Литература

Источник: Е. А. Рыдзевская. Древняя Русь и Скандинавия в IX-XIV вв. – М.: Издательство "Наука", 1978

Вопрос о варягах принадлежит к числу наиболее спорных в области изучения ранней русской истории. В течение почти двух веков по поводу него велись нескончаемые споры. В XVI-XVII вв. в русских летописях и других письменных памятниках мы уже видим ученые гипотезы о происхождении Руси и о возникновении Русского государства. Научное изучение варяжского (или норманского) вопроса как особой проблемы началось в XVIII в. в Академии наук, основанной в 1724 г. В ней работали на первых порах преимущественно немецкие ученые. Среди них Г.-З. Байер (1694-1738 гг.) первый научно разработал норманскую теорию происхождения Руси и Русского государства; в 1749 г. в пользу псе высказался и Г.-Ф. Миллер, основные положения которого вызвали опровержение со стороны великого русского ученого М. В. Ломоносова (1711-1765 гг.). В отношении М. В. Ломоносова к трактовке этого вопроса немецкими учеными выразился протест русского национального чувства, вызванный временем Бирона. В противовес норманскому происхождению варягов и Руси, на котором настаивали авторы-немцы, М. В. Ломоносов выдвинул наметившуюся в русской историографии еще в XVI в. гипотезу не автохтонного происхождения славян – Руси на территории России, а прихода их из Восточной Пруссии, с Немана. С М. В. Ломоносова начинается полемика по варяжскому вопросу, постепенно осложнявшаяся новыми гипотезами и привлечением нового материала. Почти одновременно появилась и финская гипотеза, представителями которой являются В. Н. Татищев (1686-1750 гг.) и И. Н. Болтин (1735-1792 гг.). У И. Н. Болтина интересно опровержение дикости Древней Руси и указания на обширные культурные связи Восточной Европы. До конца XVIII в. в русской исторической науке норманская школа оставалась господствующей. Наиболее ярким выражением ее являются труды А.-Л. Шлёцера (1735-1809 гг.): в них мы видим и норманское завоевание диких славянских племен, и принесение цивилизации и гражданского устройства из Скандинавии, и т. д. Противником норманской теории выступил в первой половине XIX в. Г. Эверс (1781-1830 гг.), поставивший вопрос о черноморской Руси и о значении хазар в начальный период русской истории. Антинорманисты вообще выдвигали не только значение автохтонного славянского элемента, но и целого ряда влияний – хазарского, угорского, полабско-славянского, иранского. В этом их преимущество перед норманской школой с ее узким и односторонним историческим кругозором. Но одно дело, когда указывают на связи восточных славян с соседями и на возможное влияние со стороны этих последних, а другое – когда просто подставляют вместо излюбленных норманистами скандинавов какую-нибудь другую народность и ведут от нее и древнерусскую культуру, и общественный строй, и государство, не считаясь с конкретными условиями существования и развития и той, и другой стороны.

В начале XIX в. Н. М. Карамзин (1766-1826 гг.) принял норманскую теорию, правда – в несколько умеренном виде, и связал ее с той монархической тенденцией, которой проникнута его "История государства Российского". Многие другие авторы XIX в., русские историки и ориенталисты, шли по пути норманской школы и отыскивали следы норманского влияния в разных областях древнерусского общественного устройства и культуры. Среди них одним из крайних норманистов является М. П. Погодин (1800-1875 гг.), высказывавшийся, между прочим, в пользу германского происхождения Русской Правды. В течение первой половины XIX в. в качестве антинорманистов выступали М. Т. Каченовский (1775-1842 гг.) и Н. А. Полевой (1796-1846 гг.), применявшие сравнительно-исторический метод к изучению ранней русской истории и подходившие критически к первоисточникам, правда, впадая при этом со своей стороны в некоторые крайности. Отвергая идеализацию норманнов как основателей Русского государства и их господство почти во всех областях древнерусской жизни, некоторые ученые этого направления считали необходимым ставить вопрос о варягах отдельно от вопроса о Руси (М. А. Максимович, Ю. И. Венелин). Наиболее вескими и логическими являются возражения норманистам со стороны знаменитого русского историка С. М. Соловьева (1820-1879 гг.), хотя он и не выступал как деятельный участник в этой полемике. В области старой исторической науки взгляды Соловьева и его доводы ближе всего подходят к нашей современной концепции варяжского вопроса.

Большую поддержку норманской школе оказал А. А. Куник (1814-1899 гг.) своим солидным научным трудом "Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slawen", Bd. I-II, вышедшим в 1844-1845 гг., и некоторыми другими исследованиями.

В этот же период на варяжский вопрос не могли не реагировать западники и славянофилы. Это было время наиболее горячих споров между ними как представителями двух противоположных направлений русской общественной мысли и исторического мировоззрения. Славянофилы, сторонники самобытности развития русской народности, были, конечно, противниками норманской школы. С середины XIX в. начинается более разностороннее и углубленное изучение Древней Руси, Что касается специальной полемики по варяжскому вопросу, то большое значение имели работы антинорманистов С. А. Гедеонова (1818-1878 гг.) и Д. И. Иловайского (1832-1920 гг.); последний был сторонником автохтонности славянской черноморской Руси. По мере того как полемика разрасталась и усложнялась, возникали новые гипотезы; из них одни являются натянутыми, неправдоподобными и просто ненаучными; другие намечали в отдельных подробностях верный подход к изучаемому материалу; третьи, наконец, сводятся, как это бывало и раньше, к исканию начала Руси среди соседних со славянами племен (например, литовская теория Н. И. Костомарова в его работах 60-х годов). По линии вопроса о черноморской Руси и о тавро-скифах византийских авторов идут чрезвычайно интересные исследования знаменитого византиниста В. Г. Васильевского (80-е и 90-е годы XIX в.). Следуя пути, намеченному А. А. Куником, А. С. Будилович пытался обосновать готское происхождение Руси как народа и государства, а также самого термина "Русь". Но эта гипотеза была опровергнута с лингвистической и исторической стороны.

В Западной Европе в 70-90-х годах варяжским вопросом занимался целый ряд исследователей, среди которых наиболее выдающимся был датский филолог В. Томсен (1842-1927 гг.). Томсен пересмотрел эту проблему с исторической и филологической точки зрения; он является одним из наиболее видных и авторитетных представителей норманской школы, в общем – в духе А. А. Куника, с которым он расходился в отдельных подробностях. Труды В. Томсена, как и исследования А. А. Куника, благодаря своей большой обоснованности и солидному научному аппарату, значительно содействовали укреплению позиций норманской школы. Как в русской, так и в заграничной научной литературе в дальнейшем уже не появляется капитальных трудов по норманскому вопросу; выходит несметное множество статей, монографий, заметок, касающихся отдельных его деталей; им занимаются в той или иной мере все авторы, работающие по древнерусской истории в полном ее объеме, хотя бы и не задаваясь целью исследовать его специально. Много внимания уделяется восточным и византийским источникам и, наконец, в широкой мере привлекается археологический материал. Во всей этой громадной литературе получают выражение новые точки зрения, новые попытки решения вопроса, но в сущности продолжается старый спор между норманистами и аптинорманистами в том измененном виде, какого он не мог не принять по мере дальнейшего развития русской и западноевропейской исторической науки и расширения того круга материалов, которыми она пользуется. Так, линию норманистов продолжал А. А. Шахматов в связи со своими детальными и углубленными исследованиями русской летописи. Шведский филолог Р. Экблом пересмотрел вопрос о терминах "варяг" и "русь" на основании русской топонимики, преимущественно – Новгородского края. Этот автор, как и громадное большинство других заграничных ученых, писавших за последние 30-40 лет, всецело стоит на точке зрения основания норманнами Русского государства, их колонизации на Руси и т. д.

Но здание, с большим искусством возведенное А. А. Куником и В. Томсеном, оказалось далеко не неуязвимым. Параллельно с разработкой их наследия идет и другое течение, продолжающее в общем дело антипорманистов или, до крайней мере, одну из его сторон, поскольку представители этого направления принимают автохтонность славян-руси и их культуры в Восточной Европе. Археологические исследования все более расширяли знание материальной культуры восточных славян; исследователи убеждались в том, что она имеет местные корни и сложилась не под влиянием заморских выходцев – скандинавов, а значительно раньше их появления на Руси в IX в.

Если эти основные положения, подтверждаемые археологическими данными, являются неоспоримыми, то нельзя сказать того же о филологических исследованиях рассматриваемого нами позднейшего периода изучения норманского вопроса. На основании филологических соображений строились и в русской, и в заграничной научной литературе совершенно фантастические теории, как, например, относительно тюркского происхождения термина "русь", основания Русского государства франками или – еще лучше – возведение термина "варяг" при помощи арабского языка к слову "орангутанг" (не более не менее, как в 1911 г.).

Наша новая советская историческая наука получила таким образом варяжский вопрос в наследство от прежней в весьма осложненном и запутанном виде. За 200 лет эта научная проблема во многих отношениях расширилась и обогатилась положительными данными, новым и ценным материалом и т. д., но окончательное решение вопроса очень мало продвинулось. С одной стороны, устарелые догмы норманской школы так и не были решительно опровергнуты, а с другой – продолжалось обрастание всякими нелепостями проблемы, и без того чрезвычайно сложной и тяжеловесной. В деле ее пересмотра и переоценки русская историческая наука нашего времени не является продолжательницей ни того, ни другого из двух противоположных направлений, очерченных здесь выше: она ставит вопрос совершенно иначе. В том, что она прежде всего отрицает преувеличенное значение, которое норманисты придавали скандинавам, казалось бы, намечается ее преемственная связь с антинорманистами. В действительности же самый подход ее к опровержению норманизма совершенно иной, чем у них. В наше время возможна правильная и объективная оценка сильных и слабых сторон обоих этих направлений, уже отошедших в прошлое русской историографии, использование того, что было в них положительного, и полная независимость от них в дальнейшей работе.

Среди материала, па котором основывались научные споры былого времени, более всего привлекала внимание летописная легенда о призвании варяжских князей. Норманисты принимали ее не критически и видели в ней главную опору своего основного положения о происхождении Русского государства. Между тем теперь можно считать установленным, что эта легенда заключает в себе и некоторые исторические черты и тенденциозное сочинительство летописца. Историческая ее основа сводится к следующему: набеги норманнов на славянские и финские племена и взятие с них дани; борьба местного населения с заморскими разбойничьими дружинами; междуплеменные распри, свойственные той стадии развития, на которой стояли эти племена. При таких условиях вполне возможно приглашение одних скандинавских дружин как военной наемной силы для борьбы с другими, соплеменными им же, или с соседними местными племенами. Все это было использовано в XI в. летописцем для историографической схемы, в которой он хотел выдвинуть княжескую династию Рюриковичей, построить ее генеалогию и обосновать власть этих князей как прямых потомков первых правителей на Руси. Династию Рюриковичей нельзя считать чисто скандинавской по происхождению, но этот этнический элемент в нее, несомненно, входил, связи со скандинавским Севером у нее были, варяжские дружины занимали видное место в военном окружении князей IX-XI вв., а это и дало летописцу материал для той тенденциозной династической концепции, которая лежит в основе его изложения ранней русской истории. Три брата, которых он выводит из-за моря, – широко распространенный эпический мотив, но сама летописная легенда о призвании князей-правителей взята в целом, во всяком случае, не из народного предания. Имена Рюрика и Трувора вполне удовлетворительно объясняются как скандинавские – Hrærekr и Þórvarðr; менее ясно Синеус. Очевидно, это имена каких-то действующих на Руси варяжских вождей, о которых больше никаких сведений не сохранилось. За последнее время пытались, следуя фантастической гипотезе старого норманиста Ф. Крузе (1790-1866 гг.), отождествить Рюрика с одноименным ему датским вождем IX в., действовавшим главным образом во Фрисландии, но эта попытка лишена каких бы то ни было оснований и не заслуживает внимания историков.

Теория основания Русского государства норманнами опровергается, конечно, не только в результате критического анализа легенды о призвании, построенной летописцем аналогично тому, как это делали и авторы западноевропейских хроник в подобных же случаях. В отношении так называемого норманского завоевания паша современная историческая наука приходит к выводу, что оно было весьма относительным. Значение его сильно преувеличивали в прежнее время даже авторы, не проявлявшие себя как ярые норманисты. Походы скандинавов на Русь, начавшиеся в конце VIII – начале IX в., являются разбойничьими набегами, которые в это время довольно трудно отделить от торговых предприятий. Отдельные дружины со своими вождями во главе шли на Русь с целью взятия дани, захвата пленных и освоения великих водных путей – сначала волжского, а несколько позднее и днепровского. По мере того как местное население привыкло обороняться от набегов, торговые отношения, от которых на первых порах дело очень легко переходило к нападениям и грабежам, стали преобладать над разбоем и более или менее стабилизироваться. Одновременно с этой стороной деятельности скандинавов на Руси большое значение имела для них и другая, а именно: наемная военная служба у русских князей. В русских летописях и скандинавских текстах дошло до нас немало указаний на отдельных дружинников и на целые отряды, приходившие с этой целью на Русь. Основание норманнами целого ряда княжеств на ее территории и объединение их под властью одной княжеской династии, как это представляли себе многие прежние историки, сводится, в сущности, к участию их как военной силы в борьбе, которой сопровождался этот процесс, а не к какой-нибудь организационной деятельности, затрагивающей внутренний строй древнерусского общества. Киевское государство, та варварская империя Рюриковичей, о которой говорит К. Маркс, и складывающиеся в ее время феодальные отношения – результат местного социально-экономического развития, а не какого бы то ни было решающего воздействия извне.

Нельзя заниматься норманским вопросом без самих норманнов, а общественный строй скандинавских пародов эпохи викингов и является как нельзя более веским доказательством ложности теории основания ими Русского государства и убеждает нас в слабости их значения для того процесса феодализации древнерусского общества, который отмечает собою рассматриваемую нами эпоху. Скандинавы эпохи викингов стояли приблизительно на той же ступени общественного и культурного развития, как и восточные славяне. Походы викингов на Западную и Восточную Европу с конца VIII в. были результатом не каких-нибудь внешних обстоятельств или особых свойств характера северных германцев, т. е. скандинавов, а внутреннего процесса разложения родоплеменного строя, выдвижения знати и вождей, перехода от территориальной общины и военной демократии к феодализму. Морские походы, пока еще примитивно организованные и сохранявшие в своей организации черты военной демократии, были и для вождей, стоявших во главе их, и для рядовых участников внешним выходом из внутреннего общественного кризиса. Никаких "государственных начал" и сложившегося государственного строя скандинавские пришельцы с собой на Русь не приносили и не могли принести по той простой причине, что и у них самих все это находилось лишь периоде становления. Та примитивная организация военных дружин и торговых предприятий, с которой они приходили на Русь, обладая при этом большим опытом, смелостью и предприимчивостью в своем деле, могла иметь значение в соответственных областях жизни Древней Руси, но и только; послужить основой государственного строя она по своему существу не могла. Предполагать, что норманны увеличили своим притоком численность и силу тех слоев древнерусского общества, которые быстро феодализируются у нас на глазах в течение киевского периода русской истории, также совершенно неосновательно, так как феодальные отношения и феодальный способ производства не вносятся ни в какое общество извне, а вырастают на местной социально-экономической основе. Появление и деятельность скандинавских дружин на Руси никаких коренных изменений в способе производства и его развитии не произвели и не могли произвести. Если уж говорить хотя бы условно о норманском завоевании, то оно во всяком случае относится к той разновидности завоевания вообще, которая не затрагивает способа производства в стране и ограничивается только данью (К. Маркс).

Многие сходные явления и параллельные черты в разных областях общественного строя, быта, права, культуры и т. д. объясняются не заимствованием у скандинавов, а одностадиальностью древнерусского и древнескандинавского общества в эпоху викингов – одностадиальностью, о которой мы говорим, конечно, учитывая целый ряд неодинаковых условий и особенностей с той и с другой стороны. Таких параллелей и аналогий скорее даже найдется больше, чем полагали самые разные норманисты, неизменно усматривавшие в подобных явлениях прямое заимствование. 'Культурные связи с норманнами у Древней Руси, конечно, были, и притом весьма оживленные: не случайно то, что ни в одной западноевропейской литературе мы не находим следов сношений с Русью в столь разнообразных по своему характеру и содержанию памятниках, как в древнескандинавской – рунические надписи, саги (исторические и сказочные), поэзия скальдов, "правды", географические и исторические сочинения. Все эти данные далеко не полны и не удовлетворительны с точки зрения историка, ищущего новые первоисточники для изучения Древней Руси, но они представляют тем не менее немалый интерес и свидетельствуют, во всяком случае, о тесных связях в течение нескольких веков между скандинавскими странами и Гардар или Гардарики, как там называли в древности нашу страну.

Касаясь пересмотра норманской проблемы в нашей современной науке и его результатов, необходимо отметить, что в буржуазной, в частности скандинавской, научной литературе старый норманистский тезис об основании Русского государства превратился в догмат, в застывшую формулу, которую повторяют безо всякой критики не только авторы, консервативные по своим научным воззрениям и методу. Даже те ученые, за которыми вообще нельзя не признать способности к здравому критическому подходу к историческим вопросам и уменья освещать их по-новому, попадают па мертвую точку, как только дело дойдет до основания Русского государства, и останавливаются на ней или, вернее, не останавливаются, не пересматривают критически тезис, превратившийся в какой-то фетиш. Между тем их же исследования по эпохе викингов, а прежде всего тот самый материал, то первоисточники, над которыми они работают, являются весьма показательными и убедительными в смысле опровержения устарелых положений норманской школы.

В области рассматриваемой нами здесь проблемы наряду с вопросом о возникновении Русского государства появился с течением времени и другой – о норманской колонизации на территории Древней Руси. В зарубежной литературе он особенно выдвинулся за последние 20-30 лет. В первую очередь для него используется археологический материал: каждый факт наличия норманских вещей в погребении или в составе случайной находки принимается как лишнее доказательство широкой норманской колонизации на Руси. В действительности же археологические данные при более осторожном и критическом подходе к их показаниям подтверждают это не более, чем все остальные источники, которыми мы пользуемся.

Нет ни малейших указаний на занятие заморскими пришельцами незаселенных территорий, на расчистку и обработку не тронутых культурой земель, освоение их природных богатств и т. д. Что касается районов заселенных, то и здесь их интересовало иное: на первых порах – грабеж и дань, а в дальнейшем – те торговые отношения, которые связывали их с местными городскими центрами. Целью не менее важной и заманчивой для их наемной военной службы на Руси было не приобретение земельных владений, а жалованье и добыча (вассалитет без ленных отношений. – К. Маркс). Несомненно, что они не только часто бывали в нашей стране в IX-XI вв., но и поселялись там в отдельных случаях; так, например, было в Ладоге, в Новгороде, в Киеве, в смоленском Гнездове. У них, вероятно, имелись и другие, менее значительные опорные пункты для их торговых предприятий, где они бывали из года в год или жили подолгу. Но все это еще далеко не колонизация с вытекающими из нее последствиями. Даже зарубежные сторонники скандинавских колоний на Руси вынуждены признать, что скандинавы рано и быстро слились с местным населением и как этнический элемент растворились в нем. Но и самый процесс этот ограничивался, с одной стороны, высшим и средним городским слоем, а с другой – княжеско-дружинной средой. Конечно, те варяжские дружинники, которые прочно оседали на Руси, получали от своих князей и земельные владения; трудно себе представить, например, чтобы князья, которым служили в XI-XII вв. знаменитый Шимон-варяг и его потомки, не пожаловали их землей. Но пришлый воин-наемник с приведенной им с собой дружиной, тесно связавшийся с военной и административной службой в качестве княжеского ставленника и воеводы и тем самым вошедший в местное феодализирующееся и феодальное общество, разумеется, весьма далек от колонизатора.

За последнее время к варяжскому вопросу был привлечен, топонимический материал, долго остававшийся неисследованным или, по крайней мере, очень мало исследованным. Были сделаны попытки объяснения целых групп русских местных названий как производных от скандинавских личных имен. Географическое распространение такой номенклатуры приблизительно совпадает с теми районами Древней Руси, куда скандинавы могли проникать и где встречаются археологические находки соответствующего типа. Западноевропейские ученые поспешили на этом основании заключить, что топонимические данные являются подтверждением скандинавской колонизации на территории Древней Руси. Но прежде всего мы видим, что ни один из древнерусских крупных городских центров не носит названия, которое объяснялось бы соответственным образом; ни один из них не был основан скандинавскими пришельцами. Это – факт несомненный, и его необходимо подчеркнуть, говоря о роли скандинавов на Руси как торгового элемента. Далее, если взять множество названий более мелких пунктов, привлеченное ныне к исследованию, то этот материал требует весьма осторожного подхода к себе: большая часть его, с точки зрения поставленного здесь вопроса, оказывается весьма сомнительной. Одни названия явно более древние, чем эпоха викингов и чем языки, уже сложившиеся к этому времени, будь то северогерманские, восточнославянские или какие-нибудь иные; другие ближайшим образом объясняются из русского языка и его диалектов; и, наконец, остается сравнительно небольшая группа таких, которые действительно можно возводить к скандинавским личным именам. Но значит ли это, что и носители этих последних имели соответственное этническое происхождение? Подобные имена входили в состав древнерусской ономастики и держались до XIII-XIV вв. Производные от них местные названия в большинстве случаев, очевидно, связаны с лицами, носившими такие имена, но по происхождению уже не имевшими никакого отношения к скандинавам. Выше уже были указаны те социальные слои, которыми главным образом ограничивалось общение скандинавов с русскими. Помимо наиболее крупных городских центров, в разных других местах, где в IX-X вв. заморские выходцы собирали дань и вели торговлю, где у них были пристани, склады и т. п., они вступали в сношения с местным обществом, опять-таки с теми слоями его, которые имели отношение к сбору дани и были заинтересованы в торговле. В одной исландской саге, написанной в конце XII или начале XIII в., говорится о знатном норвежце, служившем у русского князя Владимира Святославича и посланном им для сбора дани к эстам, по-древнерусски говоря – к чуди, где его встречает лицо, обязанное собрать для него дань в округе и следить за внесением ее. Это, очевидно, – местный "нарочитый муж", старейшина, представитель верхушки общества, на почве сбора дани вступивший в определенные отношения к княжескому воеводе. Сага описывает здесь события X в. и имеет в виду уже утвердившуюся на довольно обжитой территории княжескую власть, но вполне возможно, что дело было организовано подобным же образом еще раньше, и что такие же складывались отношения при набегах норманнов в тех районах, где они систематически взимали дань с населения. Общение их с местными "мужами добрыми", "нарочитой чадью" – возможный источник проникновения скандинавских личных имен в русскую и финскую этническую среду, а следовательно, и появления производных от них местных названий. Браки скандинавов с женщинами всех указанных здесь слоев общества, которые нельзя считать широкими, вели к поглощению скандинавского этнического элемента местным, а не к укреплению и утверждению первого.

Пересмотр отношений норманнов к древнерусскому обществу приводит нас, между прочим, к весьма важному выводу о слабости их значения не только в процессе классообразования и возникновения Русского государства, но и в процессе этногенеза русского народа.

Даже и такую сравнительно узкую общественную среду, как княжеско-дружинная, нельзя считать варяжской по преимуществу. Тесные связи с варягами у нее, несомненно, были, но не ими одними исчерпывается ее этническое происхождение, ее культурный облик и культурная ориентация. Взять, например, Святослава – в его внешности, в его "портрете", так хорошо нарисованном Львом Диаконом, нет ничего норманского, и вся политика его связана с югом Восточной Европы, а не со скандинавским Севером.

С теми выводами, к которым мы приходим в результате критического рассмотрения целого ряда русских местных названий, якобы восходящих к скандинавским личным именам, как будто не согласуется наличие в греко-русских договорах X в. многих имен, уже давно обративших па себя внимание исследователей и вполне удовлетворительно объясняющихся как скандинавские, даже при самом осторожном и критическом подходе к ним. Но всякое противоречие здесь отпадает, если мы отдадим себе отчет в том, кто были носители этих имен. Такие лица, как Володислав и Предслава в договоре 944 г., несомненно, – славяне по происхождению. В этом же договоре появляется племянник Игоря с именем Акун, ближайшим образом объясняющимся из скандинавского Hákon. В договоре участвовала непосредственно или через своих представителей целая группа лиц, соединенная родственными и союзными отношениями с киевским княжеским родом, причем она заключала в себе и людей скандинавского происхождения. За нею следуют многочисленные "ели и гостье", среди которых также немало скандинавских имен. Если считать всех этих лиц представителями местной, русской, землевладельческой знати, то в этой последней придется допустить порядочную долю норманского этнического элемента или по крайней мере норманизацию этого общественного слоя в такой степени, что занесенные извне имена вытесняют местные. Между тем видное место, занимаемое в договорах носителями скандинавских имен, объясняется их ролью купцов и воинов – социального элемента, вполне подходящего по своим данным и для походов на Византию, и для участия в переговорах с нею. Также и несколько позднее, когда княгиня Ольга ездила в Царьград, в ее окружении, для которого Константин Багрянородный, к сожалению, не сохранил ни одного личного имени, были, несомненно, и представители местной русской знати, и разные северные Гуннары, Руальды и т. д., связанные на Руси не с землевладением, а с военными и торговыми делами, с дружинной службой у князей, с которой их соединяли профессиональные, а не территориальные интересы.

Среди местных названий, для которых с большим или меньшим правдоподобием (а иногда и вовсе без него) предполагалось скандинавское происхождение, исследователи давно уже обратили внимание на двойные – русские и славянские – названия днепровских порогов у Константина Багрянородного. Историками и филологами было выдвинуто много предположений относительно того, что этот автор подразумевал под их русскими названиями. В отношении этой группы названий объяснение из скандинавского вполне правдоподобно. Это были не поселения, а места, где норманны постоянно бывали проездом и которые хорошо знали из своей практики поездок по днепровскому пути. У них, следовательно, могла установиться и своя номенклатура для наиболее трудных и опасных точек этого пути.

Что же представляет собой самый термин "варяг", о происхождении и значении которого было столько же споров, как и по другим отдельным вопросам из области норманской проблемы? В древнерусском словоупотреблении он имеет несколько значений. Варяги – это прежде всего скандинавские разбойничьи дружины, приходившие на Русь за данью; далее это наемные воины из той же среды в составе русской княжеской дружины. Еще позднее термин "варяжский" появляется в церковной терминологии со значением "латинский", "римско-католический", поскольку скандинавские народы, в противоположность восточным славянам, получили христианство из католической Западной Европы, а не из Византии. Весьма распространенное в великорусских говорах "варяг" в смысле "торговец-разносчик" восходит, может быть, к древнейшему периоду, но не непосредственно, а путем некоторой эволюции значения. Если в древнерусском языке "варяг" происходит от скандинавского væringr, то, судя по фонетическим признакам, заимствование это относится к наиболее раннему периоду русско-скандинавских отношений. В языке самих скандинавов термин væringr или væringi имеет весьма ограниченное распространение и применяется только к воину-наемнику, главным образом в Византии, реже – на Руси. Происхождение его до сих пор не установлено окончательно. Наиболее правдоподобно его объяснение из термина vár, употребляющегося во множественном числе – várar, со значением "клятва", но встречающегося только в поэтическом языке. Значение это подходит и к отношениям дружинника к вождю или князю, и к взаимным обязательствам, соединяющим членов военно-торговых объединений...

Что касается (скандинавского влияния на древнерусский язык, то и оно было сравнительно невелико. Соответствующий языковой материал (лексика и фонетика) до сих пор еще не пересмотрен и не проверен в нашей современной науке; основными остаются пока исследования В. Томсена. Даже и представители норманской школы насчитывали относительно немного заимствований; среди них вполне правдоподобны "тиун", "гридь" и некоторые другие. Чрезвычайно важным источником для изучения норманской проблемы являются археологические данные, подтверждающие выводы наших современных историков. Предположение о норманской колонизации ни в какой мере не оправдывается археологическими находками. О постоянных поселениях норманнов на Руси свидетельствуют лишь немногие отдельные места – Гнездово, Старая Ладога. Нет массовых погребений норманского типа с соответствующим обрядом и инвентарем. Многие погребения со скандинавскими вещами принадлежат, по мнению наших археологов, верхушке местного общества, причастной к сбору дани для норманнов и к торговле с ними (например, приладожские курганы). Путем торгового обмена такие вещи проникали и в менее зажиточные слои общества, а следовательно, получали более широкое распространение. Не все предметы скандинавского стиля непременно привозные – их выделывали и на месте по чужим образцам. По знаменитый северный звериный стиль, возникший еще до эпохи викингов, достигший пышного расцвета у себя на родине и прочно державшийся там в разных областях художественного ремесла, не оказался особенно устойчивым на Руси и за пределами X-XI вв. не получил дальнейшего развития в русском искусстве. Характерное и интересное явление – так называемый смешанный стиль, соединявший в себе элементы северные, скандинавские, и восточновизантийские, проникавшие на Русь, а оттуда и в скандинавские страны, преимущественно в Швецию. Норманны принимали деятельное участие в восточной торговле Древней Руси; клады восточных серебряных монет нередко встречаются на территории нашей страны в соединении с вещами скандинавского типа, а в Швеции – с предметами, вывезенными с Руси или с Востока и из Византии через Русь. Что касается оружия, то норманны привозили с собой мечи, но большей частью не собственной выделки, а вывезенные ими из Западной Европы (франкские клинки). Археологические данные не свидетельствуют о преобладании и других норманских предметов вооружения в Древней Руси по сравнению, например, с теми, которые происходят с Востока. Судя по раскопкам последних лет в Киеве, вскрывшим жилища и погребения конца IX-X в., значение норманской культуры в этом наиболее важном центре Древней Руси было невелико, несмотря на то, что норманны там бывали, и не только временно, проездом по днепровскому пути. Примером того, что даже районы, территориально относящиеся к днепровскому бассейну, могли оставаться незатронутыми прямыми или косвенными сношениями с норманнами, засвидетельствованными археологическими находками соответствующего характера, является земля радимичей, где такие находки отнюдь не занимают видного места в материальной культуре, обнаруженной в этой области.

Варяжский вопрос осложняется своей тесной связью с вопросом о "Руси", о термине "Русь", происхождение которого до сих пор не вполне ясно. Бесконечная полемика по поводу того, следует ли отождествлять варягов с Русью и, следовательно, считать ее норманской, исходила из нескольких всем известных мест Повести временных лет: 1) географическое введение, где Русь – один из северогерманских народов наряду со шведами, норвежцами и др.; 2) легенда о призвании под 862 г., где мы находим то же самое и где указано, что от призванных варяжских князей, приведших с собой "всю Русь", пошло название "Русская" земля; сюда же относится и замечание такого же содержания по другому поводу, под 898 г. Исследования А. А. Шахматова по древнейшим русским летописям показали, что отождествление варягов с Русью в этих текстах не является первоначальным: оно введено составителем Повести временных лет первой редакции (1111 г.), а согласно предшествующему ей Начальному своду 1093 г., восстанавливаемому А. А. Шахматовым, варяжские дружины стали называться Русью лишь после того, как перешли на юг, в Киев.

Термин "Русь" – во всяком случае, не скандинавский. Эпоха викингов его не знает; в рунических надписях наша страна называется Гардар, в древнесеверной литературе – то же или Гардарики, а сравнительно редкое в ней Rusia – термин книжный, взятый не из живой речи. Б памятниках, написанных на местных языках, а не на латинском, географические и этнические обозначения, производные от "Русь", появляются не раньше XIII-XIV вв. В науке существует еще с XVIII в. мнение, принимаемое большинством ученых и до сих пор, о происхождении в русском языке термина "Русь" через посредство финского названия шведов "Ruotsi", как выходцев из Roslagen – области, расположенной на шведском побережье против Финляндии (аналогично древнерусскому Сумь от Suomi). Такое объяснение финского названия шведов правдоподобнее всех других, но "Русь" из "Ruotsi" небезупречно в фонетическом отношении. Корень "рус" – "рос" широко распространен в топонимике Восточной Европы от Новгородской земли до Киевской, от Немана до Волги, если принять во внимание ее древнее название (Ва – Rha)… С первой половины IX в., уже по письменным свидетельствам византийских и других авторов, мы находим это "рос" – "рус" тесно связанным с югом, с относящейся к нему географической и этнической терминологией, при полном отсутствии его в таких районах северной полосы нашей страны, как Приладожье и Верхнее Поволжье. Если взять вместе с Поднепровьем и Причерноморьем множество местных названий на "рус-" в Галиции и Волыни и считать их более древними, чем образование и расширение Киевского государства в IX-X вв. , то "рос" – "рус" оказывается принадлежащим основной территории восточного славянства. Группу местных названий на "рус-" в Новгородской земле сторонники происхождения "Русь" из "Ruotsi" относят за счет норманнов эпохи викингов. Часть ее, может быть, принадлежит тому несравненно более древнему яфетическому слою, о котором говорит Н. Я. Марр, а часть – тому сравнительно позднему историческому периоду, когда обозначения, производные от "рус-" (русин, русский), приобрели более широкое значение, распространяясь и на Новгород, и на целый ряд других районов нашей страны. По летописи мы видим, что первоначально Русь, Русская земля – это Киев, Чернигов, Переяславль, т. о. центральная территория зарождающегося в IX-X вв. Киевского государства. Географическое введение в Повести временных лет, впрочем, уже объединяет под Русью полян, древлян, новгородцев, полочан и других па основании их общности по языку.

[1939 г.]