| Норвежские бонды в XI и XII вв. отнюдь не составляли единой нерасчлененной массы ни по своему положению в производстве, ни в имущественном отношении, ни по правовому статусу. Понятие "бонд" не было социально определенным. Поэтому весьма существенным представляется вопрос о характере и степени социального расслоения в их среде и о результатах, к которым оно приводило. Источники – записи обычного права и саги (поэзия скальдов почти совсем не содержит данных на этот счет) – до некоторой степени позволяют нарисовать различные социальные типы, объемлемые термином "бонд" (bóndi, более ранняя форма – búandi, bóandi). Термин этот первоначально обозначал домохозяина; затем, когда возникло различие между жителями города и сельской местности, он стал прилагаться к крестьянам, в отличие от горожан (boeiar menn). Однако в памятниках XII и XIII вв. бондом обычно называется не всякий сельский житель, но лишь домохозяин, владелец усадьбы, глава семьи, в отличие от человека, лишенного земельной собственности или своего жилища (emleypr madr, recs þegn). Понятие "бонд" предполагало свободного человека, ведущего самостоятельное хозяйство, и именно бонды составляли основу норвежского общества в X-XIII вв. (как и в более поздний период средневековья) (10).
Если же обратиться к вопросу об имущественном положении бондов, то здесь мы сталкиваемся с крайне сложной картиной. Среди них были и богатые, крупные собственники, и мелкие обедневшие люди. Для более конкретных суждений о том, что именно нужно понимать под богатством и бедностью в данном обществе, необходим критерий, и источники дают его. Когда в "Законах Гулатинга" заходит речь об обязанности каждого бонда участвовать вместе со своими соседями в варке пива к празднику, что было связано с расходами, автор постановления (сохранилось в редакции, относящейся к 60-м годам XII в.) делает оговорку "Но человек, который имеет в хозяйстве менее шести коров или тратит менее 6 сальдов посевного зерна, может варить пиво только в том случае, если он пожелает" (11). Очевидно, в Юго-Западной Норвегии владение шестью коровами было в то время нижним пределом обеспеченности хозяйства (12). В Остланде эта норма была несколько ниже. Обладатель хозяйства в четыре и более голов крупного скота считался человеком достаточно состоятельным для того, чтобы соблюдать церковные предписания без всяких скидок (13).
Что касается Трандхейма, то "Законы Фростатинга" содержат следующие постановления. В возмещение человек, у которого злонамеренно выбили глаз, виновные обязаны предоставить хозяйство с 12 коровами, 2 лошадьми и 3 рабами (14). Термин bú, употребленный здесь для обозначения этого хозяйства, вероятнее всего, в данном случае предусматривал лишь скот и рабов, но не усадьбу с постройками и землей, ибо далее говорится, что в случае, если "это хозяйство вымрет", виновные должны были дать ему другое такое же хозяйство. Это постановление, по-видимому, предполагало нечто большее, нежели минимальное обеспечение домохозяйства, – компенсацию за причиненное увечье, ибо в другом постановлении читаем: "Если нападут на бонда и учинят грабеж его усадьбы и отнимут у него трех коров и более или имущество ценою в три коровы, то это будет считаться разбоем, но при условии, что они возьмут именно такое количество; однако в случае, если он сверх трех [коров] больше [скота] не имеет, то разбоем будет считаться даже увод одной коровы" (15). За увод меньшего количества скота у хозяина, имевшего больше трех голов крупных домашних животных, судили не как за разбой, а как за кражу. Очевидно, в Северо-Западной Норвегии, подобно Остланду, хозяйство с тремя коровами считалось уже бедным. Но в относящемся к XIII в. церковном праве Фростатинга содержится предписание, несколько иначе устанавливающее норму обеспеченности крестьянского хозяйства скотом. Хотя рыбная ловля, как и всякая работа, в дни, отведенные церковным праздникам, воспрещалась, ею можно было заниматься и в эти дни бедным людям, нуждавшимся в пище. К их числу отнесены лица, которые живут в "голодном доме" (i sulltz husi) и имеют только одну корову или скот, по цене равноценный корове; эти люди ловят рыбу для того, чтобы есть, а не для хранения или продажи, и они не должны подвергаться наказанию за нарушение канона. Но подлежали наказанию те из преступивших его, кто имел больше скота (16). Это постановление можно рассматривать как свидетельство более строгого (по сравнению с "Законами Боргартинга") применения церковного права, делающего теперь уступки уже только совсем обедневшим людям.
Все приведенные постановления, при прочих различиях, сближает то, что норма обеспеченности хозяйства определяется преимущественно наличием в нем известного количества скота. Это объясняется большой ролью скотоводства в хозяйстве Норвегии. Но в связи с развитием арендных отношений постепенно складывались и иные представления и оценки об относительной обеспеченности хозяина доходом. В том же церковном праве Фростатинга сказано, что денарий св. Петра должен платить ежегодно каждый, кто обладает имуществом стоимостью в 3 марки, не считая оружия и пары одежды (17). Так как большинство населения в то время занималось сельским хозяйством, возникает вопрос: как оценивалась в деньгах земля, которой владели бонды? На этот счет проливают свет другие постановления судебников XII и XIII вв., но я приведу из них лишь одно, имеющее прямое отношение к вопросу о норме материальной обеспеченности бонда. В "Законах Гулатинга" устанавливается, какие средства должны быть выделены опекунами для обеспечения малолетних: на каждого следовало давать по полмарки из получаемой арендной платы (iarđar leigu), ибо "если несовершеннолетний имеет усадьбу в полмарки" (halfrar mercr bol), то он обладает достаточными средствами (18). Денежная оценка земли, по крайней мере с XII в., определялась размерами уплачиваемой с нее арендной платы (19). В Вестланде на одиночку-несовершеннолетнего приходилось по норме полмарки земельной ренты. В Трандхейме, как мы видели, эта норма была более высокой (очевидно, потому, что в данном случае имелся в виду глава семьи, а не одиночка): способным платить денарий св. Петра считался всякий с имуществом стоимостью в 3 марки (20). Такое имущество в XIII в. считалось достаточным для того, чтобы получить разрешение заняться торговлей. В связи с нехваткой работников в сельском хозяйстве постановлением, принятым в 1260 г., было запрещено уходить в летние месяцы торговать людям, имевшим имущества менее, чем на 3 марки. Авторы этого постановления, очевидно, исходили из той мысли, что сельские жители с меньшим имуществом должны были наниматься на работу к хозяевам (если они не имели собственного хозяйства) (21). В переводе на скот 3 марки составляли цену от 9 до 12 коров (по оценкам, существовавшим в Вестланде).
Приходится предположить, что крестьянин, в хозяйстве которого имелось даже несколько голов крупного рогатого скота (не считая овец и другой мелкой живности), мог вовсе еще не считаться не только зажиточным, но даже просто обеспеченным человеком. В стране с ярко выраженной скотоводческой направленностью сельского хозяйства (при оседлом земледелии на относительно небольших участках) это было вполне естественно (22).
Обладание значительным количеством скота не было, однако, единственным критерием имущественного положения бонда. Другим важнейшим признаком материальной обеспеченности в ту эпоху было наличие в хозяйстве вспомогательной рабочей силы. Ознакомление с сагами не оставляет сомнения в том, что у каждого самостоятельного бонда, за исключением явных бедняков, в хозяйстве имелись рабы либо слуги. Авторам саг казалось это настолько само собой разумеющимся, что они, характеризуя имущественное положение того или иного норвежца или исландца, указывали на наличие у него рабов и прочих работников лишь в тех случаях, когда их число было необычайно велико (несколько десятков); обладание же двумя-тремя работниками или даже несколько большим их числом казалось самым обычным явлением.
Из представлений о наличии в хозяйстве бонда зависимых людей исходили и авторы судебников. Рабы и слуги бондов упоминаются в них постоянно. Выше уже было приведено постановление о том, что человеку, потерявшему глаз, виновные должны были дать компенсацию в 12 коров, 2 лошадей и 3 рабов, по-видимому, приставленных ходить за этим скотом. В церковном праве Эйдсиватинга и Боргартинга, когда речь заходит о запрещении работать по праздникам, первым делом предусматриваются наказания, угрожавшие бонду в случае, если он заставит своих рабов трудиться в такие дни (совместно с ним или одних) (23). О работе бонда в поле вместе с его сыном и рабами свидетельствуют и "Законы Фростатинга" (24). Можно было бы привести массу отрывков из судебников, говорящих о рабах в хозяйствах бондов. Много раз упоминаются и сохраняющие свободу работники бондов, бедняки, нередко стоявшие перед выбором: служить другим или нищенствовать (25). Арендатор чужой земли, поскольку он был домохозяином, также мог иметь рабов (26). Постановление "Законов Гулатинга" о порядке участия населения в обороне страны в виде особого случая предусматривает возможность, когда у бонда не было рабов; более вероятным составителям судебника кажется наличие в хозяйстве бонда одного или нескольких зависимых людей (27).
Крестьянин, работающий в одиночку (einyrki, einvirki), считался маломощным хозяином, пользовавшимся вследствие этого некоторыми льготами при исполнении государственных повинностей, например при комплектовании экипажа военного корабля (28). Такие хозяева в Трандхейме были освобождены (по-видимому, в XII в.) от необходимости являться на Эйратинг – всеобщий тинг, где провозглашали конунга Норвегии (29). В Вестланде einvirkiar должны были посещать только тинги, созывавшиеся по делам исключительной важности; на остальные тинги они могли не ходить. При этом в судебнике разъяснено, что einvirki считается такой хозяин, которому в работе помогает кто-либо, не достигший 15-летнего возраста, будь то его сын или сын другого человека (30). Подобные хозяева не причислялись к полноценным бондам, и в праве проводилось разграничение между fuller bonde и einvirki: с первых подати в пользу церкви взимались полностью, со вторых – в уменьшенном размере (31).
Нетрудно видеть, что представления о том, каково должно быть крестьянское хозяйство, способное обеспечить достойный жизненный уровень его обладателя, не были едиными для всей Норвегии и подчас существенно варьировались по отдельным областям (Юго-Западная, Северо-Западная и Восточная Норвегия); кроме того, они, несомненно, изменялись с течением времени. В частности, немалое влияние на положение части бондов оказало сокращение численности рабов по окончании походов викингов, а затем (по-видимому, к концу XII в.) и почти полное их исчезновение. Отчасти место рабов в качестве вспомогательной рабочей силы в хозяйствах крестьян (и главной рабочей силы в хозяйствах знати) заняли вольноотпущенники и их потомки, в течение нескольких поколений после выхода из рабского состояния остававшиеся в зависимости от семьи своего господина; отчасти же возросла роль труда свободных работников (32), положение которых, поскольку они не вели собственного хозяйства и находились в услужении, мало отличалось от положения рабов (33).
Однако нет никаких сомнений в том, что рабочей силы с исчезновением рабства стало в сельском хозяйстве недоставать (34). Отсюда постановления областных законов, обязывавшие бедняков, которые не вели собственного хозяйства, работать на других. В титуле "Законов Фростатинга", озаглавленном "О здоровых бродягах", сказано: "Все люди, которые бродят от дома к дому и не состоят в зависимости (oc ero eigi þyrmsla menn), если они здоровы и не хотят работать, должны уплатить штраф, каждый в 3 марки, как мужчина, так и женщина. И арман (должностное лицо короля) или другой человек должны задерживать таких лиц в присутствии свидетелей и доставлять их на тинг. Его родственники могут выкупить его за 3 марки, в противном случае тот, кто доставил его [на тинг], волен извлечь из его труда пользу для себя" (35). Иными словами, предусматривалось прямое принуждение к труду бедняков и бродяг. Постановление 1260 г. запрещало мелкому люду заниматься торговлей в летние месяцы, "ибо, – гласит оно, – ничто не причиняет нашему государству в течение долгого времени большего опустошения, чем то, что в сельской местности нельзя достать работников" (36). Это "рабочее законодательство" свидетельствует о тяжелом положении, в котором оказались многие сельские хозяева, не сумевшие приспособиться к новым условиям, создавшимся в результате сокращения численности рабов.
Наличие рабов и других зависимых людей в хозяйствах не только представителей аристократической верхушки, но и массы бондов, в период, когда совершались постоянные военные экспедиции в другие страны, не представляло специфики Скандинавских стран: повсюду в Европе рабство долго играло немалую роль в процессе подготовки феодализма (37). Однако можно предположить, что особенную устойчивость германское рабство проявило в тех странах, где феодальное подчинение свободного крестьянства происходило медленно; возможно, здесь значение рабства как первой, наиболее примитивной формы зависимости временно даже возрастало. Судя по всему, так было у скандинавов (38). Возникает вопрос: если у весьма значительной части бондов имелись зависимые люди (разумеется, в большинстве хозяйств в весьма ограниченном числе), то каково было количественное соотношение свободных и несвободных в норвежском обществе в эпоху викингов? На этот вопрос невозможно дать обоснованного ответа. Принимая во внимание все имеющиеся данные, следовало бы воздержаться от утверждения, что в производстве было занято свободных людей намного больше, чем зависимых. Положение должно было измениться, когда рабство в Норвегии стало приходить в упадок, т. е. с конца XI или начала XII в. С этого времени роль лично свободных крестьян в производстве, несомненно, возросла.
Выше было указано на глубокое имущественное расслоение бондов. Не говоря уже о существовании наряду с одалем земель, обозначаемых в судебниках eign и представлявших собой объект свободного распоряжения (в отличие от одаля, все еще подчиненного в этом отношении ряду ограничений), следует иметь в виду, что практически и те земли, на которые их владельцы сохраняли право одаля, тоже нередко могли продаваться, покупаться, служить закладом и т. д. (39). Разумеется, обладатель одаля, вынужденный прибегнуть к отчуждению своей земли, мог сам или с помощью родственников даже по истечении довольно длительного времени возвратить себе землю, уплатив выкуп. Этим правом пользовались и его наследники. Но сплошь и рядом оказывалось, что право выкупа земли, равно как и право преимущественной ее покупки, принадлежавшее сородичам, существовало лишь теоретически. Для его осуществления у одальмана должны были иметься в наличии материальные средства. Между тем именно их отсутствие или недостаток сплошь и рядом и являлись причиной отчуждения одаля. Одальманы, практически лишенные возможности выкупить свою землю, теряли ее безвозвратно (40).
Кроме того, в связи с распадом больших семей само право одальманов выкупить землю, заложенную или проданную их родственником, меняло свой характер. Пока между сородичами поддерживались общность хозяйства и взаимопомощь, выкуп ими одаля мог приводить к возвращению земли ее прежнему обладателю, которому пришлось ее продать или заложить. Когда же имущественные и хозяйственные связи между сородичами стали расторгаться, положение изменилось. В то время как обедневшие одальманы теряли свои земли, не имея возможности их вернуть, их преуспевающие родственники нередко приобретали эти земли, пользуясь преимуществами предпочтительной покупки или выкупа. Право одаля не во всех случаях могло предохранить от разорения мелких бондов и само отчасти превращалось в источник усиливавшейся дифференциации в среде одальманов (41). Земельная собственность зачастую превращалась в предмет упорной борьбы и длительных тяжб между прежними ее обладателями, оказавшимися неспособными сохранить ее в своих руках, и новыми владельцами, которые правдами и неправдами ухитрялись присвоить ее. В судебниках и сагах упоминаются случаи прямых захватов чужих земель, передвижки пограничных камней на чужие владения (42).
Судебник для Вестланда предусматривает возможность перенесения тяжбы из-за земли из одного суда в другой вплоть до высшей инстанции – областного суда Гулатинга (43). В судебнике зафиксированы три формулы ответа на требование возвратить землю ее собственнику, очевидно, наиболее распространенные в поземельных тяжбах (44). Наряду с отказом отдать землю вследствие необоснованности притязаний истца ("Ты требуешь от меня отказаться от земли, на которую не имеешь права собственности..." и т. д.) (45), а также из-за того, что ответчик продал оспариваемую землю (46), в судебнике предполагается и такой ответ: "Ты никогда не получишь от меня эту землю, если только не отнимешь ее у меня мертвого" (47). То, что ответчик не ссылается на свои юридические права на землю, заставляет предположить насильственный характер приобретения ее, что явствует и из дальнейшего текста. Судебник гласит, что ответчик, защищая захваченное владение, не останавливался даже перед применением оружия: "Но если [ответчик] сопротивляется и защищает свое владение копьем и мечом, то он [истец] должен потребовать у участников тинга помощи с тем, чтобы насильственно удалить его [противника] с земли…" (48). Памятники права в силу своей нормативности не могут адекватно отразить тех насилий и произвола, которые имели место в норвежском обществе и в гораздо большей мере засвидетельствованы сагами. Судебники предписывали выполнение многочисленных и подчас довольно сложных судебных процедур. В действительности же эти предписания не во всех случаях соблюдались, и тогда право сильного разрешало спор в его пользу.
В условиях, когда земля становилась объектом отчуждений и иных имущественных сделок, а право одаля все в меньшей мере могло защитить обедневших бондов от утраты ими своих владений, часть их неизбежно оказывалась в крайне тяжелом положении. Судебники неоднократно говорят о людях, потерявших свое имущество и совершенно разоренных. "Законы Гулатинга" предписывали вольноотпущеннику, не расплатившемуся за свое освобождение, оказывать материальную поддержку господину, если последний впадет в нищету и вынужден будет побираться (49). В другом титуле этого судебника речь идет о вдове бонда, которая вследствие бедности не может растить детей; при безвыходном положении нужно было прибегнуть к помощи родственников (50). В титуле "О бедствующих" говорится, что в случае, если бонд впадет в крайнюю нищету, его малолетних детей нужно передать родственникам его и жены (51). Дети нищих могли сделаться рабами тех, кто соглашался их кормить (52). Нужда, недостаток средств для воспитания обычно многочисленного потомства были источником распространения в языческой Скандинавии практики выбрасывания новорожденных детей: их относили куда-нибудь подальше от дома и оставляли на верную гибель. Борьба христианской церкви с этим укоренившимся обычаем долгое время была малоуспешной: свидетельства продолжающегося выбрасывания бондами детей мы находим еще в церковном праве XII и даже XIII вв. (53). Показательно, что исландцы приняли в 1000 г. христианство с оговоркой, допускавшей такую форму детоубийства (54). Подобная практика существовала и у других народов на примитивных ступенях развития (55), однако в Норвегии и Исландии она оказалась особенно живучей, очевидно, в силу большой застойности их экономики и крайней бедности части населения.
Другим показателем распространенной в Норвегии бедности являются многочисленные постановления судебников о нищих (56), оказывать поддержку которым было обязанностью бондов (57). Людям, доведенным нуждою до того, что они ели собак, кошек и конину, церковь предписывала покаяние (58). Закон запрещал препятствовать привозу продуктов из одной местности в другую, находившуюся под угрозой голода (59). Впрочем, сами короли, как свидетельствуют саги, прибегали к подобной мере (60). Голодные годы, неурожаи, падеж скота были часты в Скандинавии не в меньшей мере, чем в других частях средневековой Европы (61).
Обнищание многих крестьян было причиной уклонения их от несения повинностей в пользу государства и церкви. Областные законы говорят о суровых наказаниях, грозивших тем людям, которые "бегают из фюлька в фюльк и из четверти в четверть", чтобы избежать платежей на строительство военных кораблей и службы в ополчении (62). От этих платежей освобождались только совсем обнищавшие люди, которые были вынуждены перейти на содержание к своим сородичам (63). Бонды не желали посылать своих слуг в летние месяцы на работы по улучшению дорог (64). Карами грозили законы и за упорный отказ платить десятину (65). Не редкостью были попытки бедняков бежать от судебного преследования (66).
Судя по обилию постановлений о неплатежеспособных должниках, подобных людей в Норвегии в изучаемый период было множество. В титулах, посвященных порядку передачи имущества по наследству, указывается на первую обязанность наследника – уплатить долги его предшественника. Долги могли не быть выплачены полностью лишь в том случае, когда для их погашения недоставало унаследованного имущества (67). Точно так же, когда человек за совершенное им преступление объявлялся вне закона, и его собственность конфисковалась, королевский управляющий должен был пригласить всех кредиторов опального для выплаты им его долгов (68), хотя бы даже пришлось передать им все имущество (69). Если при этом не было движимости, в счет уплаты долгов шла земля поставленного вне закона (70). Отказ уплатить долг мог повлечь за собой принудительное его взыскание в двойном размере и даже – в случае упорства со стороны должника – объявление его вне закона до тех пор, пока долг не будет выплачен (71).
Обедневший свободный человек, если ему не оставалось другого выхода, мог закабалиться, сделаться долговым рабом (skulldar mađr) (72). Родичи могли его выкупить, без их согласия женщина не должна была идти в кабалу. К. Маурер обращает внимание на отличие долгового раба от раба в собственном смысле слова, подчеркивая договорный характер соглашения о вступлении в кабалу и срочность ее (должник, выплативший или отработавший в кабале долг сполна, тем самым возвращал себе личную свободу), а также то, что должник считался несвободным лишь по отношению к тому, в кабалу от кого он вступал, но сохранял права свободного человека на возмещения по отношению ко всем другим людям (73). Действительно, в "Законах Гулатинга" отмечается, что должника нельзя было принуждать к работе побоями, однако это допускалось в тех случаях, когда хозяин не имел других средств взыскать с него долг. Далее здесь указано, что закабалившийся имел право получать возмещения от посторонних лиц сообразно своему статусу, но на самом деле ему доставалась лишь та часть возмещения, которая превышала его долг, остальное шло в пользу его господина. Последний мог требовать уплаты себе такой же компенсации за ущерб, причиненный его долговому рабу, какую он получал за своего старшего раба (bryti). Должника запрещалось продавать на рабских торгах, "если только он не бежал от уплаты долга". Однако хозяин мог, продать его за ту сумму, которую он ему задолжал, правда, только в пределах Норвегии; категорически запрещалось продавать свободного человека в языческую страну. Должник, который не хотел отрабатывать долга, мог выкупиться из рабства, и с этой целью господин должен был предоставить ему полумесячный срок для того, чтобы он успел обойти фюльк и собрать деньги для уплаты долга у своих сородичей. Но, если он при этом ходил по фюльку с закрытым лицом или покидал пределы фюлька, он превращался в раба. Эти постановления свидетельствуют об отличии долгового раба от настоящего несвободного человека, хотя уже из изложенного нетрудно убедиться, насколько подчас эфемерны были такие различия.
Вместе с тем в рассматриваемом постановлении содержатся и некоторые другие моменты. Во-первых, кредитор мог "пользоваться закабалившимся как своим рабом; он может назначать ему такие же работы и предоставлять столько же времени для работы на собственные нужды, сколько дает своим рабам". Очевидно, в хозяйстве господина и закабалившийся должник и раб находились в одинаковом положении. Во-вторых, из слов о том, что король не может требовать возмещения за долгового раба, поскольку тот был лишен возможности самостоятельно претендовать на уплату ему возмещения, следует, что кабальный человек считался несвободным не только по отношению к своему кредитору, но и лишался защиты закона, предоставлявшейся всем свободным людям (74). B-третьих, как можно предположить, не все долговые рабы практически могли освободиться от долга и связанной с ним несвободы. Кредитор мог простить должнику долг, когда он еще был пригоден к труду, и тогда он поступал на попечение своих сородичей, но должник, не способный более работать вследствие старости, оставался "бременем на руках хозяина". Возможно, иные должники оставались в рабстве на протяжении всей жизни. Наконец, о бесправном положении таких людей говорят следующие слова рассматриваемого титула: "Если должник упрям и отказывается работать [на господина], пусть тот приведет его на тинг и попросит сородичей выкупить его из кабалы. Но если сородичи откажутся его выкупить, человек, которому следует долг, имеет право изувечить его сверху или снизу, как предпочитает" (75).
Как видим, кабальный должник (skulldar mađr) в действительности несущественно отличался от раба. Для разорившегося человека порабощение было реальной перспективой.
Наряду с явными бедняками существовал слой мелких крестьян, которые владели частью двора. Однако из наличия двух или нескольких хозяев в одном дворе (76) отнюдь не следует, что все они мелкие собственники; им могли принадлежать земли и в других местах. Изучение судебников не позволяет сделать окончательного вывода об имущественном положении таких владельцев. Возможно, в отдельных постановлениях подразумевались мелкие крестьяне, тогда как в других текстах речь идет скорее о более крупных собственниках, которые имели земли в разных дворах, не обладая этими усадьбами целиком. К возникновению мелкого крестьянского землевладения вели во многих случаях разделы хозяйств больших семей, совместные расчистки несколькими бондами новой земли, отпуск рабов на волю, ибо вольноотпущенники по большей части были мелкими земледельцами.
Межкрестьянская аренда, получившая большое распространение в XI и XII вв., отчасти была порождением экономического неравенства мелких хозяев. История возникновения слоя норвежских лейлендингов была обрисована мною в другом месте (77). Только принимая во внимание этот процесс, во второй половине XI и в XII вв. сделавшийся существенной стороной социально-экономического развития Норвегии, можно правильно уяснить сущность вопросов, поднимаемых в данной главе.
Выше уже было отмечено, что в "королевских сагах", в отличие от памятников права, преобладают упоминания о представителях общественной верхушки. Но дело не только в этом. В сагах за сравнительно немногими исключениями мы встречаемся с более сложной характеристикой положения человека в обществе. Обычно говорится не только о его имущественном состоянии, но и о происхождении, общественном весе, нередко и о личных качествах. Общество, по сагам, делится не на богатых и бедных, а скорее на "больших", т. е. могущественных (78), и "маленьких", незначительных людей (79), причем богатство или бедность не всегда выступают в качестве определяющего (с точки зрения авторов саг) признака отнесения к той или иной группе (80). В соответствии с этим, и самое представление о том, кто богат и кто беден, в сагах иное, нежели в рассмотренных выше постановлениях судебников (81). Авторы саг устанавливали своего рода "сословный" критерий богатства, исходя из социальной принадлежности человека: то, что составляло богатство для простого человека, бонда, не являлось таковым для представителя знати. Специфика "королевских саг" дает возможность рассматривать вопрос о бондах в более широком плане, т. е. устанавливать не только их имущественное, но и социальное положение.
Главные персонажи "королевских саг" – конунги и знать, люди могущественные, родовитые и богатые. Поэтому выходцы из низших слоев встречаются здесь лишь постольку, поскольку они вступали в какой-либо контакт с аристократами. По сравнению с ними такие люди были незначительны по своему общественному весу и богатству, что подчеркивается в сагах. Уподобление одних другим было оскорбительно для аристократов (82). Авторы саг нередко как бы ищут оправдания для введения в свой рассказ действующих лиц незначительного положения, ибо сами по себе они казались им не заслуживающими внимания. В Morkinskinna фигурируют братья Карл и Бьярн, "люди низкого происхождения, однако доблестные" (litils hattar at burþom oc þo framquemþarmenn). Они были солеварами (83), но, скопив деньги, занялись торговлей и со временем сделались богатыми купцами, обзавелись друзьями и приобрели внешний лоск, на своем корабле они плавали в Германию, Данию, Англию, на Русь. Однако, с точки зрения автора саги, даже разбогатев, эти люди не могли приобрести большого общественного веса вследствие незначительности своего рода, и он вкладывает в уста Карла, которому Магнус, сын Олава Святого, дал ответственное поручение (привлечь подарками на его сторону лендрманов с тем, чтобы Магнус, находившийся тогда в Киеве, мог занять норвежский престол), следующие слова: "Такое поручение не для меня, ибо здесь нужен человек знатный и мудрый..." (84). Авторы саг чрезвычайно чувствительны к вопросу о происхождении упоминаемых ими людей и в случаях, когда речь заходит о простолюдинах, старательно это отмечают. Так, автор Morkinskinna, рассказывая о возвышении Оттара birtingr, не упускает возможности подчеркнуть, что этот слуга (kertisveinn) конунга Сигурда Крестоносца был сыном бонда (85). Однажды разгневавшийся на него конунг вскричал, что не будет слушать "советов дрянного мужицкого сына из ничтожного рода" (enn versti kotkarls son oc ennar minnzti ettar). Затем он сменил гнев на милость и сделал его своим лендрманом (86).
Презрительное отношение знатных и могучих людей к простонародью неоднократно проявляется в "королевских сагах". Например, рассказывая о столкновении между богатым и влиятельным человеком Гейрстейном и его соседкой, знатной женщиной Гитой, землю которой Гейрстейн хотел захватить, автор Morkinskinna сообщает, что за нее хотел вступиться ее воспитанник Гирд. 'Тогда Гейрстейн воскликнул: "Против нас поднялись маленькие люди из ничтожных родов и хотят с нами потягаться"' (87).
Вместе с тем авторы саг проникнуты гордым сознанием независимости свободных исландцев от норвежской знати и конунгов. Они стараются показать, что исландцы, прибывавшие в Норвегию, вели себя здесь гордо и с большим достоинством, хотя бы и не принадлежали к знатным семьям и не отличались богатством (88).
Поскольку сведения о незначительных, небогатых бондах в "королевских сагах" встречаются преимущественно в связи с повествованием о конунгах и знати, подробных данных о таких людях – к досаде современного исследователя – найти в них невозможно, ибо они не представляли для авторов самостоятельного интереса. В многократно цитированном в литературе рассказе Снорри о том, как Харек Эйвиндссон завладел всеми землями на о-ве Тьотта в Халогаланде, мы находим лишь упоминание, что на острове жили многочисленные мелкие бонды, а после того как Харек купил там одну усадьбу, он в течение нескольких лет вытеснил всех бондов и завел крупное хозяйство (89). Каким образом удалил Харек бондов с их земель, согнал ли их насильственно, скупил ли у них земли, получил в заклад или поступил как-либо иначе, остается, к сожалению, неизвестным, – внимание автора приковано к Хареку, а не к мелким бондам.
Собранный материал, касающийся имущественного расслоения бондов, как уже было подчеркнуто, страдает неполнотой и односторонностью, которые обусловлены спецификой источников. Тем не менее можно утверждать, что термином "бонд" в изучаемый период могли быть обозначены представители весьма различавшихся между собой общественных групп. Судебники не дают возможности проследить выделение зажиточной верхушки бондов и позволяют раскрыть преимущественно лишь одну сторону процесса дифференциации свободного населения – отслоение малоимущих и вовсе разоренных людей.
Бедняки, объект упомянутого выше "рабочего законодательства", превращались в лейлендингов, слуг и работников в хозяйствах зажиточных собственников и представляли собой беспокойный, а по временам и мятежный общественный элемент, который сыграл, в частности, немалую роль в социальных конфликтах второй половины XII и начала XIII вв. (90).
ПРИМЕЧАНИЯ
10. "В древнескандинавскую эпоху bóndi – скорее правовое понятие, нежели обозначение профессии" (Reallexikon der Germanischen Altertumskunde, 2. Aufl., Bd. 2, S. 100). Cp. Wort und Begriff "Bauer", hg. von Wenskus R., Jankuhn H. und Grinda K. Göttingen, 1975, S. 58, 64 ff., 72.
11. G. 6.
12. См. выше, с. 99.
13. В. I, 5.
14. F. IV, 44. Более того, постановление предусматривало, что в случае гибели этого хозяйства виновные в ослеплении должны были вторично предоставить пострадавшему такое же количество домашних животных и рабов, и так же в третий раз.
15. F. V. 14. Ср. F. XIII, 21.
16. F. II, 27. Ср. 0.2: "Если кто-либо убьет домашних животных, принадлежащих другому человеку, даже если он убьет не более одной коровы, но тем самым будет умерщвлен весь его скот – все люди, виновные в содеянном, лишатся права на получение возмещения..."
17. F. II, 20.
18. G. 115. Полмарки – это цена примерно двух коров; корова в Вестланде, по оценке "Законов Гулатинга", стоила 2-2,5 эре (эре – 1/8 марки). См. G. 218, 219, 223, 303.
19. См. Гуревич А. Я. Норвежские лейлендинги в X-XII вв. – "Скандинавский сборник", VII. Таллин, 1963, с. 13, 24.
20. В суде от ответчика требовалось предоставление залога в размере 3 марок. В счет их мог быть дан скот. В "Законах Гулатинга" сказано: "...но если он [ответчик] не имеет скота стоимостью в 3 марки, пусть за него предоставит залог кто-либо, владеющий скотом стоимостью в 3 марки" (G. 102. Ср. G. 32, 109; Е. I, 37, 45).
21. F. Indl., 20.
22. В Швеции того же времени люди, имевшие земли и имущества менее, чем на 3 марки, считались бродягами (löskae maen) и подвергались принуждению к труду. Только земельные собственники с большим достоянием допускались в число полноправных участников тинга. Принудительный труд для малоимущих и неимущих людей служил средством обеспечения рабочей силой зажиточных одальбондов и крупных собственников в период, когда исчезало рабство, а также являлся мерою искоренения бродяжничества (Beauchet L. Histoire de la propriété foncière en Suède, p. 169-180. Cp. The Cambridge Economic History of Europe, vol. 1, Cambridge, 1942, p. 487).
23. E. I, 12; B. I, 5, 14.
24. F. IV, 5; cp. F. XV, 15, 16.
25. G. 70. Характеризуя войско противников конунга Олава Харальдссона, выступившее из Трандхейма, Снорри отмечает его пестроту: "В него входили многие лендрманы и большое число крупных бондов, но главную его массу составляли мелкие земледельцы и работники" (en þó var hitt allr mugr, er varu þorparar ok verkmenn). Ólafs s. helga, kap. 216.
26. F. XIII, 2.
27. G. 296.
28. F. II, 7. Cp. G. 299.
29. F. I, 4. В XI в. положение еще было, по-видимому, иным: во всяком случае, в Morkinskinna (s. 6) упомянут созыв на Эйратинг всех людей, имевших свои дома (allir husfastir menn).
30. G. 131.
31. F. II, 33. Ср. В. I, 12. В сагах иногда термин "бонд" фигурирует в качестве синонима богатого человека. Так, в "Саге об Олаве Трюггвасоне" монаха Одда в рассказе о хороших рыбных ловлях в Халогаланде в одной рукописи сказано, что это давало существенную поддержку "как богатым, так и бедным" (rikra ok urikra), а в другой рукописи та же мысль передана иначе: "как малоимущим людям, так и бондам" (baeđi fatokum monnum ос buondum). Óláfs s. Tryggvasonar, kap. 45 (A), kap. 34 (S.).
32. F. II, 18; X, 9, 10; XIII, 2 и др.
33. В этом отношении весьма показательно предписание "Законов Фростатинга" о том, как нужно поступать, если будет убит человек, относительно которого "никто не знает, был ли он свободным или рабом" (ос veit engi hvárt hann er friáls eđa þraell); его законный господин (scapdróttinn hans) должен был установить на тинге с помощью свидетелей статус убитого (F. IV, 56). Неясность этого вопроса объяснялась, видимо, именно тем, что убитый находился в услужении. Естественно, что когда мы говорим о рабстве в Скандинавии эпохи раннего средневековья, то речь идет о весьма своеобразной его форме, имеющей мало общего с классическим рабством древности.
34. В судебниках упоминаются случаи, когда одновременно два хозяина наняли одного работника (F. X, 10).
35. F. X, 39.
36. F. Indl., 20. О "внеэкономическом принуждении к наемному труду малоимущих и неимущих свободных" в Швеции см.: Ковалевский С. Д. Образование классового общества и государства..., с. 173.
37. О рабстве в период раннего средневековья см.: Nehtsen H. Sklavenrecht zwischen Antikc und Mittelalter. Germanisches und römisches Recht in der germanischen Rechtsaufzeichnungen, I. Göttingen, 1972.
38. Ср. также Andrae C. G. Kjrka och frälse i Sverige under äldre medeltid. – "Studia historica upsaliensia", IV. Uppsala, 1960, s. 94-98. О рабстве в средневековой Исландии см.: Williams С. О. Thraldom in Ancient Iceland. Chicago, 1937. На большую роль рабства в производстве и в развитии общественных отношений в Швеции раннего средневековья особое внимание обращает С. Пекарчик (Studia, глава III). Он прослеживает изменения в хозяйственном и правовом положении рабов и сближение их с зависимыми держателями в период становления в Швеции системы феодальной эксплуатации. Представляется, однако, спорным выдвигаемый им тезис о том, что рабы в Швеции выполняли функцию в производстве, аналогичную той, которая возлагалась в других странах средневековья на зависимых крестьян. Следовало бы изучить вопрос: не явилось ли патриархальное рабство в Скандинавских странах не только одной из предпосылок складывания классового общества, но в известной мере и своего рода "оградительным щитом" для свободных крестьян, в течение некоторого времени предохранявшим их от феодального подчинения? Так, по моему мнению, обстояло дело в англосаксонском обществе (см. Гуревич А. Я. Начальный этап феодального развития Англии. – "Уч. зап. Калининского Государственного педагогического института им. Калинина", т. XIX, вып. 1. Калинин, 1956, с. 142, след., 155; он же. Английское крестьянство в X – начале XI вв. – "Средние века", вып. IX, 1957, с. 71).
39. G. 50, 264-267, 276-280, 283, 284, 286-288, 293; F. XII, 2, 3, 4; Е. I, 39 и др.
40. G. 276: "Если земля остается [в обладании купившего ее] сверх установленного срока в течение 20 лет и не сделано объявления [об условиях ее отчуждения], она станет одалем [нового владельца, который ее купил]. Тогда он может отрицать право одаля [за продавшим] и приписать его себе..." Э. Херцберг (Hertzberg E. Grundtraekkene i den aeldste norske proces. Kristiania, 1874, s. 39) полагает, что после этого прежний владелец мог выкупить свой одаль лишь за полную его цену. Однако содержание приведенного текста скорее подтверждает другое толкование, а именно, что прежний владелец утрачивал всякие права на невыкупленную им землю и право одаля переходило к тому, кто ее купил. Сходное постановление имеется в "Законах Фростатинга" (F. XII, 2), но здесь упоминается решение тинга об окончательном закреплении прав на землю за новым ее обладателем; с этой целью на тинге применялась процедура vápnatak.
41. "Законами Гулатинга" разрешалось одальману, возделавшему всю свою землю, первым – предпочтительно перед посторонними лицами – получить участок, сдаваемый его сородичами, "даже если его земли не примыкают вплотную к этой усадьбе" (G. 88). Обедневший собственник упоминается в G. 293: "жестокая нужда (þrot) заставляет его расторгнуть поземельную сделку, в которую он вступил, и один из его сородичей, имеющих право на этот одаль, может его получить. О приобретении земли у сородича см.: G. 276, 277, 278, 287, 288; F. XII, 4.
42. G. 89, 264. Morkinskinna (s. 228-229) упоминает споры из-за земельного владения между двумя богатыми и знатными собственниками (ср. Hkr: Ólafs s. helga, kap. 94; Magnuss s. berfoetts, kap. 17).
43. G. 266. О том, к каким уловкам могли прибегать тяжущиеся для того, чтобы отложить решение суда и переносить дело из одного тинга в другой, подробно повествует рассказ о тяжбе между конунгом Сигурдом Крестоносцем и лендрманом Сигурдом Ранессоном, которого поддерживал конунг Эйстейн (см.: Гуревич А. Я. Древненорвежская вейцла, с. 152).
44. G. 265. Подробнее см.: Hertzberg E. Op. cit., s. 35.
45. G. 266.
46. G. 267.
47. G. 265. Ср. G. 268.
48. G. 269
49. G. 129.
50. G. 117.
51. G. 118. Более печальная участь ожидала детей впавших в нищету вольноотпущенников: в подобных случаях они считались "обреченными на могилу" (grafgangsmenn); выкапывали на кладбище могилу, опускали в нее детей и оставляли их умереть. Господин должен был забрать из могилы того ребенка, который жил дольше других, и выкормить его. G. 63, ср. G. 298. Hovstad I. Gravgangsmennene. – H. Т., 34, bd. (Oslo), 1948, s. 573-575.
52. F. II, 2.
53. F. II, 2; G. 21; Hovstad J. Mannen og samfunnet. Oslo, 1943, s. 159-165.
54. Íslendingabók, kap. VII.
55. См. RHL, I, sp. 347-349 (Barneutbering).
56. Нищих упоминают и саги. За обоими войсками, сражавшимися при Стикластадире (в Трандхейме) в 1030 г., шло множество бедняков и нищих, просивших подаяния (Hkr: Ólafs s. helga, kap. 236).
57. F. II, 23, Cp. G. 70; F. II, 2, 16, 33; V, 13; XV, 6. Для помощи беднякам кроме того предназначалась четвертая часть церковной десятины, которую распределяли сами бонды (В. I, 11; G. 8; F. II, 18). В Morkinskinna (s. 97) передается рассказ исландского скальда Халли (середина XI в.) об одном бедняке в Исландии, у которого не было ничего, кроме многочисленных детей; он пользовался благотворительностью соседей. О помощи беднякам, оказываемой королевской властью, см.: Morkinskinna, s. 187 и др.
58. В. I, 5. Есть мясо лошадей запрещалось в связи с тем, что таков был языческий ритуал во время праздников.
59. G. 313. Ср. F. V, 43. Вывоз продуктов за пределы Норвегии мог быть запрещен государством. F. VII, 27. В сагах (Fagrskinna, kap. 47; Hkr: Haralds s. Sigurđarsonar, kap. 36) особо отмечено, что Харальд Сигурдарсон разрешил отправить муку на четырех кораблях в Исландию, где был неурожай. В самой Норвегии (вернее, в отдельных ее областях) зерна часто недоставало и его ввозили из других стран. Запрещение датским королем в 70-е годы XII в. вывоза зерна в Вик вызвало там серьезные затруднения и, по словам автора Fagrskinna (kap. 100), вынудило правителя Норвегии Эрлинга Кривого поспешить с заключением мира с Данией.
60. См. Hkr: Ólafs s. helga, kap. 114, 115, 117.
61. Hasund S. Korndyrkinga i Noreg i eldre tid. – "Bidrag til bondesamfundets histories, I. bd. (Oslo), 1933; Рыдзевская Е. А. Некоторые данные из истории земледелия в Норвегии и в Исландии в IX-XIII вв. – "Исторический архив", т. III, 1940.
62. G. 296. Некоторые бонды с этой целью пытались скрыть наличие у них зависимых людей.
63. G. 298.
64. F. III, 19.
65. В. I, 11; G, 8; F, II, 18.
66. F. III, 20.
67. G. 115.
68. G. 162.
69. F. V, 13.
70. F. Indl., 4.
71. G. 34, 35; F. Indl., 15.
72. G. 71.
73. Maurer K. Vorlesungen über Altnordische Rechtsgeschichte Altnordisches Staatsrecht, I. Bd. Leipzig, 1907, S. 99-02. Cp. Amira K.v. Nordgermanisches Obligationenrecht, I. Bd. Altschwedisches Obligationenrecht. Leipzig, 1882, S. 126-128.
74. Остается не совсем ясным вопрос о статусе детей закабалившегося, рожденных в рабстве. Забота об их прокормлении ложилась на отца, а если он был не в состоянии их содержать, то на господина, причем расходы последнего по их содержанию присчитывались к долгу. Не следует ли из этого заключить, что дети долгового раба не становились рабами? В "Законах Гулатинга" указывается на возможность продажи в кабальное рабство детей свободными людьми и вольноотпущенниками (G. 71). Свободный мог отдать своего ребенка в кабалу за долг в 3 марки, но не более.
75. G. 71. Ср. F. Х,26.
76. G. 89; F. XIII, 16.
77. См. Гуревич А. Я. Свободное крестьянство феодальной Норвегии, гл. 1.
78. В "Саге об Олаве Трюгтвасоие" монаха Одда об одном и том же человеке в одной версии говорится как о "могущественном" (rikr ос mikill firir ser), а в другой – как о "богатом", "удачливом" (auđigr). Saga Ólafs Tryggvasonar, kap. 37 (A), 29 (S).
79. О специфике трактовки понятия "бедный" в раннее средневековье см.: Bosl K. Potens und Pauper. Begriffsgeschichtliche Studien zur gesellschaftlichen Difierenzierung im frühen Mittelalter und zum "Pauperismus" des Hochmittelalters. – "Alteuropa und die moderne Gesellschaft. Festschrift für Otto Brunner", 1963; "Reallexikon der germanischen Altertumskunde", Bd. I. Berlin – New York, 1972, S. 414 ff., s. v. Arme.
80. В Morkinskinna (s. 7, 138) противопоставляются smair menn (мелкий люд) и storir menn, или rikismenn ("сильные", "могучие" люди). В других сагах также часто встречается характеристика общества посредством упоминания "сильных" и "незначительных" людей (ríka ok úrika menn). Saga Olafs Tryggvas., kap. 19 (S); Fagrskinna, kap. 20, 27; Hkr: Ólafs s. helga, kap. 181, др. Hkr: Magnussona s., kap. 17: al þýđa oc stormenni. Иногда эта характеристика делается более развернутой. Так, в Fagrskinna (kap. 40) говорится, что конунг Магнус Олавссон получил власть над Норвегией "с согласия всех подданных, как сильных, так и мелких и всего простонародья" (at villd allra þegna baeđe ríkra oc óríkra. ос allr múgsens...). Здесь под þegnar имеются в виду, очевидно, не все свободные люди, подданные государя (как обычно), а лишь часть их: наряду с "мелкими подданными" упомянут еще и múgr ("толпа", "плебс", "простонародье"), в состав которого, однако, входили в данном случае лишь свободные, ибо несвободные никакого отношения к провозглашению конунга иметь не могли. В других же случаях þegn, противопоставляемый рабу (þraell), обозначает свободного человека вообще. В Morkinskinna (s. 137) приводится обращение конунга Магнуса Голоногого ко всем лендрманам, сильным (rikom) бондам и всему народу (allri al þýþo). В рассказе о восстании жителей Трандхейма против Олава Святого перечисляются лендрманы, сильные бонды и простонародье (múgr), состоящее из мелких крестьян (þorparar) и работников (verkmenn). Hkr: Ólafs s. helga, kap. 216. С делением общества на "могущественных" и "мелких" людей, обнаруживаемым в "королевских сагах", перекликается то деление на знать и бондов, которое можно встретить у скальдов. Сигхват Тордарсон, скальд Олава Святого, говорит о бондах и херсирах (Sigvatr Þórđarsson. Erfidrápa Óláfs helga, 20), а в Bersöglisvísur – о простонародье и ярлах (karlfolk ok svá jarla). Противопоставление мужиков – "карлов" ярлам встречаем и в анонимной висе, относящейся ко времени Сверрира (Den norsk-íslandske Skjaldedlgtning, udg. ved Finnur Jónsson. København og Kristianla, 1912, A I, Bd., S. 602).
81. Приведу один пример. В "Саге об Олаве Трюггвасоне" монаха Одда Сноррасона (гл. 16) рассказывается, что, когда конунг Олав был в походе в Ирландии и отнял имущество у местных жителей, к нему обратился "бедный мужик, плохо одетый" (fatokr buandkarl oc herfiliga buinn) с просьбой вернуть его скот. Снорри, описывая тот же эпизод, говорит о более чем 100 коровах, якобы принадлежавших этому бонду (Hkr: Óláfs s. Tryggvas., kap. 32). Большего доверия в данном случае заслуживает Одд, но и он не отрицает наличия у этого бонда значительного количества скота, что, на его взгляд, по-видимому, не противоречило характеристике его хозяина как "бедняка".
82. Говоря о конунгах – сыновьях Эйрика Кровавая секира, что они были заносчивы в своих отношениях с населением, не соблюдали законов страны и не желали платить людям за службу, автор Fagrskinna прибавляет: "Говорят, что они прятали свои богатства в землю как мелкие бонды (sem smaboendr)" (Fagrskinna, kap. 13).
83. По тогдашним представлениям, одна из "низких" профессий, которой занимались наиболее бедные люди.
84. Morkinskinna, s. 3-5.
85. Hkr: Haraldssona s., kap. 14.
86. Morkinskinna, s. 190-191. О роде этого преуспевшего "выскочки" см.: Hkr: Haraldssona s., kap. 15; Hákonar s. herđibr, kap. II; Magnuss s. Erlingss., kap. 26.
87. Morkinskinna, s. 228-229.
88. Исландец Аудун был бедным человеком, но совершил славный поступок: купил в Гренландии медведя, отдав за него все свое имущество, и подарил его датскому конунгу, отказавшись, однако, вступить к нему на службу. При этом он завоевал уважение и норвежского конунга (Morkinskinna, s. 61-62). Исландец Торд также был беден. В Нидаросе он сошелся с богатой и родовитой женщиной, при ее материальной поддержке стал совершать торговые поездки в Англию и разбогател. Между ним и могущественным лендрманом Ингимаром произошла стычка, и Ингимар, хотя и отнесся с гневным презрением к "исландскому побирушке" (stafcarl islenzc), потерпел поражение: поссорился с конунгом и уехал из Норвегии (Ibid., p. 170-174).
89. Hkr: Ólafs s. helga, kap. 104.
90. Гуревич А. Я. Социальная борьба в Норвегии в последней четверти XII и начале XIII в. (Биркебейнеры и крестьянские восстания). – "Средние века", вып. 22, 1962, с. 26, след., 44, 46, след. |
|
