Литература

Источник: С. А. ГЕДЕОНОВ. ВАРЯГИ И РУСЬ

Призванием варяжских князей начинается политическая жизнь Руси; под влиянием нового династического начала Русь вступает на поприще европейской истории¹.

Значение этого события определяется народностью призванных варяжских князей. Их считали поочередно финнами, хазарами, норманнами; последнее мнение стало господствующим; но при замечательно ученой и совестливой разработке письменных (преимущественно иноземных) исторических документов норманская система происхождения руси далеко не удовлетворяет существенному требованию русской науки, а именно, объяснению из скандинавского элемента начальных явлений исторического русского быта. Как все вопросы о народных началах, так и варяжский имеет две стороны, письменную и фактическую. К доказательствам письменным принадлежат дошедшие до нас свидетельства, сказания и предположения русских и иноземных летописателей о народности руси и варягов; таковы сказания и мнения Нестора о началах русского имени около половины IX века; свидетельства Вертинских летописей о шведской, Ахмед-эль-Катиба и Лиутпранда о норманской руси, Константина Багрянородного о названиях днепровских порогов и т. д. Взятые отдельно, эти свидетельства подтверждают, при первом взгляде, мнение о норманстве руси; но, взятые отдельно, свидетельства Григория Турского подтверждают мнение о троянском происхождении франков; Феофилакта - об аварском происхождении славян; Ибн-Гаукала (A) - о русском происхождении мордвы. Значение письменных документов и их толкований при решении вопроса о спорных народных началах, очевидно, подчинено необходимости согласования различных сказаний и мнений с положительными следами влияния одной народности на другую в отношении к языку, религии, праву, народным обычаям и преданиям. Теперь, удовлетворяет ли норманская система этим условиям своего значения в области русской науки? Указывает ли она на непреложные, верные следы норманского влияния на историю и внутренний быт словенорусских племен? Мы увидим противное; увидим не только явное отсутствие норманского начала в основных явлениях древнерусского быта, но и совершенную невозможность согласовать их существование с предположением о скандинавизме призванных варягов. А в таком случае, не в праве ли мы положить, что письменные свидетельства, на которых норманская школа преимущественно (можно почти сказать исключительно) основывает свою историческую теорию, или сами по себе неверны или неверно поняты новейшими толкователями? Рассмотрению этих свидетельств с иной, по моему убеждению, более рациональной точки зрения, посвящена значительная часть моей книги; здесь я должен прежде всего утвердить отсутствие положительных следов норманского влияния на Русь; а с другой стороны, указать на явное участие в развитии исто­рического русского быта иного, западно-славянского начала.

Немецкие представители норманского мнения в прошедшем столетии - Байер, Миллер, Тунманн и Шлецер - трудились над древнейшей историей руси, как над историей вымершего народа, обращая внимание только на письменную сторону вопроса. Для них Русь была то самое, что для других ученых немецких исследовате­лей пелазги или этруски; загадочная народность, о началах которой сохранились намёки у греческих и латинских писателей. Находя норманским подобозвучные имена у первых русских князей, у послов Олега и Игоря, находя шведскую русь в Вертинских летописях, норманскую в известиях Лиутпранда и Константина, они провозглашали норманское происхождение Руси, ни мало не заботясь о том, отозвалось ли это норманство в истории и жизненном организме онемеченного ими народа. Что, между тем, по крайней мере Шлецер понимал необходимость воззрения и на фактическую сторону предмета, в этом, при его научной опытности, не позволено сомневаться; дело в том, что для полного и беспристрастного обсуждения вопроса как его предшественникам, так и ему недоставало основательного знания русского языка, русского быта и письменности в связи их с прочими славянскими языками, народными осо­бенностями и литературами². Или не отсюда его односторонний, исключительно норманский взгляд на первый период русской истории? его невнимание к славянским началам ее? его непростительно вольное обхождение с русскою летописью? Где Нестор мешает ему, он укоряет его вставками; где случай наводит его на факты, явно опровергающие его систему, он или молчит, или довольствуется бесплодным на них указанием; при случае, возьмем для примера хоть бы выдумку понтийских псевдо-'Ρως'сов 866 года (Нест. Шлец. II, 86), он увлекается до изобретений. Сознавая Перуна и Волоса славянскими божествами (там же, 666, прим. 2), он считает излишним входить в объяснение причин, по которым мнимые норманны Олаф (Олег) и Ингвар (Игорь) и их скандинавские сподвижники клянутся по русскому (норманскому) закону славянскими божествами, а не Одином и Тором. Он говорит в одном месте: "Надобно быть очень крепку на ухо, чтобы не слышать столь часто повторяемое Нестором, что новгородцы, киевляне и все прочие народы сего государства (дело идет о племенах, принимавших участие в греческом походе 907 года) назвались руссами после пришествия варягов" (там же, II, 603); а в другом, что руссами при Олеге (там же, II, 681, 703) и Игоре (там же, III, 27) были еще одни только норманны, т. е. варяги; "владычествующий народ еще не смешался с прочими; дол­гое время возвышался Франк над Галлом и все делал один, не при­нимая в сотоварищество им побежденного" и т. д. Он замечает с удивлением непонятно скорое исчезновение норманства в именах наших князей, тогда как "германские завоеватели Италии, Галлии, Испании, Бургундии, Картагена и пр. всегда в роде своем удерживали германские имена, означавшие их происхождение" (там же, III, 475); но как объясняет он этот факт, очевидно, противный норманству варяжских князей? Неизвестными причинами, в следствие которых "славяне рано сделались господствующим народом" (там же, 476). О языке, праве, обычаях руси и т. д., с точки зрения норманского влияния на Русь, у него даже нет и помину.

Современная наука не допускает ни молчания, ни изобретений, ни неизвестных причин. Она говорит: если варяги-русь скандинавы, норманское начало должно отозваться в русской истории, как начало латино-германское в истории Франции, как начало германо-норманское в истории английской. Не в мнимогерманских именах наших князей и послов их, не в случайных, непонятых известиях Вертинских летописей, Лиутпранда и Константина, - норманство должно отозваться в самой жизни Руси, в ее религии, языке, праве, в народных обычаях, в действиях и образе жизни первых князей и пришлых с ними варягов. Без полного удовлетворения этим усло­виям исторического самопознания система норманского происхождения Руси остается вне права науки, как остается вне права науки система славянского происхождения, покуда хотя одно из возражений норманской школы будет оставлено без ответа.

Изыскания Круга (Forschungen etc.) изданы по смерти его, до приведения их самим автором в систематический порядок. Из статей, имеющих целью указать на живые следы норманского начала в русской истории, особенно замечательны по содержанию:

№ VII. О языке Руси в IX и X столетиях.

№ VIII. Происхождение и объяснение некоторых русских слов в летописи Нестора и законах Ярослава.

№ X. Мысли о древнейшем устройстве и образе правления Русского государства.

№ XI. О гридьбе при первых русских князьях, в сравнении с учреждением Hirdmenn'oв в Скандинавии.

№ XII. Примечания к известиям Ахмед-ибн-Фоцлана о языке, религии, нравах и обычаях языческой руси в начале X века.

Судя по одним заглавиям этих статей, читатель, конечно, подумает, что для исследователя, подобно Кругу, действительно убежденного в норманстве варяжской руси, не могло быть недостатка в доказательствах норманского влияния на внутренний быт русского общества. Выходит противное. За исключением № VIII, в котором Круг выводит самым неудачным образом чисто славянские слова из скандинавских этимологии, все остальные нумера или представляют исследования о норманском языке, праве, норманских обычаях и пр. без малейшей связи с языком, правом и обычаями так называемых варягов-руси или указывают на факты, которым следовало бы проявиться в русской истории, если бы варяги-русь были норманны.

Из статьи о языке (II, 239-284) мы узнаем следующие положения: древнескандинавский язык назывался Dönsk tunga, Norran tunga или Norroena (241); так как варяги были норманны, а при Рюрике множество скандинавов селилось в Новгороде, оба языка - норманский и славянский - слышались одновременно в Новгороде; без сомнения, было даже время, когда норрена там господствовала (249); знатнейшие из славян, преклоняясь перед троном для снискания благосклонности новых русских, т. е. норманских князей, весьма вероятно, стали вскоре изучать их язык и обучать ему своих детей (ibid.); простые люди им подражали (250); употреблению норрены надлежало сохраниться на Руси долее чем в Нормандии, ибо тамошние князья приняли христианство семидесяти шестью годами (в 912) ранее наших (252); так как в эпоху призвания грамота уже существовала в Скандии, то должно непременно ожидать, что руссы, вскоре призванные оттуда в землю, назвавшуюся от их имени Русью, вместе с норманским языком принесли с собою и норманское письмо (260); из двух экземпляров договоров, заключенных между русью и греками, вероятно, один был составлен на скандинавском языке (265).

На каких доказательствах основаны эти несомненные и вероятные положения? Они двоякого рода: 1) русские названия днепровских порогов у Константина Багрянородного звучат по-нормански (283). Об этом, вовсе не понятом свидетельстве греческого императора см. гл. XX. 2) В древнерусском, преимущественно юридическом языке встречаются многие слова, очевидно, германского происхождения, занесенные к нам норманнами (275). Критическое исследование этого последнего положения принадлежит к № VIII (II, 285-314): происхождение и объяснение некоторых русских слов в летописи Нестора и законах Ярослава.

Прежде всего и один раз навсегда я делаю следующую оговорку: до нашего предмета не касаются те общеславянские слова, ка­ковы князь, пенязь, град, хлеб и пр., которым иные исследователи приписывают доисторическое германское происхождение. Как славяне от германцев, так германцы заняли изрядное количество слов от славян; это общелингвистический, уже давно обсужденный вопрос. "Все эти языки, - говорит Шафарик о славянском, греческом, латинском, кельтском и германском, - имеют многочисленные общие слова, составляющие в чистых корнях своих неоспоримую собственность каждого и для которых было бы бессмысленно отыскивать первенство обладания, напр., нос, Nase, nasus; око, Auge, oculus" и пр. (Abk. d. Sl. 56, cfr. Sl. Alt. I, 48 ff.). К словам, долженствующим обнаружить влияние норманского языка на русский в следствие призвания варяжских князей, норманская школа в праве отнести только такие, которые, являя все признаки норманства, с одной стороны, не встречаются у прочих славянских народов, а с другой, не могут быть легко и непринужденно объяснены из славянских этимологий. Конечно, эти правила не совсем согласны с лингвистическими законами, которыми руководствуются поборники скандинавизма; например, производя слово болярин от составного норманского ból-praedium, villa, и Jarl-comes, Круг (Forsch. II. 335) замечает, что слово боляре существует и в славянской Библии, и у сербов, ляхов, рагузинцев, виндов, хорутан и т. д. "Но, - говорит он (l. с. Апт.), - не должно думать, чтобы норманскому происхождению слова болярин противоречило его употребление у болгар за сто лет до основания государства. Только здесь я не могу этого доказать и отсылаю к моему исследованию о начале Руси". Этого исследования в посмертном издании его изысканий не оказалось. О слове коляда, происходящему, по мнению Круга, от скандинавского Jolessen (там же, II, 553) он говорит, "что многие из этих слов встречаются и в прочих славянских наречиях еще ничего не доказывает против предположения о норманстве слова коляда. Так напр., русское коляда, у сербов koleda, у поляков kolęda, у краинцев также, у кроатов kolédo, у босняков kolenda, у чехов koleda, kolemgda; но оно не имеет корня в славянских языках". Что сказать об исторической системе, основывающей свои доказательства на лингвистике этого рода?

Из слов мнимогерманского и норманского происхождения Круг (там же, II, 288) приводит следующие: князь, пенязь, усерязь, витязь, шляг (sic), стерляг, пуд, суд, град, грид (sic), ряд, скот, хлеб, шнек (sic), полк, вира, месячина, дума, броня, мыто, мытарь, свекорь, кароль, снедь, рыцарь, рухлядь, весь, ремень, люди, нетий, кнут. Эти слова он готовил для нового издания академического словаря. Сверх того, он основывает мнение о норманском составе Русской Правды на мнимонорманском происхождении слов вервь, вира, говядо, гость, гривна, гридин, людин, огнищанин, скот, тиун и т. д. Он говорит по этому поводу: "Иногда мучаются для отыскания славянских корней для слов очевидно норманского происхождения, каковы гридин, болярин, пенязь, вира, вервь и значительное количество других, коих норманство будет ясно показано" (там же, 274, 275,280, прим. XX). Между тем им исследованы только слова: князь, пенязь, дума, ябетник, тиун и гридин.

Образцовое рассуждение г. Срезневского (Мысли об ист. русск. яз. 129-154) о словах: боярин, безмен, вервь, вира, верста, господь, гость, гридь, дума, князь, луда, люд, мечь, мыто, навь, нети, обел, огнищанин, оружие, смерд, терем, якорь, город, дружина, колокол, котел, лодия, муж, стяг, холоп, цепь, челядь, - избавляет меня от труда доказывать славянство их происхождения и общность у всех славянских народов. Но я не могу допустить с г. Срезневским и того десятка слов происхождения сомнительного или действительно германского, о которых он упоминает на стр. 154, и к которым причисляет слова тивун, шильник и ябетник. Слова, каковы напр., шильник и шнека не идут к вопросу о норманском происхождении Руси; их позднейшее происхождение от германского и скандинавского языков имеет известное историческое основание в торговых и иных сношениях Новгорода с шведами и немцами в ХІІ-XIV столетиях и доказывает происхождение руси от норманнов, как английские, голландские и французские слова в русском языке доказывают происхождение руси от англичан, голландцев и французов. Что касается до прочих слов, встречающихся в древнейших памятниках нашей письменности и означающих основные русские учреждения, они, как и приведенные выше у г. Срезневского, все объясняются из славянских источников или перешли к нам славянским путем. Из этих, у г. Срезневского необъясненных или допускающих иные, дополнительные объяснения слов, я привожу следующие:

Боярин. Круг производит слово боярин от скандинавского bólpraedium, villa и Jarl-comes и считает форму болярин древнейшей. Та же форма и у болгар; Феофан пишет βοϊλάδες; Конст. Багр. βολιάδες. Слово боляре в книге Эсфирь I, 16, вероятно, позднейшая вставка (Forsch. II. 333,334). Погодин принимает словопроизводство прото­иерея Сабинина от исландского Baer-villa, praedium и menn - мужи; baear-menn - мужи града (Исслед. III, 400). Г. Куник полагает, что слово болярин есть ничто иное как славянская форма народного Bolgar, Болгарин и указывает на переходные связующие формы Bileres у План-Карпина (B); Вуlеr у Vinc, de Beauvais; terra Bular у безымянного нотариуса короля Белы; от первоначального болярин позднейшее боярин (Beruf. II. 60. Апт.). Шафарик производит греческое βοϊλάδες, βολιάδες от финно-уральского boilas, bulias (сравн. ό Βουλίας Ταρκάνος у Констант. De Сеrim. ed. Bonn. I.681), collect. boilad, buljad; cрвн. аварское beled-proceres. К славянам оно перешло в двоякой форме:

1) byl' (в рукоп. хрон. Георг. Амартола и в <Сл. о п.> Игоре<ве>);

2) boljarin, bojarin древнерусск. baarin, откуда сокращенное средневековое латинское Baro (Sl. Alt. II. 167. Апт. 1).

Ни одна из этих этимологий не объясняет, каким образом германо-скандинавское ból-jarl, исландское baear-menn, народное болгарин, финно-уральское bulias перешли во все славянские наречия; ни почему, при болгаро-сербской форме болярин, встречаются формы: на Руси - боярин; у хорватов и хорутан - 6ojap, Bojap, бojapин, воярин; у поляков - boîar; у чехов - bojar, bojařiu; у рагузинцев - bojâr; у молдаван и валахов - un boiarin в смысле vir nobilis; у мадяров - bojar, герой; в новогреческом языке μπογιάρος.

Г. Срезневский (Мысли и пр. 133) принимает для слова боярин, болярин два корня: бой - вой; боль - вель (бóльший, великий), как напр., два корня (свят - sanctus и свет - lux) для имени славянского божества Святовита, Световита. Но разрешает ли это толкование затруднения вопроса? и неясно ли, что из двух корней все же один остается основным?

Я думаю, Карамзин (7, прим. 167) был прав, считая форму боярин древнейшей.

Против этимологического родства греческого βοϊλάδες, βολιάδες (Theophan. ed. Bonn. I. 673. В переводе Анастасия: bohiladi, boilades, ibid. II. 235, 243. Cfr. Constant. de Cerim. ed. Bonn. I. 681. II. 803) со славяно-болгарским боляре говорит то обстоятельство, что этим формам, равно как и финно-уральской boilas, bulias, не достает ос­новной в слове боярин, болярин буквы р. Этими формами (βοϊλας, βολιάς) греки выражали славянское слово быль (senior). В переводном Георгие Амартоле: "Коуръ (Кѵръ) скоро посла быля своего къ немоу (Даніилу), да съ честью приведоутъ и". В Слове о полку Игореве: "А уже не вижду власти сильнаго и богатаго и много вои брата моего Ярослава съ Черниговьскими былями". "В просторечии (в Рязанск. губ.), - замечает Снегирев (Труды Общ. ист. и древн. Росс. V. I,260), - называется небылем человек незначущий"³.

У болгар и сербов господствует исключительно форма болярин; на Руси (см. Лавр. 9, 13, 19, 45 и 19, 20, 22, 28, 35, 40, 45, 46, 50, 53) формы боярин, болярин являются одновременно; у остальных сла­вянских народов известны только формы бояр, боярин. Во всех ли славянских наречиях, за исключением болгар и сербов, слово боя­рин явление позднейшее, как уверяет, но без доказательств, Круг (Forsch. II. 335)? От руси ли оно перешло к чехам, хорутанам, хорватам, рагузинцам? Если же от болгар или сербов, почему известно оно у них не под болгаро-сербской формой болярин?

Окончательная форма на -ин в славянских языках предполагает или существующее, или утратившееся, или воображаемое собирательное. Так челядь - челядин; люд - людин; русь - русин; гридь - гридин и т. д. Форма боярин предполагает первородное (утратившееся) собирательное боярь; память его сохранилась в древне-чешском bujarý - храбрый, удалый; bujarost - храбрость, удальство. "Bóh ti bujarost da u wsie иду" (Oldr. i Bolesl. Ruk. Kralodv. 9). Bujarý составлено из двух корней: буй - храбрый; в церк. I, Кор. III, 18: безумный; срвн. Сл. о п. Игор.: буй туръ Всеволод; буй Рюриче и Давыде. "Ваю храбрая сердца въ жестоцѣмъ харалузѣ скована, а въ буести закалена"; яр, ярый; в Сл. о п. Игор.: яръ туре Всеволоде. Срвн. tur jarý в Jarosl. и Lubuš. s. (Ruk. Kralodv. 22. 65)⁴.

Как буква γ в новогреческом μπονιαρος, так буква л в болгаро-сербском боляре есть ничто иное как евфоническая вставка. Сербы говорят cрбин и cрблин; река Barbana в Далмации (Liv.) ныне Bojana и Boljana (Schafar. Abk. d. Sl. 160, 161) и т. д. К нам форма болярин перешла вместе с книгами Св. Писания от болгар.

Броня. "Наши брони не одно ли с шведским brynior?", - спрашивает Погодин (Исслед. III, 233, прим. 556). В самом деле, в средневековых германских документах встречаем слова: "Brunea, brunia, bronia - lorica. Gloss Lat. Theotisc. Thorax, militare ornamentum, Lorica, Brunia" (Du Cange). В древнейшем Евангелии Отфрида (нач. IX века) lib. V. cap. 1: "Ist uns thas girüsti, Brunia alafesti". В капитул. Карла Великого: "§. De negotiatoribus qui partibus Sclavorum et Avarorum pergunt... Et ut arma et brunias non ducant ad venundandum" (Pertz III. 133). Слово brunia, bronia, не имеющее корня в германских наречиях (ибо его этимология от британского bron-mamma, pectus Du Cange более чем сомнительна), вероятно, проникло в Германию славянским путем. У чехов brn - панцырь; broń - по-польски ору­жие; bronić - защищать; у нас - бронити и боронити. В рифмованной хронике Далимиля: "Vłasta nа koni s oščepem v brniéch stoieše" (Dalim. Chron. 20). Дитмар (C) (ed. Wecheli VI. p. 65) о ретрских божествах: "Interius autem Dii stant manufacti, singulis nominibus in-sculptis, galeis atque loricis terribiliter vestiti". О руйских идолах Книтлинга Сага: "Hic idola magna pecunia, auro et argento, serico et bombyce, coccina et purpura, galeis et ensibus, loricis omnique ar-morum génère spoliarunt" (Hist. Knutid. cap. 122).

Вервь. Взятое в смысле округа (Р. Пр.) слово вервь означает еще и ныне у крестьян Архангельской губернии поземельную меру 1850 квадр. саж. (Слов. Даля). Веревками и жердьми мерили все в мире народы. Гейзерих делил веревкой (funiculus hereditatis) землю Zeugitana (Vict. Vitens. ар. Grimm. DRA. I. 479). Побежденная Нормандия размежевана по веревке Роллоном: "Illam terram suis fide-libus funiculo divisit" (Willelm. Gemetic). Что такое: de pratis duodecim worpa? спрашивает Гримм (ibid. II. 541). Не наше ли славянское вервь? срвн. "от Елизара шло пять вервей, а другая пять вервей шла от Онтона" (Акты юр. 55).

Весь. "Въ оньже аще (колиждо) градъ или весь внидете, испытайте, кто в немъ достбинъ есть" (Матф. Х,11). Wes по-чешски, wieš по-польски, vas по-краински - деревня, село. Смерды-владельцы в Богемии назывались wiesnicy, villani. "Temuz Adamovi wes nassi Bielowicze... prawy a przislussenstwjm k tez wsy nalezjczjmi nadda-wame, podawame, a dawamé" (Грам. кор. Венцесл. 1305 г. ар. Boczek. Cod. Dipl. Моr. V. № 184). В переводе мазовецкого права у Лелевеля стр. 165: "Wieś nianie; в Польше сельский суд"; "sąd wieyski" (Маcieiowski. Slav. Rechts-Gesch. I. 131. III. 163. IV. 91).

Вира. Г. Срезневский указывает на хорватское вира - вольная оценка, вольный переход; завирити - обязать задатком или залогом; веровати - обвинять, в Записке о правах дубровницких купцов (XIII-XIV века). В самом деле, по смыслу вира и вина однозначущи в русской юридической терминологии; вместо мыта (Лавр. 13) списки Воскр., Ник. и Соф. читают вины: "Не платить вины нивчем-же" (Нест. Шлец. II, 640). В Лавр. сп. о русских детских под 1176 г.: "Они же много тяготу людемъ симъ створиша, продажами и вирами"; Радз. и Троицк., читают: "винами". "Обычай откупаться за убийство существует в Черногории и доныне, - говорит Булгарин (Ист. Росс. II, 26), - это называется: послать на веру".

Напрасно, стало быть, к тому же и в ущерб самой себе относит норманская школа слово вира к перешедшим будто бы к нам из Скандинавии. Карамзин (I, прим. 478) указывает на шведское оrа; но оrа (у датчан ore) означает не пеню, а монету или часть денежного фунта (см. Du Cange v. оrа); да и едва ли переход формы оrа в русское вира будет согласен с законами строгой лингвистики. Погодин (Исслед. III, 381) приводит германское слово wehrgeld (в древнегерманских памятниках wiregildum, wirgildum, wirgildi - wirigelt, wirgelt); но это слово не встречается ни в простой, ни в составной форме в скандинавских законах, за исключением vereldi в Gutal. 19-21 (Grimm. DRA. II. 650). Техническое выражение древнескандинавского права для пени - bot. Так: Sakbot = reparatio causae, multa; vigsbötr = multa homicidii; baugbot = caedis multae additamenta (Grágás II. 173, 94,344); в древнешведских законах mordgiäld, sporgiäld. Сага Олафа Тригвасона передает русское вира скандинавским bое-tur. Вира, если допустить ее происхождение от германского wirgelt (Grimm, l. с), указала бы не на сношения Руси с норманнами, а вендских славян [5] с германцами и Руси с балтийским Поморьем.

Волхв. У скандинавов Alfve (Сенковск. и Погод. Исслед. I, 316. Срвн. J. Grimm. D. M. 41 ff.). "Се волсви отъ востокъ прiидоша во Iерусалимъ" (Матф. II, 1).У Вацерада, Mat. Verb: "Phytones, sagapetae - wlchwec, wlchwice". В истории взятия Трои: "Класъ (Калхасъ): низокъ, тонокъ, чистъ, сѣдъ главою и брадою кудрявою, и вълховъ и кобникъ хитръ" (Экс. Болг. 182). Черноризец Храбр: "А персомъ и халдеомъ и асиреомъ звѣздочьтение вльшвение, врачевание, чарованиа и всѣ хытрость человѣча" (там же, 190, 191). В Супрасльской рукописи XI века: "влъхвованiе и влъхвъ" (о волхвах см. Буслаева. О вл. христ. 22,23).

Вено. У Погодина (Исслед. III, 418) от скандинавского Vingaef. На древнесакском morgen gifa (Glossar. Saxon. Aelfrici ар. Du Cange v. Morganegiba. Срвн. Grimm. DRA I.441 morgungiöf). Источники польского права употребляют выражения: dos, donatio propter nuptias, parapherna (St. K. 9); в польском переводе: wiano, danina, dziedzina wzelka, wyprawa. Чешское право знает wěno и dziedziny wienne. У Андрея Дубского, t. LXI: "О Vienovanie w milostive zastavie" (См. Macieiowski. Sl. Rg. II. 214, 217, 291). "Téz každý muž jeji móž wěno dskami klásti beze wšeho powolenie králowského i panského" (Wšhrd, knihy o praw. a sud. i o dskách zemè České. V. Kn. 16 hl). B силезском праве: "Dothalicium propter nuptias, quod vulgariter Wyeno nuncupatur" (Sommersb. Siles. rer. script. I. 885)⁶.

Гривна. "Что за слово гривна? - спрашивает Погодин (Исслед. III, 283). - Оно употребляется в разных славянских наречиях и встречается в славянском переводе Библии, но давно ли? есть ли оно в древних списках?". У Вацерада, Mat. Verb. "hriwna, torques, ornamentum colli". B этом, ero первобытном значении встречаем слово гривна y Эксарха: "Іакоже не соутъ видѣла кнеза въ срацѣ златами нищьми шьвена, и на выи гривноу златоу носеща" (Шестодн. 156). Воцель (Grundz. d. böhm. Alterthumsk. 218. anm.) производит слово гривна от гривы, санскр. griwa. У Далимиля, 66: "Da jim sto hřiwen střiébra cistého". B древнепольском праве grzywna означает марку (Macieiowski. Sl. Rg. IV. 133). У литовцев: "Griwina - marca, quae 20 grossos Bor. aequat" (Mielcke ap. Pott de Bor. Lith. princ. I. 56)⁷.

Грид, гридьба, гридин. Мы находим y Круга (Forsch, II. 443-462) особую статью o гридьбе при первых русских князьях; он производит русские гридьба, гридин от Hirdmenn'oв, телохранителей скандинавских конунгов. (См. также Погодина. Исслед. III, 221-224.)

Совершенно правильно относит г. Срезневский слово гридъ к всеславянскому громада, y хорутан грида, означающим собрание людей, дружину (Мысли u пр. 138,139). Гридити - быть в сборе, esse in contubernio (Vostokov ap. Miklosich. Lexic. palaeoslov.) Подобно князьям, города имели свою гридь или гридьбу: "В томъ же лѣтѣ, на зиму, приде Ростиславъ изъ Кыева на Лукы, и позва новогородыдѣ на порядъ: огнищане, гридь, купьцѣ вячьшее" (Новг. перв. л. 14). "И новгородьци... идоша съ княземъ Ярославъмъ, огнищане, и гридьба, и купци" (там же, 23). "Онъ же (Мстислав Ростиславич) приѣха Ростову, совокупивъ ростовци и боляре, гридьбу и пасынкы, и всю дружину, поѣха къ Володимерю" (Лавр. 161). Гридь, стало быть, тоже, что стража, дружина; гридин от гриди, как cohortalinus (Cod. Theod.) от cohors. Ha Руси это древнеславянское слово отозвалось во множестве личных и местных имен: "...Искалъ богословской игу-менъ Оѳонасей съ братьею на Иванкѣ на Гридинѣ сынѣ Ботуринѣ" (грам. 1533 г. в Акт. истор. I, № 134). "...У Олешки да y Гриди y Никитиныхъ дѣтей" (там же, № 163); деревня Гридинское, Гридское болото, деревня Гридино (там же, №№ 163, 218. III, № 119). Гридя Мельников (Дополн. к акт. ист. I, № 25). Гридко Возило (Сборн. Мухан. 89). У чехов в грамоте 1088 г. Grid (Boczek, I. № 198); под 1026 Gridon (ibid. № 125); под 1055, Gridata (ibid. № 149).

Коляда. Как слово коляда, так и обряд колядования существуют y всех славянских племен; этого одного уже достаточно для полного опровержения предположения Круга (Forsch. II. 553) o происхождении коляды от скандинавского Jolessen. Круг замечает, однако же справедливо, что это слово не имеет корня в славянских языках, но заключать отсюда o ero скандинавизме невозможно, не доказав предварительно: 1) что слово коляда и обряд колядования не существуют на Руси, ни y прочих славянских народов до второй половины IX века, т. е. до призвания варягов; 2) что языческий обряд колядования, вместе со словом коляда, перешел к чехам, сербам, ляхам,украинцам, хорватам и пр. или от скандинавов, или от онорманившейся руси. Слову коляда приискивали и другие этимологии (см. Hanusch. Wiss. d. Sl. Myth. 192, 193); ero приводят обыкновенно в связь c латинским calendae, французским chalendes (Grimm. D. M. 594); и действительно, нельзя не признать сходства между обрядом русских святок и языческими каландами древнего Рима и христианскими средних веков. Между тем, уже общность обряда колядования y всех славянских народов указывает на источник древнéе римского; выводы лингвистические подтверждают предположение г. Буслаева (см. Солов. Ист. Рocс. II, 31 след.) o следах древнейшего геродотовского предания в обрядах и повериях, справляемых на празднике коляды; и слово, и отчасти сам праздник от древнегреческого источника. Существенная особенность колядования состоит в хождении славить; святочных песен - в припеве слава. B одной из древнейших этих песен сохранился в своей первобытной форме древнегреческий припев, соответствующий нашему переводному слава. Я выписываю эту песню, представляющую поразительное описание древнеэллинского вакхического жертвоприношения.

За рекою за быстрою, ой калиодка

Леса стоят дремучие,...

B тех лесах огни горят,

Огни горят великие.

Вокруг огней скамьи стоят,

Скамьи стоят дубовые;

На тех скамьях добры молодцы,

Добры молодцы, красны девицы

Поют песни калиодушки.

B средине их старик сидит;

Он точит свой булатный нож;

Возле его козел стоит⁸.

(Снегирев. Р. пр. празд. I, 103).

Теперь, что такое припев: ой калиодка; что такое: песни калиодушки? Я думаю, ничто иное как греческий припев - ώ καλή ώδή; греческое (до нас не дошедшее) μέλη καλλιωδικά; срвн. μελωδικός, καλλιμελής. Известно специальное значение слова καλός в древне-греческом язычестве. Припев ώ καλή ώδή отражается в названии празднества лаконской Артемиды: καλαοιδία, песнь славления. "Καλαοιδία άγων έπιτελούμενος Άρτέμιδι, παρά Αάκωσιν" (Hesych)⁹. От греческих: ώ καλή ώδή, μέλη καλλιωδικά - наши ой калиодка, песни калиодушки; от καλαοιδία - общеславянское коляда, песнь славления. (Срвн. колея и callis, олтарь и altarium, соботки и Sabazius.)

Обел. (У Срезневск. 149: круглый, полный). Эксарх Болг. 66: σφαίρα - обло; сферическая форма (κατασκευή) - обельство. Obly (česk.) - овальный. Зажиточные крестьяне в Мораве именовались obilný; в Стирии y краинцев и y хорутан obiln - полный, Vollbauer (Macieiowski. Sl. Rg. IV. 439).

Скот. Это слово производят обыкновенно от шведского skatt, сокровище, подать, плата (Погод. Исслед. III, 284). "Если это шведское слово, - спрашивает Каченовский (там же, 529), - то как оно попало и к полякам; scotus - scojec содержал в себе 24 часть гривны или 2 гроша". Мы находим его и y чехов и в Силезии: "Census autem est talis: quilibet mansus soluit duas denariacas auri, que taies esse debent, quod decem pensent scotum" (Boczek, III, 358. ad ann. 1263). "Nam mensura silliginis soluit XIII scotis argenti" (Archid. Gnesn. ap. Sommersb. II. 83). Как pecunia от pecus, куна от куницы, так скот от скота. "Das fries. sket scheint das ahd. scaz, Goth. scatts (numus, pecunia), bedeutet aber vieh, der vierfüssige Schatz ist das vieh, merkwurdig stimmt das slav. skot (Ewers, 269, 273); vgl. auch κτήνος und altn. Gripr, naut" (Grimm. DRA. II. 565)¹⁰. Погодин (Борьба c нов. ucmop. epec. 327) замечает: "Скот, скотина, - слова русские; но есть ли малейшее указание в памятниках, песнях, языке, чтоб скотом когда-нибудь назывались y нас деньги, скотницею - казна. Так можно ли сомневаться, что в словах летописи это слово есть норманское skat, a не наше". Слово скотница, как общеупотребительное, встречается по несколько раз в летописи: "Повелѣ (Владимир) всякому нищему и убогому приходити на дворъ княжь и взимати всяку потребу, питье и яденье, и отъ скотьниць кунами" (Лавр. 54). "И ту дворъ Святославль раздѣли на 4 части, и скотьницѣ, бретьяницѣ, и товаръ, иже бѣ не мочно двигнути" и пр. (Ипат.27. Срвн. Карамз. II, прим. 296). У Востокова: "Скотница твоя по божии благодати нескоудна есть и неистощима" (ap. Miklosich. Gloss, palaeosl). Ha каком же основании выдавать за норманское слово, признаваемое чисто славянским y поляков, чехов, балтийских славян? Осторожный Гримм этого не сказал.

Смерд. Протоиерей Сабинин (у Погод. Исслед. III, 405) объясняет слово смерд из скандинавского: "Smaerd, parvitas, res parvi moment!, homo pauci". B Шестодн. Экс. Болг. 156: "Іако же бо и смрдаа чедь внѣщьнѣіа" и пр. У Генига (Vocab. Vened. ар. Dobrovsky Slov. II. 225): "Bauerbör, Bauerschaft smardi". (См. также слово смръдъ у Miklos. Gloss. palaeosl.) Du Cange v. Smurdus: "Homines sunt infimae plebis, a voce Slavica Smerd, Foetere, putere". Grimm. DRA. I. 322: "Smurdones" и anm.** (ibid): "stinkende leute? vgl. böhm. smrdoch, poln. smierdziuch. Eine altère urk. von 1122 schreibt zmurd das ich niht zu deuten wiisste: homines in quinque justitiis, ut edelsten, knechte, zmurde, lazze, heien. Kreysig. 2. 694". По всей вероятности, слово смерд перешло в германские языки от славян.

Тиун, тивун. Это слово, скорее сродное c древнесаксонским deng или deing, thingus - minister, baro (Du Cange v. thingus, civ. Grimm. DRA, pîng и pîngmenn 747, 768), чем co скандинавским píón - servus (Grimm. Ibid. 303; Kmg. Forsch. II. 314), могло перейти к нам вместе c другими германскими (см. гл. IX) от вендских славян; Розенкампф указывает на встречающуюся в разных списках Р. Правды форму тиеи вместо тиун (06. Кормч. Кн. 312). Слово tywun, ciwun сохранилось и доныне в польском языке и означает окружного начальника и воеводу. O литовских тиунах см. Macieiowsk. SI. Rg. III. 124.

Щъляг и стерляг. (См. Погод. Исслед. III, 284-286. Krug. ZurMK. R. 199). Нет сомнения, что этимологической основой нашим щъляг и стерляг служат германские schilling и sterling. (Cm. Du Cange vv. schillingus, skillingus; esterlingus, sterlingus.) Ho тоже германское schilling находим и y польских славян под формой szeląg; городскую пошлину под названиями szopowe и szelęzne (Krug, l. c. - Macieiowsk. SI. Rg. III. 308). Что к нам шиллинги зашли не норманским, a польским путем, видно ясно из летописи. Щьлягами платят дань только два ляшские племена, радимичи и вятичи [6]. "И въдаша (радимичи) Ольгови по щълягу, якоже козаромъ даху" (Лавр. 10). "Они же (вятичи) рѣша: козаромъ по щьлягу отъ рала даемъ" (там же, 27). Как самая монета, так и способ взимания дани указывают на польский источник; radlo y поляков и чехов - плуг. Погодин (Исслед. III, 284) пишет по недосмотру "щляг радимичей и древлян". Древляне платили кунами. Замечание г. Куника, что "слова щьляг по фонетическим причинам нельзя произ-водить от польского szeląg" (Замеч. κ Отр. ο вар. вопр. Гедеонова 238), мне кажется тем произвольнее, что там, где Лаврентьевский список пишет щъляг, списки Ипат., Хлебн. и Троицк, читают: щеляг и шеляг (см. Лавр. 10, вар. ы и 27, вар. х).

Β Арханг. списке летописи сказано ο вятичах: "Козаромъ по стерлягу отчю отъ плуга даемъ" (Нест. Шлец. III. 478). Слово "отчю", которое Шлецер считал необъяснимым (там же, 485), a Круг (Zur МК. R. 197) производил от очага, взято здесь в смысле отечественного, народного (срвн.: "въ лонѣ отъчи" Остром. ев.) и означает национальную монету вятичей-ляхов.

Ябетник. У Круга (Forsch. II. 313): ambaht, ambacht - minister. Срвн. Погод. Исслед. III, 411. Уже Эверс (Aeltest. R. d. R. 271) указы­вал на польское gabac - настаивать, беспокоить. Еще ближе к русскому ябетник чешское gebati - резать и поносить; польское gębaty - крикливый, злоязычный. В белградском прологе у Миклошича Gloss. palaeosl: "оклеветани быше отъ индикта ябьдникам".

Как видно, Круг негодовал понапрасну на Академию наук за то, что, допуская в славянском языке греческие слова, перешедшие к нам в следствие принятия христианской веры, татарские - в следствие монгольского ига, она не склонялась на убеждение, будто бы в раннейшие времена Русского государства было принято в язык оного большое количество германских слов, которые отчасти исчезли со временем, отчасти сохранились до наших дней (Forsch. II. 287). Приведенных г. Срезневским и мною примеров достаточно, чтобы увериться в том, что русский язык не принял от скандинавского ни одного слова. А в таком случае, где значение выводов Круга о влиянии норрены на наш язык, о двух языках - норманском и славянском в Новгороде и при дворе русских князей, о норманском письме на Руси и т. д.? Не принадлежат ли эти предположения к категории тех pia desideria, которыми до сих пор укоряли славянскую школу? [7]

Что о языке, то самое можно сказать и о мнимонорманском влиянии на государственное устройство Руси. Пусть будут китайцы вместо норманнов, значение для русской истории статьи Круга (Forsch. II. № X. 397-441) от этого не изменится. В этой статье он сознает, что главным побуждением призвания варяжских князей было высокое их рождение (409); что древнее право новгородцев, в следствие заключенных условий, оставалось неприкосновенным (413); что Киев и южная Русь завоеваны варягами, почему и должно принять отличие в управлении землею, завоеванною от управления призывавшими племенами (427) и т. д. Но в чем, в каких особенностях государственного быта Руси проявляется норманство завоевателей, какие норманские учреждения перешли к нам, почему русская история не знает ни деления земли, ни ленной системы, ни гильд, ни городских общин и пр., об этом не говорится вовсе; а о Новгороде должно заметить, что до Ярослава его положение в отношении к южной Руси и варяжской династии было совершенно вто­ростепенное, угнетенное; чему доказательством могут служить варяжская дань, установленная Олегом; две тысячи гривен платимых от Новгорода Киеву уроком от года до года; ответ Святослава новгородцам о князе [8] и т. д.

Из особенностей русского язычества, за исключением совершенно бесцветных примечаний к известиям Ибн-Фоцлана (Forsch. II. 466 ff.), Круг приводит только общее славянским племенам, не с одними норманнами, но и со многими другими языческими народами обыкновение клясться оружием (там же, 260, прим.)¹¹; у болгар оно существует и после принятия христианства; о боготворении оружия у вендов см. Giesebr. W. G. I.64; но, выписывая из текста летописи слова: "По русскому закону кляшася оружіемъ своимъ, - Круг забывает или выпускает следующие за ними, - и Перуномъ богомъ своимъ, и Волосомъ скотьимъ богомъ". Замечательный пример исторической осторожности!

Г. Куник (Beruf. d. schwed. Rods. I.129), допуская, что только немногие норманские слова перешли в восточнославянский язык, считает эти слова тем более знаменательными, что они относятся к учрежде­ниям и званиям, которые не могли существовать на Руси до основа­ния государства; но какие это были учреждения и звания - оставлено в неизвестности, а из предполагаемых к объяснению слов указано только на два: верста, будто бы происходящее от шведского rast - покой, путевая мера; срвн. готское rasta - миля, германское rast - промежуток времени (ibid. 89) и пр., и луда, принадлежащее, по мнению Шегрена, к шведскому диалекту (ibid. 128. Аnm.)¹². Г. Куник писал до появления в свет сочинения г. Срезневского Мысли об истор. р. яз., в котором существование слов верста и луда, при этимологическом их значении, доказано во всех славянских наречиях. К частным значениям слова верста в славянских языках можно прибавить размер вообще: "Въ коую връстоу доуша силнѣишіи тѣлесе іесть? " (šafar. Pam. dr. pis. жит. св. Конст. 4)и возраст: "Се благовѣрный и христолюбивый князь Андрѣй отъ млады версты Христа возлюби" (Лавр. 156). Луда как у нас, так и у хорватов - покров; лудити - покрывать; срвн. москолудство вместо мужеложство (?) в поучении Луки Жидяты (Miklos. Gloss. palaeoslov.). Это слово, кажется, перешло в славянские языки из греческого; λώδιξ у Арриана (ed. Didot §24) - pallium; Epiph. contr. Meletian. λωδίκιον είτε οΰν πάλλιον (Du Cange. Gloss. т. et inf. graec. срвн. ludix, ludices Gloss. m. et inf. lat.).

Из других доказательств, относящихся к вопросу о влиянии норманнов на древний быт Руси, я нахожу у г. Куника только следующие: 1) Освобождение варягами от хазарского ига полян, северян, радимичей, вятичей; ослабление хазарской державы при Святославе и Владимире. Мнение о норманстве варягов-избавите­лей основано на той данной, что только одни воинственные норманны были в состоянии сломить тюркскую силу; славяне же оставались спокойными зрителями борьбы, заменившей для них хазарское иго норманским (Beruf. II. 264-268). 2) Намёк на прежние завоевания и воинственность руси (норманской) в речи Святослава у Льва Диакона. Слова Святослава: "Погибла слава русского оружия, победившего без труда соседние народы и покорившего целые государства без кровопролития, если ныне постыдным образом сдадимся грекам" (Leo Diacon. ed. Bonn. 151), - эти слова могут относиться только к покорению норманнами славян и финнов (ibid. 459-460). 3) Вера Святослава и его сподвижников в Валгаллу. Лев Диакон говорит о русском поверий, будто бы руссы, убитые в сражениях врагами, служат в аду рабами своим победителям (ibid. 461-491). 4) Присутствие дев щита (скандинавских skialdmeyjar) в войске Святослава; факт будто бы засвидетельствованный следующи­ми словами Кедрина: "При разоблачении убитых варваров (руссов) греки нашли между убитыми женщин в мужской одежде; они сра­жались против них вместе с мужьями" (ibid. 452).

Вероятно, и сами норманисты не придают особенного значения историческим доказательствам, основанным на риторических фигурах Льва Диакона (впрочем, о речи Святослава см. гл. IV) или взятым из общих мест о воинственности норманнов. К особенностям, заслуживающим внимание критики, можно отнести только народное поверие о состоянии после смерти душ руссов, убитых врагами - и участие в битвах русских женщин. Что Лев Диакон плохо понял сообщенное ему о поверии руси - очевидно; религиозная система, обрекающая на вечное замогильное рабство убитых в сражении¹³ врагами - немыслима; не говоря уже о словах летописи: "мертвый бо срама не имам". Рабами своим победителям после смерти могли служить только те из руси, которые отдавались в плен и - либо умирали в плену, либо были приносимы врагами в жертву чужим богам. Сами русь, по свидетельству Льва Диакона, убивали пленников над кострами, в которых сожигались их падшие воины, и г. Куник, кажется, вполне справедливо относит этот обычай к поверию, что закланный должен служить в аду рабом своему врагу. За исключением не слишком ясного намёка о чем-то подобном в древней Эдде, можно утвердительно сказать (и сам г. Куник в том сознается, Beruf. II. 479), что это поверие чуждо языческим представлениям норманнов; о нем не знает и Гримм, так глубоко изучивший германскую и северную мифологию. К нам (если не отнести его к коренным славянским верованиям) оно могло перейти и от венгров, с которыми, как увидим, русь находилась в тесных связях до их переселения в закарпатские земли. Так у Бонфиния, Rer. Ungar, р. 10: "Credebant Scythae quos cunque in hac vita caederent, in altera servitio esse potituros". (Срвн. слова Лееля убитому им германскому королю Конраду I: "Tu praeibis ante me, mihique in alio seculo eris serviturus" Twrocz. Chron. Hungar. XXV). Вполне согласными с известием Льва Диакона являются слова Игорева договора: "И иже помыслить отъ страны Рускія разрушите таку любовь... да будуть раби въ весь вѣкъ, въ будущій" - "И да будеть рабъ въ сій вѣкъ и въ будущій" (Лавр. 21, 33)¹⁴. Грекам было, вероятно, известно это поверие славянских народов; для устрашения руси они казнили русских пленников: "Quos omnes Romanus in praesentia Hugonis nuncii, vitrici scilicet mei, decollari praeeepit" (Liutpr. Hist. V. cap. 6).

О мифических девах щита рассказывает много невероятного Саксон Грамматик; я не знаю до какой степени можно отнести к ним известие Вильгельма Жюмьежского: "Non sunt modo viri (в Нормандии) fortissimi bellatores, sed et feminae pugnatrices". То, что Кедрин повествует о русских женщинах X века, говорит почти теми же словами патриарх Никифор о славянских женах при императоре Ираклие в 626 году: "Inter caesorum cadavera Sclavinae quoque mulieres inventae sunt" (Niceph. Cpolit. ed. Bonn. 21). Известно, что славяне брали жен и детей с собой в поход. Феофилакт пишет о славянях в 595 г.: "Quoniam ѵего occursum Romanorum vitare se vix posse cernebant, vehiculis junetis pro vallo se circumsepiunt, pueros et mulieres in medium reeipiunt" (ed. Bonn. 272). Саксон Грамматик упоминает в числе участников в знаменитой Бравалльской битве о славянской амазонке Визне: "Wisnam vero, imbutam rigore foeminam, reique militaris apprime peritam, Sclava stipaverat manus" (L. VIII. 378). Как свидетельство о воинственном духе славянских жен, предание о чешском Девине имеет значение положительного исторического факта. Характерно описание славянской княгини у Дитмара: "Uxor autem ejus (князя Deiux'a) Beleknegini, id est, pulchra domina, Slauonice dicta, supra modum bibebat, et in equo more militis, iter agens, quendam virum iracundiae nimio feruore occidit" (lib. VII. p. 106).

В более широких против своих предшественников размерах излагает Погодин в третьей части своей книги те особенности русского исторического быта, которым он приписывает норманское происхождение. Как финский, хазарский, греческий элемент, так и норманский имеет в ней свое место, и место, конечно? значительное; точка опоры, стало быть, существует. Дело в том, принадлежит ли норманство в русской истории к явлениям случайным или основным?

К явлениям случайным (если бы и считать их существование вполне доказанным) отношу я норманские браки наших князей, сообщения со Скандинавией, военную помощь от норманнов. Эти особенности - естественное последствие нашего соседства со скандинавами; они в нашей истории общи норманнам с печенегами, половцами, греками, немцами, ляхами, венграми и т. д.; сверх того, как значение, так и самый объем их крайне преувеличены автором "Исследований". Я не могу допустить в доказательство норманских браков наших князей основанного на одних подобозвучиях имен скандинавского происхождения Ольги, Малуши и Рогнеди (см. Погод. Исслед. III, 87 след.). Скандинавские саги не знают о Рюрике, Олеге, Игоре, Святославе; а о Владимире, знаменитом и по всему северу прославленном Гардском династе, нигде не сказано, чтобы он состоял в родстве с норманскими конунгами; такое молчание (при заботливости, с которою саги выводят генеалогию своих князей) тем более подозрительно, что в исчислении жен Владимира (Лавр. 34) и наш летописец не знает ни шведской, ни даже варяжской княжны. Конечно, Нестор мог позабыть и даже не знать о норманской супруге Владимира; если в числе его жен были грекиня, чехиня, болгарыня, - могла быть и норманка; но от возможности до достоверности далеко; мы увидим в своем месте, что должно думать о мнимоскандинавском происхождении Аллогии, мнимой супруги Владимира.

Как у вендских славян со времен загадочного Борислава (Burisleifr), так у русских родство между варяжским княжеским домом и северными конунгами начинается с Ярослава и Ингигерды. Адам Бременский выводит ее от оботритских князей: "Olaph... filiam Slavorum Estred nomine de Obotritis accepit uxorem, ex qua genitus est ei filius Jacobus et filia Ingard, quam rex Gersleff de Ruzzia duxit in conjugium" (cap. 18). Другой женой-наложницей Олафа была вендская Эдла: "Olavus Svionum rex primo pellicem habuit nomine Edlam, Vindlandiae dynastae filiam; horum liberi Emundus, Astrida et Holmfrida. Edla in Vindlandia capta fuerat et regis ancilla appellata est" (ibid. cap. 84); Олаф Святой был женат на Эстреди. Теперь, было ли супружество Ярослава с Ингигердой делом случая или следствием отношений Олафа Шведского и самого Ярослава к родственным им вендским князьям - решить мудрено; оно замечательно в нашей истории как исходный пункт теснейших родственных сношений между киевскими и северными государями. При Владимире скандинавские саги знают на Руси только двух норманнов-дружинников; Сигурда и племянника его, известного Олафа Тригвасона (Hist. Ol. Trgv. fil. cap. 46); при Ярославе Олаф Святой ищет убежища в Киеве (Hist. de Ol. S. cap. 172); Гаральд Гардред, его сводный брат, женат на дочери Ярослава Эллизифе (D) (Елисавете. Hist. Haraldi Sev. cap. 16); являются воины-промышленники Рагнвальд, Эймунд, Рагнар, Эйлиф и т. д. Как шведский Олаф отправляет своего сына Эмунда в Виндляндию "ubi apud cognatos maternos educatus est" (Hist. de Ol. S. cap. 84), так Олаф Святой поручает Ярославу и Ингигерде сына своего Магнуса (Hist. Magni Boni, cap. 1); так Вальдемар, сын Кнута Лаварда и Ингебиарги, вырастает при дворе русского князя Мстислава: "Apud cognatos maternos in regno Gardorum ad orientem adolevit" (Hist. Knutid. cap. 93). Скажу более; при отношениях Руси и балтийского Поморья к Скандинавии, нет сомнения, что частые браки между русинами и норманками (и наоборот) имели место и в прежние времена; на внутренний быт словенорусского общества эти случайные союзы и сообщения со Скандинавией оказываются без влияния. Олаф Тригвасон, Магнус, Гаральд Гардред для нас иноплеменники, peregrini homines (Hist. Ol. Tr.f. cap. 58. - Hist. Magn. В. cap. 2. - Hist. Haraldi S. cap. 2); Эйнар называет Русь terra incognita (Hist. Magn. B. cap. 10); Олаф Тригвасон, явясь в сновидении Олафу Святому, укоряет его в принятии даров и владений от Ярослава, иноплеменного и неизвестного князя: "Mirum mihi videtur... ut heic maneas et ditionem ab exteris ignotis que principibus accipias" (Hist. Ol. Tr. f. cap. 279; срвн. в Саге Олафа Св. § 178: "Regnum ab extero tibi que ignoto rege accipere"). Об Эймунде в саге его: "Ex alienigenis nemo in regno Gardorum fuit rege Eymundo sapientior" (De Eym. et Ol. cap. 11). Отправляя посольство в Голмгардию к Гаральду (Мстиславу Владимировичу), внуку Ингигерды, сыну английской Гиды и супругу шведской Христины, Кнут Лавард избирает в послы Видгота "erat enim fama inclytus, magna utens loquendi libertate, multarumque linguarum gnarus, ut interpretis opus non haberet" (Hist. Knutid. cap. 88). Не то знают северные саги и франкские летописцы об отношениях норманнов к своим западным родичам: "A Rolvo pedite, - говорит Сага Олафа Св. § 38, - descendunt dynastae Rothomagenses... quare hi semper genus suum ad principes Norvegicos referre solebant, Nordmannos magni aestimarunt, iisque semper amicissimi fuerunt; et in horum regno Nordmannis, quibus libitum est, tutum fuit refugium". В Chroniques de St. Denis времен герцога Роберта 1028-1035: "Il avoit grant amour par costumes et granz aliances entre les Normans et entre ceus qui estoient de Norvée; car li Normant en estoient issu" (XI. 400). При сравнении этих свидетельств скандинавских и западных источников с совершенным молчанием саг и русской летописи о норманском происхождении варяжских князей довольно неловко выводить род их из Швеции.

Увлекаясь законами исторических аналогий, Погодин приво­дит в подкрепление своему мнению о единоплеменности руси и норманнов военную помощь, которую русские князья получали от варягов (в его убеждении, чистых скандинавов) и отождествляет это историческое явление с тем, что нам известно об отношениях норманнов к их поселениям в Англии и во Франции. Между тем, различие очевидно. Англия и Нормандия были общескандинавским, национальным приобретением. Здесь, в землях ими завоеванных, выселения из Скандинавии норманских викингов не умолкают в продолжении двух слишком столетий; по первому зову своих соотечественников норманны стремятся толпами на помощь Роллонову внуку Рихарду, против франкских королей Людовика и Лотария; скандинавские язычники помогают христианским герцогам. Дело шло о сохранении общенорманского завоевания; о борьбе скандинавского начала с сакским или галло-франкским. Ничего подобного не видно у нас. Норманского завоевания у нас не было; из славянских племен только некоторые восстают против варяжской династии; еще менее против небывалой варяжской руси; территориальных приобретений у нас норманнам отстаивать не приходилось. В двух греческих походах (Олега и Игоря) варяги являются союзниками руси наравне с печенегами; затем не иначе как по найму и малыми шайками¹⁵. Саги знают не о наводнении Руси норманнами, а об отдельных дружинниках-наймитах в Гардарикии; такие же промышленники (иногда те же самые, напр. Олаф Тригвасон) встречаются и у вендов. Скальд Тиодольф не умолкает в похвалах Эйлифу и Гаральду за их умение вымучивать добычу и значительную по возможности плату от своих доверителей; Эймундова сага есть не что иное как развитие того же денежного чувства в большем размере. И русская летопись рассказывает об алчности варягов, которых нанимали Владимир и новгородцы: "Рѣша варязи Володимеру: се градъ нашь, и мы пріяхомъ е, да хочемъ имати окупъ на нихъ, по 2 гривнѣ отъ человѣка" (Лавр. 33). "Начаша (новгородцы) скотъ сбирати отъ мужа по 4 куны, а отъ старость по 10 гривенъ, а отъ бояръ по 18 гривенъ; и приведоша варягы, вдаша имъ скотъ, и совокупи Ярославъ воя многы" (там же, 62). Все это весьма далеко от образа действий норманнов в их поселениях на западе; о случайности норманского кондоттьерства у нас знал уже и мерзебургский епископ (976-1019): "Omnis haec provincia (Киев при Владимире) fugitivorum robore servorum huc undique confluentium et maxime ex velocibus Daniš, multumque nocentibus Petinegis hactenus consistebat et alios vincebat" (Ditm. VII. 113).

Напрасно, стало быть, относит норманская школа (Kunik. Beruf.L 131 ff.) к мнимоскандинавскому происхождению варяжских князей то обстоятельство, что по основании государства, в следствие дружеских и родственных отношений между обоими народами, норманны будто бы не делают более нападений на восточные славянские земли. Не говоря уже о том, что скандинавские викинги не отличались особою сентиментальностью, а в мирных сношениях с русью находили для себя несравненно более выгод (по торговле и службе), чем в отношениях враждебных, я могу указать на положительные свидетельства о норманских набегах на словенорусские и владения, на войны руси с норманнами как в первые два столетия по основании государства, так и позднее. Эрик (Eirikus Satrapa) опустошал северную Русь во времена Владимира: "Proximo autem vere, copiis paratis, in mare Balticum navigavit, ubi quam primum regis Valdamaris regnum accessit, populationibus, hominum caede atque incendiis omnia loca foedare cepit, terram hoc pacto ad solitudinem redigens. Ad Aldejgjuburgum appulsus, urbem illam obsidione cinxit, donec caperetur, captamque, caesa magna incolarum parte, destruxit et totam incendio delevit; quo facto per Gardarikiam arma late circumtulit" (Hist. OL Tr.f cap. 243). Свейн разбойничал при Ярославе: "Svein dynasta mare orientale (Balticum) classe intravit et ea aestate Gardarikiam infestavit, autumno autem, cum in Sveciam revertisset, implicitus est in morbum, quo diem obiit supremum" (ibid. cap. 270. cfr. Hist. de Ol. S. с. 57: "Svein dynasta cum copiis in regnum Gardorum profectus, praedas egit, ibi que aestatem consumsit"). С другим Свейном, сыном Альфивы, воевал Ярослав: "Post casum regis Olavi Sancti, bellum inter regem Jarizleivum et Sveinem Alfivae filium, qui tunc imperium Norvegiae capessiverat, erupit, quod rex Jarizleivus Norvagos Olavum mala fide prodidisse existimavit; quare omni inter eos sublato commercio, mutuis caedibus alteri alteros, prout occasio se tulit, infestaverunt" (Hist. Magni B. cap. 3). Новгородская летопись свидетельствует о беспрерывных войнах Новгорода с шведами (см. летоп. под годами 1142, 1164, 1240, 1256); на шведские набеги новгородцы отвечали русскими; в 1187 году они вместе с чюдью разорили знаменитую Сигтуну на Меларском озере¹⁶.

К явлениям основным можно отнести только обнаруживающие непременные следы преобладания одной народности над другой; таких следов норманства в русской истории не существует. О языке мы это уже заметили выше; до какой степени, будь сказано мимо­ходом, лингвистический вопрос существенно важен в спорном деле о происхождении Нестеровых варягов-руси, видно из упорства, с каким представители норманского мнения (вопреки ясным до очевидности доказательствам противного) держатся своих отжив­ших псевдоскандинавских этимологий. Еще в прошедшем 1874 году по поводу мнимого происхождения всеславянской дружины от шотландского to drug, ирландского drugaire, саксонского draggen Погодин писал: "По-моему - все наши древние до управления, до гражданского устройства относящиеся слова суть норманские, в чем я вижу и одно из крепких доказательств норманского происхождения варягов-руси: бояре, тиуны, гридни, гости, смерды, люди, ябетники, верви, дума, губа, вира, ряд, скот, гривна, стяг... В мужах княжих, отроках и детских, добрых людях, дружине, рабиниче, огнищанах, закупах слышится перевод. Есть исследователи, не признающие норманства в некоторых из этих слов, и я согласен, что можно благовидно это доказывать: но в совокупности их с прочими, бесспорными, в согласии со всеми обстоятельствами, они или понятия к ним у нас присоединенные, представляют для меня, кто б что ни говорил, важное доказательство" (Борьба с нов. истор. ер. 365). Покуда не будет выяснено, каким образом из мнимоскандинавских слов, будто бы вошедших в русский язык, бóльшая часть обретается и у прочих славянских народов, остальные же просто и без натяжек объясняются из славянских этимологий, историческая логика не может допустить норманства в словенорусском наречии; излишним считаю оспаривать мнение и тех представителей норманской школы, которые производят русский язык от скандинав­ского или находят в нем смесь скандинавского с финским (Сабинин и Сенковский у Погод. Исслед. III, 355).

В области права главные доказательства, на которых автор "Исследований" (там же, 400-417) основывает свое мнение о влиянии норманнов на Русь, исчезают (по крайней мере для антинорманистов) вместе с мнимоскандинавским происхождением слов боярин, вервь, гость, дума, людин, огнищанин, смерд и т. д. Остается отысканный Струбе (Пест. Шлец. I, 324. - Погод. Исслед. III. 381) в Русской Правде закон о езде на чужом коне, являющий неоспоримое сходство с одинаковым законом в Judische Lowbok III. 54. "Ютландский закон, - говорит Карамзин (II, прим. 91), - новее Ярославова; но сие сходство доказывает, что основанием того и другого был один древнейший закон скандинавский или немецкий". Почему? Розенкампф (Тр. общ. ист. и древн. Росс. ч. IV, кн.1,154) указывает на статью в греческих правилах в Кормчей книге, еще ближе ютландской подходящую к русскому подлиннику; Тобиен (Die Prawda Russk. Thes. 5) полагает, что как эта, так и другие статьи о коне перешли к германцам от славян; о скандинавах в особенности должно заметить, что до XII века они не знали верховой езды (см. гл. X). Денежные пени, суд двенадцати присяжных, испытание железом, судебные поединки (Погод. Исслед. III, 381-384) существуют у всех славянских народов наравне со скандинавскими. О пенях свидетельствует Дитмар: "Si quis vero ex conprovincialibus in placito his contradicit, fustibus verberatur, et si forinsecus palam resistit, omnia incendio et continua depredatione perdit, aut in eorum praesentia pro qualitate sua pecuniae persolvit quantitatem debitae" (lib. VI. 65).Joh. Luc. de regn. Dalm. L. VI. p. 261: "In homicidiis, vel membrorum mutilationibus, consanguineos petere solitos fuisse, compensationem pecuniariam pro sanguine, hanc que petitionem et compositionem Vrasdam nominatam apparet". Kadłubek p. 407, конечно, о позднейшем Статуте Казимира Великого: "Quoniam non poterant puniri in aere, puniti sunt in corpore". Пеня за голову (caputgłowa) основана, по мнению Лелевеля, на древнейшем польском и силезском праве (Lelewel ар. Macieiowsk. Sl. Rg. II. 134); у чехов эта пеня именовалась нороком, narok (ibid. 141). О суде 12 граждан читаем у Богухвала: "Sed tum duodeсim discretiores et locupletiores ex se eligebant, qui quaestiones inter se conjungentes diffiniebant et rem publicam gubernabant" (ap. Sommersb. II. 20); у чехов эти судьи именовались кметами. Мартин Галл (р. 67, 68) свидетельствует о двенадцати советниках Болеслава 1-го; Бельский именует их судьями sędziowie (Macieiowsk. Sl. Rg. I. 100. anm. 231). Испытание железом и водой находим у Козьмы Пражского: "Detur inter eos judicium Dei... ignito ferro sive adiurata aqua, utrum culpabiles sint, examinentur" (Cosmas l. II. p. 26). В поэме Любушин суд: "Plamen prawdozvésten - svatočudná woda" (Ruk. Kralodv. 63). Ордалии существуют во всех славянских землях с наидревнейших времен (Bandtkie ар. Palacký. G. v. В. I. 184. anm. 171). Поединков, преимущественно основанных, как скандинавские hôlmgângr и ânvîg, на обязанности мстить за оскорбление нанесенное словом или действием (см. Розенкампф. Обзор. К. кн. 97. - Strinholm, Wik. z. II. 138), у нас не было; и в позднейшей Русской Правде нет следов постановлений о словес­ных обидах. О поединках, имевших целью оправдание ("pugna corporalis deliberata hinc inde duorum, ad purgationem gloriam vel odii aggregationem" Johah. De Lynian. vet.jurisc. ap. Du Cange v. duellum) или решение спорного иска (у германцев "pugna per campionem ad Dei judicium"), знают Ибн-Даста и Мукаддеси (E) в X и XI столетиях (Хвольсон. Изв. и пр. 37. - Fraehn, Ibn-Fozl. 3); такие судебные поля общий всем славянским народам обычай (см. Macieiowsk. Sl. Rg. II. 176, 178, 180, 181. IV. 355. - Boczek, II. 325-328). Погодин указывает на единоборство Яна усмошвеца с печенежиным; Мстислава с Редедею; подобных примеров можно найти не один и у про­чих славянских народов; о единоборстве между вендом язычником и саксонцем христианином при императоре Конраде II читаем у Виппо: "Dicebant pagani, a Saxonibus pacem primitus confundi, id per duellum, si caesar praeciperet, probari. e contra Saxones ad refellandos paganos similiter singulare certamen, quamuis iniuste contenderent, Imperatori spondebant. Imperator hanc rem duello dijudicari inter eos permisit: statim duo pugiles congressi sunt, uterque a suis electus... postremo christianus a pagano vulneratus cecidit" (Wiponis Vita Chuonradi imp. ad arm. 1034 ap. Pertz, XIII. 271 ). У Адама Брем. §. 62. p. 23: "Ubi et Burgwido fecit duellum contra campionem Slauorum, interfecitqne eum". У Туроца: "Pomeranis itaque paganis, et Polonis Christianis, communiter placuit, ut Duces eorum, duello confligerent; et si caderet devictus Pomeranus, consuetam persolveret pensionem, si vero Polonus, tantummodo damna fleret" (ар. Schwandtn. I. 127). Я умалчиваю о баснословном единоборстве Старкатера с Русином и Ляхом Васце или Вильце (Saxo Gramm. l. VI. 280,281). Круг (Forsch. II. 506) находит в словах Льва Диакона о руссах Святослава "φόνω γάρ εισέτι καί άματί τà νείκη ΤαυροσκύΦαι διακρίνειν έιώϋασιν" (Leo Diac. ed. Bonn. 150) указание на скандинавский обычай голмганга. Но это известие относится, конечно, не к поединкам, для которых у греков есть особое слово μονομαχία. Так, у Кедрина о предложенном Цимисхием Святославу и Святославом отказанном поединке: "μονομαχία ώή ϋη κρΐναι τα πράγματα" (G. Cedren. ed. Bonn. II. 409); у Георгия Акрополиты: "στρατιωτική άπόδειξις, milltaris probatio" (G. Acrop, ed. Bonn, 102). Слова Льва Диакона: "И доныне тавроскифы (русь) обыкли рассуждать свои несогласия убийством и кровью" указывают на мирские сходки у славян, где кровь нередко лилась ручьями, как еще в позднейшие времена на польских сеймах. Ламберт Ашафенбургский (Gesch. d. Deutsch. 258) представляет нам яр­кую картину кровавой сходки лутичей в 1073 году; безымянный гнезненский архидиакон пишет о вечах своей эпохи: "Ad judicia enim veniunt cum multitudine armatorum concitantes lites et contenciones" etc. (ap. Sommersb. II. 94). Гваньини говорит о сарматах (поляках): "Caussas omnes et controversias publico in loco Marte judice armis dirimebant" (Rer. Polon. II. 19). О вражде между концами Новгорода, насилии и убийствах на вечах сохранилось немало свиде­тельств и в наших летописях.

В основных положениях и духе русского права нет и тени норманства; о древнем праве кровавой мести это обстоятельно выве­дено у Тобиена (Die Blutrache etc. I. 110, 111). Круг (Forsch. II, 307) сознает, что многое как в Русской Правде, так и вообще в древнерусском государственном устройстве совершенно противно тому, что известно о законах и учреждениях германских племен. У всех славянских народов находим одну и ту же, в основных статьях, юридическую терминологию (см. Macieiowsk. Sl. Rg. I. 192); те же существенные коренные отличия от германского мира в отношении к утвержденному на родовом начале праву преемства, к значению женщины, к положению рабов¹⁷. Замечательно, как в нашем, так и в других славянских правах отсутствие тех изумительно разнообразных и зверских казней, о коих свидетельствует каждая строка уголовных германских законов (см. Grimm. DRA. II. 701-710); "вендское право, - говорит Гизебрехт (W. Gesch. I. 54), - не знает ни телесных наказаний, ни смертной казни". На убеждения миссионеров св. Оттона принять христианскую веру язычники штетинцы отвечают: "Nihil nobis et vobis; patrias leges non dimittemus; contenti sumus religione, quam habemus. Apud Christianos fures sunt, latrones sunt, cruciantur pedibus, privantur oculis; et omnia genera scelerum et poenarum christianus exercet in christianum; absit a nobis religio talis" (Anon. de Vita S. Ott. l. II. cap. XXV).

Одного, даже поверхностного взгляда на начала русского язычества достаточно для определения разноплеменности руси и норманнов. Русские князья Олег, Игорь и их сподвижники клянутся, по русскому закону Перуном и Волосом. По возвращении из варяжских земель Владимир ставит кумиры Перуну, Хорсу, Симарглу, Мокошю, Дажьбогу и Стрибогу (Лавр. 34). Шлецер, Круг и г. Куник молчат об этих сокрушающих фактах; Погодин (Исслед. III, 304) решается признать Перуна и Волоса скандинавскими божествами¹⁸. "Haec optantis sunt non ratiocinantis", - говорит Лейбниц.

Летосчисление у всех славянских народов начинается с марта, а не с сентября, как у греков (Wacerad. Mat. verb. p. 13. s. v. mains. - J. Grimm. DM. 734. - Снегирев p. пр. пр. III, 1-5); следовательно, нет причины считать его заимствованным у норманнов (Погод. Исслед. I, 103).

Об одежде руси сохранилось любопытное известие у арабского писателя начальных годов X века Ибн-Даста: "Шалвары носят они (русь) широкие; сто локтей материи идет на каждый. Надевая такие шалвары, собирают они их в сборки у колен, к которым затем и привязывают" (Изд. Хвольсона, 39). О норманнах известно, что они носили узкое исподнее платье (Strinholm. Wik. z. II. 359), какое и видим на рисунках ковра герцогини Матильды (the Tapestry of Bayeux etc.)¹⁹.

Я не продолжаю этого утомительного разбора; как русский язык, русское право и религия, так и народные обычаи, действия первых князей, военное дело, торговля и пр. совершенно свободны от влияния норманского. Многие из мнимоскандинавских частностей русского быта будут для нас еще и впредь предметом дальнейших, отдельных замечаний; общие места и произвольные выводы не требуют опровержения. Впрочем, что наша история в общем значении не допускает влияния норманского начала на внутренний организм Руси, это сознает и сам автор "Исследований": "У нас, - говорит он (III, 497), - нет решительно ни одного характеристического явления западных историй, по крайней мере в том виде; нет ни разделения, ни феодализма, ни убежищных городов, ни среднего сословия, ни ненависти, ни гордости, ни борьбы".

Отсутствие следов норманского влияния на Русь не объясняется различием призвания от завоевания; допускать основой государства у нас любовь, тогда как на западе ему положена ненависть (Погод. Исслед. III, 510), не сообразно с понятиями европейских народов IX века. "Очевидно, - говорит г. Куник (Beruf. II. 376), - что дикие, грубые воины, каковы были норманны 844 и 866 годов, не могли (несмотря на заключенные условия) оставаться долго друзьями и защитниками славян и финнов". Но допустив предположение Погодина, устранив еще и всем уже известные возражения против призвания враждебного норманского племени, мы все-таки вправе спросить: почему норманство не отозвалось в южной киевской Руси? Киев не призывал варягов; норманнам следовало бы завоевать южную Русь. "Олег принят в Киеве без сопротивления", - говорит г. Погодин (III, 480). Почему? какое было дело киевлянам до Олега, до варяжских князей (если они были норманны), до рода и до княжества Игоря? "Чувство, так сказать, призвания оставалось при виде этой беспрекословной покорности, которой обезоружено было даже зверство норманнов" (там же, 78) [9]. В следствие какой исторической логики беспрекословная покорность славянского народонаселения выражается, вместо восприятия, отсутствием норманского влияния на Русь? И где данные, служащие основою подобной характеристике славянских народностей? Оставляя без ответа невинные мечтания исследователей, созидающих на свидетельстве Феофилакта о трех славянских гуслярах [10], какой-то идиллический славянский мир, в котором волынка заступает место меча, я обращаю внимание читателей на особую, характеристическую черту всех славянских народов, подмеченную как византийскими, так и западными летописцами, а именно на непреодолимую любовь славянского племени к независимости. "Sclavorum gentes et Antum... libertatem colunt, nec ulla ratione ad serviendum vel parendum persuadentur, maxime in regione propria fortes, tolerantesque" (Mauric. Strateg, XI. 5). "Sclavorum gentes ingenuae atque liberae, quibus servitus et subjectio nulla umquam ratione persuaderi potuit" etc. (Leon. Tact. XVIII. 100). "Slavi bellum quam pacem elegerunt, omnem miseriam carae libertati postponentes" (Witikind. Annal. II). "Slavi servitutisjugum armata manu submoverunt, tantaque animi obstinacia libertatem defendere nisi sunt, ut prius maluerint mori, quam christianitatis titulum resumere aut tributa solvere Saxonum principibus" (Helmold. 1.25). Покорение, или вернее истребление горсти вендских славян, брошенных судьбой между германскими племенами с одной, скандинавскими и Польшей с другой стороны, стоило германо-скандинавским народам четырехсотлетних кровавых усилий [11]; что эти усилия не всегда были удачны, об этом знают и северные саги и немецкие летописцы: "Dux noster Ordulfus in vanum saepe contra Slavos dimicans, per duodecim annos, quibus supervixit, nullam unquam potuit habere victoriam, totiensque victus a Paganis, a suis etiam derisus est" (Ad. Brem. cap. 168). История чехов, сербов, хорутан свидетель­ствует о беспрерывной борьбе их с германскими и иными народами. Или восточная отрасль славянского племени проникнута особым духом миролюбия? На севере изгнание варягов, их избиение при Ярославе (чувство призвания здесь, видно, не оставалось), вековые войны с шведами, победы Александра Невского; на юге воины полочан, древлян, уличей с Аскольдом; восьмидесятилетняя борьба древлян с Олегом, Игорем, Святославом; северяне побеждены Олегом; с уличами и тиверцами он ратует; вятичи и радимичи окончательно покорены только при Владимире. Где же тут беспрекословная покорность? где отсутствие завоевания?²⁰ Впрочем, по мере надобности, норманская школа изменяет свои положения. Шлецер принимает поочередно призвание и завоевание (Нест. Шлец. I, 302. - III, 475); Круг (Forsch. II. 430) думает, что в землях, покоренных первыми Рюриковичами, норманны действовали в роде Кнутовых датчан в Англии. И об этом враждебном столкновении двух разноплеменных народностей, славянской и скандинавской, не сохранилось бы и намёка у Нестора? ни следа в народной жизни, в преданиях? Об аварском иге в VII, о хазарской дани в IX столетиях свидетельствуют и летопись, и сказания, и народные пословицы; а иго норманское, сопровожденное всеми ужасами подобных явлений на Западе, прошло незаметно для народа, незаметно для летописи? Пусть сравнят варяжское завоевание у нас с германскими завоеваниями в земле прибалтийских славян; летопись Нестора с известиями Эйнгарда, Дитмара, Гельмольда; народные русские песни и слово о полку Игореве с поэмами кралодворской рукописи! [12]

В последнее время стали искать согласования этих исторических невозможностей в немедленном слиянии обоих начал или, лучше сказать, в поглощении норманского элемента славянским.

В IX веке, думает г. Соловьев (Ист. Росс. 1, 86), национальности германских и славянских племен еще не выработались, а потому и не могло быть и сильных национальных отвращений; поклонник Тора так легко становился поклонником Перуна, потому что различие было только в названиях и т. д. Г. Ламбин (Источн. летописн. сказан. о происх. Руси. Ст. II, 75, 76) полагает, что горсть иноплеменной варяжской руси переродилась в славян еще при жизни Олега; сам Олег, утверждая в 907 году договор с греками, по всей вероятности, не для виду только, не притворно, а уже сознательно и по убеждению клялся Перуном и Волосом как своими богами. Г. Куник в дополнениях к Каспию г. Дорна (Прилож. к XXVI т. Зап. имп. Ак. наук, 397, 398) также не признает антагонизма между норманской и славянской народностями в ІХ-Х веке; норманны, говорит он, уже вследствие незначительного своего числа и по недостатку норманских женщин рано стали сливаться с туземным элементом и во втором поколении, вероятно, лучше говорили по-славянски, чем по-шведски.

Конечно, малочисленность сподвижников Рюрика, отсутствие всяких следов норманского влияния на внутренний быт Руси, преобладание туземного славянского начала над занесенным из-за моря варяжским - исторические факты, в действительности которых, при современном положении науки, уже не позволено сомневаться; между тем, едва ли можно признать удовлетворительными приводимые им, с точки зрения норманской теории, объяснения. Антагонизм народностей не изобретение новейших времен; уже в 745 году св. Бонифаций называл поморских славян foedissimum et deterrimum genus hominum; о язычниках саксах, о норманнах, опустошавших прибрежные германские земли, франкские летописцы никогда не отзываются с той ненавистью и высокомерием, как о славянах. Олеговым норманнам в 881 году не было никакого следа обращаться с покоренными полянами, радимичами и пр. иным образом, как в 896 норманны Рольфа обращаются с покоренной Неустрией. Становясь поклонниками Перуна и Волоса, норманские конунги тем самым отрекались от своих родословных; Инглинги [13] вели свой род от Одина. "Nec de deorum genere esse probatur", - говорит о христианском Боге франк Хлодвиг увещевавшей его принять христианство Хротгильде (Greg. Turon. l. II. с. 29). Еще в конце X века человеческие жертвы были в полной силе у киевской руси; победоносные норманны не согласились бы приносить чужим богам, давно уже вышедшие у них из употребления, человеческие (на собственных их детей падавшие) жертвоприношения. Вообще промена одного язычества на другое не знает никакая история. "В Нормандии, - говорит г. Куник, - норманны чрезвычайно скоро разучились своему языку". Этого нельзя сказать положительно; современные хроники о норманнах в Нормандии писаны не как наши на туземном наречии, а на латинском, все национальные идиотизмы сглаживающем языке. Вильгельм I герцог нормандский (ум. 943) посылал своего сына Рихарда в Баиё для изучения скандинавского языка. В следствие принятия христианской веры и под влиянием подавлявшей их своим превосходством галло-франкской цивилизации норманны со временем отказались и от своих обычаев и от своего языка; зато силою навязали и свои новые обычаи, и свой новый язык, стоявшим на низшей против них степени образования британцам.

Ни в каком случае норманская школа не выиграет от данного ей старому делу нового оборота; принимая быстрое поглощение скандинавского элемента славянским, она должна вслед за тем отказаться от всего, что до сих пор составляло ее мнимую силу. Ибо какой смысл имеют для совершенно ославянившейся руси 950 года норманские названия днепровских порогов у Константина Багрянородного? О каких норманнах-руссах говорит в 958 году Лиутпранд, если русь Игоря и Святослава давно уже позабыла о своем норманском происхождении, поклонялась Перуну и Волосу, говорила не норреной, а чистым словено-русским наречием? Какого норманна-русина приводит в противоположность покоренному славянину Русская Правда около 1020 года? Значение этих свидетельств в вопросе о скандинавском происхождении руси обусловливается прежде всего полным отчуждением до половины XI столетия норманского элемента от славянского; при новой теории о быстром слиянии обоих начал норманская школа теряет свои (по-видимому) надежнейшие точки опоры. Это сознавал, кажется, и г. Куник, когда (не отрекаясь однако же от прежде им сказанного) он писал: "Не к слишком ли раннему времени мы отнесли окончательное слияние варяго-руси со славянами и не более ли правдивым будет мнение М. П. Погодина? " (Касп. 661). Более последовательным без сомнения [14].

Не одна история, - наука, действующая с математической определенностью, - нумизматика <также> представляет со своей стороны веское доказательство против мнения о норманстве варягов.

До 1847 года монеты англо-саксонские и германской империи найдены в России вместе с куфическими только в двух кладах: 264 англосаксонских Кнута, Этельреда и других королей в Ораниенбургском уезде С.-Петербургской губернии и серебряные немецкие деньги императоров Оттона II, Оттона III и Гейнриха близ города Владимира на Клязьме; сверх того, одна англосаксонская монета 1040-1066 г. в Псковской губернии близ города Холма (Савельев. Мухам, нум. 157, прим. 35^a. - 18, прим. 6. - 108, прим. 13^b). В кладах, отрытых после 1847 года в С.-Петербургской, Псковской, Московской, Владимирской, Смоленской, Ярославской, Вологодской и Пермской губерниях, найдено еще несколько немецких и англосаксонских монет, но всегда, замечает г. Кёне (Onuc. европ. мон. найденн. в России, стр. 20), не в большем числе. В южной России их не найдено почти вовсе. Напротив, "в наших остзейских провинциях, в Швеции, Дании и Германии, они (т. е. англосаксонские и немецкие монеты) находятся вместе с куфическими, по крайней мере, в четвертой части всех найденных кладов" (Савел. Мух. нумизм. XXXIV).

Откуда это различие между русскими и остзейскими губерниями? это сходство в составе кладов остзейских губерний и кладов, находимых в Швеции, Дании, Германии?

По всей вероятности, Эстляндия завоевана северными викингами в начале X века (Erici hist. gent. Danor. XCII); Аландские острова и Лифляндия еще прежде (Kunik. Beruf. I. 154, 155. - Kruse. Urgesch. d. Esthn. Volkst. 477 ff.). О раннем поселении норманнов в этих землях свидетельствуют, кроме саг и исторических известий, влияние шведского на финский и эстский языки, существование шведского наречия на островах эстляндского Поморья, явное физическое отличие между потомками шведов и эстов на острове Куноё, наконец, языческие шведские названия разных местностей в остзейских землях, напр., Odinsholm недалеко от Гапсаля; города и местечки Othenkoates, Othengac, Asabäk, Odenpä, Torwestäwärä etc. (Kunik, l. c. - Kruse 454, 466); явления, будь сказано мимоходом, которым следовало бы проявиться и у нас, если бы государство было осно­вано норманнами. Здесь, стало быть, в этих прибалтийских землях норманны были у себя дома; здесь они селились, жили, и по этому состав кладов, находимых в остзейских губерниях, представляет те самые особенности, какие встречаем в кладах, вырываемых в самой Скандинавии; вместе с арабскими диргемами, монетами приобретенными путем восточной торговли, встречаются во всех кладах и монеты западные, англосаксонские, свидетельствующие о постоянной связи с норманскими поселениями в Англии. У нас этого явления нет или оно очень редко и встречается только в малых размерах, потому что норманны в Руси не селились, а только проезжали через Русь для торговли; за пушной и иной товар они получали плату арабскими диргемами; такими же диргемами платили им, вероятно, и русские князья, у которых они состояли на службе; иногда вместо серебра они брали жалование собольими и бобровыми мехами (см. De Eym. et rege Ol. cap. 4); сами же в крайне редких случаях платили англо-саксонскими монетами. Общее заключение: там где присутствие норманнов как поселенцев исторически доказано (т. е. в остзейских губерниях), англосаксонские монеты составляют непременную принадлежность всех кладов, как в Швеции, Дании, Германии; в России, где они были только гостями, англосаксонских монет почти не находят [15].

Норманны не основной, а случайный элемент в нашей истории. Что, между тем, ни один из народов, обитавших в соседстве древней Руси, не принимал в ее жизни, в ее политическом и внутреннем развитии того постоянного, деятельного участия, каким уже с первых годов IX века ознаменованы отношения скандинавского к русскому миру, - факт несомненный, естественный, истекающий как из географического положения обоих племен, так и из однородности их европейского организма. Отсюда и проявление в древнейшей истории Руси тех, всем известных случайностей, которые, при особом на них научном воззрении, могли дать повод к обращению примет знакомства в приметы родства и тем самым положили основание теории скандинавского происхождения Руси. С меньшим, но все же в некоторой степени присущим правом на историческую вероятность выводили другие исследователи аналогичные заключения из отношений к Руси других ей соприкосновенных народностей; что для представителей норманского мнения известия Бертинских летописей, Константина Багрянородного и Лиутпранда, то для Эверса показания Бакуви, Мирхонда, Димешки о тюркском происхождении руси; для г. Костомарова русская земля Петра Дюсбурга и т. д. Но уже одна возможность подобного разногласия исследователей, как явно основанная на отсутствии внутренних, фактических свидетельств о влиянии на Русь какого бы то ни было внешнего этнического начала, доказывает, что ни одна иноплеменная народность не вошла в состав словено-русского общества.

Сноски:

(A) Ибн Хаукаль. - Прим. ред.

(B) Плано Карпини. - Прим. ред.

(C) Титмар Мерзебургский. - Прим. ред.

(D) Харальд Сигурдарсон (Суровый Правитель). Елизавета, дочь Ярослава Мудрого, известна только по скандинавским сагам. - Прим. ред.

(E) Ал-Мукаддаси. - Прим. ред.