Литература

Источник: Древнейшие государства Восточной Европы – 2001. – М.: "Восточная литература" РАН, 2003

Изучение отображения прошлого в античных и средневековых памятниках устной традиции и письменности продолжается уже несколько веков и прошло через ряд этапов: от признания достоверности любого сообщения до отрицания самой возможности объективного изучения истории в силу субъективности источников, от опознания почти в любом фольклорном персонаже исторического лица до растворения исторического лица во множественности его восприятий. Между тем исследование специфических особенностей и форм воплощения исторической памяти в различных культурах и обществах, имеющее важное значение, в том числе и для научной реконструкции далекого прошлого, пока еще далеко не исчерпано.

Недостаточно ясны, в частности, механизмы перехода от устной исторической традиции к историописанию, хотя историописание античности и раннего средневековья было и остается предметом постоянных и систематических штудий. Очевидно, что первые историки всех европейских народов вынуждены были обращаться к местной устной традиции для реконструкции истории своего народа, поскольку другие источники для этого отсутствовали: значение устной традиции для раннего историописания давно общепризнано. Однако крайне важно объяснить, каким преобразованиям подвергалась историческая память бесписьменного общества при включении сохраняемого ею в контекст письменной культуры.

Сопоставление "биографий" правителей в древнерусском и древнескандинавском раннем историописании – предмет исследования в настоящей статье, – как представляется, дает возможность осветить по крайней мере некоторые из способов моделирования прошлого на основе устной традиции.

I

Сходство и относительная синхронность исторического развития Восточно- и Североевропейского регионов, равно как и их тесные экономические и политические связи, обусловили некоторую близость их культурной жизни. Принципиально важное значение для них имел переход от язычества к христианству – не только в конфессиональном, но прежде всего в культурном плане. Этот процесс и на Руси, и в Скандинавских странах протекал в основных своих чертах на протяжении второй половины X – начала XI в. Вместе с христианством сюда пришли письменная культура (1), латинская – в Скандинавию, византийская – на Русь, и – среди многого иного – новый взгляд на историю человечества вместе с новыми моделями ее репрезентации. В обоих регионах перед национальными историками встала задача вписать прошлое своих народов в мировую историю (historia mundi), которая являла собой историю христианского мира, и представить ее в соответствии с образцами христианской историографии. Фактически это означало преобразование устной исторической традиции, сложившейся в языческую эпоху, представленной в чуждых христианской историографии формах, пронизанной языческим мировосприятием и воспроизводящей прошлое только своего народа, в письменные тексты, которые воплощали христианскую историософию и представляли мировую историю, понимаемую как история единой семьи христианских народов (2).

Устная традиция имела особенно важное значение для формирования древнерусской и древнескандинавской историографии. Историческая память населявших эти регионы народов, малоизвестных в странах с развитой письменной традицией, была практически единственным источником сведений для реконструкции их ранней истории (3). Глубина исторической памяти, т. е. время от первых событий, хотя бы смутно известных традиции, до момента записи рассказов о них, составляла несколько столетий (4). Все это время в обоих регионах воспоминания о прошлом, с одной стороны, постоянно пополнялись новой информацией, с другой – забывались, когда становились ненужными, или переосмыслялись. Устная история была текуча и подвижна, и ее определяющим фактором была актуальность информации. Поэтому наряду с непрекращающимся обновлением традиции происходило ее столь же непрестанное, но неосознаваемое переосмысление и модификация.

В то же время устная историческая традиция ни в Северной, ни в Восточной Европе не была однородной по своему происхождению и составу. В Скандинавских странах прошлое – в той или иной форме – репродуцировалось в разножанровых текстах, позднейшие записи которых (в более или менее переработанном виде) дошли до нас. Это памятники героического эпоса (героические песни "Старшей Эдды"; саги о древних временах типа "Саги о Вёльсунгах" или "Саги о Хервёр"), хвалебные песни, родовые предания (к которым, видимо, восходят родовые, а частично и королевские саги), генеалогии (например, "Перечень Инглингов" скальда Тьодольва из Хвинира, "Перечень халейгов" Эйвинда Погубителя Скальдов). Хотя древнерусская литература не сохранила такого разнообразия произведений устной словесности, с большой степенью вероятности можно восстановить существование в Древней Руси хвалебных песней (ср. "панегирик" Святославу в ПВЛ), племенных и, возможно, родовых преданий, дружинных сказаний. Произведения разных жанров использовали различные комплексы информации, хранящейся в исторической памяти, и воспроизводили их в соответствии со своими собственными жанровыми законами.

К числу древнейших дошедших до нас исторических сочинений из Восточнославянского и Скандинавского регионов, в которых историографы изложили свои представления о происхождении и ранней истории своих народов, принадлежит начальная (до эпохи Владимира Святого) часть ПВЛ, названная А. А. Шахматовым "Сказаниями о первых русских князьях" (5) и "Сага об Инглингах", первая в своде королевских саг "Круг Земной" Снорри Стурлусона (написан в 1220-1230-х годах) (6). В типологическом отношении эти два произведения имеют много общего, что и дает основания для их сопоставления.

Оба историографа были образованными христианами (один – киевский монах, другой – исландский аристократ) и имели в своем распоряжении два основных вида источников: живую устную историческую традицию и восходящие к ней письменные сочинения (записанную устную традицию, т. е. уже подвергшуюся первоначальной переработке и переосмыслению). Третьим источником, оказавшим, однако, различное воздействие на рассматриваемые произведения, были памятники христианской историографии.

Как составитель ПВЛ, так и Снорри опирались прежде всего на местную устную традицию, бытовавшую в их время (7). Она, и только она, содержала информацию о прошлом их народов в бесписьменную эпоху, не засвидетельствованном или крайне скудно представленном в памятниках письменности иных стран. Другим источником были более ранние местные историографические сочинения, но и они также восходили к устной традиции (Начальный и возможные более ранние своды на Руси, труды Ари Мудрого и ранние своды королевских саг в Скандинавии). Устная историческая традиция была представлена – в специфической форме – ив поэзии скальдов (8). Их сочинения, по большей части посвященные каким-либо историческим событиям (деяниям конунгов), передавались изустно на протяжении многих поколений, не подвергаясь переработке в силу чрезвычайной усложненности их формы. Нередко записанная традиция содержала иные варианты устных преданий, нежели те, которые были известны составителю ПВЛ (9) и Снорри (10) в живой передаче, или иную их интерпретацию, что подчас заставляло авторов сопоставлять варианты и обсуждать их достоверность.

Притом что и в первом и во втором случае основным источником информации являлась устная традиция, ее характер и ее "авторитетность" были различны. В отличие от живой, записанная устная традиция представляла собой некий этап переработки первой. Она была результатом отбора и систематизации материала в соответствии с некими принципами и исключала возможность варьирования. Более того, фиксированный текст, будь то письменный или устный, обладал несравненно большей авторитетностью, нежели живое слово (см. ниже).

Устные источники составителя ПВЛ, насколько можно судить по его сочинению, были разнохарактерны и разножанровы. К ним принадлежали родовые и дружинные предания, хвалебные песни, рассказы современников (11), почерпнутые летописцем как из живой, так и записанной традиции. Более однородна основа "Саги об Инглингах": как пишет сам Снорри, его повествование опирается на генеалогическую поэму "Перечень Инглингов", сочиненную скальдом Тьодольвом из Хвинира во второй половине IX в. (12), т. е. на фиксированную устную традицию.

Третьим видом источников были Библия и христианская историография. Их влияние мало прослеживается в сочинении Снорри, однако они оказали конституирующее воздействие на русское летописание. Византийская хронография и библейская история предложили древнерусским историографам модель историописания, а первая – дала основы для хронологизации повествования и снабдила летописцев значительным фактическим материалом.

Обращаясь к столь широкому кругу источников, и Снорри, и составитель ПВЛ осознают их разнообразие и стремятся в той или иной форме обозначить свое отношение к ним. Снорри подробно описал свои основные устнотрадиционные источники и в Прологе к "Кругу Земному" поставил вопрос об их достоверности. "В этой книге я велел записать древние рассказы о правителях... как я их слышал от мудрых людей, а также некоторые из родословных, как они были мне рассказаны. Кое-что взято из перечней, в которых конунги и другие знатные люди перечисляют своих предков, а кое-что из древних стихов и песней... И хотя сами мы не знаем, правда ли эти рассказы, но мы знаем точно, что мудрые люди древности считали их правдой... То, что говорится в этих песнях, исполнявшихся перед самими правителями или их сыновьями, мы признаем за вполне достоверные свидетельства". Он объясняет, что вымысел в подобной ситуации был бы расценен как оскорбление конунга (13). Снорри называет свой важнейший устный источник – "Перечень Инглингов" и, более того, характеризует почерпнутую в нем информацию: "В этой песни названы 30 предков Рёгнвальда и рассказано о смерти и месте погребения каждого из них" (14). В самом повествовании Снорри постоянно цитирует поэмы скальдов и как источник информации (хотя подчас его изображение событий расходится с его источником), и в подтверждение истинности своего рассказа, сопровождая висы указанием: "Тьодольв (или иной скальд. – Е. М.) говорит так". Отношение составителя ПВЛ к его источникам не определено эксплицитно. Однако и он иногда стремится по возможности указывать свои источники. Это делается в форме неопределенных отсылок, отмечающих обращение к устной традиции ("ини ...рекоша", "якоже сказають") (15) или к письменным текстам ("яко же пишется в летописаньи гречьстемь") (16).

Оба произведения роднит также то, что они представляют собой ранние национальные истории, написанные на национальных языках, и как таковые решают сходные задачи. Составитель ПВЛ expresis verbis формулирует их. Он ставит своей целью рассказать "Откуду есть пошла руская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду руская земля стала есть" (17), т. е. последовательно изложить события, связанные с происхождением восточных славян и становлением их политического объединения (государства = династии). Третья важнейшая тема его повествования (возможно, провозглашенная в третьей части начальной формулы) – показать проникновение и распространение христианства среди восточных славян с тем, чтобы обосновать их "исконную" принадлежность к семье христианских народов (с помощью предсказания апостола Андрея, пришедшего к Киевским горам, и объявления свв. Кирилла и Мефодия их первоучителями). Снорри не декларирует прямо свои цели, но и его сочинение фактически посвящено тем же проблемам: происхождению скандинавских народов, укреплению и расширению власти представителей династии Инглингов – сначала упсальских, а затем вестфольдских конунгов и введению христианства в Норвегии (18).

Наряду с этими, локальными задачами оба историографа решают и более общую – соединить "национальные" истории со всемирной (historia mundi), показать место своего народа в мировом пространстве и событийном ряду, а также вписать свою церковную организацию в историю библейско-христианского универсума (historia ecclesiastica) (19).

Сходство поставленных задач находит отражение в композиции повествования: в обоих случаях собственно историческая его часть предваряется географическим введением, демонстрирующим место соответствующих народов в мировом пространстве. Эти введения различаются тематически и опираются на разные источники, но цели их включения и главный смысл весьма близки. Этногеографическое введение к ПВЛ построено по типу библейского "списка народов" (20), происходящих от сыновей Ноя, и заимствовано из хроник Георгия Амартола и Иоанна Малалы (21). Введение Снорри восходит к западноевропейской христианской хорографии (22) и перекликается с древне-исландскими географическими сочинениями. Однако и в том и в другом случае традиционный текст перерабатывается для того, чтобы включить в него упоминания восточных славян или скандинавов, неизвестных ни византийской, ни западноевропейской ученой литературе. Делается это разными способами. Составитель ПВЛ добавляет к списку Иафетидов перечень народов, населяющих Восточную и Северную Европу (23), и вносит ряд других менее крупных вставок. Снорри, кратко охарактеризовав устройство "круга Земного" (деление ойкумены на трети), тут же переходит к определению в нем изначального места обитания прародителей (первоправителей) скандинавов. При этом он сополагает или подменяет "ученые" (заимствованные из латино-язычной западноевропейской географической литературы) наименования топонимами собственно скандинавского происхождения: "К северу от Черного моря расположена Великая, или Холодная, Швеция (= Великая Скифия. – Е. М.)", "Северная часть Швеции пустынна из-за мороза и холода, как южная часть Страны Черных Людей пустынна из-за солнечного зноя (конкретизация с помощью местных наименований теории климатических поясов. – Е. М.)" (24). Несмотря на ориентацию авторов на различные письменные традиции (византийскую и западноевропейскую), их цель – показать место своего народа в мире – и способы ее достижения оказываются принципиально сходными.

Как Нестор, так и Снорри, видят начало истории своих народов в миграции и обретении новой родины (25). Для Нестора – это "дунайская прародина" (26), откуда восточные славяне расселяются по восточноевропейской равнине (27). Для Снорри – это "Великая Свитьод" (28), территория где-то на юге Восточной Европы: к северу от Черного моря, по "Кругу Земному" (в "Младшей Эдде" Снорри свяжет ее с Троей) (29). В обоих случаях "прародина" – мифологизированное пространство, в которое будут пытаться вернуться – естественно, безуспешно – "исторические" правители (Кий и Святослав в ПВЛ, Свейгдир в "Саге об Инглингах"). Надо отметить, что обе легенды не имеют под собой исторических оснований. Германские племена расселились в Скандинавии еще в неолите, и ни о каких крупных миграциях с юга свидетельств нет. Происхождение восточного славянства, согласно наиболее распространенной в современной археологии точке зрения, также не связывается с расселением из Подунавья.

Притом что "начало истории" обоих народов мифологизировано, степень мифологизации мотива в обеих традициях различна. Летописный текст обезличен и "историзирован". Мифологема прародины скорее угадывается в нем, нежели проявляется открыто. Традиционные сказания (сказание?) о прародине и жизни там восточных славян переданы в форме краткого упоминания: "...сели суть словени по Дунаеви... И от тех словен разидошася по земле и прозвашася имены своими..." и краткого пересказа предания о "примучивании" славян обрами (30). В рассказе летописца повествование максимально схематизировано и обезличено (31), поскольку наиболее важным для летописца, видимо, было показать исходное единство "славянских языков". Лаконичное переложение предания об аварах сопровождается пословицей "погибоша аки обре", которая, с одной стороны, отсылает к фоновым знаниям аудитории, с другой – верифицирует сообщение его общеизвестностью, а следовательно, истинностью.

Снорри, напротив, обнаруживает глубинные мифологические корни сюжета миграции: в ней участвуют два рода богов, асы и ваны, миграция осуществляется под водительством Одина, верховного жреца асов, который становится первым правителем упсальских свеев, прародителем правителей Упсалы. Эвгемеристическое изображение Одина, трансформирующее его в культурного героя ("он обучил людей всем искусствам, которыми они теперь владеют"), не скрывает его мифологических корней: он владеет колдовством, может менять облик, наделен жреческими функциями и т. д. (32).

Наконец, типологическая близость ПВЛ и "Саги об Инглингах" проявляется в сходстве структуры нарратива: последовательном нанизывании "биографий", состоящих из одного или цепочки эпизодов (по принципу паратаксиса) (33).

В конструировании исторического ряда оба писателя руководствуются генеалогическим принципом (34) и создают непрерывную цепочку правителей-родичей (отец-сын или, что реже, отец-брат-сын), составитель ПВЛ – киевских князей, Снорри – упсальских конунгов. Для Снорри этот принцип был в определенной степени "задан" его основным источником – генеалогическим перечнем Тьодольва, но и сам Снорри не делает попыток отклониться от него. Что же касается составителя ПВЛ, то он – а скорее, один из его предшественников, – сам выстроил генеалогическую цепочку из ряда, вероятно, самостоятельных преданий или песней о нескольких военных предводителях из различных центров Руси (Новгорода и Киева), часть которых, вполне возможно, не состояла в родстве.

Основной композиционной единицей нарратива в обоих произведениях была "биография" правителя, что также типично для средневековой историографии в целом. Особенно наглядно это проявляется в следующих за "Сагой об Инглингах" частях сочинения Снорри, разделенного на саги, каждая из которых посвящена жизнеописанию одного из вестфольдских, а затем норвежских конунгов. Однако в "Саге об Инглингах", как и в начальной части ПВЛ, деление на особые разделы отсутствует и повествование представляет собой последовательность относительно независимых эпизодов, каждый из которых посвящен деяниям одного из правителей.

Цельность эпизодов-жизнеописаний в ПВЛ и "Круге Земном" различна. В ПВЛ она нарушается, во-первых, введением дат (35), причем летописец сознательно пытается разбить повествование на хронологические отрезки и лишь иногда сохраняет временную нерасчлененность исходного сказания (как, например, Сказания о призвании варягов); во-вторых, вставками о событиях византийской истории, почерпнутыми преимущественно из хроники Георгия Амартола. Нарратив Снорри последователен и непрерывен. Более того, равноценность и гомогенность эпизодов подчеркивается введением их фразой, начинающейся именем конунга, о котором пойдет речь в эпизоде: "Фрейр взял тогда страну после Ньёрда" (Freyr tók þá við ríki eptir Niörð); "Домальди принял наследство после отца своего Висбура..." (Dómaldi tók arf eptir föður sinn Vísbur...) (36) и др. Завершается же большая часть эпизодов висой Тьодольва, посвященной конунгу, о котором шла речь в данном эпизоде. Тем самым эпизоды-жизнеописания имели идентичную композицию, что облегчало их сведение в единый исторический ряд.

Таким образом, принципиальное сходство методов конструирования начальной истории своих народов и способов ее репрезентации в ПВЛ и в "Саге об Инглингах" делает их сопоставление не только возможным, но и перспективным для изучения процесса преобразования устной исторической традиции в письменную. Ниже я обращусь к основной повествовательной единице – "биографиям" правителей.

II

Модель повествования о каждом из правителей в начальной части ПВЛ (от Рюрика до Святослава) и в "Саге об Инглингах" однотипна. Оно построено по биографическому принципу и охватывает последовательный ряд событий от вокняжения нового правителя до его смерти. Сюжетное время в каждой "биографии", соответственно, линейно и однонаправлено.

Каждая "биография" включает более или менее закрепленный набор сведений, который, видимо, обеспечивал в глазах историографа легитимность правителя. Одним из ее показателей было происхождение по прямой мужской линии от первопредка: от Рюрика в ПВЛ, от Одина у Снорри (37). Другим обоснованием легитимности служило обязательное (хотя, казалось бы, и самоочевидное) указание на переход власти к новому правителю: Снорри использует для этого формулы типа: "Эгилем звали сына Ауна Старого, который был конунгом в Свитьод после своего отца" (Egill hét sonr Auns ins gamla, er konungr var eptir föður sinn í Svíþjóð), "Оттаром звали сына Эгиля, который взял страну и конунгство после него" (Óttar hét sonr Egils, er ríki ok konungdóm tók eptir hann) (38). Составитель ПВЛ обозначает переход власти столь же обязательно, но неформульными способами ("Поча княжити Игорь по Олзе", "Начало княженья Святославля, сына Игорева" и т. п.) (39).

Основная часть каждого эпизода посвящена деяниям (gesta) правителя. Рассмотрим подробнее, какие именно деяния характерны для рассказов ПВЛ и "Саги об Инглингах".

Повествования о каждом из первых русских князей (от Кия до Владимира (40), а в значительной степени и позднее), будь то Полянский Кий, новгородский Рюрик или киевский Олег, строится в форме последовательного изложения основных событий его жизни. "Биографии" Кия, Рюрика, Аскольда и Дира даны под одним годом, т. е. излагаются как единое сказание, "биографии" последующих князей хронологически упорядочены и отдельные события помещены под разными годами (все датировки событий – плод вычислений летописца – условны). Часто "биография" сопровождается комментариями и замечаниями летописца, носящими по преимуществу дидактический, морализаторский характер в виде библейских примеров и притч (exempla, parabolae), рассуждений и замечаний. Сюжетное многообразие летописных "биографических" повествований при ближайшем рассмотрении оказывается мнимым: они образованы весьма ограниченным набором структурообразующих (т. е. основных, формирующих сюжет) мотивов, как правило, непосредственно не связанных между собой: логика повествования не нарушится, если какой-либо из сюжетов окажется утраченным. При всех возможных различиях каждая "биография" состоит из ряда повторяющихся структурных элементов. К числу сюжетообразующих мотивов, как представляется, относятся: 1) приход правителя к власти; 2) покорение соседних племен; 3) основание города/городов; 4) установление порядка в подвластном князю обществе (введение даней, уставов, уроков, поконов); 5) поход в Византию (военный или с иными целями); 6) смерть и 7) погребение (см. табл. 1) (41). Реальное воплощение этих мотивов разнится в каждой из "биографий" за счет их насыщения конкретизирующими (детализирующими) мотивами, которые в своей совокупности и образуют сюжет (например, сюжет о походе Олега на Константинополь включает мотивы военной хитрости, отказа от отравленного вина и др.). Вне этого набора остается лишь очень небольшое количество сюжетов, таких, например, как "мести" княгини Ольги.

На самостоятельность каждого из сюжетообразующих мотивов и в то же время на их традиционность указывает формульность введения каждого из них (хотя и не во всех случаях), а иногда и их завершения. Так, покорение племен Олегом, Игорем, Святославом представлено как освобождение соответствующего племени от "хазарской дани", а текст облечен в вопросно-ответную форму (42). Рассказ о военном походе в Византию имеет зачин в виде перечня народов, вошедших в состав княжеского войска, с преуведомлением, что князь "совокупил", "поял" или "нанял" "вой многи" (43). Смерть князя наступает сразу после его возвращения из похода в Византию, причем рассказы об Олеге и Игоре начинаются одной и той же фразой: вернувшись из похода, князь живет (княжит) в Киеве, "мир имея ко всем странам. И приспе осень..." (44). Так же формульно указание на сохранность погребального памятника "до сего дни" (45).

Каждый из эпизодов, составляющих "биографию" князя, обычно рассматривается как отражение индивидуального события, имевшего место в действительности или вымышленного летописцем. Между тем их исследование в контексте всего повествования и в сопоставлении с другими схожими эпизодами обнаруживает преобразование рассказа о действительно бывшем в устойчивый мотив, который воплощает историческую память о ряде сходных событий, обобщая и типизируя их. Показателями таких преобразований служат формульность введения мотива и его изложения, его констатация при отсутствии развитого сюжета (см. ниже), "воссоздание" соответствующего эпизода в "биографии" князя по образцу аналогичных эпизодов и ряд других признаков.

К числу наиболее устойчивых сюжетообразующих мотивов, представленных в "биографиях" всех князей от Кия до Святослава, относятся вокняжение и смерть князя. И тот и другой не всегда подробно разработаны. Так, вокняжение Игоря и Святослава отмечается, но не сопровождается подробностями (46). О кончине Кия и Рюрика просто сообщается (47). Очевидно, что это те случаи, когда устная традиция, видимо, не донесла до времени составления летописи информации об обстоятельствах вокняжения или смерти князей. Тем не менее летописец считает необходимым обязательно упомянуть как о первом, так и о втором. Учитывая, что другие сюжетные мотивы (например, основание городов Аскольдом и Диром и Игорем, установление порядка/закона Кием, Аскольдом и Диром, Святославом) могли быть опущены и не восполнялись каким-либо "общим местом", представляется, что указания на сам факт вокняжения или смерти даже без детализации сопутствующих обстоятельств свидетельствуют о большом значении, придаваемом летописцем этим двум мотивам в контексте его реконструкции истории Русской земли.

Мотив вокняжения представлен в ПВЛ как законный переход власти, обычно от отца к сыну. Более того, наличие лишь одного-единственного наследника (до детей Святослава) усиливает легитимность этого перехода. Практически невозможно с несомненностью установить, было ли "упрощение" генеалогического древа результатом редактирования летописцем устной традиции или в дошедших до него преданиях братья и сестры этих князей не упоминались. Представляется, однако, что последнее маловероятно. С одной стороны, суда по случайным упоминаниям летописца, героями исторических сказаний были далеко не только известные нам киевские князья. С достаточной уверенностью можно предполагать существование значительно более обширной устной традиции, о чем говорят упоминания преданий и о других "князьях", в частности о некоем Туры, первом (?) правителе Турова. С другой стороны – уже во времена Игоря княжеский род был достаточно разветвлен: в интитуляции его договора с Византией названо несколько имен, принадлежащих членам его рода (48), в том числе имена двух племянников князя – Игоря и Акуна. Разделение обоих рядом других лиц, вероятно, может служить показателем того, что Игорь и Акун не были родными братьями, т. е. князь Игорь имел по меньшей мере двух братьев или сестер либо брата и сестру. Летописный же текст не дает ни малейших оснований подозревать их существование. Поэтому кажется возможным предположить, что, производя отбор сюжетов устной традиции, летописец преднамеренно изобразил своих героев единственными сыновьями и преемниками киевских князей, право которых на власть было тем более законно, что оспаривать его было некому.

Другая модель перехода власти представлена в сюжетах о "первоправителях", Кие и Рюрике. В качестве таковых они – по летописному повествованию – не имеют предшественников, во всяком случае предшественников-сородичей (49). При включении сюжета о Кие в летописный текст его составитель обращает особое внимание на старейшинство Кия среди братьев. Кроме того, он дважды отмечает "коллективность" первоначального правления: "И по сих братьи держали почаша род их княженье в полях"; "Была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градоко сь..." (50). Законность власти преемников Кия, таким образом, обосновывается, с одной стороны, их принадлежностью к роду Кия и его братьев, с другой – положением Кия как старшего брата. Легитимность власти Рюрика утверждается иным путем – он приглашен местной элитой и становится князем "по ряду" с ней (51), что неоднократно подчеркивается летописцем.

Лишь один раз мотив вокняжения облечен в форму "захвата власти". Сказание об утверждении Олега в Киеве с помощью убийства киевских правителей Аскольда и Дира не могло быть ни реинтерпретировано летописцем, ни вообще опущено им: именно это сказание перекидывало мостик между Рюриком-основателем княжеской династии и киевскими князьями-Рюриковичами. Стремление обосновать законность вокняжения Олега в Киеве заставило составителя ПВЛ, во-первых, представить Олега членом рода Рюриковичей. По А. А. Шахматову, он отклоняет чтение Начального свода (сохранившееся в НПЛ), в соответствии с которым Олег является воеводой Рюрика, и заменяет его на фразу "от роду ему суща", делая тем самым Олега Рюриковичем (52). Во-вторых – летописец включает примечательное добавление – характеристику происхождения и социального статуса Аскольда и Дира: "И бяста у него (Рюрика. – Е. М.) 1 мужа, не племени его, но боярина". В НПЛ определение Аскольда и Дира не читается: лишь по приходе в Киев они "нарекостася князема" (53). По мнению летописца, уже сам боярский статус Аскольда и Дира лишает их законного права княжить в Киеве: "...и рече Олег Асколду и Дирови: „Вы неста князя, ни рода княжа, но аз есмь роду княжа" и вынесоша Игоря: 'А се есть сын Рюриков'" (54). Слова от "но аз есмь" до конца цитированного текста А. А. Шахматов считал вставкой составителя Начального свода (55). Действительно, обвинение Олегом Аскольда и Дира противоречит как предыдущему повествованию о том, что Аскольд и Дир "испросистася ко Царюгороду с родом своим" у Рюрика (56) (т. е. их поход на юг, а соответственно и вокняжение в безвластном Киеве санкционировано Рюриком как верховным правителем), так и переработке сказаний об Аскольде и Дире в соответствии с "княжеской" "биографической" моделью.

Таким образом, составитель ПВЛ, в противоположность автору Начального свода, последовательно "снижает" социальный статус одних героев и повышает статус других с тем, чтобы выдвинуть на первый план Рюрика и его род как единственных законных правителей Руси. Отбор из устной традиции разнохарактерных сюжетов, воплощающих мотив вокняжения, их включение в летописный текст и придание этому мотиву первостепенного значения, как представляется, были подчинены стремлению летописца обосновать легитимность власти первых русских князей – Рюриковичей. Условиями их права на власть летописец считает, как это свойственно средневековому сознанию в целом, династическую преемственность, передачу власти от одного члена правящего рода другому (предпочтительно от отца к сыну). Однако легитимизирующими власть обстоятельствами могут быть – при отсутствии сложившейся династии – и старейшинство будущего князя в его роде, и его "избрание" на основе соглашения.

Мотив смерти князя представлен в четырех случаях (смерть Аскольда и Дира, Олега, Игоря и Святослава) сюжетами, разнообразие которых отражает существовавшую еще во времена составления ПВЛ историческую традицию. "Биографии" же Кия и Рюрика завершаются лишь констатацией их смерти. Сюжеты имеют различные истоки и особенности, которые были по-разному интерпретированы летописцем. Не вдаваясь сейчас в обсуждение каждого из них (57), обращу внимание лишь на присущие им общие черты – результат их модификации при включении в летописный текст. Повествования о смерти князей более пространны и детализированы, нежели какие-либо другие, кроме описания походов на Византию (см. ниже), и в них в максимальной степени проявляются особенности стоящей за ними устной традиции. И обязательная констатация смерти правителя даже при отсутствии информации о ее обстоятельствах, и – в еще большей степени – значительное место, занимаемое рассказом о его кончине, указывают на весьма важное значение, которое летописец (но также и носители устной традиции) придавал этому мотиву. Очевидно, кончина князя несла в себе некий особый смысл.

Все сюжеты о смерти князя изображают ее как некое экстраординарное событие, вызванное не естественными, а чрезвычайными обстоятельствами. Аскольда и Дира убивают с помощью военной хитрости, в смерти Олега, предсказанной волхвами, повинна змея, выползшая из черепа его боевого коня; Игорь, покусившийся на установившийся порядок сбора даней, убит древлянами (по рассказу Льва Диакона, Игорь был привязан к наклоненным верхушкам деревьев и разорван на части) (58); Святослав погибает от рук печенегов, которые изготовляют из его черепа чашу. Устные сказания о гибели князей могли иметь и, вероятно, имели в своей основе историческое ядро и отражали реальные условия своего времени: борьбу между правителями разных центров в период становления государства, сборы даней и покорение независимых от Киева племен и др. В то же время экстраординарность события способствовала его восприятию устной традицией.

Необычность, "чудовищность" смерти героя, типичная для раннесредневекового эпоса европейских народов, придавала его образу "героическую" завершенность: "Только в смерти, в ее приятии, в поведении героя перед лицом ее завершается его становление. Чем беспримернее его гибель, чем ужаснее и неслыханней ее обстоятельства, чем более выходят они за пределы обычного, тем величественнее герой и тем более впечатляет воспевающая его песнь", – писал А. Я. Гуревич, связывая эту особенность эддического эпоса с "ритуальным" наследием (59).

Почерпнув сюжеты из устной традиции (во всяком случае основные элементы их фабулы) и включив их в свое повествование, летописец в то же время вносит в них существенные смысловые изменения, подчас радикально модифицируя их. Так, в сюжете о смерти Олега он устраняет магическо-культовые, восходящие к скандинавским языческим верованиям коннотации и усиливает исторические элементы сказания (60). Излагая историю гибели Игоря, он ограничивается краткой констатацией: "...и вышедше из града Изъкоръстеня деревлене убиша Игоря и дружину его" (61). Между тем обстоятельства смерти Игоря были широко известны и, видимо, излагались в устном сказании, распространенность которого была столь велика что достигла Византии, где отразилась в сочинении Льва Диакона (62). Трудно предположить, что это сказание оказалось неизвестным летописцу, значительно вероятнее, что он сам счел ненужным передавать его в подробностях.

Наконец, передавая сюжеты о смерти князей, летописец нередко предлагает свою – христианскую – интерпретацию причин произошедшего или же оценку события с точки зрения христианской морали. "Се же не дивно, яко от волхованиа сбывается чародейство, яко же бысть во царство Доментианово…" (и далее следует ряд примеров) (63), завершает он, например, рассказ о смерти Олега.

Описание погребения князя или указание на место его погребения – еще один обязательный мотив. Он отсутствует лишь в "биографиях" Кия и Рюрика, очевидно, из-за недостатка информации. Поскольку все князья, жизнеописания которых рассматриваются здесь, язычники (кроме Ольги), их погребение совершается в кургане ("могиле"; исключение составляет убитый печенегами Святослав), что специально оговаривается летописцем (64). Более того, в каждом случае он отмечает существование погребального кургана и в его дни, указывая место, где находится погребальный памятник: Аскольда и Дира "погребоша... на горе, еже ся ныне зоветь Угорьское, кде ныне Олъ-мин дворъ; на той могиле поставил Олъма церковь святого Николу; а Дирова могила за святою Ориною""; Олега "несоша и погребоша его на горе, еже глаголеться Щековица; есть же могила его и до сего дни, словеть могыла Ольгова"; Игоря погребают древляне, "и есть могила его у Искоръстеня града в Деревех и до сего дне" (65). Подробные ссылки на современное летописцу местонахождение кургана, вероятно, можно рассматривать как своего рода верификацию жизни и деятельности князя. Наличие общеизвестного погребального памятника подтверждало реальность существования князя и тем самым бросало отблеск достоверности на устную традицию о его деяниях.

Мотив похода в Византию принадлежит к наиболее распространенным и развернутым. Он не включен только в "биографию" Рюрика, который представлен как правитель только Новгорода. Киевские же князья все без исключения совершают походы в Константинополь. Возникновение мотива, бесспорно, отражает реальность IX-X вв., когда сначала разрозненные, а затем все более регулярные контакты с Византией стали основой экономического процветания Древней Руси. Характер этих контактов со временем менялся. Если для IX в. были типичны военные походы и нападения не только на Константинополь, но и на причерноморские владения Византии, то в X в. четыре известных нам военных похода (Олега, Игоря в 941 и 944 гг., Святослава) (67) были скорее исключениями, а не правилом. Правилом, очевидно, были поездки с целью торговли. Не случайно, в русско-византийских договорах Олега и Игоря основное внимание уделяется регулированию русской торговли в Византии (в Константинополе прежде всего), а Константин Багрянородный, описывая образ жизни росов, считает ежегодную отправку торговых караванов из Киева важнейшей формой их деятельности (68). Другой формой контактов, укреплявшейся на протяжении X в., были связи конфессиональные.

Тем не менее оживленные торговые связи с Византией отражения в рассказах летописца не получили, как не могли они получить его и в устной традиции. Военная среда, в которой формировались дружинные сказания, определяла их сюжетику: повествование о героическом деянии, выдающемся военном предприятии. Именно такими яркими событиями и были походы Олега и Игоря на Византию, воспоминания о которых запечатлелись в устной традиции.

Обращение летописца к сказаниям о византийских походах проливает определенный свет на его отношение к устной традиции в целом и на пути ее переработки. Традиционный характер повествования, стоящего за летописным рассказом о походе Олега, очевиден, как и насыщенность его фольклорными мотивами. Отсутствие упоминаний этого похода в византийской литературе (69) ограничивало летописца той информацией, которую он мог почерпнуть в устных сказаниях. Однако он не удовлетворился только ею и внес в свое повествование ряд дополнений, на которых я остановлюсь ниже.

Иначе обстояло дело с походами Игоря 941 и 944 гг. Оба они подробно описаны в летописи, однако на основании разных источников. О первом из походов рассказывается в византийских сочинениях "Житии Василия Нового" и "Хронике" Георгия Амартола, известных на Руси. Второй – не отмечается византийскими источниками (70). Таким образом, летописец имел в своем распоряжении два вида источников: устные сказания о походах (или об одном из них – втором) и византийские источники. Летописное повествование о походе 941 г. фактически является сокращением текста "Жития Василия Нового" с небольшими дополнениями из Георгия Амартола (71) и, более того, сохраняет точку зрения на происходящее византийского автора. Лишь однажды, по мнению Д. С. Лихачева, летописец обращается к устной традиции, заимствуя в ней имя предводителя похода, которое осталось неизвестно византийским писателям, – Игорь (72). Впрочем, для включения имени Игоря в текст статьи устные источники были необязательны: достаточно было имевшегося в руках летописца текста договора 944 г., по которому он с легкостью мог восстановить имя князя. Если даже устное сказание об этом походе действительно существовало (73), то очевидно, что летописец отдал безусловное предпочтение письменным источникам.

Летописный рассказ о втором походе Игоря, видимо, восходит целиком и полностью к устной традиции. Однако летописец вносит в него элементы "книжного" описания, заимствованные из повествования о первом походе. Он практически дословно повторяет эпизод о "вести", посланной болгарами в Константинополь о походе Игоря, дублируя аналогичное действие "корсунян". Вместе с тем составитель ПВЛ существенно сокращает текст, присутствовавший, видимо, в Начальном своде и сохранившийся в летописях, восходящих к Новгородско-Софийскому своду 1430-х годов (74), в частности исключает все упоминания варягов и конфликта с ними после перехода Дуная (75).

Точно так же летописец дополняет "книжными" заимствованиями и повествование о походе Олега 907 г., причем образцом для него, видимо, служило описание похода 941 г. в "Житии Василия Нового":

Не повторяя дословно рассказ о походе 941 г., летописец заимствует такие знаковые элементы описания, как начало военных действий, разграбление и сожжение церквей, монастырей, жестокая расправа с пленными.

Методы использования летописцем одновременно устных и письменных источников свидетельствуют о бесспорной приоритетности для него письменного текста, который привлекается при малейшей возможности и инкорпорируется в пересказ устного предания. Поскольку описание похода 941 г. оказало влияние на рассказы о походах и 944 и 907 гг., можно предполагать, что оно явилось для летописца своего рода моделью повествования о походе на Византию. Обязательными составляющими мотива похода под воздействием рассказа в "Житии Василия Нового" стали описания грабежей и расправы с пленниками.

Иную модель, предположительно, отражает рассказ о походе в Византию Кия (76). Во-первых, это повествование вводится в летописный текст не как самостоятельный эпизод "биографии" Кия (в противоположность другим), а как контраргумент в полемике с "несведущими", которые считают Кия перевозчиком. Во-вторых, поход Кия изображен летописцем не как военное предприятие, а как "визит дружбы" к византийскому "царю" (77). Поэтому модель военного похода к нему неприменима. Вместе с тем краткий рассказ летописца чрезвычайно близок пространному повествованию о византийских походах Святослава (78). Как и Святослав, Кий "принимает честь" от императора, основывает город на Дунае, который называется уменьшительным именем города на Днепре: Киев – Киевец (ср. Переяславль – Переяславец). Кий, как и Святослав, делает попытку осесть в основанном на Дунае городе, но не может остаться в нем из-за недружелюбия местного населения и потому возвращается в Киев.

А. А. Шахматов считал, что текст о поездке Кия в Константинополь появился поздно – при составлении Начального свода и имел искусственное происхождение (79). Действительно, длинный ряд перекличек с описанием первого похода Святослава делает вполне вероятным предположение о том, что этот текст является не пересказом какого-то предания, исконно входившего в сказание о Кие, а позднейшим сочинением, которое возникло уже после формирования преданий о Святославе. Причины необходимости подобного добавления летописец прозрачно объясняет сам: "Аще бо бы перевозник Кий, то бы не ходил Царюгороду; но се Кий княжаше в роде своем, приходившю ему ко царю" (80). По его мнению, поход на Византию мог совершить только князь; раз Кий ходил в Византию, значит, он князь, – что и требовалось подтвердить. Но в этой убежденности летописца есть и иная сторона: князь не только мог, но и должен был побывать в Византии. Устная историческая традиция, равно как и тексты договоров, свидетельствовала о походах Олега и Игоря, она сообщала о крещении в Константинополе Ольги и войне с Византией, которую вел Святослав. Каждый правитель Киева, которого знала устная традиция, побывал на территории южного соседа. Та же логика подталкивала к выводу, что Кий, будучи князем, также должен был отправиться в Византию. Таким образом, включение мотива похода в Византию в "биографию" Кия, по-видимому, является данью летописца его стремлению доказать княжеский статус Кия и, соответственно, представить "биографию" героя максимально полным набором сюжетов.

Приписать Кию поездку в Византию было для летописца важно еще и из-за того значения, которое он придавал этому мотиву. Во всех "биографиях" летописец помещает рассказ о походе непосредственно перед описанием смерти князя, даже если нарушается хронологическая последовательность событий (ср. предсказание Олегу смерти "от коня", которое, по словам самого же летописца, было сделано за несколько лет до его кончины (81)). Тем самым поход в Византию изображается последним и самым значительным деянием киевских князей, венчающим их жизненный путь.

Центральное место этого мотива в летописных "биографиях" князей обусловливалось, вероятно, не только устной традицией и не только тесными связями с Византией.

Образ Царьграда приобрел в сознании летописцев (и, вероятно, далеко не только их) знаковое содержание (82). Он воспринимался как сакральный центр, причем сохранял это качество в различных контекстах. Константинополь являлся объектом притяжения древнерусской элиты уже в IX в. как средоточие богатств и изобилия, как крупнейшее место торговли, как город, несравнимый с другими своими размерами и красотой. В X в. Царьград начинает олицетворять политическое могущество, императорская власть становится желанным, но недосягаемым образцом, Византия оказывается источником новых культурных импульсов. Не утратив прежнего политического и экономического значения, образ Царьграда приобретает с конца X в. новое содержание – конфессиональное. Поэтому даже поражения в войне с Византией (Игоря в 941 г., Святослава) не умаляют достоинств князя: его поход и вступление в непосредственные контакты с императором ставят их в равное положение (разумеется, не с точки зрения самих византийцев), повышают престиж русского князя. Видимо, именно эта особая роль Константинополя в представлениях летописцев и выдвинула мотив похода на Византию на одно из первых по значимости мест.

Мотивы покорения племен, основания городов и установления порядка/закона не столь обязательны в "биографии" князя, но они достаточно распространены, и по крайней мере один из них присутствует всегда. Первый мотив отсутствует в "биографии" Кия (83), а в рассказе о Рюрике ему соответствует распределение мужей по городам – центрам каждого из племен, названных в числе призывавших варягов, что адекватно подчинению соответствующего племени. Мотив основания города наиболее ярко представлен в "биографиях" прародителей княжеских династий – Кия и Рюрика, которым приписывается создание двух главных городов Руси, Киева и Новгорода. Эта группа мотивов мало разрабатывается летописцем и почти никогда не перерастает в более или менее подробное повествование, сохраняя форму краткого упоминания. Тем не менее обязательное включение хотя бы одного из них указывает на то, что они воплощают важное для летописца содержание. Княжеские деяния, отраженные в этих мотивах, связаны с "устроением" государства, внесением в восточнославянское общество порядка и законности.

Таким образом, единообразие сюжетики "жизнеописаний" первых русских князей является результатом целенаправленной и вполне осознанной работы летописца – составителей ПВЛ и предшествующих ей сводов. Руководствуясь представлениями об идеальном князе и надлежащих ему деяниях – представлениями, выработанными на основе реальных исторических событий и условий, – летописец черпает в устной традиции отвечающие его задачам сюжеты и восполняет отсутствующие в устной традиции сведения краткой констатацией совершения соответствующего "деяния" или даже более подробными его описаниями, построенными по образцу реального "деяния" другого князя. При этом состав "деяний" (сюжетообразующих мотивов) князя не определяется принадлежностью преданий о нем к родовой (Кий) или дружинной (Рюрик – Святослав) традициям, что еще раз подчеркивает активную роль летописца.

Вместе с тем летописец связан устной традицией и в значительной степени зависит от нее. Так, уже отмечавшееся отсутствие сведений об обстоятельствах смерти и погребения Кия и Рюрика, равно как и об их погребальных памятниках, означает, видимо, что традиция не сохранила воспоминания об этом в силу или мифичности самих героев, или давности событий. Вряд ли летописец мог преднамеренно опустить эти подробности, поскольку он находит необходимым констатировать сам факт их смерти.

Состав сюжетообразующих мотивов очевидным образом зависит от того, помещен ли данный князь во времена догосударственные (т. е. является "местным" правителем, киевским или новгородским) или он – "общерусский" князь эпохи образования Древнерусского государства. Набор деяний "местных" князей сокращен: Кий, Аскольд и Дир, будучи собственно киевскими князьями, не покоряют соседние племена (если не считать подчинения Аскольдом и Диром полян при закреплении в Киеве), не облагают их данью или иными податями, и вообще – кроме Рюрика, для которого установление порядка среди призвавших его племен было основной целью, – не занимаются "устроением государства". Таким образом, в их "биографиях" отсутствуют деяния, отражающие "государственный" аспект деятельности князя.

Единообразие сюжетики "жизнеописаний" князей, однако, не может скрыть существенные различия в стоящей за ними устной традиции. Весьма показательно отличие "биографий" Кия, Рюрика, Олега и, возможно, Аскольда и Дира от "биографий" Игоря, Ольги и Святослава. Первые представлены значительным количеством вариантов (Кий – князь, Кий – охотник, Кий – перевозчик через Днепр; Рюрик осел в Ладоге и основал Новгород или сел прямо в Новгороде; Олег отослал своего коня или убил его, князь умер около Киева или в Ладоге, или "за морем" и др.). Вторые известны лишь в одной-единственной редакции, представленной во всех летописных сводах, содержащих ПВЛ. Для составления "жизнеописаний" Игоря, Ольги и Святослава важными явились византийские и иные источники: так, рассказ о походе Игоря 941 г. основан на "Житии Василия Нового", а повествование о его смерти, видимо, восходит к древлянской племенной традиции. Как Игорь, так и Ольга и Святослав известны современным им византийским писателям (Константину Багрянородному, Льву Диакону и др.) и упоминаются в их произведениях. Таким образом, "биографии" этих князей берут начало в различных традициях: сказание о Кие – в полянской племенной, о Рюрике – в новгородской, вероятно, дружинной, об Аскольде и Дире, Олеге и последующих князьях – в киевской, дружинной, причем сказание об Олеге наиболее развито, в нем представлены все сюжетообразующие мотивы, в то время как "жизнеописание" Игоря весьма неполно, не отражено в вариантах (т. е. не было развито в устной традиции) и мозаично (составлено на основе источников разного происхождения).

Поскольку целью летописца было объяснить, каким образом "Руская земля стала есть", т. е. описать происхождение и становление Древнерусского государства с единой правящей династией, то в реконструировании им ранней истории Руси доминируют два основных принципа.

Во-первых, это генеалогическое построение повествования, характерное вообще для средневековой историографии, основанной на библейской модели, но и особенно важное для русского летописца конца XI – начала XII в., стремящегося показать единство княжеского рода. Не потому ли, объединяя восходящие к различным устным и письменным традициям сказания о Рюрике ладожско-новгородского дружинного происхождения, об Олеге киевского дружинного происхождения и об Игоре, основанного на византийских источниках и, видимо, древлянской племенной традиции, летописец выстраивает их в единый генеалогический ряд: Рюрик-Олег-Игорь (84).

Во-вторых, это сосредоточение внимания на государственно значимых моментах биографии князя, что в первую очередь сказалось на выделени сюжетообразующих мотивов, изображающих те деяния князя, которые легитимизируют власть каждого из представителей княжеской династии (мотивы 1, 6-8), ведут к "собиранию" и "устроению" государства (мотивы 2-4) и знаменуют "мировое" признание князя и его успехов – поход в Византию (мотив 5).

III

Как отмечалось выше, "биографические" описания Снорри в "Саге об Инглингах" также формируются некоторым набором сюжетообразующих мотивов (85). Этот набор, казалось бы, восходит к главному источнику саги – "Перечню Инглингов" скальда Тьодольва, о чем пишет сам Снорри в Прологе к "Кругу Земному": "В этой песни названы тридцать предков Рёгнвальда и рассказано о смерти и месте погребения каждого из них" (86).

Однако "Перечень Инглингов" не исчерпывал содержание саги (87). Снорри перечисляет не тридцать поименованных Тьодольвом предков Рёгнвальда, а добавляет рассказы еще о четырех правителях, которые подчиняли себе Упсалу. К их числу принадлежат Ньёрд (см. табл. 2, № 2), Хаки (№ 18), Сёльви (№ 27) и Ивар Широкие Объятья (№ 31). Можно достаточно уверенно предполагать, что в поэме Тьодольва не было специально посвященных им строф. Если он и упоминал об этих правителях, то в висах о конунгах-Инглингах, в связи с сюжетами об их смерти или военной деятельности. Так, в рассказ об Иваре Широкие Объятья Снорри включает четыре строфы Тьодольва. Однако первые две говорят только о смерти предшественника Ивара, Ингльяльда, вызванной нападением не упомянутого в висах Ивара:

Две вторые посвящены смерти Олава Лесоруба (№ 32), бежавшего от Ивара и начавшего переселение Инглингов в Норвегию; но и в них Ивар не назван:

Точно так же в рассказ о Сёльви включена виса о смерти Эйстейна (№ 26). Виса же о жене Ньёрда (№ 2) принадлежит не Тьодольву, а Эйвинду Погубителю Скальдов.

Добавив рассказы об этих конунгах, Снорри превратил перечень Инглингов – предков Рёгнвальда в последовательное повествование сначала об упсальских правителях, а затем о конунгах Вестфольда. Важным подтверждением этому является полное структурное сходство "биографий" конунгов-узурпаторов и "биографий" Инглингов. Более того, рассказ об Иваре Широкие Объятья (последнем представителе упсальских конунгов, о котором говорит Снорри) принадлежит к числу наиболее обстоятельных и пространных в саге.

О том, что Снорри далеко не полностью зависел от информации "Перечня Инглингов" Тьодольва, говорит и содержание приводимых Снорри вис. В полном согласии с высказанным в Прологе замечанием о том, что "в этой песни... рассказано о смерти и погребении каждого" из Инглингов, содержание всех вис Тьодольва, приведенных в саге, за одним исключением, касается именно и только смерти и/или погребения конунга. Исключение составляет строфа, прославляющая Рёгнвальда, заказчика "Перечня" (90). Снорри же рассказывает об огромном количестве событий самого разного характера: первое место среди них занимают военные походы, нападения на соседние или дальние земли, завоевание новых территорий. Вторая по частотности группа рассказов связана с женитьбой, удачной или неудачной, конунга. В нескольких случаях (№6, 7, 15-16, 36) именно семейные отношения конунга становятся причиной его смерти и потому могли быть заимствованы у Тьодольва как часть сюжета о смерти конунга. Но в других эпизодах о браке конунга рассказывается либо как о самостоятельном факте его биографии (№ 32, 35, 36 первый брак), либо для объяснения каких-то иных обстоятельств (например, № 34: брак с дочерью конунга Вестфольда дал Эйстейну возможность овладеть этой землей). Вместе с тем сообщения о браках ни разу не сопровождаются цитированием Тьодольва. Нет строф Тьодольва и во многих других повествованиях, равно как не вытекают из приводимых вис характеристики конунгов ("могуществен", "воинственен", "любил сидеть дома" и т. п.).

Наконец, даже приводимые Снорри висы содержат, как правило, лишь незначительную часть информации об обстоятельствах смерти конунга. Вполне типичный пример соотношения текста Снорри и цитируемой им строфы дает, например, "биография" Энунда Дороги:

Единственным напоминанием в висе о событиях жизни Энунда является его наименование врагом Эстов. Включенные в текст цитаты Тьодольва в подавляющем большинстве случаев столь же кратко намекают на деяния конунгов, но никогда не раскрывают их. Более того, несколько раз Снорри и сам пишет о том, что о конунге "ничего не рассказывается, кроме того, что он умер своей смертью", приводит соответствующую вису, а затем делает некоторые добавления, как бы от себя (в цитированном случае он упоминает о том, что Дюггви первым в Швеции был назван конунгом, и рассказывает о происхождении титула) (92).

Таким образом, можно предполагать, что для "Саги об Инглингах" Снорри использовал не только поэму Тьодольва, но и какие-то иные устные источники – рассказы "мудрых людей" и объединил всю полученную информацию в соответствии со своими собственными представлениями и принципами.

В "жизнеописаниях" Снорри выделяется некоторое количество сюжетообразующих мотивов, реальное воплощение которых отличается чрезвычайным разнообразием (см. табл. 2). Как и составитель ПВЛ, Снорри придает особое значение трем моментам в "биографии" конунга: его приходу к власти, обстоятельствам его смерти и месту его погребения.

Мотив прихода конунга к власти воплощается в двух основных формах: в виде простой констатации ("X стал править [правил] после Y [своего отца]", "был конунгом после отца [Y]" и т. п.) и в виде пространного рассказа, как правило, в тех случаях, когда обретение власти "законным" наследником сопряжено с отстаиванием своих прав (№ 19-20) или когда новый конунг является узурпатором (№18, 26). Не исключено, что отсутствие развернутых эпизодов является следствием недостатка информации, а не последовательного отбора материала самим Снорри. Но дело не в этом. Главное, что Снорри, как и составитель ПВЛ, находит абсолютно необходимым во всех случаях отмечать переход правления от одного конунга к другому.

Мотив смерти, а также мотив погребения конунга, как уже отмечалось, центральные в повествовании (нет ни одной "биографии", где бы отсутствовало описание кончины правителя, а иногда оно является и единственным в "жизнеописании"), и оба заданы содержанием "Перечня Инглингов". Судя по словам Снорри, для Тьодольва эти мотивы были основными и имели первостепенное значение для характеристики предков Рёгнвальда. То же самое говорит Снорри и о генеалогической поэме скальда Эйвинда Погубителя Скальдов "Перечень халейгов" (X в.). Это означает, что обстоятельства смерти человека играли огромную роль как для его наследников и современников, так и для потомков. Не утратили этого значения они и для самого Снорри: он не только не опускает их, но, напротив, подчеркивает их особую роль, сопровождая их цитатами из поэмы Тьодольва. С одной стороны, приведение скальдических вис служило средством верификации повествования: "То, что говорится в этих песнях... мы признаем за вполне достоверные свидетельства... Песни скальдов... всего меньше искажены, если они правильно сложены и разумно истолкованы" (93). С другой – оно выделяло и маркировало наиболее значимую информацию (94).

Как правило, одновременно указывалось либо место погребения конунга (95), либо характер погребального обряда ("сожжен", "погребен в кургане"), причем об этом сообщает как сам Снорри в авторском тексте, так и цитируемая им виса. Вместе с тем Снорри, в отличие от составителя ПВЛ, видимо, не рассматривает указание на место погребения в качестве способа доказать достоверность рассказа: в его повествовании нет упоминаний о сохранности погребального памятника или каких-либо иных замечаний подобного рода.

Таким образом, смерть и погребение правителя расценивались как важнейшие факты его биографии и в Скандинавии IX-X вв., и на Руси конца XI – начала XII в., и в Скандинавии начала XIII в. При этом обращают на себя внимание обстоятельства смертей правителей: в подавляющем большинстве случаев как в скандинавской, так и в русской традициях смерть правителя наступает в результате неожиданных, необычных, а нередко и позорных обстоятельств. Казалось бы, конунг, тем более потомок Одина, должен был пасть в бою, чтобы присоединиться к войску эйнхериев, пирующих в Вапьхалле и в конце мира участвующих в битве с хтоническими чудовищами. Но ничего подобного. Даже если конунг погибает в битве, он нередко умирает не от удара меча, а на виселице, будучи захвачен противником в плен, или его тело противник оставляет на растерзание зверям (№ 12, 19, 24). Большинство Инглингов умирает от старости и болезней (8 случаев: № 3, 9, 10, 21, 22, 33, 35, 37), четверо оказываются сожженными в доме (№ 7, 26, 31, 32), один тонет пьяным в чане с медом (№ 4), другой погибает, затоптанным марой (злым духом, № 6), кто-то заколот рабом вилами (№ 11), а кто-то разбивает голову о камень, упав с коня (№ 25), и т. п. вплоть до принесения конунга, при котором были неурожайные годы и голод, в жертву богам (№ 8). Не лучше кончают жизнь и русские князья: Олег погибает от укуса змеи, Игоря убивают древляне (по рассказу Льва Диакона, привязывают к деревьям и разрывают на части), Святослава убивают печенеги и делают чашу из его черепа.

Актуальность информации о смерти и погребении правителя, которая явно проявляется в языческую эпоху в Скандинавии и сохраняется после принятия христианства, возможно, следует связывать с языческими представлениями о жизни и смерти и о посмертном существовании человека, которые бытовали и после принятия христианства, причем особенно долго в Скандинавии. Для Снорри, создателя "Младшей Эдды", излагающего мифологические сказания древних скандинавов, эти связи были особенно живы (96). Л. Лённрут предположил, что рассказы о смерти конунгов имеют ритуальные истоки: таковые он усматривал в первую очередь в убийстве Домальди (№ 8), принесенного в жертву из-за неурожаев и голода (97). Однако и некоторые другие эпизоды несут явные следы языческих представлений. Гибель Свейгдира (№ 5) прямо связана с верованиями в карликов, живущих в камнях и способных заманить в свой мир человека. Мара, затоптавшая конунга Ванланди (№ 6), принадлежит к числу злых существ, происхождение и функции которых уже были забыты ко времени записи саг. Повешение Агни на золотой гривне (№ 12) напоминает о ритуальных убийствах, жертвы которых были обнаружены с веревками на шее в болотных кладах. Прямую аналогию с мифологическим погребальным ритуалом имеет рассказ о Хаки (№ 18). Мифо-ритуальные коннотации могли иметь и другие сюжеты у Снорри, однако они были рационализированы им: изображая, например, смерть Фьёльнира в чане с медом, Снорри приводит ряд бытовизирующих деталей. "То, что, вероятно, было жертвоприношением, изображено как простой несчастный случай" (98).

Не лишены таких коннотаций и древнерусские повествования, в первую очередь рассказы о смерти Олега и Игоря. Однако составитель ПВЛ (и/или его предшественники) "историзирует" рассказы и использует указания на места погребения князей как средство верификации.

Мотив военных деяний занимает в повествовании Снорри второе по значению и частотности место (присутствует почти во всех "биографиях"), так же как и в ПВЛ. Однако, в отличие от ПВЛ, этот мотив в саге представлен огромным разнообразием ситуаций, отражающим весь спектр деятельности скандинавов эпохи викингов. При этом походы конунгов изображены как индивидуальные, частные предприятия, которые лишь изредка направлены на завоевание новых земель, а чаще вызваны стремлением к наживе или местью.

Периферийное положение в саге занимают "государствоустроительные" деяния конунгов, хотя, вероятно, они вызывали у Снорри специальный интерес. Сведения о них он, очевидно, черпал не из поэмы Тьодольва, а из других источников и включал их в свой текст вполне преднамеренно, находя их важными. На значение, которое Снорри придавал им, указывает и то, что, как правило, он довольно подробно говорит о них в тех случаях, когда они имеют место. Так, он рассказывает о строительстве дорог, об установлении системы хуторов, в которых собиралась дань и в которых конунги останавливались, о происхождении титула "конунг" и др. Тем не менее обширных сведений подобно рода Снорри найти и не мог: сама эпоха, о которой повествуется в "Саге об Инглингах", не давала для этого оснований. Если придерживаться предполагаемой сюжетной хронологии "Круга Земного", то действие "Саги об Инглингах" завершается концом первой трети IX в., когда в Скандинавских странах (за исключением Дании) тенденции к образованию государства еще не проявились.

Мотив жречества конунга также факультативен. Снорри несколько раз отмечает жреческие функции конунгов (99). В наибольшей степени ими наделен Один, а также его непосредственные преемники и потомки (№ 1-4). Некоторых из конунгов Снорри прямо называет жрецами (№ 15), другие совершают жертвоприношения (№21) или, наоборот, отказываются от них, в результате чего наступает голод (№ 32), приносят хорошие урожаи и мир (№ 9, 29), понимают птичий язык (№ 11). Однако мотив представлен лишь краткими и относительно немногочисленными упоминаниями, без развернутых описаний, кроме характеристики Одина, которая вполне естественно вытекает из его положения в языческом пантеоне. Создается впечатление, что Снорри не проявляет особого интереса к жреческой деятельности конунгов и отмечает ее лишь в силу следования традиции.

Вместе с тем мифологические мотивы, сколь ни рационализированные, давали Снорри образцы событий и деяний конунгов, которые затем воспроизводились вновь и вновь в "историческую" эпоху. "Темы и мотивы „Саги об Инглингах" повторяются на протяжении всего повествования Снорри об исторической эпохе, что указывает на то, что "Сага об Инглингах" служила не только введением в историческую часть саги, но и задавала тематические модели, мифологические и социальные" (100).

IV

Таким образом, сопоставление "биографий" первых правителей в ПВЛ и в "Саге об Инглингах" обнаруживает общие тенденции в использовании и интерпретации устной традиции при различии форм реализации этих тенденций.

Во-первых, и составитель ПВЛ, и Снорри Стурлусон, широко обращаясь к устной традиции, ощущают необходимость в ее верификации, что Снорри прямо формулирует в Прологе. Для него наибольшим авторитетом пользуются скальдические стихи, которыми он сопровождает значительную часть своих рассказов, и сообщения "мудрых людей". Для составителя ПВЛ высший авторитет – письменный текст, по образцу которого он строит свое повествование, и свидетельства очевидцев (например, существование кургана в его время).

Во-вторых, сходными для авторов обоих произведений выступают принцип нанизывания жизнеописаний правителей, связующим звеном между которыми являются указания на переход власти, и способы моделирования "биографий", построенных путем соединения определенного набора сюжетообразующих мотивов, почерпнутых в устной традиции.

В-третьих, в обоих произведениях выделяется общая для них группа первостепенных, обязательных или наиболее значимых сюжетообразующих мотивов при одновременном наличии мотивов факультативных. К первым относятся приход правителя к власти (часто его разработка в отдельный сюжет заменяется краткой констатацией), военные деяния (в древнерусском варианте – поход на Византию), его смерть и погребение. Деяния правителя, связанные с его государственной деятельностью, регулярно включаются в его "биографию" (обычно в форме кратких упоминаний) древнерусским летописцем (как государственное предприятие рассматриваются в ПВЛ и походы на Византию), но они редки у Снорри. Напротив, в "Саге об Инглингах" присутствуют упоминания жреческой деятельности конунга, которые полностью отсутствуют в ПВЛ.

Отличия в разработке мотивов и их интерпретации составителем ПВЛ и Снорри, как кажется, отражают прежде всего разностадиальность развития культуры и историографии – древнерусской конца XI – начала XII в. и исландско-норвежской начала XIII в. Это проявляется в жестком отборе мотивов и сюжетов, осуществлявшемся составителем ПВЛ; в их большей упорядоченности; в выдвижении на первый план идеи государственного устроения и порядка, которая определяет переработку многих сюжетов; в устранении всех мифо-ритуальных и языческих коннотаций, имевшихся в устных сказаниях; в стремлении "рационализировать" и "историзировать" сюжет; наконец, в авторской позиции христианина, нередко осуждающего языческие заблуждения своих героев и включающего в свой текст дидактические пассажи. Снорри, напротив, значительно свободнее в выборе и репрезентации сюжетов, которые не объединены какой-либо явно проявляемой идеей, он сохраняет языческие мифо-ритуальные элементы сказаний и никак не обнаруживает свое христианское мировоззрение.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. В обоих регионах письменность существовала и до принятия христианства, однако она не была широко распространена и выполняла ограниченные функции.

2. Goffart W. The Narrators of Barbarian History (A. D. 550-800). Princeton, 1988.

3. Ср.: Caunce St. Oral History and Local Historian. L., 1994.

4. Процесс перехода от устной истории к письменной занял на Руси значительно меньший срок, нежели в Скандинавии. По мнению А. А. Шахматова, древнерусская историографическая литература (летописание) возникает примерно через 50 лет после принятия христианства (Шахматов А. А. Разыскания о русских летописях. М., 2001). В Скандинавских же странах первые памятники историографии датируются началом XII в., т. е. с момента принятия христианства потребовалось около или чуть более 100 лет. Одной из вероятных причин этого хронологического расхождения была языковая ситуация в каждом из регионов. На Руси ко времени принятия христианства уже был, вероятно, известен кириллический (на основе греческого) алфавит, который был пригоден для записи пространных текстов на пергамене. Более того, значительная часть христианской литературы поступала на Русь через южнославянское посредство, что облегчало ее освоение. Скандинавское руническое письмо имело глубокие корни в германской культуре, но не могло использоваться в силу своих графических особенностей для записи пространных текстов, тем более на пергамене. Поэтому основным видом письма должна была стать латиница, которая проникла в Скандинавские страны только после принятия христианства и на протяжении XI в. перерабатывалась для записи текстов на национальных языках (например, грамматические трактаты). При этом вся христианская литература, поступавшая в Скандинавию, была латиноязычной.

5. Шахматов А. А. Разыскания. С. 210.

6. Труду Снорри предшествовал ряд других сочинений на латинском (анонимная "История Норвегии" и "История о древних норвежских конунгах" монаха Теодорика) и исландском (свод "Гнилая кожа" и несколько отдельных саг) языках, но все они совсем не касались древнейшей истории скандинавских народов.

7. Ср. ссылки Снорри на информацию, полученную от "мудрых людей" (Снорри Стурлусон. Круг Земной / Изд. подгот. А. Я. Гуревич, Ю. К. Кузьменко, О. А. Смирницкая, М. И. Стеблин-Каменский. М., 1980. С. 10), и замечания летописца типа "как говорят" (ПВЛ. С. 9).

8. "Поэзия скальдов, хотя и устная... представляет оба типа источников: аутентичное сообщение надежного очевидца и авторитет и неподверженность искажениям письменной передачи": Weber G. W. Intellegere historiam. Typological Perspectives of Nordic Prehistory (in Snorri, Saxo, Widukind and Others) // Tradition og historieskrivning. Kilderne til Nordens aeldste historic / K. Hastrup, Preben Meulengracht Sorensen. Aarhus, 1987. P. 96.

9. Ср., например, варианты преданий о Кие и его братьях, о месте смерти Олега и др.

10. Некоторые из сведений Снорри о ранних Инглингах содержатся и в других древнескандинавских текстах, в частности в сагах о древних временах, в "Истории Норвегии" и др.

11. Мельникова Е. А. Устная традиция в Повести временных лет: к вопросу о типах устных преданий // Восточная Европа в исторической ретроспективе К 80-летию B. T. Пашуто. M., 1999. С. 153-165.

12. Норвежский исследователь К. Краг поставил под сомнение время сочинения "Перечня Инглингов": по его гипотезе, традиция, передающая "историю" ранних Инглингов, включая "Перечень", является ученой компиляцией, составленной в XI или XII в., возможно, Ари Мудрым (Krag С. Ynglingatal og Ynglingasaga. En studie i historiske kilder. Oslo, 1991). Аргументацию К. Крага находит убедительной П. Сойер, который дополнил ее своими соображениями о роли "датских" сюжетов в "Саге об Инглингах" (Sawyer P. The Background of Ynglingasaga // Kongsmenn og krossmenn Festskrift til Grethe Authén Blom. Trondheim, 1992. P. 271-275). Однако точка зрения К. Крага подверглась резкой и обоснованной критике (см. рецензию: Fidjesløl В. // Maal og Minne. 1994. Н. 3-4. S. 191-199).

13. Снорри Стурлусон. Круг Земной. С. 9-10.

14. Там же. С. 9.

15. ПВЛ. С. 9 и др.

16. Там же. С. 12.

17. Там же. С. 7. О заголовке ПВЛ см.: Данилевский И. Н. Замысел и название Повести временных лет // ОИ. 1995. № 5. С. 101-110; Мельникова Е. А. Заглавие "Повести временных лет" и этнокультурная самоидентификация древнерусского летописца // ВЕДС. X Юбилейные чтения памяти В. Т. Пашуто. М., 1998. С. 68-72; Гиппиус А. А. "Повесть временных лет": о возможном происхождении и значении названия // Из истории русской культуры. М., 2000. Т. I (Древняя Русь). С. 448-460.

18. Ciklamini M. "Ynglinga saga": Its Function and its Appeal // Medieval Scandinavia. 1 975. Vol. 8. P. 86-98.

19. См. подробнее: Weber В. Intellegere historiam. P. 100-102.

20. См. подробнее о "списках народов": Мельникова Е. А. Древнескандинавские географические сочинения. Тексты, перевод, комментарий. М, 1986. С. 130-139.

21. Шахматов А. А. Повесть временных лет и ее источники // ТОДРЛ. 1940. Т. IV. С. 5-150; см. также: Ведюшкина Н. В. Этногеографическое введение "Повести временных лет"; особенности композиции // ВЕДС. Спорные проблемы истории. М., 1993. С. 12-14; Мельникова Е. А. "Этногеографическое введение" Повести временных лет: пространственная ориентация и принципы землеописания // Живая старина. 1995. № 4 (8). С. 45-48.

22. См.: Мельникова Е. А. Образ мира. Географические представления в Западной и Северной Европе. V-XIV века. М., 1998. С. 51-67; см. также: Klingenberg H. Odins Wanderzug nach Schweden: Altisländische gelehrte Urgeschichte und mittelalterliche Geographic//Alvismal. I994.B.3.S. 19-42.

23. Аналогично поступали и авторы древнескандинавских трактатов с условным названием "О заселении земли сыновьями Ноя" (Мельникова Е. А. Древнескандинавские географические сочинения. С. 130-139).

24. Снорри Стурлусон. Круг Земной. С. 11.

25. Мотив переселения народа в место его современного обитания был вообще характерен для западноевропейской историографии XII-XIII вв. См.: Howe N. Migration and Mythmaking in Anglo-Saxon England. New Haven, 1989. Особое значение этот мотив имел для германцев и в более раннее время, отражая, возможно, историческую память об эпохе великого переселения народов. См.: Тиандер К. Датско-русские исследования. Пг., 1915.

26. В строгом смысле слова, этот широко принятый в отечественной историографии термин далеко не точен: по словам летописца, "По мнозех же времянех сели суть словени по Дунаеви... и от тех словен разидошася по земле и прозвашася имены своими, где седше на котором месте" (ПВЛ. С. 8), т. е. исконная "прародина" славян должна была находиться на каких-то других, оставшихся неизвестными летописцу землях. Вместе с тем славянское заселение Восточной Европы представлено летописцем как миграционный поток именно из Подунавья. Таким образом, летописная традиция как бы разделяет два этапа расселения: "славян вообще", у которых нет иного имени, кроме собирательного, – из неизвестного места в Подунавье в некое неопределенное (мифологическое) время и славянских племен, наименования которых известны летописцу, – из Подунавья на территории, которые они занимают в "историческое" время.

27. Петрухин В. Я. Древняя Русь: Народ. Князья. Религия // Из истории русской культуры. М., 2000. Т. 1 (Древняя Русь). С. 38-50.

28. О топониме "Великая Свитьод" см.: Мельникова Е. А. Древнескандинавские географические сочинения. С. 217; Джаксон Т. Н. Svíþjóð in mikla eða kalda (Sweden the Great or Cold) // Berkovsbók: Studies in Honour of prof. V. Berkov. M., 1996. C. 107-114.

29. Heusler A. Die gelehrte Urgeschichte im altisländischen Schrifttum. В., 1908; Klingenberg H. Odin und die Seinen: Altisländischer gelehrter Urgeschichte anderer Teil // Alvísmál. 1993. B. 2. S. 31-80. Сюжет о миграции европейских народов из Трои впервые встречается в хронике Фредегара (первая половина VII в.: Chronicon quae dicuntur Fredegarii Scholastic) Libri IV / Ed. B. Krusch // MGH. Scriptores rerum Merovingicarum. В., 1888. Bd. 2. II.4; III.2) и широко распространяется в XI-XIII вв. по всей Европе: Ingledew F. The Book of Troy and the Genealogical Construction of History: the Case of Geoffrey of Monmouth's Historia regum Britanniae // Speculum. 1994. Vol. 69. № 3. P. 665-704.

30. ПВЛ. С. 8, 10.

31. Так, в упоминаниях летописца отсутствует традиционная фигура вождя, ведущего свой народ в "Землю обетованную". Отсутствие такой фигуры тем более показательно, если предполагать следование летописца за библейскими образцами: Ветхий Завет предлагал очевидную модель описания – исход из Египта под водительством Моисея (Данилевский И. Н. Библия и Повесть временных лет. К проблеме интерпретации летописных текстов // ОИ. 1993. № 1. С. 78-94).

32. О механизме рационализации языческих богов у Снорри см.: Weber G. W. Intellegere historiam. P. 106-108.

33. См. подробнее: Kuhn H. Narrative Structures and Historicity in Heimskringla II Parergon. 1976. Vol. XV. P. 30-42. Эта структура нарратива характерна для большинства историографических сочинений Средневековья, восходя еще к античному историописанию.

34. Clunies Ross M. The Development of Old Norse Textual Worlds: Genealogical Structure as a Principle of Literary Organization in Early Iceland // Journal of English and Germanic Philology. 1993. Vol. 92. P. 372-385.

35. О принципах и особенностях раннелетописной хронологии см.: Лихачев Д. С. Комментарий // ПВЛ. С. 395-397; Алешковский М. Х. К типологии текстов "Повести временных лет" // Источниковедение отечественной истории. Сборник статей. 1975. М., 1976. С. 146-149.

36. Snorri Sturluson. Ynglinga saga / E. Wessen. Stockholm; København; Oslo, 1964. S. 13, 18. Здесь и далее цитированный по изданию оригинала текст приводится в моем переводе.

37. В данной статье я не рассматриваю вопрос об основателях династий (первопредках), что может являться темой отдельной работы. В то же время необходимо отметить, что родословная Рюрика – если она и была известна его современникам, не могла сохраниться в древнерусской традиции, поскольку была связана со скандинавскими генеалогическими традициями, неизвестными и неактуальными для восточнославянской среды.

38. Snorri Sturluson. Ynglinga saga. S. 29, 31.

39. ПВЛ. С. 21, 28.

40. В данной работе я рассматриваю жизнеописания князей до Святослава включительно, поскольку повествование об эпохе Владимира содержит уже не только "биографические" мотивы, но и большое количество других, что требует особого рассмотрения.

41. В летописных "биографиях" находят отражение далеко не все представленные в мифопоэтической, героико-эпической и просто фольклорной традиции "биографические" сведения. Так, совершенно неизвестен им мотив рождения князя, столь популярный в фольклоре (лишь в случае с Игорем и Святославом упоминается их малолетство – однако это обстоятельство отмечено летописцем с иными целями). Другим распространенным мотивом, отсутствующим в летописных "биографиях", но хорошо известным былинному эпосу, является "героическое" детство: будущий герой уже в малолетстве проявляет свои особые качества, убивая соперника или противника, побеждая в состязаниях и т. п. (возможно, с этим мотивом, переосмысленным летописцем, связан эпизод бросания копья малолетним Святославом перед походом на древлян). Можно предположить, что в дружинной традиции – а именно к ней принадлежит большая часть "биографий" – мотивы рождения и детства героев не использовались в силу специфических интересов среды (основное внимание уделялось воинским подвигам).

42. ПВЛ. С. 13 (Аскольд и Дир), 17 (Олег), 31 (под 964 г. – Святослав).

43. Там же. С. 13 (Аскольд и Дир), 14 (Олег), 16 (Олег), 23 (Игорь), 28 (Ольга при походе на древлян). Ср. стереотипный зачин былин – сборы богатыря в поход.

44. Там же. С. 20, 26.

45. Там же. С. 20, 27.

46. В отношении Игоря отмечается: "поча княжити Игорь по Олзе" (ПВЛ. С. 21); вокняжение Святослава отмечено заголовком под 6454(946) г.: "Начало княженья Святославля сына Игорева" (ПВЛ. С. 28), но речь в статье идет о походе Ольги на древлян.

47. Киеви же пришедшю в свой град Киев, ту живот свой сконча" (ПВЛ. С. 10); "Умершю Рюрикови..." (ПВЛ. С. 14).

48. Количество родственников Игоря, поименованных в договоре, спорно.

49. О возможных архаичных корнях образа Кия см.: Мельникова Е. А. Легенда о Кие: о структуре и характере летописного текста // А се его сребро. Зб i рник пращ, на пошану М.Ф. Котляра. Киïв, 2002. С. 9-16.

50. ПВЛ. С. 10, 13.

51. Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Легенда о призвании варягов и становление древнерусской историографии // ВИ. 1995. № 2. С. 44–57.

52. ПВЛ. С. 14; НПЛ. С. 107; Шахматов А. А. Разыскания. С. 213, 231. Можно предполагать, что летописец не сам выдумал "княжеское" происхождение Олега, а использовал один из вариантов устной традиции (ср. множественность вариантов локализации места смерти Олега).

53. ПВЛ. С. 13; НПЛ. С. 106. См.: Шахматов А. А. Разыскания. С. 232.

54. ПВЛ. С. 14.

55. Шахматов А. А. Разыскания. С. 231-232; он же. Повесть временных лет. Пг., 1916. Т. 1. С. 23.

56. ПВЛ. С. 13.

57. См. подробный анализ сюжета о смерти Олега: Melnikova E. A. The Death in the Horse's Skull: The Interaction of Old Russian and Old Norse Literary Traditions // Gudar på jorden. Festskrifl till Lars Lönnroth / S. Hansson, M. Malm. Stockholm, 2000. S. 152-168.

58. Лев Диакон. История. 6.10 / Отв. ред. Г. Г. Литаврин. М., 1988. С. 57.

59. Гуревич А. Я. "Эдда" и сага. М., 1979. С. 41; см. также: с. 31-56.

60. См. подробнее: Melnikova E. A. The Death in the Horse's Skull.

61. ПВЛ. C. 27.

63. Лев Диакон. История. С. 57.

63. ПВЛ. С. 20-21.

64. В рассказах о погребениях Олега и Игоря летописец дополняет их подробностями погребального обряда. В первом случае он упоминает, что "плакашася люди вси плачем великим" (ПВЛ. С. 20), во втором – рассказывает о тризне, совершенной Ольгой, на кургане Игоря (ПВЛ. С. 28). Как плач, так и тризна были обычными элементами погребального обряда, однако их упоминание, вновь обнаруживающее стоящую за летописным текстом устную традицию, требует специального рассмотрения.

65. ПВЛ. С. 14, 20, 27. О княжеских "могилах"-курганах см.: Щавеяев А.С. Могилы князей Древней Руси в сакральной топографии средневековья // Топонимия и диалектная лексика Новгородской земли. Матер. конф. Великий Новгород, 2001. С. 80-83.

66. Целям подтверждения истинности устных сказаний могли служить для летописца также документальные свидетельства – договоры, заключенные от имени соответствующего князя, или иные данные (например, существующие "до сего дни" становища и ловища Ольги и ее сани в Пскове).

67. Конечно, нельзя исключать того, что были и иные нападения на Византию из Руси или через Русь, оставшиеся нам неизвестными. На вероятность этого указывают меры предосторожности византийской стороны, оговоренные в договоре 944 г.: обязательное наличие княжеских "печатей" и "грамот" у послов и купцов, приезжающих в Византию с согласия киевского князя, который, очевидно, несет ответственность за их поведение.

68. Константин Багрянородный. Об управлении империей / Под ред. А. П. Новосельцева, Г. Г. Литаврина. М, 1999. С. 45-51.

69. Предполагается, что поход 907 г. может упоминаться в хронике Псевдо-Симеона. См.: Jenkins R. J. H. The Supposed Russian Attack on Constantinople in 907: Evidence of the Pseudo-Symeon // Speculum. 1949. Vol. 24/3. P. 403-406; Николаев В.Д. Свидетельство хроники Псевдо-Симеона о руси-дромитах и поход Олега на Константинополь в 907 г. // ВВ. 1981. Т. 42. С. 147-153.

70. Это дало А. А. Шахматову и другим исследователям основание высказать сомнения в реальности похода 944 г. (Шахматов А. А. Повесть временных лет и ее источники. С. 72).

71. Лихачев Д. С. Комментарий. С. 428-429.

72. Там же.

73. Как кажется, устного предания об этом походе могло и не быть. Во всяком случае в летописном повествовании отсутствует такой практически обязательный элемент описания любого похода, как перечень состава войска. Нет и каких-либо иных признаков использования устной традиции.

74. Лихачев Д. С. Комментарий. С. 283-284.

75. См. об этом эпизоде подробнее: Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Скандинавы на Руси и в Византии в X-XI вв. К истории названия варяг // Славяноведение. 1994. № 2. С. 59-60.

76. ПВЛ. С. 9-10.

77. Составитель Никоновской летописи, продолжая тенденции к унификации мотивов и стандартизации "наборов" сюжетообразуюших мотивов, преобразует поездку Кия в военный поход: "не бы ходил к Царюграду силою ратью" (ПСРЛ. СПб., 1862. Т. IX. Никоновская летопись. С. 4).

78. Это сходство было отмечено А. Н. Сахаровым: "Если бы мы не знали, что речь идет о Кие, то вполне могли бы представить себе, будто летописец ведет речь о Святославе Игоревиче", который, однако, не придал ему специального значения (Сахаров А. Н. Кий: легенда и реальность // ВИ. 1975. № 10. С. 141).

79. Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 98, 290, 426. Ср. наблюдения А. А. Гиппиуса о распределении формы глагола Речи, подтверждающие мнение А. А. Шахматова (Гиппиус А. А. Рекоша дроужина Игореви... К лингво-текстологической стратификации Начальной летописи // Russian Linguistics. 2001. Vol. 25. С. 147-181).

80. ПВЛ. С. 9.

81. В данном случае могла играть свою роль и необходимость изложить сказание о смерти Олега как неразделимое целое.

82. Рождественская Т. В. Образ Царьграда в Повести временных лет: история и устная традиция // ВЕДС. Историческая память и формы ее воплощения. М, 2000. С. 58-61.

83. Никоновская летопись восполняет этот "пробел": "Также на Воложскиа и Камскиа Болгары ходив и победи..." (ПСРЛ. Т. IX. С. 4).

84. Летописцы XV-XVI вв., следуя тому же принципу, объединяют родственными связями Кия и Аскольда, который становится то сыном, то потомком Кия (Длугош). Для поздних переработок ПВЛ вообще характерно пополнение текста "недостающими" мотивами и "выравнивание" различных отклонений от стереотипного воспроизведения мотива. Ср. примеч. 77 и 83.

85. О структуре "Саги об Инглингах" см.: Beyschlag S. Die Ynglingasaga // Konungasögur. Untersuchungen zur Königsaga bis Snorri, die älteren Übersichtswerke samt Ynglingasaga. Kopenhagen, 1950. S. 105-110; Whaley D. Heimskringla. An Introduction. L., 1991. P. 83-111. Фиксированный набор характеристик представлен в описаниях конунга в скальдических хвалебных песнях (Marold E. Die Topik der Fürstendarstellung in den Preisliedern des 10. Jahrhunderts // Arbeiten zur Skandinavistik / B. Glienke, E. Marold. Frankfurt am Main; B.; N. Y.; P.; Wien, 1993. Bd. 32. S. 96-111).

86. Снорри Стурлусон. Круг Земной. С. 9. О дискуссии о времени составления "Перечня Инглингов" см. выше, примеч. 12.

87. Об источниках "Саги об Инглингах" см.: Whaley D. Heimskringla. P. 63-82. 88

88. Там же. С. 33 (здесь и далее висы переведены О.А. Смирницкой).

89. Там же. С. 34.

90. Три другие строфы, рассказывающие об иных, нежели смерть конунга, событиях (о "пахоте Гевьон", о жене Ньёрда и о победе Ерунда над конунгом халейгов) принадлежат не Тьодольву, а Браги Старому и Эйвинду Погубителю Скальдов.

91. Снорри Стурлусон. Круг Земной. С. 29-30.

92. Там же. С. 19.

93. Там же. С. 9-10.

94. Аналогичным образом Снорри приводит и две строфы из поэмы Эйвинда Погубителя Скальдов. При этом одна из вис, посвященная обстоятельствам смерти конунга халейгов (т. е. соответствующая тематике перечня Эйвинда), приводится Снорри в подтверждение военной доблести упландских конунгов (№ 19-20), что совершенно меняет характер висы.

95. А. Тарандер предполагал, что погребальные памятники конунгу символизировали легитимность его власти и потому их наименования, часто содержавшие имя конунга, сохранялись на протяжении долгого времени (Tarander A. Om kongevalg i Norge i sagatiden // Historisk Tidskrift. Oslo, 1934-1936. B. XXX. S. 110-132).

96. Ср., например, описание похорон Хаки (№ 18) в зажженной ладье, которое совпадает с ритуалом похорон сына Одина Бальдра.

97. Lönnroth L. Dómaldi's Death and the Myth of Sacral Kingship // Structure and Meaning in Old Norse Literature. New Approaches to Textual Analysis and Literary Criticism. Odense, 1986. P. 73-93.

98. Ciklamini M. "Ynglinga saga". P. 90. О смерти Фьёльнира как жертвоприношении см.: Vries J. de. Altnordische Religionsgeschichte. 2. Aufl. В., 1957. Bd. 2. S. 196.

99. Baetke W. Yngvi und die Ynglinger. Eine quellen-kritische Untersuchung über das nordische "Sakralkönigtum" // Sitzungsberichte der sachsische Akademie der Wissenschaften zu Leipzig. Philol.-hist. Kl. Leipzig, 1964. Bd. 109.

100. Ciklamini M. "Ynglinga saga". P. 90. Ср.: Weber G. W. Intellegere historiam.