Письменные источники

Источник: СТАРШАЯ ЭДДА (перевод С. Свириденко)

ПРИМЕЧАНИЯ

Заглавие. В подлиннике песнь называется "Vǫlo spá" (Vǫlva = провидица, прорицательница, вещая женщина. Spǫ = вещание, пророчество, прорицание).

1, II "Дети Ѓеймдалльра" – люди. "Сказание о Риге" повествует о том, как бог Ѓеймдалльр, небесный страж, путешествовал по земле под именем Рига и положил начало трем сословиям людей: рабов, свободных и благородных.

1, III "Один" (в подлиннике одно из описательных имен Одина, Walfaþer, "Отец битв") – высший среди богов. Первоначально, стихийное божество бурь, впоследствии, – бог битв и верховное божество, носитель высшей власти и мудрости. В представлении автора песни, следовательно, сам Один пожелал услышать от провидицы о судьбах мира, и повелел ей возвестить всем свою вселенскую мудрость.

2, II "моих предков". Провидица происходит из рода исполинов.

2, III "девять миров". По древнескандинавскому верованью, всех миров было девять: Асгард (мир богов-асов), Ванагейм (мир светлых духов ванов), Альфгейм (мир других, тоже благих и светлых духов альфов), Мидгард (земной мир людей), Йотунгейм (мир йотунов, т.-е. исполинов), Муспелльсгейм (мир огня), Свартальфагейм (мир темных духов), Нифльгейм (мир подземный карлов) и Нифльѓэль или Ѓэль (мир смерти).

– вечное Дерево – великий мировой ясень Иггдрасиль, осеняющий вселенную.

3, I Имир – древнейший из исполинов. Боги убили его и сотворили из его тела земной мир.

4, I Сыновья Бора – три (первоначально стихийные) бога: Один, Виле и Ве.

4, II Мидгард – земной мир.

(5) В этой строфе, считающейся позднейшей вставкой, комментаторы видят, помимо космологического эпизода, картину летнего вечера под высокими широтами.

6, V Среднее время – время между утром ("порою вставанья") и полуднем. Иногда – время между полуднем и закатом солнца.

Время все древние германцы считали не днями и летами, а ночами и зимами.

7, I асы – общее название рода богов.

7, I Идавалльр (по Герингу – "равнина непрестанной деятельности") – местопребывание асов во время древнего золотого века, которому суждено возобновиться после кончины мира.

8, I "тавлеи". Я употребляю здесь это старое русское слово, как наиболее близкое к скандинавскому "tefldo" (немецкое Brettspiel), обозначающее "игру на доске", т. е. могущее относиться равно к шашкам, шахматам, нардам и т. д.

8, III "три вещие Девы" – три Норны, определяющие судьбы богов и людей.

9, IV Бримир и Блаин – имена исполина Имира. Перечень карлов в последующих строфах – позднейшая вставка, совершенно не относящаяся к первоначальному тексту.

17, I три аса. Три стихийные божества (первоначально, быть может, обозначавшиеся: Один, Вили и Ве) Один, Лодурр (Локи) и Ѓöнир; бог воздуха, бог огня и бог вод.

17, IV Аскр и Эмбла (первое имя значит "ясень", второе тоже название дерева – ольхи или ульмы) – два дерева, из которых боги сотворили первых людей, мужчину и женщину.

18, IV Лодурр. Это имя бога огня считается более древним, чем обыкновенно встречающееся в мифах: Локи.

19, IV "Ключ Урдр" у корней ясеня Иггдрасиля – источник мировой мудрости.

20, II Девы – Норны, девы судьбы.

20, III режут кору. Вырезывание знаков на кусочках коры было способом гаданья. Врезание черточек в ствол дерева служило мерой времени.

(20) Урдр – Прошедшее, Верданди – Настоящее, Скульд – Будущее.

(21) Первая война – война между богами асами и ванами. Последние первоначально являются божественными духами влаги и воздуха, впоследствии божествами-покровителями мореплаванья и торговли. Их культ, по-видимому, был занесен на север от представителей других германских племен, и встретил в скандинавских странах противодействие со стороны приверженцев культа асов. Первоначальный антагонизм и позднейшее слияние двух культов вероятно послужили основанием мифу о войне асов с ванами, окончившейся миром и взаимным признанием божеских прав тех и других. Из рода ванов был водяной бог Нйордр и его двое детей Фреир и Фрейа.

Гулльвейг, как кажется, является одним из воплощений образа той же Фрейи (Мюлленгоф). Это прекрасная и злонамеренная волшебница, в данном случае олицетворяющая собою, как полагают, гибельную власть золота (gull – золото). Боги, чтобы избавиться от нея, закололи ее копьями и сожгли (символизация очищения золота в огне), что и послужило поводом к войне между ними и ванами. – Вряд ли этим, однако, исчерпывается значение мифа. Упоминание о троекратном сожжении трижды возрождающейся богини имеет, по-видимому, особый – покуда невыясненный – смысл.

21, III Ѓар "Высокий" = Один.

22, I Ѓейдр – обычное имя волшебниц и гадательниц.

(23) Эта строфа относится к упомянутой мирной развязке войны между асами и ванами. Асы решили, что и ваны станут пользоваться божескими почестями; т. е. асы (побежденные ванами) вместо того, чтобы платить им дань, примут их в круг богов.

25, IV йотуны, или турсы – враждебные богам исполины, представители разрушительных стихийных сил.

25, IV Невеста Одра – богиня Фрейа, впоследствии жена или возлюбленная этого божества, о котором почти ничего неизвестно.

В этой строфе идет речь о том как боги, неосторожно заключившие договор со строителем исполином, обязавшимся воздвигнуть для них крепость (после того как ваны разрушили их укрепления) в определенный срок, с тем чтобы ему в вознаграждение отдали солнце, месяц и Фрейю – впоследствии стараются избавиться от невыгодных условий, принятых ими по совету Локи. (Он и "выдал" таким образом Фрейю исполинам). Последний хитростью заставил строителя запоздать с постройкою и следовательно лишиться права на вознаграждение.

(26) Торр – громовый бог, враг и истребитель исполинов, убил строителя, разгневанного тем, что боги хитростью отделались от уплаты.

Нарушение договора именно этим божеством имело особенно гибельное значение, так как Тор считался покровителем клятв и договоров; с его стороны, подобный поступок являлся вдвойне тяжкою виною. С.

(27) Ѓеймдалльр – "Сверкающий над миром" – небесный страж богов. Здесь говорится о его заветном роге Ѓйалларѓорне, в который он затрубит только перед кончиною мира.

27, II Дерево это – ясень Иггдрасиль.

27, IV Залог Властелина (Одина) – его глаз, оставленный им в залог мудрому водяному существу Мимиру, хранителю заповедного источника мирового знания; Один, вещий искатель истины, пожертвовал глазом за право почерпнуть мировую мудрость из источника, где его глаз и остался навеки. – Выражение третьей строки – поэтическая метонимия.

(28) Здесь еще раз указывается, что провидица сообщает свои откровения по желанию Одина, явившегося к ней за мудростью. По всей вероятности, подразумевается, что она была уже мертвою и Один вызвал ее заклинаниями из могильного кургана, чтобы услышать от нее слова вещей мудрости. Подобное прорицание воскрешаемых чарами умерших – обычный образ эддической поэзии.

30, I "Ратей Отец" – Один.

31, I Валькирии – воительницы, служащие Одину, верховному повелителю битв, волю которого (и приговоры судьбы) они исполняют в боях, принося победу той или другой из враждующих сторон и незримо унося павших избранников Одина с полей сражений в его небесный чертог Валѓаллу, где возрожденные бойцы вступают в небесное воинство Одина (эйнгериар).

31, III Скульд – также имя третьей из норн (Будущее), но вряд ли норна Скульд тождественна с одноименной валькирией.

31, V Ѓэрйан – "бог ратей", одно из имен Одина.

(32) Бальдр – сын Одина и его супруги богини Фригг, благой, вечно юный бог весны и света, в чьей гибели от руки слепого Ѓодра символизируется победа мрака над светом, зимы и смерти – над светлыми силами весны.

Встревоженные зловещими предчувствиями и предзнаменованиями, боги пытались оградить общего любимца Бальдра от грозящей беды. И со всех существ, со всех предметов в мире – со зверей, птиц, гадов, с деревьев, камней и металлов – взята была клятва не вредить Бальдру. Клятвы не взяли только с неопасной на вид омелы, и этим воспользовался единственный враг Бальдра среди асов – бог огня, Локи. Он сделал дротик из побега омелы и дал оружие слепому Ѓодру в то время, когда все боги, радуясь неуязвимости Бальдра (достигнутой благодаря клятвам всего существующего не вредить ему), забавлялись тем, что бросали в него копья и всевозможное оружие, не причинявшее ему никакого вреда. Локи направил руку слепого, и сделанный из омелы дротик поразил Бальдра на смерть.

33, III Брат Бальдра – Вали, сын Ринд и Одина. Он исполнил долг кровной мести за брата вскоре после своего появления на свет "проживя одну ночь"; от его руки пал Ѓодр. Локи же, скрывшийся после убийства Бальдра, впоследствии был пойман богами и прикован к скале до скончания мира.

34, III Фригг – мать Бальдра, супруга Одина. Первоначально, быть может, богиня солнца (название ее жилища "фэнсаль" – "морской чертог" – комментаторы связывают с образом заходящего солнца, опускающегося в море), впоследствии – богиня брака, семейного очага, покровительница жен, матерей, хозяек.

35, III Сигин – жена Локи. Когда последний был прикован богами к скалам, то Скади, дочь убитого богами великого Тйацци и жена бога Нйордра, мстя Локи за то, что он был главным виновником смерти ее отца, – прикрепила над головою связанного змею, из пасти которой капал на него яд, причинявший нестерпимую боль коже. Сигин же, не покинувшая своего мужа в несчастии, сидела возле него и подставляла чашу под капавший яд, чтоб он не попадал на Локи.

36, II Слидр – "злая, лихая" – название реки или потока в царстве исполинов.

(36) Эта и последующие строфы (36-39) заключают описание враждебных богам сил и их обиталищ: царства исполинов на севере и царства темных карлов, а также Ѓэль – подземного мира мертвых.

Предполагают, что в утраченных отрывках повествовалось еще об огненном мире сынов Муспелля, тоже враждебном богам и находящемся на юге: именно оттуда должна некогда явиться последняя решающая опасность для мира и богов.

37, I Нидавеллир – "нижние", "подземные долы".

37, II Племя Синдри – карлы.

37, III Окольнир. Геринг замечает, что это название – "Не холодный" – необычное для холодного царства исполинов, может указывать на вулканический характер горы. (Предположение вполне правдоподобное, если приписывать песни – или этой ее части – исландское происхождение).

37, IV Бримир – "Шумящий". Это имя носил также Имир.

38, II Настранд – "берег мертвых". Описывается подземный чертог смерти. "Двери к полночи". Северная сторона жилища или какого-либо огражденного места считалась "несчастною" стороною. Поэтому в человеческих жилищах двери никогда не делались с этой стороны; в жилище у Смерти, напротив, предполагалось именно такое зловещее расположение входа.

(39) Измена, предательство, нарушение клятвы – были в глазах германцев худшими из преступлений. Виновные наказывались в царстве смерти между прочим тем, что их мчали холодные воды стремительных потоков, наполненных льдинами, мечами и ножами.

39, IV Ниддѓоггр – дракон, обитающий в подземном мире и терзающий тела умерших преступников.

39, V Волк. Очевидно не обыкновенный волк, а одно из чудовищ подземного мира.

40, I Железный Лес – дремучий, древний лес. Видимо, мифическая местность.

– Старая – исполинша, родившая нескольких чудовищ (волков) от исполинского волка Фенрира, произошедшего на свет от Локи и исполинши Ангрбоды.

40, III один из них – волк Сколль, мчащийся по небу за колесницею солнца, которое ему при конце мира удастся догнать и пожрать, тогда как его брат Гати поглотит месяц.

Начало этому мифу положено без сомнения наблюдением солнечных и лунных затмений.

(41) Волк Сколль питается мясом непогребенных мертвецов. Геринг замечает, что на это верование очевидно ссылались, чтобы побудить к заботам о погребении умерших, – так как оставлять их без погребения значило доставлять корм чудовищу, враждебному богам и людям.

42, II Эптир – очевидно исполняющий в мире исполинов обязанности стража.

42, III Фйалар – вещий петух, сидящий на страже в земле исполинов.

43, I Гуллинкамби – "Золотой Гребешок", название петуха, находящегося в чертоге Одина, где он поутру пробуждает криком небесное воинство Властителя битв. Имя подземного петуха, находящегося в мире мертвых, не найдено.

Три птицы, таким образом, одновременно возвещают в различных мирах наступление всеобщей гибели.

44, I Гармр – чудовищный пес, находящийся на страже у врат подземного мира.

44, II Волк – чудовищный волк Фенрир, которого богам удалось хитростью связать. Когда наступит кончина мира, Фенрир расторгнет свои узы, чтобы вступить в последний бой с богами.

(46) С этой строфы начинается описание кончины мира, когда против богов, носителей мирового порядка и устроения, ополчатся для последнего боя их исконные враги – исполины, чудовища, все представители разрушительных начал. На стороне богов станет сражаться в этом последнем бою и то небесное воинство Одина, которое он составляет себе из возрожденных по смерти земных героев, своих избранников среди живущих.

46, II Рог Ѓйалларѓорн – тот заветный рог, в который Ѓеймдалльр затрубит, возвещая кончину мира.

46, IV Мертвая голова Мимира. После войны асов с ванами, примирившиеся враги обменялись заложниками: к асам был послан от ванов Нйордр, морской бог, асы же послали к ванам Ѓöнира, тоже божество вод, и в сопровождении его отправили мудрого вещего Мимира. Ваны убили Мимира и послали богам его голову. Но Один чарами сохранил эту голову от разрушения и придал ей способность говорить, – с тех пор он не раз советовался с нею и узнавал от нее о судьбах мира. Этот миф не согласуется с тем, что раньше говорится в этой же песни о Мимире – если только не признать, что сказанное раньше и относится к более ранней поре, до смерти Мимира.

47, II Враг – подразумевается или волк Фенрир, или Локи.

47, IV Суртра товарищ – (в подлиннике sefe – родич). Комментаторы обыкновенно относят это выражение к Фенриру. Я склоняюсь к мнению, что тут скорее подразумевается Локи. Суртр – предводитель враждебных богам сил огненного мира Муспелля. Связь с Локи, божеством огня, напрашивается сама собою. С.

48, I альфы – духи. Есть альфы светлые и темные; последние враждебны богам.

48, II "боги совет ведут". В подлиннике: "тинг" – вече, торжественное собрание племени или рода. В этой строке как нельзя более ярко выдвинуто противоположение мира великанов – представителей грубой стихийной силы, и богов – носителей могущества высшего порядка, начал духовной власти и устроения. С.

50, II "Змей мировой" – чудовищный змей Йормунгандр, брат Фенрира (т. е. сын Локи и исполинши Ангрбоды. Третьим плодом их брака была Ѓэль – Смерть).

Когда-то брошенный богами, рассчитывавшими его погубить, в море – он стал там расти и вырос до таких размеров, что обнимает своим телом весь земной мир. Обычный в арийских космогониях образ мирового змея (быть может, возникший в связи с представлениями о вполне реальных морских существах – среди которых существование каких-то исполинских видов, имеющих наружное сходство с гигантскими змеями, отнюдь не может считаться опровергнутым современною наукою, напротив) символизирует окружающий все земли мировой Океан.

В час кончины мира, когда начала разрушения, хаоса – торжествуют над богами, представителями мирового устроения и порядка – тогда все стихии, преступая ограничивавшие их до сих пор пределы, ополчаются против богов; в том числе Океан, олицетворяемый в образе Йормунгандра. С.

50, IV "Серый орел" – исполин Ѓрэсвельгр, "Пожиратель трупов", обитающий на севере в образе чудовищного орла.

– Нагльфар – величайший из всех кораблей. На нем воинство умерших (подданных враждебной богам дочери Локи, Ѓэль) направится из подземного мира в бой против богов. Он построен из ногтей мертвецов.

В этом верованьи (первоначально, быть может, обязанном своим происхождением этимологическому недоразумению) выражается представление о крайней преступности людей, предшествующей кончине мира; люди перестают исполнять заветнейшие обычаи благочестия – как-то: заботиться об умерших родичах, омывать их и остригать им ногти. Необходимостью неисчислимо большого количества ногтей для того, чтобы из них мог быть построен величайший в мире корабль – отодвигается в далекое будущее неизбежная пора кончины мира.

51, III "с Волком" – с Фенриром.

– IV "Билейптра брат" – Локи. Кто такой Билейптр – на этот счет не сохранилось указаний.

52, I Истребитель – огонь. К сожалению, ритм стиха не позволил мне сохранить характерный эпитет подлинника "Истребитель ветвей".

52, II Смысл этой строки неясен в подлиннике.

52, IV Ѓэль – Смерть. Ее имя постоянно употребляется метонимически для обозначения всего мира мертвых.

53, I Глин – название Фригг. Ожидающее ее "новое горе" – гибель Одина, побеждаемого Фенриром.

53, III Губитель Бэли – Фреир, сын Нйордра, бог лета, летнего солнца, плодородия и охоты. Бэли – исполин, убитый Фреиром.

54, I Видарр – "молчаливый ас", сын Одина и исполинши Грид, которому суждено убить Фенрира.

55, I Торр – сын Одина и богини земли Йорд (прозванье ее Ѓлодин), покровитель земледелия, хозяйства, мирного труда, а также хранитель домашнего очага, священных клятв и обетов. В мифах он обычно является истребителем и главным противником враждебных богам исполинов и чудовищ, в частности врагом Йормунгандра.

Бой мирового Змея с божеством грозы – обще-арийский мифический мотив (см. Введение). Не вызвано ли первоначальное представление об этом поединке громоносного бога с океанским змеем – видом морского смерча, вершина которого, уходящая в темные тучи, обыкновенно увенчана молниями? С.

55, III Здесь в тексте пропуск, восстановляемый Герингом, редакцию которого я воспроизвожу в русской передаче. Но самый образ Змея-Океана, разверзающего свою пасть от земли до небес, принадлежит древнему мифу бесспорно; он сохранился в другом источнике в описании того же момента. С мифическим мотивом здесь связано правильное зоологическое наблюдение. Ни одно живое существо не обладает способностью разинуть рот так широко (по сравнению с размерами головы и тела), как большинство ядовитых змей. Перенеся это реальное представление на Йормунгандра с его чудовищными размерами – древний миф с полным основанием рисует "пасть, разверзнутую от земли до неба". С.

56, IV Число девять употреблено здесь едва ли только потому, что считалось священным и вообще часто фигурирует в древнескандинавских мифах. Всякому, жившему близ какого-либо подверженного приливам моря – доводилось слышать от прибрежных жителей о последних девяти волнах прилива, особенно высоких и сильных. Едва ли можно сомневаться, что в данном случае имеется связь между стихийною природою Йормунгандра – Змея моря и девятью шагами, на которые он оттесняет (от берега?) Торра, хранителя земли, разрушаемой напором морских валов. С.

57, III Жизни Питатель – огонь. Многосторонняя природа огненной стихии, благодетельной и гибельной, вполне оправдывает применение к огню таких противоречивых эпитетов, как "жизни питатель" и "истребитель".

60, III Змей Мидгарда – Йормунгандр.

61, II доски – те золотые доски, которые, как говорится в начале песни, служили им для игры в тавлеи во времена первоначального всемирного благополучия.

62, III Ѓроптр – Один.

63, III Твэги – Один. Происхождение этого имени ("двойной", "двойственный"?) неясно. Братья его – Вили и Ве, о которых почти ничего неизвестно.

63, IV родина ветра – небеса.

64, II Гимли – по-видимому, название горы, где высится чертог для возродившихся "достойных".

Неясно также, к каким "достойным" относятся слова песни – к богам ли, или к вновь возрожденным избранникам среди людей? Возможно, что чертог, о котором идет речь – есть новая Валѓалла в обновленных селениях богов. На это как будто указывают слова "золотом крытый". Кровля Валѓаллы состояла из золотых щитов.

(65) В этой – и отчасти уже в предыдущей строфе – видят влияние христианства. По всем признакам заключительные строфы – начиная с 59 – являются вообще позднейшим прибавлением к эпическому описанию кончины мира. По своему поэтическому достоинству они значительно уступают предшествующим строфам, и самая картина возрождающегося мира производит довольно слабое впечатление по сравнению с грандиозными образами мировой катастрофы (по первоначальному верованью, без сомнения, всеобщей и окончательной), только что рисовавшимися автору песни. Трудно удержаться от предположения, что в первоначальной редакции безнадежная развязка мировых судеб, бесстрашно изображенная отдельным смелым поэтом – отпугивала своим ошеломляющим трагизмом умы более заурядных слушателей н "хранителей предания", что и побудило позднейшего автора прибавить более оптимистический конец к непримиримому, неумолимому древнему сказанию. С.

(66) Смысл всей этой строфы довольно темен, и появление дракона Ниддѓоггра в обновленном мире (где исчезли все прежние чудовища) трудно поддается объяснению. Быть может, строфа ошибочно попала сюда из середины описания кончины мира? Или все предшествующее (58-65) является позднейшим прибавлением, и 66 должна была следовать за 58?

66, IV Отрывистость заключительной фразы (в подлиннике она еще короче оборвана: "nú mon søkkvask") заставляет предполагать здесь пропуск (быть может, крупный) в тексте.

ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ

"Прорицание Провидицы" (Вольвы) сохранилось в Codex Regius и в Hauksbók Cod. Arn. 544. Отдельные строфы процитированы в Sn. Ed., откуда почерпается и заглавие Vǫluspǫ, в рукописях Эдды не сохранившееся.

"Прорицание Провидицы", как правильно замечает Могк, бесспорно является одним из величайших произведений древнегерманской поэзии. Поражает в ней огромное богатство содержания и то поистине художественное мастерство, с каким это содержание обработано. Несмотря на то, что "Прорицание Провидицы" заключает в себе своего рода свод не только древнескандинавской космогонии, но и решительно всех важнейших мифологических представлений известной эпохи, несмотря на колоссальное богатство наполняющих ее мифологических образов – эта песнь нигде (исключая перечня карлов в стрф. 9-16, представляющего собой позднейшую вставку) не страдает сухостью, не впадает в тон мифологической энциклопедии. От начала до конца она проникнута вдохновением и напряженным драматизмом; при кажущейся отрывочности отдельных строф всюду чувствуется между ними глубокая внутренняя связь, развитие единой идеи, проникающей собою всю ту повесть мировой жизни и мировой гибели, какую представляет собою "Прорицание Провидицы". Эта идея: неизбежность вечной борьбы между разрушающими и хаотическими силами, носителями которых являются враждебные богам чудовища и исполины, и воплощенными в самих богах началами мирового устроения; и, как столь же неизбежный вывод из этой борьбы, победа разрушительных элементов вечного хаоса над временным господством человечных повелителей мира, богов; при чем единичные носители разрушения, чудовища и исполины, сами погибают, истребляя богов.

Здесь выражается то до крайности своеобразное, полное возвышенного трагизма верование, которое, как кажется, составляет (в том идейном освещении, какое дают ему стоящие с ним в связи мифы) исключительную принадлежность германского племени: учение о гибели богов. К характеристике этого верования я позволю себе повторить здесь часть высказанного мною о нем в другом месте и по иному поводу. Оно было итогом религиозной эволюции древнегерманского язычества. Образы богов, вначале воплощавшие собою высшие идеалы народного мировоззрения, постепенно, по мере развития этого мировоззрения, переставали удовлетворять изменившимся духовным запросам. Германцы позднейших поколений заметили несовершенства в богах, которых их предки – как и люди всех других племен, – создавали по своему образу и подобию. Но другие племена, заметив подобные несовершенства, частью мирились с тем, что их боги оказывались ничем не лучше (подчас и хуже) и немногим могущественнее людей; частью же старались путем компромисса согласить новые духовные требования со старыми верованиями – навязывая последним новый смысл, требуя, чтобы считались аллегориями наивные старые предания, содержащие примеры преступности или бессилия богов… Нравственная и идейная строгость германского духа привела к совершенно иному результату. Возвысившись до понимания несовершенства родных богов, германское сознание не отступило перед самым страшным, неумолимым выводом: германцы осудили своих богов на смерть. Вера не была утрачена; но боги перестали воплощать народные идеалы, перестали быть могущественнейшими и лучшими. Раз они оказались недостаточно могучими для победы над враждебными им силами, раз они при этом оказывались виновными против правды и добра – у них не могло быть ни силы, ни права сохранить свое место в мире. И германцы, еще вполне веруя в существование своих богов, стали верить и в их неизбежную гибель. Придет день, когда несовершенные, запятнавшие себя виною боги умрут, когда их истребят грозные силы хаоса. Временно восторжествовав над этими силами, боги внесли в мир порядок и устроение; но всесильная мировая судьба предрешила день и час, когда погибнут прежние победители, недостойные править миром после того, как сами стали участниками и пособниками враждебного миру зла.

На ряду с учением о гибели богов, вначале поддерживая его, а затем наоборот, по мере развития религиозной мысли – вытесняя и заступая его место – вырастает в древнегерманском сознании другая идея: идея Рока.

В миросозерцании древних германцев существовало, как и в воззрениях античных эллинов – представление о единой предвечной силе, властвующей над миром и богами, всемогущей и беспощадной, неизменно, неуклонно направляющей ход бытия по предустановленному изначала пути.

Но то, что лишь изредка мелькает, подобно легкой тени мимолетного облачка, на светлом горизонте радостной Эллады – то вырастает, в сильном и суровом мире древнегерманских верований, в грозную тучу, неотвратимо надвигающуюся на небосвод, неся страшный приговор всему живущему.

Сильны боги, владеющие миром, хранящие и устраивающие его; сильны их противники, исполины и чудовища, стремящиеся, в вечной распре с богами, к разрушению мира. Но не могущество тех и других решит распрю, не оно даст победу богам или их врагам. Боги лишь хранят и владеют: правит миром Иное. Нечто предустановило жребий богов и борьбу их с истребительными стихийными началами, предустановило ход и исход этой борьбы.

Над богами и противниками их, над земным миром и другими мирами, надо всем, что существует и дышит во Вселенной – стоит Судьба.

У нее нет имени, нет образа. Это безличная, непознаваемая мировая необходимость, непреложный закон вселенского бытия; для нее безразлично добро и зло, счастье и гибель живущих, в ней нет сознания и индивидуальной цели; в ней лишь неуклонное осуществление вечных предначертаний, никому не ведомых, непостижимых земному разуму, ненарушимых и неизбежных для всего сущего.

В недоступном краю, далеком от всего живого, у таинственных корней мирового Дерева, ясеня Иггдрасиля, сидят и прядут три грозные Девы Судьбы, вечные Норны.

Исполняя великий вселенский закон, вьют они бесконечную нить: нить, в которой участь и жребий всего. В ней удел великих и малых, слабых и сильных, людей и богов. Без конца, без начала, из вечности в вечность свивается нить. Непрерывно, бессменно, не спеша и не медля, прядут ее Норны, исполняя заветы Судьбы. Только им, вещим сестрам, открыта вся мудрость миров: только они, – Урдр, Верданди, Скульд ("Прошедшее", "Настоящее", "Грядущее") – знают, что было, знают, что есть и будет. И согласно великому вселенскому знанию, дают Норны жизненные жребии – богам и людям, и всем тварям, всем земным зверям, и деревьям лесов, и малейшим былинкам полей. Дают счастье и несчастье, торжество и гибель, бытие и смерть. Ничего не меняют они в своей нити. Они без жалости, без милости и гнева; никого не щадят, и не мстят никому, и никого не карают.

И нет к ним молитв, нет против них проклятий, нет для них благодарности живущих. Равнодушно, неумолимо свершают они от века предопределенное. Не по своей воле: в силу роковой необходимости. Норны лишь вершительницы завета вселенской Судьбы. Во вселенной совершается то, чего требует вечная Необходимость. Для всех единая, для всех неизбежная, для всех непостижимая Судьба.

Такова идея рока в германских представлениях. Эта идея в миропонимании германцев имела огромное, с течением времени все возраставшее значение. Постепенно самые образы богов бледнели и отступали на второй план перед грозным, подавляющим величием образа Судьбы. И в позднейшую эпоху, по мере того, как вера в богов ослабевала – среди тех, кого не удовлетворяло начинавшее распространяться христианство, оказывалось немало таких, которые верили "только в Судьбу и в свой меч".

Германн¹ приводит ряд примеров в этом направлении среди представителей северогерманского мира. Берси Безбожный, Ѓалльр Безбожный и его сын Ѓельги Безбожный; все они верили только в судьбу "и в свою силу", не молились и не приносили жертв. Прозвание "Безбожный" применялось не в порицательном смысле, а как простое обозначение неверия – с течением времени представлявшего все более частое явление. Сигмундр Брестиссон не верит в богов, а только "в свою силу и мощь". Среди примеров неверия в мифической литературе Германн вспоминает короля Ѓрольфа; он и его воины верили только в свою силу, а не в богов (Hrolf. Saga Kr.); в той же саге говорится, что не боги, а судьба правит уделом всех живущих. Нередко люди, еще ничего не слыхавшие о христианстве, приходили к отрицанию древнего народного язычества; таких зачастую и христианство уже не могло удовлетворить, и они создавали каждый для себя свою несложную, но подчас глубокую религию, в которой господствовала, на ряду с самосознанием сильной человеческой личности – идея единого мирового закона, Судьбы.

Разумеется, мифические, наполовину аллегоричные фигуры Норн в этом веровании уже не существовали; оставалось только господствующее представление единой, безличной, непреложной мировой Необходимости, вечного всеобщего Предопределения.

Нужно было всю внутреннюю крепость германского духа, всю несокрушимую мощь тех железных характеров, какими были северные германцы эпохи викингов – чтобы подобное миропонимание приводило не к равнодушному, пессимистическому фатализму, а к бодрому, активному жизненному идеалу, какой присущ был целому ряду исторических германских витязей. Пусть все предустановлено, все в руках Судьбы, которую нельзя ни побороть ни умилостивить, пусть нет от богов защиты и кары, нет заботливого божеского промысла о людях, и нет человеческого долга по отношению к Божеству: у человека остается долг перед самим собою. Он обязан ради себя самого поступать, так велит честь; быть мужественным и деятельным, бесстрашным и верным, быть доблестным без прежней надежды на Валѓаллу, без прежнего страха перед мраком Ѓэль…

Даже в эпоху, когда вера в богов еще существовала и не могло иметь места подобное свободное, опирающееся только на себя, самосознание – даже и тогда вера в Судьбу налагала отпечаток суровой духовной независимости на каждое индивидуальное мировоззрение. Ведь каждый отлично знал, что боги лишь в незначительной мере влияют на жребий мира и личную участь любого из живущих; что даже верховный бог не в силах даровать своим избранникам иной жребий, нежели тот, который изначала определен Судьбою. В этом случае воззрения людей, веривших в Одина и Торра, вполне сходились с тем взглядом, который высказывается в Одиссее относительно Олимпийцев:

Но от этого сознания не теряла свою ценность человеческая сила и человеческая личность. Можно исполнять долг чести и доблести, и стойко выносить невзгоды – несмотря на убеждение, что награда за доблесть не зависит от воли богов и от чьей-либо воли вообще, что лучшему человеку может достаться тягчайший удел, так как все земные жребии исходят от силы, не считающейся с добром и злом. "Исход – дело судьбы; доблесть – дело твое". Так рассуждали в то время сильные души. Жизнерадостность оставалась в этом мировоззрении, потому что сильная душа может ценить блага бытия несмотря на слепую неотвратимость мирового закона, распределяющего и отнимающего эти блага. Для слабых, конечно, такое мировоззрение было недоступно; но слабым невозможно было и проникнуться концепцией безличного мирового Закона во всем ее страшном величии. Как во все эпохи и у всех племен – для слабых оставалась надежным прибежищем примитивная вера в личных богов, сознательных, властвующих над участью живущих, доступных умилостивлению, источников кары и благодеяний для человека.

Те, которые имели силу обходиться без такой веры, – считали богов лишь более могущественными и долговечными, чем люди, но столь же зависимыми от Судьбы в своем существовании и предстоящей гибели; и суровые, гордые древние витязи твердо смотрели в глаза собственной участи, зная, что грозящая неотвратимая участь неизбежна и для богов, что неприступная Валѓалла Отца Побед так же обречена на разрушение, как и непрочные чертоги земных властелинов.

То творческое сознание, из которого родилось "Прорицание Провидицы", стоит еще не на точке зрения "безбожия", о котором упоминалось выше: но в нем мировая Судьба уже определенно господствует над богами, обреченными на гибель в борьбе со своими извечными противниками. Этот мотив проходит через все произведение, налагая на него особый трагический отпечаток.

Форма этой песни вполне находится на высоте содержания. Великая повесть о возникновении, существовании и разрушении миров² рассказана могучим, ярким, сжатым и образным языком, величавая простота которого ничем не напоминает вычурных риторических приемов позднейших скальдов. Ни в одной из песен Эдды нет подобного соединения этой могучей эпической сжатости³ и простоты языка с таким богатством и красочностью. Я настаиваю на этой простоте потому, что существует распространенное мнение о сложности или даже спутанности текста именно этой песни. Если тут в чем есть сложность (и – в частностях – не столько спутанность, сколько иногда противоречивость, обусловленная обилием вариантов одного и того же мифа), то только в содержании песни, а не в ее форме. Чтение этой песни может показаться трудным для человека, незнакомого со скандинавской мифологией – потому, что он не всегда будет понимать, о чем идет речь – но самое изложение ясно, просто, за исключением очень немногих частностей. Построение фразы свободное, естественное:

Могк справедливо подчеркивает отсутствие синтаксических хитросплетений и многосложных метафор (так называемых Kenningar).

И по духу своему, и по форме "Прорицание Провидицы" принадлежит к продуктам самобытной творческой мысли германского язычества. Могк указывает на неприемлемость гипотезы Мейера о христианском происхождении всего произведения – именно в виду того совершенно определенного языческого миросозерцания, которое проникает собою всю песнь. Было бы в высшей степени нелепо, чтобы из христианского источника выросло такое превосходное поэтическое выражение вполне языческой концепции мировых судеб – притом в оболочке языческих же мифов. Допущение подобного факта предполагало бы такую утонченную искусственность творчества, такой грандиозный (и притом совершенно бесцельный) поэтический подлог – с которым решительно не мирится уже самая художественность произведения, явно носящего отпечаток подлинного и самобытного вдохновения, искреннего цельного эпического построения⁴. Еще менее выдерживает критику гипотеза Ганга, видящего в "Прорицании Провидицы" влияние александрийских "пророчеств сивилл". Помимо все тех же непосредственных достоинств цельного и самобытного эпоса, мало допустимых в таком искусственном (и не поддающемся уже никакой разумной мотивировке) построении, как поэтическое германизирование сивиллиных книг – последнее должно было требовать от автора такой всеобъемлющей учености, которая совершенно немыслима со стороны скандинавского поэта данной эпохи и которая вдобавок оказалась бы примененной к крайне неблагодарной и странной задаче, к требующему колоссальной затраты труда и совершенно бесцельному литературному "кунстштюку"⁵.

С точки зрения современного историко-литературного исследования не подлежит сомнению, что "Прорицание Провидицы" принадлежит языческому поэту начала северного средневековья и сложилось около первой половины X века. Толкование Гоффори относит его к 950 г.; он считает его возникшей уже в Исландии; есть однако основания думать, что оно в Исландии лишь закончено, а первоначально выросло уже в норвежской поэзии.

Что касается элементов христианского влияния – но именно элементов привходящих, наносных, а не христианской подкладки в самой основе содержания песни, – то большинство исследователей (вопреки взгляду Мюлленгофа и Финнура Ионсона) признает таковые. В частности они сказываются в заключительных картинах возрождения мира после его разрушения, грядущего высшего суда, награждения доблестных людей после смерти, и т. д. Все эти образы не мирятся с мировоззрением остальных строф, и заключительная часть песни значительно уступает всему предшествующему и по высоте мировоззрения и по эпической художественности.

Личное мое мнение на этот счет высказано мною в примечании на стр. 111-112: мне последняя часть песни представляется продуктом более позднего творчества, чем все остальное. Моя некомпетентность в палеографической стороне вопроса не позволяет мне высказываться относительно возможности или невозможности прямой интерполяции в древнем тексте (допускаемой некоторыми), но изучение формального и внутреннего содержания песни побуждает меня предполагать, что последняя могла уже в эпоху написания состоять из разновременных элементов, при чем отзывающиеся христианским влиянием строфы являются позднейшим дополнением.

С какой бы точки зрения, однако, ни смотреть на "Прорицание Провидицы" и составляющие его элементы – оно остается в высшей степени своеобразным художественным произведением поразительной красоты и на ряду с этим одной из богатейших сокровищниц мифологического материала, какие имеются в памятниках древнегерманской письменности.

1. Nordiche Mythologie, 11, 12.

2. Всех миров, по древнескандинавскому представлению, было девять.

3. Именно "эпическая сжатость" – краткость при богатстве и полноте внутреннего содержания, составляющая редкость у позднейших поэтов всех национальностей, но характерная, напр., для некоторых моментов "Божественной Комедии" Данте.

4. Совершенно иным стилем и построением отличаются строфы позднейших скальдов, нуждающиеся в особом "риторическом ключе", чтобы стать сколько-нибудь понятными.

5. См. Введение и общие замечания о гипотезах Бугге и Мейера.