| В области исследования генезиса феодализма проблема земельной собственности и ее эволюции остается весьма актуальной, и в науке постоянно возникает потребность в продолжении и углублении анализа собственнических отношений. При исследовании социально-экономических процессов, которые имели своим результатом возникновение феодального землевладения, уже невозможно ограничиваться одною лишь констатацией становления аллода как "товара". Аллод, во всяком случае в его "классической" франкской форме, не был общераспространенным явлением, он возник преимущественно в странах, переживших более или менее интенсивный синтез разлагавшегося доклассового строя с уходившим в прошлое римским рабовладельческим строем, либо в странах, которые испытали сильное влияние со стороны последних. На другие народы, развитие которых в раннее средневековье протекало вне указанного синтеза, переносить понятие "аллод" было бы вряд ли правомерно. Здесь мы сталкиваемся с несколько иными формами земельной собственности. Таков, в частности, англосаксонский фолькленд. Таков и древнескандинавский одаль. Вопрос о норвежском и шведском одале, специфической форме землевладения, которая первоначально была связана с патриархальной большой семьей (домовой общиной), представляет особый научный интерес. Возможно, скандинавский одаль имел некоторые черты, не встречающиеся за пределами Северной Европы, но вместе с тем несомненно, что его изучение многое дает и для понимания общей проблемы развития земельной собственности в период, предшествующий возникновению феодализма (233).
Однако попытка анализа этой формы земельной собственности и ее роли в социальном развитии Скандинавских стран в раннее средневековье сталкивает историка с большими трудностями, которые не всегда полностью можно преодолеть, но в которых необходимо полностью отдавать себе отчет. Природа этих трудностей, как мне представляется, и теоретико-методологическая, и конкретно-познавательная.
Переход от "доисторического времени" к "историческому" на севере Европы произошел позднее, чем во многих других ее частях. Вследствие этого существует опасность принять первые формы общественных и аграрных отношений, с которыми историк имеет возможность познакомиться, за первоначальные, т. е. смешать начало "исторического" времени с началом исторического развития. Между тем ко времени первых записей их судебников и саг скандинавские народы имели за плечами тысячелетнюю историю. Перед исследователем раннего скандинавского общества встает необходимость использовать имеющиеся письменные памятники в целях ретроспективного их анализа. Метод изучения от известного к неизвестному, от позднего к более раннему, значение которого для медиевистики подчеркивали такие авторитеты, как П. Г. Виноградов и Марк Блок, при неосмотрительном обращении с источниками чреват многими опасностями. Не исключена возможность того, что отношения собственности, обнаруженные в записях права, представляли собою не реликты архаических порядков, а явления вторичного характера, в частности большая семья, черты которой столь явственно проступают в судебниках Гулатинга и Фростатинга, не восходит к родовому строю, а возникла на более поздней стадии общественного развития в силу определенных хозяйственных и социальных условий. Именно такое возражение против изложенной выше точки зрения было сделано С. Пекарчиком (234). Остановимся на существе подобных взглядов. С. Пекарчик отмечает противоречие между данными шведских рунических надписей X и XI вв., свидетельствующих, по его мнению, о развитии частной собственности на землю, и данными областных законов Швеции XIII и XIV вв., отражающих "родовую примогенитуру" и ограничения в свободе распоряжения землею, во многом аналогичные поземельным порядкам, нашедшим отражение в норвежских областных сборниках права. В этой связи хотелось бы высказать несколько соображений.
Во-первых, расшифровка рунических надписей нередко сопряжена с большими трудностями. Во многих случаях она гадательна и неопределенна. Ряд очень важных надписей читается различными учеными по-разному. Например, известная надпись на камне в Tune (Норвегия, VI в.), имеющая прямое отношение к обсуждаемой проблеме, переведена С. Бюгге и К. Марстрандером совершенно по-разному. По С. Бюгге, в надписи речь идет о ближайших наследницах-дочерях, которые поставили камень над могилой своего отца (235); по К. Марстрандеру же, – о дочерях рабынь и о мужчинах, являющихся наследниками покойного (236).
Не менее разительными оказываются разночтения некоторых рунических надписей, непосредственно касающихся, как казалось отдельным ученым, земледелия и землевладения. На камне из Сендер-Винге (Олборг, Дания), воздвигнутом неким Тови в память о своих братьях, издатель датских надписей Л. Виммер прочитал: "Да сопутствует удача тому, кто в молодости пашет и сеет: у него будет богатый доход". Этот текст послужил известному датскому историку Э. Арупу поводом для воспевания мирной аграрной жизни в Дании эпохи викингов (237). Между тем прогресс в методике дешифровки надписей, достигнутый за время, отделяющее издание Виммера (рубеж прошлого и настоящего столетий) от новой их публикации на более высоком уровне научной критики, выразился в данном случае в том, что Л. Якобсен предложила и обосновала совершенно иное прочтение того же текста: "N ранил их и колдовал. Да будет он проклят всю свою жизнь" (238). Столь противоположные понимания одного и того же текста объясняются тем, что Виммер неверно прочитал в нем два слова: arþi вместо sarþi и saþi вместо siþ – в результате первое слово он понял как термин, обозначавший пахотное орудие, а второе – как "сеял". На самом же деле надпись говорила о черной магии (239).
Истолкование смысла надписей зависит, однако, не только от уровня научной критики, но и от взглядов исследователей. Некоторые, в том числе и С. Пекарчик, склонны видеть в ряде надписей периода викингов доказательство наличия частной и даже крупной собственности на землю, тогда как другие ученые понимают эти же надписи как указания на земельное или политическое верховенство. Так, на нескольких камнях один из предводителей шведских викингов, Ярлабанке (Jarlabanke), упомянут в связи с обширными земельными комплексами. Однако прежнее понимание этих надписей, согласно которому Ярлабанке был крупным землевладельцем, ныне отвергается учеными, склоняющимися к тому, чтобы видеть в нем обладателя лишь верховных прав по отношению к жителям этих районов (240).
Вообще датские и шведские рунические надписи, в которых употребляются термины land и landman (lantman), вряд ли можно истолковывать (как это делалось ранее) в смысле свидетельств существования крупного землевладения. Л. Виммер толковал термин lantman в датских надписях так: "лучший и первейший из землевладельцев Дании". Разделяя этот перевод, Э. Аруп восклицал: "Какой датский земельный собственник в наши дни пожелал бы лучшего посмертного памятника?" (241). Между тем Л. Якобсен доказала, что понимание термина lantman в современном смысле jorddrot появилось в XVII-XVIII вв., а до того времени этот термин означал: "житель", "обитатель страны" (242). К. Льюнггрен, со своей стороны, предложил такое понимание этого же термина: land – территория, по отношению к которой упоминаемый в надписи хёвдинг обладал не собственническими правами, а властью, пожалованной ему конунгом. Льюнггрен склонен видеть в шведских и датских хёвдингах, известных из рунических надписей, правителей, подобных норвежским лендрманам (243). Не вдаваясь в спор о том, какая интерпретация этих рунических надписей более предпочтительна, подчеркну лишь гипотетичность многих толкований рунических текстов, привлекаемых для решения вопроса о характере земельной собственности в эпоху викингов и проистекающую отсюда необходимость сугубой осторожности выводов, которые делаются на их основании (244).
Во-вторых, даже если бы и можно было согласиться с тем, что некоторые надписи на камнях служат доказательством наличия в эпоху викингов "частной земельной собственности", не следует упускать из виду существенных особенностей этих надписей. Важнейшая из них состоит в том, что все без исключения надписи относятся к высшему слою общества. То, что камни, украшенные орнаментом, изображениями и рунами, воздвигались в память об одних лишь могущественных и богатых людях, не вызывает никаких сомнений (245). Но в таком случае неизбежно встает вопрос: в какой мере выводы, построенные на анализе надписей, могут иметь силу применительно к широким слоям населения? (246). Нет никакой уверенности в том, что изменения в отношениях собственности в одинаковой степени касались всего общества и совершались одновременно. Наоборот, имеются достаточные основания предполагать противоположное, ибо невозможно представить себе, что в превращении земли в отчуждаемое владение были в равной мере заинтересованы как богатые, так и бедные, и знать, и простонародье. Надо полагать, именно могущественные и наиболее зажиточные элементы общества в первую очередь стремились закрепить в своем исключительном обладании имевшиеся у них земли. Но, как свидетельствует норвежский материал, верхушка бондов – хольды для закрепления в своих семьях земельных владений опять-таки использовали старинное право одаля (247). Рядовые же бонды со временем утрачивали свой одаль.
Противоречия в трактовке права собственности на землю между данными рунических надписей и записями обычного права, если они и имели место, я был бы склонен толковать иначе, чем это делает С. Пекарчик. Речь идет не о двух стадиях в развитии отношений землевладения, из коих первая, отраженная в рунических надписях, якобы характеризовалась укреплением частной земельной собственности, а вторая, засвидетельствованная областными законами, связана с "регенерацией" родовых отношений, со вторичным образованием собственности больших семей. Перед нами, скорее, две различные социальные сферы, в каждую из коих новые отношения, связанные с разложением архаических форм землевладения, проникали с неодинаковой степенью интенсивности. Знатные люди, собравшие большие богатства во время военных походов и торговых поездок (подчас сочетавшихся друг с другом), могли быстрее превращаться в земельных собственников (248), чем простые бонды, участие которых в заморских экспедициях было меньшим, и в среду которых новые отношения проникали гораздо слабее.
Начало разложения института одаля в его ранней форме (как владения большой семьи, которая вела общее хозяйство) относится, вероятно, еще к эпохе викингов. Уже в то время, можно предположить, стала формироваться индивидуальная земельная собственность. Однако пережитки права большой семьи проявляли в Норвегии (как и в Швеции) исключительную живучесть в течение многих последующих столетий. Этому, на мой взгляд, не противоречит сравнительно раннее формирование частных владений знати. Кроме того, рунические надписи позволяют констатировать, самое большее, отдельные конкретные случаи существования индивидуального землевладения, тогда как областные законы дают общую норму.
С. Пекарчик склонен истолковывать положения шведских законов относительно семейных владений как вторичное явление, сложившееся на основе индивидуальной земельной собственности. Само по себе предположение о возрождении большой семьи не содержит ничего неправдоподобного (249). В своеобразных природных и хозяйственных условиях Скандинавии старинные формы семейных и поземельных отношений могли воспроизводиться и на более поздней стадии общественного развития. Не вдаваясь в разбор шведских судебников и оставаясь на почве анализа памятников истории Норвегии (но памятуя, что решение этой проблемы на материале источников одной страны не может не иметь значения и для понимания соответствующих институтов другой – в силу большой типологической близости развития Швеции и Норвегии в тот период), подчеркну еще раз, что право одаля при известных условиях могло быть распространено и на землю "благоприобретенную" или "купленную" (kaupa jorđ, eign). Следовательно, имел место своеобразный "круговорот" собственности: с одной стороны, распад больших семей вел к выделению индивидуального землевладения, отчуждение земельных владений сопровождалось превращением одаля в kaupa jorđ; с другой стороны, обладание "купленной" землей на протяжении нескольких поколений создавало возможность установления по отношению к ней прав одаля. Иными словами, одаль мог возникнуть и действительно возникал вновь, и в этих конкретных случаях он не восходил генетически к большесемейной собственности, был вторичным образованием. Но в таких случаях речь идет о судьбе определенных земельных владений, тогда как существо рассматриваемой проблемы заключается в выяснении происхождения института одаля как такового. Эти две стороны дела необходимо разграничивать.
При решении проблемы одаля нужно обязательно принимать во внимание моменты, значение которых С. Пекарчик явно недооценил. Начать с того, что и институт одаля и отношения в рамках большой семьи находились в тесной связи с родовыми отношениями. Выше было показано, что ближайшие родственники, входившие в состав большой семьи, отнюдь не выделялись из более широкого круга сородичей, между которыми сохранялись кровные, а отчасти и имущественные отношения. Анализ структуры родства у норвежцев обнаружил переплетение отношений в большой семье с отношениями в рамках более обширного кровнородственного коллектива. Этот коллектив, патронимия, или как бы его ни называть, более рыхлый и неопределенный по своему составу, чем большая семья (250), ибо он не опирался на хозяйственное единство, тем не менее был вполне реален и долгое время продолжал играть известную роль в общественной жизни скандинавов. Таким образом, большая семья выступает перед нами еще не оторвавшейся полностью от пуповины родового строя.
Но если большая семья и могла регенерироваться, возникать в качестве вторичного образования из разросшейся "малой" семьи, то родовая традиция, с которой она предстает связанной в записях обычного права, служит несомненным свидетельством неизжитости более ранней стадии этой формы семейно-родственной организации (251). Иными словами, было бы ошибкою видеть в большой семье, рисующейся памятниками древненорвежского права, явление, непосредственно восходящее к родовому строю, но, вместе с тем, не менее, а, пожалуй, и еще более ошибочно было бы считать ее лишь позднейшим, новым образованием. Как уже отмечалось, нужно отличать большую семью – форму, соответствующую определенной ступени в эволюции родственных отношений, от больших семей, которые возникали из разраставшихся индивидуальных семей: если первая из этих форм характеризовалась специфической структурой родственных связей и отношений собственности, то вторая строилась на индивидуальной собственности на землю, ограниченной в интересах совместного владения и хозяйствования.
Другое обстоятельство, к которому хотелось бы привлечь внимание при обсуждении этого вопроса, заключается в своеобразии терминологии, относящейся к институтам большесемейной собственности. Как бы ни толковать этимологию термина óđal, его глубокая древность не может вызывать сомнений. Отношения собственности, обозначаемые этим термином, были общими для всех Скандинавских стран, хотя наибольшую устойчивость они обнаружили в Норвегии. Одалем называлась неотчуждаемая наследственная собственность семьи, но этот термин имел и иное значение: "родина", "место жительства". Здесь можно, по-видимому, проследить первоначальное единство обоих понятий: представление о месте жительства, обиталище и источнике жизненных средств членов семьи было неразрывно связано с представлением о родной стране. Кругозор древнего скандинава ограничивался его усадьбой и примыкавшими к ней угодьями и другими естественными принадлежностями: микромир человека являлся в то же время и всем его космосом, горизонт, созерцаемый им из собственного двора, определял и его духовный горизонт. Не являются ли подобные воззрения, которые нашли соответствующее отражение и в мифологии, наглядным свидетельством архаичности, "первоначального" характера отношения к земле, принадлежавшей семье в качестве одаля? Мне кажется, что глубоко правы те исследователи, которые подчеркивают особо интимный характер связи "примитивного" человека с землею, которую он возделывал (252). Эта естественная неразрывность, неотдифференцированность человека и земли – объективного условия его труда, к которому он относился как к непосредственному продолжению своей личности, нашли свое выражение в институте одаля. Описанная выше процедура скейтинга, сопровождавшая передачу земли, которой владели по праву одаля, в другие руки, также была общескандинавской. Обряд, в котором она заключалась (бросание горсти земли, взятой с границы передаваемого владения, в полу приобретавшего владение), указывает на глубокую древность этого обычая, встречающегося и у других европейских народов (253).
Здесь я позволю себе небольшой экскурс в раннюю историю Исландии. Сколь ни своеобычным было тогда развитие исландского общества, все же трудно отказаться от мысли, что колонисты, главную массу которых составляли выходцы из Норвегии, принесли с собой порядки, существовавшие у них на родине (254). Когда они занимали территории, до того пустовавшие (остров до последней трети IX в. не был заселен, и поэтому на первой стадии колонизации возможно было брать весьма обширные пространства, большие, чем реально удавалось освоить (255)), первопоселенцы (landnámamenn) прибегали к особым процедурам, при посредстве которых устанавливалось право собственности на землю. Важнейшая из этих процедур называлась helga sér landit. И в современном исландском языке слово helga сохраняет два значения: "освящать", "посвящать" и "объявлять своей собственностью". Тем больший вес должно было иметь первое значение термина в древний период, – точнее, два значения, которые впоследствии разошлись, были тогда чрезвычайно близки одно другому, по-видимому, неразрывно связаны между собой, ибо присвоение земли в собственность и заключалось в магическом освящении ее. Процедура, в которой проявлялась эта связь права с языческим ритуалом, описана в "Книге о заселении Исландии".
Здесь рассказывается, что восточная "четверть" Исландии (вскоре после заселения остров был разделен на четверти, представлявшие собой судебно-административные единицы) была заселена первой, и те, кто прибыл несколько позднее, считали, что первопоселенцы взяли слишком много земли. Тогда норвежский конунг Харальд Прекрасноволосый якобы установил, что никто не смеет занимать земли больше, чем он мог бы обойти за один день вместе со своими спутниками, прибывшими на его корабле; при этом поселенец должен был нести огонь. Нужно было зажечь огонь, когда солнце появится на востоке, и зажигать другие огни на таком расстоянии один от другого, чтобы дым одного костра был бы виден от следующего, причем костры, зажженные утром, должны гореть до ночи. Следовало идти вдоль воображаемой границы владения до тех пор пока солнце не будет на западе, и зажигать вдоль нее новые огни (256).
Оставляя в стороне вопрос о том, в какой мере заслуживает доверия сообщение об установлении норвежским государем этого правила (симптоматично тем не менее, что не сомневались в норвежском происхождении этого обычая), нужно признать, что рассказ этот не выступает в "Книге о заселении Исландии" изолированно, в виде одной лишь общей нормы. В ряде случаев здесь сообщается о том, что тот или иной поселенец действительно ходил с огнем вокруг занимаемой им территории, причем подобные известия относятся к разным частям Исландии. Не вызывает сомнения, что таков был общепринятый обычай, о котором специально упоминали только в тех случаях, когда налицо были привходящие обстоятельства. В частности, Сэмунд "носил огонь вокруг своей заимки" (landnám), что, впрочем, не помешало некоему Скефилю отторгнуть у него часть владения (257). Хельги Тощий, занявший территорию вокруг целого фьорда, "зажигал большие костры" и тем самым "освятил все мысы во фьорде", т. е. присвоил их (258). Когда другой первопоселенец, Эйрик, собирался обойти облюбованную им долину, дабы установить над нею должным образом свои права, Онунд опередил его: он послал из лука зажженную стрелу через реку и "освятил для себя землю" (259). Иногда упоминается, что место поселения указывал бог Тор, к которому обращались с запросом (260). Об отдельных поселенцах рассказано, что они посвящали свои заимки Тору (261).
Исландское законодательство эпохи независимости (до 60-х годов XIII в.) в той мере, в какой оно нам известно, видимо, не знало права одаля. Это объясняется, возможно, тем, что у первых поселенцев не могло быть права давности, которое лежало в основе норвежского института одаля. Однако нельзя не обратить внимания на то, что вскоре после признания исландцами верховенства норвежской короны на острове было введено новое законодательство, в котором утверждалось право одаля на землю, и это нововведение не встретило никаких трудностей (262). Нет ли оснований предполагать, что отношение к земельной собственности, пронизывавшее институт норвежского (и шведского) одаля, а именно, неразрывная, тесная наследственная связь между владельцем или коллективом владельцев и землею, осознание последней также и как родины, "отчины" существовало и у исландцев еще до подчинения их Норвегии? Некоторые современные исследователи склоняются, по-видимому, к утвердительному ответу на вопрос о существовании института одаля в Исландии раннего периода (263). Однако это особый вопрос, который здесь не место рассматривать. Я обратился к исландскому материалу для того, чтобы посмотреть, не может ли он пролить дополнительный свет на норвежский институт одаля.
Описанная сейчас процедура присвоения земли, ее освящения, предполагавшая единство правового акта и магического ритуала (264), заставляет думать, что она не могла самостоятельно возникнуть у исландских колонистов, – они привезли ее из Норвегии. Но в таком случае особый характер норвежского одаля, большая архаика его и обычаев, связанных с обладанием им, получают дополнительное подтверждение.
Институт одаля и все связанные с ним акты, обряды и процедуры несут на себе неизгладимый отпечаток происхождения из древних народных обычаев (265). Однако главное заключается не в истоках и преемственных связях этого института, а в его своеобразии, отличии от индивидуальной собственности, которую принято именовать "аллодиальной" (266).
***
Вышеизложенное подводит нас к некоторым более общим проблемам ранних форм земельной собственности в Скандинавии. Изучение форм древних поселений, конфигурации полей, к ним прилежавших, равно как и топонимики, заставляет современных исследователей по-новому взглянуть на ряд вопросов аграрного строя Северной Европы в древности и в раннее средневековье. Ныне все меньше сторонников находит теория, гласившая, что община с теми распорядками, которые хорошо известны по памятникам зрелого и позднего средневековья, существовала и в гораздо более ранний период. Стало ясно, что в формировании "классической" марки большую роль сыграли внутренняя колонизация, расчистки пустошей и лесистых пространств, а также рост населения, изменения в характере расселения, в частности переход от хуторов и мелких поселков к более обширным поселениям деревенского типа и другие социальные и даже политические факторы. Община же, существовавшая перед Великими переселениями, как и в первые столетия средневековья, была гораздо менее оформленной (267). Наука все решительнее отказывается от плоско эволюционистских и далеких от строгого историзма взглядов по этим вопросам (268). Для вычленения последовательных слоев и стадий развития общины и крестьянского хозяйства особую значимость приобретают археология, топонимика, данные аэрофотосъемки, другие вспомогательные дисциплины.
Здесь не место поднимать эту серьезную проблему во всем ее объеме, но при обсуждении ранней истории земельной собственности в Скандинавии трудно обойти молчанием работы известного датского археолога Г. Хатта (269). Ему удалось открыть в Ютландии остатки полей доримского и римского железного века (последние столетия до н. э. и первые столетия н. э.), участки в виде неправильных прямоугольников, причем поля широкие и небольшой длины вспахивались вдоль и поперек, а узкие и длинные – в одном направлении (в отдельных случаях обнаружены даже следы вспашки земли примитивным плугом – ard). Участки имели границы в виде невспаханных межей, на которые складывались камни, собранные с поля; естественное движение почвы по склонам и наносы пыли, оседавшей на сорной траве на межах, создали довольно высокие и прочные границы, отделявшие один участок от другого (270). Надо полагать, эти наделы находились в весьма длительном пользовании. Неравенство их размеров, отсутствие единого стандарта участка свидетельствуют, по мнению Хатта, об отсутствии переделов земель.
Исследования Хатта важны, на мой взгляд, прежде всего в том отношении, что они показывают, насколько далеки от истины представления о крайней примитивности земледелия жителей Северной Европы на рубеже нового летосчисления и о чуть ли не полукочевом образе их жизни. Невозможно полагаться на сообщения античных авторов о характере земледелия древних германцев и распространять их рассказы о земельных переделах, возможно, и существовавших у отдельных племен, на всех германцев. В этом смысле работы Хатта идут в общем русле исследований в области ранней аграрной истории Северной Европы (271). Однако сам Хатт претендует на обобщения иного порядка, которые, как мне представляется, уже не вытекают из изучения систем древних ютландских полей.
Констатируя отсутствие указаний относительно переделов земельных участков в селениях, которые были им исследованы, и длительность обработки пашни, Хатт приходит к выводу, что в этих деревнях не существовало коллективной собственности на землю. Обработка земли, пишет он, была индивидуальная, поля деревни представляли собой случайный конгломерат разнородных участков. Во многих случаях видно, что продолговатое поле было разделено на два или несколько более мелких наделов примерно равной площади, а это, на его взгляд, не может быть истолковано иначе, как раздел земельного владения между наследниками (272). Следовательно, заключает Хатт, хозяйство велось здесь на строго индивидуалистический манер и участки пашни находились в частной собственности. В некоторых обнаруженных археологами поселениях наряду с длинными домами со стойлами для скота (того же типа, что и обнаруженные в Норвегии) существовали относительно небольшие дома без стойл; очевидно, между владельцами домов не было имущественного равенства. Исходя из этих аргументов, Хатт считает опровергнутым наличие общины и общинной собственности на землю в древней Ютландии.
Между тем в средние века в датских деревенских общинах применялся принудительный севооборот, производились коллективные сельскохозяйственные работы, жители прибегали к перемерам и переделам участков (273). Эти общинные аграрные распорядки, утверждает Хатт, в свете новых данных более нельзя считать первоначальными и возводить к далекой древности – они суть продукт позднейшего развития. И с этим выводом можно согласиться (274). Но Хатт им не ограничивается. Он заявляет, что коллективная и частная собственность не являются двумя последовательными фазами в эволюции землевладения. Они сменяют одна другую попеременно, в зависимости от конкретных исторических и природных условий. В Дании развитие шло от индивидуального землепользования к коллективному (275). "Наши земледельцы были более индивидуалистичны две тысячи лет тому назад, чем в сельских общинах XVIII в." (276).
Здесь не место подвергать всестороннему разбору этот общий тезис Хатта. Сомнительность его очевидна. Но, поскольку следы аграрных распорядков, изученных им на территории Ютландии, Хатт находил также и в других странах ("кельтские поля" в Британии, поля в Голландии, на островах Готланд и Оланд, в Швеции), в том числе и в Норвегии (в Рогаланде и Телемарке) (277), то некоторые критические замечания представляются здесь уместными и необходимыми.
Первое, что хотелось бы сказать, относится к вопросу о компетенции археолога и ее пределах (278). Элементарное требование: остерегаться делать выводы, которые не вытекают из конкретных данных, – полностью распространяется и на археолога, имеющего дело с материальными остатками жизни общества. Наблюдения Хатта относительно систем полей и способов земледелия очень интересны и важны. Но означали ли длительность обработки наделов и наличие границ между участками существование частной собственности на землю – подобные вопросы решать на основании лишь тех сведений, которыми располагает археолог, мне кажется совершенно неправомерным. Изучение структуры средневековых полей с чересполосицей участков и общими угодьями не может обнаружить – если не принимать во внимание других данных – господствовавшей одновременно с этой системой землепользования феодальной собственности на землю. Точно так же и планы древних ютландских полей еще не раскроют перед нами тайны социального строя жизни их владельцев. Нужно согласиться с Хаттом, что в раскопанных им поселках Ютландии того времени земледелие находилось на более высоком уровне, чем это можно было предполагать, читая Цезаря и Тацита. Можно допустить и отсутствие переделов и системы уравнительных участков. Но мы не знаем – и не можем узнать из одного лишь археологического материала, – каковы были права на поля у их возделывателей.
Хатт не доказал, что в длинных домах древней Ютландии, которые он связывает с изученными им полями, жили индивидуальные, а не большие семьи, или родовые группы. Между тем, по мнению норвежских археологов, длинные дома раннего железного века были поселениями именно больших семей. Если же предположить, что и в Ютландии такие дома были жилищами домовых общин, то тезис Хатта о частной собственности на землю окажется несостоятельным, ибо собственность большой семьи была весьма далека от индивидуальной и по своему характеру и по происхождению (279). Мы убедились выше в том, что даже обособленное ведение хозяйства "малыми" семьями, временно выделявшимися из общины большой семьи (при разделах типа hafnskipti), еще не означало обособления участков в частную собственность. Я отнюдь не склонен навязывать материалу, собранному Хаттом, свою интерпретацию. Мне лишь хотелось показать возможность иного истолкования этого материала и предупредить о произвольности выводов датского археолога и его последователей. Необходимо иметь в виду, что соотношение пользования и собственности могло быть весьма различным в различных условиях, и раздельное землепользование еще не предполагает принудительным образом существования индивидуальной земельной собственности. Теория Хатта, в отличие от его конкретных наблюдений, не обладает убедительностью. Но в этой связи встает еще один вопрос, далеко, на мой взгляд, не столь ясный, как это иногда кажется: что нужно понимать под "частной собственностью на землю", когда мы изучаем аграрные отношения в обществе раннего средневековья? Нередко на первый план здесь выдвигается такой признак частной собственности, как свобода отчуждения земли, превращение ее в "товар". При этом предполагают, что подобная трансформация была чуть ли не единственным условием для того, чтобы свободный общинник сделался зависимым крестьянином феодального общества (280).
Считается, что такого рода превращение земли в "полный аллод" происходило в тех странах, где в той или иной мере имел место синтез общественных порядков варваров с позднеримскими отношениями; римское право и присущая ему форма частной собственности (281) оказывали свое воздействие на право германских и других племен и способствовали выработке в нем норм, которые отвечали имущественным отношениям развивавшегося у них классового общества. Определенные шаги в этом направлении наблюдаются и у скандинавов, в особенности под влиянием католической церкви, прямо заинтересованной в земельных дарениях. В результате возникло разграничение права одаля и прав на kaupa jorđ, благоприобретенное земельное владение (282). Следовательно, на землю отчасти стали переносить понятия отчуждаемого имущества, которые давно существовали по отношению к движимости (fé, aurar).
Однако выше мы убедились в том, что одаль так и не превратился в собственность, подлежащую свободному отчуждению, и остались довольно значительные ограничения, связанные с распоряжением им. Одальманы имели право выкупить проданную или заложенную землю; с jus retractus были связаны право преимущественной покупки сородичей, и их право аннулировать запродажную сделку в случае, если проданная земля не была предварительно им предложена (283).
Дело не исчерпывалось только этими ограничениями, налагаемыми большой семьёй. В Норвегии, как и в Швеции, в изучаемый период (да и много позднее) цена продаваемой земли устанавливалась по "справедливой оценке" соседей на тинге, причем во внимание принимались, наряду с качествами участка, очевидно, и социальный и правовой статус, и общественный вес участников сделки (284). Точно так же и выкуп проданного одаля производился не на основе существующих в данный момент цен, а по той же цене, за которую земля была первоначально продана, хотя бы с тех пор прошли годы (а иногда и десятилетия). Не менее многозначителен тот факт, что соглашение о купле-продаже одаля носило сугубо публичный характер: первоначально оно совершалось обязательно на тинге, передача владения в другие руки сопровождалась торжественными процедурами – скейтингом и vápnatak.
В более позднее время, когда товарно-денежные отношения в Скандинавских странах получили значительное развитие, земля тем не менее продавалась опять-таки по "справедливой цене" (justum pretium). Оценка стоимости владения находилась в соответствии с получаемой с него земельной рентой, а последняя – в соответствии с государственным налогом (285). Уплаты justum pretium требовало каноническое право; однако последовательное проведение этого принципа в жизнь обусловливалось, по-видимому, не засильем церкви, а скорее своеобразием поземельных отношений в Скандинавии, ибо в других странах мы с подобными ограничениями не сталкиваемся. Особенно строго указанное соответствие цены земли, взимаемой с ее держателей ренты и уплачиваемого с этой земли государственного налога соблюдалось в Швеции и Дании, где господствовала система так называемых маркландов (marklandet) (286). Но эта система получила применение и в Норвегии. Возможность деления земли на такие единицы, как markland, öresland, örtugsland, penningland, т. е. наделы "стоимостью" в марку или дробную ее часть (эре, эртуг, пеннинг), и устойчивость этого деления в течение поколений и веков – доказательство того, что ни цена земли, ни тем более взимаемая с нее рента, величина которой подчас устанавливалась законом, не определялись рыночной стоимостью владения и не изменялись в зависимости от нее, даже в той ограниченной мере, в какой товарная стихия все же давала себя знать при мобилизации земельной собственности в других европейских странах в феодальную эпоху.
Не свидетельствует ли все это о том, что земельная собственность в Скандинавских странах была далека от превращения в "товар", в объект свободной купли-продажи? Причины нужно, по-видимому, искать в ограничениях свободного распоряжения землей и отчуждения ее, которые частично сохранялись со времен существования большой семьи и не были до конца искоренены даже под напором столь могущественных социальных сил, как церковь и государство. Впрочем, институт одаля, очевидно, играл в этот период не только роль фактора, мешавшего укреплению позиций церкви и государства в сфере землевладения: можно предположить, что в известной мере связанные с ним распорядки использовались королевской властью в своих целях (287). Государство в Скандинавии вмешивалось в поземельные отношения, регулируя их, как мне кажется, решительнее, нежели это было доступно для королевской власти в странах, где класс крупных земельных собственников обладал большим могуществом, чем в Норвегии.
Вследствие изложенного трудно согласиться с мнением Л. Боше о том, что отсутствие свободы отчуждения земли за пределы семьи послужило одним из основных препятствий на пути развития в Швеции (как и в других странах Скандинавии) строя, подобного западноевропейскому феодализму (288). Во-первых, и на севере Европы складывался феодальный, строй, сколь ни велики были его особенности (289). Во-вторых, и это хотелось бы особо подчеркнуть, потеря свободным человеком права собственности могла произойти без отчуждения земельного владения. В Норвегии многие крестьяне потеряли права на свои земли, заложенные на время церкви и монастырям и не выкупленные впоследствии, но сохранили их в качестве арендных держаний (290). Не меньшую, а возможно, и большую роль в эксплуатации норвежских бондов играли королевские пожалования "кормлений" – вейцл знати и дружинникам: население, обязанное содержать на свой счет короля и его свиту во время их поездок по стране, в результате королевского пожалования оказывалось обложенным этой повинностью в пользу вейцламанов, получивших такое пожалование, и попадало под их власть (291). Главное заключалось в принуждении свободных крестьян отдавать прибавочный продукт своего хозяйства представителям господствующего класса, вследствие чего они не могли сохранить права собственности на наделы. Отчуждения земли при этом не происходило. Изменялся объем прав бонда на землю, которой он по-прежнему владел, но уже не в качестве одальмана, а как арендатор. Таким образом, даже не приобретая признаков частной собственности как объекта свободного распоряжения, земля крестьянина могла превратиться в средство его эксплуатации и попасть под контроль крупного землевладельца (292).
Ясное понимание этого обстоятельства чрезвычайно существенно для того, чтобы правильно представлять себе основные социальные процессы, совершавшиеся в Норвегии в интересующий нас период. Новая социальная структура возникала в этой стране в условиях, когда институт одаля проявлял относительную устойчивость. Но одаль предполагает исключительно прочную, органическую связь между землею и ее возделывателем. Отрыв от нее крестьянина был чрезвычайно труден и – в социально-экономических и политических условиях Норвегии раннего средневековья – вряд ли возможен, если говорить о широкой массе бондов. Его и не произошло для значительных категорий населения. Лейлендингами, арендаторами чужой земли, вынужденными снимать участки у зажиточных бондов и крупных землевладельцев, сплошь и рядом были люди пришлые, не устроенные в отцовских усадьбах сыновья, вольноотпущенники. Бонды – хозяева собственных дворов с течением времени могли превратиться в арендаторов, не расставаясь со своими усадьбами.
Таким образом, изучение структуры земельной собственности в Норвегии на ранних стадиях ее развития необходимо и для понимания тенденций возникновения феодализма в этой стране.
ПРИМЕЧАНИЯ
233. См. Гуревич А. Я. Англосаксонский фолькленд и древненорвежский одаль (опыт сравнительной характеристики дофеодальных форм землевладения). – "Средние века", вып. 30, 1967.
234. Пекарчик С. К вопросу о сложении феодализма в Швеции. – "Скандинавский сборник", VI, с. 19, след.; Piekarczyk St. Studia nad rozwójem struktury spoleczno-gospodarczej wczesnośrednio-wiecznej Szwecji. Warszawa, 1962, s. 41, cp. s. 31; idem. Niektore porne problemy dotyczace form wlasnosci ziemi we wczesno ś redniowiecznej Szwecji. – "Roczniki historyczne", XXVII. Poznan, 1961, s. 94, 104, 105; idem. Od spoleczenstwa barbarzynskiego do feudalnego. Wczesno ś redniowieczna Norwegia (Na marginesie prac A. J. Guriewicza). – "Przeglod Historyczny", t. LX, z. 1, 1969.
235. Norges Indskriftcr med de aeldre Runer. Udg. ved S. Bugge. I. Christiania, 1891, N 1.
236. Marstrander C. J. S. Tunestenen. – "Nordisk Tidskrift for Sprogvidenskap", 4. Bd. (Oslo), 1930, s. 349 ff. Марстрандер на основе анализа этой надписи строит далеко идущие выводы относительно порядка наследования, существовавшего в Норвегии в период, предшествующий эпохе викингов, но заключения эти вряд ли могут быть убедительными, ибо они не подтверждены каким-либо иным материалом. Толкование О. фон Фрисена см.: Nordisk kultur, VI, 1933, s. 22.
237. Arup E. Danmarks historie. I. København, 1925, S. 108-109.
238. Jacobsen L. Wimmer's Farmer – Stones. Critical Notes on Danish Runic Research. – "Acta Philologica Scandinavica", I. Aarg. – 3. H., 1926, p. 219. Там же см. критику методов расшифровки надписей Виммером.
239. Ср. Christensen A. E. Vikingetidens Danmark paa old-historisk Baggrund. København, 1969, S. 210-211.
240. См. Rosén J. Svensk historia, I, s. 127, 132; Jansson S. B. F. The Runes of Sweden. Stockholm, 1962, p. 105.
241. Arup E. Danmarks historie, I, S. 109.
242. Jacobsen L. Wimmer's Farmer-Stones, p. 210 ff. В заключение своего убедительного анализа надписей Л. Якобсен ставит более общий вопрос: "Каковы были идеи этих поколений людей? Какие качества увековечивали они в своих надписях?" (Ibid., p. 243).
243. Ljunggren K. G. L. Landman och boman i vikingatida källor. – "Arkiv för nordisk filologi", 74, 1959, s. 115-131. Не все в понимании Льюнггрена представляется в равной мере убедительным. В частности, нет достаточных оснований считать хёвдингов, о которых идет речь в надписях, обязательно служилыми людьми конунга, получившими от него пожалования, возможно, они были независимыми правителями.
244. С. Янссон, в противоположность С. Пекарчику, полагает, что содержащиеся в некоторых рунических надписях указания относительно порядка наследования согласуются с постановлениями шведских областных законов (см. Jansson S. В. F. The Runes of Sweden, p. 78). Ср. Ковалевский С. Д. Образование классового общества и государства, с. 77-81, 100.
245. См. Ruprecht A. Die ausgehende Wikingerzeit im Lichte der Runeninschriften. Göttingen, 1958 ("Palaestra", Bd. 224), S. 47.
246. См. Skovgaard-Petersen J. Vikingerne i den nyere forskning. – "Historisk Tidsskrift", V. Bd., H., 3. København, 1971, s. 712.
247. См. ниже, с. 209 сл.
248. Нужно отметить также, что С. Пекарчик устанавливает слишком прямолинейную связь и преемственность между викингами и феодальными землевладельцами (Пекарчик С. К вопросу о сложении феодализма в Швеции, с. 20, след.; Piekarczyk St. Studia..., s. 34, след.). Не приходится вовсе отрицать наличие подобной связи, но необходимо вместе с тем иметь в виду и существенные различия в основе материального могущества участников военных и торговых предприятий, с одной стороны, и класса земельных собственников – с другой. Походы викингов, естественно, ускорили социальную дифференциацию в скандинавском обществе и переход его к классовому строю, но, с моей точки зрения, столь же неоспоримо и то, что викинги ни в каком смысле не были феодалами, – в противном случае понятия "феодал", "феодальная собственность" пришлось бы насильственно расширить вплоть до утраты ими всякого конкретного содержания. Ср. Ковалевский С. Д. Образование классового общества и государства, с. 88.
249. На недопустимость смешения большой семьи, возникающей на последней стадии развития общинно-родового строя, с разросшейся малой семьей указывал А. Д. Удальцов (Удальцов А. Д. Родовой строй у древних германцев. – "Из истории западноевропейского феодализма". Известия ГАИМК, вып. 103. М.-Л., 1934, с. 32). Ср. Косвен М. О. Семейная община и патронимия. М., 1963, с. 42-43. Р. Кечке, отмечая возможность разрастания индивидуальной семьи в большую, считает необходимым различать подобного рода "большую малую семью" (große Kleinfamilie) и большую семью (Großfamilie) Kötzschke R. Salhof und Siedelhof im älteren deutschen Agrargeschichte (Berichte über die Verhandlungen der Sächsischen Akademie der Wissenschaften zu Leipzig. Philologisch-historische Klasse, Bd. 100, Heft 5. Berlin, 1953, S. 64). Cp. Wührer K. Belträge zur ältesten Agrargeschichte des germanischen Nordens. Jena,1931.
250. См. Косвен М. О. Семейная община и патронимия. М., 1963. М. В. Крюков (СЭ, 1967, № 6) предпочитает понятие "клан". Поиски термина вызваны сознанием того, что коллектив, который имеется в виду, отнюдь не "род", но в то же время союз сородичей.
251. Ср. Hafström G. Die schwedischen Landschaftsrechte als historische Quelle. – "XIe Congrès International des Sciences Historiques. Resumes des communications". Göteborg – Stockholm – Uppsala, 1960, p. 101-104; ср.: "Actes du congrès" Göteborg – Stockholm – Uppsala, 1962, p. 122.
252. Hatt G. The Ownership of cultivated Land. – "Det Kgl. Danske Videnskabernes Seiskab". Historisk-filologiske Meddelelser, XXVI. 6. København, 1939, s. 16-17. Укажу на аграрные языческие культы скандинавов – отношение этих людей к земле имело не только социальную и хозяйственную стороны, но и религиозно-магическую, и в их глазах эти аспекты неразрывно сливались.
253. По мнению К. Амиры, процедура skeyting (др. швед. skötning, лат. scotatio) применялась прежде всего при совершении земельных дарений, но распространялась и на акты купли-продажи земли (Amira K. v. Nordgermanisches Obligationenrecht, I. Altschwedisches Obligationenrecht, S. 512-513).
254. См. Гуревич А. Я. Колонизация Исландии. – "Уч. зап. Калининского пединститута", т. 35. Калинин, 1963.
255. См. Kuhn H. Landbesitz in der Besiedlungszeit Islands. – "Zeitschrift für deutsches Altertum und deutsche Literatur", Bd. XCVII, 1968.
256. Lnb. Ísl., bls. 337, 339. Такова была процедура, которую должен был совершать мужчина; женщина не должна была занимать большего участка, чем тот, какой могла обойти между восходом и заходом солнца, ведя двухгодовалую корову (Jón Johannesson. Íslendinga Saga. A History of the Old Icelandic Commonwealth. Univ. of Manitoba, 1974, p. 31; cp. Grimm I. Deutsche Rechtsalterthümer. Bd. I. Berlin, 1956, S. 268 f.).
257. Lnb. Ísl., bls. 229.
258. Lnb. Ísl., bls. 251, 252.
259. Lnb. Ísl., bls. 234.
260. Lnb. Ísl., bls. 250, 251
261. Lnb. Ísl., bls. 124, 125, 346; Eyrbyggja saga, 4. Univ. of Nebraska, 1959.
262. Jónsbók. Kong Magnus Hakonssons Lovbog for Island, udg. ved Ólafur Halldórsson. Odense, 1970, s. 3, 20, 41, 78, 82, 126.
263. Sveinbjörn Rafnsson. Studier i Landnámabók. Lund, 1974, s. 142 ff. Ср. мою рецензию: Н. Т. (Stockholm), 1974, п. 4, s. 515 ff.
264. О переплетении юридических, трудовых и сакрально-магических аспектов в отношении к собственности в "варварском" обществе см.: Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1972, с. 214, след. Г. Кун видит в термине heilagr исключительно правовое содержание, отрицая какую-либо связь его с религиозно-магической сферой, но ничем это утверждение не обосновывает (Kuhn H. Das alte Island. Düsseldorf – Köln, 1971, S. 30). Иначе и, на мой взгляд, более убедительно, трактует это понятие В. Бетке, подчеркивающий социально-религиозное содержание "священного" у германцев: право собственности, как и "мир", под защитою которого находится каждый свободный человек, неотделены от сакрально-культового единства; германец пользуется "священной защитой", неприкосновенностью, Heiligkeit, в качестве члена культовой и правовой общины (Baetke W. Der Begriff der "Unheiligkeit" im altnordischen Recht. – "Beiträge zur Geschichte der deutschen Sprache und Literatur", 66. Bd., 1942; он же. Kleine Schriften. Weimar, 1973, S. 30, 35, 51 и др.; он же. Das Heilige im Germanischen. Tübingen, 1942).
265. Не случайно церковь упорно боролась против ограничений в распоряжении землею, налагаемых правом одаля и находившихся в глубоком противоречии с принципами римского права, либо пыталась приспособить древний одаль к своим потребностям. См. выше, а также Гуревич А. Я. Свободное крестьянство феодальной Норвегии, с. 52, след. Ср. также Ковалевский С. Д. Шведские областные законы как исторический источник, с. 291.
266. Рассмотрению специфики земельной собственности в эпоху раннего средневековья посвящены мои работы: Représentations et attitudes à l'égard de la propriété pendant le Haut Moyen Age. – "Annales E. S. C.", 1972, N 3; Semantics of the mediaeval Community: "farmstead", "land", "world" (Scandinavian example). – "Recueils de la Société Jean Bodin", vol. 44 (в печати).
267. Не показательно ли в этом отношении то, что община отсутствует в общей "модели мира" древних скандинавов? В самом деле, структура мира, как она рисовалась их мифологическому сознанию, опиралась на противоположность мира культуры, "срединного мира" людей (miđgarđr) и окружающего его мира хаоса, населенного чудовищами: "мира, расположенного за пределами ограды" (útgarđr) (см. ниже, с. 269). Иными словами, она была аналогична делению реальных владений бондов на земли, находящиеся innangarđs, и земли útangarđs (см. выше, с. 116 сл.). Мир, возделанный и очеловеченный, ограничивается, согласно этой картине универсума, лишь домом и усадьбой. Может показаться, что общинные угодья, поскольку они "за оградой", соотнесены с миром хаоса и лежат вне культуры. Разумеется, это не так. Община не вытеснена сознанием этих людей в область, где господствуют враждебные людям силы, она просто-напросто отсутствует в их картине мира. Как это отсутствие объяснить? Я полагаю, что, во-первых, община в эпоху раннего средневековья оставалась довольно рыхлым образованием, и, во-вторых, окрепла община у этих пародов на той стадии, когда их мифотворческое сознание уже создало определенную "модель мира". В этой "модели мира" именно отдельный двор и дом занимают центральное место, служат "точкой отсчета".
268. См. Алаев Л. Б. Проблема сельской общины в классовых обществах. – "Вопросы истории", 1977, № 2.
269. Hatt G. The Ownership of cultivated land; idem. Prehistoric Fields in Julland. – "Acta Archaeologica", II, 1931; idem. Oldtidsagre. – "Det kongelige Danske Videnskabernes Selskab. Arkaeologisk-kunsthistoriske Skrifter", Bd. II, N 1. København, 1949; idem. Nørre Fjand. An Early Iron-Age Village Site in West Jutland. – "Arkaeologisk-kunsthistoriske Skrifter utgivet af Det Kongelige Danske Videnskabernes Selskab". Bind 2, N 2, København, 1957; idem. Das Eigentumsrecht an bebautem Grund und Boden, – "Zeitschrift für Agrargeschichte und Agrarsoziologie", Jahrg. 3, Heft 2, 1955.
270. Ср. KHL, I, sp. 42-46 (Ager), IV, sp. 523-527 (Fornåkrar).
271. van. Giffen E. Prehistoric Fields In Holland. – "Antiquity", 2, 1928; Stigum H. Plogen. – "Bidrag til bondesamfundets historie", Bd. I. Oslo, 1933; Bishop C. W. The Origin and Early Diffusion of the Traction Plough. – "Antiquity", 10, 1936; Steensberg A. North West European Plough-Types of Prehistoric Times and the Middle Ages. – "Acta archaeologica". VII, 1936; Kerridge E. Ridge and Furrow and Agrarian History. – EcHR, IV, N 1, 1951; Glob P. V. Ard og plov i Nordens oldtid. Aarhus. 1951; Curwen E. C., Hatt G. Plough and Pasture. The Early History of Farming. N. Y., 1953; Kohte H. Die völkerkundliche Agrarforschung im Rahmen der Ethnohistorie. – "Ethnographisch-archäologische Forschungen". 4. Teil, 1-2. Berlin, 1958; Jankuhn H. Ackerflurcn der Eisenzeit und ihre Bedeutung für die frühe Wirtschaftsgeschichte. "Berichte der Römisch-Germanischen Kommission", 37/38, 1958; idem. Vorgeschichtliche Landwirtschaft in Schleswig-Holstein. – "Zeitschrift für Agrargeschichte und Agrarsoziologie", 9. Jahrg, 1. Heft, 1961; Otto K.-H. Deutschland in der Epoche der Urgesellschaft. Berlin, 1960; Die Anfänge der Landgemeinde und ihr Wesen, Bd. I-II. Konstanz – Stuttgart, 1964; Deutsche Agrargeschichte, hg. von G. Franz, Bd. I-III. Stuttgart, 1967, 1969; Wührer K. Agrarverfassung. – "Reallexikon der Germanischen Altertumskunde", Bd. I, Lieferung I. Berlin, 1968.
272. Halt О. The Ownership of cultivated land, p. 10.
273. Rhamm K. Die Grosshufen der Nordgermanen. Braunschweig, 1905; Haff K. Die danischen Gemeinderechte, II. Leipzig, 1909; Steensberg A. Den danske Landsby. København, 1940.
274. См. Christensen A. E. Op. cit., s. 41, ff., 53, ff., 60, ff.
275. Halt G. Das Eigentumsrechte an bebautem Grund und Boden, S. 121, ff.; idem. The Ownership of cultivated Land, p. 7, 12, 15, 22.
276. Hatt O. The Ownership of cultivated Land, p. 12.
277. См. Petersen J. Gamle gårdsanlegg i Rogaland, Bd. I-II. Oslo, 1933, 1936; idem. Forhistoriske gårdsanlegg i Rogaland. – "Stavanger Museum. Årbok 1951"; Hagen A. Studier i jernalderens gårdssamfunn. – "Universitetets oldsaksamlings skrifter", Bd. IV. Oslo, 1953; idem. The Norwegian Iron Age Farm. – "Univcrsitetet i Bergen. Årbok 1955. Hist.-antikv. rekke". Bergen, 1956.
278. См. Janssen W. Mittelalterliche Dorfsiedlungen als archäologisches Problem. – "Frühmittelalterliche Studien", 2. Bd. Berlin, 1968, S. 306; Varangian Problems. – "Scando-Slavica". Supplementum I. Copenhagen, 1970, p. 39, f. (O. Klindt-Jensen), 47 (K. Rahbek Schmidt), 107, f. (D. M. Wilson).
279. О несовместимости частной собственности и большой семьи см.; Косвен М. О. Семейная община и патронимия, с. 76.
280. Критику этих взглядов см. в кн.: Гуревич А. Я. Проблемы генезиса феодализма, гл. I, § 1; гл. III, § 1.
281. Не следует, однако, упускать из виду перемены, происшедшие в римском праве в IV-V вв.: помутнение его классических норм, в частности сглаживание или исчезновение поначалу четких различий между собственностью и пользованием (см. Levy E. West Roman Vulgar Law. Philadelphia, 1951).
282. Подобное различие существовало и в Швеции: aerfþajorþ, faeþernis jorþ, forna faeþrini – в противоположность köpejorþ, aflinga jorþ (Beauchet L. Op. cit., p. 112-114).
283. Запрещение отчуждать патримониальную землю существовало и в Швеции. "Ты плохо поступил, продав нашу родовую землю" (þu hawir illa giort, hawir sald byrđ vara), – говорится в одном из судебников (Westmannalag, I, Bd. I).
284. Напомню, что землю бондов запрещалось передавать лендрману или королю, у которых ее трудно было бы выкупить.
285. Lönnroth Е. Statsmakt och statsfinans i det medeltida Sverige. Studier över skatteväsen och landsförvaltning. – "Göteborgs hogskolas årsskrift", XLVI: 3. Göteborg, 1940, s. 102-104.
286. Маркланд – земля "стоимостью" в 1 марку серебра. Однако, что означала эта стоимость: уплачиваемую с земли ренту или государственный налог, остается неясным (Beauchet L. Op. cit., p. 237-238: Lönnroth E. Statsmakt och statsfinans, s. 87, ff ; Arup E. Op. cit., s. 214; Hafstrom G. Ledung och marklandsindelning, s. 193, ff.; Dovring F. Attungen och marklandet. Lund, 1947). См. также критические замечания Дувринга по поводу книги Лённрота в Н. Т., årg 73, h. 4 (Stockholm), 1953, s. 390.
287. См. Гуревич А. Я. Свободное крестьянство феодальной Норвегии, с. 104-117.
288. Beauchet L. Op. cit., p. 125, 617.
289. Это отчасти признано рядом современных норвежских и шведских историков, которые подчеркивают общность исторического развития средневековой Скандинавии и остальной Европы. См. Koht H. Det nye i norderlendsk historie kringom år 1300 – "Scandia", Bd. IV. Häfte 2, 1931; idem. På leit etter liner i historia. Oslo, 1953; Lönnroth E. Statsmakt och statsfinans...; idem. Från svensk medeltid. Stockholm, 1959; Andrae C. G. Kyrka och frälse i Sverige under äldre medeltid. (Studia historica upsallensia, IV). Uppsala, 1960; Rosén J. Svensk historia, I. Stockholm, 1962; Holmsen A Norges historie. Oslo – Bergen – Tromsø, 1971, s. 263 f., 312 ff., 346, 351. Более сдержан в своих оценках К. Хелле (Helle K. Norge blir en stat, s. 205).
290. См. Гуревич A. Я. Основные этапы социально-экономической истории..., с. 51-53.
291. Гуревич А. Я. Свободное крестьянство феодальной Норвегии, с. 117, след.
292. Подобные явления имели место не в одной лишь Скандинавии. В процессе феодального подчинения английского крестьянства большую роль сыграли королевские пожалования бокленда, совершавшиеся в период, когда владения свободных кэрлов, не превратившись в их собственность, переходили в результате этих пожалований под власть крупных церковно-монастырских и светских землевладельцев. Крестьянин по-прежнему обладал своим наделом на праве фолькленда, но на эту же землю феодал уже распространил свое право бокленда, со временем превращавшееся в право феодальной собственности (см. Гуревич А. Я. Роль королевских пожалований в процессе феодального подчинения английского крестьянства. – "Средние века", вып. IV, 1953; он же. Английское крестьянство в X – начале XI в. – "Средние века", вып. IX, 1957; ср. Kosminsky E. A. Studies in the Agrarian History of England in the Thirteenth Century. Oxford, 1956, p. 279-281). Видимо, обрисованные выше явления в какой-то степени сходны с "окняжением" земель свободных крестьян на Руси. Об известном сходстве условий, в которых протекали в тот период исторические процессы в Скандинавских странах и в Киевском государстве, см.: Шаскольский И. П. Проблемы периодизации истории Скандинавских стран. – "Скандинавский сборник", VIII. Таллин, 1964, с. 354-355, 357, прим. 22; с. 359, прим. 24. |
|
