Библиотека
 Хронология
 Археология
 Справочники
 Скандинавистика
 Карты
 О сайте
 Новости
 Карта сайта



Литература

 
Глава 9. Новое поколение  

Источник: Д. НОРВИЧ. РАСЦВЕТ И ЗАКАТ СИЦИЛИЙСКОГО КОРОЛЕВСТВА


 

Король Вильгельм... был красив на вид и величествен, крепок телом,
статен, высокомерен и жаден до почестей; он побеждал на суше и на море;
в его королевстве его скорее боялись, нежели любили.
Постоянно заботившийся о приобретении богатств, раздавал он их с некоторой неохотой.
Тех, кто был ему верен, он возвышал, одаривал и окружал почестями;
тех, кто предавал его, он обрекал на жестокие мучения или изгонял из королевства.
Очень обязательный в служении Святому престолу, он относился
с высочайшим уважением ко всем служителям церкви.

Ромуальд, архиепископ Салерно

Обычай различать королей по прозвищу, а не только по римской цифре, стоящей следом за именем, никогда не пользовался особой популярностью в Англии. Нерешительный, Исповедник, Завоеватель и Львиное Сердце - всего четыре английских короля вошли в историю, помимо имени, под своим прозвищем. В Европе, однако, в Средние века и позднее венцы украшали головы Пьяниц, Заик и Дьяволов, Философов, Мореплавателей и Птицеловов; Красивых и Лысых, Сварливых и Жестоких, Учтивых, Простоватых и Толстых. Наверное, самое занятное из всех подобных прозвищ мы находим у отца византийского императора Романа I; он, правда, сам не был коронован, но современники знали его под именем Феофилакт Невыносимый. И все же только два персонажа этого ковыляющего, фиглярничающего, важничающего собрания получили на веки вечные ясное и не оставляющее ни у кого сомнений определение - Злой, Первый - король Карл II Наваррский; другой - король Вильгельм I Сицилийский.

Новый король совершенно не заслужил такого прозвища. Оно было ему дано только спустя двести лет после его смерти - и обязано своим существованием двум неудачным обстоятельствам, с которыми он ничего не мог поделать. Первое связано с тем, что его полностью затмевал его отец Рожер II, второе - с тем, что хронист, оставивший самый подробный рассказ о его царствовании, чернил его при любой возможности. Фигура автора "Истории Сицилийского королевства" представляет собой одну из самых сложных проблем для историка нормандского королевства, но обсуждение загадки не входит в задачи моей книги (см. заметки об основных источниках); мы знаем его просто как Гуго Фальканда, но это имя он - почти наверняка - получил четыре столетия спустя. Мы можем только сказать, что это был умудренный и владеющий слогом автор, о котором такой авторитет, как Эдуард Гиббон, говорил, что "его изложение живо и ясно: его стиль четок и красноречив, его наблюдения точны. Он изучил человечество и чувствовал по-человечески". УВЫ, двумя добродетелями данный автор не обладал. Как человеку ему не хватало милосердия, как историку - скрупулезности. В его сочинении мы находим вселяющую ужас цепь заговоров и контрзаговоров, интриг и убийств и отравлений, в сравнении с которой история дома Борджиа кажется наглядным уроком нравственности и честности. Он видел скрытое зло везде. Едва ли найдется хоть один поступок, которому он не приписал бы зловещих мотивов, хоть один персонаж, который не был бы воплощением порока. Но самый смертоносный яд он приберег для короля.

Внешность Вильгельма тоже говорила против него. Не сохранилось ни одного его прижизненного портрета, кроме портретов на монетах; но монастырская хроника (А) того времени описывает его как "огромного человека, чья густая черная борода придавала ему дикий и грозный вид, внушавший многим людям страх". Он обладал Геркулесовой силой, мог руками разгибать подковы, однажды, когда полностью нагруженная грузовая лошадь споткнулась и упала на мосту, он без посторонней помощи поднял ее и поставил на ноги. Такие качества могли сослужить ему хорошую службу на поле боя, где он выказывал несгибаемое мужество и, употребляя клише того времени, всегда оказывался в гуще битвы; но они едва ли могли снискать ему любовь его подданных.

Но хотя Вильгельм превосходил своего отца в физической силе и воинской доблести, он не унаследовал его политической дальновидности. Как все Отвили до него, Рожер II имел вкус к работе. Он мог вмешиваться - и вмешивался - во все дела государства. Его сын был полной противоположностью ему. В отличие от трех своих старших братьев, рассматривавшихся в качестве возможных наследников трона, Вильгельм не имел того опыта в политике и государственном управлении, который обрели Рожер, Танкред и Альфонсо, ставшие герцогами, когда им не исполнилось и двадцати. Вильгельма никогда не готовили к тому, чтобы быть королем, и, когда после преждевременных смертей братьев он в тридцать лет вступил на трон, оказалось, что он к этому совершенно не готов. Ленивый и любящий удовольствия, он посвящал большую часть времени занятиям, которым Рожер отдавал редкие часы досуга, - беседам об искусствах и науках с учеными людьми, жившими при его дворе, или забавам с женщинами во дворцах, которые, по словам одного путешественника, окружали Палермо подобно ожерелью - Фа-варе, Парко, возможно, летнем дворце в Мимнермо (В), а позже в собственной роскошной резиденции в Зизе. Он был восточным человеком в еще большей степени, чем его отец; Восток вошел в самую его душу. Он женился в ранней молодости на Маргарите, дочери короля Гарсия Рамиреса Наваррского, но после восшествия на престол проявлял мало внимания к ней и четырем сыновьям, которых она ему родила. Его жизнь более походила на жизнь султана, нежели короля, а в его характере мы находим то самое сочетание сладострастия и фатализма, которое являлось отличительной чертой столь многих восточных правителей. Он никогда не принимал решений, если мог этого избежать, никогда не брался за какую-то задачу, если имелся малейший шанс, что, отложенное достаточно надолго, дело уладится само собой. Но, начав действовать, он бросал все силы на достижение цели - хотя бы для того, как ядовито замечает Шаландон, чтобы вернуться поскорее к более приятному времяпрепровождению.

В отличие от своего отца Вильгельм препоручил повседневные дела королевства своим доверенным лицам - клирикам и государственным служащим, большинство из которых были людьми не очень знатного происхождения, достигшими своего нынешнего положения исключительно благодаря королю и потому всей душой ему преданными. Даже в этом Вильгельм предпочел избавить себя от лишних хлопот и - за двумя известными нам исключениями - просто оставил главных должностных лиц своего отца на их местах.

Одним из двух исключений был англичанин, Томас Браун. Сын или племянник некоего Уильяма Брауна или Ле Брюна, чиновника короля Генриха I, Томас прибыл на Сицилию примерно в 1130 г., почти мальчиком - возможно, вместе с Робером из Селби и как его протеже. Мы встречаемся с ним впервые в 1137 г., а с этого времени его имя постоянно появляется в дошедших до нас официальных документах (С). В период царствования Рожера Томас, кажется, пользовался доверием и расположением короля; есть основания предполагать, что именно он составлял грамоту об основании Палатинской капеллы в 1140 г. Но после вступления на престол Вильгельма по причинам, к сожалению, нам неизвестным он потерял свой высокий пост и вернулся в Англию, где ведал раздачей милостыни при дворе Генриха II (D).

Хотя об этом нельзя судить с уверенностью, кажется весьма вероятным, что поспешный отъезд Томаса с Сицилии был спровоцирован не самим королем, а новым эмиром эмиров Майо Барийским, чье возвышение, помимо того что являлось вторым важным изменением, произведенным Вильгельмом в рядах своих советников, оказалось одним из самых роковых деяний, совершенных им за время его правления. Броде бы Майо уже по крайней мере десять лет находился на королевской службе и поднялся до уровня канцлера, когда Вильгельм избрал его в качестве преемника несчастного Филиппа Махдийского на высшем административном посту в королевстве. Сын преуспевающего торговца маслом и судьи в Бари, он получил в молодости хорошее классическое образование, что позволяло ему чувствовать себя равным среди утонченных мыслителей палермского двора. Он был, кроме того, знатоком и покровителем искусств и наук и даже оставил нам одно собственное сочинение "Толкование молитвы Господней", которое, если и не является творением выдающейся личности, свидетельствует о глубоких познаниях его автора в схоластической философии и серьезном знакомстве с трудами ранних Отцов Церкви. Но прежде всего Майо был государственным деятелем; именно он в большей мере, чем его повелитель, определял политику Сицилии в первые шесть лет нового царствования. Строгий, безжалостный, твердый в проведении той политической линии, которую считал верной, он никогда не боялся непопулярности - поистине, в некоторых случаях он, казалось, нарочно разжигал неприязнь к себе. Соответственно, хотя Гуго Фальканд и другие хронисты обошлись с ним крайне сурово, у нас нет'оснований сомневаться в его политической прозорливости. Только благодаря ему Вильгельм сумел задержаться на троне больше чем на несколько месяцев.

В последнее десять лет в стране царил мир, но многие бароны, особенно в Апулии, до сих пор не примирились с существованием королевства; а память о жестоких мерах Рожера начала выветриваться. Другие, те, кто решил связать свою судьбу с королем, приезжали в столицу в надежде обрести власть или благоволение короля, но были разочарованы. Рожер до конца жизни питал недоверие к своим соплеменникам. Полуграмотные нормандские бароны, надменные, эгоистичные, не знавшие ни одного языка, кроме собственного, совершенно не годились для того, чтобы занимать ответственные посты в развитом централизованном государстве; а послужной список в качестве вассалов вовсе не вызывал желания предоставлять им большие фьефы на острове. Они потому вынуждены были наблюдать, как греки, итальянцы и сарацины - люди зачастую низкого происхождения и принадлежавшие к народам, которые, как они считали, стоят много ниже, чем их собственный, - добивались известности и уважения; и по мере того, как бароны за этим наблюдали, их недовольство росло. Рожер после многих лет борьбы заслужил их недоброжелательное уважение, но теперь, когда можно было не опасаться его тяжелой руки, следовало ожидать неприятностей, и оба - Вильгельм и Майо - об этом знали.

Знать, однако, не означало мириться с неизбежностью. Майо учился у Рожера и ясно сознавал опасность передачи, пусть в минимальной степени, правления Сицилией в руки феодальной аристократии. Он беспощадно оттеснял баронов, окружив себя людьми своего круга, преуспевающими представителями среднего сословия, итальянцами и арабами. Будучи сам итальянцем из города Бари, населенного преимущественно греками, он мог иметь некое предубеждение против них с детства, но на Сицилии, как мы говорили, их влияние теперь слабело -- сам факт, что Майо занял пост, который до сей поры традиционно занимали греки, на это указывал, что не увеличивало популярности Майо среди греков в Палермо. Кроме того, отношения с Византией неуклонно ухудшались; и потому едва ли удивительно, что в таких обстоятельствах канцлер отдавал предпочтение представителям других народов.

Тем временем приток способных людей из Западной Европы не прекращался, и одновременно росло влияние латинской церкви. Палермо обладал даже большей притягательностью для высокопоставленных клириков, чем для нормандских баронов; ко времени вступления Вильгельма на трон большинство сицилийских епископов и многие священники с материка практически постоянно жили при дворе. Это явление обрело позже столь скандальные масштабы, что потребовалось вмешательство папы; но в то время ситуация никого не волновала, и Майо, который рассматривал церковь как одного из главных союзников в борьбе против баронства, всячески поощрял переселение церковников в Палермо. В результате в столицу приезжало множество талантливых и образованных клириков, в их числе два англичанина, которым предстояло сыграть важную роль в сицилийских делах, - Ричард Палмер, избранный епископ Сиракуз, и Уолтер из Милля, архидьякон Чефалу, впоследствии ставший архиепископом Палермо. Но это привело к появлению на политической арене Сицилии влиятельной церковной партии, что с неизбежностью наносило ущерб стране. В самой ее природе была заложена нетерпимость к православию и к исламу и резко отрицательное отношение к тем принципам внутренней свободы, на которых строилось королевство. Уже преследованием Филиппа Махдийского она нанесла первый чувствительный удар по этим основам; в последующие годы ситуация повторялась, пока сама нормандская Сицилия, чей политический и философский фундамент оказался подорван, не легла в руинах.

Когда Вильгельм Злой был вторично коронован архиепископом Гуго Палермским в Пасхальное воскресенье 4 апреля 1154 г., в словах вассалов, собравшихся, чтобы официально провозгласить его своим повелителем, чуткое ухо, наверное, улавливало фальшь. Но в тот момент вассалов, как бы они ни были недовольны, можно было хотя бы частично держать в руках. Непосредственная угроза королевству исходила не от них, но от трех старых врагов; Западной империи, Византии и папства. Вильгельму не повезло в том, что его царствование совпало с правлением двух выдающихся императоров и понтификатом двух величайших пап XII в. Но, на его счастье, враги - которые вместе были бы непобедимы - не доверяли друг другу более, чем боялись и ненавидели его.

Безусловно, у них имелись на это причины. Молодой Фридрих Барбаросса, которому к тому времени исполнилось тридцать два года, казался своим современникам-германцам воплощенным идеалом тевтонского рыцаря. Он был высок и широкоплеч, не слишком красив, но привлекателен, и его глаза так сверкали из-под большой копны его рыжевато-русых волос, что, по свидетельству хрониста, который его хорошо знал (Е), казалось, что он всегда смеется. Но за этой легкомысленной внешностью таились целеустремленность и железная воля. "Я желаю, - писал он со всей определенностью папе, - восстановить Римскую империю в ее древнем величии и блеске". Эта идея не допускала никаких компромиссов, в частности, она исключала любую возможность союза с Константинополем. С 1148 г. Мануил Комнин не делал секрета из того, что считает южную Италию византийской территорией. Конрад, зная, что ему необходима поддержка Мануила, соглашался на раздел и на смертном одре умолял племянника придерживаться той же политики; но молодой Барбаросса и думать об этом не желал. Всего через год после вступления на трон он подписал договор с папой в Констанце, по условиям которого византийцам не предоставлялось никаких концессий на итальянской территории; а если император попытается захватить какие-то земли, он будет изгнан. Краткий медовый месяц двух империй закончился.

Для Мануила, таким образом, смерть Конрада означала не только потерю друга и союзника. Последовавшая как раз накануне большой военной кампании, в результате которой Византия должна была вернуть себе давно потерянные итальянские провинции, она означала серьезный политический поворот - насколько он серьезен, вскоре показало поведение Фридриха. Но хотя Мануил вскоре понял, что ему не следует более ожидать помощи от Западной империи, он не знал в точности условий договора в Констанце и все еще верил в возможность раздела Италии. Одно только было ясно - за все, что он хочет себе вернуть, придется бороться. Если, что казалось возможным, германцы выступят против Вильгельма Сицилийского, сильная византийская армия должна быть наготове, чтобы защитить законные права Восточной империи. Если германцы не выступят, восточный император будет действовать по собственной инициативе. Поэтому, когда в начале лета 1154 г. к Мануилу прибыли послы с Сицилии, предложившие в обмен на мирный договор возвращение всех греческих пленных и всей добычи фиванской экспедиции Георгия Антиохийского, он наотрез отказался. Подобное предложение означало, что новый король боится имперского вторжения; если он боится, он слаб; если он слаб, он будет побежден.

Взаимные подозрения, которые разъединяли две империи, наряду с общей для них ненавистью к Сицилийскому королевству, полностью разделяло и папство. Преемник Евгения Анастасий IV был стар и бездеятелен и занимался главным образом самопрославлением; но он протянул недолго, и, когда в последние дни 1154 г. его тело упокоилось в гигантском порфировом саркофаге, который ранее содержал останки императрицы Елены - перемещенные по приказу папы в скромную урну я Ара-Коэли за несколько месяцев до того, - ему наследовал человек совсем иного склада: Адриан IV, единственный англичанин, когда-либо занимавший престол святого Петра.

Николас Брэйкспир родился около 1115 г. в Эбботс-Лэнгли в Хертфордшире, в то время принадлежавшем монастырю Сент Олбэнс. Еще будучи студентом, он перебрался во Францию, а позже - после недолгого и не особенно успешного пребывания приором в монастыре Святого Руфуса около Арля - в Рим. Там, благодаря своему красноречию, одаренности и прекрасной наружности, он вскоре привлек внимание папы Евгения. Папа был, кроме того, закоренелым англофилом; он однажды сказал Иоанну Солсберийскому, что англичане великолепно справляются со всем, за что бы они ни брались, а потому он предпочитает их всем другим народам - за исключением, добавил он, тех случаев, когда легкомыслие в них берет верх над другими качествами. Но Николас, судя по всему, не был легкомыслен. В начале 1152 г. он отправился в качестве папского легата в Норвегию, чтобы реорганизовать церковь в Скандинавии. Спустя два года Николас вернулся в Рим, исполнив свою миссию столь блестяще, что после смерти Анастасия в следующем декабре полного сил, деятельного англичанина единодушно избрали его преемником.

Это был правильный выбор, поскольку папству отчаянно требовались именно энергия и сила. К тому времени, когда Адриан занял папскую кафедру, Фридрих Барбаросса уже пересек Альпы, начав свою первую итальянскую кампанию. По прибытии в Рим он, разумеется, потребовал бы имперской коронации; но если бы даже он ее получил, было не похоже, что папа найдет в его лице надежного союзника. При своих абсолютистских взглядах Фридрих скорее мог оказаться постоянным источником беспокойства для Святого престола. Отдельное вторжение готовилось от Византии. На юге Сицилия Вильгельма I, возможно, переживала кризисный момент в своем развитии, но внешне оставалась могущественной и процветающей страной. Хуже всего была ситуация в самом Риме. Пользуясь сговорчивостью Евгения и Анастасия, сенат становился все более наглым; усилению его позиций и падению духовного авторитета папы способствовали также поучения некоего монаха из Ломбардии, чье влияние, умело укреплявшееся в последнее десятилетие, теперь сделало его фактически хозяином Рима.

Его звали Арнольд из Брешии. В молодости он учился в Париже - возможно, у Абеляра в Нотр-Даме, - где старательно усвоил принципы новой схоластики, в том числе отказ от прежнего мистического взгляда на проблемы веры в пользу логического рационалистического их постижения. С точки зрения средневекового папства радикальные идеи сами по себе являлись достаточно опасными, но Арнольда вдобавок отличало еще одно крайне нежелательное качество - страстная ненависть к светской власти церкви. Для него государство было и должно было всегда быть высшей властью; светское законодательство, основанное на законах Древнего Рима, он ставил выше канонического права. Папа, по его мнению, должен был отказаться от всей мирской роскоши, от всех своих владений и привилегий и вернуться к бедности и простоте первых Отцов Церкви. Только так может церковь восстановить связь с массами простых и бедных людей, входящих в ее паству. Иоанн Солсберийский писал: "Арнольда часто можно было услышать на Капитолии и в различных народных собраниях. Он открыто обличал кардиналов, утверждая, что их коллегия, зараженная гордостью, лицемерием, скаредностью и пороком, - не церковь Божья, но торжище и воровской притон; а кардиналы заняли место книжников и фарисеев среди христиан. Сам папа является отнюдь не тем, кем он должен быть; он - вовсе не духовный пастырь, а человек из плоти и крови, который утверждает свою власть огнем и мечом, истязатель церквей и угнетатель невинных; он стремится лишь к удовлетворению своих вожделений и опустошает сундуки других людей, чтобы наполнить собственный... Не может быть н-икакого снисхождения к тому, кто стремится надеть ярмо рабства на Рим, центр империи, источник свободы и владычицу мира".

Естественно, папство приняло вызов. Естественно также, что аббат из Клерво - для него непоколебимые, чуждые всяким сомнениям взгляды Арнольда были анафемными - был призван в качестве защитника. В результате в 1140 г. Арнольда осудили вместе с его бывшим наставником Абеляром и изгнали из Франции. В 1146 г., однако, он появился в Риме; и римский сенат, воспламененный его истовым благочестием и видевший в его воззрениях отражение - уже на уровне религиозной жизни - их собственных республиканских устремлений, принял его с распростертыми объятиями.

Папа Евгений, другой аскет, возможно в тайне симпатизировавший Арнольду, позволил ему вернуться в столицу; и Анастасий, "мирный и сговорчивый старик", как его описывает Шаландон, оставался глух к его громовым речам. Но Адриан был человек другого типа. Когда, заняв Святой престол, он обнаружил, что сторонники Арнольда, по сути, держат его в осаде в соборе Святого Петра и Ватикане, он для начала просто повелел смутьяну покинуть Рим; но, когда, как и следовало ожидать, Арнольд не обратил на этот приказ никакого внимания, а вместо этого натравил своих последователей на почтенного кардинала Гвидо, направлявшегося по Виа-Сакра к Ватикану, в результате чего кардинал получил серьезные раны, папа разыграл свою козырную карту. Впервые за историю христианства Рим оказался отлученным от церкви.

Это был мужественный поступок. Иностранец, занявший папскую кафедру всего несколько недель назад, плохо знавший город и его обуреваемых ксенофобскими настроениями обитателей и практически не имевший поддержки народа, одним указом закрыл все церкви Рима. Совершение любых таинств и церемоний, кроме крещения младенцев и причащения умирающих, было запрещено. Мессы не служились, венчания не совершались, и даже тела умерших не могли быть погребены в освященной земле. В Средние века, когда религия составляла неотъемлемую часть жизни каждого человека, подобная моральная изоляция сказывалась на людях очень тяжело. Кроме того, приближалась Пасха. Никому не хотелось пропустить главный христианский праздник, а перспектива - в отсутствие ежегодного наплыва пилигримов - лишиться одного из главных источников городских доходов выглядела еще безрадостнее. Некоторое время римляне крепились, но в пятницу на Страстной неделе они не выдержали и отправились к Капитолию. Сенаторы поняли, что проиграли. Арнольд и его последователи были изгнаны; отлучение снято; церковные колокола зазвонили; и в воскресенье папа Адриан IV, как положено, отмечал Пасху в Латеранском дворце.

Фридрих Барбаросса тем временем отмечал праздник в Павии и в день Пасхи был коронован древней железной короной Ломбардии. Как это происходило с большинством императоров до него, его неприятно поразили сила республиканских настроений в больших и малых городах северной Италии и решимость горожан порвать старые феодальные обязательства ради гражданской независимости и коммунального самоуправления; и он счел своим долгом - даже ценой задержки в осуществлении собственных планов - устроить очередную демонстрацию имперской мощи. Милан, вечный источник смуты, был для него слишком силен, но его союзница Тортона казалась подходящей жертвой. Маленький город героически противостоял соединенным силам империи, Павии и Монферрата, но, когда после двух месяцев осады колодцы иссохли и жажда заставила жителей сдаться, они дорого заплатили за свой героизм. Хотя их самих пощадили, от города не осталось камня на камне.

После Пасхи, однако, Фридрих более не медлил. Он прошел маршем через Тоскану с такой стремительностью, что римская курия почувствовала за этим возможную угрозу. О судьбе Тортоны знали по всей Италии; обращение Генриха IV с Григорием VII семьдесят лет назад еще не забылось; а некоторые престарелые кардиналы могли сами помнить, как в 1111 г. Генрих V захватил папу Пасхалия П в самом соборе Святого Петра и держал его два месяца в качестве пленника, пока тот не принял его требования. Все слухи о новом короле указывали на то, что он способен на подобные действия. Неудивительно, что курия забеспокоилась.

Адриан поспешно послал двух кардиналов на север, в императорский лагерь. Послы нашли императора в Сан-Квирико, в окрестностях Сиены, и он сердечно их принял. Затем они попросили Фридриха в качестве доказательства его доброй воли помочь им захватить Арнольда из Брешии, который, проскитавшись несколько недель по Кампании, нашел убежище у неких местных баронов. Фридрих с готовностью согласился; радикальные взгляды Арнольда вызывали у него почти такое же неприятие, как у папы, а кроме того, он радовался новой возможности показать свою силу. Он послал войска к замку, где скрывался Арнольд, захватил одного из баронов и держал его как заложника, пока ему не выдали Арнольда. Беглеца передали в распоряжение папы; и воодушевленные этим первым успехом кардиналы приступили к исполнению следующей задачи - подготовке первой решающей встречи Адриана и короля.

Встречу назначили на 9 июня в Кампо-Грассо около Сутри. Начало было достаточно многообещающим. Адриан, сопровождаемый кардиналами и большим эскортом немецких баронов, которых Фридрих послал его приветствовать, торжественно проследовал в императорский лагерь. Но затем все разладилось. По обычаю король должен был взять папскую лошадь под уздцы и придерживать стремя, пока всадник ие спешится; он этого не сделал. Одно мгновение Адриан, казалось, колебался. Затем, спешившись самостоятельно, он медленно прошествовал к предназначенному для него трону и сел. Теперь, наконец, Фридрих выступил вперед, поцеловал папе ногу и поднялся, чтобы получить в ответ поцелуй мира; но на сей раз Адриан не исполнил положенного. Король, заявил он, не оказал ему услуги, которую из уважения к апостолам Петру и Павлу его предшественники всегда оказывали верховным понтификам. Пока это упущение не будет исправлено, он не получит поцелуя мира.

Фридрих возразил, что не обязан выступать в роли папского грума; и весь этот и последующий дни спор продолжался. Адриан стоял на своем. Он понимал, что за этим вроде бы небольшим отступлением от протокола в действительности скрывается нечто гораздо более важное - публичное проявление непокорства, изменяющее саму суть отношений между империей и папством. И это его мнение никакие объяснения и доводы не могли изменить. Потом Фридрих неожиданно сдался. Он распорядился, чтобы лагерь перенесли немного южнее, в окрестности города Монтерози; и там утром 11 июня бестактность, допущенная два дня назад, была исправлена. Король вышел навстречу папе, провел его лошадь под уздцы, как сказано в источнике, на расстояние брошенного камня, а затем, крепко держа стремя, помог ему спешиться. Вновь Адриан воссел на трон и ожидал его, поцелуй мира был должным образом дарован, и переговоры начались.

Адриан и Фридрих не доверяли друг другу до конца; но этот инцидент упрочил их взаимное уважение, и последующее обсуждение происходило вполне дружелюбно. Все пункты соглашения, заключенного в Констанце, были подтверждены. Ни одна из сторон не вступит в сепаратные переговоры с Вильгельмом, Мануилом или римским сенатом. Фридрих, со своей стороны, обещал защищать законные интересы папы, а Адриан отлучить от церкви всех врагов империи, которые после трех предупреждений не откажутся от борьбы. Сговорившись таким образом, они вместе направились в Рим.

Папа больше не видел никаких препятствий имперской коронации (F). С другой стороны, для проведения церемонии требовалось одобрение римлян, а вопрос о том, как Рим примет будущего императора, оставался открытым. Давешние действия Фридриха в отношении Арнольда из Брешии делали исход еще более проблематичным. Но Фридрих и Адриан недолго оставались в сомнениях. На некотором расстоянии от города их встретила депутация, посланная сенатом, чтобы их приветствовать и обговорить условия, на которых римляне их примут.

Епископ Оттон Фрейзингенский, вероятно очевидец, оставил нам дословную запись разговора. Диалог начался с длинной речи главы римской депутации. Хотя никоим образом не враждебная, она была высокопарной и покровительственной; в ней утверждалось, что только благодаря Риму империя Фридриха стала тем, чем она является, потому новый император поступит правильно, если будет соблюдать свои моральные обязательства перед городом - эти обязательства, которые, очевидно, включали твердые гарантии будущей свободы и добровольную уплату пяти тысяч фунтов золотом.

Оратор только вошел во вкус, когда Фридрих прервал его. Говоря, как тонко замечает Оттон, "без подготовки, но не будучи неподготовленным", скромно, но убедительно император заявил, что древние слава и традиции Рима ныне перешли вместе с самой империей к Германии. Он пришел не для того, чтобы получать дары от римлян, но чтобы предъявить свои права на то, что ему принадлежит. Естественно, он будет защищать Рим при необходимости; но он не видит надобности в формальных гарантиях и не намерен их давать. Что касается денежных пожалований, он дает их тогда и там, где захочет.

Спокойная уверенность Фридриха смутила послов. В ответ на вопрос, хотят ли они еще что-нибудь сказать, они сумели только, запинаясь, пробормотать, что должны вернуться в столицу за распоряжениями, и с этим отбыли. Как только они удалились, папа и король устроили спешное совещание. Адриан, уже имевший дело с римским сенатом, не сомневался, что вскоре последуют неприятности, Он посоветовал немедленно отправить отряд воинов, чтобы они в сопровождении кардинала Октавиана из Монтичелли ночью заняли Ватикан и обороняли его от всех возможных покушений. Но, приняв подобные меры, утверждал Адриан, они не обезопасят себя полностью от разных неприятных неожиданностей. Для того чтобы избежать беды, им надо двигаться быстро.

Все это происходило в пятницу 17 июня. Фридрих и папа так спешили, что согласились не ждать ближайшего воскресенья, как они обычно поступали. Вместо этого на закате субботы Фридрих спустился с Монте-Марио и вступил в Ватикан, который его войска уже окружили, через Золотые ворота около собора Святого Петра. Папа, прибывший часом или двумя ранее, ждал его на ступенях базилики. Они вместе вошли внутрь, толпа немецких рыцарей следовала сзади. Адриан сам отслужил мессу; и здесь, на могиле апостола, он повесил Фридриху на пояс меч святого Петра и возложил на его голову императорскую корону.

Кардинал Босо Бейкспир, племянник и биограф Адриана, рассказывает, что в этот момент рыцари, собравшиеся в соборе, разразились такими оглушительными криками, что казалось, небо обрушилось на землю; но у императора не было времени праздновать. Как только церемония завершилась, император с короной на голове и в сопровождении своей огромной свиты поскакал назад в лагерь за стенами. Папа тем временем укрылся в Ватикане и оттуда следил за развитием событий.

Было только девять часов утра; и сенат собрался в Капитолии, чтобы обсудить, как лучше помешать коронации, когда пришла весть, что она уже состоялась. Разгневанные тем, что их перехитрили и обошли, сенаторы призвали горожан к оружию; вскоре огромная толпа собралась на мосту Сан-Анджело, пытаясь пробиться в Ватикан, а другие, перейдя реку ниже по течению на остров, двигались на север через Трастевере. День становился все жарче. Немцы, уставшие от форсированного ночного марша и волнений последних нескольких часов, хотели отдохнуть - спать и праздновать. Вместо этого они получили приказ готовиться к битве. Разве их император не поклялся этим утром в присутствии их всех защищать Церковь Христову? Теперь ей грозит опасность. Второй раз за день Фридрих вошел в Рим, но теперь он был облачен уже не в коронационные одежды, а в доспехи.

Всю вторую половину дня и вечер шла яростная битва между императором римлян и его подданными; ночь опустилась прежде, чем императорские войска прогнали последних мятежников через мосты. Потери были тяжелыми с обеих сторон. О раненых и убитых немцах у нас нет точных сведений, но Оттон Фрейзингенский сообщает, что около тысячи римлян погибли или утонули в Тибре, а еще шестьсот оказались в плену. Раненых, по его словам, было без счета. Сенат дорого заплатил за свою дерзость.

И все же, если римляне оказались плохими дипломатами, они в конце концов подтвердили свою репутацию храбрых воинов; и нужно добавить, у них были серьезные основания негодовать. Предыдущие императоры, прибывая в Рим для коронации, выказывали хотя бы толику уважения городу и городским институтам - клялись исполнять его законы и формально отдавали решение своей судьбы в руки горожан. Фридрих ничего этого не сделал. Он полностью игнорировал римлян - и совершил это в тот момент, когда коммуна пробудила в них чувство гражданской гордости и сознание того древнего величия, наследниками которого они являлись. И не стоит говорить, что римляне обошлись с императором исключительно бестактно и тем самым сами навлекли на себя беду; едва ли изначальная договоренность Фридриха с папой Адрианом в Сутри предполагала какой-то менее жесткий вариант.

Император тоже дорого заплатил за свою корону. Победив, он не сумел даже войти в древний город, поскольку на рассвете следующего дня выяснилось, что все мосты через Тибр перегорожены, а ворота города забаррикадированы, Ни он, ни его армия не были готовы вести осаду; жаркое итальянское лето, которое в течение полутора столетий последовательно подрывало боевой дух всех вторгавшихся в Италию армий, делало свое дело: малярия и дизентерия уже хозяйничали среди германского войска. Как прочувствованно описывает Отгон, "воздух стал тяжелым от тумана, который поднимался от окрестных болот, а также от пещер и руин, окружавших город; и воздух этот был вреден и ядовит для вдыхавших его смертных". Единственное разумное решение состояло в том, чтобы отступить и - поскольку Ватикан очевидно не являлся более безопасным убежищем для папы - взять Адриана и курию с собой. 19 июня Фридрих свернул лагерь и повел армию в Сабинские холмы. Спустя месяц он выступил назад в Германию, оставив Адриана без всякой поддержки в Тиволи.

Хотя папа после первой встречи старался не ссориться с императором, он вполне оправданно счел себя, обиженным. Он с риском для себя провел коронацию, как того желал Фридрих, но мало что получил взамен. Покинув Рим, он всеми силами склонял Фридриха к тому, чтобы придерживаться изначального плана и выступить без промедления против Вильгельма Сицилийского; хотя сам Фридрих, вероятно, желал того же, но больные и уставшие бароны придерживались иного мнения, с готовностью пообещав вернуться в ближайшем будущем с более здоровой и многочисленной немецкой армией, которая поставит и римлян, и сицилийцев на колени. Император оставил папу, изгнанного и одинокого, выбираться как может.

История коронации Фридриха Барбароссы почти рассказана, но еще не завершена, поскольку, помимо коронованного императора и короновавшего его папы, в ней был еще третий участник, который, хотя он не присутствовал в Риме в тот ужасный день, повлиял на ход событий не меньше, чем первые двое. Арнольд из Брешии был одним из первых в череде поражающих воображение народных лидеров, которых Италия рождает время от времени в течение всей своей истории, - фанатиков-гениев, которые благодаря непреодолимой магии своих личностей получают абсолютное и никем не оспариваемое главенство над своими соратниками. Иногда, как это было с Арнольдом или с Савонаролой тремя столетиями позже, речь шла о духовном наставничестве; иногда, как в случае с Кола ди Риенцо, их власть держалась на сознании собственной исторической миссии; а порой, как у Муссолини, она оказывалась в итоге чисто политической. Но имеется нечто общее у всех этих людей. Все они потерпели поражение и поплатились за это жизнью.

Ни один источник не сообщает точных сведений о том, когда и где был казнен Арнольд. Мы знаем только, как он встретил смерть. Осужденный церковным трибуналом за ересь и бунт, он до последнего мгновения сохранял присутствие духа и взошел на эшафот спокойно, без тени страха; когда он преклонил колени для последней исповеди, сами палачи, как мы читаем, не могли сдержать слез. Тем не менее его повесили, затем тело сняли и сожгли. Наконец, чтобы быть полностью уверенными, что прах или могила Арнольда не станут предметом народного культа, его пепел бросили в Тибр.

Для мученика, заблуждавшегося или нет, трудно придумать более подобающие почести.

Сноски:

(А) Хроника монастыря Святой Марии де Феррариа, другое загадочное сочинение, которое, как считается, можно по косвенным признакам приписать автору истории Фальканда. См.: Эвелин Джемиссон. Адмирал Евгений Сицилийский. С. 278-297.

(В) Так, по крайней мере, он назван у Фальканда - возможно, искаженное арабское Альменани. Развалины дворца можно видеть близ деревни Альтарелло. Он, очевидно, был построен в сарацинские времена, но его внешний декор - украшения из морских ракушек - относится к гораздо более позднему периоду.

(С) О влиянии Томаса свидетельствует тот факт, что он фигурирует в документах из латинского, греческого и арабского архивов. Так, в 1137 г. Рожер II дарует грамоту монахам Монтеверджине, писанную рукой "магистра Фомы, королевского капеллана"; шестью годами позже греческая форма его имени встречается в перечне третейских судей, решавших спор о границе; тогда как я документах 1149 г. он появляется как Каид Брун, член королевского дивана, имеющий секретаря по имени Осман. Здесь мы видим также наглядную иллюстрацию многоязычия Сицилийского государства.

(D) "Dialogus de Scaccario" в собрании Стаббса "Избранные грамоты". Оксфорд, 1870.

(Е) Ацерб Морена, подеста Лоди, который вместе со своим отцом Оттоном был одним из первых историков северной Италии.

(F) Один хронист (Гельмольд. "Славянская хроника") утверждает, что Фридрих еще из Тосканы направил послов к Адриану и официально потребовал коронации. Папа якобы ответил на это: "Пусть он сначала вернет престолу святого Петра земли Апулии, которые Вильгельм Сицилийский удерживает силой, а затем придет к нам, и мы его коронуем". Это кажется неправдоподобным. Едва ли Адриан оспаривал в то время имперские претензии на Апулию; и определенно он не выдвигал подобных условий при последующих переговорах.