| "Милостивый Государь! Получив от проф. Брауна
сообщение о выраженном Вами согласии
взять на себя издание моего перевода "Эдды",
если мои условия окажутся подходящими,
спешу обратиться к Вам с сообщением тех –
предполагаемых пока –
условий, которые я имею в виду".
Из письма С. А. Свиридовой М. В. Сабашникову 9 марта 1912 г.
I
С. Свириденко – автор первого в России полного перевода "Старшей Эдды"; до этого русский читатель вынужден был довольствоваться переводами или, точнее, переложениями отдельных эддических песней, по большей части имеющими самое косвенное отношение к оригиналу (1). У "Эдды" Свириденко – драматическая судьба. Труд этот был воспринят современниками как литературное событие и отмечен в 1911 г. главной премией Императорской Академии Наук. Первый том "Эдды" (мифологические песни) вышел в свет в 1917 г. в знаменитом московском издательстве Сабашниковых (2). Судьба второго тома долгое время оставалась неизвестной. Во всяком случае, М. И. Стеблин-Каменский, подготавливая к изданию в серии "Литературные памятники" новый перевод эддических песней, видимо, ничего не знал о его существовании (3). Это новое издание, казалось бы, навсегда отодвинуло "Эдду" Свириденко в прошлое, хотя у нее и после этого находились горячие почитатели и защитники.
Из нашего времени, как кажется, лучше видно значение перевода Свириденко. Может быть, обе русские "Эдды" просто должны стоять на разных книжных полках; место "Эдды" Свириденко не столько среди памятников древнеисландской литературы (о которых русский читатель имеет теперь разностороннее представление), сколько рядом с текстами, по-особому памятными в отечественной культуре.
О самой переводчице сохранилось не много сведений. Она родилась около 1880 г. Ее настоящее имя – Софья Александровна Свиридова, а Свириденко – литературный псевдоним. Но в литературных кругах, связанных в послереволюционные годы с издательством "Всемирная литература", она была известна как Жильберта (или Гильберта) Свиридова. Переводу "Эдды" суждено было стать центральным событием ее жизни. Ранние ее литературные опыты – две книги о "Кольце Нибелунга" Р. Вагнера и книжка для юношества "На Севере" – воспринимаются теперь как предварительные подступы к "Эдде" (4). От издания "Эдды" 1917 г. тянется нить и к ее последующей судьбе. В записной книжке А. Блока есть краткая пометка, датированная 10 декабря 1918 г.: "Браун о Свиридовой" (5). Мало что можно извлечь из этой пометки, но не исключено, что именно Ф. А. Браун, относившийся к Свириденко с неизменным участием, рекомендовал ее Блоку как переводчицу, которая могла бы быть полезна для "Всемирной литературы", вообще пытался как-то пристроить ее к литературной работе, в то время для нее почти недоступной. Отметим, что почти все документальные свидетельства о ее жизни первых послереволюционных лет происходят из архивов Блока. Судя по этим свидетельствам, Блок считал своим долгом, насколько возможно, поддержать Свириденко, не дать ей пропасть. С 1919 г. Свириденко сотрудничала во "Всемирной литературе" (6). В 1919-1921 гг. Блок редактировал для этого издательства ее переводы из Гейне (7) и в начале 1919 г. надписал ей строками из Гейне сборник своих стихов: "Schöne Wiege meiner Leiden, / Schönes Grabmal meiner Ruh!" (8). Блок сочувствовал Свириденко и ценил ее как всесторонне образованного переводчика, но в то же время, судя по его дневниковым записям, общение с нею было ему в тягость, "не украшало жизни", говоря его собственными словами (9).
Сохранилось девять писем Свириденко Блоку. Все они писаны в 1921 г. из лечебницы для душевнобольных "на Удельной" (10). "Удельная" была для нее не только лечебницей, но и приютом: другого приюта в это время у нее, кажется, не было. Все эти многостраничные письма заполнены сетованиями на нужду ("здесь одно мне спасение, когда перепадает покурить [...], а в промежутках голод доводит меня до обмороков"), просьбами о помощи, о "кусочке хлеба" ("верьте, что я сознаю, что значит такая просьба в наше время, отлично сознаю, но... голод пересиливает совесть"). Но есть в этих письмах и стихи:
Свободен стань от гнета тела,
Сбрось узы темные земли,
Из заповедного предела
Глаголу вечному внемли.
Сквозь мировое раздвоенье
Твое единственное я
Почует дивное биенье
Единой нити бытия.
Последняя запись из блоковского архива, касающаяся Свириденко, относится к июню 1921 г. Секретарь "Всемирной литературы" Е. П. Струкова пишет Блоку: "Передачи, хотя и нечастые, С. Свиридовой наладим" (11). Блок умер через два месяца; Свириденко – "после 1928 г.". Эту справку дает А. Е. Парнис в издании блоковского "Литературного наследства" (12). Я пыталась уточнить, на чем основаны приведенные сведения. Сейчас это, однако, уже не представляется возможным: судя по всему, источник, которым пользовался А. Е. Парниc; – устные рассказы о последних годах Свириденко, еще недавно ходившие в литературных кругах. Что-то о Свириденко доводилось слышать и мне (в частности, от ученого секретаря серии "Литературные памятники" Д. В. Ознобишина), но я тогда не заинтересовалась этими сведениями и их не записала.
Судьба же рукописи "Эдцы" складывалась следующим образом. Отзыв на нее в Академии дал Ф. А. Браун – первый авторитет в те годы в вопросах германской и скандинавской филологии (13). Браун еще в 1908 г. сочувственно отметил в альманахе "Вестник Европы" появление книги С. Свириденко "На Севере" (14). В отзыве об эддических переводах Свириденко содержится высокая оценка ее труда. По словам Брауна, переводчица обнаруживает "крайне редкое сочетание серьезной филологической эрудиции, исторического понимания, художественной чуткости и выдающегося формального таланта" (15). Отзыв заканчивается словами: "Я должен повторить, что считаю появление этого перевода крупным литературным событием. [...] Это своего рода литературный подвиг по массе затраченного труда, мастерству, трактовке формы и глубокому художественному пониманию" (16). Вместе с тем собственным очеркам Свириденко, по мнению Ф. А. Брауна, недостает беспристрастности и исторической перспективы: "На всех них лежит печать того горячего, почти страстного увлечения, с каким переводчица принялась за свою работу и провела ее. [...] Автор (как указывается им самим) подходит к песням "Эдды" как к законченным художественным произведениям и старается их понять как бы с точки зрения абсолютной, чисто художественной и человеческой, не вдаваясь в разбор их исторического сложения и иногда исходя в оценке их этического содержания из понятий современного человека о добре и зле" (17). Заметим эти слова.
Именно Ф. А. Браун рекомендовал перевод вниманию М. В. Сабашникова. Видимо, он предполагал взять на себя и написание научной статьи, призванной уравновесить эмоциональный слог переводчицы и внести должный академизм в издание литературного памятника. Во всяком случае, С. Свириденко в своей переписке с М. В. Сабашниковым неоднократно упоминает об этой статье как о деле решенном, а ее введение к книге начинается словами: "В статье профессора Ф. А. Брауна, предпосылаемой моему труду, читатель найдет..." (18). Статья Брауна в опубликованной книге, однако, отсутствует, и мы теперь можем только гадать, что послужило тому причиной. Из писем Свириденко М. В. Сабашникову, хранящихся в Отделе рукописей РГБ (Ф. 261. Картон 6. № 20), мы узнаем, что книга сразу же была принята в производство. Первоначально предполагалось, что все песни "Эдды", мифологические и героические, выйдут в одном томе и не позже конца 1912 г. Но работа над изданием затягивалась, отчасти из-за затруднений, создаваемых самой переводчицей. Так, она проявляла крайнюю неуступчивость во всем, что касалось особых литер для транслитерации древнескандинавских собственных имен (имена Heriann, Geirrøðr, например, передавались ею как Гэрйан, Гэйррёдр), особой системы отступов при печатании стихотворного текста (разгадка этой системы – в изобретенных ею метрических приемах, воспроизводивших, по ее мнению, "размер оригинала"), наконец, особого расположения на странице подстрочных примечаний ("выносок"). Детально и неоднократно обговаривались и вопросы гонорара.
Словом, перевод в конце концов был разделен на два тома, и первый том, как уже упоминалось, вышел в свет в 1917 г. В ноябре того же года издательство Сабашниковых и квартира самого М. В. Сабашникова, находившаяся в том же доме на Тверском бульваре, сгорели во время уличных боев в Москве. О судьбе второго тома в литературной среде ходили разные слухи. Предполагали, что он погиб, но высказывалось также предположение, что он хранится в семье Сабашниковых. Симптоматично, однако, что вплоть до недавнего времени не было предпринято практических шагов по отысканию второго тома. История свириденковской "Эдды", как и судьба самого издательского дома М. и С. Сабашниковых, на долгие годы ушла в область предания, на этот раз в основном московского предания. "Эдда" запомнилась как последнее из знаменитых изданий серии "Памятники мировой литературы" в издательстве Сабашниковых.
Лишь во второй половине 80-х годов предание это стало приобретать осязаемые черты. Трудами дочери М. В. Сабашникова, писательницы Н. М. Артюховой, и его внучки Т. Г. Переслегиной вышла в свет книга его "Воспоминаний" (19). "Краткий указатель имен" содержал и искомую справку: "В архиве Сабашниковых хранится экземпляр перевода С. А. Свириденко второй книги "Эдды" – 'Песни о героях'" (20). Немного позже фигурой Свириденко – интерпретатора Вагнера и переводчика вагнеровских либретто – заинтересовался харьковский музыковед Г. И. Ганзбург. Он, насколько мне известно, и был первым читателем рукописи, в целости и сохранности пребывавшей в Отделе рукописей Ленинской библиотеки (РГБ) – в архиве М. В. Сабашникова (Ф. 261. Картон 12. № 1). В рукописи второго тома "Эдды" 496 страниц, частью машинописных, частью (пространные постраничные комментарии) написанных рукою Свириденко – ее характерным твердым и прямым почерком. На папке рядом с автографом М. В. Сабашникова имеется приписка Н. М. Артюховой: "Надпись сделана в начале войны. Михаил Васильевич особенно берег эту рукопись и осенью 1941 г. сдавал ее на хранение – в библиотеку или в музей".
М. В. Сабашников умер в феврале 1943 г. – от последствий ранения, полученного им во время бомбардировки 5 ноября 1941 г. В его "Воспоминаниях" есть запись, касающаяся "Эдды" Свириденко. Михаил Васильевич рассказывает, что мировая война застала его со всей семьей в Германии. С большим трудом удалось ему добраться до России. В свой первый вечер в Москве он пошел в Государственную Думу узнать новости.
"Я пробыл в Думе весь вечер, стараясь разобраться в том новом, что делалось в связи с открытием военных действий, и соображая, что мне самому предпринять. Когда я вернулся поздно ночью домой, все уже давно спали. В кабинете на письменном столе я нашел ворох бумаг, принесенных из конторы, нераспечатанные личные мои письма и поступившие в издательство рукописи. Толстая папка с давно ожидавшимся переводом "Эдды" привлекла мое внимание; спать не хотелось, и я погрузился в чтение стихов Свириденко" (21). Но от чтения Сабашникова отвлекают телефонные звонки: знакомые требуют, чтобы он рассказал им о позиции германских социал-демократов в рейхстаге. Чтобы отвлечься, Михаил Васильевич вновь принимается за рукопись: "Мне захотелось вспомнить поразившее меня только что при просмотре рукописи "Эдды" четверостишие. Я вернулся в кабинет и прочел:
В меру быть мудрым для смертных уместно,
Многого лучше не знать.
Редко тот радостен сердцем, чей разум
Больше, чем надо, узнал (22).
[...] Сейчас, спустя двадцать лет после той ночи, найдя вновь и выписав это четверостишие, могу только прибавить, что действительно безумно трудно было бы пережить все, мною до сего описанное, а тем более все, после сего пережитое, если бы вперед знать, что нас ожидает" (23).
II
"Скальд и бард одно и то же,
по крайней мере – для нашего воображения".
А. С. Пушкин
Но почему именно С. Свириденко суждено было стать первооткрывательницей "Эдды" в России? Ведь на протяжении всего XIX века русские писатели и филологи интересовались скандинавскими древностями, а иные древнеисландские памятники (среди них "Прорицание вёльвы") не только многократно переводились, но и породили целый слой культурно-исторических реминисценций внутри русской литературы. Материалы книги Д. М. Шарыпкина "Скандинавская литература в России", а также библиографического указателя по исландской литературе Б. А. Ерхова весьма поучительны с этой точки зрения (24).
Отправным пунктом для нижеследующих заметок может послужить мысль, высказанная Д. С. Лихачевым. В статье, полемически направленной против евразийских идей, он, среди прочего, пишет, что для русской культуры более знаменательна ось Север-Юг: "С юга, из Византии и Болгарии, пришла на Русь духовная европейская культура, а с севера другая языческая дружинно-княжеская военная культура – Скандинавии. Русь естественнее было бы назвать Скандовизантией, нежели Евразией" (25). Речь в работе Лихачева идет о культурных импульсах, полученных в начальные века истории русского государства, и вместе с тем – о некоторых исторических константах, проявлявшихся в той или иной форме в разные эпохи. Предлагаемое рассуждение преследует гораздо более ограниченные цели. Мы коснемся лишь сравнительно узкого, хотя и значимого течения русского общественного сознания – определенных умонастроений образованной части русского общества XIX в. И в формировании этих умонастроений ось Север-Юг действительно заняла немаловажное место. Древняя Скандинавия антитетически противопоставлялась в них официальному ("византийскому") православию или, при несколько ином повороте "стрелки", классицистическому Риму и классическому образованию. Этот момент антитетичности особенно существен: обращение к Скандинавии в большей или меньшей степени мыслилось как вызов общепринятой норме и выход за пределы официальной культуры.
Конечно, не только в России скандинавский Север виделся в романтическом свете. Но для русского "скандинавизма" определяющую роль сыграли наши собственные связи и счеты со Скандинавией. Заметим, что отношение русской культуры к Скандинавии было при этом всецело эгоцентрическим: Скандинавия интересовала нас не как таковая, а какою она представляется из России. Представлялась же она в двояком и постоянно колеблющемся освещении: с одной стороны, как область, издавна связанная с Россией, как страна, нам соседская и сопредельная, с другой же стороны – как область, находящаяся за пределами ясного видения, как иной, запредельный и непостижимый мир. Она манила к себе как "хаос родимый", в который срывается древнейшая русская история. Говоря словами Ф. И. Буслаева, "мы, русские, с малых лет привыкли к мысли о каких-то темных, в доисторическом отдалении теряющихся связях древней Руси со Скандинавией" (26). Но виделась она и как мир, обступающий Россию с Севера, начинающийся сразу за "гранитной полосою" Петербурга. История и география слабо различались в этом видении. Взгляду русского офицера, побывавшего в Финляндии (герой прозаической поэмы К. Н. Батюшкова), открываются финские дебри, он слышит завывание ветра, "резкий крик плотоядной птицы"; "сыны диких лесов", некогда здесь обитавшие, пили кровь из черепов поверженных врагов (27).
Критик (Л. Н. Майков), комментировавший поэму Батюшкова в 1885 г., объясняет эту фантастическую картину тем обстоятельством, что у Батюшкова "не было ни способов, ни времени" ознакомиться с истинной Финляндией. Она для него собирательный образ Севера, а картина заимствована из описания Северной Америки в сочинении французского естествоиспытателя Бернара Ласепеда (28). Современный критик, Д. М. Шарыпкин, приводящий в своей книге этот комментарий
Майкова, не вполне с ним согласен. Он полагает, что дело не в отсутствии у Батюшкова достоверных сведений о северной окраине России, а в том, что тот "желал воссоздать местный колорит Финляндии во всех реальных деталях (выделено мною. – О. С.), как они виделись русскому поэту-романтику сквозь призму культурно-исторических и литературных реминисценций" (29). Это – тонкое замечание, несмотря на некоторую парадоксальность формулировки. Д. М. Шарыпкин ссылается и на другое сочинение Батюшкова, из которого следует, что поэт имел возможность составить себе и более достоверное представление о современной Скандинавии, но она разочаровала его, и он от нее отвернулся. В письме Д. П. Северину (1814 г.) он писал: "Итак, мой милый друг, я снова на берегах Швеции,
В земле туманов и дождей,
Где древле скандинавы
Любили честь, простые нравы,
Вино, войну и звук мечей.
Теперь полночные цари
Курят табак и гложут сухари,
Газету готскую читают
И, сидя под окном с супругами, зевают" (30).
Читая эти строки, написанные в начале XIX в., мы лучше поймем, почему в конце века в России так полюбят Г. Ибсена. О. Мандельштам писал о "Гедде Габлер": "Из маленькой Норвегии пришла к нам эта комнатная драма. Фотографы. Асессоры. Смешная трагедия потерянной рукописи. Аптекарю из Христиании удалось сманить грозу в профессорский курятник и поднять до высот трагедии зловеще-вежливые препирательства Гедды и Брака" (31).
Можно возразить, что безоглядно-романтическое воспевание дикой и вольной Скандинавии с ее скальдами и героями, пьющими мед или кровь из черепов поверженных врагов, – это удел поэтов, от Батюшкова до Бальмонта. Но в том и состояла суть русского "скандинавизма", что ему едва ли не в равной мере были подвержены поэты и публицисты, а также исследователи. Эмоциональная оценка, в том числе и со знаком "минус", опережала анализ, "застилала взгляд" в работах, касающихся древней Скандинавии. В статьях публицистов она заострялась в идеологию (борьба норманистов и антинорманистов); в трудах филологов принимала вид замечательно устойчивых научных предрассудков. Памятуя о том, что "предрассудок – он обломок древней правды...", мы не станем, с современных позиций, относиться свысока к этим предрассудкам, а попытаемся вникнуть в них как в характерное проявление скандинавского мифа на русской почве.
Подобно тому как в мифе существуют архетипы, но не оригиналы, т. е. все тексты, в которых находят выражение соответствующие представления, принципиально равноправны для мифологического сознания, так и творцы нашего скандинавского мифа, в сущности, не задавались мыслью об оригиналах. Допускалось, что переложение переложений древнеисландских текстов сохраняет каким-то образом их истинность и свежесть. Так, Пьер Анри Малле поместил в своей "Истории Дании" (сер. XVIII в.) вольное переложение скальдических стихов Харальда Сурового (gamanvísur – "висы радости"; в отечественной традиции "Песнь Харальда Храброго"), Переложение Малле было позже переложено анонимным поэтом былинным слогом ("Корабли мои как объехали...") (32). Стихи эти получили популярность, и Харальд Храбрый, тоскующий 6 "русской девице" – княжне Елизавете Ярославне, стал героем многих наших поэтов. Современный критик оценивает стихи из "Иппокрены" вполне в духе скандинавского мифа: "Так в русскую литературу вошла скальдическая поэма. От ее древнеисландского стиля и колорита мало что осталось, но все же больше, чем в переводе Малле. Там поэма о Гаральде – куртуазная "ода", в русских же переложениях – это "песня", петая древним русским складом, имеющим более близкое строфическое соответствие скандинавскому оригиналу. [...] Для Малле сама тема "Оды" – чистая экзотика, а для русского переводчика "Песня" проникнута героическим духом отечественной истории" (33). Убеждение, что скальдическая поэзия представляла собой изначально народные песни, простые и исполненные глубоких чувств, на долгие годы укоренилось в отечественной скандинавистике и нашло себе место в энциклопедических статьях и научных исследованиях нового времени.
Скандинавский миф русской культуры закономерно исключал критику источников. Мы не найдем ее даже в работах наиболее критически мыслящих (в других областях!) филологов. При этом предпочтение сплошь и рядом отдавалось наименее достоверным, легендарным сведениям. О древнескандинавской жизни судили преимущественно по эддическим песням (воспринятым из любительских переводов и пересказов), отрывкам из Саксона Грамматика и сагам о древних временах. Саги об исландцах оставались далеко за горизонтом наших интересов. Выдающийся филолог Ф. И. Буслаев, трактуя в своей уже цитированной статье о скандинавском быте, сажал богов, образно говоря, за один стол с героями и историческими лицами. Он писал, например: "Не менее любопытные точки соприкосновения нашей старины со скандинавскою находим и в пище. Мясо жарили на углях или варили в котле. Первое предпочиталось. Герои "Эдды", Волундр и Атли, сами пекут себе мясо на углях. Кроме говядины и зверины в древности употреблялась и конина. Наш Святослав, как истый скандинавский герой, не брал с собою в поход котла, не варил мяса, но по тонку изрезав конину, зверину или говядину, пек на углях и ел. [...] В древности употреблялись вместо чаши черепа убитых врагов. Это опять напоминает нашего Святослава" (34).
Скандинавский миф, по определению, не делал различий между наукой и поэзией. Герои, заведомо не имеющие исторических прототипов, трактовались как реальные лица. Так, Я. Грот, широко осведомленный филолог и прекрасный переводчик, предпосылает своему переводу "Саги о Фритьофе" Э. Тегнера обширный "Очерк быта, религии и поэзии древних скандинавов" (этот очерк много раз переиздавался). На первой его странице мы читаем: "В юго-западной части Норвегии, на берегу немецкого моря, находилась между прочим небольшая область Согн. Ее разделял длинный и узкий залив (какими вся Норвегия изрезана с запада), еще и теперь известный под именем Согнского. В этом-то краю родился знаменитый в скандинавских сказаниях Фритьоф" (35). Нет нужды напоминать современному читателю, что Фритьоф Смелый – не историческое лицо и даже не "герой скандинавских сказаний", а герой одной из саг о древних временах, обязанный своей славой романтической поэме Э. Тегнера. Я. Грот создал образцовый для своего времени перевод тегнеровской "Саги о Фритьофе". Но когда он принимается за перевод эддического "Прорицания вёльвы" ("Видение Валы"), точность и чувство стиля ему изменяют. Его многократно переиздававшийся перевод, в общем, явление того же порядка, что и другие переводы, составившие "Старшую Эдду (Семунда Мудрого)", выпущенную в 1897 г. А. Чудиновым, в том числе и прозаические переводы из "Эдды", принадлежащие самому издателю (36). Весь сборник, отмеченный авторитетными именами А. Майкова, Ф. Буслаева, Я. Грота, Т. Грановского, – типичный (хотя и не лучший) плод "скандинавизма", настоянного на отечественных реминисценциях.
Повторим еще раз: "скандинавизм" в его специфически русском преломлении – это не просто донаучная стадия скандинавистики; это сложившаяся в нашей культуре и обладавшая замечательной устойчивостью сумма представлений о древней Скандинавии. Долгое время она принималась за истину. Но вполне естественно, что представления эти не могли рано или поздно не вступить в конфликт с нарождающейся научной скандинавистикой. Они подверглись, в частности, жесткой критике в одной из работ А. Н. Веселовского.
Поводом послужила диссертация о поэзии скальдов некоего Г. М. Левестама (37). Пушкин писал: "Скальд и бард одно и то же, по крайней мере – для нашего воображения" (38). Г. М. Левестам предлагал своему читателю, согласно его собственным заверениям, не плод воображения, а научный труд. Автор особо уведомляет в предисловии к этому труду, что у него были время и возможности всесторонне ознакомиться со своим предметом в библиотеках Берлина и Копенгагена. Между тем на первой же странице он дает следующую характеристику скальдов: "Скальды, или скальдры, принадлежали к сословию жрецов, которых вообще в языческой Скандинавии было три рода: друиды, диеры и дроттенеры" (39). Посвятив данной диссертации пространную рецензию в "Вестнике Европы", Веселовский считает нужным заметить, что не труд Левестама как таковой заинтересовал его. "На настоящей его (Левестама. – О. С.) книжке, – пишет он, – я остановлюсь настолько, насколько нужно будет, чтобы предупредить русского читателя, который при бедности русской литературы именно по этому вопросу легко может обратиться за справкой к дисс. Г. Левестама. В самом деле: наш русский эпос настоятельно сравнивали с "Эддой", русскую мифологию с древнесеверною; у нас есть даже целая партия норманистов, готовых в огонь и в воду за варяжское происхождение Руси, – между тем в литературе у нас не явилось ни одного сколько-нибудь видного труда ни по истории, ни по языку древнескандинавского Севера; иные из наших норманистов его вовсе и не знают, что их, кажется, ничуть не беспокоит" (40). Веселовский пишет эти слова, словно бы и не существовало работ, написанных такими учеными, как Ф. И. Буслаев и Я. К. Грот. С каким бы уважением он ни относился к академическим заслугам этих филологов, он явно не числит их популярные очерки о Скандинавии по ведомству науки. Иронию Веселовского легко понять. В конце XIX в. сам он (как несколько позже и Ф. А. Браун) исключительно много сделал для того, чтобы вывести скандинавистику из состояния "скандинавизма". Лекции Веселовского по истории эпоса, читавшиеся им в 1885-1886 гг. в Петербургском университете, содержат превосходный раздел об эддических песнях, оснащенный данными современной ему науки (41). Перу Веселовского принадлежат и другие работы, авторитетно и веско трактующие о проблемах скандинавской мифологии и эддической поэзии (42).
Но, возвращаясь к рецензии на диссертацию Г. М. Левестама, я рискну предположить, что читатель, чьи интересы защищал А. Н. Веселовский, не внял его предостережениям. Те ценные начатки скандинавской филологии, которые пробивали себе дорогу в отечественной науке, оставались, не будучи воодушевлены "скандинавизмом", на дальней периферии гуманитарных наук. До общественного сознания они не дошли и школы не составили. Кто учился исландскому языку по "Грамматике" Стефана Сабинина (43)? И многие ли в дальнейшем опирались на скандинавские штудии самого А. Н. Веселовского? Едва ли вполне случайно, что из всего колоссального и столь влиятельного у нас научного наследия Веселовского его работы в области скандинавистики фактически менее всего известны.
Действительно поворотным в развитии скандинавской филологии в России стал труд, созданный не в спокойном течении академической науки, а на волне романтического увлечения Скандинавией, – "Эдда" С. Свириденко. Как ни парадоксально это может прозвучать, именно "горячее, почти страстное" (Ф. А. Браун) увлечение Скандинавией вывело переводчицу из круга устоявшихся культурно-исторических реминисценций (которые еще так сильно дают себя знать в ее книге "На Севере") и побудило ее обратиться к подлинной "Эдде" и к изучению культуры, в ней отразившейся. Но для этого поворота был необходим толчок извне.
III
"Последним моим увлечением была "Эдда" в переводе Свириденко;
как-то я читал Мише, больному, целые песни оттуда,
несколько поразив его тем, что меня не смутили
обвинения Локи против Фрейи в 'Lokasenna'".
И. М. Дьяконов. Книга воспоминаний
Толчок к серьезным занятиям С. Свириденко скандинавской филологией дал Р. Вагнер. У нее могли быть серьезные наставники в Петербурге (не исключено, что она была слушательницей лекций Ф. А. Брауна, которые тот читал на Высших женских курсах (44), и пользовалась его советами), но именно Вагнер стал ее учителем в высшем смысле. Известно, каким успехом пользовались оперы Вагнера у российской публики. Но ценили его прежде всего как композитора, прощая ему за музыку утомительность речитативов и ту "напряженную значительность, которую он придает каждой музыкальной и словесной фразе и каждому жесту героев" (45). Свириденко, сама тонкий и квалифицированный ценитель вагнеровских опер, приняла Вагнера целиком и безоговорочно – и его музыку, и его тексты. Романтик по натуре и по художественным пристрастиям, она расслышала в синкретическом действе "Кольца Нибелунга" вызов, брошенный текущей истории. Вагнер предстал перед нею не только как современный истолкователь древнескандинавских сказаний, но и как истинный наследник традиции: "он стремился, воссоздав в своих произведениях могучую, яркую красоту этих мифов, выделить все общечеловеческое, общемировое, что может быть извлечено из них творческим духом современного гения, и объединить все разрозненные духовные сокровища старинных былей в единое грандиозное целое – величавую мировую трагедию" (46). Так она пишет в своей книге о Вагнере. И эта тема развивается ею во втором (неопубликованном) томе "Эдды": "'Кольцо Нибелунга' Вагнера может познакомить художественно чуткого человека [...] со всем тем миром, в который вводит нас "Эдда", полнее, богаче и глубже, чем многие из специальных ученых трудов по германской мифологии" (47). Знаменательно, что сам синкретизм вагнеровской оперы, в сущности, равнозначен для нее архаическому синкретизму эддических песней, а его германизацию скандинавских сказаний она объясняет тем, что "верно следуя духу народного творчества, всегда восходящему в своих верованиях к глубочайшей древности, Вагнер отнес время действия своей трилогии не к эпохе создания древних сказаний, а гораздо дальше в глубь веков, куда сам народ обыкновенно отодвигает повествование о богах и героях" (48).
Последовав за Вагнером в "общемировом и символическом истолковании" мифа, Свириденко вместе с тем отдает должное тому гигантскому собственно филологическому труду, который стоит за вагнеровскими либретто и без которого, по ее убеждению, был бы невозможен никакой порыв к высотам или глубинам народного духа. Следуя Вагнеру, она и предпринимает свой собственный перевод "Эдды" с языка оригинала. Вот тут ей и понадобились все достижения мировой скандинавской филологии. С поразительной энергией она изучает труды немецких и скандинавских ученых (последних все же в немецких переводах), вникает в только что вышедшее новейшее издание "Эдды" (Саймоне-Геринг) (49) и принадлежащий Г. Герингу комментированный перевод эддических песней (50). Очень вероятно, что в этих занятиях ее направлял Ф. А. Браун. Об этом свидетельствует сопоставление текстов Свириденко и самого Брауна. В своем отзыве, например, он отмечал как достоинство научного комментария переводчицы ее критическое отношение к идеям С. Бугге и Р. Мейера (христианское влияние в "Эдде") (51). В том же критическом духе высказывался об идеях, умаляющих самобытность эддической традиции, и сам Браун (52).
В целом Свириденко разделяет те воззрения на эддическую поэзию и на скандинавскую мифологию, которые считались в ее время передовыми. Но филологом в смысле, желательном Брауну, она все же не стала, ибо, при всей обширности ее знаний, научные идеи приобретали для нее ценность прежде всего в той мере, в какой они не расходились с ее собственным романтическим видением мира "Эдды". Так, она следовала Герингу и Брауну, трактуя эддических богов и демонов с натурмифологических позиций. Локи для нее – это, конечно, стихийное божество, бог огня. В своем "Указателе имен" (также неопубликованном) она посвящает Локи вдохновенный десятистраничный очерк, цитируя популярные в ее время научные труды. Но повторим: натурмифологические идеи имели для нее значение не ограниченной научной истины, а всеобщего и непререкаемого художественного видения. Локи для нее божество огня не только потому, что его имя созвучно с logi "пламя", и не потому, что такое его понимание может пролить свет на некоторые трудные места эддического текста, но потому прежде всего, что таким она сама видела его – еще до занятий "Эддой" – на сцене вагнеровской оперы. Так она и прочла, а затем перевела "Эдду", не отступая от текста, но внося в него пафос своих любимых идей.
Стремление "заглянуть за рукопись" также роднит Свириденко с Герингом и другими издателями и толкователями "Эдды" тех лет. Но и в данном случае это притяжение противоположных зарядов. Критические издания "Эдды", которыми пользовалась Свириденко, отражают веру филологов-компаративистов во всесилие реконструкции, в их право судить, что в "Эдде" исконно, а что привнесено исландскими книжниками XIII в. Свириденко же стремится "в глубь веков", к истокам мифа и героического сказания по праву романтически настроенного поэта и ученицы Вагнера. Примечательно, что, признавая в Вагнере истинного продолжателя традиции, она отказывает в том же исландцам, записавшим песни. Она интересуется Исландией и много о ней знает. Ей принадлежит, в частности, содержательная статья о древнеисландской литературе в "Новом энциклопедическом словаре", где уделяется большое место родовым сагам (53). Но все же исландская литература представляется ей лишь поздним ответвлением от древней традиции и остается не в фокусе ее интересов.
Можно было бы поставить на этом точку, констатировав зрелость современной скандинавистики, давно уже несклонной смешивать науку и поэзию. Но чтение перевода Свириденко – как опубликованного, так и рукописного томов – дает нить и для другого рассуждения. В чем вообще состоит основное различие между переводом поэта и академическим (или "филологическим") переводом? На наш взгляд, не обязательно в том, что в первом больше поэзии, а второй более научен. Свириденко – истинный поэт, но не все песни в равной мере ей удаются; вместе с тем ее перевод несомненно находится на уровне современной ей науки.
Различие между двумя типами переводов состоит, как представляется, прежде всего в мере отстраненности переводчика от памятника, который он переводит. Автор академического, в нынешнем понимании, перевода стремится дистанцироваться от памятника древней литературы, поместить его, насколько это возможно, в исконный для него культурно-исторический контекст. Это и называется историзмом и объективностью в подходе к памятнику.
Данный подход в значительной мере оправдывает себя в отношении саг и скальдической поэзии, ибо мы имеем некоторое представление о назначении саг и скальдической поэзии в древнескандинавском (древнеисландском) обществе. Но гораздо сложнее обстоит дело с эддическими песнями: о бытовании эддической поэзии в Исландии и тем более в доисландскую эпоху у нас фактически нет никаких сведений. Вопрос, для кого и в какой ситуации исполнялось в дописьменную эпоху "Прорицание вёльвы", остается неразрешимым. Можно ли помыслить, чтобы ученый "автор" "Прорицания" (если исходить из того, что эта песнь была сочинена определенным автором) и близкие ему по времени исполнители песни рядились в вёльву и разыгрывали перед аудиторией ее "медиумический сеанс", не рискуя при этом покрыть себя позором? Все, что мы можем, – это ограничиться осторожным предположением, что превращение "реальной" вёльвы в литературный образ происходило с течением времени и в процессе эволюции песни в традиции (54).
Академическому переводчику, осознавшему степень своего незнания среды и способа бытования эддических песней, остается лишь одно: попытаться воссоздать текст "как таковой" – в его самых общих языковых и метрических параметрах. Но перевод при этом неизбежно лишается живых красок, поэзия сводится в нем к общему благородству стиля.
Однако что значит "текст как таковой"? Понимание проблем эддической текстологии сильно изменилось за последние десятилетия. Мы все лучше осознаем, что не существует "единственно верного" прочтения песни, в том числе и на собственно языковом уровне. Эддическая поэзия потому и могла дойти до пергамента, что обладала способностью к семантическим и структурным преобразованиям в традиции. Песнь существовала как множество вариантных (даже в случае вербального тождества) текстов, одни из которых обнаруживали себя, в зависимости от понятий и восприимчивости аудитории, другие же, не стираясь полностью, уходили в подспудные смысловые слои. Но незавершенной оказывается, по сути дела, и рукописная "Эдда", ибо книжность в Исландии не противопоставлялась традиции и книжники, которым мы обязаны существованием эддических рукописей, воспринимали эддические песни не извне – как обветшавшее "наследие предков", – а изнутри традиции. Иными словами, эддические редакторы не просто механически зафиксировали текст, мертвый уже к их времени, но продлили его жизнь на пергаменте. Возможно, некоторые из тех прочтений, которые современные исследователи обнаруживают в "Эдде" с помощью объективных текстологических и поэтологических методов, не приходили на ум исконной аудитории. Диалог "Эдды" и ее аудитории не закончен и едва ли закончится, пока существуют читатели – филологи и поэты, способные вдохновиться эддическими текстами и, не навязывая им своих представлений, заново прочесть их как весть из прошлого. Софья Свириденко была таким читателем (55).
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Ср. популярные сборники: Образцовые произведения скандинавской поэзии в переводах русских писателей / А. Н. Чудинов. Воронеж, 1875; Старшая Эдда (Семунда Мудрого): Сборник мифологических, гномической и эпических песен в переводах русских писателей / А. Н. Чудинов. СПб.: изд. Глазунова, 1897. Совершенно особняком стоят прекрасные прозаические переводы эддических песней ("Песня об Атли", "Песни о Хельги, сыне Хьорварда", "Первая песня о Хельги, убийце Хундинга", "Вторая песня о Хельги, убийце Хундинга", "Пророчество Вёльвы"), принадлежащие А. Н. Веселовскому и включенные им в курс лекций по истории эпоса; см.: Веселовский А. Н. Теория поэтических родов в их историческом развитии. Ч. I. История эпоса. СПб., 1885-1886. Вып. 2. С. 95-99, 101-105, 110-117, 139-144. Судя по всему, Свириденко была знакома лишь с последним из этих переводов (по изданию: Веселовский А. Н. Разыскания в области русского духовного стиха. СПб., 1891. Вып. 6. С. 12-18).
2. Эдда. Скандинавский эпос / Пер., введ., предисл. и коммент. С. Свириденко. М.: изд-во М. и С. Сабашниковых, 1917.
3. См.: Старшая Эдда. Древнеисландские песни о богах и героях / Пер. А. И. Корсуна; послесл. и коммент. М. И. Стеблин-Каменского. М.; Л., 1963. С. 5 (Предисловие).
4. Свириденко С. На Севере. Повесть из далекого прошлого северных германских племен. СПб., 1907; она же. Трилогия "Кольцо Нибелунга" Рихарда Вагнера. Общедоступный очерк. СПб., 1908; она же. Вагнеровские типы трилогии "Кольцо Нибелунга" и артисты петербургской оперы. СПб., 1908. Опыт работы над "Эддой" отразился в ее поэме: Свириденко С. А. Песнь о Сигурде. СПб., 1912.
5. Блок А. Записные книжки 1901-1920. М., 1965. С. 439.
6. См.: Каталог издательства "Всемирная литература" при Народном комиссариате по просвещению. Пг., 1919. С. 167.
7. См.: Литературное наследство. М., 1982. Т. 92. Александр Блок: Новые материалы и исследования. Кн. 3. С. 123.
8. Там же.
9. Блок А. Дневник / Подгот. текста, вступ. статья и примеч. А. Л. Гришунина. М., 1989. С. 348. См. также: Блок А. Записные книжки. С. 440.
10. РГАЛИ. Ф. 55, оп. 1, № 395, л. 1-14. Пользуюсь случаем выразить признательность А. Л. Гришунину, любезно познакомившему меня со своими записями архивных материалов, относящихся к С. Свириденко.
11. Литературное наследство. М., 1987. Т. 92. Кн. 4. С. 316.
12. Литературное наследство. М., 1982. Т. 92. Кн. 3. С. 123.
13. Браун Ф. А. Отзыв о труде С. Свириденко: "Эдда". Полный перевод в стихах // Сб. отчетов о премиях и наградах, присуждаемых Имп. Акад. Наук. Пг., 1916. Т. 6. Отчеты за 1911 г. С. 199-220.
14. Браун Ф. А. По поводу книги С. Свириденко // Вестник Европы. СПб., 1908. Т. 2. Кн. 4. С. 833-836.
15. Браун Ф. А. Отзыв о труде С. Свириденко. С. 203.
16. Там же. С. 220.
17. Там же. С. 218.
18. Эдда. С. 3.
19. Сабашников М. В. Воспоминания. М., 1988.
20. Там же. С. 498.
21. Там же. С. 372.
22. "Изречения Высокого", строфа 55.
23. Сабашников М. В. Воспоминания. С. 373.
24. Шарыпкин Д. М. Скандинавская литература в России. Л., 1980; Художественная литература скандинавских стран в русской печати. Библиографический указатель. Вып. 2. Ч. 1. Исландская литература / Сост. Б. А. Ерхов. М., 1997.
25. Лихачев Д. С. Культура как целостная среда // Новый мир. 1994. № 8. С. 7.
26. Буслаев Ф. Н. Древнесеверная жизнь // Образцовые произведения скандинавской поэзии в переводах русских писателей / А. Н. Чудинов. Воронеж, 1875. С. 3. Очерк Буслаева, послуживший откликом на книгу К. Вейнхольда "Altnordisches Leben" (1856), был опубликован первоначально в журн. "Русский вестник" (Т. 7. Февр. Кн. 2. С. 259-269) и несколько раз переиздавался.
27. Батюшков К. Н. Отрывок из писем русского офицера о Финляндии // Сочинения К. Н. Батюшкова, изданные П. Н. Батюшковым. СПб., 1885. Т. 2. С. 3-4.
28. Майков Л. Н. О жизни и сочинениях К. Н. Батюшкова // Сочинения К. Н. Батюшкова. Т. 1. Кн. 1. С. 80.
29. Шарыпкин Д. М. Скандинавская литература в России. С. 128.
30. Сочинения К. Н. Батюшкова. Т. 3. С. 283.
31. Мандельштам О. Сочинения. М., 1990. Т. 2. С. 43.
32. Иппокрена. 1801. Ч. VIII. С. 361-366.
33. Шарыпкин Д. М. Скандинавская литература. С. 96-97.
34. Буслаев Ф. И. Древнесеверная жизнь. С. 7. Любопытно, что памятный образ "черепов врагов" восходит к тому же Малле. Один из трех опубликованных им скальдических отрывков – это постскальдическая анонимная поэма "Krákumál" (ХII в.), ставшая известной у нас, с легкой руки Малле, как "Смертная песнь Рагнара Лодброка". В ней воспевается в патетическом тоне (мало напоминающем классические дротткветтные драпы) легендарный морской конунг, сложивший голову в Англии. Поэма перелагалась русскими поэтами по меньшей мере пять раз. В оригинале поэмы есть место, читаемое как "пили мед из гнутых дерев черепа зверя", т. е. из рогов. Малле не понял кеннинга и заменил зашифрованные в нем рога реальными черепами. См. об этом: Шарыпкин Д. М. Скандинавская литература. С. 92. Из более специальных работ, исследовавших древнескандинавскую поэзию в контексте русской культуры, отметим: Полевой П. Опыт сравнительного обозрения древнейших памятников народной поэзии германской и славянской. СПб., 1864.
35. Грот Я. К. Очерк быта, религии и поэзии древних скандинавов // Образцовые произведения скандинавской поэзии. С. 203-204.
36. См. сн. 1 настоящей работы.
37. Левестам Г. М. Исторический очерк древнескандинавской поэзии скальдов. Варшава, 1872.
38. Пушкин А. С. Заметки на полях "Опытов в стихах и прозе" К. Н. Батюшкова // А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в девяти томах / М. А. Цявловский. Т. IX. М.; Л.: "Academia", 1937. С. 572.
39. Левестам Г. М. Исторический очерк. С. 1.
40. Веселовский А. Н. Две варшавские диссертации // Вестник Европы. СПб., 1872. Т. 5. Кн. 10. С. 913.
41. Веселовский А. Н. Теория поэтических родов. СПб., 1885-1886.
42. Веселовский А. Н. Вещание вёльвы (Völuspá и новейшая экзегеза. По поводу книги: Meyer E. H. Berlin, 1889) // Веселовский А. Н. Разыскания в области русского духовного стиха. С. 21-89; он же. Мелкие заметки к былинам. Уголок русского эпоса в саге о Тидрике Бернском. Предварительное сообщение // Журн. М-ва нар. просвещения. СПб., 1896. Ч. 306. С. 235-277.
43. Сабинин С. Грамматика исландского языка. СПб., 1849.
44. Браун Ф. А. Лекции по истории всеобщей литературы, читанные на Высших женских курсах. СПб, 1897-1898.
45. Аверищев С. С. Моя ностальгия // Новый мир. 1996. № 1. С. 142.
46. Свириденко С. Трилогия "Кольцо Нибелунга". С. 21.
47. Свириденко С. Эдда. Скандинавский эпос. Книга вторая. Песни о героях // РГБ. Ф. 261. Картон 12. № 1. С. 364.
48. Свириденко С. Трилогия "Кольцо Нибелунга". С. 21.
49. Edda. Die Lieder der Edda / B. Sijmons und H. Gering. Halle / Saale, 1906. Bd. 1.
50. Die Lieder der sogenannten älteren Edda / Übersetzt und erläutert von H. Gering. Leipzig, 1893.
51. Отмечая "недюжинную эрудицию" переводчицы, ее "хорошее знакомство с литературой вопроса, большую начитанность", рецензент, однако, считает нужным добавить: "...но все же это не ученый спор, а именно защита любимой идеи от оскорбительных посягательств со стороны" (Браун Ф. А. Отзыв о труде С. Свириденко. С. 218).
52. Браун Ф. А. Лекции по истории всеобщей литературы. С. 45 и сл.
53. Свириденко С. Исландская, или норвежско-исландская литература (древняя) // Новый энциклопедический словарь / Акад. К. К. Арсеньев. СПб., 1914. Т. 19. СПб. 712-717.
54. См. подробнее: Смирницкая О. А. "Прорицание вёльвы": Заметки к семинару по исторической поэтике // Атлантика. М., 1999. Вып. 4. С. 181-207.
55. Полное издание перевода "Эдды" Свириденко с ее комментариями – проект, над которым в течение ряда лет работал автор настоящей статьи, – к сожалению, едва ли осуществимо: оно требует слишком громоздкого, многослойного научного аппарата, заслоняющего сам памятник. Но лучшие образцы перевода Свириденко (из второго тома), безусловно, должны быть опубликованы. |
|
