (Stockholm 1955).
8. Hans Helbæk: "Die Paläoethno-botanik des Nahen Ostens und Europas", Opuscula Ethnologica memoriae Ludovici Biró sacra (Budapest 1959), 273.
9. R. Ekblom: "RUS- et VAREG- dans les noms de lieu la région de Novgorod", Archives d'Études Orientales VII (Stockholm 1915), 8-10.
10. Johannes Brøndsted: The Vikings. Translated by Estrid Bannister-Good (Penguin Books), London 1960, 59-64, – Eric Oxenstierna, Die Wikinger (Stuttgart 1959), 65-88.
11. Ad. Stender-Petersen: "Das Problem der ältesten byzantinisch-russisch-nordischen Beziehungen", Relazioni del X Congresso Internazionale di Scienze Storiche III (Firenze 1955), 165-188. – Ad. Stender-Petersen: "VarægerspørgsmåleR, Viking (Oslo 1959), 43-55. – Ad. Stender-Petersen: "Die Varägersage als Quelle der altrussischen Chronik", Acta Jutlandica VI : 1 (Århus 1934). – Ad. Stender-Petersen: "Der älteste russische Staat", Historische Zeitschrift 191/1 (München 1960).
|
|
