| Изучение основной социальной и хозяйственной ячейки раннесредневековой Норвегии – большой семьи и постепенно выделяющейся из ее состава "малой" семьи неизбежно ведет нас к постановке вопроса о формах взаимодействия между отдельными ячейками, о разного рода общностях, в рамках которых осуществлялось это взаимодействие. Ибо крестьянское хозяйство не пребывало в изоляции. Отношение крестьянина к земле также нельзя правильно понять, если не учитывать межкрестьянских отношений, – земельная собственность отдельного хозяйства была лишь одной из разновидностей землевладения. Поэтому проблему семьи и ее земельной собственности в Норвегии в период раннего средневековья мы должны рассматривать в непосредственной связи с проблемой общины и ее специфики в Скандинавии.
Но и община как коллектив домохозяев-соседей, связанных общей собственностью на землю, коллективными распорядками и сервитутами, в свою очередь представляла собой только одну сторону крестьянской жизни. Наряду с ней существовали иные виды социальных общностей, в которые включались бонды. В Норвегии эти общности, как правило, не совпадали с общиной в узком смысле слова: их составляли люди, между которыми не было никаких поземельных связей. Если попытаться рассмотреть отношения в среде бондов в целом, – не ограничиваясь хозяйственными их аспектами, но включая сюда и административные, судебные, полицейские, военные, религиозные функции, которые они исполняли, а равно и их отношения с государственной властью, короче говоря, все проявления их социальности, – то мы получим несравненно более сложную и многообразную картину общественной жизни бондов. Вероятно, лишь в этом широком контексте можно было бы вполне оценить и значение собственно общинных связей.
В качестве свободного человека, главы семьи, несущего ответственность за лиц, которые входили в ее состав, и осуществлявшего опеку над ними, бонд выполнял разного рода обязанности и пользовался довольно широкими правами. Все эти социальные права и обязанности могли быть реализованы только в составе определенных общностей, участником которых он являлся. Назовем важнейшие из этих общностей.
Средневековая Норвегия – страна широко развитого местного самоуправления, истоки которого отчасти восходили к эпохе господства доклассового строя. Жители отдельных местностей (bygđir), границы которых в большой мере определялись природно-географическими факторами, были объединены в союзы по охране порядка. В их функции входило следить за тем, чтобы никто не нарушил обычаев и правовых норм, преследовать преступников и решать все дела, представляющие общий интерес для бондов, которые населяли эту местность. Центром округи, где регулярно сходились все взрослые мужчины, был тинг – судебное собрание. Предписания судебников в значительной мере посвящены вопросам регулирования отношений между бондами-соседями. Судебники содержат всякого рода предписания относительно поведения людей, сотрудничающих или сталкивающихся на своих сходках. Их взаимодействие, собственно, и послужило толчком к выработке, а впоследствии и записи обычного права, зафиксированного в областных судебниках. Будучи низовыми единицами самоуправления, bygđir являлись вместе с тем основными объединениями бондов. В их пределах главным образом и протекала социальная жизнь населения, жившего по отдельным хуторам.
Несколько bygđir объединялись в округ – херад (hérađ). Термин "hérađ" происходит от слова herr – "войско", "отряд". Однако в средневековых норвежских источниках херадом обычно называлась сельская местность в противоположность городу. Ясно, что подобная интерпретация понятий не могла быть исконной и сложилась относительно поздно, ибо поселения городского (или хотя бы "полугородского") типа, появившиеся в эпоху викингов, стали играть заметную роль в общественной жизни Норвегии только с XII-XIII вв. Между тем общности, выполнявшие военные функции, издавна занимали важное место в организации бондов. Приморские части Норвегии, где сосредоточивалась основная масса населения, были разделены на корабельные округа, жители которых сообща снаряжали боевые корабли и выставляли их экипажи и провиант для них. Все свободные мужчины, имевшие право носить оружие – неотъемлемый признак их свободы и полноправия, были военнообязанными и должны были принимать участие в ополчении, когда оно созывалось королем. В том виде, в каком организация военной службы бондов рисуется нашими источниками, она, без сомнения, была уже творением королевской власти, но создать эту систему государство сумело лишь потому, что использовало более древнюю организацию свободного вооруженного народа.
Для несения военной службы в ополчении и во флоте бонды должны были вступать в отношения как с представителями вышестоящей власти, так и между собой, организуя определенным образом сотрудничество, распределяя среди местных жителей расходы по постройке кораблей и др. Корабельные округа, так же как и судебные общности, не совпадали с крестьянскими общинами и основывались на совершенно ином принципе: в состав такого округа входило определенное число хозяев, обязанных совместно построить на свои средства боевой корабль.
Несколько херадов в свою очередь включалось в более обширные объединения, они именовались fylki, или land. Названия этих округов указывают на то, что их население, по крайней мере, в давние времена, характеризовалось этнической общностью, – во всяком случае, фюльк считался осевшим на определенной территории племенем. Названия некоторых округов содержали слово ríki – свидетельство того, что во главе этой территориально-племенной общности стоял правитель (108). В период, когда конунг Харальд Косматый объединял под своей властью Норвегию, рассказывают саги, в разных фюльках правили самостоятельные конунги, херсиры и ярлы, которых он сместил, подчинил себе, либо изгнал и истребил.
Однако, судя по описаниям тех же саг, правитель не был господином на тинге – решения принимались всеми присутствующими. Херсир или ярл, возглавлявший фюльк, был прежде всего военным предводителем; возможно, он руководил также языческими ритуалами и приношениями (поскольку, согласно древнескандинавским верованиям, вождь находился в особой близости с сакральными силами). Судебная власть ему не принадлежала – к начальному периоду объединения страны эта функция еще не была отчуждена от народа.
Тинг фюлька решал дела, которые остались спорными и не смогли найти удовлетворительного решения на местных тингах, либо вопросы, затрагивавшие интересы всего населения округа.
Наконец, Норвегия делилась на большие области – "лаги". "Лаг" (lög) означал одновременно и право, обычай, уложение, и правовую общность, область, на которую распространялось это право. В изучаемых нами сборниках – "Законах Фростатинга" и "Законах Гулатинга" объединены правовые нормы таких областей, а Фростатинг и Гулатинг были высшими судебными собраниями. Таким образом, Норвегия в раннее средневековье представляла собой совокупность довольно обособленных мирков неодинакового объема. Основная общественная жизнь бондов сосредоточивалась в отдельных округах – херадах; необходимость организации военного дела и охраны порядка обусловливала их сотрудничество в пределах фюльков и областей.
Религиозная жизнь в изучаемый период лишь условно, для удобства анализа, может быть обособлена от иных форм социального общения. И действительно, то, что нам известно о языческих праздниках и сходках, в свою очередь подтверждает вышеприведенные наблюдения: обрядовые встречи и жертвоприношения происходили, как правило, в херадах и фюльках; именно здесь были расположены языческие капища. Правда, остается невыясненным, созывались ли тинги, находившиеся под покровительством богов, неподалеку от мест, где совершались религиозные ритуалы. Что касается Исландии, древнее социальное устройство которой, при всей его самобытности, первоначально, по-видимому, отчасти воспроизводило порядки, существовавшие на прежней родине большинства поселенцев на этом острове, то известный исландский медиевист Оулав Лауруссон решительно отвергает предположение о территориальной совмещенности тинга и места отправления языческого культа (109). Но, независимо от решения этого вопроса, нет оснований сомневаться в том, что в религиозной организации норвежских бондов не могла в той или иной мере не повторяться та же система их общения, какую удается реконструировать при изучении их судебного и военного строя. После христианизации Норвегии церкви стали строиться опять-таки в херадах и фюльках. Показательно, что основные узлы социального общения бондов, названные в судебниках, запись которых была произведена в христианское время, – это тинг, церковь и место, где пируют.
В правовой максиме, которая вместе с тем была народной поговоркой: "На праве страна строится, а беззаконием опустошается" (međ lögum skal land byggja en međ ólögum eyđa) (110) – с предельной четкостью выражено понимание средневековыми скандинавами значения права как упорядоченной связи между людьми, объединяющей их в общество (111). Пожалуй, еще более ярким, чем Норвегия, примером действия права как социализующей силы может служить Исландия, где до второй половины XIII в. не было государственной власти, и единственной общностью в масштабах всего острова была судебно-правовая общность. Центральным органом самоуправления служил альтинг – общее собрание свободных бондов. На альтинге специальный законоговоритель ежегодно оглашал право, сохранявшееся вплоть до XII в. в устной традиции, здесь разбирались спорные тяжбы, которые не нашли решения на местных тингах. Именно альтинг являлся важнейшим и единственным центром культурной и общественной жизни исландского народа. Остальное время года население Исландии жило на обособленных хуторах. Местное управление, организованное по "четвертям" и локальным тингам, опять-таки объединяло население на судебно-правовой основе. Адам Бременский писал об исландцах: "Apud illos non est rex, nisi tantum lex" (112).
Эта правовая сторона общественных отношений, выступающая в Исландии в "чистом" виде, в Норвегии постепенно была затемнена ростом государственной власти, которая надстроилась над народным самоуправлением и все более подчиняла его себе, приспосабливая его органы к собственным интересам. Тем не менее бонды продолжали принадлежать к упомянутым выше тинговым общностям в отдельных районах, округах и судебных областях. Местные тинги, естественно, посещали люди, жившие по соседству (хотя в Норвегии самое понятие "соседи" приходится понимать очень растяжимо: хозяева, дворы которых были расположены в одной долине или по берегу фьорда и могли отстоять один от другого на несколько или даже много километров), но не члены одной сельской общины.
Я не останавливаюсь здесь более подробно на упомянутых видах социальных общностей, игравших огромную роль в организации бондов (113). Этот краткий обзор был необходим для того, чтобы более правильно понять место крестьянской общины в жизни норвежских бондов. Подчеркну еще раз: община была одним из многих аспектов их социальных связей. Отличие ее от перечисленных выше форм организации населения состоит в том, что только в общине можно найти некоторые элементы хозяйственной общности; общинные отношения были связаны с земельной собственностью. Это обстоятельство не могло не придавать общине особого характера, отличавшего ее от иных коллективов, лишенных экономической основы. Но вместе с тем не следует упускать из виду, что норвежская община не была носительницей большей части судебных, полицейских, военных или религиозных функций, каковые принадлежали иным типам социальности. В этом, по-видимому, состоит ее немаловажное отличие от несколько иначе организованной континентальной средневековой сельской общины.
Дело в том, что в противоположность крестьянству большинства стран Европы, для которых характерной формой землевладельческого поселения является деревня, норвежское крестьянство живет по преимуществу в обособленных дворах. Это в значительной мере объясняется природными условиями, трудностями обработки почвы. Крестьянам приходится возделывать сравнительно небольшие участки земли в тех местах, где возможно, и селиться изолированно друг от друга. Впрочем, и в Норвегии существуют поселения деревенского типа. Поэтому, когда началось изучение аграрной истории Норвегии, некоторые ученые высказывали предположение, что в этой стране, как и у других германских народов, деревни была изначальной формой поселения. Такова точка зрения А. Мейцена (114) и А. Хансена (115), к ним присоединился также А. Тарангер (116).
Однако О. Улавсен на основании углубленного изучения местного материала показал, что, например, в Хардангере (Юго-Западная Норвегия) первоначальных поселений деревнями не было: там, где в XIX в. существовали деревни с 10-20 хозяевами, в XIV в. имелись лишь однодворные или двухдворные поселения (117). М. Улсен, изучавший данные топономики и археологии, распространил этот вывод на всю Норвегию (118). Это не означало тем не менее возврата к точке зрения П. А. Мунка, который еще в середине XIX в. утверждал, что двор землевладельца в Норвегии раннего средневековья был совершенно обособлен, и хозяйство его носило самодовлеющий характер (119). Улавсен, Улсен и другие ученые отмечали связь дворов отдельных землевладельцев с хозяйствами их соседей, которые вместе использовали неогороженные земли. Особенно большое значение для ведения крестьянского хозяйства имело пользование общими землями, так называемым альменнингом (120). Было установлено, что в древних дворах жили большие семьи; увеличение числа их членов приводило к разделам и к превращению однодворного поселения в групповое. Подобные разделы часто происходили в Западной Норвегии. В восточной части страны и в Трёндалаге обособленные усадьбы проявили большую устойчивость. Препятствием на пути превращения однодворного поселения в деревенское служило здесь отсутствие достаточного количества земли, пригодной для возделывания, поэтому при разделе большой семьи двор не дробился, и новые дворы возникали в результате выселок (121). Селение, возникшее в результате увеличения числа жителей одного двора, вокруг которого со временем появилось несколько новых, часто вплоть до XIX – начала XX в. сохраняло название gaard (двор). Отсюда выражения: "двор на 4 (или 6 и т. д.) хозяйств" (gaarden раа 4, 6 bruk) (122).
Для изучения устройства норвежской общины много сделал К. Эстберг. Он показал наличие в ней некоторых хозяйственных связей, выявил элементы самоуправления и присущие ей обычаи. Материал, приводимый в его работе, как и в работе О. Улавсена, относится преимущественно ко времени не ранее XVI в., а сплошь и рядом – к XVIII и XIX вв. (123). В какой мере отмечаемые им явления имели место в норвежской общине раннего средневековья и, главное, каково своеобразие общины в тот период ее существования, остается недостаточно ясным.
Начиная с 30-х годов нынешнего столетия, исследование крестьянской общины стало основным объектом деятельности Института сравнительного изучения культур в Осло (Instituttet for sammenlignende kulturforskning). Программу для целой серии дальнейших конкретных исследований составил крупный норвежский историк Эдв. Бюлль. Им был намечен ряд проблем, подлежащих дальнейшей разработке. В частности, Бюлль справедливо подчеркнул необходимость изучения соседских связей, которые играли немалую роль и при однодворном поселении (124). Он полагал также, что известное сходство хозяйственных методов в ряде областей Норвегии и в альпийских землях Австрии и Швейцарии делает небесполезным их сопоставление. Особенно настоятельно, по его мнению, нуждается в исследовании проблема земельной собственности в раннюю эпоху норвежской истории. Бюлль обратил внимание историков на важность анализа прав собственности как на пахотные земли, так и на пастбища и луга, находившиеся в общинном обороте. В связи с этим необходимо изучение роли скотоводства в сельском хозяйстве Норвегии. Бюлль подчеркивал важность выяснения различий в правах крестьянина на отдельные категории земельных владений (усадьба; земля, принадлежавшая усадьбе, но лежавшая за пределами ограды; земля, находившаяся в распоряжении коллектива соседей), так как эти различия слабо учитываются историками права (125). Бюллем собран большой конкретный материал о порядке использования крестьянами земель, необходимых для скотоводства, подмечены особенности права владения альменнингом в отдельных областях Норвегии, в частности различия между Трандхеймом и Вестландом. Отмечая важность изучения первых норвежских судебников, Бюлль использовал их, однако, лишь в незначительной мере.
Институт сравнительного изучения культур организовал широкое исследование истории норвежской общины и ее пережитков, сохранившихся вплоть до настоящего времени. При активном содействии населения, проявляющего живой интерес к местной истории, был собран весьма обширный материал. Опубликован ряд исследований, среди них книги Л. Рюннинга (126), Л. Рейнтона (127), С. Сульхейма (128) и др. Накопленную массу сведений частично обобщили в своих статьях А. Холмсен, X. Бьерквик и Р. Фриманнслюнн (129). В их статьях содержится краткий отчет о работе, проделанной Институтом. Здесь отмечается, что в свете новых данных приходится пересматривать некоторые взгляды, казалось бы, уже установившиеся в науке. В частности, вызвавший в свое время большую полемику вопрос о том, какова была первоначальная форма аграрного поселения в Норвегии, по мнению А. Холмсена, не может ныне считаться окончательно решенным. Новые археологические раскопки обнаружили остатки групповых поселений, относящихся к раннему железному веку. Если некоторые современные деревни восходят к хуторам XVI и XVII вв., то не исключена возможность, что на месте последних в более ранний период, до сокращения населения в XIV в., существовало по нескольку хозяйств (130). Собранные в этих статьях сведения об устройстве крестьянской усадьбы и структуре общины представляют несомненный интерес (131); однако проведенные Институтом обследования носят преимущественно этнографический характер и опираются на данные, сохранившиеся до настоящего времени, либо восходящие к XVII-XIX вв. Между тем специфика норвежской общины в более ранние периоды таким ретроспективным путем вряд ли может быть вскрыта с должной полнотой. Большой интерес в этом отношении представляют данные археологии и топонимики (132).
Мне кажется важным определить особенности норвежской общины на наиболее раннем этапе развития норвежского общества, который может быть более или менее обстоятельно изучен по письменным источникам, и разобраться в характере собственности на разные виды земель, входивших в состав крестьянского двора и общинной территории. Изучая землевладение большой семьи, составлявшее основу института одаля, я рассматривал отношения между ее членами. Теперь попробуем выяснить, в каких отношениях находилась большая семья, населявшая отдельный двор (или бывшие ее члены, которые владели соседними усадьбами), с другими подобными хозяйствами.
Изучение под таким углом зрения древнейших записей норвежского права – областных судебников Фростатинга и Гулатинга – представляет значительный интерес для понимания общинных отношений в Трёндалаге и Вестланде. Характер источников, а равно и самый предмет исследования вынуждают уделить большое внимание анализу ряда терминов, встречающихся в судебниках, таких, как almenningr, garđr, grannar, grend, sambúđ и др.
Что представляло собой крестьянское хозяйство в Норвегии раннего средневековья? Крестьянский двор охватывал группу строений, составлявших хозяйственный комплекс, и участок земли, иногда также расположенный в пределах ограды. В состав усадьбы могло входить и несколько пахотных участков. Имея вследствие особенностей почвы небольшие размеры, эти участки нередко оказывались разбросанными в разных местах. К усадьбе примыкали луг, лес и, если она была расположена на берегу реки или на побережье моря или фьорда, соответствующие воды.
Центр крестьянского владения составлял, разумеется, дом, вернее, группа строений, где жил бонд со своей семьей и работниками (133). Дом находился под особой охраной обычного права, позднее – закона, и нарушение неприкосновенности жилища каралось особенно строго. "Законы Фростатинга" предписывали, что "все свободные люди должны пользоваться неприкосновенностью в своих домах" (134). Поджог чужого дома приравнивался к наиболее тяжким преступлениям, называемым "черными делами" (измена королю или заговор против него и т. п.) (135). Нападение на человека в его доме рассматривалось как тягчайшее правонарушение: в этом случае собирались его соседи и убивали виновного. В Трёндалаге, население которого долгое время сохраняло самостоятельность по отношению к королевской власти, подобная мера самозащиты применялась даже против представителей короля – лендрманов, ярла и против самого короля. Если это злодеяние совершал король, то против него созывали жителей всех восьми округов (фюльков) Трёндалага; если напавшим на чужой дом был ярл, собирались жители четырех фюльков; против лендрмана – двух фюльков (136). Показательно также следующее предписание "Законов Гулатинга": если человек был ограблен, грабитель должен был уплатить штраф в 5 марок, но если нападение с целью ограбления было совершено на усадьбу свободного человека, то виновные объявлялись поставленными вне закона, либо должны были уплатить возмещение в 40 марок (137). Как и у других народов в раннее средневековье, ограбление в пределах усадьбы или дома каралось в Норвегии значительно более сурово, нежели подобное же преступление, совершенное в каком-либо ином месте.
Обладание домом и усадьбой служило гарантией правоспособности. Пока человек занимает хозяйское почетное сиденье (öndvegi) в доме, он может распоряжаться своей собственностью, гласят "Законы Фростатинга" (138). Восседая на этом почетном сидении, домохозяин осуществлял свои права главы семьи и собственника. Здесь его нужно было извещать о вызове в суд (139); здесь он должен был защищаться от всех притязаний на его собственность; после смерти отца его сын должен был занять хозяйское сидение и пригласить в дом кредиторов для погашения долгов. Вступая на почетное место в доме покойного отца, сын делался его наследником. Дом и усадьба служили обеспечением в судебных тяжбах их владельца, залогом в случае, если он был обвинен в убийстве. В усадьбе ответчика происходил суд посредников, выбранных тяжущимися сторонами. В "Законах Гулатинга" подчеркивается, что в число посредников нельзя включать лендрмана или королевского управляющего – армана: "этих людей нельзя подпускать настолько близко, чтобы были слышны их голоса" (140). Как видим, в судебниках предусматривался ряд гарантий неприкосновенности усадьбы бонда и мер против возможных посягательств на нее со стороны приближенных короля.
Если один из хозяев обнаруживал у себя пропажу и следы вора вели к усадьбе другого владельца, пострадавший мог оповестить своих соседей и вместе с ними придти к дому подозреваемого, но не имел права войти внутрь. Они должны были остаться сидеть за оградой, вызвать хозяина наружу, сообщить о павшем на него подозрении и просить разрешения обыскать его усадьбу; если домохозяин выражал согласие, соседи могли войти в дом в одних верхних одеждах, без поясов, и произвести обыск (141). В "Законах Гулатинга" детально описывается процедура третейского разбирательства в пределах усадьбы ответчика. Предполагалось, что истец не имел права войти в дом своего противника, хотя и блокировал его снаружи. После того как ответчик дважды был извещен о требовании истца, тот должен был проплыть в лодке вдоль берега, на котором находилось оспариваемое владение, или обойти вокруг его ограды (142).
Представление норвежского бонда о его усадьбе запечатлено в формуле, предписывавшей процедуру скейтинга, при посредстве которой происходила передача одаля. Вспомним: участник сделки "должен взять прах, как предписывает закон: он должен взять его из четырех углов очага, из-под почетного сидения и с того места, где, пахотная земля встречается с лугом и где лесистый холм соприкасается с выгоном…" (143). Живую картину сельской усадьбы в Норвегии того времени содержит и "Сага об Олаве Святом", рисующая хозяйство отчима Олава, мелкого конунга в Рингерики (в Юго-Восточной Норвегии) Сигурда Свиньи. "Конунг Сигурд Свинья был в поле... С ним там находилось много людей. Одни из них жали хлеб, другие связывали его в снопы, иные возили домой, некоторые складывали в скирды или убирали в амбары. А сам конунг с парой сопровождающих то ходил по полю, то туда, где ссыпали зерно... О конунге Сигурде рассказывают, что он был очень предприимчивым человеком, чрезвычайно хозяйственным и умело распоряжавшимся своим скотом и запасами, и что он сам следил за всем в своем хозяйстве... и имел очень богатое владение" (144).
В судебниках отсутствуют указания относительно величины усадеб. Размеры земли в источниках никогда не указываются непосредственно в мерах площади. Владение оценивалось прежде всего по количеству скота. Это объясняется не только необходимостью удобрять почву навозом, но в первую очередь огромной ролью, которую играло скотоводство в хозяйстве норвежского крестьянина (145).
В "Законах Гулатинга" имеется предписание, которое позволяет определить состав "среднего", типичного для, этого времени хозяйства. Здесь сказано, что каждый бонд должен участвовать в традиционном празднике с выпивкой пива; но, если он занимает хозяйство, в котором менее шести коров, он может принять участие в этом празднестве, только если того пожелает (146). Хозяйство в шесть коров рассматривалось здесь как нижний предел обеспеченности крестьянина (147). Согласно постановлениям церковного права, включенным в "Законы Фростатинга" в XII в., бедным считался владелец, имевший меньшее количество коров, нежели такое, за которым должны следить двое из его домашних (148). Различия в имущественном положении крестьян определялись опять-таки преимущественно числом коров, которыми они обладали. Другим показателем имущественного положения домохозяина являлось наличие или отсутствие в его хозяйстве помощников или работников. В судебниках проводится различие между "полным бондом" (fuller bonde), бондом, работающим в одиночку (einvirki) и человеком, не имеющим хозяйства совсем (einloypr mađr) (149).
В "Законах Гулатинга" встречается еще один важный критерий обеспеченности бонда – необходимость известного количества посевного зерна. Существовало определенное соотношение между числом голов скота и количеством зерна, потребного для посева в данном хозяйстве. Во всяком случае в "Законах Фростатинга" делается попытка такую зависимость установить. Среди правил, регулирующих передачу земли в аренду лейлендингу (150), имеется постановление, согласно которому лейлендинг, обязанный поддерживать в порядке занимаемую им усадьбу, "на каждый сальд посеянного им зерна должен содержать одно рогатое животное или уплатить пол-эре за каждую недостающую голову" (151). Очевидно, отсутствие должного количества скота затрудняло обработку земли, так как на малоплодородной и каменистой почве необходимость в удобрениях была очень велика. В Норвегии в тот период была широко распространена система земледелия, при которой, вследствие наличия довольно значительного количества скота при сравнительно небольших размерах пахотного поля, землю настолько хорошо удобряли, что ее не нужно было оставлять на год под пар. Даже в тех районах страны, где на единицу пахотной площади приходилось относительно меньше скота, поле оставляли под пар не каждый третий год, а на четвертый, пятый или даже шестой год (152).
Как видим, роль животноводства в хозяйстве норвежского бонда была значительно большей, нежели в крестьянском хозяйстве многих других стран. В ряде случаев это хозяйство имело, пожалуй, даже не столько земледельческую, сколько скотоводческую направленность, хотя, несомненно, скотоводство было здесь оседлым, связанным с земледелием (153). Земля для норвежского крестьянина – не только источник зерновых продуктов, она представляет для него особенно большую ценность как пастбище для скота. Поэтому в судебниках большое место занимает вопрос о пользовании землями, на которых бонды пасли свой скот.
Как уже отмечалось, в состав крестьянского хозяйства, наряду с пахотной землей, входили луг и участок леса. Однако не всегда усадьба представляла собой единый комплекс земельных угодий и построек. Зачастую отдельные ее части были расположены за пределами ограды и даже на значительном расстоянии от нее. В "Законах Фростатинга", например, упоминаются "удаленные части усадьбы" в том числе поле и луг (154). Особенно подробно определяются в судебниках правила пользования лесом. Из целого ряда титулов "Законов Фростатинга" явствует, что отдельные хозяйства действительно владели этими участками обособленно от других. Пользование лесом без разрешения владельца считалось нарушением его прав и соответствующим образом каралось (155). Однако ознакомление с этими постановлениями убеждает нас в том, что лес, будучи выделен в пользование отдельных хозяев, не являлся их собственностью, и правила пользования им существенно отличались от тех норм, которыми регулировалось владение пахотными землями. Обычно лесным участком того или иного крестьянина могли в известных пределах пользоваться и другие владельцы. Так, в судебнике предусматривается случай, когда в одном лесу рубили дрова два разных хозяина (156); в чужом лесу нельзя было ставить ловушки на каких-либо зверей, за исключением волков, лисиц и выдр (157). Если был нужен материал на постройку церкви или на сооружение корабля для службы королю, можно было производить порубку в лесу любого человека. Автор судебника отмечает: "Лучше спросить позволения, хотя он [т. е. владелец] и не имеет права отказать" (158).
Следовательно, пользование "чужим лесом" в известных случаях допускалось.
Правда, пользование лесом, находившимся в индивидуальном владении, могло быть запрещено посторонним лицам, и нарушение подобного запрета наказывалось (159). Если владелец хотел запретить пользоваться его долей в лесу или пастбищем, или местом для рыбной ловли, он должен был сообщить об этом в церкви или на тинге того округа, в котором расположена его земля. При отсутствии подобного публично выраженного запрещения всякий сосед, видимо, мог пользоваться безнаказанно угодьями, закрепленными затем или иным землевладельцем (160). Более того, такое запрещение имело силу только на один год. Иными словами, права хозяина на его участок леса существенно отличались по своему объему и характеру от права владения пахотной землей и по существу были не чем иным, как правами индивидуального пользования в рамках коллектива. Можно говорить о принадлежности леса коллективу крестьян, имевших право пользования им. Для удобства отдельные участки леса выделялись во владение индивидуальных хозяйств, которым, однако, не предоставлялось исключительного права на выделенную долю.
Что представлял собою подобный коллектив, каков был его состав? Судя по имеющимся данным, его члены не жили деревней. Характерно, что в древненорвежском языке нет соответствующего понятия.
В судебниках неоднократно встречается термин grannar – "соседи". В большинстве случаев он прилагается к домохозяевам, живущим в разных дворах. Так, в постановлении "Законов Гулатинга" от 1164 г., предписывающем платить ежегодные взносы епископу, упоминаются соседи, вместе с которыми управляющий епископа должен был явиться к дому того, кто уклонялся от платежа, и потребовать уплаты долга. Управляющий привлекал в качестве свидетелей "двух ближайших соседей" (161). Владелец, который убил вора, застигнутого в его амбаре или в хлеву, был обязан сообщить об этом своим соседям (162). Обнаружив следы вора, которые вели от дома ко двору другого владельца, хозяин должен был созвать своих соседей, показать им следы и вместе с ними явиться к дому подозреваемого, чтобы потребовать у него согласия на проведение обыска (163). В этих и в некоторых других постановлениях соседи фигурируют в качестве свидетелей, понятых или соприсяжников (164). В тех случаях, когда в судебниках указано число соседей, привлекаемых по тому или иному делу, оно оказывается крайне незначительным: два-три, самое большее четыре человека. Это объясняется, несомненно, разбросанностью дворов в Западной Норвегии, когда усадьбы часто отделялись одна от другой фьордом или лесом.
Однако соседи могли жить и бок о бок, так что их владения непосредственно соприкасались. Судебники регулируют взаимоотношения между такими хозяевами. В "Законах Фростатинга" предусматривается случай, когда двое занимают "одну землю": если оба засеяли поле и один начал жатву раньше другого, а по окончании ее хочет пасти свой скот по жнивью, то он должен позаботиться о том, чтобы его скот не заходил на ниву его соседа. После того как хозяин, начавший жатву позднее, собрал в стога урожай, первый должен по-прежнему пасти свой скот так, чтобы он не попал на выгон его соседа, "пока обе части не будут объедены одинаково" (165). Очевидно, эти хозяева вели раздельные хозяйства; но поскольку их пахотные участки соприкасались или даже были расположены чересполосно (166), то после снятия урожая они убирали изгороди и могли пасти свой скот вместе. Здесь соседство означало уже и некоторую хозяйственную общность, проявлявшуюся в совместном пользовании землею под выпас. Такого рода общность называлась в "Законах Фростатинга" sambúđ. Хозяева, входившие в sambúđ, по-видимому, не являлись родственниками; во всяком случае в судебнике об этом ничего не сказано. У них мог быть различный социальный статус. Так, мы читаем: "Если несколько человек владеют землей сообща, они все должны получать такое возмещение за потраву, какое полагается лучшему человеку, участвующему во владении землей" (167). Совместное владение землей, о котором здесь идет речь, не следует понимать как ведение ими общего хозяйства. Хозяйственные интересы владельцев могли быть различны, ибо далее предусматривается возможность, когда некоторые из них разрешили посторонним людям пользоваться лесом, а другие протестуют против этого. Последние получают возмещение за потраву и "такую часть штрафа за недозволенную работу, какова их доля в земле". Вероятно, входившие в sambúđ лица вели раздельные хозяйства на своих участках земли, но совместно пользовались лесом. Сообща пользовались они и выгоном. В следующем титуле той же главы "Законов Фростатинга" говорится, что если один из двух хозяев, живущих "на одной земле", потребует соорудить изгородь между их участками, а другой этому воспротивится, то последний будет нести ответственность за все убытки, которые могут быть причинены скотом обоих хозяев. Таким образом, выгон мог быть поделен. Но далее здесь указано: "Никто не должен запрещать другому пользоваться неподеленным выгоном" (168). Если же один из хозяев хотел запретить другому пользоваться его лугом, он должен был огородить луг с той стороны, где их доли соприкасались (169). После того как была проведена граница и установлена изгородь, нарушение каралось уплатой в пользу соседа возмещения за потраву, тогда как в предшествующем постановлении шла речь об уплате возмещения совместно всем владельцам неподеленного леса (170).
До проведения межей и установления оград права отдельных хозяев, входивших в sambúđ, могли быть, по-видимому, определены не вполне точно, так как в "Законах Фростатинга" мы читаем: "Если люди не могут прийти к согласию относительно пользования рощей или пастбищем, полем или лугом", должно быть наложено запрещение пользоваться ими и дело передано в судебное собрание (171). Не следует, однако, думать, что все перечисленные выше земельные угодья находились до раздела в совместном пользовании: последнее распространялось только на лес и выгон. Действительно, процедура, к которой прибегали для доказательства прав на пахотную землю, и способ доказательства законности притязаний на прочие земли были различны. В то время как по отношению к пахотной земле тяжущиеся старались доказать наличие у них права одаля (172), для обоснования права на рощу и пастбище процедура доказательства была облегчена.
Характер собственности на разные виды владений был неодинаков. На пахотные земли в результате распада больших семей постепенно складывалась индивидуальная собственность, тогда как лес и пастбищная земля оставались в коллективном пользовании ряда хозяйств (173), которые, хотя и могли выделить для себя отдельные участки, не приобретали, однако, как указывалось выше, исключительных прав на них.
Совместное поселение нескольких хозяев на одной земле, называемое в Трандхейме sambúđ, в области Гулатинга было известно под именем grennd, или grend (объединение соседей – grannar). Однако grend отличался от sambúđ. Тогда как хозяева, жившие в пределах sambúđ, занимали общую землю, но, возможно, имели обособленные усадьбы, в области Гулатинга владельцы, входившие в состав grend, часто жили в пределах одного двора. Так, "Законы Гулатинга" предполагают случаи, когда несколько хозяев живут в одном и том же дворе (174). "Если два человека или более, чем двое, занимают одну усадьбу (a bo einum), они обязаны поддерживать в порядке изгороди, согласно размерам их участков и так, как это было раньше", – говорится в другом титуле "Законов Гулатинга" (175). Изгородью обносились поля и луга. Указание на то, что подобные ограды сооружались и сохранялись в неизменном виде с давних пор, заставляет отказаться от предположения о возможности переделов между хозяевами, занимавшими такую усадьбу. Об отсутствии таких переделов свидетельствует и другое постановление о спорах из-за границ участков в пределах усадьбы, в котором упоминаются пограничные камни, стоявшие на межах между долями пашни и луга; если один из хозяев передвинет эти камни, он будет считаться "вором земли" (176). Поскольку хозяева, занимавшие одну усадьбу, совместно пользовались выгоном, то каждому из них запрещалось "иметь больше скота летом, чем он может прокормить зимою"; в противном случае его сосед понёс бы убытки. По этой же причине оба должны были одновременно выгонять свой скот на пастбище и в одно время начинать косить луг (177).
Однако в состав grend могли входить и несколько усадеб, расположенных по соседству, ибо в цитированном выше постановлении далее идет речь о людях, которые "живут по соседству, каждый в своей усадьбе, и один хочет провести изгородь между ними, но другой противится этому" (178). Отказ одного из этих хозяев возвести ограду между их полями и частями выгона объясняется, очевидно, наличием некоей хозяйственной общности между ними. Заинтересованность в ее сохранении могла определяться стремлением по-прежнему пользоваться выпасом для скота.
Приведенные сведения дают основание сделать вывод, что термином grend обозначалась не просто группа хозяев, живших поблизости один от другого, а совокупность нескольких домохозяйств, связанных между собой совместным пользованием лесом, выгоном для скота и другими угодьями. Наличие такого рода хозяйственной общности между ними позволяет квалифицировать grend, а равно и sambúđ, как своеобразную форму общины. Она отличалась от земледельческой и соседской общины, известной из истории других стран Европы, в том числе и других Скандинавских стран, прежде всего своими незначительными размерами: в состав ее редко входило более нескольких дворов, а подчас все "соседи" жили в пределах одной усадьбы, вследствие, чего норвежские ученые, изучавшие ее преимущественно по более поздним данным, именуют такого рода общину "дворовой", или "хуторской" общиной (gårdssamfunn) (179). Применительно к нашему материалу, видимо, правомерно говорить и о дворовой общине (когда все ее члены населяли один двор, как обычно бывало в grend), и о соседской общине – совокупности нескольких дворов (что нередко характеризовало sambúđ). Соседи исполняли совместно некоторые административные функции, выступали свидетелями в касавшихся их тяжбах, помогали друг другу в хозяйстве и других случаях жизни (180).
Говоря об ограниченности числа хозяев, входивших в состав норвежской общины, не следует упускать из виду, что она тем не менее занимала весьма значительную территорию в связи с важной ролью скотоводства в жизни ее членов. Размеры пастбища, принадлежавшего отдельному двору, могли достигать 1-3 км в ширину и 4-6 км в длину (181).
Трудно с достаточной определенностью установить происхождение таких общин. Возможно, что зачастую они возникали в результате раздела разросшейся домовой общины; во всяком случае, отдельные владельцы являлись одальманами, т. е. хозяевами, права которых на землю проистекали из факта их принадлежности к такой домовой общине (182). Отмеченное выше отличие grend от sambúđ связано, по-видимому, с тем, что раздел домовых общин шел в Трёндалаге медленнее, чем в Юго-Западной Норвегии. В области Гулатинга, где распад больших семей ко времени записи судебника зашел уже довольно далеко, в пределах двора могло оказаться по нескольку семей, обособившихся друг от друга в имущественном отношении, но лишенных возможности, вследствие недостатка земли, основать новые усадьбы. Однако наряду с одальманами в состав grend или sambúđ могли входить лица, купившие землю (183). Не исключена возможность, что в качестве членов grend фигурировали и лейлендинги, сидевшие на чужой земле (184). Но не следует упускать из виду трудностей, связанных с возделыванием земли в норвежских условиях: некоторые дворовые или соседские общины могли возникнуть в результате того, что крестьяне, будучи не в состоянии в одиночку поднять новь, объединялись между собой. Поэтому в одном дворе оказывались по нескольку хозяев (185). Что касается крестьян, живших по соседству в отдельных дворах, то общее пользование выгонами и лесами определялось хозяйственными условиями, в первую очередь – потребностями скотоводства. В этом – другая особенность норвежской общины: если важной функцией континентальной соседской общины являлось регулирование пользования пахотными наделами (эта община принадлежала к типу Feldgemeinschaft), то норвежская община была связана преимущественно со скотоводством, хотя и в ней, как видно из вышеизложенного, участки пашни могли быть расположены чересполоспо. Особую ценность для крестьян представляли горные пастбища, так называемые сетеры (saetr); в течение года крестьяне пасли свой скот на горных пастбищах по нескольку месяцев, обычно с 14 июня до 14 сентября (186). Эти пастбища, как явствует из судебников, находились в общем владении. "Пользование горным пастбищем устанавливается таким образом. Никто здесь не может отослать [чужой] скот домой [к его собственнику] с предупреждением [о потраве], так как здесь рог должен встретить рог и копыто – копыто" (187). В то время как со своей земли владелец мог прогнать зашедший на нее чужой скот к его хозяину с предупреждением, что в случае вторичной потравы он убьет зашедших на его землю животных (188), на горном пастбище он не имел права так поступать. Выражение "здесь рог должен встретить рог и копыто – копыто" нужно понимать, по-видимому, как указание на право совместно пользоваться горным пастбищем, в равной мере принадлежащим каждому домохозяину: любой из них мог пасти одинаковое количество скота. Подобно этому, и дороги на горное пастбище, и тропы, по которым гнали скот, находились под общим контролем. Если такая дорога проходила через чей-либо двор, его владелец мог передвинуть ее за пределы своего владения, "но лишь на том условии, что он соорудит такую же удобную" (189). Препятствовать кому-либо пользоваться тропой на горное пастбище запрещалось под угрозой штрафа в пользу короля и уплаты возмещения пострадавшему за разбой. В судебниках подчеркивается, что пользование горными пастбищами, а равно и тропами, ведущими на них, должно оставаться таким, каким оно было исстари (190). Эти традиционные отношения не имели ничего общего с индивидуальной собственностью на землю (191).
Горные пастбища, леса и воды, в том числе фьорды и море, входили в состав общинных владений, называемых в сборниках права альменнингами (almenningr) (192). "Каждый имеет право пользоваться водами и лесом сообща (i almenningi). Каждый имеет такие права на общие владения, какими он пользовался раньше" (193). Таков общий принцип пользования этими угодьями. Ими пользовались как общей собственностью (194). Между тем в судебниках последовательно проводится положение, согласно которому собственником альменнинга является король. Так, усадьба, созданная кем-либо на расчистке в пределах альменнинга, считалась собственностью короля (195). Равным образом, и кит, убитый и выброшенный на берег, принадлежал королю, если то была земля альменнинга, тогда как если бы кита убили у берега индивидуального владельца, то он достался бы последнему (196). Занимать участок земли из альменнинга можно было только с разрешения короля (197), который, как гласят "Законы Фростатинга", имел право передавать эти земли в пользование отдельным хозяевам (198). Ясно, что это право короля на общинные земли не носило характера неограниченной собственности, так как сочеталось с правами крестьян совместно пользоваться пастбищами и иными угодьями, входившими в альменнинг. Правильнее, видимо, было бы считать собственность короля выражением общинных прав на эти земли в условиях существования государства, присвоившего власть над общинами и взимавшего в свою пользу доходы с общинных земель – при сохранении прав пользования ими за всеми крестьянами.
Судя по имеющимся данным, леса, участки которых выделялись в пользование отдельных домохозяев, не входили в состав альменнинга, хотя не составляли и частного владения. Иными словами, можно обнаружить две различные категории общинных владений: одни принадлежали группам соседей, называемым grend, тогда как другие общинные земли считались собственностью короля. Угодья, принадлежавшие дворовым или соседским общинам, как мы видели выше, находились обычно в индивидуальном пользовании хозяев, при котором, однако, и другие соседи могли в определенных случаях их использовать. В отличие от этого альменнингом обычно пользовались совместно все общинники, населявшие тот или иной район.
Пользование угодьями, принадлежавшими отдельным общинам, было непосредственно связано с пользованием альменнингом. Это хорошо видно из предписания "Законов Гулатинга" относительно сроков выпаса скота на горных пастбищах. Здесь говорится, что выгонять скот с приусадебных лугов на "верхние пастбища" необходимо не позднее конца второго месяца лета, т. е. 14 июня (лето считалось с 14 апреля). Если же кто-либо из соседей задерживал своих животных долее на "нижних пастбищах", он мог быть обвинен в грабеже и незаконной пастьбе скота. Очевидно, это вызывало протест со стороны соседей, опасавшихся, что общинные земли, расположенные около их дворов, будут объедены скотом. Такое же наказание угрожало общиннику в случае, если он возвращал своих животных с горного пастбища домой раньше окончания пятого летнего месяца, т. е. до 14 сентября, так как трава, выросшая на нижних пастбищах за время отсутствия скота, принадлежала в равной мере всем, и никто не смел начать пользоваться ею раньше других под угрозой обвинения в краже травы (199). Крестьян заботило в первую голову пользование приусадебными землями, предназначенными для пастьбы скота и заготовки фуража на зиму; нарушение установленного здесь порядка влекло штрафы и возмещения, тогда как пользование альменнингом было более свободным от ограничений.
Альменнинг является не только общинным пастбищем, но служил еще и земельным фондом, за счет которого могли быть расширены индивидуальные владения крестьян и создавались новые хозяйства. Как уже упомянуто, король передавал часть общинных земель отдельным крестьянам. "Король может давать общинные земли, кому пожелает, и тот, кто их получит, обязан огородить землю в течение первых 12 месяцев и не имеет права впоследствии передвигать изгороди" (200). Установление изгороди означало, по-видимому, приобретение владельцем права собственности на выделенную землю. Действительно, в предыдущем титуле "Законов Фростатинга", озаглавленном "Об альменнингах", указывалось, что "если возникнет спор и один [из спорящих] будет утверждать, что эта земля – его собственная, а другой, что она общая", то следует обратиться на тинг, который был компетентен решать подобные дела. Свидетели должны были под присягой показать, была ли эта земля в действительности собственностью (eign) или альменнингом. Содержание присяги было следующее: "Я слышал, что эта граница проходит между собственностью крестьян (eignar buanda) и общинной землею (almenningr), и я не знаю ничего более верного в этом деле" (201). Из дальнейшего текста видно, что оспариваемая собственность была выделена из земли, входившей ранее в состав альменнинга: арман (управитель короля) обвиняет собственника в том, что его земля расчищена в общинных владениях без разрешения короля; если владелец докажет, что эта земля была расчищена "прежде времени трех королей, из которых ни один не правил в стране меньше, чем 10 зим", то претензии к нему отпадают. Таким образом, земельное владение могло возникнуть в результате расчистки части общинных земель.
В предписании "Законов Гулатинга" о том, что, "если сделана расчистка в альменнинге, она принадлежит королю" (202), имеется в виду расчистка на общинных землях, произведенная без разрешения короля. Выделение земли из альменнинга разрешалось, но присвоить можно было не любое ее количество, а, по-видимому, лишь столько, сколько крестьянин был в состоянии обработать. "Если человек построил изгородь вокруг своего поля и своего луга, он может владеть землей на таком расстоянии от изгороди, на какое он способен бросить свой серп, но то, что лежит дальше, является общим владением" (203). Трудовой принцип присвоения земли в альменнинге лежит в основе соответствующих титулов судебников. В цитированном выше постановлении "Законов Фростатинга", разрешавшем огораживать землю в альменнинге с согласия короля, указывается, что крестьянин "может соорудить изгородь в пределах, до которых он в состоянии добросить свой нож во всех направлениях". Точно так же и право пользования лугом в альменнинге принадлежало тому, "кто первый положит свою косу на траву" (204). Если же двое в одно и то же время выйдут косить траву, каждому достанется то, что он скосит. Равным образом разрешалось нарубить в общинном лесу столько дров, сколько можно вывезти до сумерек, иначе они считались общей собственностью (в отличие от более крупного лесного материала, который можно было оставлять в альменнинге в течение года). Право собственности крестьянина вытекало из факта приложения им своего труда к земле.
Таким образом, крестьянский двор мог возникнуть в результате заимки на территории общинных земель (205). Разрешение короля выделить участок из альменнинга в индивидуальное владение, по-видимому, стало обязательным уже в период составления или редактирования судебников. Это предположение вытекает из приведенного выше текста из "Законов Фростатинга", в котором говорится, что в ответ на выдвинутое управляющим короля обвинение относительно неразрешенной заимки земли в альменнинге владелец мог сослаться на свое право давности (206) и указать, что оспариваемая у него земля была расчищена "прежде времени трех королей, из которых ни один не правил в стране менее, чем 10 зим" (207). В этом случае разрешения короля не требовалось; поскольку три его предшественника не возбуждали иска против захватившего участок на альменнинге, то его владелец мог и впредь им обладать. Историческая традиция приписывает первому объединителю страны Харальду Прекрасноволосому "присвоение" всех земель в королевстве (в том числе и общинных владений) (208). Некоторые ученые полагали, что согласие короля на заимку в альменнинге стало требоваться именно с этого времени (209). Однако убедительных оснований для того, чтобы относить возникновение верховных прав короля на общие земли к концу IX – началу X в., не существует; при Харальде Прекрасноволосом процесс объединения Норвегии под властью единого государя лишь начинался, и вряд ли в то время все альменнинги могли оказаться под его контролем. Ко времени записи судебников Гулатинга и Фростатинга подчинение общих владений королевской власти было уже совершившимся фактом (210).
Возникает вопрос: каковы были права крестьянина на участок, выделенный в его владение из общинных земель? Из приведенных выше титулов судебников, как кажется, можно сделать вывод о том, что такая земля становилась индивидуальной собственностью. Однако более внимательное изучение памятников вынуждает существенно уточнить этот вывод. Дело в том, что в "Законах Фростатинга" и в "Законах Гулатинга" при описании владения бонда проводится различие между двумя частями усадьбы. Одна из них называется "двором", местом, обнесенным изгородью, и обозначается термином "innangarđs", буквально – "в пределах двора", тогда как земля домохозяина, расположенная за пределами изгороди, определяется как земля "útangarđs". Какой смысл вкладывается в это противопоставление?
В отдельных титулах судебников оба термина употребляются, по-видимому, для описания всех возможных видов владений, входивших в состав усадьбы. Так, в постановлении "Законов Гулатинга", согласно которому родственники мужского пола имели право выкупить землю одаля у женщины в случае, если они находились с нею в достаточно близком родстве, указывается, что они должны были произвести оценку земли и с этой целью осмотреть ее "как внутри ограды, так и вне" (211). Равным образом, в "Законах Фростатинга" мы встречаем подобное же описание усадьбы: в состав ее входит земля "в пределах двора или снаружи" (212). В этих титулах не удастся обнаружить различия в правах владельца на разные категории земель.
Иначе обстоит дело в других случаях. В разделе "Законов Фростатинга", где перечисляются преступления, обвинение в которых можно было отвести с помощью очистительной клятвы, упоминается поджог чужого дома или нивы "в пределах двора", когда под угрозой пожара оказывалась вся усадьба. Это преступление считалось одним из наиболее тяжких, и для очищения от обвинения в нем требовалась присяга, даваемая с 12 соприсяжниками (213). Возникает предположение, что право собственности на владение, расположенное в пределах ограды, было более полным и, соответственно, было лучше защищено законом, чем право владельца на его землю, которая находилась за пределами двора. В "Законах Гулатинга" различие в характере собственности на землю в пределах ограды и за ее пределами выражено самым недвусмысленным образом. Здесь устанавливаются размеры возмещений, которые полагалось платить собственнику в случае потравы, незаконной запашки земли, покоса сена или иного нарушения его права владения землей. Размер этого возмещения (landnám) определялся прежде всего социальным статусом владельца, и по мере повышения статуса возмещение удваивалось. Далее сказано: "В пределах усадьбы (innangarđs) каждый имеет право, как я установил; вне усадьбы (útan garđs) имеют право на половину меньшее" (214). Это различие в размерах возмещений за нарушение права владения в зависимости от того, произошло ли такое нарушение в пределах усадьбы или за ее пределами, несомненно, свидетельствует о неодинаковости прав собственника по отношению к земле "innangarđs" и к земле "útangarđs".
Определяя размеры возмещения за кровопролитие в чужом владении, составители судебника предписывали взимать с виновного дополнительный платеж, если это нарушение совершалось в пределах усадьбы (215). В другом постановлении "Законов Гулатинга" речь идет о правах людей различного общественного положения на убитого кита (216). При поимке кита на той части морского побережья, которая являлась чьим-либо частным владением и находилась в пределах ограды (innan garđs), кит, независимо от своей величины, доставался собственнику земли. Права последнего на этой территории были неограниченными и неоспоримыми. Иначе обстояло дело, если речь шла о его владении за оградой, окружавшей его усадьбу (útan garđs): здесь, если кит имел длину большую, чем 18 локтей, владелец должен был отдать половину добычи королю. В следующем титуле читаем: "Если кит подплывет к берегу альменнинга, он принадлежит королю..." (217). Очевидно, право на кита принадлежало тому, кому принадлежала земля, у берега которой он был убит. Поскольку земля "innangarđs" была собственностью отдельного хозяина, то и кит, пойманный у ее берега, целиком доставался ему. Поскольку же альменнинг считался собственностью короля, то и кит, убитый у берегов общинных земель, должен был принадлежать королю. Сложнее обстояло дело при поимке кита у берега той земли, которая являлась индивидуальным владением, но была расположена за пределами двора. В этом случае кита делили пополам.
Следовательно, владелец земли "útangarđs" имел на нее более ограниченные права, нежели на землю "innangarđs" (218). Чем это объяснить? По-моему, ответ можно почерпнуть в приведенном постановлении. Владения "útangarđs" представляли собой как бы переходную форму от общинной земли (альменнинг) к индивидуальной собственности. Именно поэтому, очевидно, право владельца на землю "útangarđs" было ограниченным, но зато король также имел на нее некоторые права, в данном случае право на половину выловленного кита (219).
Неполнота прав бонда на ту часть его земельного владения, которая была расположена за оградой усадьбы, объясняется тем, что этот участок был выделен из общинных земель. В подтверждение можно сослаться на титул 19-й вводной части "Законов Фростатинга", относящейся к 1260 г.: "Что касается земли, которая, как говорят, лежит за пределами двора (útan stafs) и выделена из общих земель, то мы желаем, чтобы между королем и крестьянином (karl) соблюдались такие законы и обычаи, какие существуют в южной и восточной частях королевства, и чтобы исполнялись такие повинности, какие там назначит король" (220). Упоминаемые здесь stafar – это столбы, на которых держалась ограда усадьбы; иначе говоря, термин "útan stafs" равнозначен термину "útan garđs". Как видим, владение útan stafs выделено из альменнинга. В цитированном постановлении оно названо eign (собственность), но существенно отличается от земли, входившей в состав двора крестьянина: за землю, выделенную из альменнинга, ее обладатель был обязан исполнять повинности в пользу короля и подчиняться установлениям, которые были введены королевской властью для всей страны, не только для Трандхейма.
Ранее мы уже убедились, что заимки из альменнинга могли производиться с разрешения короля. Если крестьянин занимал необработанную землю, то ему предоставлялись льготы в отношении исполнения обязанностей перед государством на первые несколько лет: так, он освобождался от обязанности принимать участие в береговой охране, лежавшей на всех землевладельцах. С другой стороны, если крестьянин хотел передать эту землю кому-нибудь для обработки, то закон 1260 г. рекомендовал сдавать ее на 6 лет также на льготных условиях, а именно, без уплаты ренты. Получивший землю лейлендинг должен был возделать пашню, привести в порядок луг и возвести строения (221). Однако на владельца заимки возлагалась с самого начала повинность по содержанию нищих, распространявшаяся на всех землевладельцев, и он должен был являться в местное судебное собрание по всем вызовам. Об исполнении своих обязанностей он договаривался с "теми, кто живет ближе всех к этой необработанной земле, на условиях, которые сведущие люди сочтут справедливыми" (222). В постановлении предусматриваются два возможных случая заимки. Во-первых, "человек жнет, но не засевает необработанную землю", владельцем которой он считается. На владельца возлагалась здесь лишь часть названных выше обязанностей; от участия в охране морского побережья он был свободен. О втором возможном случае сказано: "Но если он не только жнет, но также и засевает землю, то он обязан принимать участие в ополчении (leiđangr)". Очевидно, при этом за данным владельцем уже признавалось право собственности на землю; по крайней мере, оно делалось более полным в результате возделывания земли. Здесь мы снова сталкиваемся с представлением о том, что право собственности крестьянина на землю вытекало из факта ее обработки.
Насколько можно судить по данным областных законов, освоение новых земель поощрялось. Не только король давал льготы лицам, бравшим в альменнинге невозделанную землю для обработки, но и частные владельцы, отдавая такие участки лейлендингам, делали им некоторые уступки. Так, если лейлендинг засевал уже обработанную землю, а затем покидал участок, он не получал ничего. Если же он возделывал новую землю в пределах усадьбы, ему, в случае ухода, возвращали цену семян. Но если он поднимал новь вне усадьбы, то ему причиталась уже половина урожая, даже если он покидал землю до наступления жатвы (223). При этом в судебнике делается характерная оговорка: "если он огородил землю". В результате подъема нови происходило увеличение размеров усадьбы. Подобным образом в пределах усадьбы мог оказаться и участок, выделенный из горного пастбища. Поджог ограды вокруг этого участка, равно как и поджог чужого урожая или двора, карался уплатой возмещения за нарушение права собственности. В "Законах Фростатинга" подчеркивалось, что приведенное предписание касалось тех участков горного пастбища, которые были огорожены, т. е. не принадлежали к альменнингу (224).
Следовательно, выделение участка из общинных земель в пользу отдельного хозяина могло пройти две стадии. На первой, охарактеризованной выше, выделенная доля оставалась землей útangarđs или útan stafs, хотя она более не входила и в состав альменнинга (225). Как уже отмечалось, король сохранял на этой стадии часть своих прав на участок, что свидетельствует о неполном выделении земли из общинной собственности. Недаром относительно прав на участки, расположенные útangarđs, зачастую возникали споры. Как сказано в "Законах Гулатинга", "когда бы ни возник спор из-за горного пастбища (saetr), или части лесистой земли (markteig), или пограничной борозды (markreinu) вне двора, решение принимает тот, кого укажут свидетели... Если спорят о горном пастбище или доле в лесу, пусть ее получит тот, кто владел ею с неоспоримым и неопороченным правом в течение 20 лет или более, если об этом известно свидетелям" (226). Право на участок, выделенный из альменнинга, проистекало, таким образом, из его фактической обработки в течение длительного времени. Однако применительно к земле útangarđs право владельца не было полным. Другие общинники в какой-то мере сохраняли по отношению к этой земле право пользования (227).
Второй стадией включения участка, выделенного из альменнинга, в индивидуальную усадьбу было превращение его из земли útangarđs в землю innangarđs (228). На этой стадии владелец приобретал по отношению к участку земли более полное право собственности, нарушение которого каралось по всей строгости закона. Следовательно, различия между владениями útangarđs и innangarđs не исчерпывались местоположением участком земли в усадьбе, но были связаны со степенью выделения земельных владений из альменнинга и превращения их в индивидуальную собственность (229).
***
Я попытался вскрыть некоторые характерные черты раннесредневековой норвежской общины. Показания ранних памятников права хорошо согласуются с данными археологии и топонимики. Думается, что подобная постановка вопроса позволяет лучше проследить исторический путь эволюции общины, нежели привлечение свидетельств, относящихся к более поздним периодам.
Отсутствие деревни и распространенность поселений хуторского типа не исключали существования в Норвегии общины (230). Но, естественно, различные хозяйственные и природные условия порождали разные типы общин. В частности, специфика норвежской общины определялась, с одной стороны, чрезвычайно большой ролью животноводства в ее жизни, а с другой – трудностями земледелия: и в наше время в Норвегии менее 3% территории доступно обработке. Крестьянское хозяйство поддерживало экономические связи с соседними усадьбами, вместе с которыми оно пользовалось лесными угодьями и лугами. Зачастую в пределах одного хутора существовало несколько хозяйств, составлявших своеобразную дворовую общину, участники которой коллективно распоряжались пастбищами и использовали пахотные земли после снятия с них урожая для совместного выпаса скота. Эти небольшие группы ограниченного числа хозяйств входили в состав более широких объединений, в собственности которых находились все общинные земли, в первую очередь горные пастбища, весьма важные для скотоводства: на лето крестьяне перегоняли туда свой скот. Общинные земли, альменнинги, со временем попали под власть короля. С его разрешения бонды могли выделять участки на альменнинге в свое индивидуальное распоряжение. Удается выявить разные стадии выделения этих земель из общинного пользования в индивидуальную собственность, что нашло свое отражение в градуированности прав хозяев на отдельные части их владений. Тем самым раскрывается тесная связь между крестьянским хозяйством и маркой, вне которой это хозяйство не могло существовать, особенно в условиях интенсивного развития скотоводства, диктовавшего необходимость использования большого количества пастбищных земель и лугов. Двор, находившийся в собственности крестьянина (или в собственности домовой или дворовой общины), и альменнинг – "собственность народа", своего рода ager publicus, представляли крайние полюсы в системе землевладения, соединенные между собой рядом промежуточных форм, которые характеризовались разной степенью собственнических прав крестьянина (231).
Приведенный выше материал позволяет несколько ближе познакомиться с характером земельной собственности в Скандинавии в период раннего средневековья. Мы убедились в том, что в начале этого периода земля находилась во владении патриархальной семейной общины, являвшейся промежуточной формой между родом или кровнородственной семьей – категорией доклассовой социальной структуры – и "малой" семьей – хозяйственной единицей классового общества. Большая семья, включавшая родственников по мужской линии обычно в трех поколениях, представляла собой на этой стадии производственный коллектив, в составе которого взрослые сыновья и члены их семей работали совместно со своим отцом, не выделяясь из общины даже после его смерти. При этом право собственности на землю семейной общины – одаль находило свое выражение не в свободе распоряжения владением, а в праве всех одальманов наследственно возделывать эту землю в составе общины. Преобладание в Норвегии поселений хуторского типа делало невозможным быстрое растворение больших семей в сельской общине, как это произошло в большинстве других стран. Трудные условия обработки почвы при неразвитости эксплуатации подневольного труда вызывали необходимость сохранения более крупного производственного коллектива, чем индивидуальная семья. Поэтому здесь семейная община проявила значительную устойчивость. Другой причиной ее живучести, видимо, было то, что обработка земли в тех материальных условиях, в которых находились норвежцы, не являлась единственным, а иногда и главным источником средств существования: наряду с земледелием очень важную роль играли скотоводство, рыболовство, охота. Наличие этих промыслов, отвлекавших часть населения от обработки земли, замедляло процесс перехода от коллективной собственности на землю к индивидуальной.
Собственность большой семьи на пахотную землю – одаль дополнялась наличием общих альменд в виде лесов, горных пастбищ, которые принадлежали на правах пользования более широким коллективам, населявшим отдельные районы. Даже принимая во внимание, что в жизни норвежского крестьянства земледелие не играло такой же роли, как в большинстве других европейских стран, сочетаясь здесь с весьма развитыми и важными для хозяйства скотоводством, морским и лесным промыслами, все же можно утверждать, что исследование эволюции большой семьи и одаля является основой, на которую должно опираться изучение социального строя Норвегии в раннее средневековье (232).
Более того, вероятно, лишь на материале исторических источников Норвегии этого периода мы можем полно познакомиться с конкретными формами земельной собственности на той стадии ее развития, когда земля еще принадлежала естественно сложившемуся коллективу. Поэтому исследование социально-экономического развития Норвегии на раннем этапе ее истории представляет особый интерес, выходящий за рамки истории этой страны.
ПРИМЕЧАНИЯ
108. Названия Rygia fylki, Grenland, Hålogaland, Raumaríki, Egđafylki происходят от этнонимов ругии, грании, халейги, раумы, аугандии.
109. Ólafur Lárusson. Lov og Ting. Bergen – Oslo, 1960, s. 36-42 (Hov og Ting).
110. Естественно, речь идет об общем принципе. Для его осуществления очень часто практически была необходима сила. Для понимания древнескандинавского общественного устройства существенно принимать во внимание оба эти фактора: силу и право. Трудно согласиться с учеными, полагающими, что основным принципом этого общества было: "могущество есть право". См. Bø О. Holmganga and einvigi. – "Mediaeval Scandinavia", 2. Odense 1969, p. 136. Ср. интересные наблюдения историка средневекового права, который указывает на большую его специфику: Hattenhauer H. Zur Autorität des germanisch-mittelalterlichen Rechts. – ZSSR, G. A., 83. Bd., 1966, S. 258-273.
111. Подробнее см.: Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры, с. 141, след.
112. Adam von Bremen. Hamburgische Kirchengeschichte. Lib. IV, cap. 36. Hg. von B. Schmeidler. Hannover und Leipzig, 1917, S. 273.
113. См. Гуревич А. Я. Свободное крестьянство феодальной Норвегии, гл. III.
114. Meitzen A. Siedlung und Agrarwesen der Westgermanen und Ostgermanen, der Kelten, Römer, Finnen und Slawen, Bd. I-III. Berlin, 1896. Точка зрения Мейцена, устанавливающего непосредственную связь и преемственность между древними и средневековыми формами сельских поселений и полей, в настоящее время отвергается рядом западных исследователей применительно и к другим народам, не к одним только скандинавам. Обзор литературы см, в кн.: Die Anfänge der Landgemeinde und ihr Wesen. II (Vorträge und Forschungen, hrsg. von Th. Mayer, Bd. VIII). Konstanz – Stuttgart, 1964, S. 472, ff.; Rønneseth O. Frühgeschichtliche Siedlungs- und Wirtschaftsformen im Südwestlichen Norwegen. Neümunster, 1966, S. 16 ff.
115. Hansen A. M. Landnaam i Norge. En udsigt over bosaetningens historie. Kristiania, 1904.
116. Taranger A. Udsigt over den norske rets historie, II. 1, s. 21; IV, 1907, s. 274-278.
117. Olafsen O. Jordfaellesskab og sameie, s. 19-20. Cp. Haff K. Zu den Problemen der Agrargeschichte des germanischen Nordens. – H. Z., 115. Bd., Heft 1, 1936, s. 99; Espeland A. Tun og teig. – "Norsk Folkekultur", 1931.
118. Olsen M. Farms and Fanes, p. 29.
119. Munch P. A. Det norske Folks Historie, I Deel, 1ste Bd. s. 139.
120. Как пишет Улавсен, институт альменнинга присущ всему германскому миру, но в силу природных и общественных условий он нигде не играл столь значительной роли и не сохранялся так долго как в Норвегии (Olafsen О. Jordfaellesskab.., s. 75).
121. Olsen M. Farms and Fanes..., p. 52-53, 117, 124, 162, 176, 211.
122. Østberg K. Sedvaner i granneforhold. Oslo. 1928, s. 13.
123. Østberg K. Norske bonderet, V-VI Bd. Oslo, 1928-1930. Ср. Mortensen J. Bondeskipnad i Norig i eldre tid. Kristiania, 1904.
124. Bull Edv. Vergleichende Studien über die Kulturverhältnisse des Bauerntums. Ein Arbeitsprogramm. Oslo, 1930, s. 8, 10, 64.
125. Bull Edv. Vergleichende Studien…, S. 11, 30.
126. Rynning L. Bidrag til norsk almenningsrett, 1 Bd. Oslo, 1934.
127. Reinton L. Saeterbruket i Noreg, Bd. I-III. Oslo, 1955-1961.
128. Solheim S. Norsk saetertradisjon. Oslo, 1952.
129. Holmsen A., Björkvik H., Frimannslund R. The Old Norwegian Peasant Community. Investigation undertaken by the Institute for Comparative Research in Human Culture. – S. E. H. R., vol. IV, 1956, N 1.
130. Ibid., p. 30-31.
131. См. также Сольхейм С. Изучение развития форм норвежской крестьянской общины. – "Советская этнография", 1956, № 4, с. 73-76. Анохин. Г. И. К историографии норвежской соседской общины. – "Советская этнография", 1963, № 6.
132. Kveseth K. Die Gemeinschafts- und Gemeindebildungen des norwegischen Landes Hedmark in der Eisenzeit und im Mittelalter. – "Vorträge und Forschungen", Bd. VIII. Konstanz – Stuttgart, 1964; Renneseth O. Op. cit.
133. Об устройстве норвежского дома см.: Shetelig H. And Falk H. Scandinavian Archaeology, p. 318-328.
134. F. IV, 5: "…at frjalser menn sculo aller friđhalger at heimile sino…" Перевод не передает всего содержания термина friđhalger. Для его понимать необходимо иметь в виду, что многие норвежские обычаи сформировались в языческие времена, когда право и религиозные представления были тесно переплетены. В термине helgi эта связь особенно ясна: неприкосновенность, которую он подразумевает, обеспечивалась сакральными силами. Термин helgi сохранил сакральный смысл и после христианизации, когда он стал употребляться для обозначения святости. Термин friđr ("мир", "безопасность") также имел одновременно и юридическое и сакрально-магическое значение. Анализ понятий "мир" и "домашний мир" у скандинавов и вообще германцев см. в кн.: Grönbech W. Kultur und Religion der Germanen, Bd. I. Darmstadt, 1961, S. 42 ff.; Bd. II, S. 121 ff.
135. F. IV, 4.
136. F. IV, 50-52.
137. F. 142, 143. Такой же штраф должен был уплатить лендрман, если он входил в чью-либо усадьбу с целью захвата имущества (см. G. 213).
138. F. IX, 20.
139. F. X, 2, Ср. F. X, 4: "Я призываю тебя быть дома в усадьбе, которую ты возделываешь, или где ты живешь, у огня и очага, и в доме, где застелены скамьи, для того чтобы выслушать мои требования или быть вызванным на тинг". Ср. G. 46.
140. G. 37.
141. G. 255; F. XV, 7, 8.
142. G. 266, 267.
143 G. 292. См. Taranger A. Udsigt over den norske rets historie, IV, s 213-219; idem The Meaning of the Words Othal and Skeyting, p. 159, 161-162, 167.
144. Johnsen O. A. og Helgason J. (udg.), Saga Óláfs konungs bins helga, I. Bd. Oslo, 1930, kap. 33. В этой картине, по-видимому, отразились порядки, существовавшие во владениях исландских хёвдингов времени Снорри Стурлусона. Но ссылки его на рассказы заставляют предположить, что какими-то сведениями о хозяйстве Сигурда он все же мог располагать. В VIII-XI вв. дворы бондов часто были довольно крупных размеров. В сагах часто упоминаются крупные усадьбы. См. Hkr: Ynglinga s., kap. 15 (baer mikill at Steini), kap. 17 (III storbaei); Halfđ. s., svarta, kap. 5 (bústór); Haralds s. harf., kap. 40, 45 (stórbú); Óláfs s. Tryggvas., kap. 3 (bae mikinn) kap. 70. К чрезвычайно ценным выводам пришли ученые, которые, подобно М. Улсену, исследовали названия сельских усадеб в Норвегии. См. об этом: Гуревич А. Я. Некоторые вопросы социально-экономического развития Норвегии..., с. 229, след.
145. Возмещения и платежи сплошь и рядом выражались в скоте. См. G. 218 и след.; G. 223: "В счет уплаты [вергельда] можно дать скот. Корова, молодая и здоровая, оценивается в 2 1/2 эре"; ср. F. XIII, 21: "Два животных ценою в одну корову"; F. II, 27: "...имущество ценою в одну корову". Подобные постановления встречаются, как известно, и в варварских Правдах. Однако у других народов они относятся лишь к началу раннего средневековья, в то время как в Норвегии платежи скотом практиковались даже в XII-XIII вв. Не говорю уже о периоде после Черной смерти середины XIV в., когда роль скотоводства в Норвегии еще более возросла. Не только арендные платежи, но даже государственные налоги в то время уплачивались в виде масла, сыра, мяса и других-продуктов.
146. G. 6.
147. Ср. F. XIII, 21.
148. F. II, 27.
149. См. например, G. 299; F. II, 33. Подробнее об имущественном положении бондов см. ниже, с. 157 сл.
150. В судебниках, защищавших интересы собственников, регламентировались правила пользования землей лейлендингами и определялись их обязанности (см. Гуревич А. Я. Норвежские лейлендинги в X-XII вв – "Скандинавский сборник", VII. Таллин, 1963, с. 9-11).
151. F. XIII, 1. В Трандхейме сальд (мера сыпучих тел) был вдвое больше, чем в Вестланде, где он равнялся примерно 100 литрам. По-видимому, и размеры крестьянского двора были здесь большими.
152. Visted K. og Stigum H. Vår gamle bondekultur, I. Bd. (2. utg.). Oslo, 1951.
153. Подчеркивая скотоводческую направленность сельского хозяйства средневековой Норвегии, необходимо вместе с тем учитывать, что в изучаемый период животноводство еще не имело товарного характера, какой оно приобрело со второй половины XIV и XV вв., когда все увеличивавшееся количество масла стали продавать в города и особенно за границу. Эти перемены совпали с упадком земледелия, усилившимся после Черной смерти. Начиная с этого времени соотношение земледелия и животноводства еще более резко изменилось в пользу последнего (см. Гуревич А. Я. Основные этапы социально-экономической истории норвежского крестьянства в XIII-XVII вв. – "Средние века", вып. XVI, 1959, с. 57-61). В предшествующий же период роль земледелия была несколько большей, чему в немалой мере способствовала внутренняя колонизация.
154. F. IV, 5.
155. F. XIII, 10.
156. F. IV, 26.
157. F. XIII, 7.
158. F. VII, 26. Cp. F. XIII, 10: "Никто не смеет рубить дрова в чужой лесу, если только это не делается для ремонта средств передвижения, саней или корабля, или того, что нуждается в починке, или для отоплений, если он живет в открытом месте" [т. е. не имеет собственного участка леса.]. Ср. G. 306: Если нужно соорудить корабль, можно использовать чужой лес. "Но, если нужно соорудить несколько кораблей, не следует окончательно истреблять лес одного человека".
159. F. XIII, 11: "Если кто-нибудь запретит пользоваться его выгоном в лесу, а другой после этого будет им пользоваться, он, если его вина будет доказана, уплатит королю штраф за разбой и возмещение за потраву в чистом серебре – владельцу земли..."
160. Ср. G. 80: "Если имеется необработанная земля поблизости [от усадьбы], владелец должен ее огородить... но, если он этого не сделает, никто не обязан платить ему возмещение, если трава будет поедена…"
161. G. 9. В другом титуле говорится о человеке, который с целью избежать необходимости есть мясо в постные дни обращается к троим из своих соседей с просьбой продать ему пищу (G. 20).
162. G. 160.
163. G. 255; F. XV, 8.
164 F. X. 32: в тяжбе в качестве соприсяжников должны участвовать четверо крестьян, которые живут близ дома ответчика.
165. F. XIII, 20.
166. О. Улавсен (Olafsen О. Jordfaellesskab..., S. 31-33) и М. Улсен (Olsen M. Farms and Fanes, p. 49-50) допускают возможность возникновения чересполосицы при разделах дворов больших семей.
167. F. XIII, 16: "...Ef fleiri menn eigu jörđ saman. þa sculu allir eptir hinum bezta manni landnam taca. þeim er i jórđu a..."
168. F. XIII, 18.
169. F. XIII, 19.
170. На то, что входившие в sambúđ крестьяне вели раздельные хозяйства, указывает и следующее постановление: "Если оставленное под паром поле одного человека находится рядом с лугом или нивой другого, он обязан огородить его крепкой изгородью" (F. – XIII, 22).
171. F. XIII, 23. Часто границу между участками разных хозяев не обносили плетнем и не отмечали камнями, а определяли на глаз. В некоторых областях Норвегии вплоть до недавнего времени сохранялся следующий обычай установления и проверки такой границы. Владельцы шли вдоль межи и, останавливаясь в определенных местах, секли подростка, которого захватывали с собой, – считалось, что побои, полученные им при обходе границы, помогали ему запомнить ее местоположение (Olsen M. Farms and Fanes..., p. 12).
172. F. XIII, 23, 25.
173. F. XIV, 15: "Если кто-либо едет по дороге на коне и есть трава около дороги, он может, если надобно, взять, сколько нужно, чтобы прокормить коня; но, если он возьмет сено с собой и это обнаружится, он будет вором".
174. G 19.
175. G. 82.
176. G. 89: "Если люди не согласны относительно границы в пределах усадьбы, будь то граница пахотной земли или луга, и один говорит, что он обработал лишь ту землю, какую он имел право обрабатывать, но [другой обвиняет его в том, что он] украл землю, вырыв пограничные камни, они должны обратиться к тем, кто лучше знает границу между ними..." и т. д. Ср. G. 264.
177. G. 81.
178. G. 82.
179. Holmsen A., Björkvik H., Frimannslund R. Op. cit.
180. См. Анохин Г. И. Общинные традиции..., гл. 3.
181. Olafsen О. Jordfaellesskab …, s. 73; описание состава владений усадьбы Opedal в Ullensvang (Хардангер).
182. Haff K., Die altnorwegischen Nachbarschaften und ihre markgenossenschaftliche Organisation. – VSWG, 22. Bd., Heft I, 1929, S. 194-195.
183. F. XII, 25.
184. На этом особенно настаивает А. Тарангер (Taranger A. Udsigt..., II, 1, s. 27). Если одна усадьба принадлежала нескольким собственникам, которые не вели в ней своего хозяйства, но передавали землю под обработку арендаторам, то раздел поля на обособленные участки мог не производиться. Каждый собственник идеальной доли получал соответствующую часть ренты. Лейлендинги же образовывали своего рода общность и иногда жили в одном доме, причем в "Ландслове" указывалось, что двор и дома следовало делить таким образом, чтобы каждый имел равное право пользоваться дверьми (MLL, VII, 15).
185. Вряд ли можно согласиться с утверждением С. Д. Ковалевского, исходящего из шведского материала, во многом сходного с норвежским, о том, что в случаях сегментации больших семей "сельская община возникала непосредственно из родовой общины" (Ковалевский С. Д. Образование классового общества и государства в Швеции, с. 138, ср. с. 265). Нужно подчеркнуть со всею определенностью, что исследователи германских (в том числе и скандинавских) древностей не располагают какими-либо свидетельствами сохранения у этих народов родовой общины в период, который нашел отражение в письменных источниках.
186. G. 81. Зимой практиковалось стойловое содержание скота.
187. G. 84. Подобное выражение встречается также в памятниках исландского, датского и шведского обычного права (Bull Edv. Vergleichende Studien..., S. 51).
188. См. F. XIII, 21.
189. G. 90.
190. Ср. F. XIV, 7.
191. О сетерном хозяйстве см.: Solheim S. Norsk saetertradisjon. Oslo, 1952. Сетерное хозяйство существовало в Норвегии уже в древности. В период внешней экспансии скандинавов оно было перенесено норвежцами в Исландию и на другие острова Северной Атлантики. Ранние свидетельства его существования можно обнаружить, помимо судебников, как в исландских родовых сагах и "Книге о заселении Исландии", так и в сагах о конунгах Олаве Святом и Сверрире, у Адама Бременского и в других источниках. Много сведений о сетерах дает топонимика. Некоторые исследователи видят в сообщении путешественника античности Пифея о том, что жители Туле пасут все лето скот на горных пастбищах, указание на существование сетерного хозяйства в Норвегии уже в IV веке до н. э. (см. Hougen В. Fra seter til gård. Studier i norsk bosetningshistorie. Oslo, 1947, s. 14). Однако надо полагать, что сетерное хозяйство в том виде, в каком оно существовало в исторический период, сложилось тогда, когда укрепился и центр всего хозяйства – сельский двор. Вряд ли можно видеть в сетерном хозяйстве простой пережиток номадизма, как полагает, в частности, Л. Рейнтон (Reinton L. Saeterbruket i Noreg I - III Oslo, 1955-1961).
192. Альменнинги были "верхними" (øfra) и "наружными" (ytra). F. XVI, 2. См. также: Olafsen О. De "ytre" Almenninger – Н. Т., 5. R., 5. Bd. (Oslo), 1924, s. 313-316; Rynning L. Bidrag til norsk almenningsrett, I, s. 77, ff.
193. G. 145; F. XVI, 2: жителям Северной Норвегии "позволено пользоваться общинными владениями, как они владели ими в дни святого конунга Олава".
194. В XV и XVI вв. к альменнингу часто прилагается термин sameiga (sameie) – "общая собственность". Rynning L. Bidrag til norsk almenningsrett, I, s. 140-141. Cp. Olafsen O. Jordfaellesskab..., s. 65, f.; Reinton L. Saeterbruket..., III, s. 145.
195. G. 145.
196. G. 150.
197. F. XIV, 7.
198. F. XIV, 8.
199. G. 81.
200. F XIV, 8
201. F. XIV, 7.
202. G. 145.
203. Ibidem.
204. F. XIV, 8.
205. В VIII-IX вв., как и в период викингов, в Норвегии возникло большое количество сельских дворов, в названиях которых имеется член – setr. Эти дворы, а возможно, также и дворы с названиями на – land и – stađ, были созданы на сетерах (см. Hougen В. Fra seter til gård).
206. О праве давности как предпосылке индивидуального пользования участком в альменнинге см.: Rynning L. Bidrag til norsk almenningsrett, I, s. 36.
207. F. XIV, 7; Cp. G. 86: в спорах из-за обладания участком, выделенным из общинных земель, выигрывал тот, кто мог доказать с помощью свидетелей, что он владел этой землей в течение 20 лет и более.
208. См. Гуревич А. Я. Свободное крестьянство феодальной Норвегии, с. 93, след.
209. Taranger A. Udsigt..., II, 1, s. 186-187. О. Улавсен в своей работе Jordfadlesskab og sameie (s. 53) относил время установления королевской собственности на альменнинг к правлению короля Олава Святого, но впоследствии согласился с Тарангером (см. Olafsen О. De "ytre" Almenninger, s. 316-322).
210. По мнению Л. Рейнтона, права короля на альменнинги укрепились с XIII в., а выражение "наш [т. е. королевский] альменнинг" встречается впервые в документе 1336 г. (Reintan L. Saeterbruket i Noreg, III, s. 207-208). Вполне возможно, что более эффективным королевский контроль над альменнингом стал действительно в XIII в., когда окрепла и сама королевская власть, однако, как видно из областных законов, возник он раньше. П. Боргедаль относит признание прав короля на альменнинг предположительно к середине XII в. (Borgedal P. Jordeiendommeneshistorie i Norge. – "Jordskifteverket gjennom 100 år". Oslo, 1959, s. 27). В Швеции и Дании права короля на альменнинг (дат. Alminding) установились окончательно в XII-XIII вв. (см. Arup Е. Danmarks historie, I, s. 180, 246-247; KHL, VII, sp. 656, 659 (Jordejendom).
211. G. 274: "...ос sja baeđe utangarđz ос innan garđz..."
212. F. XII, 1; XIV, 2. Аналогичный смысл имело у исландцев противопоставление терминов heimhagi и úthagi (Maurer К. Island von seiner ersten Entdeckung..., S. 403).
213. F. XV, 2.
214. G. 91, Ср. F. XIII, 15.
215. G. 242. О. Улавсен (Jordfaellesskab..., s. 47-56) приводит относящиеся к Восточной Норвегии данные о существовавшем там разграничении между земельными владениями, называемыми heimrast и útrast. Heimrast и útrast впервые упоминаются в "Ландслове", но со ссылкою на старину (см. Reinton L. Saeterbruket i Noreg, III, s. 173 f.). Рейнтон указывает на связь heimrast с владением innan stafs, упоминаемым в F. XIII, 13 (Ibid., s. 174). Об оппозиции innmark и útmark см. Rønneseth О. Op. cit., S. 9, 39 и др.
216. G. 149. Морской промысел и, в частности, охота на китов были в тот период важной отраслью хозяйства норвежцев.
217. G. 150. По "Ландслову" (MLL, VII, 64), король должен был разделить кита, прибитого к берегу альменнинга, с бондами, которые владели альменнинтом вместе с ним. По этому же закону (VII, 65), найденный на берегу тюлень подлежал разделу следующим образом: нашедший должен был отдать его собственнику земли, оставив себе 1/3 туши тюленя, если он нашел его útan garđs, и 1/4, если он нашел его innan garđs.
218. О. Улавсен (Jordfaellesskab og sameie, s. 23, 36, 55) утверждает, что земля, расположенная за пределами усадьбы (udmark), считалась столь же полной собственностью владельца, как и земля в пределах ограды (indmark). Однако он сам же признает возникновение владений, расположенных за оградой двора, из альменнинга (Ibid., s. 55, 64). На различия в характере собственности домохозяина на землю innangarđs и землю útangarđs указывает и постановление о правилах раздела одаля, содержащееся в "Ландслове" (MLL, VI, 3, 2): земли первой категории следовало делить с помощью палки и шпура, земли второй категории просто на глаз. Многие постановления "Ландслова", касающиеся этих вопросов, были заимствованы из "Законов Гулатинга".
219. В Исландии., где индивидуальная собственность на землю восходит ко времени ее заселения выходцами из Норвегии, в постановлениях обычного права о китах, найденных на побережье, упоминается лишь различие между землей отдельных владельцев и альменнингом (Maurer K. Island von seiner ersten Entdeckung..., S. 415).
220. F. Indl., 19. Ср. G. 145.
221. F. Indl., 18.
222. F. Indl., 17.
223. G. 75.
224. F. XIII, 13.
225. F. Indl., 19.
226. G. 86. В этих спорах в качестве свидетеля мог быть привлечен любой человек, свободный и совершеннолетний, и даже тот, кто работал на участке как раб, если он был впоследствии освобожден.
227. См. G. 90; F. XIII, 10.
228. В F. II, 23 упоминается вновь обработанная земля (nylaend) в пределах усадьбы (innan stafs); ее собственник должен исполнять за эту землю все полагающиеся повинности.
229. Значительная часть приведенных выше постановлений о заимке новых земель из альменнинга относится к XIII в., когда в Норвегии происходил некоторый подъем сельского хозяйства (см. Bugge А. Om hvorledes Norge var bugget i vikingetid og middelalder, s. 367, ff.). Однако подобные же расчистки широко практиковались и в эпоху викингов (ibid., s. 348-358). Немало сведений о корчевке лесов, их выжигании, создании на расчистках поселений и распашке новых пространств в этот период содержится в "Хеймскрингле" (см. Hkr: Ynglinga s., kap. 37, 40, 46; Hákonar s. góđa, kap. 13). В свете данных топонимики эти сообщения кажутся верными.
230. См. Haff K. Zum älteren norwegischen und deutschen Alprechte. – VSWG. 26. Bd., Heft. 2. 1933. S. 150; idem. Zu den Problemen der Agrargeschichte des germanischen Nordens. HZ, 155. Bd., Heft 1, 1936.
231. Изучение структуры средневековой норвежской общины и ее соотношения с иными формами крестьянских общностей показывает несостоятельность утверждений Г. И. Анохина о том, что "именно соседская община" якобы представляла собой "основное производственное объединение" или даже "важнейшее общественное и производственное объединение в сельских местностях" в Норвегии на протяжении всей ее истории в средние века и отчасти даже в новое время (см. Анохин Г. И. Общинные традиции норвежского крестьянства, с. 25, 195 и др.). При всей значимости соседских связей в хозяйственной деятельности отдельных крестьянских усадеб, община тем не менее не являлась производственным коллективом, производственной ячейкой была семья в ее исторически изменчивых формах (большая, затем "малая", в новое время – индивидуальная). Г. И. Анохин приписывает норвежской общине функции, которыми она явно не обладала: он пишет, что тинги были внутриобщинным органом крестьянского самоуправления (там же, с. 15, 144, особенно настойчиво – с. 188-189, 195), между тем как в действительности низшей судебной инстанцией в Норвегии был тинг округа, человеческого объединения, гораздо более обширного, чем сравнительно небольшие общины, и ни в каком отношении с ними не совпадавшего. В то время как, например, немецкая средневековая деревня при определенных допущениях может рассматриваться в качестве правового и административного единства (см. Bader K. S. Das mittelalterliche Dorf als Friedens- und Rechtsbereich. Weimar, 1957), эта характеристика неприменима к норвежской общине: она подходит, с одной стороны, к тинговому округу, с другой – к отдельной крестьянской усадьбе, владелец которой пользовался властью над семьей и зависимыми людьми. Ср. Мильская Л. Т. К вопросу о трактовке проблемы сельской общины в современной историографии ФРГ. – "Средние века", вып. 38, 1975.
232. Многоотраслевой характер хозяйства средневековой Норвегии наложил отпечаток и на процесс складывания феодальных отношений: у части бондов существовали некоторые возможности ухода из земледелия в другие сферы хозяйства, неподконтрольные крупным землевладельцам. |
|
